РИФМА И СМЫСЛ

РИФМА И СМЫСЛ

Вероятно, для первых русских стихотворцев нового времени рифма была прежде всего инструментом фонетической связи отдельных стихов между собою. О важности фонетической функции говорит, в частности, и то, что в теории Тредиаковского (Ломоносов об этом вообще молчит) речь идет о стихах только рифмованных, безрифмен-ные (БЕЛЫЕ) для него не существуют. Рифма становится отличительным признаком стихотворной речи, таким же, как ритм. Обсуждаются вопросы точности рифмы и возможных здесь вольностей, но о смысловом наполнении ее теоретические труды и учебники стихотворства, во множестве существовавшие, молчат. Даже в работах XX века, заложивших основы современного стиховедения, первичны все-таки рассуждения о ритмической, фонетической, синтаксической роли рифм, и лишь вкратце говорится об их семантике. Меж тем последняя из солидных работ о теории и истории русской рифмы, написанная к тому же прекрасным поэтом, «Книга о русской рифме» Давида Самойлова, как раз в наибольшей степени рассказывает о том, как рифма порождает смысл стиха у того или иного поэта.

Понять эту особенность не столь уж трудно: на первых порах существования новой русской поэзии, пока шло накопление навыков версификационной техники, пока было относительно немного рифмующих комплексов (да и то очень большую роль среди них играли рифмы грамматически однородные: существительные или прилагательные в одном и том же падеже, глаголы того же времени и лица, то есть рифмовались фактически не слова, а грамматические окончания, данные самим языком), пока не возникли какие-то привычные, общеупотребительные рифмы, всякая рифма еще воспринималась обособленно, вне связи с творчеством других поэтов. А ведь какие-то смысловые закономерности возникают прежде всего там, где мы получаем возможность соотнесения уже привычного, традиционного с новым, только что изобретенным. Лишь с возникновением понятия банальной рифмы (о которой говорил Пушкин в том небольшом отрывке, который мы цитировали в самом начале рассуждений о рифме) поэты получили воз-

можность осознанно со- и противопоставлять свои собственные рифмы обыденному, частому, привычному и потому не задерживающему внимание читателя.

Замечательный пример именно такого отношения к смысловой стороне рифмы — прославленное уже в среде стиховедов пушкинское четверостишие из «Евгения Онегина»:

И вот уже трещат морозы

И серебрятся средь полей...
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!).

Здесь традиционная, банальная рифма «морозы — розы» наполнена ироническим содержанием, причем ирония распространяется не только на «проницательного читателя», которого автор делает участником своей небольшой поэтической игры, но и на самого поэта: ведь в конце-то концов Пушкин так и не вышел за пределы той же самой банальной рифмы, оставив ее саму в неприкосновенности и только слегка изменив ее семантический ореол ироническим обращением к читателю.

А вот еще один пример сходной — только осмысленной вовсе не иронически, а драматически или даже трагически — игры с банальной рифмой, уже из современного поэта:

Здесь традиционная рифма становится символом всей человеческой судьбы, в нее оказывается вписанным все существование человека, она, казавшаяся избитой уже Пушкину, приобретает глобальное значение. И стоит изменить этой банальной рифме, подобрать другую, более оригинальную, как вся глубина стихотворения пропадает, оно сбивается на дешевую иронию:

И не верь ты докторам,
что для улучшенья крови
килограмм сырой моркови
нужно кушать по утрам.

Вообще стоит отметить, что разговор о смысловой структуре рифмы невозможно вести, говоря лишь изолированно о двух (или более) сходных по звучанию словах. Рифма втягивает в движение мысли сначала всю строку, а потом и все стихотворение, заставляет нас всматриваться и вслушиваться в то, как построено все оно.

Попробуем посмотреть на еще несколько примеров, чтобы увидеть, как через рифму выражается сущность поэтической речи.

Есть знаменитое в свое время и часто цитировавшееся стихотворение Валерия Брюсова, нынешними читателями, вообще не очень почтительными к этому поэту, основательно забытое:

Неколебимой истине

Не верю я давно,
И все моря, все пристани

Люблю, люблю равно.
Хочу, чтоб всюду плавала

Свободная ладья,
И Господа и Дьявола

Хочу прославить я.

Стихотворение это озаглавлено «З.Н. Гиппиус», а почему — становится ясно из ее воспоминаний, которые процитируем с небольшими сокращениями: «Мы подбирали «одинокие» слова. Их очень много. Ведь нет даже рифмы на «истину». Мы, впрочем, оба решили поискать и поду-

мать. У меня ничего путного не вышло. Какое-то полушу-точное стихотворение <„.> А Брюсов написал поразительно характерное стихотворение <...> Ну, конечно, не все ли равно, славить Господа или Дьявола, если хочешь — и можешь — славить только Себя? Кто в данную минуту, как средство для конечной цели, более подходит — того и славить»67 и так далее. Исходя из этого стихотворения, Гиппиус строит целую концепцию творчества и судьбы Брюсова, с которой можно спорить, но невозможно опровергнуть, что в одной специально выисканной, трудной рифме на «одинокое» слово высказалось очень многое из брюсовс-ких идей.

