Калоши счастья
Автор: Андерсен Г.-Х.
КАЛОШИ СЧАСТЬЯ
1. НАЧАЛО
Дело было в Копенгагене, на Восточной улице, недалеко от Новой королевской площади. В одном доме собралось большое общество - иногда ведьприходится все-таки принимать гостей; зато, глядишь, и сам дождешьсякогда-нибудь приглашения. Гости разбились на две большие группы: однанемедленно засела за ломберные столы, другая же образовала кружок вокругхозяйки, которая предложила "придумать что-нибудь поинтереснее", и беседа потекла сама собой. Между прочим, речь зашла про средние века, и многие находили, что в те времена жилось гораздо лучше, чем теперь. Да, да!Советник юстиции Кнап отстаивал это мнение так рьяно, что хозяйка тут жес ним согласилась, и они вдвоем накинулись на бедного Эрстеда, которыйдоказывал в своей статье в "Альманахе", что наша эпоха кое в чем все-таки выше средневековья. Советник утверждал, что времена короля Ганса былилучшей и счастливейшей порой в истории человечества.
Пока ведется этот жаркий спор, который прервался лишь на мгновенье,когда принесли вечернюю газету (впрочем, читать в ней было решительнонечего), пройдем в переднюю, где гости оставили свои пальто, палки, зонтики и калоши. Сюда только что вошли две женщины: молодая и старая. Напервый взгляд их можно было принять за горничных, сопровождающих каких-нибудь старых барынь, которые пришли сюда в гости, но, приглядевшисьповнимательнее, вы бы заметили, что эти женщины ничуть не похожи на служанок: слишком уж мягки и нежны были у них руки, слишком величавы осанкаи движения, а платье отличалось каким-то особо смелым покроем. Вы, конечно, уже догадались, что это были феи. Младшая была если и не самойфеей Счастья, то, уж наверно, камеристкой одной из ее многочисленных камер-фрейлин и занималась тем, что приносила людям разные мелкие дарыСчастья. Старшая казалась гораздо более серьезной - она была феей Печалии всегда управлялась со своими делами сама, не поручая их никому: так,по крайней мере, она знала, что все наверняка будет сделано как следует.
Стоя в передней, они рассказывали друг другу о том, где побывали задень. Камеристка камер-фрейлины Счастья сегодня выполнила всего лишьнесколько маловажных поручений: спасла от ливня чью-то новую шляпу, передала одному почтенному человеку поклон от высокопоставленного ничтожества и все в том же духе. Но зато в запасе у нее осталось нечто совершенно необыкновенное.
- Нужно тебе сказать, - закончила она, - что у меня сегодня день рождения, и в честь этого события мне дали пару калош, с тем чтобы я отнесла их людям. Эти калоши обладают одним замечательным свойством: того,кто их наденет, они могут мгновенно перенести в любое место или в обстановку любой эпохи - куда он только пожелает, - и он, таким образом, сразу обретет счастье.
- Ты так думаешь? - отозвалась фея Печали. - Знай же: он будет самымнесчастным человеком на земле и благословит ту минуту, когда наконец избавится от твоих калош.
- Ну, это мы еще посмотрим! - проговорила камеристка Счастья. - А пока что я поставлю их у дверей. Авось кто-нибудь их наденет по ошибкевместо своих и станет счастливым.
Вот какой между ними произошел разговор.
2. ЧТО ПРОИЗОШЛО С СОВЕТНИКОМ ЮСТИЦИИ
Было уже поздно. Советник юстиции Кнап собирался домой, все еще размышляя о временах короля Ганса. И надо же было так случиться, чтобывместо своих калош он надел калоши Счастья. Как только он вышел в них наулицу, волшебная сила калош немедленно перенесла его во времена короляГанса, и ноги его тотчас же утонули в непролазной грязи, потому что прикороле Гансе улиц не мостили.
- Ну и грязища! Просто ужас что такое! - пробормотал советник. - И ктому же ни один фонарь не горит.
Луна еще не взошла, стоял густой туман, и все вокруг тонуло во мраке.На углу перед изображением мадонны висела лампада, но она чуть теплилась, так что советник заметил картину, лишь поравнявшись с нею, итолько тогда разглядел божью матерь с младенцем на руках.
"Здесь, наверно, была мастерская художника, - решил он, - а вывескупозабыли убрать".
Тут мимо него прошло несколько человек в средневековых костюмах.
"Чего это они так вырядились? - подумал советник. - Должно быть, смаскарада идут".
Но внезапно послышался барабанный бой и свист дудок, замелькали факелы, и взорам советника представилось удивительное зрелище! Навстречу емупо улице двигалась странная процессия: впереди шли барабанщики, искусновыбивая дробь палочками, а за ними шагали стражники с луками и арбалетами. По-видимому, то была свита, сопровождавшая какое-то важное духовноелицо. Изумленный советник спросил, что это за шествие и кто этот сановник.
- Епископ Зеландский! - послышалось в ответ.
- Господи помилуй! Что еще такое приключилось с епископом? - вздохнулсоветник Кнап, грустно покачивая головой. - Нет, вряд ли это епископ.
Размышляя обо всех этих чудесах и не глядя по сторонам, советник медленно шел по Восточной улице, пока наконец не добрался до площади Высокого моста. Однако моста, ведущего к Дворцовой площади, на месте не оказалось, - бедный советник едва разглядел в кромешной тьме какую-то речонку и в конце концов заметил лодку, в которой сидело двое парней.
- Прикажете переправить вас на остров? - спросили они.
- На остров? - переспросил советник, не зная еще, что он теперь живетво время средневековья. - Мне нужно попасть в Христианову гавань, на Малую торговую улицу.
Парни вытаращили на него глаза.
- Скажите хотя бы, где мост? - продолжал советник. - Ну что за безобразие! Фонари не горят, а грязь такая, что кажется, будто по болоту бродишь!
Но чем больше он говорил с перевозчиками, тем меньше мог разобратьсяв чем-нибудь.
- Не понимаю я вашей борнхольмской тарабарщины! - рассердился он наконец и повернулся к ним спиной.
Но моста он все-таки не нашел; каменный парапет набережной исчез тоже. "Что делается! Вот безобразие!" - думал он. Да, никогда еще действительность не казалась ему такой жалкой и мерзкой, как в этот вечер."Нет, лучше взять извозчика, - решил он. - Но, господи, куда же они всезапропастились? Как назло, ни одного! Вернусь-ка я на Новую королевскуюплощадь - там, наверное, стоят экипажи, а то мне вовек не добраться доХристианской гавани!"
Он снова вернулся на Восточную улицу и успел уже пройти ее почти всю,когда взошла луна.
"Господи, что это здесь понастроили такое?" - изумился советник, увидев перед собой Восточные городские ворота, которые в те далекие временастояли в конце Восточной улицы.
Наконец он отыскал калитку и вышел на теперешнюю Новую королевскуюплощадь, которая в те времена была просто большим лугом. На лугу там исям торчали кусты, и он был пересечен не то широким каналом, не то рекой. На противоположном берегу расположились жалкие лавчонки халландскихшкиперов, отчего место это называлось Халландской высотой.
- Боже мой! Или это мираж, фата-моргана, или я... господи... пьян? - застонал советник юстиции. - Что же это такое? Что же это такое?
И советник опять повернул назад, подумав, что заболел. Шагая по улице, он теперь внимательнее приглядывался к домам и заметил, что все онистаринной постройки и многие крыты соломой.
