Счастья в творчестве А. Платонова - реферат

Содержание

1. Введение.

2. Проблематика счастья и несчастья в творчестве Платонова на примере повести «Джан»

3. Проблема построения всеобщего и отдельного счастья в повести А. Платонова «Джан».

4. Заключение.

5. Список использованной литературы.

Введение

Андрей Платонов – первый русский писатель, который обратил внимание на утрату «сокровенности» в человеке и забил тревогу. Особо обращает на себя внимание проблема построения всеобщего и отдельного счастья в творчестве А.Платонова.

Изучением творчества А. Платонова занимались: Е.Д.Шубина, Т.А.Никонова, Будаков В., Буйлов В. «Андрей Платонов и язык его эпохи», Золотоносов М., Евдокимов А., Елисеев Н., Ковров М., Лангерак Т., Ласунский О.Г., Матвеева И.И. , Найман Э. , Орлов Ю.В. и другие.

Цель данной работы – изучение проблемы всеобщего и отдельного счастья в творчестве А. Платонова на примере повести «Джан». Задачи данного исследования:

1. Изучение проблемы счастья и несчастья в творчестве Платонова на примере повести «Джан»

2.Исследование проблемы построения всеобщего и отдельного счастья в повести А. Платонова «Джан».

Поэтому работа состоит из двух частей.

В заключении подведены итоги проведенного исследования.

1. Проблематика счастья и несчастья в творчестве Платонова на примере повести «Джан»

Подлинным шедевром мировой прозы является повесть "Джан". Такую веру в человека, такую силу исторического оптимизма в художнике XX века трудно с чем-либо сопоставить.

Человек среди песков, среди особого пространства, где он стоит ровно столько, сколько "стоит" его мужество, его душа, где нельзя быть иждивенцем, перекладывающим все трудности на других. В пустыне надо видеть мир очень зорко — не физическим зрением, а с помощью памяти, воображения. Пустыня безмолвна, не "говорлива", но сколько неизреченных слов услышит здесь чуткое сердце, какие глубокие "вздохи" донесутся отсюда до него! Восток лишь дремал тысячелетиями, вздыхая среди солнечного изобилия, но сколько великих идей рождалось среди этих вздохов, в кажущейся его лени. И в сущности, весь подвиг главного героя "Джан" коммуниста Чагатаева, выводящего народ "джан" — символический образ всех одиноких, брошенных, обездоленных — из плена бесплодной впадины в пустыне, был победой над этими "тормозами" покорности, разобщения, обессиливавшими людей.

На опыте народа джан Платонов показывает, что проблема счастья и его достижения не является простой и легко решаемой, несмотря на то, что Назару Чагатаеву, казалось бы, удалось "устроить на родине счастливый мир блаженства". Но спасение от голодной смерти людей - это лишь самый первый этап, создающий предпосылки для обретения полного и подлинного человеческого счастья. Идеал не достижим одним усилием воли героя. Слезы Назара Чагатаева по поводу разошедшегося в разные стороны народа джан -не только проявление его печали и разочарования. Он, конечно, глубоко переживает момент, когда народ джан перестал подчиняться его разуму и воле и начинает действовать самостоятельно. Но в переживании героя отражается и его прозрение, он теперь по-новому понимает и судьбу народа, и свою собственную миссию: "Он (Чагатаев) ведь хотел из своего небольшого сердца, из тесного ума и воодушевления создать здесь впервые истинную жизнь, на краю Сары-Камыша, адова дна древнего мира. Но самим людям виднее, как им лучше быть. Достаточно, что он им помог остаться живыми, и пусть они счастья достигнут за горизонтом..." . А спустя некоторое время Назар, вернувшись в аул после безрезультатных поисков людей из племени джан, находит свой народ в новом единстве, готовым к качественно иной жизни. Таким образом, под пером Платонова идея о благостном рае и спасителе-избавителе получает совсем особое наполнение, а проблема поиска счастья из разряда общественных переводится на уровень личностных и философских исканий: это "поиск пути к истинному, историческому освобождению человеком самого себя".

