Королева Марго 2 - реферат

Королева Марго

Автор: Дюма А.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

ЛАТЫНЬ ГЕРЦОГА ДЕ ГИЗА

В понедельник восемнадцатого августа 1572 года в Лувре был большой праздник.

Обыкновенно темные окна старинного жилища королей были ярко освещены, а близлежащие площади и улицы, как правило, пустынные, едва лишь колокол церкви Сен-Жермен-Л'Осеруа бил девять часов вечера, теперь кишели народом, хотя была уже полночь.

Густая, грозная, шумная толпа в темноте напоминала мрачное взволнованное море, где каждая волна превращалась в рокочущий вал; это море, хлынувшее на улицу Фосе-Сен-Жермен и улицу Астрюс, заливало набережную, приливало к подножию луврских стен и отливало к цоколю Бурбонского дворца, стоявшего напротив.

Несмотря на то, что это был королевский праздник, а быть может, именно потому, что это был королевский праздник, что-то грозное чувствовалось в народе: он не сомневался, что это торжество, на котором он присутствует только как зритель, - лишь пролог к другому, отложенному на неделю торжеству, где он сам будет желанным гостем и повеселится от всей души.

Двор праздновал свадьбу Маргариты Валуа, дочери короля Генриха II и сестры короля Карла IX, с Генрихом Бурбоном, королем Наваррским. Утром кардинал Бурбон, по обряду, установленному для французских принцесс, обвенчал жениха и невесту на помосте, воздвигнутом перед вратами собора Парижской Богоматери.

Этот брак изумил всех, а людей наиболее дальновидных заставил серьезно задуматься; трудно было понять сближение двух таких ненавистных Друг другу партий, какими были в то время протестантская и католическая партии. Люди спрашивали себя, как может молодой принц Конде простить брату короля, герцогу Анжуйскому, смерть своего отца, которого убил при Жарнаке Монтескью. Лю-Ди спрашивали себя, как может молодой герцог де Гиз простить адмиралу Колиньи смерть своего отца, которого убил под Орлеаном Польтро де Мере. Более того, Жанна Наваррская, мужественная супруга безвольного Антуана Бурбона, устроившая свадьбу своего сына Генриха с дочерью французского короля, умерла всего лишь два месяца тому назад, и о причине ее внезапной смерти ходили странные слухи. Всюду поговаривали шепотом, а кое-где и громко о том, что ей стала известна какая-то страшная тайна и что Екатерина Медичи, боявшаяся разоблачения этой тайны, отравила королеву Жанну надушенными перчатками, которые изготовил некий флорентиец Рене, великий искусник в такого рода делах. Эти слухи распространялись и усиливались еще и потому, что после смерти великой королевы двум врачам, в том числе и знаменитому Амбруазу Паре, приказали, по желанию сына умершей, вскрыть и исследовать ее тело, но не мозг. А так как Жанну Наваррскую отравили запахом, то именно в мозгу могли быть обнаружены следы преступления. Мы говорим "преступления", ибо никто не сомневался, что здесь было совершено преступление.

Но это еще не все: король Карл настойчиво, упорно стремился устроить этот брак, который должен был не только, восстановить мир в королевстве, но и привлечь в Париж всех протестантских вождей. Так как жених был протестант, а невеста - католичка, необходимо было испросить разрешение на брак у Григория XIII, занимавшего в то время папский престол. Разрешение задерживалось, это сильно беспокоило Жанну д'Альбре, и однажды в разговоре с Карлом она выразила опасение, что разрешение, пожалуй, не придет совсем. Король на это ответил так:

- Не волнуйтесь, дорогая тетушка: вас я уважаю больше, чем папу, а сестру люблю больше, чем боюсь его. Я не гугенот, но и не глупец, и если папа будет валять дурака, я сам возьму Марго за руку и поведу ее венчаться с вашим сыном по обряду протестантской церкви.

Эти слова разнеслись из Лувра по городу, очень обрадовали гугенотов и заставили серьезно задуматься католиков, втихомолку спрашивавших друг друга, предает их король на самом деле или разыгрывает комедию, которая в один прекрасный день или прекрасную ночь обретет неожиданную развязку.

И уж совершенно непостижимым было отношение Карла IX к адмиралу Колиньи, который в течение пяти или шести лет вел с королем ожесточенную войну; король, назначивший пятьдесят тысяч экю золотом в награду за голову адмирала, теперь чуть не клялся его именем, называл его отцом и во всеуслышание заявлял, что именно его назначит главнокомандующим в предстоящей войне; сама Екатерина Медичи, до сих пор направлявшая действия, волю чуть ля не желания молодого монарха, встревожилась, и не без причины: в порыве откровенности Карл IX сказал адмиралу о Фландрской войне:

- Отец, тут есть еще одно обстоятельство, которое требует, чтобы мы были очень осторожны: ведь вы знаете что королева-мать всюду сует свой нос, но об этом деле она пока ничего не знает, поэтому мы должны все держать в тайне, чтобы королева ни о чем и не подозревала, а то она со своей сварливостью испортит наше дело.

При всем своем уме и опытности Колиньи все же не мог полностью скрыть от других, как безгранично доверяет ему король; и хотя в Париж он приехал с серьезными подозрениями, и хотя, когда он выезжал из Шатийона, одна крестьянка умоляла его на коленях: "Добрый наш господин, не езди ты в Париж; и тебя и всех, кто поедет с тобой, там убьют!", мало-помалу эти подозрения растаяли и в его сердце и в сердце его зятя де Телиньи, к которому король проявлял самые дружеские чувства, называл его братом, как называл отцом адмирала, и говорил ему "ты", а говорил он "ты" только самым близким своим друзьям.

Таким образом, все гугеноты, за исключением нескольких угрюмых и недоверчивых личностей, совершенно успокоились: смерть королевы Наваррской объяснили воспалением легких, и просторные залы Лувра заполнили мужественные гугеноты, которым брак их юного вождя Генриха сулил совершенно неожиданный счастливый поворот судьбы. Адмирал Колиньи, Ларошфуко, принц Конде-сын, де Телиньи - словом, все вожди партии торжествовали, видя, какой огромный вес приобретали в Лувре и как радушно были приняты в Париже те самые люди, которых три месяца назад король Карл и королева Екатерина собирались вешать на виселицах ловыше, чем виселицы для простых убийц. Одного только маршала де Монморанси напрасно стали бы искать среди его собратьев: никакие обещания не могли соблазнить его, никакая видимость - обмануть, и он удалился в свой замок Иль-Адан, извиняя свое затворничество скорбью о гибели отца, коннетабля Анна де Монморанси, которого застрелил из пистолета Роберт Стюарт в битве при Сен-Дени. Но так как с тех пор прошло больше трех лет, а чувствительность не принадлежала к числу добродетелей того времени, то каждый Думал об атом чрезмерно продолжительном трауре все, что ему заблагорассудится.

К тому же, по всей видимости, маршал де Монморанси ошибался: и король, и королева, и герцог Анжуйский, и герцог Алансонский с великим почетом принимали гостей на королевском празднестве.

Герцог Анжуйский выслушивал от самих гугенотов вполне заслуженные хвалы за битвы при Жарнаке и Монконтуре, которые он выиграл, будучи неполных восемнадцати лет от роду, - выиграл раньше, чем начали побеждать Цезарь и Александр Македонский, с которыми его сравнивали, отдавая, само собой разумеется, пальму первенства ему, а не победителям при Иссе и Фарсале; герцог Алансонский посматривал на все это глазами ласковыми и лживыми; королева Екатерина сияла от радости и с приторной любезностью поздравляла Генриха Конде с его недавней женитьбой на Марии Клевской; даже Гизы улыбались страшным врагам их рода, и герцог Майеннский обсуждал с Таванном и адмиралом Колиньи предстоящую войну с Филиппом II, о которой в это время разговоров было больше, чем когда бы то ни было.

Между этими группами людей, потупив голову и вслушиваясь в разговоры, бродил девятнадцатилетний юноша с проницательным взглядом, лукавой улыбкой, с черными, коротко подстриженными волосами, густыми бровями, с орлиным носом, с едва пробившимися усиками и бородой. Этот молодой человек, успевший пока отличиться только в битве при Арне-ле-Дюк, где храбро дрался, не щадя себя, а теперь принимавший бесконечные поздравления, был любимым учеником адмирала Колиньи и героем дня; три месяца назад, при жизни матери, он именовался принцем Беарнеким, а после ее смерти получил титул короля Наваррского и носил его до тех пор, пока не стал именоваться Генрихом IV.

Временами темное облачко скользило по его лицу: очевидно, он вспоминал смерть матери, умершей всего лишь два месяца назад, и нисколько не сомневался, что ее отравили. Но это облачко проносилось легкой тенью и исчезало; оно набегало оттого, что те самые люди, которые сейчас толпились около Генриха, заговаривали с ним и поздравляли, были убийцами мужественной Жанны д'Альбре.

В нескольких шагах от короля Наваррского, столь же задумчивый, столь же встревоженный, сколь веселым и беззаботным выглядел Генрих, стоял и беседовал с Телиньи молодой герцог де Гиз. Герцог был счастливее Беарнца: в свои двадцать два года он уже прославился почти так же, как его отец, великий Франсуа де Гиз. Это был изящный вельможа высокого роста, с гордым, надменным взглядом, с такой врожденной величавостью, что, как утверждали многие, другие вельможи в его присутствии казались простолюдинами. Несмотря на его молодость, вся католическая партия видела в нем своего вождя, так же как протестантская партия видела своего вождя в юном короле Наваррском, портрет которого мы только что на бросали. Прежде герцог Гиз носил титул герцога Жуанвильского и первое боевое крещение получил во время осады Орлеана под командованием своего отца, который умер у него на руках, указав на адмирала Колиньи как на своего убийцу. Юный герцог, подобно Ганнибалу, дал торжественную клятву: он поклялся отомстить адмиралу и всему его роду за смерть отца, безжалостно и неусыпно преследовать врагов своей религии и дал обет Богу стать Его ангелом-мстителем на земле до того дня, пока не будет истреблен последний еретик. А теперь все с великим изумлением видели, что герцог, обычно верный своему слову, пожимает руки своим заклятым врагам и по-приятельски беседует с зятем того, кого он обещал умирающему отцу уничтожить.

Но мы уже сказали, что это был удивительный вечер.

В самом деле, если бы на этом празднестве вдруг очутился особо одаренный наблюдатель, способный видеть будущее, чего, к счастью, не дано людям, и способный читать в душах, что, к несчастью, дано лишь Богу, он, конечно, насладился бы самым любопытным зрелищем, какое только может представить вся печальная человеческая комедия.

Но если такой наблюдатель отсутствовал в Луврских галереях, то он был на улице; там раздавался его грозный рапорт и горели его глаза: то был народ, с его чутьем, обостренным ненавистью; он издали глядел на силуэты своих непримиримых врагов и толковал их чувства так же простодушно, как это делает любопытный прохожий, глазея в запертые окна зала, где танцуют. Танцоров опьяняет и влечет за собой музыка, любопытный видит только движения и, не слыша музыки, потешается над тем, как скачут эти марионетки.