- Да, конечно, я заболел, - вздыхал он, - а ведь всего-то стаканчикпунша выпил, но мне и это повредило. И надо же додуматься - угощать гостей пуншем и горячей лососиной! Нет, я непременно поговорю об этом сагентшей. Вернуться разве к ним и рассказать, какая со мной приключиласьбеда? Нет, неудобно. Да они, уж пожалуй, давно спать улеглись.
Он стал искать дом одних своих знакомых, но его тоже не оказалось наместе.
- Нет, это просто бред какой-то! Не узнаю Восточной улицы. Ни одногомагазина! Все только старые, жалкие лачуги - можно подумать, что я попалв Роскилле или Рингстед. Да, плохо мое дело! Ну что уж тут стесняться,вернусь к агенту! Но, черт возьми, как мне найти его дом? Я больше неузнаю его. Ага, здесь, кажется, еще не спят!... Ах, я совсем расхворался, совсем расхворался.
Он наткнулся на полуоткрытую дверь, из-за которой лился свет. Это былодин из тех старинных трактиров, которые походили на теперешние нашипивные. Общая комната напоминала голштинскую харчевню. В ней сидело несколько завсегдатаев - шкипера, копенгагенские бюргеры и еще какие-то люди, с виду ученые. Попивая пиво из кружек, они вели какой-то жаркий спори не обратили ни малейшего внимания на нового посетителя.
- Простите, - сказал советник подошедшей к нему хозяйке, - мне вдругстало дурно. Вы не достанете мне извозчика? Я живу в Христианской гавани.
Хозяйка посмотрела на него и грустно покачала головой, потом что-тосказала по-немецки. Советник подумал, что она плохо понимает по-датски,и повторил свою просьбу на немецком языке. Хозяйка уже заметила, что посетитель одет как-то странно, а теперь, услышав немецкую речь, окончательно убедилась в том, что перед ней иностранец. Решив, что он плохосебя чувствует, она принесла ему кружку солоноватой колодезной воды. Советник оперся головой на руку, глубоко вздохнул и задумался: куда жевсе-таки он попал?
- Это вечерний "День"? - спросил он чтобы сказать что-нибудь, увидев,как хозяйка убирает большой лист бумаги.
Она его не поняла, но все-таки протянула ему лист: это была стариннаягравюра, изображавшая странное свечение неба, которое однажды наблюдалив Кельне.
- Антикварная картина! - сказал советник, увидев гравюру, и сразуоживился. - Где вы достали эту редкость? Очень, очень интересно, хотя исплошная выдумка. На самом деле это было просто северное сияние, какобъясняют теперь ученые; и, вероятно, подобные явления вызываются электричеством.
Те, что сидели близко и слышали его слова, посмотрели на него с уважением; один человек даже встал, почтительно снял шляпу и сказал с самымсерьезным видом:
- Вы, очевидно, крупный ученый, мосье?
- О нет, - ответил советник, - просто я могу поговорить о том о сем,как и всякий другой.
- Modestial <скромность(лат.)> - прекраснейшая добродетель, - изрекего собеседник. - Впрочем, о сути вашего высказывания mihi secus videtur<я другого мнения (лат.)>, хотя и с удовольствием воздержусь пока высказывать мое собственное judicium <суждение (лат.)>.
- Осмелюсь спросить, с кем имею удовольствие беседовать? - осведомился советник.
- Я бакалавр богословия, - ответил тот.
Эти слова все объяснили советнику - незнакомец был одет в соответствии со своим ученым званием. "Должно быть, это какой-то старыйсельский учитель, - подумал он, - человек не от мира сего, каких ещеможно встретить в отдаленных уголках Ютландии".
- Здесь, конечно, не locus docendi <место ученых бесед (лат.)>, - говорил богослов, - но я все-таки очень прошу вас продолжать свою речь.Вы, конечно, весьма начитаны в древней литературе?
- О да! Вы правы, я частенько-таки прочитываю древних авторов, тоесть все их хорошие произведения; но очень люблю и новейшую литературу,только не "Обыкновенные истории" <намек на "Обыкновенные истории" датской писательницы Гюллембург>; их хватает и в жизни.
- Обыкновенные истории? - переспросил богослов.
- Да, я говорю об этих новых романах, которых столько теперь выходит.
- О, они очень остроумны и пользуются успехом при дворе, - улыбнулсябакалавр. - Король особенно любит романы об Ифвенте и Гаудиане, в которых рассказывается о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, и даже изволил шутить по этому поводу со своими приближенными <Знаменитый датскийписатель Хольберг рассказывает в своей "Истории Датского государства",что, прочитав роман о рыцарях Круглого стола, король Ганс однажды сказалв шутку своему приближенному Отто Руду, которого очень любил: "Эти господа Ифвент и Гаудиан, о которых говорится в этой книге, были замечательные рыцари. Таких теперь больше не встретишь". На что Отто Руд ответил: "Если бы теперь встречались такие короли, как король Артур, то, наверное, нашлось бы немало таких рыцарей, как Ифвент и Гаудиан". (Примечание Андерсена.)>.
- Этих романов я еще не читал, - сказал советник юстиции. - Должнобыть, это Хейберг что-нибудь новое выпустил?
- Нет, что вы, не Хейберг, а Готфред фон Гемен, - ответил бакалавр.
- Так вот кто автор! - воскликнул советник. - Какое древнее имя! Ведьэто наш первый датский книгопечатник, не так ли?
- Да, он наш первопечатник! - подтвердил богослов.
Таким образом, пока что все шло прекрасно. Когда один из горожан заговорил о чуме, свирепствовавшей здесь несколько лет назад, а именно в1484 году, советник подумал, что речь идет о недавней эпидемии холеры, иразговор благополучно продолжался. А после как было не вспомнить окончившуюся совсем недавно пиратскую войну 1490 года, когда английские каперы захватили стоящие на рейде датские корабли. Тут советник, вспомниво событиях 1801 года, охотно присоединил свой голос к общим нападкам наангличан. Но дальше разговор что-то перестал клеиться и все чаще прерывался гробовой тишиной.
Добрый бакалавр был очень уж невежественный: самые простые суждениясоветника казались ему чем-то необычайно смелым и фантастичным. Собеседники смотрели друг на друга со все возрастающим недоумением, и, когданаконец окончательно перестали понимать один другого, бакалавр, пытаясьпоправить дело, заговорил по-латыни, но это мало помогло.
- Ну, как вы себя чувствуете? - спросила хозяйка, потянув советниказа рукав.
Тут он опомнился и в изумлении воззрился на своих собеседников, потому что за разговором совсем забыл, что с ним происходит.
"Господи, где я?" - подумал он, и при одной мысли об этом у него закружилась голова.
- Давайте пить кларет, мед и бременское пиво! - закричал один из гостей. - И вы с нами!
Вошли две девушки, одна из них была в двухцветном чепчике <при королеГансе, в 1495 году, был выпущен указ, по которому женщины легкого поведения должны носить чепчики бросающейся в глаза расцветки>; они подливали гостям вино и низко приседали. У советника даже мурашки забегали поспине.
- Что же это такое? Что это такое? - шептал он, но вынужден был питьвместе со всеми. Собутыльники так на него насели, что бедный советникпришел в совершенное смятение, и когда кто-то сказал, что он, должнобыть, пьян, ничуть в этом не усомнился и только попросил, чтобы ему наняли извозчика. Но все подумали, что он говорит по-московитски. Никогдав жизни советник не попадал в такую грубую и неотесанную компанию. "Можно подумать, - говорил он себе, - что мы вернулись ко временам язычества. Нет, это ужаснейшая минута в моей жизни!"