Несмотря на то, что взгляды А. Платонова и его художественная система находились в постоянном развитии, мир писателя, по мнению многих исследователей, оставался всегда целостным и прочитывался как "единый текст". Однако при этом одной из постоянных характеристик творчества создателя "Джан" в разные периоды является его противоречивость и двойственность. Например, противоречия и эклектичность в раннем творчестве А. Платонова отмечают Т. Лангерак и В. М. Акаткин; о сложности, а порой и раздвоенности платоновского мировосприятия во второй половине 20-х годов свидетельствуют наблюдения Е. Толстой-Сегал, Н. Г. Полтавцевой, Л. Карасева и некоторых других. Наиболее сложной представляется проблема выражения авторской позиции в произведениях писателя 1930-х годов, которую затрагивают в своих статьях и монографиях Н. В. Корниенко, В. А. Свительский, О. Меерсон, М. Золотоно-сов и др.

Искусство А. П. Платонова настолько своеобычно, что ему трудно найти какую-либо параллель в русской литературе.

Нынешний взгляд на искусство Платонова несет в себе трезвое понимание и драматизма его судьбы и бессмертия его искусства. Платонов не написал всего, к чему был готов и на что был способен, но это, безусловно, автор, творчески состоявшийся: платоновский художественный мир дарует читателю счастье прикосновения к подлинной жизни и высокому Искусству.

В обращенности к герою "сокровенное" синонимично своеобычному, отчетливо личностному и одновременно скрытому, полностью не опредмеченному ни в слове, ни в действии.

В этом типе выявилась со всей полнотой мысль А. Платонова о постоянно живущей и движущейся духовности "простого "человека". Как правило, далекий от мировой культуры, не прикоснувшийся к книжному опыту, платоновский герой несет духовность в самой своей природе, а питание получает эта духовность из постоянного увлечения героя работой, его таланта умельца, его отданности любимому ремеслу. Эта мысль "одухотворила" (используем любимое слово Платонова) все его творчество и, в частности, определила "сокровенную" сущность его любимых героев 20-х годов. На протяжении многих лет работы Платонова в искусстве облик его "сокровенного человека" менялся, рождались новые его модификации. Одна из них - "душевный бедняк" из очерков начала 30-х годов ("Че-че-о", "Впрок"). Другая - "одухотворенный человек" в творчестве писателя 30-х годов ("Джан", "Фро", "Свежая вода из колодца"), военных и послевоенных лет ("Одухотворенные люди", "Афродита" и др.).

"У человеческого сердца", - определил свою писательскую позицию А. Платонов.

Единство в мире Платонова конкретно-исторических и "бытийных" мотивов, сращение в его персонажах социально-психологического с символико-философским демонстрирует в наиболее "чистом виде" повесть "Джан". Она была живым откликом советского писателя на бурную действительность Средней Азии 30-х годов: именно в это время там развернулись социалистические преобразования. А. Платонов в составе бригады писателей Оргкомитета СП СССР побывал в Туркмении весной 1934 г., и его впечатления от этой поездки отразились в рассказе "Такыр" и повести "Джан".

Ситуации и герой "Джан" были предсказаны в творчестве Платонова его рассказом 1926 г. "Песчаная учительница".

Учительница Мария Никифоровна застала крестьян, живущих на границе с прикаспийской пустыней, в состоянии отчаяния, на грани смерти. "Усталый голодный крестьянин много раз лютовал, дико работал, но силы пустыни его сломили и он нал духом, ожидая либо чьей-то чудесной помощи, либо переселения на мокрые северные земли". И женщина смогла поднять их сломленный дух и вдохновить на работу (насаждения кустарников прекратили путь пескам). Но беда пришла вновь: кочевые тропы привели в село кочевников, которые, дабы выжить, веками уничтожали все растения на своем пути: "Мы не злы, и вы не злы, но мало травы. Кто-нибудь умирает и ругается". Марья Никифоровна теперь поняла "сложную и глубокую жизнь племен пустыни, поняла всю безысходную судьбу двух народов, зажатых в барханы песков", и она решала поспорить с судьбой, не пожалев всей своей жизни. "Вы, Марья Никифоровна, могли бы заведовать целым народом, а не школой", - в этих словах прямое предвосхищение миссии Назара Чагатаева из "Джан".

Как известно, среднеазиатская тема заняла особое место в советской литературе начала 30-х годов. Поездка группы писателей в Туркестан в 1930 г. дала материал для "Саранчи" Л. Леонова, "Рассказов бригадира М. Н. Синицына" Вс. Иванова, "Пустыни" П. Павленко, "Кочевников" Н. Тихонова. Все эти произведения, созданные дарованиями очень различными и разновеликими, несли в себе одну общую черту - генетическую связь с очерком - жанром, наиболее мобильно откликающимся на злобу дня.