Музыкой, опьянявшей гугенотов, был голос их удовлетворенной гордости.

Огни, вспыхивавшие в глазах парижан и сверкавшие во мраке ночи, были молниями ненависти, озарявшими грядущее.

А во дворце все веселились по-прежнему, как вдруг по всему Лувру пронесся особенно ласковый и мягкий говор: сняв подвенечный наряд, длинную вуаль и мантию, юная новобрачная вошла в зал вместе с красавицей герцогиней Неверской, своей лучшей подругой, и с братом, Карлом IX, который вел ее за руку и представлял наиболее почетным гостям.

То была дочь Генриха II, то была жемчужина французской короны, то была Маргарита Валуа, которую Карл IX, питавший к ней особую нежность, обычно звал "сестричкой Марго".

Никому не оказывали такого восторженного приема столь заслуженно, как королеве Наваррской. Маргарите едва исполнилось двадцать лет, а уже все поэты пели ей хвалу; одни сравнивали ее с Авророй, другие - с Кифереей <То есть с Афродитой (Венерой), один из храмов которой находился на о. Кифера. (Здесь и далее примечания переводчика.)>. По красоте ей не было равных даже здесь, при таком дворе, где Екатерина Медичи старалась подбирать на роль своих сирен самых красивых женщин, каких только могла найти. У нее были черные волосы, изумительный цвет лица, чувственное выражение глаз с длинными ресницами, тонко очерченный алый рот, стройная шея, роскошный гибкий стан и маленькие, детские ножки в атласных туфельках. Французы гордились тем, что на их родной почве вырос этот удивительный цветок, а иностранцы, побывав во Франции, возвращались к себе на родину ослепленные красотой Маргариты, если им удавалось повидать ее, и пораженные ее образованием, если им удавалось с ней поговорить. И в самом деле, Маргарита была не только самой красивой, но и самой образованной женщиной своего времени; вот почему нередко вспоминали слова одного итальянского ученого, который был ей представлен и который, побеседовав с ней целый час по-итальянски, по-испански, по-гречески и по-латыни, в восторге сказал: "Побывать при дворе, не повидав Маргариты Валуа, значит, не увидеть ни Франции, ни французского двора".

Не было недостатка и в торжественных речах, обращенных к королю Карлу IX - известно, сколь многословны были гугеноты. В эти торжественные речи ловко вкраплялись и намеки на прошлое, и пожелания на будущее. Но Карл IX с хитрой улыбкой на бледных губах отвечал на все намеки одно и то же:

- Отдавая мою сестру Генриху Наваррскому, я отдаю и мое сердце всем гугенотам моего королевства.

Такой ответ одних успокаивал, у других вызывал улыбку своей двусмысленностью: его можно было понять как отеческое отношение короля ко всему народу, хотя Карл IX не собирался придавать своей мысли такую широту; можно было придать ему и другой смысл, оскорбительный для новобрачной, для ее мужа, да и для самого Карла, так как его слова невольно вызывали в памяти скандальные слухи, которыми дворцовая хроника уже успела запятнать брачные одежды Маргариты Валуа.

Как мы уже сказали, герцог де Гиз беседовал с де Телиньи, но беседа поглощала не все его внимание: время от времени он оборачивался и бросал взгляд на группу дам, в центре которой блистала королева Наваррская.

И всякий раз, как глаза королевы встречались с глазами молодого герцога, тень набегала на ее красивое лицо, над которым образовывало ореол трепетное сверкание алмазных звезд, и какое-то непонятное желание проглядывало сквозь ее волнение и тревогу.

Принцесса Клод, старшая сестра Маргариты, несколько лет назад вышедшая замуж за герцога Лотарингского, заметила, что сестра встревожена, и стала продвигаться к ней, желая спросить, что случилось, но тут все гости расступились, давая дорогу королеве-матери, входившей под руку с молодым принцем Конде, и оттеснили принцессу Клод от сестры. Герцог де Гиз воспользовался движением толпы, чтобы подойти поближе к герцогине Неверской, своей невестке, а вместе с тем и к Маргарите. В ту же минуту герцогиня Лотарингская, не терявшая из виду королеву, заметила, как тень тревоги, омрачившая ее лицо, исчезла, а на щеках вспыхнул яркий румянец. Когда же герцог, все ближе продвигаясь к Маргарите, наконец оказался в двух шагах от нее, она скорее почувствовала, чем увидела его и, сильным напряжением воли придав своему лицу выражение беспечное и спокойное, повернулась к герцогу; герцог почтительно приветствовал ее и с низким поклоном тихо сказал ей по-латыни:

- Ipse attuli. Это значит: "Я принес" или "Я сам принес".

Маргарита сделала реверанс и, выпрямляясь, ответила тоже по-латыни:

- Noctu pro more. Это значит: "Сегодня ночью, как всегда".

Эти отрадные слова, ушедшие в плоеный, очень широкий ворот королевы, как в воронку рупора, не были услышаны никем, кроме того, кому они были сказаны, но, несмотря на краткость разговора, они успели сообщить друг другу то, что хотели; обменявшись этими словами, они расстались - Маргарита с мечтательным выражением лица, а герцог - повеселевший после встречи с нею. Но тот, кому следовало бы весьма серьезно заинтересоваться этой сценой, то есть король Наваррский, не обратил на нее ни малейшего внимания, - глаза его не видели уже ничего, кроме одной женщины, собравшей вокруг себя почти такой же многочисленный кружок, как и Маргарита Валуа, - красавицы г-жи де Сов.

Шарлотта де Бон-Санблансе, внучка несчастного Санблансе <Жак де Санблансе (1457? - 1527) - министр финансов при Людовике XII и Франциске I; видимо, несправедливо обвиненный в Растрате, был повешен.> и жена Симона де Физа, барона де Сов, была придворной дамой Екатерины Медичи и одной из самых опасных ее помощниц в тех случаях, когда королева, не решаясь опоить врага флорентийским ядом, старалась опьянить его любовью: маленькая блондинка, то искрившаяся жизнью, то исполненная грусти, но всегда готовая к любви и к интриге - двум основным занятиям придворных при трех французских королях, сменивших друг друга за последние пятьдесят лет, - г-жа де Сов была женщина в полном смысле слова, во всем обаянии этого творения природы, начиная с синих глаз, порой томных, порой горевших огнем, до кончика ее игривых точеных ножек, обутых в бархатные туфельки. За какие-нибудь несколько месяцев она успела овладеть всем существом короля Наваррского, еще новичка и в политике и в любви; потому-то Маргарита Валуа с ее роскошной, царственной красотой не вызывала у своего супруга даже восхищения. И было нечто странное даже для такой темной, таинственной души, как душа Екатерины Медичи, и поражавшее всех: дело в том, что королева-мать, твердо поставив своей целью брачный союз между своей дочерью и королем Наваррским, в то же время почти открыто поощряла его любовь к г-же де Сов. Но, несмотря на столь сильную поддержку и на легкость нравов той эпохи, красавица Шарлотта все еще упорствовала, и это невиданное, неслыханное, непостижимое упорство больше, чем ум и красота упрямицы, возбудило в сердце Беарнца такую страсть, которая, не находя удовлетворения, замкнулась в самой себе, вытеснив из сердца юного Генриха и застенчивость, и гордость, и даже беспечность, бравшую начало частично в его мировоззрении, частично в его лености и составляющую основу его характера.

Госпожа де Сов явилась в бальный зал лишь несколько минут назад; с досады или от огорчения, она сначала решила не присутствовать при торжестве своей соперницы и под предлогом нездоровья отправила в Лувр мужа, занимавшего пост государственного секретаря уже пять лет, одного. Но Екатерина Медичи, заметив, что барон де Сов явился один, спросила, почему отсутствует ее любимица Шарлотта; услышав, что у г-жи де Сов всего-навсего легкое недомогание, она черкнула ей несколько слов, предлагая явиться, и баронесса поспешила исполнить ее требование. Генрих, сначала очень огорченный отсутствием г-жи де Сов, все-таки почувствовал себя свободнее, когда увидел, что барон де Сов пришел без жены; потеряв надежду встретиться с нею, Генрих вздохнул и уже решил подойти к милой женщине, которую был обязан если не любить, то почитать своей женой, как вдруг увидел в конце галереи г-жу де Сов; он замер на месте, не спуская глаз с этой Цирцеи, приковавшей его к себе волшебной цепью, и, после некоторого колебания, вызванного скорее неожиданностью, чем осторожностью, вместо того, чтобы подойти к жене, пошел навстречу баронессе.

Придворные видели, что король Наваррский идет к красавице Шарлотте, и зная, как пылко его сердце, деликатно удалились, чтобы не мешать их встрече; и как раз в то время, когда Маргарита Валуа и герцог Гиз обменивались уже известными нам латинскими словами, Генрих подошел к г-же де Сов и тоже заговорил, но заговорил на французском языке, вполне понятном, несмотря на его гасконский акцент, и разговор этот был, во всяком случае, куда менее таинственным, чем вышеприведенный.

- А-а! Душенька моя! - сказал он ей. - Вы появились в ту самую минуту, когда мне сказали, что вы больны, и я потерял надежду вас увидеть!

- Ваше величество! Не пытаетесь ли вы убедить меня, что потеря этой надежды дорого вам стоила? - спросила г-жа де Сов.

- Господи Боже! Еще бы не дорого! - отвечал Беарнец. - Разве вы не знаете, что днем вы мое солнце, а ночью - моя звезда? Честное слово, я был в непроглядном мраке, но вот явились вы и сразу озарили все вокруг.

- В таком случае, ваше величество, я играю с вами злую шутку.

- Что вы хотите этим сказать, душенька? - спросил Генрих.

- Я хочу сказать, что когда вам принадлежит самая красивая женщина во Франции, вы можете желать только одного - чтобы свет погас и наступил мрак, ибо во мраке вас ждет блаженство.

- Вы прекрасно знаете, злючка, что мое блаженство в руках только одной женщины, а эта женщина играет и забавляется несчастным Генрихом.

- О-о! А мне вот кажется, что эта женщина была игрушкой и забавой для короля Наваррского, - сказала баронесса.

Эти злобные выпады испугали было Генриха, но он рассудил, что они выдают досаду, а досада - маска любви.

- Дорогая Шарлотта, - сказал он, - по чести, ваш упрек несправедлив, и я не понимаю, как может такой красивый ротик говорить так зло. Неужели вы думаете, что в этот брак вступаю я? Клянусь чем угодно, не я!

- Уж не я ли? - язвительно ответила она, если можно назвать язвительными слова женщины, которая вас любит и упрекает за то, что ее не любите вы.

- И этими прекрасными глазами вы видите так плохо? Нет, нет, не Генрих Наваррский женится на Маргарите Валуа.

- А кто же?