Тут ему пришло в голову: а что, если залезть под стол, подползти кдвери и улизнуть? Но когда он был уже почти у цели, гуляки заметили, куда он ползет, и схватили его за ноги. К счастью, калоши свалились у негос ног, а с ними рассеялось и волшебство.
При ярком свете фонаря советник отчетливо увидел большой дом, стоявший прямо перед ним. Он узнал и этот дом и все соседние, узнал и Восточную улицу. Сам он лежал на тротуаре, упираясь ногами в чьи-то ворота, арядом сидел ночной сторож, спавший крепким сном.
- Господи! Значит, я заснул прямо на улице, вот тебе и на! - сказалсоветник. - Да, вот и Восточная улица... Как светло и красиво! Но кто бымог подумать, что один стакан пунша подействует на меня так сильно!
Спустя две минуты советник уже ехал на извозчике в Христианову гавань. Всю дорогу он вспоминал пережитые им ужасы и от всего сердца благословлял счастливую действительность и свой век, который, несмотря навсе его пороки и недостатки, все-таки был лучше того, в котором емутолько что довелось побывать. И надо сказать, что на этот раз советникюстиции мыслил вполне разумно.
3. ПРИКЛЮЧЕНИЯ СТОРОЖА
- Гм, кто-то оставил здесь свои калоши! - сказал сторож. - Это, наверно, лейтенант, что живет наверху. Вот ведь какой, бросил их у самыхворот!
Честный сторож, конечно, хотел было немедленно позвонить и отдать калоши их законному владельцу, тем более что у лейтенанта еще горел свет,- но побоялся разбудить соседей.
- Ну и тепло, должно быть, ходить в таких калошах! - сказал сторож. А кожа до чего мягкая!
Калоши пришлись ему как раз впору.
- И ведь как странно устроен мир, - продолжал он. - Взять хотя быэтого лейтенанта: мог бы сейчас преспокойно спать в теплой постели, - так нет же, всю ночь шагает взад и вперед по комнате. Вот кому счастье!Нет у него ни жены, ни детей, ни тревог, ни забот; каждый вечер по гостям разъезжает. Хорошо бы мне поменяться с ним местами: я тогда стал бысамым счастливым человеком на земле!
Не успел он это подумать, как волшебной силой калош мгновенно перевоплотился в того офицера, что жил наверху. Теперь он стоял посреди комнаты, держа в руках листок розовой бумаги со стихами, которые написалсам лейтенант. Да и к кому иной раз не является поэтическое вдохновение!Вот тогда-то мысли и выливаются в стихи. На розовом листке было написаноследующее:
БУДЬ Я БОГАТ
"Будь я богат, - мальчишкой я мечтал, -
Я непременно б офицером стал,
Носил бы форму, саблю и плюмаж!"
Но оказалось, что мечты - мираж.
Шли годы - эполеты я надел,
Но, к сожаленью, бедность - мой удел.
Веселым мальчиком, в вечерний час,
Когда, ты помнишь, я бывал у вас,
Тебя я детской сказкой забавлял,
Что составляло весь мой капитал.
Ты удивлялась, милое дитя,
И целовала губы мне шутя.
Будь я богат, я б и сейчас мечтал
О той, что безвозвратно потерял...
Она теперь красива и умна,
Но до сих пор сума моя бедна,
А сказки не заменят капитал,
Которого всевышний мне не дал.
Будь я богат, я б горечи не знал
И на бумаге скорбь не изливал,
Но в эти строки душу я вложил
И посвятил их той, которую любил.
В стихи мои вложил я пыл любви!
Бедняк я. Бог тебя благослови!
Да, влюбленные вечно пишут подобные стихи, но люди благоразумные ихвсе-таки не печатают. Чин лейтенанта, любовь и бедность - вот злополучный треугольник, или, вернее, треугольная половина игральной кости, брошенной на счастье и расколовшейся. Так думал лейтенант, опустив головуна подоконник и тяжко вздыхая:
"Бедняк сторож и тот счастливее, чем я. Он не знает моих мучений. Унего есть домашний очаг, а жена и дети делят с ним и радость и горе. Ах,как бы мне хотелось быть на его месте, ведь он гораздо счастливее меня!"
И в этот же миг ночной сторож снова стал ночным сторожем: ведь офицером он сделался лишь благодаря калошам, но, как мы видели, не стал отэтого счастливее и захотел вернуться в свое прежнее состояние. Итак,ночной сторож опять сделался ночным сторожем.
"Какой скверный сон мне приснился! - сказал он. - А впрочем, довольнозабавный. Приснилось мне, что я стал тем самым лейтенантом, который живет у нас наверху, - и до чего же скучно он живет! Как мне не хваталожены и ребятишек: кто-кто, а они всегда готовы зацеловать меня до смерти".
Ночной сторож сидел на прежнем месте и кивал в такт своим мыслям. Сонникак не выходил у него из головы, а на ногах все еще были надеты калошисчастья. По небу покатилась звезда.
"Ишь как покатилась, - сказал себе сторож. - Ну ничего, их там ещемного осталось, - А хорошо бы увидеть поближе все эти небесные штуковины. Особенно луну: она не то что звезда, меж пальцев не проскользнет.Студент, которому моя жена белье стирает, говорит, что после смерти мыбудем перелетать с одной звезды на другую. Это, конечно, вранье, а всеже как было бы интересно этак путешествовать! Эх, если б только мне удалось допрыгнуть до неба, а тело пусть бы лежало здесь, на ступеньках".
Есть вещи, о которых вообще нужно говорить очень осторожно, особенноесли на ногах у тебя калоши счастья! Вот послушайте, что произошло состорожем.
Мы с вами наверняка ездили на поезде или на пароходе, которые шли навсех парах. Но по сравнению со скоростью света их скорость все равно чтоскорость ленивца или улитки. Свет бежит в девятнадцать миллионов разбыстрее самого лучшего скорохода, но не быстрее электричества. Смерть - это электрический удар в сердце, и на крыльях электричества освобожденная душа улетает из тела. Солнечный луч пробегает двадцать миллионовмиль всего за восемь минут с секундами, но душа еще быстрее, чем свет,покрывает огромные пространства, разделяющие звезды.
Для нашей души пролететь расстояние между двумя небесными светиламитак же просто, как нам самим дойти до соседнего дома. Но электрическийудар в сердце может стоить нам жизни, если на ногах у нас нет таких калош счастья, какие были у сторожа.
В несколько секунд ночной сторож пролетел пространство в пятьдесятдве тысячи миль, отделяющее землю от луны, которая, как известно, состоит из вещества гораздо более легкого, чем наша земля, и она примерно такая же мягкая, как только что выпавшая пороша.
Сторож очутился на одной из тех бесчисленных лунных кольцевых гор,которые известны нам по большим лунным картам доктора Мэдлера. Ведь тытоже видел их, не правда ли? В горе образовался кратер, стенки которогопочти отвесно обрывались вниз на целую датскую милю, а на самом дне кратера находился город. Город этот напоминал яичный белок, выпущенный встакан воды, - такими прозрачными и легкими казались его башни, купола ипарусообразные балконы, слабо колыхавшиеся в разреженном воздухе луны. Анад головой сторожа величественно плыл огромный огненно-красный шар - наша земля.
На луне было множество живых существ, которых мы бы назвали людьми,если б они не так сильно отличались от нас и по своей внешности и поязыку. Трудно было ожидать, чтобы душа сторожа понимала этот язык, - однако она прекрасно его понимала.