Повесть Платонова "Джан" противостоит очерку условностью своего поэтического мира. Движение к социализму отсталых .среднеазиатских народов, ставшее реальностью в 30-е годы, у Платонова воплотилось в поисках счастья неким народом "джан", поскольку именно этот народ -"изо всех народов Советского Союза наиболее нуждающийся в жизни и в счастье". Уже этим выбором содержанию повести были приданы приметы "экспериментальности": испытание идеи в специально выбранных "крайних" условиях. Эти "крайние" условия во многом определили и главную формальную особенность "Джан" - ее двужанровую природу.

Начало "Джан" (московские сцены) - психологическая повесть, источник динамики которой во влечении - отталкивании Назара Чагатаева и Веры. Хотя их влечение друг к другу велико, Вера, которая старше Назара и опытнее его, недаром не верит в прочность их союза. Героев разделяет нечто очень серьезное, заключенное в особенностях мировосприятия каждого. Вере ее несчастья кажутся закономерными и неодолимыми: "Она верила в свое обреченное одиночество, хотя Назар женился на ней и разделил ее участь". Чагатаев же недоумевает, "почему счастье кажется всем невероятным и люди стремятся прельщать друг друга лишь грустью". Расхождение в мироощущении Веры и Назара особо четко проявилось при обсуждении судьбы будущего ребенка Веры. Назар: "Он будет рад" (своему рождению). Вера: "Он будет вечный страдалец". Встреча с Верой только укрепила убеждение Назара в своем особом предназначении: "...горе представлялось ему пошлостью, и он решил устроить на .родине счастливый мир, а иначе непонятно, что делать в жизни и зачем".

Московские сцены - своего рода "реалистический пролог" к легенде", в жанре которой даны эпизоды страданий и спасения народа джан. Симптомы нарастающей легендарности заявляют о себе еще раньше, когда Чагатаев по пути на родину неожиданно сходит с поезда и 7 дней (цифра, популярная в народных легендах-сказках) идет пешком до Ташкента. Но для этого поступка есть и убедительная реальная мотивировка: Чагатаев хотел сердцем почувствовать свою землю, забытую в столице. Разговор Чагатаева с секретарем, отправляющим его на поиски джан, - опять "правдоподобное" повествование. Положение, в котором находится народ, характеризуется в этом разговоре как ситуация "у последней черты", когда новое (еще одно) несчастие в чреде бедствий уже неминуемо несет смерть.

"Одно" ("одна") и "ничего" - эти слова господствуют в характеристике народа джан. Объясняя секретарю смысл названия "джан" ("означает душу или милую жизнь"), Чагатаев говорит: "У народа ничего не было, кроме души и малой жизни , которую ему дали женщины - матери, потому что они его родили". Секретарь: "Значит, все его имущество - одно сердце в груди , и то, когда оно бьется..." "Одно сердце , - согласился Чагатаев, - одна только жизнь, за краем тела ничего ему не принадлежит . Но и жизнь была не его, ему она только казалась".

В этой ситуации с ее амплитудой колебаний от "одно" к "ничего" обычные психологические стереотипы, естественно, нарушаются. И обыкновенный мир приобретает отчетливые приметы странности. Сочетанием ^странный и обыкновенный", как справедливо отмечалось в, одной из первых рецензий на публикацию "Джан", высказано существо поэтического мира повести .

Собственно легенду открывает встреча Чагатаева с верблюдом (эмблемой пустыни). Встреча эта символична: с нее начинается цепь спасения героем, существ несчастных, обреченных на гибель. Недаром верблюд предельно очеловечен, он глядит на Назара "напряженно и внимательно, готовый заплакать или улыбнуться, мучающийся от неумения сделать и то и другое".

Если в Москве возвращение на родину ощущалось Чагатаевым как долг, то в пустыне оно переосмысляется уже как миссия: герой призван исправить несовершенство мира и тогда осуществится "счастливое назначение людей как необходимое и непременное". Ключ к самоощущениям героя - в таких строках повести: "Все было странно для него в этом существующем мире, сделанном как будто для краткой насмешливой игры . Но эта нарочная игра затянулась надолго, на вечность, и смеяться никто уже не хочет, не может. Пустая земля пустыни, верблюд, даже бродячая жалкая трава - ведь все должно быть серьезным, великим и торжествующим .