- О Господи! Реформатская церковь выходит замуж за папу, вот и все.

- Нет-нет, ваше величество, меня не ослепить блеском остроумия: вы любите королеву Маргариту, и это не упрек, Боже сохрани! Она так хороша, что не любить ее невозможно.

Генрих задумался на минуту, и пока он размышлял, добрая улыбка заиграла в уголках его губ.

- Баронесса, - заговорил он, - мне кажется, вы хотите поссориться со мной, но вы не имеете на это права: скажите, сделали вы хоть что-нибудь, что помешало бы мне жениться на Маргарите? Ничего! Напротив, вы то и дело приводили меня в отчаяние.

- И благо мне, ваше величество!

- Это почему же?

- Да потому, что сегодня вы соединяетесь с другой.

- Оттого, что вы меня не любите.

- А если бы я полюбила вас, государь, через час мне пришлось бы умереть.

- Умереть через час? Что это значит? И от чего?

- От ревности... Через час королева Наваррская отпустит своих придворных дам, а ваше величество - своих придворных кавалеров.

- И мысль об этом действительно вас огорчает, душенька?

- Этого я не сказала. Я сказала: если бы я любила вас, то эта мысль страшно огорчала бы меня.

- Хорошо! - вне себя от радости воскликнул Генрих: ведь это было признание, первое признание в любви. - Ну, а если вечером король Наваррский не отпустит своих придворных кавалеров?

- Государь, - сказала г-жа де Сов, глядя на короля с изумлением, на сей раз совершенно непритворным, - это невозможно, а главное - этому нельзя поверить.

- Что сделать, чтобы вы поверили?

- Мне нужно доказательство, которого вы не можете мне дать.

- Отлично, сударыня, отлично! Клянусь святым Генрихом, я дам вам доказательство! - воскликнул король, пожирая молодую женщину глазами, в которых пламенела любовь.

- Ваше величество! - тихо произнесла баронесса, опуская глаза. - Я не понимаю... Нет, нет! Нельзя бежать от счастья, которое вас ждет.

- Моя любимая, в этом зале - четыре Генриха, - сказал король, - Генрих Французский, Генрих Конде, Генрих де Гиз, но только один Генрих Наваррский.

- И что же?

- А вот что: если этот самый Генрих Наваррский всю ночь проведет у вас...

- Всю ночь?

- Да, всю ночь, убедит ли это вас, что у другой он вне был?

- Ах, государь, если бы!.. - воскликнула г-жа де Сов.

- Слово дворянина!

Госпожа де Сов подняла на короля свои большие влажные глаза, полные страстных обещаний, и улыбнулась ему такой улыбкой, что сердце его забилось от радости и упоения.

- Посмотрим, что скажете вы тогда, - продолжал Генрих.

- О, тогда, ваше величество, я скажу, что вы действительно меня любите, - отвечала Шарлотта.

- Вы это скажете, потому что это правда.

- Но как же это сделать? - пролепетала г-жа де Сов.

- Ах, Боже мой! Неужели у вас нет такой камеристки, горничной, служанки, на которую вы могли бы положиться?

- У меня есть настоящее сокровище, это моя Дариола, которая так предана мне, что даст себя изрезать на куски ради меня.

- Боже мой! Скажите этой девице, баронесса, что я ее озолочу, как только, согласно предсказаниям астрологов, стану французским королем.

Шарлотта улыбнулась: в то время люди не верили гасконским обещаниям Беарнца.

- Ну хорошо! Чего же вы хотите от Дариолы? - спросила она.

- Того, что для нее - сущий пустяк, а для меня - все на свете.

- А именно?

- Ведь ваши комнаты над моими?

- Да.

- Пусть она ждет за дверью. Я тихонько стукну в дверь три раза; она отворит, и вы получите доказательство, какое я вам обещал.

Несколько секунд г-жа де Сов молчала; потом огляделась вокруг, словно желая убедиться, что их никто не подслушивает, и на мгновение остановила взор на группе людей, окружавших королеву-мать, но этого мгновения было достаточно, чтобы Екатерина и ее придворная дама обменялись взглядом.

- А вдруг мне захочется уличить ваше величество во лжи? - сказала г-жа де Сов голосом, каким сирена могла бы растопить воск в ушах спутников Одиссея. - Попробуйте, душенька, попробуйте.

- Честное слово, мне очень трудно побороть в себе это желание.

- Так пусть оно победит вас: женщины всегда особенно сильны после поражения.

- Государь, когда вы станете французским королем, я вам напомню о том, что вы обещали Дариоле.

Генрих вскрикнул от радости.

Этот радостный крик вырвался у Генриха в то самое мгновение, когда королева Наваррская ответила герцогу де Гизу латинской фразой:

- Noctu pro more. - Сегодня ночью, как всегда.

Генрих расстался с г-жой де Сов, такой же счастливый, как герцог Гиз, расставшийся с Маргаритой Валуа.

А через час король Карл и королева-мать удалились в свои покои; почти тотчас же луврские залы начали пустеть и в галереях стали видны базы мраморных колонн. Четыреста дворян-гугенотов проводили адмирала и принца Конде сквозь толпу, роптавшую им вслед. После них вышли герцог Гиз, лотарингские вельможи и другие католики, сопровождаемые радостными криками и рукоплесканиями народа.

Что касается Маргариты Валуа, Генриха Наваррского и г-жи де Сов, то они, как известно, жили в Лувре. Глава 2 СПАЛЬНЯ КОРОЛЕВЫ НАВАРРСКОЙ

Герцог де Гиз вместе с невесткой, герцогиней Неверской, вернулся к себе во дворец на улице Шом, что против улицы Брак, и, оставив герцогиню на попечение ее служанок, прошел в свои покои, чтобы переодеться, взять ночной плащ и короткий с острым кончиком кинжал, который назывался "Слово дворянина" и которым заменяли шпагу; но, взяв со стола кинжал, герцог заметил маленькую записку, всунутую между ножнами и клинком.

Он развернул бумажку и прочитал:

"Надеюсь, что герцог де Гиз сегодня ночью не вернется в Лувр; если же вернется, пусть на всякий случай наденет добрую кольчугу и захватит добрую шпагу".

- Так, так! - произнес герцог, оборачиваясь к лакею. - Странное предупреждение. Робен! Кто приходил сюда в мое отсутствие?

- Только один человек, ваша светлость.

- А именно?

- Господин дю Га.

- Так! Так! То-то мне показалось, что почерк знакомый. А ты точно знаешь, что приходил дю Га? Ты его видел?

- Не только видел, но и разговаривал с ним, ваша светлость.

- Хорошо, послушаюсь его совета. Шпагу и короткую кольчугу!

Лакей, привыкший к подобного рода переодеваниям, принес и то и другое. Герцог надел кольчугу из таких тоненьких колечек, что стальное плетение было не толще бархата; поверх кольчуги надел серебристо-серый камзол - его излюбленное сочетание цветов, - надел штаны, натянул высокие сапоги, доходившие до середины бедер, на голову надел черный бархатный берет без пера и драгоценностей, закутался в широкий темный плащ, прицепил к поясу кинжал и, отдав шпагу пажу, составлявшему теперь всю его свиту, пошел по направлению к Лувру.

Когда он переступил порог своего дома, звонарь Сен-Жермен-Л'Осеруа пробил час ночи.

Несмотря на поздний час и опасность ночных прогулок в те времена, отважный герцог совершил свой путь без всяких приключений и, здрав и невредим, подошел к огромному, страшному теперь тишиной и тьмой массиву Лувра, где все огни погасли.

Перед королевским замком тянулся глубокий ров, куда выходили почти все комнаты августейших особ, живших во дворце. Покои Маргариты находились в нижнем этаже.

Но и нижний этаж, куда не трудно было бы проникнуть, благодаря глубокому рву находился на высоте почти тридцати футов, следовательно - вне досягаемости для любовников или воров; однако герцог де Гиз решительно спустился в ров.

В ту же минуту стукнуло одно из окон нижнего этажа. Окно было забрано железной решеткой, но чья-то рука вынула один из прутьев, заранее подпиленный, и спустила шелковый шнур в образовавшуюся щель.

- Жийона, это вы? - тихо спросил герцог.

- Да, ваша светлость, - еще тише ответил женский голос.

- А где Маргарита?

- Она ждет вас.

- Отлично.

Герцог сделал знак своему пажу; паж вынул из-под плаща узкую веревочную лестницу. Герцог привязал ее к висящему шнуру, Жийона подтянула лестницу к себе и закрепила, а герцог, прицепив шпагу к поясу, вскарабкался по лестнице и благополучно достиг окна. После этого железный прут решетки стал на место, окно затвори-, лось, а паж, раз двадцать сопровождавший своего господина к этим окнам, убедившись, что герцог благополучно проник в Лувр, закутался в свой плащ и улегся спать под стеной, на траве, покрывавшей ров.

Ночь была мрачная; редкие, теплые, крупные капли падали из туч, насыщенных серой и электричеством.

Герцог следовал за своей провожатой, которая ни много, ни мало, была дочерью маршала Франции Жака де Матиньона; она пользовалась особым доверием Маргариты, не имевшей от нее никаких тайн; поговаривали, что в числе тайн, хранимых неподкупной верностью Жийоны, были такие страшные, что заставляли ее хранить все остальные.

В нижних комнатах и в коридорах было совсем темно, лишь изредка мертвенно-бледная молния освещала мрачные покои голубоватым светом, который тотчас потухал.

Провожатая герцога вела его за руку все дальше и дальше, пока наконец они не дошли до винтовой лестницы, выбитой в толще стены и упиравшейся в незримую потайную дверь прихожей апартаментов Маргариты.

В прихожей царил такой же непроглядный мрак, как и во всем нижнем этаже.

Войдя в прихожую, Жийона остановилась.

- Вы принесли то, что угодно королеве? - спросила она шепотом.

- Да, - ответил герцог де Гиз, - но я отдам это только ее величеству в собственные руки.

- Не теряйте времени, входите! - раздался из темноты голос, при звуке которого герцог, узнав голос Маргариты, вздрогнул.

Бархатная лиловая, украшенная золотыми лилиями портьера приподнялась, и герцог увидел в полумраке королеву, которая, не утерпев, вышла ему навстречу.

- Я здесь, - произнес герцог, быстро проходя под портьерой, которая тотчас упала за его спиной.

Маргарите Валуа пришлось теперь самой быть проводницей герцога в своих покоях, хотя и хорошо ему знакомых, а Жийона осталась у двери и, приложив палец к губам, показывала своей августейшей госпоже, что кругом все тихо.

Словно понимая ревнивую тревогу герцога, Маргарита ввела его в спальню и остановилась.

- Что ж, герцог, вы довольны? - спросила она.

- Доволен? А чем, позвольте вас спросить? - вопросом на вопрос отвечал он.

- А доказательством того, - не без досады ответила Маргарита, - что я принадлежу мужчине, который уже к вечеру дня свадьбы, в самую брачную ночь, так мало обо мне думает, что даже не явился поблагодарить за честь если не моего выбора, то согласия назвать его моим супругом.