Да, да, можете удивляться, сколько хотите, но душа сторожа сразу научилась языку жителей луны. Чаще всего они спорили о нашей земле. Ониочень и очень сомневались в том, что на земле есть жизнь, ибо воздухтам, говорили они, слишком плотный, и разумное лунное создание не моглобы им дышать. Они утверждали далее, что жизнь возможна только на луне - единственной планете, где уже давным-давно зародилась жизнь.
Но вернемся на Восточную улицу и посмотрим, что сталось с телом сторожа.
Безжизненное, оно по-прежнему сидело на ступеньках; палка со звездойна конце, - у нас ее прозвали "утренней звездой", - выпала из рук, аглаза уставились на луну, по которой сейчас путешествовала душа сторожа.
- Эй, сторож, который час? - спросил какой-то прохожий; не дождавшисьответа, он слегка щелкнул сторожа по носу. Тело потеряло равновесие и вовсю длину растянулось на тротуаре.
Решив, что сторож умер, прохожий пришел в ужас, а мертвый так и остался мертвым. Об этом сообщили куда следует, и утром тело отвезли вбольницу.
Вот заварилась бы каша, если бы душа вернулась и, как и следовалоожидать, принялась бы искать свое тело там, где рассталась с ним, тоесть на Восточной улице. Обнаружив пропажу, она скорее всего сразу жекинулась бы в полицию, в адресный стол, оттуда в бюро по розыску вещей,чтобы дать объявление о пропаже в газете, и лишь в последнюю очередьотправилась бы в больницу. Впрочем, о душе беспокоиться нечего - когдаона действует самостоятельно, все идет прекрасно, и лишь тело мешает ейи заставляет ее делать глупости.
Так вот, когда сторожа доставили в больницу и внесли в мертвецкую, снего первым долгом, конечно, сняли калоши, и душе волей-неволей пришлосьпрервать свое путешествие и возвратиться в тело. Она сразу же отыскалаего, и сторож немедленно ожил. Потом он уверял, что это была самая бредовая ночь в его жизни. Он даже за две марки не согласился бы вновь пережить все эти ужасы. Впрочем, теперь все это позади.
Сторожа выписали в тот же день, а калоши остались в больнице.
4. "ГОЛОВОЛОМКА". ДЕКЛАМАЦИЯ. СОВЕРШЕННО НЕОБЫЧАЙНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Каждый житель Копенгагена много раз видел главный вход в городскуюфредериксбергскую больницу, но так как эту историю, возможно, будут читать не только копенгагенцы, нам придется дать кое-какие разъяснения.
Дело в том, что больницу отделяет от улицы довольно высокая решеткаиз толстых железных прутьев. Прутья эти расставлены так редко, что многие практиканты, если только они худощавы, ухитряются протиснуться междуними, когда в неурочный час хотят выбраться в город. Труднее всего импросунуть голову, так что и в этом случае, как, впрочем, нередко бываетв жизни, большеголовым приходилось труднее всего... Ну, для вступленияоб этом хватит.
В этот вечер в больнице как раз дежурил один молодой медик, о которомхоть и можно было сказать, что "голова у него большая", но... лишь в самом прямом смысле этого слова. Шел проливной дождь; однако, невзирая нанепогоду и дежурство, медик все-таки решил сбегать в город по каким-тонеотложным делам, - хотя бы на четверть часика. "Незачем, - думал он, - связываться с привратником, если можно легко пролезть сквозь решетку". Ввестибюле все еще валялись калоши, забытые сторожем. В такой ливень онибыли очень кстати, и медик надел их, не догадываясь, что это калошисчастья. Теперь осталось только протиснуться между железными прутьями,чего ему ни разу не приходилось делать.
- Господи, только бы просунуть голову, - промолвил он.
И в тот же миг голова его, хотя и очень большая, благополучно проскочила между прутьями, - не без помощи калош, разумеется.
Теперь дело было за туловищем, но ему никак не удавалось пролезть.
- Ух, какой я толстый! - сказал студент. - А я-то думал, что головупросунуть всего труднее будет. Нет, не пролезть мне!
Он хотел было сразу же втянуть голову обратно, но не тут-то было: оназастряла безнадежно, он мог лишь крутить ею сколько угодно и без всякоготолка. Сначала медик просто рассердился, но вскоре настроение его испортилось вконец; калоши поставили его прямо-таки в жуткое положение.
К несчастью, он никак не догадывался, что надо пожелать освободиться,и сколько ни вертел головой, она не пролезала обратно. Дождь все лил илил, и на улице ни души не было. До звонка к дворнику все равно никакбыло не дотянуться, а сам освободиться он не мог. Он думал, что, чегодоброго, придется простоять так до утра: ведь только утром можно будетпослать за кузнецом, чтобы он перепилил решетку. И вряд ли удастся перепилить ее быстро, а на шум сбегутся школьники, все окрестные жители, - да, да, сбегутся и будут глазеть на медика, который скорчился, как преступник у позорного столба; глазеть, как в прошлом году на огромную агаву, когда она расцвела.
- Ой, кровь так и приливает к голове. Нет, я так с ума сойду! Да, да,сойду с ума! Ох, только бы мне освободиться!
Давно уже нужно было медику сказать это: в ту же минуту голова егоосвободилась, и он стремглав кинулся назад, совершенно обезумев от страха, в который повергли его калоши счастья.
Но если вы думаете, что этим дело и кончилось, то глубоко ошибаетесь.Нет, самое худшее еще впереди.
Прошла ночь, наступил следующий день, а за калошами все никто не являлся.
Вечером в маленьком театре, расположенном на улице Каннике, давалипредставление. Зрительный зал был полон. В числе других артистов одинчтец продекламировал стихотворение под названием "Бабушкины очки":
У бабушки моей был дар такой,
Что раньше бы сожгли ее живой.
Ведь ей известно все и даже более:
Грядущее узнать - в ее то было воле,
В сороковые проникала взором,
Но просьба рассказать всегда кончалась спором.
"Скажи мне, говорю, грядущий год,
Какие нам событья принесет?
И что произойдет в искусстве, в государстве?"
Но бабушка, искусная в коварстве,
Молчит упрямо, и в ответ ни слова.
И разбранить меня подчас готова.
Но как ей устоять, где взять ей сил?
Ведь я ее любимцем был.
"По-твоему пусть будет в этот раз, -
Сказала бабушка и мне тотчас
Очки свои дала. - Иди-ка ты туда,
Где собирается народ всегда,
Надень очки, поближе подойди
И на толпу людскую погляди.
В колоду карт вдруг обратятся люди.
По картам ты поймешь, что было и что будет".
Сказав спасибо, я ушел проворно.
Но где найти толпу? На площади, бесспорно.
На площади? Но не люблю я стужи.
На улице? Там всюду грязь да лужи.
А не в театре ли? Что ж, мысль на славу!
Вот где я встречу целую ораву.
И наконец я здесь! Мне стоит лишь очки достать,
И стану я оракулу под стать.
А вы сидите тихо по местам:
Ведь картами казаться надо вам,
Чтоб будущее было видно ясно.
Молчанье ваше - знак, что вы согласны.
Сейчас судьбу я расспрошу, и не напрасно,
Для пользы собственной и для народа.
Итак, что скажет карт живых колода.
(Надевает очки.)
Что вижу я! Ну и потеха!
Вы, право, лопнули б от смеха,
Когда увидели бы всех тузов бубновых,
И нежных дам, и королей суровых!
Все пики, трефы здесь чернее снов дурных.