Это "должно быть" и взывает к активности Назара. Еще настоятельнее подобный же призыв звучит в словах девочки Айдым, обращенных ко всей взрослым и сильным, а значит - к Назару. "Девочка смотрела на Чагатаева странным человеческим взглядом, который он старался понять: - Отчего здесь плохо, когда мне надо хорошо?". "Надо", исходящее от всего бедного и потерянного человечества, и "должно" - от постигшего несправедливость мира сильного человека - слились и породили подвиг Чагатаева. В ситуации "у последней черты" он мог воплотиться только в спасении народа джан от тяготеющей над ним смерти, сохранении "целости" каждого человека и всего народа.

Новый драматизм в миссию Чагатаева вносит появление в "камышовой стране" Нур-Мухаммеда, уполномоченного из центра, одновременно обладающего всеми приметами легендарного злодея. У него своя задача - добиться исчезновения народа джан, "дабы посчитали его несуществующим".

Но еще более миссия Чагатаева усложнена тем, что сам народ не хочет жить: он устал "от напряжения удержать себя живым". И это естественно, поскольку, как понимает Назар (а за ним, безусловно, стоит автор повести), "рабский труд, измождение, эксплуатация никогда не занимают одну лишь физическую силу, одни руки, нет - и весь разум и сердце также, и душа уничтожается первой, затем опадает и тело, и тогда человек прячется в смерть". Чагатаев как раз и застает народ джан в тот момент, когда душа его уже уничтожена, почти совсем опало тело и люди готовы спрятаться в смерть. Эта поэтическая метафора материализуется в сцене, где народ, ведомый Нур-Мухаммедом, попадает в буран, и люди, срывая одежды, в отчаянии зарываются в песок, чтобы больше не встать.

Путь народа от смерти к жизни закономерно переосмыслен в "Джан", "как дуть к "счастью": поскольку в ситуации "у последней черты" избежать смерти - и есть самое большое счастье.

2. Проблема построения всеобщего и отдельного счастья в повести А. Платонова «Джан».

На заре человечества, в доисторические и раннеисторические эпохи, обычно жизнь человека (счастье жизни) напоминала дорогу от смерти, подстерегающей людей на каждом шагу. Существо жизни формировалось в преодолении постоянной угрозы нежизни. И именно этому нескончаемому пути человечества, запечатленному в древних легендах и "Книге бытия", уподоблен путь народа джан. Люди, чтобы выжить, включаются в "тройное шествие в очередь по пустыне". Овцы, народ, звери (птицы) образуют цепь, в которой каждое последующее звено выживает за счет смерти предшествующего. Овцы съедают последнюю траву, обрекая на смерть питающихся ею мелких тварей, люди едят овец, звери и птицы терзают трупы умерших. Все уравнены в этой цени жизни, как в легендах и сказках, где птицы и звери столь же разумны, как люди. И в логике повествования очередная странность: птицы, терзающие Чагатаева, - некие чудо-птицы, похожие на орлов-стервятников и одновременно на диких темных лебедей - глаза их, дальновидные и равнодушные, глядят на Чагатаева с мыслью и вниманием. Именно в сценах битвы Чагатаева с этими чудо-птицами легендарная природа повести "Джан" сильнее всего и обнаруживает себя.

Битва отнюдь не намеренно избрана Чагатаевым для некоей демонстрации своей силы: он вынужден принять бой. Налицо "выбор без выбора": Назар болен, изможден и не в состоянии выбирать пути для спасения своего народа, он вступает на тот, который предоставила ему судьба. "Пусть его охота за птицами - ничтожное дело, зато оно единственно возможное , пока не прошло его изнеможение (...). И убогий, малополезный труд, заключавшийся в терпении, в притворстве быть трупом, - все же утешал Чагатаева".

Борьба Чагатаева с орлами дана в картинах, рассчитанных на легендарные ассоциации (бой Прометея с орлом, прилетающим терзать его печень) и очень насыщенных в своем содержании. Так, подвиг оказывается столько же значимым для Чагатаева, сколько и для заинтересованных свидетелей его - еле живых людей племени джан. Чагатаев понимал, что малое мясо птицы "послужит (им) не для сытости, а для соединения с общей жизнью и друг с другом , оно даст им чувство действительности, и они вспомнят свое существование. Здесь еда служит сразу для питания души и для того, чтобы опустевшие смирные глаза снова заблестели и увидели, рассеянный свет солнца на земле. Чагатаеву казалось, что и все человечество, если бы оно было сейчас перед ним, так же глядело бы на него, ожидающе и готовое обмануться в надеждах, перенести обман и вновь, заняться разнообразной, неизбежной жизнью". Так непосредственно высказалась трактовка народа джан как аналога всего человечества в этой повести-легенде. Кроме конкретного смысла каждая сцена "Джан"несет в себе "второй" - обобщающий, выводит события повести на широкие вневременные и внепространственные горизонты.