- Не беспокойтесь, он придет, тем более раз вы сами того хотите! - с грустью возразил герцог.

- Генрих! И это говорите вы, хотя прекрасно знаете, как это несправедливо! - воскликнула Маргарита. - Если б у меня было желание, на которое вы намекаете, разве я просила бы вас прийти сегодня в Лувр?

- Вы, Маргарита, просили меня явиться в Лувр потому, что хотите уничтожить все, что осталось от наших былых отношений, так как это былое живет не только в моем сердце, но и в серебряном ларце, который я принес вам.

- Знаете, что я вам скажу, Генрих? - сказала Маргарита, пристально глядя на герцога. - Вы мне напоминаете не принца, а школьника! Это я стану отрицать, что любила вас?! Это я захочу погасить пламя, которое, может быть, и потухнет, но отблеск которого не угаснет никогда?! Любовь женщин, занимающих такое положение, как я, может или озарить, или погубить свою эпоху. Нет, нет, герцог! Вы можете оставить у себя и письма вашей Маргариты и ларчик, который она вам подарила. Из всех писем, что в нем лежат, она требует только одно, да и то потому, что оно опасно в равной мере для вас и для нее.

- Все они в вашем распоряжении; берите то, какое вам угодно уничтожить.

Маргарита стала быстро рыться в ларчике, трепетной рукой перебрала с десяток писем, пробегая глазами только их первые строки: ей достаточно было взглянуть на обращение, чтобы в ее памяти тотчас же возникло и содержание письма; но, просмотрев все письма, она страшно побледнела, перевела глаза на герцога и сказала:

- Здесь нет того письма, которое я ищу. Неужели вы потеряли его? Ведь.., если передать его...

- Какое письмо вы ищете?

- То, в котором я прошу вас немедленно жениться.

- Чтобы оправдать свою измену? Маргарита пожала плечами.

- Нет, чтобы спасти вам жизнь. Я говорю о письме, в котором писала вам, что король, видя и нашу любовь, и мои старания расстроить ваш брак с инфантой Португальской, вызвал нашего единокровного брата, герцога Ангулемского, и сказал ему, показывая на две шпаги:

"Или вот этой шпагой ты сегодня вечером убьешь герцога де Гиза, или вот этой я завтра же убью тебя". Где это письмо?

- Вот оно, - ответил герцог де Гиз, вынимая письмо из-за пазухи.

Маргарита чуть не вырвала его у герцога, лихорадочно развернула, удостоверилась, что это и есть то письмо, о котором шла речь, вскрикнула от радости и поднесла к свече. Пламя уничтожило его мгновенно, но Маргаритка, словно боясь, что даже в пепле смогут найти ее неосторожное предупреждение, растоптала и пепел.

Герцог де Гиз все это время следил за лихорадочными движениями своей любовницы.

- Что ж, Маргарита, теперь-то вы довольны? - спросил он, когда все кончилось.

- Да, теперь, когда вы женились на принцессе Порсиан, брат простит нашу любовь; но он никогда не простил бы мне разглашение тайны, подобной той, какую я, из слабости к вам, была не в силах скрыть от вас.

- Да, правда, - ответил герцог де Гиз, - в то время вы меня любили.

- Генрих, я люблю вас по-прежнему, даже больше прежнего.

- Вы?

- Да, я. Я никогда так не нуждалась в преданном и бескорыстном друге, как теперь, - ведь я королева без королевства и безмужняя жена.

Молодой герцог грустно кивнул головой.

- Я говорила вам и теперь повторяю, Генрих, что мой муж меня не только не любит, но презирает и даже ненавидит; впрочем, одно то, что вы находитесь у меня в спальне, как нельзя лучше доказывает, что он меня презирает и ненавидит.

- Еще не поздно: король Наваррский задержался, отпуская своих придворных, и если он еще не пришел, то сейчас явится.

- А я вам говорю, - с возрастающей досадой воскликнула Маргарита, - что он не придет!

- Сударыня, сударыня! - воскликнула Жийона, приподняв портьеру. - Король Наваррский вышел из своих покоев.

- Я знал, что он придет! - воскликнул герцог де Гиз.

- Генрих, - решительно сказала Маргарита, сжимая руку герцога, - сейчас вы увидите, верна ли я своему слову и можно ли положиться на мои обещания. Войдите в этот кабинет.

- Позвольте мне уйти, пока не поздно, а то при первой ласке короля я выскочу из кабинета - и тогда горе ему!

- Вы с ума сошли! Входите же, входите, говорят вам, я отвечаю за все!

Она вовремя втолкнула герцога в кабинет: едва он успел затворить за собой дверь, как король Наваррский, в сопровождении двух пажей, освещавших ему путь восемью желтыми восковыми свечами в двух канделябрах, с улыбкой переступил порог.

Маргарита, чтобы скрыть свое замешательство, сделала глубокий реверанс.

- Вы еще не легли, сударыня? - спросил Беарнец с веселым и простодушным выражением лица. - Уж не меня ли вы дожидались?

- Нет, - отвечала Маргарита, - ведь вы еще вчера сказали мне, что вполне понимаете: наш брак только политический союз, и вы никогда не станете принуждать меня к супружеству.

- Превосходно! Но ведь это нисколько не мешает нам поговорить! Жийона, заприте дверь и оставьте нас одних.

Маргарита уже села, но тут она встала и протянула руку к пажам, словно приказывая им остаться.

- Может быть, позвать и ваших женщин? - спросил король. - Если хотите, я это сделаю, но должен вам признаться - я хочу сказать вам нечто такое, что предпочел бы остаться с вами наедине.

С этими словами король Наваррский направился к двери.

- Нет! - воскликнула Маргарита, стремительно преграждая ему путь. - Нет, не надо, я выслушаю вас!

Беарнец знал теперь все, что ему нужно было знать; он бросил быстрый, но внимательный взгляд на кабинет, словно хотел разглядеть сквозь портьеру его беспросветную темную глубину, затем перевел глаза на бледную от страха красавицу жену.

- В таком случае поговорим, - сказал он самым спокойным тоном.

- Как будет угодно вашему величеству, - ответила молодая женщина, почти падая в кресло, на которое указал ей муж.

Беарнец сел рядом с ней.

- Что бы там ни говорили, а по-моему, наш брак - счастливый брак, - продолжал он. - Я - ваш, вы - моя.

- Но... - испуганно произнесла Маргарита.

- Следовательно, - продолжал король Наваррский, как бы не замечая ее смущения, - мы обязаны быть добрыми союзниками, - ведь сегодня мы перед Богом дали клятву быть в союзе. Не так ли?

- Разумеется.

- Я знаю, как вы прозорливы, и знаю, сколько опасных пропастей разверзается на дворцовой почве; я молод, и, хотя я никому не сделал зла, врагов у меня много. Так вот, к какому лагерю я должен отнести ту, которая носит мое имя и которая клялась мне в любви перед алтарем?

- Как вы могли подумать...

- Я ничего не думаю, я лишь надеюсь и хочу убедиться, что моя надежда имеет основания. Ведь несомненно, наш брак - или политический ход, или ловушка.

Маргарита вздрогнула, возможно, потому, что эта мысль приходила в голову и ей.

- Так на чьей же вы стороне? - спросил Генрих Наваррский. - Король меня ненавидит, герцог Анжуйский ненавидит, герцог Алансонский ненавидит, Екатерина Медичи так ненавидела мою мать, что, конечно, ненавидит и меня.

- Ах, что вы говорите?!

- Я говорю правду, - произнес король, - я не хочу, чтобы кое-кто думал, будто я заблуждаюсь относительно убийства де Муи и отравления моей матери, и поэтому я был бы не прочь, если бы здесь оказался кто-нибудь еще, кто мог бы меня слышать.

- Вы прекрасно знаете, что здесь никого нет, кроме вас и меня, - ответила быстро Маргарита, изо всех сил стараясь держаться как можно спокойнее и веселее.

- Потому-то я и говорю так откровенно, потому-то и решаюсь вам сказать, что я не обманываюсь ни ласками царствующего дома, ни ласками лотарингского дома.

- Государь! Государь! - воскликнула Маргарита.

- В чем дело, душенька? - улыбнувшись, спросил Генрих.

- В том, что такие разговоры очень опасны.

- Нет, не опасны, коль скоро мы одни. Так я вам говорил... - продолжал король.

Для Маргариты это было пыткой; ей хотелось остановить Беарнца на каждом слове, слетавшем с его губ, но Генрих продолжал с показным добродушием:

- Я говорил, что опасность грозит мне со всех сторон: мне угрожает король, мне угрожает герцог Алансонский, мне угрожает герцог Анжуйский, мне угрожает королева-мать, мне угрожают и герцог де Гиз, и герцог Майеннский, и кардинал Лотарингский - словом, угрожают все. Такие вещи чувствуешь инстинктивно, вам это понятно. И вот от всех этих угроз, которые не замедлят обратиться в действие, я могу защититься с вашей помощью, потому что именно те люди, которые ненавидят меня, любят вас.

- Меня? - переспросила Маргарита.

- Да, вас, - с полнейшим добродушием ответил Генрих Наваррский. - Вас любит король Карл; вас любит, - подчеркнул он, - герцог Алансонский; вас любит королева Екатерина; наконец, вас любит герцог де Гиз.

- Государь... - пролепетала Маргарита.

- Ну да! Что же удивительного, что вас любят все? А те, кого я назвал, - ваши братья или родственники. Любить же своих родственников и своих братьев - значит жить в духе Божьем.

- Хорошо, но к чему вы клоните? - спросила совершенно подавленная Маргарита.

- Я уже сказал, к чему: если вы станете моим - не скажу другом, но союзником, - мне ничто не страшно: если же и вы будете моим врагом, я погиб.

- Вашим врагом? О нет, никогда! - воскликнула Маргарита.

- Но и другом - тоже никогда?

- Другом, быть может, и стану.

- А союзником?

- Несомненно!

Маргарита повернулась к королю и протянула ему руку. Генрих взял ее руку, учтиво поцеловал и удержал в своих руках не столько из нежности, сколько желая непосредственно ощущать душевные движения Маргариты.

- Хорошо, я верю вам и отныне считаю вас своим союзником, - сказал он. - Итак, нас поженили, хотя мы друг друга не знали и не любили; женили, не спрашивая тех, кого женят. Таким образом, у нас нет взаимных обязательств мужа и жены. Как видите, я иду навстречу вашему желанию и подтверждаю то, что говорил вам вчера. Но союз мы заключаем добровольно, к нему нас никто не принуждает; наш союз - это союз двух честных людей, обязанных поддерживать и не бросать друг друга; вы согласны с этим?

- Да, - отвечала Маргарита, пытаясь высвободить руку.