Посмотрим же как следует на них.
Та дама пик известна знаньем света -
И вот влюбилась вдруг в бубнового валета.
А эти карты что нам предвещают?
Для дома много денег обещают
И гостя из далекой стороны,
А впрочем, гости вряд ли нам нужны.
Беседу вы хотели бы начать
С сословий? Лучше помолчать!
А вам я дам один благой совет:
Вы хлеб не отбирайте у газет.
Иль о театрах? Закулисных треньях?
Ну нет! С дирекцией не порчу отношенья.
О будущем моем? Но ведь известно:
Плохое знать совсем неинтересно.
Я знаю все - какой в том прок:
Узнаете и вы, когда наступит срок!
Что, что? Кто всех счастливей среди вас?
Ага! Счастливца я найду сейчас...
Его свободно можно б отличить,
Да остальных пришлось бы огорчить!
Кто дольше проживет? Ах, он? Прекрасно!
Но говорить на сей сюжет опасно.
Сказать? Сказать? Сказать иль нет?
Нет, не скажу - вот мой ответ!
Боюсь, что оскорбить могу я вас,
Уж лучше мысли ваши я прочту сейчас,
Всю силу волшебства признав тотчас.
Угодно вам узнать? Скажу себе в укор:
Вам кажется, что я, с каких уж пор,
Болтаю перед вами вздор.
Тогда молчу, вы правы, без сомненья,
Теперь я сам хочу услышать ваше мненье.
Декламировал чтец превосходно, в зале загремели аплодисменты.
Среди публики находился и наш злосчастный медик. Он, казалось, ужезабыл свои злоключения, пережитые прошлой ночью. Отправляясь в театр, онопять надел калоши, - их пока никто не востребовал, а на улице была слякоть, так что они могли сослужить ему хорошую службу. И сослужили!
Стихи произвели большое впечатление на нашего медика. Ему очень понравилась их идея, и он подумал, что хорошо бы раздобыть такие очки. Немного навострившись, можно было бы научиться читать в сердцах людей, аэто гораздо интереснее, чем заглядывать в будущий год, - ведь он всеравно наступит рано или поздно, а вот в душу к человеку иначе не заглянешь.
"Взять бы, скажем, зрителей первого ряда, - думал медик, - и посмотреть, что делается у них в сердце, - должен же туда вести какой-то вход,вроде как в магазин. Чего бы я там ни насмотрелся, надо полагать! У этойвот дамы в сердце, наверное, помещается целый галантерейный магазин. А уэтой уже опустел, только надо бы его как следует помыть да почистить.Есть среди них и солидные магазины. Ах, - вздохнул медик, - знаю я одинтакой магазин, но, увы, приказчик для него уже нашелся, и это единственный его недостаток. А из многих других, наверное, зазывали бы: "Заходите, пожалуйста, к нам, милости просим!" Да, вот зайти бы туда в видекрошечной мысли, прогуляться бы по сердцам!"
Сказано - сделано! Только пожелай - вот все, что надо калошамсчастья. Медик вдруг весь как-то съежился, стал совсем крохотным и началсвое необыкновенное путешествие по сердцам зрителей первого ряда.
Первое сердце, в которое он попал, принадлежало одной даме, но бедняга медик сначала подумал, что очутился в ортопедическом институте, гдеврачи лечат больных, удаляя различные опухоли и выправляя уродства. Вкомнате, куда вошел наш медик, были развешаны многочисленные гипсовыеслепки с этих уродливых частей тела. Вся разница только в том, что внастоящем институте слепки снимаются, как только больной туда поступает,а в этом сердце они изготовлялись тогда, когда из него выписывался здоровый человек.
Среди прочих в сердце этой дамы хранились слепки, снятые с физическихи нравственных уродств всех ее подруг.
Так как слишком задерживаться не полагалось, то медик быстро перекочевал в другое женское сердце, - и на этот раз ему показалось, что онвступил в светлый обширный храм. Над алтарем парил белый голубь - олицетворение невинности. Медик хотел было преклонить колена, но ему нужнобыло спешить дальше, в следующее сердце, и только в ушах его еще долгозвучала музыка органа. Он даже почувствовал, что стал лучше и чище, чембыл раньше, и достоин теперь войти в следующее святилище, оказавшеесяжалкой каморкой, где лежала больная мать. Но в открытые настежь окна лились теплые солнечные лучи, чудесные розы, расцветшие в ящике под окном,качали головками, кивая больной, две небесно-голубые птички пели песенкуо детских радостях, а больная мать просила счастья для своей дочери.
Потом наш медик на четвереньках переполз в мясную лавку; она была завалена мясом, - и куда бы он ни сунулся, всюду натыкался на туши. Этобыло сердце одного богатого, всеми уважаемого человека, - его имя, наверно, можно найти в справочнике по городу.
Оттуда медик перекочевал в сердце его супруги. Оно представляло собойстарую, полуразвалившуюся голубятню. Портрет мужа был водружен над нейвместо флюгера; к ней же была прикреплена входная дверь, которая то открывалась, то закрывалась - в зависимости от того, куда поворачивалсясупруг.
Потом медик попал в комнату с зеркальными стенами, такую же, как водворце Розенборг, но зеркала здесь были увеличительные, они все увеличивали во много раз. Посреди комнаты восседало на троне маленькое "я" обладателя сердца и восхищалось своим собственным величием.
Оттуда медик перебрался в другое сердце, и ему показалось, что он попал в узкий игольник, набитый острыми иголками. Он быстро решил, что этосердце какой-нибудь старой девы, но ошибся: оно принадлежало награжденному множеством орденов молодому военному, о котором говорили, что он"человек с сердцем и умом".
Наконец бедный медик выбрался из последнего сердца и, совершенно ошалев, еще долго никак не мог собраться с мыслями. Во всем он винил своюразыгравшуюся фантазию.
"Бог знает что такое! - вздохнул он. - Нет, я определенно схожу сума. И какая дикая здесь жара! Кровь так и приливает к голове. - Тут онвспомнил о своих вчерашних злоключениях у больничной ограды. - Вот когдая заболел! - подумал он. - Нужно вовремя взяться за лечение. Говорят,что в таких случаях всего полезнее русская баня. Ах, если бы я уже лежална полке".
И он действительно очутился в бане на самом верхнем полке, но лежалтам совсем одетый, в сапогах и калошах, а с потолка на лицо ему капалагорячая вода.
- Ой! - закричал медик и побежал скорее принять душ.
Банщик тоже закричал: он испугался, увидев в бане одетого человека.
Наш медик, не растерявшись, шепнул ему:
- Не бойся, это я на пари, - но, вернувшись домой, первым делом поставил себе один большой пластырь из шпанских мушек на шею, а другой наспину, чтобы вытянуть дурь из головы.
Наутро вся спина у него набухла кровью - вот и все, чем его облагодетельствовали калоши счастья.
5. ПРЕВРАЩЕНИЯ ПОЛИЦЕЙСКОГО ПИСАРЯ
Наш знакомый сторож между тем вспомнил про калоши, которые нашел наулице, а потом оставил в больнице, и забрал их оттуда. Но ни лейтенант,ни соседи не признали этих калош своими, и сторож отнес их в полицию.
- Да они как две капли воды похожи на мои! - сказал один из полицейских писарей, поставив находку рядом со своими калошами и внимательно еерассматривая. - Тут и опытный взгляд сапожника не отличил бы одну паруот другой.
- Господин писарь, - обратился к нему полицейский, вошедший с какими-то бумагами.