Приходом в урочище Усть-Урт - давнее место обитания народа джан - отмечено возрождение в сознании Чагатаева идеи счастья, частично утерянной в мучительных скитаниях, как идеи действенной. Чагатаев "был недоволен той обыкновенной скудной жизнью, которой начал теперь жить его народ. Он хотел помочь, чтобы счастье, таящееся от рождения внутри несчастного человека, выросло наружу, стало действием. и силой судьбы", чтобы люди народа джан приобрели хоть немного того чувства, которым богаты все народы, кроме них, чувства "эгоизма и самозащиты". Чагатаев мечтал о пробуждении индивидуальной души в каждой, "бедном человеке" из его народа, "одухотворении" народа в целом.

Но условиями легенды, когда народ джан отделен от всего мира пустыней и обречен спасаться от смерти, только опираясь на собственный силы, не предусмотрено подобное духовное пробуждение. Легенда традиционно завершается спасением людей от смерти, поскольку эта удача, уже сама по себе предопределяет счастье жизни (раз она не смерть). И поэтому закономерно нарушение (на этом витке миссии Чагатаева) условий легенды - он едет в город за помощью - и она приходит: фары машин (знак "взорванной легендарности") впервые осветили "адово дно древнего мира".

Эпилог повести, следующий за этим эпизодом, подобно прологу, - повествование, лишенное какой-либо условности. Народ джан стал есть и пить, и спать, как все народы. И тут сам собой обрел те чувства "эгоизма и самозащиты", какие есть у всех народов и без которых нельзя ощутить жизнь как таковую и счастье как ее цель. Сначала все их существование было дорогой в смерть, потом бегством от нее и возвращением в жизнь, и в этом существовании, развивающемся по законам легенды, они были "народом", единым целым, переживающим общую судьбу. В эпилоге единство, естественно, распалось: каждый оказался в силах взять в руки свою судьбу, взвалить на свои, пусть еще слабые плечи бремя поисков своего счастья. И... люди племени джан, покинув Усть-Урт с его теплом и сытостью, разбрелись в разные стороны. Чагатаев, наблюдавший за этим новым исходом, "вздохнул и улыбнулся: он ведь хотел из своего одного небольшого сердца , из тесного ума и воодушевления создать здесь впервые истинную жизнь, на краю Сары-Камыша, адова дна древнего мира. Но самим людям виднее, как им лучше быть . Достаточно, что он помог им остаться живыми, и пусть они счастья достигнут за горизонтом". На этом завершилась повесть в ее журнальном варианте (1964 г.), впоследствии неоднократно переиздававшемся.

Разные толкования журнального варианта "Джан" включали и мнение, что в финале Чагатаев признает свое поражение, предсказанное в первых главах (картина в комнате Веры, трактуемая как аллегорическое изображение гибели разума, оторвавшегося от тела, - ср. в финале определение Чагатаева - "тесный разум"). Но ведь в ситуации "у последней черты" остаться в живых означает уже победу, и Чагатаев принес ее людям, справедливо посчитав свою миссию состоявшейся: "достаточно того, что он помог им остаться живыми". К тому же, как видно из рукописи повести, хранящейся у наследников А. Платонова, завершается "Джан" ситуациями, типичными для советской действительности 30-х годов: народ возвращается в свое урочище и организует колхоз, а Чагатаев, выполнив свою миссию, уезжает в Москву.

Реалистический финал, по замыслу Платонова, спорит с легендарным текстом (одновременно перекликаясь с прологом) как сама неупорядоченная, богатая неожиданностями реальность спорит с упорядоченностью и предрешенностью легенды. В итоге из сочетания этих двух миров рождается "странный и обыкновенный" мир Андрея Платонова.

Излюбленная психологическая ситуация Платонова - "возвращение". Она всегда насыщена у него глубоким содержанием. Совершается не столько возвращение к исходной точке жизни (дому, родине, детству), сколько к себе, свой сущности, когда снимаются внешне неожиданно (а изнутри мотивированно) эгоистические наслоения прожитых лет, но сохраняется опыт человеческой зрелости. Таково "возвращение" Назара Чагатаева из Москвы на родину.