- Хорошо, - продолжал Беарнец, не спуская глаз с двери. - Так как лучшим доказательством честного союза является полное доверие, то сейчас я расскажу вам подробно, ничего не утаивая, план, который я составил, чтобы победить в борьбе всех врагов.

- Государь... - пролепетала Маргарита, невольно оглядываясь в свою очередь на кабинет, что вызвало скрытую улыбку у Беарнца, довольного успехом своей хитрости.

- Вот что я собираюсь сделать, - продолжал он, притворяясь, будто не замечает замешательства молодой женщины. - Я...

- Государь! - воскликнула она и, вскочив с места, схватила короля за локоть. - Дайте мне передохнуть: волнение.., жара.., я задыхаюсь!

Маргарита действительно так побледнела и так задрожала, что, казалось, вот-вот упадет на ковер.

Генрих подошел к окну в противоположной стороне комнаты и отворил его. Окно выходило на реку.

Маргарита подошла к мужу.

- Молчите! Ради самого себя, государь, молчите! - чуть слышно произнесла она.

- Сударыня, - сказал Беарнец, улыбаясь своей особенной улыбкой. - Ведь вы же сказали мне, что мы одни!

- Да, но разве вы не знаете, что можно пропустить сквозь стену или потолок слуховую трубку и услышать все?

- Хорошо, хорошо, - с чувством прошептал Беарнец. - Вы не любите меня, это правда, но правда и то, что вы честная женщина.

- Что вы хотите этим сказать?

- Я хочу сказать, что будь вы способны на предательство, вы дали бы мне договорить, потому что я выдавал только себя. Вы меня остановили. Теперь я знаю, что в кабинете кто-то прячется, что вы неверная жена, но верная союзница, а теперь, - с улыбкой закончил Беарнец, - надо признаться, для меня гораздо важнее верность в политике, нежели в любви...

- Государь... - смущенно вымолвила Маргарита.

- Хорошо, хорошо, об этом поговорим после, когда узнаем друг друга лучше, - сказал Генрих и уже громко спросил:

- Ну как, теперь вам легче дышится?

- Да, государь, - тихо ответила она.

- В таком случае, - продолжал Беарнец, - я не хочу вас больше утруждать своим присутствием. Я почел своим долгом прийти, чтоб засвидетельствовать вам мое уважение и сделать первый шаг к нашей дружбе; соблаговолите принять и уважение и дружбу так же, как я их предлагаю, - от всего сердца. Спите спокойно, доброй ночи.

Маргарита посмотрела на мужа с чувством признательности, светившимся в ее глазах, и протянула ему руку.

- Согласна, - сказала она.

- На политический союз, искренний и честный? - спросил Генрих.

- Искренний и честный, - повторила королева. Беарнец пошел к дверям, бросив на Маргариту взгляд, увлекший ее, как зачарованную, вслед за мужем.

Когда портьера отделила их от спальни, Генрих Наваррский с чувством прошептал:

- Спасибо, Маргарита, спасибо! Вы истинная французская принцесса. Я ухожу спокойным. Я обделен вашей любовью, зато я не буду обделен вашей дружбой. Полагаюсь на вас, как и вы можете полагаться на меня... Прощайте!

Генрих нежно поцеловал руку жены, затем бодрым шагом направился по коридору к себе, шепотом рассуждая сам с собой:

- Что за дьявол торчит у нее? Сам король, герцог Анжуйский, герцог Алансонский, герцог де Гиз, - брат, любовник, тот и другой? По правде говоря, мне теперь почти досадно, что я попросил свидания у баронессы, но раз уж я дал слово и Дариола ждет меня.., все равно. Боюсь только, что баронесса потеряет оттого, что по дороге к ней я побывал в спальне у моей жены Марго, как называет ее мой шурин Карл Девятый, - прелестное создание.

Генрих Наваррский не очень решительно стал подниматься по лестнице, ведущей к покоям г-жи де Сов.

Маргарита провожала его глазами, пока он не исчез из виду, и только тогда вернулась в комнату. В дверях кабинета стоял герцог, и эта картина вызвала в Маргарите чувство, похожее на угрызения совести.

Суровое выражение лица и сдвинутые брови герцога говорили о горьких размышлениях.

- Сегодня Маргарита нейтральна, а через неделю Маргарита станет врагом, - произнес он.

- Значит, вы подслушивали? - спросила королева.

- А что же мне было делать в этом кабинете?

- И, по-вашему, я вела себя не так, как подобает королеве Наваррской?

- Не так, как подобает возлюбленной герцога де Гиза.

- Я могу не любить своего мужа, но никто не имеет права требовать, чтобы я предала его, - отвечала королева. - Скажите честно, разве вы способны выдать тайну вашей жены, принцессы Порсиан?

- Хорошо, хорошо, - покачав головой, сказал герцог. - Пусть будет так. Я вижу, что вы больше не любите меня так, как в те дни, когда вы рассказывали мне все, что замышляет король против меня и моих сторонников.

- Король был сильной стороной, а вы - слабой. Генрих слаб, а вы сильны. Как видите, я продолжаю играть все ту же роль.

- Но перешли из одного лагеря в другой.

- Я получила на это право, когда спасла вам жизнь.

- Хорошо! Когда любовники расходятся, они возвращают друг другу все свои дары, поэтому и я, если мне представится случай, спасу вам жизнь, и мы, будем квиты.

С этими словами герцог поклонился и вышел, а Маргарита не шевельнула пальцем, чтобы его удержать. В передней герцог нашел Жийону, которая проводила его до окна в нижнем этаже, а во рву нашел верного пажа, в сопровождении которого возвратился домой.

Маргарита, задумавшись, сидела у окна.

- Хороша брачная ночь! - прошептала королева. - Муж сбежал, любовник бросил!

В это время по ту сторону рва, по дороге от Деревянной башни к Монетному двору, шел, подбоченясь, какой-то школяр и пел:

Почему, когда на грудь

Я хочу к тебе прильнуть

Иль когда, вздыхая тяжко,

Я ищу твои уста,

Ты обычно и чиста

И сурова, как монашка!..

Для чего тебе беречь

Белизну точеных плеч,

Этот лик и это лоно?

Для того ли, чтоб отдать

Всю земную благодать

Ласкам страшного Плутона!..

Дивный блеск твоих ланит

Зев могилы поглотит;

Но когда и за могилой

Встретиться придется нам,

Знать никто не будет там,

Что была моей ты милой!

Так не мучь и не гони

И скорее протяни,

Протяни свои мне губки,

А не то - пройдут года,

Пожалеешь ты тогда,

Что не сделала уступки!

Маргарита с грустной улыбкой прислушивалась к этой песне; когда же голос школяра замер вдали, она затворила окно и позвала Жийону, чтобы с ее помощью раздеться и лечь. Глава 3 КОРОЛЬ-ПОЭТ

Празднества, балеты и турниры заняли все следующие дни.

Сближение двух партии продолжалось. Ласки и любезности двора могли вскружить голову даже самым ярым гугенотам. На глазах у всех старик Коттон обедал и дебоширил с бароном де Куртомером, а герцог де Гиз под музыку катался по Сене на лодке с принцем Конде.

Карл IX как будто расстался со своим обычно мрачным расположением духа и не мог жить без своего зятя Генриха Наваррского. Королева-мать стала такой жизнерадостной, так усердно занялась вышивками, драгоценностями и перьями для шляп, что даже потеряла сон;

Гугеноты, чьи суровые нравы несколько смягчились в этой новой Капуе <Капуя - итальянский город, в древности славившийся богатством и изнеженностью жителей и в этом смысле ставший именем нарицательным.>, стали надевать шелковые камзолы, вышивать девизы и не хуже католиков гарцевать под заветными балконами. Во всем была заметна перемена, благоприятная для реформатского исповедания; можно было подумать, что весь королевский двор вознамерился принять протестантство. Сам адмирал, при своей опытности, попался на эту удочку, рассудок его помутился до такой степени, что однажды вечером он целых два часа даже и не вспомнил о зубочистке и не ковырял ею у себя в зубах, хотя обычно предавался этому занятию с двух часов дня, когда кончал обедать, до восьми вечера, когда садился ужинать.

В тот самый день, когда адмирал проявил такую невероятную забывчивость, король Карл IX пригласил Генриха Наваррского и герцога де Гиза закусить втроем. После ужина король увел их к себе в комнату и принялся было объяснять им хитроумный механизм волчьего капкана, изобретенный им самим, как вдруг прервал себя вопросом:

- Не собирается ли господин адмирал зайти ко мне вечером? Кто его видел днем и может сказать мне, как его дела?

- Я, - ответил король Наваррский, - и если вы, ваше величество, беспокоитесь о его здоровье, я могу вас успокоить: я видел его сегодня дважды - в шесть утра и в семь вечера.

- Ай, ай, ай, Анрио! Вы сегодня встали что-то уж слишком рано для новобрачного! - заметил король, чей дотоле рассеянный взгляд теперь с острым любопытством остановился на зяте.

- Да, государь, - ответил Беарнец, - но мне хотелось узнать у всеведущего адмирала, не едет ли сюда кое-кто из дворян, которых я жду.

- Еще дворяне! В день свадьбы их было уже восемьсот, и каждый день едут все новые! Вы что же, собираетесь захватить Париж? - со смехом спросил Карл IX.

Герцог де Гиз нахмурил брови.

- Государь, - возразил Беарнец, - поговаривают о походе во Фландрию, поэтому я и собираю из моего края и из соседних краев всех, кто, по-моему, может быть полезен вашему величеству.

Герцог де Гиз, вспомнив, что ночью Беарнец говорил Маргарите о некоем плане, стал слушать более внимательно.

- Хорошо, хорошо! - сказал король со своей хищной улыбкой. - Чем больше, тем лучше; зовите, зовите их, Генрих. Но что это за дворяне? Надеюсь, люди храбрые?

- Не знаю, государь, сравняются ли в храбрости мои дворяне с дворянами вашего величества, герцога Анжуйского или господина де Гиза, но я их знаю и уверен, что они себя покажут.

- А вы ждете еще?

- Человек десять - двенадцать.

- Как их зовут?

- Не припомню, государь, кроме одного, которого рекомендовал мне Телиньи как образцового дворянина, - его зовут де Ла Моль; не могу сказать...

- Де Ла Моль! Уж не провансалец ли это

- Лерак де Ла Моль? - заметил король, отлично знавший генеалогию французского дворянства.

- Совершенно верно, государь; как видите, я хожу за людьми даже в Прованс.

- А я, - с насмешливой улыбкой заговорил герцог де Гиз, - хожу еще дальше его величества короля Наваррского и дохожу до самого Пьемонта, чтобы собрать всех тамошних верных католиков.

- Католиков, гугенотов, - перебил король, - мне безразлично, если это люди храбрые.

Эти слова, в сущности, соединившие католиков и протестантов в единое целое, король произнес с таким беспристрастным видом, что даже герцог де Гиз был озадачен.

- Ваше величество, уж не о наших ли фламандцах идет речь? - спросил адмирал, который, пользуясь недавно дарованным ему разрешением короля являться без доклада, вошел в комнату и услышал последние его слова.