Писарь поговорил с ним, а когда опять взглянул на обе пары калош, тоуж и сам перестал понимать, которая из них его пара - та ли, что стоитсправа, или та, что слева.
"Мои, должно быть, вот эти, мокрые", - подумал он и ошибся: это быликак раз калоши счастья. Что ж, полиция тоже иногда ошибается.
Писарь надел калоши и, сунув одни бумаги в карман, а другие - подмышку (ему нужно было кое-что перечитать и переписать дома), вышел наулицу. День был воскресный, стояла чудесная погода, и полицейский писарьподумал, что неплохо было бы прогуляться по Фредериксбергу.
Молодой человек отличался редким прилежанием и усидчивостью, так чтопожелаем ему приятной прогулки после многих часов работы в душной канцелярии.
Сначала он шел, ни о чем не думая, и калошам поэтому все не представлялось удобного случая проявить свою чудодейственную силу.
Но вот он повстречал в одной аллее своего знакомого молодого поэта, итот сказал, что завтра отправляется путешествовать на все лето.
- Эх, вот вы опять уезжаете, а мы остаемся, - сказал писарь. - Счастливые люди, летаете себе, где хотите и куда хотите, а у нас цепи на ногах.
- Да, но ими вы прикованы к хлебному дереву, - возразил поэт. - Вамнет нужды заботиться о завтрашнем дне, а когда вы состаритесь, получитепенсию.
- Так-то так, но вам все-таки живется гораздо привольнее, - сказалписарь. - Писать стихи - что может быть лучше! Публика носит вас на руках, и вы сами себе господа. А вот попробовали бы вы посидеть в суде,как мы сидим, да повозиться с этими скучнейшими делами!
Поэт покачал головой, писарь тоже покачал головой, и они разошлись вразные стороны, оставшись каждый при своем мнении.
"Удивительный народ эти поэты, - думал молодой чиновник. - Хотелосьбы поближе познакомиться с такими натурами, как он, и самому стать поэтом. Будь я на их месте, я бы в своих стихах не стал хныкать. Ах, какойсегодня чудесный весенний день, сколько в нем красоты, свежести, поэзии!Какой необыкновенно прозрачный воздух! Какие причудливые облака! А траваи листья так сладостно благоухают! Давно уже я так остро не ощущал этого, как сейчас".
Вы, конечно, заметили, что он уже стал поэтом. Но внешне совсем неизменился, - нелепо думать, что поэт не такой же человек, как все прочие. Среди простых людей часто встречаются натуры гораздо более поэтические, чем многие прославленные поэты. Только у поэтов гораздо лучшеразвита память, и все идеи, образы, впечатления хранятся в ней до техпор, пока не найдут своего поэтического выражения на бумаге. Когда простой человек становится поэтически одаренной натурой, происходит своегорода превращение, - и такое именно превращение произошло с писарем.
"Какое восхитительное благоухание! - думал он. - Оно напоминает мнефиалки у тетушки Лоны. Да, я был тогда еще совсем маленьким. Господи, икак это я ни разу не вспомнил о ней раньше! Добрая старая тетушка! Онажила как раз за Биржей. Всегда, даже в самую лютую стужу, на окнах у неезеленели в банках какие-нибудь веточки или росточки, фиалки наполняликомнату ароматом; а я прикладывал нагретые медяки к оледенелым стеклам,чтобы можно было смотреть на улицу. Какой вид открывался из этих окон!На канале стояли вмерзшие в лед корабли, огромные стаи ворон составляливесь их экипаж. Но с наступлением весны суда преображались. С песнями икриками "ура" матросы обкалывали лед; корабли смолили, оснащали всем необходимым, и они наконец уплывали в заморские страны. Они-то уплывают, ая вот остаюсь здесь; и так будет всегда; всегда я буду сидеть в полицейской канцелярии и смотреть, как другие получают заграничные паспорта.Да, таков мой удел!" - и он глубоко-глубоко вздохнул, но потом вдругопомнился: "Что это такое со мной делается сегодня? Раньше мне ничегоподобного и в голову не приходило. Верно, это весенний воздух так на меня действует. А сердце сжимается от какого-то сладостного волнения".
Он полез в карман за своими бумагами. "Возьмусь за них, буду думать очем-нибудь другом", - решил он и пробежал глазами первый попавшийся листбумаги. "Фру Зигбрит", оригинальная трагедия в пяти действиях", - прочитал он. "Что такое? Странно, почерк мой! Неужели это я написал трагедию?А это еще что? "Интрига на валу, или Большой праздник; водевиль". Но откуда все это у меня? Наверное, кто-нибудь подсунул. Да, тут ещеписьмо..."
Письмо прислала дирекция одного театра; она не очень вежливо извещалаавтора, что обе его пьесы никуда не годятся.
- Гм, - произнес писарь, усаживаясь на скамейку.
В голову его вдруг хлынуло множество мыслей, а сердце исполнилось неизъяснимой нежности... к чему - он и сам не знал. Машинально он сорвалцветок и залюбовался им. Это была простая маленькая маргаритка, но она втечение одной минуты сообщила ему о себе больше, чем можно узнать, выслушав несколько лекций по ботанике. Она рассказала ему предание о своемрождении, рассказала о том, как могуч солнечный свет, - ведь это благодаря ему распустились и стали благоухать ее нежные лепестки. А поэт вэто время думал о суровой жизненной борьбе, пробуждающей в человеке ещеневедомые ему силы и чувства. Воздух и свет - возлюбленные маргаритки,но свет - ее главный покровитель, перед ним она благоговеет; а когда онуходит вечером, она засыпает в объятьях воздуха.
- Свет одарил меня красотой! - сказала маргаритка. - А воздух дает тебе жизнь! - шепнул ей поэт.
Неподалеку стоял мальчуган и хлопал палкой по воде в грязной канавке- брызги разлетались в разные стороны, и писарь задумался вдруг о техмиллионах живых, невидимых простым глазом существ, которые взлетаютвместе с водяными каплями на огромную, по сравнению с их собственнымиразмерами, высоту, - вот как если бы мы, например, очутились над облаками. Размышляя об этом, а также о своем превращении, наш писарь улыбнулся: "Я просто сплю и вижу сон. Но какой это все-таки удивительный сон!Оказывается, можно грезить наяву, сознавая, что это тебе только снится.Хорошо бы вспомнить обо всем этом завтра утром, когда я проснусь. Какоестранное состояние! Сейчас я все вижу так четко, так ясно, чувствую себятаким бодрым и сильным - и в то же время хорошо знаю, что если утром попытаюсь что-нибудь припомнить, в голову мне полезет только чепуха.Сколько раз это бывало со мной! Все эти чудесные вещи похожи на золотогномов: ночью, когда их получаешь, они кажутся драгоценными камнями, аднем превращаются в кучу щебня и увядших листьев".
Вконец расстроенный писарь, грустно вздыхал, поглядывая на птичек,которые весело распевали свои песенки, перепархивая с ветки на ветку.
"И им живется лучше, чем мне. Уметь летать - какая чудесная способность! Счастлив тот, кто ею одарен. Если бы только я мог превратиться вптичку, я бы стал вот таким маленьким жаворонком!"
И в ту же минуту рукава и фалды его сюртука превратились в крылья иобросли перьями, а вместо калош появились коготки. Он сразу заметил всеэти превращения и улыбнулся. "Ну, теперь я вижу, что это сон. Но такихдурацких снов мне еще не приходилось видеть", - подумал он, взлетел назеленую ветку и запел.