Любимые платоновские мотивы воспринимаются современным читателем в их обращенности к творческому наследию писателя; его книги несут "свет жизни", которая ушла, но не исчезла, став частью нашего сегодня, а искусство формирует "память сердца", так необходимую человеку: без нее социальный опыт неполон и недостаточно зрел.

«Джан» является своеобразным продолжением «Чевенгура» на уровне сюжета и отдельных образов. Вслед за М. Геллером, рассматривавшим «Джан» как «историю духовной трансформации пророка и народа», Дэкс подчеркивает христианскую содержательность образа Назара Чагатаева, обращая внимание на имя героя, воскрешающее имя Назарянина.
Вместе с тем интересны конкретные наблюдения автора. Особый интерес представляет анализ двух встреч Чагатаева со стариком Суфьяном. Второй из этих диалогов, опубликованный лишь в полном издании повести, критик находит более жестким. Здесь Суфьян рассуждает о судьбе народа джан, которому Назар пытался невероятными усилиями вернуть вкус к жизни: «Он (народ джан) выдумал себе единственную жизнь, которая ему была нужна. Ты не мог дать ему большего счастья...». Критик называет повесть «Джан» «потрясающим путешествием на край утопического ада». Но в самом жалком, ничтожном народе Платонов предполагал самые высокие возможности. По мнению П. Дэкса, Чагатаев убеждается, что единственно верный путь отдельного человека к человечеству - в его собственном участии в общей жизни («только его помощь способствует тому, чтобы другие стали человечеством»). Платоновские герои - «завоеватели неосуществимого счастья», «идиоты» - почти по Достоевскому, «обделенные, невинные жертвы жажды абсолюта». Но при этом ни один из писателей советской поры не был так одержим тревожным вопросом о цене человека в осуществляемой утопии, как Платонов, и это было требовательное, грозное вопрошание, рискованное для вопрошателя, - заканчивает свою статью П. Дэкс.
Так в статье «Андрей Платонов, уничтоженный утопист» известный исследователь и переводчик Пьер Дэкс обращается к фактам биографии Платонова и его отдельным произведениям - роману «Чевенгур» и повести «Джан». Называя Платонова «одним из наиболее русских писателей», автор подчеркивает сокрушительную роль его прозы для социалистической системы: «Гений его будет разрушать при помощи антиутопий все разновидности революционных утопий, которые узаконивали режим» . Статья основывает ся не только на анализе произведений, но и на новейших материалах, найденных В. Шенталинским в архивах КГБ. Дэкс вступает в своеобразный диалог с работами М. Геллера, соглашаясь с ним в том, что «Джан» является своеобразным продолжением «Чевенгура» на уровне сюжета и отдельных образов. Вслед за М. Геллером, рассматривавшим «Джан» как «историю духовной трансформации пророка и народа», Дэкс подчеркивает христианскую содержательность образа Назара Чагатаева, обращая внимание на имя героя, воскрешающее имя Назарянина.

Заключение

20 век в России принес окончательное формирование тоталитаризма. В период наиболее жестоких репрессий, в то время, когда человек был окончательно обезличен и превращен в винтик огромной государственной машины, писатели яростно откликнулись, встав на защиту личности. Ослепленные величием целей, оглушенные громкими лозунгами, мы напрочь забыли об отдельном человеке.

Идеи Платонова о неповторимой ценности каждой человеческой личности отвечают устоям гуманистической философии. И человек и народ будут «полны», когда окончательно победят разобщение, утрату свободы и выветривание «я» в некоем зарегулированном муравейном сообществе».

"Джан" - странная, истаивающая от голода история любви юного Назара к взрослой московской женщине, его бегства и попытки спасти свой маленький народец джан, исчезающий в среднеазиатских песках, смерти московской возлюбленной и возвращения в Москву, где его ждет робкая любовь к ее подросшей дочери.

Построения всеобщего счастья по А. Платонову на основе повести «Джан» невозможно без построения счастья отдельной личности, ведь именно из этого и складывается счастье целого народа, поколения.

Список использованной литературы.

1. Буйлов В. Андрей Платонов и язык его эпохи// Рус. словесность.- 1997.- N 3
2. Мущенко Е.Г. В художественном мире А.Платонова и Е.Замятина: Лекции для учителя-словесника.- Воронеж, 1994.
3. Найман Э. "Из истины не существует выхода": А.Платонов между двух утопий// Новое лит. обозрение.- 1994.- N 9.
4. Платонов А. Повести и рассказы. – Л.: Лениздат, 1985.
5. Чалмаев В. Андрей Платонов: К сокровенному человеку.- М., 1989.