- А-а! Вот и мой отец адмирал! - воскликнул Карл IX, раскрывая объятия. - Стоит заговорить о войне, дворянах, храбрецах - и он тут как тут, его тянет, как магнитом. Мой наваррский зять и мой кузен Гиз ждут подкреплений для вашего войска. Вот о чем шел разговор.

- Подкрепления идут, - сказал адмирал. - У вас есть свежие новости? - спросил Беарнец. - Да, сын мой, в частности о Ла Моле; вчера он был в Орлеане, а завтра или послезавтра будет в Париже.

- Черт побери! Господин адмирал просто колдун! Ему известно, что происходит за тридцать или сорок миль от него! Я очень хотел бы знать столь же достоверно, что происходит или произошло под Орлеаном.

Колиньи совершенно невозмутимо встретил этот окровавленный кинжал, который вонзил в него герцог де Гиз, явно намекавший на гибель своего отца, Франсуа де Гиза, убитого под Орлеаном Польтро де Мере, как думали, по наущению адмирала.

- Я становлюсь колдуном всякий раз, - холодно и с достоинством ответил адмирал, - когда мне нужны точные сведения обо всем, что имеет значение для дел короля или моих личных. Час тому назад прибыл из Орлеана мой курьер: он ехал на перекладных и благодаря этому проехал за один день тридцать две мили; господин де Ла Моль едет верхом на своей лошади, делая па десяти миль в день, - следовательно, он прибудет только двадцать четвертого. Вот и все колдовство.

- Браво, отец! Хорошо сказано! - воскликнул Карл IX. - Покажите этим юношам, что не только годы, но и мудрость убелила вашу бороду и голову. Давайте отпустим их, пусть себе говорят о турнирах и любовных делах, а мы с вами побеседуем о делах военных. При хороших советниках и короли становятся хорошими, отец. Ступайте, господа, мне надо поговорить с адмиралом.

Молодые люди вышли - первым король Наваррский, за ним герцог де Гиз, но, выйдя за дверь, они холодно раскланялись, и каждый пошел в свою сторону.

Колиньи посмотрел им вслед не без тревоги: всякий раз, когда лицом к лицу встречались эти две ненависти, он опасался какой-нибудь вспышки. Карл IX, поняв мысль адмирала, подошел к нему и, взяв его под руку, сказал:

- Будьте покойны, отец; для того чтобы держать их в повиновении, существую я. Я стал настоящим королем с того дня, как моя мать перестала быть королевой, а она перестала быть королевой с того дня, как Колиньи стал мне отцом.

- Что вы, государь! - воскликнул адмирал. - Ведь королева Екатерина...

- Она интриганка! С ней никакой мир невозможен.

Эти оголтелые итальянские католики знают только одно всех резать. Я же, напротив, хочу умиротворения, даже больше - хочу поддержать приверженцев нового исповедания. Все остальные чересчур распутны, отец, они меня позорят своими любовными похождениями и своим развратом. Если хочешь, скажу тебе откровенно, - продолжал Карл IX поток своих излияний, - я не доверяю ни одному человеку из моего окружения, за исключением новых моих друзей. Честолюбие Таванна мне очень подозрительно;

Вьейвиль любит только хорошее вино и способен продать своего короля за бочку мальвазии; Монморанси знать ничего не знает, кроме охоты, и все время проводит в обществе своих собак и соколов; граф де Рец - испанец, Гизы - лотарингцы. Да простит меня Бог, но мне кажется, что во всей Франции есть только три честных француза - я, мой наваррский зять да ты. Но я прикован к трону и не могу командовать войском; самое большее, что мне позволено, - это поохотиться в Сен-Жермене и в Рамбулье. Мой наваррский зять слишком молод и неопытен. К тому же его отца, короля Антуана, всегда губили женщины, и мне сдается, что Генрих унаследовал от него эту слабость. Нет никого, кроме тебя, отец, - ты смел, как Цезарь, и мудр, как Платон. По правде говоря, я не знаю, как быть: оставить тебя моим советником или отправить на войну главнокомандующим. Если ты будешь моим советником - кто будет командовать? Если командовать будешь ты - кто будет моим советником?

- Государь! Сначала надо победить, а после победы, будет и совет, - отвечал Колиньи.

- Ты так думаешь, отец? Что ж, хорошо - будь по-твоему. В понедельник ты отправишься во Фландрию, а я поеду в Амбуаз.

- Ваше величество, вы уезжаете из Парижа?

- Да... Я устал от этого шума, от всех этих торжеств. Я не деятель, я мечтатель. Я родился не королем, а поэтом. Ты созовешь нечто вроде совета, который и будет править, пока ты будешь на войне, а раз в него не войдет моя мать, все пойдет хорошо. А я уже дал знать Ронсару, чтобы он приехал ко мне в Амбуаз, и там вдвоем, вдали от шума, от скверных людей, в тени бескрайних лесов, на берегу реки, под журчание ручейков, мы будем беседовать о Боге и о Его делах - это единственное спасение от дел человеческих. Вот, послушай мои стихи - приглашение Ронсару в Амбуаз; я сочинил их утром.

Колиньи улыбнулся. Карл IX провел рукой по лбу, желтоватому и гладкому, как слоновая кость, и начал нараспев декламировать свои стихи:

Ронсар, когда с тобой в разлуке мы живем,

Ты забываешь вдруг о короле своем,

Но я и вдалеке ценю твой дивный гений,

И продолжаю брать уроки песнопений,

И снова шлю тебе ряд опытов своих,

Чтоб вызвать на ответ твой прихотливый стих.

Подумай, не пора ль закончить летний отдых?

Уместно ли весь век копаться в огородах?

Нет, должен ты спешить на королевский зов

Во имя радостных, ликующих стихов!..

Когда не навестишь меня ты в Амбуазе,

Я не прощу тебе такое безобразье!..

- Браво, государь, браво! - сказал Колиньи. - Правда, в военном деле я смыслю больше, чем в поэзии, но мне кажется, эти стихи не уступят лучшим стихам Ронсара, Дора и самого канцлера Франции - Мишеля де л'Опиталя.

- Ах, если бы ты был прав, отец! - воскликнул Карл IX. - Титул поэта прельщает меня больше всего на свете, и, как я говорил недавно моему учителю поэзии:

Искусство дивное поэмы составлять,

Пожалуй, потрудней искусства управлять.

Поэтам и царям Господь венки вручает,

Но царь их носит сам, поэт - других венчает.

Твой дух и без меня величьем осиян,

А мне величие дает мой гордый сан.

Мы ищем, я и ты к богам путей открытых,

Но я подобье их, Ронсар, ты фаворит их!

Ведь лира власть тебе над душами дала.

А мне - увы и ax! - подвластны лишь тела!

Власть эта такова, что в древности едва ли

Тираны лютые подобной обладали...

- Государь, - сказал Колиньи, - мне хорошо известно, что вы, ваше величество, беседуете с музами, но я не знал, что они стали вашими главными советниками.

- Главный ты, отец, главный ты! Я и хочу тебя поставить во главе управления государством, чтобы мне не мешали свободно беседовать с музами. Слушай: я хочу сей же час ответить нашему великому и дорогому поэту на его новый мадригал, который он прислал мне... Да сейчас я и не могу отдать тебе все документы, которые необходимы, чтобы ты мог уяснить себе основное расхождение между Филиппом Вторым и мной. Кроме того, мои министры Дали мне что-то вроде плана кампании. Все это я разыщу и отдам тебе завтра утром.

- В котором часу, государь?

- В десять, а если я буду писать стихи и запрусь У себя в кабинете.., все равно входи прямо сюда, и ты найдешь здесь, на столе, все документы - в этом красном портфеле; забирай их вместе с портфелем, цвет pro настолько бросается в глаза, что ты не ошибешься. А сейчас я иду писать Ронсару.

- Прощайте, государь!

- Прощай, отец!

- Разрешите вашу руку, государь.

- Какая там рука? Мои объятия, моя грудь - вот твое место! Приди, приди ко мне, старый воин!

И Карл IX привлек к себе склоненную голову адмирала и прикоснулся губами к его седым волосам.

Адмирал вышел, утирая набежавшую слезу.

Карл IX следил за ним, пока мог его видеть, затем прислушивался к его шагам, пока они были слышны; когда же адмирал исчез и шаги его затихли, король привычным движением склонил голову набок и медленно проследовал в Оружейную палату.

Оружейная палата была любимым местопребыванием Карла; здесь брал он уроки фехтования у Помпея и уроки стихосложения у Ронсара. Здесь было его собрание лучших образцов наступательного и оборонительного оружия. Все стены были увешаны боевыми топорами, щитами, копьями, алебардами, пистолетами и мушкетами; как раз сегодня один знаменитый оружейник принес ему превосходную аркебузу, на стволе которой было инкрустировано серебром четверостишие, сочиненное самим королем-поэтом:

В боях за честь, за Божье слово

Я непреклонна и сурова,

В того, кто недруг королю,

Я пулю меткую пошлю!

Карл IX вошел, как мы уже сказали, в палату, запер за собой дверь и приподнял стенной ковер, скрывавший узкий коридор, ведущий в комнату, где молилась женщина, стоя на коленях на низенькой скамеечке Для коленопреклонений.

Ковер скрадывал звук шагов, и король, медленно ступая, вошел, как призрак, так тихо, что коленопреклоненная женщина ничего не услыхала и, не оглядываясь, продолжала молиться. Карл остановился на пороге, задумчиво глядя на нее.

Женщине было на вид лет тридцать пять, ее здоровую красоту оттенял костюм крестьянок из округа Ко. На ней была шапочка, вошедшая в моду при французском дворе во времена королевы Изабеллы Баварской, и расшит золотом красный корсаж - такие корсажи и теперь его носят деревенские жительницы Соры и Неттуно. Комната, где она жила без малого двадцать лет, была смежной со спальней короля и представляла собой оригинальное сочетание изысканности с простотой. Здесь почти в равной мере дворец как будто растворялся в хижине, а хижина - во дворце; таким образом, комната представляла собой нечто среднее между простой хижиной крестьянки и роскошными хоромами знатной дамы. Так, дубовая скамеечка на которой коленопреклоненно молилась женщина, была украшена чудесною резьбой и обита бархатом с золотою бахромой, а Библия, по которой она молилась, будучи протестанткой, была растрепанная и старая - такие бывают только в самых бедных семьях.

Все остальные предметы походили одни на Библию, другие - на скамеечку.

- Мадлон! - окликнул женщину король.

Коленопреклоненная женщина с улыбкой обернулась на знакомый голос и поднялась со скамеечки.

- А-а, это ты, сынок? - спросила она.

- Да, кормилица. Пойдем ко мне.

Карл IX опустил портьеру, прошел в Оружейную и сел на ручку кресла. Вслед за ним вошла кормилица.

- Что тебе, Шарло? - спросила она.