Однако в его пении уже не было поэзии, так как он перестал быть поэтом: калоши, как и все, кто хочет чего-нибудь добиться, выполняли толькоодно дело зараз. Захотел писарь стать поэтом - стал, захотел превратиться в птичку - превратился, но зато утратил свои прежние свойства.
"Забавно, нечего сказать! - подумал он. - Днем я сижу в полицейскойканцелярии, занимаюсь важнейшими делами, а ночью мне снится, что я жаворонком летаю по Фредериксбергскому парку. Да об этом, черт возьми, можнонаписать целую народную комедию!"
И он слетел на траву, завертел головой и принялся весело клевать гибкие травинки, казавшиеся ему теперь огромными африканскими пальмами.
Внезапно вокруг него стало темно, как ночью; ему почудилось, будто нанего набросили какое-то гигантское одеяло! На самом же деле это мальчикиз слободки накрыл его своей шапкой. Мальчик запустил руку под шапку исхватил писаря за спинку и крылья; тот сначала запищал от страха, потомвдруг возмутился:
- Ах ты негодный щенок! Как ты смеешь! Я полицейский писарь!
Но мальчишка услышал только жалобное "пи-и, пи-и-и". Он щелкнул птичку по клюву и пошел с нею дальше, на горку.
По дороге он встретил двух школьников; оба они были в высшем классе по своему положению в обществе, и в низшем - по умственному развитию иуспехам в науках. Они купили жаворонка за восемь скиллингов. Таким образом полицейский писарь вернулся в город и оказался в одной квартире наГотской улице.
- Черт побери, хорошо, что это сон, - сказал писарь, - а не то я быздорово рассердился! Сначала я стал поэтом, потом - жаворонком. И ведьэто моя поэтическая натура внушила мне желание превратиться в такую малютку. Однако невеселая это жизнь, особенно когда попадешь в лапы к подобным сорванцам. Хотел бы я узнать, чем все это кончится?
Мальчики принесли его в красиво обставленную комнату, где их встретила толстая улыбающаяся женщина. Она ничуть не обрадовалась "простой полевой птичке", как она назвала жаворонка, тем не менее разрешила мальчикам оставить его и посадить в клетку на подоконнике.
- Быть может, он немного развлечет попочку! - добавила она и с улыбкой взглянула на большого зеленого попугая, который важно покачивался накольце в роскошной металлической клетке. - Сегодня у попочки день рождения, - сказала она, глупо улыбаясь, - и полевая птичка хочет его поздравить.
Попугай, ничего на это не ответив, все так же важно раскачивался взади вперед. В это время громко запела красивая канарейка, которую сюдапривезли прошлым летом из теплой и благоухающей родной страны.
- Ишь, крикунья! - сказала хозяйка и набросила на клетку белый носовой платок.
- Пи-пи! Какая ужасная метель! - вздохнула канарейка и умолкла.
Писаря, которого хозяйка называла "полевой птичкой", посадили в маленькую клетку, рядом с клеткой канарейки и по соседству с попугаем. Попугай мог внятно выговаривать только одну фразу, нередко звучавшую оченькомично: "Нет, будем людьми!", а все остальное получалось у него стольже невразумительным, как щебет канарейки. Впрочем, писарь, превратившисьв птичку, отлично понимал своих новых знакомых.
- Я порхала над зеленой пальмой и цветущим миндальным деревом, - пелаканарейка, - вместе с братьями и сестрами я летала над чудесными цветамии зеркальной гладью озер, и нам приветливо кивали отражения прибрежныхрастений. Я видела стаи красивых попугаев, которые рассказывали множество чудеснейших историй.
- Это дикие птицы, - отозвался попугай, - не получившие никакого образования. Нет, будем людьми! Что же ты не смеешься, глупая птица? Еслиэтой остроте смеется и сама хозяйка и ее гости, так почему бы не посмеяться и тебе? Не оценить хороших острот - это очень большой порок, должен вам сказать. Нет, будем людьми!
- А ты помнишь красивых девушек, что плясали под сенью цветущих деревьев? Помнишь сладкие плоды и прохладный сок диких растений?
- Конечно, помню, - отвечал попугай, - но здесь мне гораздо лучше!Меня прекрасно кормят и всячески ублажают. Я знаю, что я умен, и с менядовольно. Нет, будем людьми! У тебя, что называется, поэтическая натура,а я сведущ в науках и остроумен. В тебе есть эта самая гениальность, ноне хватает рассудительности. Ты метишь слишком высоко, поэтому люди тебяосаживают. Со мной они так поступать не станут, потому что я обошелся имдорого. Я внушаю уважение уже одним своим клювом, а болтовней своей могукого угодно поставить на место. Нет, будем людьми!
- О моя теплая, цветущая родина, - пела канарейка, - я буду петь отвоих темно-зеленых деревьях, чьи ветви целуют прозрачные воды тихих заливов, о светлой радости моих братьев и сестер, о вечнозеленых хранителях влаги в пустыне - кактусах.
- Перестань хныкать! - проговорил попугай. - Скажи лучше что-нибудьсмешное. Смех - это знак высшей степени духовного развития. Вот развемогут, к примеру, смеяться собака или лошадь? Нет, они могут только плакать, а способностью смеяться одарен лишь человек. Ха-ха-ха! - расхохотался попочка и окончательно сразил собеседников своим "нет, будемлюдьми!"
- И ты, маленькая серая датская птичка, - сказала канарейка жаворонку, - ты тоже стала пленницей. В твоих лесах, наверное, холодно, но затов них ты свободна. Лети же отсюда! Смотри, они забыли запереть твоюклетку! Форточка открыта, лети же - скорей, скорей!
Писарь так и сделал, вылетел из клетки и уселся возле нее. В этот мигдверь в соседнюю комнату открылась, и на пороге появилась кошка, гибкая,страшная, с зелеными горящими глазами. Кошка уже совсем было приготовилась к прыжку, но канарейка заметалась в клетке, а попугай захлопалкрыльями и закричал: "Нет, будем людьми!" Писарь похолодел от ужаса и,вылетев в окно, полетел над домами и улицами. Летел, летел, наконец устал, - и вот увидел дом, который показался ему знакомым. Одно окно в доме было открыто. Писарь влетел в комнату и уселся на стол. К своемуизумлению, он увидел, что это его собственная комната.
"Нет, будем людьми!" - машинально повторил он излюбленную фразу попугая и в ту же минуту вновь стал полицейским писарем, только зачем-тоусевшимся на стол.
- Господи помилуй, - сказал писарь, - как это я попал на стол, да ещезаснул? И какой дикий сон мне приснился. Какая чепуха!
6. ЛУЧШЕЕ, ЧТО СДЕЛАЛИ КАЛОШИ
На другой день рано утром, когда писарь еще лежал в постели, в дверьпостучали, и вошел его сосед, снимавший комнату на том же этаже, - молодой студент-богослов.
- Одолжи мне, пожалуйста, свои калоши, - сказал он. - Хоть в саду исыро, да больно уж ярко светит солнышко. Хочу туда сойти выкурить трубочку.
Он надел калоши и вышел в сад, в котором росло только два дерева - слива и груша; впрочем, даже столь скудная растительность в Копенгагенебольшая редкость.
Студент прохаживался взад и вперед по дорожке. Время было раннее,всего шесть часов утра. На улице заиграл рожок почтового дилижанса.
- О, путешествовать, путешествовать! - вырвалось у него. - Что можетбыть лучше! Это предел всех моих мечтаний. Если бы они осуществились, ябы тогда, наверное, угомонился и перестал метаться. Как хочется ехатьподальше отсюда, увидеть волшебную Швейцарию, поездить по Италии!