Но еще интереснее и показательнее, что этот спор, эти поиски рифмы к одинокому слову, стали основанием для еще одного стихотворения, написанного через шестьдесят лет.

У Александра Галича есть в цикле песен о поэзии стихотворение, названное «Виновники найдены», смысл которого слегка затемнен эпиграфом из «Разговора с фининспектором о поэзии»: «Может быть, десяток неизвестных рифм только и остался, что в Венецуэле»:

Установлены сроки и цены,
И в далекий путь между рифами
Повезли нам из Венецуэлы
Два контейнера с новыми рифмами.
Так, с пшеницей и ананасами

Плыли рубленые и дольные,
Современные, ассонансные, —
Не какие-нибудь глагольные.
Не снимает радист наушники,
А корабль подплывает к пристани,
Но биндюжники есть биндюжники —
Два контейнера с рифмами свистнули.
Хоть всю землю шагами выстели,
Хоть расспрашивай всех и каждого,
С чем рифмуется слово ИСТИНА —
Не узнать ни поэтам, ни гражданам!.

Поэт совершенно явно обыгрывает ту же самую ситуацию, о которой поведала в своих воспоминаниях Гиппиус, и тоже ищет небывалой прежде, редкостной рифмы на трудное слово, но использует ее для выстраивания уже совсем иной смысловой структуры. Вводя эту рифму в «гражданскую поэзию», он осмысляет ее не как «декадентскую», а как символ лживости советского общества. В чрезвычайно обедненном изложении смысл стихотворения выглядит так: из советского обихода исчезло, украдено понятие истины, и только поэту, знающему его (характерно, что знание это, судя по всему, должно осмысляться как неточное, потому что неточна сама рифма к «истине»), теперь может быть доверена ответственность и за поэтическое, и за гражданское отношение к этому слову и всему, что за ним скрывается.

Внимательный читатель стиха уже по одному набору рифм из стихотворения нередко может назвать его автора или, по крайней мере, круг авторов, которые могли быть автором стихотворения, настолько в некоторых случаях принципы рифмования выражают самую суть авторской индивидуальности. Например, рифмы двух строф, приведенные здесь, совершенно очевидно могут принадлежать только Маяковскому или кому-то из поэтов, ему близких: «выковки — Лиговке», «до пупов — Попов», «орлами — парламент», «базис — Азия-с». Мы узнаем его и по характерной неточности, и по свободному выбору слов, взятых из принципиально разных смысловых рядов. А вот рифмы «божественная — девственная», «Ашеры — без меры» скорее всего принадлежат кому-нибудь из поэтов раннего символизма (в данном случае Брюсову).

Для тех поэтов, которые шли вслед за Маяковским, чрезвычайно важным принципом стало его отношение к рифме, стремление именно самое главное для строфы или строки слово поместить так, чтобы оно рифмовалось, а не проглатывалось внутри стиха. Конечно, есть традиция и другая, последователи которой предпочитают рифмы «стертые», не несущие выдвинутого смысла, а как бы подчиненные плавному течению стиха. Но и для них живы (хотя и в меньшей степени) законы, определяющие существование рифмы во времени, и как человек не может совсем выпасть из истории, так и поэт, если он, конечно, настоящий поэт, не может остаться вне определившихся тенденций времени.

Одним словом, современный исследователь не может не присоединиться к мнению Давида Самойлова: «Для определенных литератур, для определенных периодов можно говорить об особом типе поэтического мышления — рифменном мышлении. Не рифма “приискивается к мысли”, не мысль “приискивается” к рифме. Мысль и созвучие возникают в единстве, мысль озвучивается, и осмысливается звук. Мысль свободно располагается в пространстве, пронизанном силовыми лучами рифменных ассоциаций. В рифменном мышлении поэта возникают и порой закрепляются в опыте целой поэзии некие пучки звукосмысловых ассоциаций, которые порой называют “банальными рифмами”»69.

Но ведь, конечно, не только о «банальных рифмах» должна идти тут речь, а о том, что всякая рифма — будь она старая или новая, традиционная или откровенно экспериментальная, точная или неточная, — несет в себе определенные ассоциации, связывающие воедино звук и смысл. Без этого рифма превращается в детскую игрушку, никому не нужную и обреченную на исчезновение, как это фактически уже произошло во многих литературах, обратившихся к свободному стиху.

содержание .. 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 ..