- Подойди ко мне и говори шепотом. Кормилица держалась с ним запросто, и простота эта возникала, вероятно, из той материнской нежности, которую питает к ребенку женщина, вскормившая его своей грудью, однако, памфлеты того времени находили источник других, отнюдь не столь чистых отношениях.

- Ну вот я, говори, - сказала кормилица.

- Здесь тот человек, которого я вызвал?

- Ждет уже с полчаса.

Карл встал, подошел к окну, посмотрел, не подглядывает ли кто-нибудь, подошел к двери и убедился, что никто не подслушивает, смахнул пыль с висевшего на стене оружия, приласкал большую борзую собаку, которая ходила за ним по пятам, останавливаясь, когда останавливался он, и следуя за своим хозяином, когда он снова начинал ходьбу; наконец король подошел к кормилице.

- Хорошо, кормилица, впусти его.

Добрая женщина вышла тем же ходом, каким вошел ж ней король, а король присел на край стола, на котором было разложено оружие различных видов. В ту же минуту портьера снова поднялась, пропуская того, кого ждал Карл.

Это был человек лет сорока, с лживыми серыми глазами, с крючковатым, как у совы, носом и с выпиравшими скулами; лицо его пыталось выразить почтение, но вместо этого белые от страха губы скривились в лицемерную улыбку.

Карл незаметно заложил руку за спину и нащупал на столе прилив ствола пистолета новой системы, где выстрел производил не фитиль, а трение камешка о стальное колесико; при этом он не спускал своих тусклых глаз с нового актера этой сцены, верно и необыкновенно мелодично насвистывая свою любимую охотничью песенку.

Так прошло несколько секунд, в течение которых незнакомец все сильнее менялся в лице.

- Это вы Франсуа де Лувье-Морвель? - спросил король.

- Да, государь.

- Командир роты петардщиков?

- Да, государь.

- Вы мне нужны. Морвель поклонился.

- Вам известно, - подчеркивая каждое слово, сказал Карл IX, - что всех моих подданных я люблю одинаково.

- Я знаю, что ваше величество - отец народа, - пролепетал Морвель.

- И что гугеноты такие же мои дети, как и католики. Морвель молчал, но, хотя он стоял в полутемной части комнаты, проницательный глаз короля заметил, что он дрожит всем телом.

- Вам это не по вкусу? - продолжал король. - Ведь вы упорно воевали с гугенотами? Морвель упал на колени.

- Государь, - пролепетал он, - поверьте, что...

- Я верю, - продолжал король, пронизывая Морвеля глазами, превратившимися из стеклянных в горящие, - что в сражении при Монконтуре вам очень хотелось убить адмирала, который только что вышел из этой комнаты; я верю, что вы промахнулись и перешли к нашему брату, герцогу Анжуйскому; наконец, верю и тому, что вы еще раз перебежали в армию принцев, где и поступили в роту де Муи де Сан-Фаля...

- Государь!..

- ..храброго пикардийского дворянина...

- Государь, государь! Не мучьте меня! - воскликнул Морвель.

- Это был прекрасный офицер, - продолжал Карл IX, и по мере того, как он говорил, выражение почти хищной жестокости проступало на его лице, - он принял вас, как сына, приютил, одел, кормил.

Морвель испустил вздох отчаяния.

- Вы называли его отцом, - безжалостно продолжал Карл, - и, если не ошибаюсь, вы были близкими друзьями с юным де Муи, его сыном?

Морвель, стоя на коленях, все ниже склонялся под тяжестью этих слов, а Карл стоял бесчувственный, как статуя, у которой были живыми только губы.

- Кстати, - продолжал король, - не вам ли герцог де Гиз обещал десять тысяч экю, если убьете адмирала? Убийца в ужасе коснулся лбом пола.

- И вот как-то раз вы с де Муи, вашим добрым отцом.., отправились в разведку по направлению к Шевре. Он уронил хлыст и спешился, чтобы поднять его. Вы были с ним наедине, вы выхватили из седельной кобуры пистолет, и когда де Муи нагнулся, вы перебили ему хребет пулей; он был убит наповал, а вы, убедившись, что он мертв, удрали на лошади, которую он же вам и подарил.

Морвель молчал, сраженный этим обвинением, верным во всех подробностях, а Карл IX принялся опять насвистывать столь же верно, столь же мелодично все ту же охотничью песню.

- Знаете, господин убийца, - помолчав, сказал он, - мне очень хочется вас повесить.

- Ваше величество! - возопил Морвель.

- Молодой де Муи еще вчера умолял меня об этом, по правде говоря, я даже не знал, что ему ответить: ведь просьба его вполне законна.

Морвель с мольбой сложил руки.

- Она тем более законна, что, как вы сами сказали, я отец народа, и что, как я вам ответил, теперь я примирился с гугенотами и они точно такие же мои дети, как и католики.

- Государь, - произнес окончательно упавший духом Морвель, - моя жизнь в ваших руках, поступайте со мной, как вам будет угодно.

- Вы правы! И я не дал бы за нее ни гроша.

- Государь, неужели нельзя искупить мою вину? - взмолился убийца.

- Не знаю. Во всяком случае, будь я на вашем месте, чего, слава Богу, нет...

- Государь, а что если бы вы были на моем месте?.. - пролепетал Морвель, впиваясь глазами в губы короля.

- Думаю, что я сумел бы выйти из положения, - ответил Карл.

Морвель оперся рукою о пол и приподнялся на одно колено, пристально глядя на Карла, желая убедиться, что король не смеется над ним.

- Я, конечно, очень люблю молодого де Муи, - продолжал король, - но я так же люблю и моего кузена Гиза, и если бы он попросил меня кого-то помиловать, а де Муи попросил бы того же человека казнить, я, признаться, попал бы в крайне затруднительное положение. Однако по разным политическим и религиозным соображениям я должен был бы исполнить желание моего кузена Гиза, ибо хотя де Муи и очень храбрый офицер, а все-таки до герцога Лотарингского ему далеко.

Морвель, слушая короля, поднимался и словно возвращался к жизни.

- Итак, в вашем отчаянном положении вам совершенно необходимо попасть в милость к моему кузену Гизу; кстати, я припоминаю то, что он сказал мне вчера.

Морвель сделал шаг вперед.

- "Представьте себе, государь, - сказал мне Гиз, - что каждый день в десять часов утра по улице Сен-Жермен-Л'Осеруа возвращается из Лувра мой заклятый враг, и я смотрю на него из дома моего бывшего наставника, каноника Пьера Пиля, в зарешеченное окно на нижнем этаже. Каждый день я вижу, как идет мой враг, и каждый день я умоляю дьявола разверзнуть под ним землю". Не кажется ли вам, Морвель, - продолжал Карл IX - что если бы вы оказались дьяволом или, по крайней мере, заменили его хоть на минуту, то, быть может, вы порадовали бы моего кузена Гиза?

На губах Морвеля, еще белых от испуга, появилась демоническая усмешка, и они выговорили:

- Да, государь, но не в моей власти разверзнуть землю.

- Однако, если память мне не изменяет, вы разверзли ее для доброго де Муи. На это вы мне ответите: разверз, но с помощью пистолета... Он у вас не сохранился?

- Простите, государь, но из аркебузы я стреляю лучше, чем из пистолета, - ответил разбойник, почти оправившись от страха.

- Э, какая разница! - сказал Карл. - Я уверен, что мой кузен Гиз не станет придираться к таким мелочам.

- Но мне нужно очень надежное, меткое оружие, - быть может, придется стрелять издалека.

- В этой комнате десять аркебуз, - сказал Карл IX, - и я из каждой попадаю в золотой экю за сто пятьдесят шагов. Хотите, попробуйте любую.

- Государь! С великим удовольствием! - воскликнул Морвель, направляясь к той, что принесли утром и поставили в угол.

- Нет, только не эту, - возразил король, - ее я оставлю для себя. На днях будет большая охота, и там, я надеюсь, она мне послужит. Но любую другую можете взять.

Морвель снял со стены одну из аркебуз.

- А теперь, государь, скажите, кто этот враг? - спросил убийца.

- Почем я знаю? - сказал Карл, уничтожая мерзавца презрительным взглядом.

- Хорошо, я спрошу герцога де Гиза, - пролепетал Морвель.

Король пожал плечами.

- Нечего спрашивать - герцог де Гиз вам не ответит. Разве на такие вопросы отвечают? Кто хочет избежать виселицы, тем надо иметь смекалку.

- Но как я его узнаю?

- Я же сказал вам, что он ежедневно проходит под окном каноника!

- Но под этим окном проходит много народу. Может быть, вы, ваше величество, соблаговолите указать мне хоть какую-нибудь примету?

- Что ж, это проще простого. Например, завтра он понесет под мышкой красный сафьяновый портфель.

- Этого достаточно, государь.

- У вас все та же лошадь, которую вам подарил де Муи, и скачет она по-прежнему?

- Государь, у меня самый быстроногий берберский конь.

- О, я нисколько не беспокоюсь за вас! Но вам полезно знать, что в монастыре есть задняя калитка.

- Благодарю вас, государь! Помолитесь за меня Богу.

- Что?! Тысяча чертей! Лучше сами помолитесь дьяволу - только с его помощью вы избежите петли!

- Прощайте, государь!

- Прощайте. Да, вот еще что, господин де Морвель: если завтра до десяти часов утра будет какой-нибудь разговор о вас или если после десяти не будут говорить о вас, то не забудьте, что в Лувре есть "каменный мешок".

И Карл IX опять принялся спокойно и мелодично насвистывать мотив своей любимой песенки. Глава 4 ВЕЧЕР 24 АВГУСТА 1572 ГОДА

Читатель, уж верно, помнит, что в предшествующей главе упоминался некий дворянин по имени Ла Моль, которого с нетерпением поджидал Генрих Наваррский. Как и предсказывал адмирал, этот молодой человек приехал в Париж вечером 24 августа 1572 года; въехав через городские ворота Сен-Марсель и, довольно презрительно посматривая на живописные вывески гостиниц, в большом количестве стоявших и с правой и с левой стороны, он направил взмыленную лошадь к центру города, проехал площадь Мобер, Малый мост, мост собора Богоматери, затем по набережной и, наконец, остановился в начале улицы Бресек, впоследствии переименованной нами в улицу Арбр-сек - это новое название мы и сохраним ради удобства нашего читателя.

Название Арбр-сек <Arbre-sec - сухое дерево (франц.).>, видимо, понравилось Ла Молю, и он поехал по этой улице; на левой стороне его внимание привлекла великолепная жестяная вывеска, которая со скрипом покачивалась на кронштейне и позванивала колокольчиками; Ла Моль опять остановился и прочитал название: "Путеводная звезда" - то была подпись под картиной, наиболее заманчивой для проголодавшегося путешественника: в темном небе жарится на огне цыпленок, а человек в красном плаще взывает к этой новоявленной звезде, воздевая к ней и руки, и кошелек.