Хорошо еще, что калоши счастья выполняли желания немедленно, а то быстудент, пожалуй, забрался слишком далеко и для себя самого и для нас свами. В тот же миг он уже путешествовал по Швейцарии, упрятанный в почтовый дилижанс вместе с восемью другими пассажирами. Голова у него трещала, шею ломило, ноги затекли и болели, потому что сапоги жали немилосердно. Он не спал и не бодрствовал, но был в состоянии какого-то мучительного оцепенения. В правом кармане у него лежал аккредитив, в левомпаспорт, а в кожаном мешочке на груди было зашито несколько золотых.Стоило нашему путешественнику клюнуть носом, как ему тут же начинало мерещиться, что он уже потерял какое-нибудь из своих сокровищ, и тогда егобросало в дрожь, а рука его судорожно описывала треугольник - справа налево и на грудь, - чтобы проверить, все ли цело. В сетке над головамипассажиров болтались зонтики, палки, шляпы, и все это мешало студентунаслаждаться прекрасным горным пейзажем. Но он все смотрел, смотрел и немог насмотреться, а в сердце его звучали строки стихотворения, котороенаписал, хотя и не стал печатать, один известный нам швейцарский поэт:
Прекрасный край! Передо мной
Монблан белеет вдалеке.
Здесь был бы, право, рай земной,
Будь больше денег в кошельке.
Природа здесь была мрачная, суровая и величественная. Хвойные леса,покрывавшие заоблачные горные вершины, издали казались просто зарослямивереска. Пошел снег, подул резкий, холодный ветер.
- Ух! - вздохнул студент. - Если бы мы уже были по ту сторону Альп!Там теперь наступило лето, и я наконец получил бы по аккредитиву своиденьги. Я так за них боюсь, что все эти альпийские красоты перестали меня пленять. Ах, если б я уже был там!
И он немедленно очутился в самом сердце Италии, где-то на дороге между Флоренцией и Римом. Последние лучи солнца озаряли лежащие между двумятемно-синими холмами Тразименское озеро, превращая его воды в расплавленное золото. Там, где некогда Ганнибал разбил Фламиния, теперь виноградные лозы мирно обвивали друг друга своими зелеными плетями. У дороги,под сенью благоухающих лавров, прелестные полуголые ребятишки пасли стадо черных как смоль свиней. Да, если бы описать эту картину как следует,все бы только и твердили: "Ах, восхитительная Италия!" Но, как ни странно, ни богослов, ни его спутники этого не думали. Тысячи ядовитых мух икомаров тучами носились в воздухе; напрасно путешественники обмахивалисьмиртовыми ветками, насекомые все равно кусали и жалили их. В карете небыло человека, у которого не распухло бы все лицо, искусанное в кровь. Улошадей был еще более несчастный вид: бедных животных сплошь облепилиогромные рои насекомых, так что кучер время от времени слезал с козел иотгонял от лошадей их мучителей, но уже спустя мгновение налетали новыеполчища. Скоро зашло солнце, и путешественников охватил пронизывающийхолод - правда, ненадолго, но все равно это было не слишком приятно. Зато вершины гор и облака окрасились в непередаваемо красивые зеленые тона, отливающие блеском последних солнечных лучей. Эта игра красок неподдается описанию, ее нужно видеть. Зрелище изумительное, все с этимсогласились, но в желудке у каждого было пусто, тело устало, душа жаждала приюта на ночь, а где его найти? Теперь все эти вопросы занимали путешественников гораздо больше, чем красоты природы.
Дорога проходила через оливковую рощу, и казалось, что едешь где-нибудь на родине, между родными узловатыми ивами. Вскоре карета подъехалак одинокой гостинице. У ворот ее сидело множество нищих-калек, и самыйбодрый из них казался "достигшим зрелости старшим сыном голода". Одникалеки ослепли; у других высохли ноги - эти ползали на руках; у третьихна изуродованных руках не было пальцев. Казалось, сама нищета тянулась кпутникам из этой кучи тряпья и лохмотьев. "Eccelenza, miserabili!" <господин, помогите несчастным! (итал.)> - хрипели они, показывая свои уродливые конечности. Путешественников встретила хозяйка гостиницы, босая,нечесанная, в грязной кофте. Двери в комнатах держались на веревках, подпотолком порхали летучие мыши, кирпичный пол был весь в выбоинах, а воньстояла такая, что хоть топор вешай...
- Лучше уж пусть она накроет нам стол в конюшне, - сказал кто-то изпутешественников. - Там по крайней мере знаешь, чем дышишь.
Открыли окно, чтобы впустить свежего воздуха, но тут в комнату протянулись высохшие руки и послышалось извечное вытье: "Eccelenza,miserabili!"
Стены комнаты были сплошь исписаны, и половина надписей ругательскиругала "прекрасную Италию".
Принесли обед: водянистый суп с перцем и прогорклым оливковым маслом,потом приправленный таким же маслом салат и, наконец, несвежие яйца ижареные петушиные гребешки - в качестве украшения пиршества; даже виноказалось не вином, а какой-то микстурой.
На ночь дверь забаррикадировали чемоданами, и одному путешественникупоручили стоять на часах, а остальные уснули. Часовым был студент-богослов. Ну и духота стояла в комнате! Жара нестерпимая, комары, - а тут еще"miserabili", которые стонали во сне, мешая уснуть.
- Да, путешествовать, конечно, было бы не плохо, - вздохнул студент,- не будь у нас тела. Пусть бы оно лежало себе да отдыхало, а дух леталбы где ему угодно. А то, куда бы я ни приехал, всюду тоска гложет мнесердце. Хотелось бы чего-то большего, чем мгновенная радость бытия. Да,да, большего, наивысшего! Но где оно? В чем? Что это такое? Нет, я жезнаю, к чему стремлюсь, чего хочу. Я хочу прийти к конечной и счастливейшей цели земного бытия, самой счастливой из всех!
И только он произнес последние слова, как очутился у себя дома. Наокнах висели длинные белые занавески, посреди комнаты на полу стоял черный гроб, а в нем смертным сном спал богослов. Его желание исполнилось:тело его отдыхало, а душа странствовала. "Никого нельзя назвать счастливым раньше, чем он умрет", - сказал Солон; и теперь его слова сноваподтвердились.
Каждый умерший - это сфинкс, неразрешимая загадка. И этот "сфинкс" вчерном гробу уже не мог ответить нам на тот вопрос, какой он сам себезадавал за два дня до смерти.
О злая смерть! Ты всюду сеешь страх,
Твой след - одни могилы да моленья.
Так что ж, и мысль повергнута во прах?
А я ничтожная добыча тленья?
Что стонов хор для мира суеты!
Ты одиноким весь свой век прожил,
И жребий твой был тяжелей плиты,
Что на твою могилу кто-то положил.
В комнате появились две женщины. Мы их знаем: то была фея Печали ивестница Счастья, и они склонились над умершим.
- Ну, - спросила Печаль, - много счастья принесли человечеству твоикалоши?
- Что ж, тому, кто лежит здесь, они по крайней мере дали вечное блаженство! - ответила фея Счастья.
- О нет, - сказала Печаль. - Он сам ушел из мира раньше своего срока.Он еще не настолько окреп духовно, чтобы овладеть теми сокровищами, которыми должен был овладеть по самому своему предназначению. Ну, я окажуему благодеяние! - И она стащила калоши со студента.
|