"У этой гостиницы отличная вывеска, - подумал дворянин, - а ее хозяин, наверно, малый не промах; к тому же я слышал, что улица Арбр-сек находится в Луврском квартале, и если только заведение соответствует вывеске, я устроюсь здесь как нельзя лучше".

Пока новоприбывший мысленно произносил этот монолог, с другого конца улицы, то есть от улицы Сент-Оноре, подъехал другой всадник и тоже остановился, восхищенный вывеской "Путеводной звезды".

Всадник, уже знакомый нам хотя бы по имени, сидел на белой испанской лошади и носил черный камзол с черными агатовыми пуговицами. На нем был темно-лиловый бархатный плащ, черные кожаные сапоги, шпага с чеканным стальным эфесом и парный к ней кинжал. Описав его костюм, перейдем к описанию его наружности: это был молодой человек лет двадцати четырех - двадцати пяти, загорелый, с голубыми глазами, тонкими усиками, с ослепительно белыми зубами, которые, казалось, озаряли его лицо, когда он улыбался своей ласковой, грустной улыбкой, и, наконец, с безупречно очерченным, на редкость красивым ртом.

Второй путешественник являл собой полную противоположность первому. Из-под шляпы с загнутыми вверх полями выбивались густые вьющиеся светло-рыжие волосы и глядели серые глаза, сверкавшие при малейшем неудовольствии таким ослепительным огнем, что начинали казаться черными.

У него был розоватый оттенок белой кожи, тонкие губы, рыжие усы и великолепные зубы. Высокий, плечистый, он представлял собой довольно распространенный тип красавца, и пока он ездил по Парижу, оглядывая все окна под тем предлогом, что ищет вывеску, женщины засматривались на него; что же касается мужчин, то они, возможно были бы не прочь высмеять и чересчур узкий плащ, и облегающие штаны, и допотопного фасона сапоги, но смех переходил в любезное пожелание "Да хранит вас Бог!", как только они замечали, что лицо незнакомца способно в одну минуту принять самые разные выражения, кроме одного - выражения доброжелательности, свойственного смущенному провинциалу.

Он первый и начал разговор, обратившись к другому дворянину, который, как мы заметили, разглядывал гостиницу "Путеводная звезда":

- Черт побери! Скажите, сударь, - произнес он с ужасным горским выговором, по которому сразу узнаешь уроженца Пьемонта среди сотни других приезжих, - далеко отсюда до Лувра? Во всяком случае, наши вкусы как будто сходятся, и это очень лестно для моей особы.

- Сударь, - отвечал другой дворянин с провансальским выговором, таким же характерным в своем роде, как и пьемонтский акцент первого собеседника в своем, - мне кажется, что эта гостиница действительно недалеко от Лувра. Тем не менее я еще не вполне уверен, буду ли я иметь удовольствие присоединиться к вам. Я пока раздумываю.

- Так вы еще не решили? А вид у гостиницы заманчивый! Но, может быть, я соблазнился тем, что увидал здесь вас. Все-таки согласитесь, что вывеска хороша.

- Так-то оно так, но она-то и возбуждает мои сомнения относительно самой гостиницы. Меня предупреждали, что в Париже уйма плутов и что здесь так же ловко обманывают вывесками, как и другими способами.

- Черт побери! Плутовство меня не пугает, - объявил пьемонтец. - Если хозяин подаст мне курицу, изжаренную хуже, чем та, что на вывеске, я его самого посажу на вертел и буду вертеть, пока он не прожарится. Итак, сударь, войдемте.

- Вы меня убедили, - со смехом ответил провансалец. - Прошу вас, сударь, входите первым.

- Нет, сударь, клянусь душой, я этого не допущу, - я всего-навсего ваш покорный слуга, граф Аннибал де Коконнас.

- Граф Жозеф-Иасинт-Бонифас Лерак де Ла Моль к вашим услугам.

- В таком случае возьмемтесь за руки и войдем вместе.

Во исполнение этого примирительного предложения оба молодых человека спешились, отдали поводья конюху, поправили шпаги и, взявшись за руки, пошли к двери гостиницы, на пороге которой стоял хозяин. Но, вопреки обыкновению людей этой категории, почтенный домовладелец, как видно, не обратил на них ни малейшего внимания: он был занят разговором с желтым сухопарым верзилой, покрытым широким плащом цвета древесного гриба, как сова - перьями.

Дворяне подошли к хозяину гостиницы и его собеседнику в плаще цвета древесного гриба так близко, что Коконнас, уязвленный их невнимательностью к себе и своему спутнику, дернул хозяина за рукав. Хозяин сразу очнулся и отпустил своего собеседника.

- До свидания! - сказал он ему. - Приходите поскорее и непременно расскажите мне обо всем, что происходит.

- Эй, негодяй, - сказал Коконнас, - ты что же, не видишь, что к тебе пришли по делу?

- Ах, простите, господа, - ответил хозяин, - я вас не заметил.

- Черт побери! Надо замечать! А теперь, когда ты нас заметил, будь любезен обращаться к нам не просто "сударь", а "граф".

Ла Моль стоял сзади, предоставив вести переговоры Коконнасу, благо тот все взял на себя.

Однако по нахмуренным бровям Ла Моля было ясно, что он в любую минуту готов прийти на помощь Коконнасу, когда наступит время действовать.

- Ладно! Так что же вам угодно, граф? - совершенно спокойно спросил хозяин.

- Вот-вот... Так-то лучше, не правда ли? - спросил Коконнас, оборачиваясь к Ла Молю, который утвердительно кивнул головой. - Нам с графом угодно получить ужин и ночлег в вашей гостинице, вывеской коей мы соблазнились.

- Господа, я в отчаянии, - ответил хозяин, - у меня свободна только одна комната, и я боюсь, что это вам не подойдет.

- Ну что ж, - сказал Ла Моль, - мы остановимся в другой гостинице.

- Нет, нет, - возразил Коконнас, - я останусь здесь; моя лошадь измучена. Раз вы отказываетесь, я беру комнату один.

- А-а, это меняет дело, - с тем же наглым равнодушием ответил хозяин. - Если вы один, так я вас вовсе не пущу.

- Черт побери! Вот забавная скотина! Только что сказал, что двое - слишком много, а теперь оказывается, что один - слишком мало! Так ты не хочешь принять нас, негодяй?

- Что ж, господа, раз уж вы заговорили таким тоном, я отвечу вам откровенно.

- Отвечай, да поскорей.

- Ладно! Я уж лучше откажусь от чести принять вас в моей гостинице.

- Почему?.. - спросил Коконнас, бледнея от гнева.

- Да потому, что у вас нет лакеев, значит, господская комната будет занята, а две лакейские будут пустовать. Ежели я отдам вам господскую комнату, стало быть, есть риск, что не сдам другие.

- Господин де Ла Моль, - сказал Коконнас, оборачиваясь, - как вы думаете: не отколотить ли нам этого прохвоста?

- Согласен, - ответил Ла Моль, готовясь вместе со своим спутником отхлестать хозяина плетью.

Но, несмотря на готовность обоих, видимо, очень решительных дворян перейти от слов к делу, что не предвещало трактирщику ничего хорошего, он нимало не испугался и только отступил на шаг от двери.

- Сейчас видно, что вы из провинции, господа, - насмешливо сказал он. - В Париже прошла мода бить трактирщиков, которые не желают сдавать комнат. Теперь бьют вельмож, а не горожан, а ежели вы будете на меня орать, я кликну соседей, и тогда уж исколотят вас, а это отнюдь не почетно для дворян.

- Черт побери! Да он издевается над нами! - вне себя от гнева вскричал Коконнас.

- Грегуар, подай мне аркебузу! - приказал хозяин своему слуге таким тоном, каким сказал бы: "Подай господам стул!".

- Клянусь кишками папы! - зарычал Коконнас, обнажая шпагу. - Да разгорячитесь же, господин де Ла Моль!

- Не надо! Право не стоит: пока мы будем горячиться, остынет ужин.

- Вы так думаете? - воскликнул Коконнас.

- Я думаю, что хозяин "Путеводной звезды" прав, но он не умеет принимать гостей, особенно дворян. Вместо того чтобы грубо говорить нам: "Господа, вы мне не нужны", лучше было бы сказать нам вежливо: "Пожалуйте, господа", а в счете поставить: за господскую комнату - столько-то, за лакейскую - столько-то, приняв в соображение, что, если у нас сейчас нет лакеев, мы их наймем.

С этими словами Ла Моль мягко отстранил хозяина, Уже протянувшего руку к аркебузе, пропустил в дом Коконнаса и следом за ним вошел сам.

- Ну хорошо, - сказал Коконнас, - но все-таки очень досадно вкладывать шпагу в ножны, не убедившись, что она колет не хуже, чем вертела у этого малого.

- Потерпите, дорогой спутник, - ответил Ла Моль. - Теперь все гостиницы переполнены дворянами, съехавшимися в Париж кто на брачные торжества, кто на предстоящую войну во Фландрии, поэтому другой квартиры нам не найти; а кроме того, возможно, что в Париже принято так встречать приезжих.

- Черт побери! Ну и терпение у вас! - пробурчал пьемонтец, яростно закручивая рыжий ус и сверкая глазами. - Но берегись, мошенник! Если у тебя готовят скверно, постели жестки, вино выдержано в бутылках меньше трех лет, а слуга менее гибок, чем тростник...

- Те-те-те, дорогой дворянин, можете не сомневаться, что вы будете здесь, как у Христа за пазухой, - прервал его хозяин, оттачивая на оселке кухонный нож, и пробормотал, качая головой:

- Это гугенот; все отступники совершенно обнаглели после свадьбы своего Беарнца с мадмуазель Марго!

Помолчав, он добавил с такой усмешкой, что оба постояльца наверно вздрогнули бы, если бы видели ее:

- Ну, ну! Забавно, что мне попались гугеноты.., и что как раз...

- Эй! Будем мы ужинать наконец? - прикрикнул Коконнас, прерывая рассуждения хозяина с самим собой.

- Как вам будет угодно, сударь, - ответил хозяин, сразу смягчившись, вероятно, под влиянием какой-то мысли, пришедшей ему в голову.

- Нам угодно поужинать, да поскорее, - ответил Коконнас и, повернувшись к Ла Молю, сказал:

- Вот что, граф: пока нам приготовляют комнату, скажите: как, по-вашему: Париж - веселый город?

- По правде говоря - нет, - ответил Ла Моль. - У меня сложилось такое впечатление, что у всех встречных или встревоженные, или отталкивающие лица. Может быть, это оттого, что парижане боятся грозы. Видите, какое мрачное небо? Чувствуете, какая тяжесть в воздухе?

- Скажите, граф, вы ведь стремитесь попасть в Лувр?

- Да, и, мне кажется, вы тоже, господин де Коконнас?

- Ну что ж?! Давайте устремимся вместе.

- Гм! Пожалуй, поздновато выходить на улицу.

- Поздно или не поздно, а выйти придется. Мне даны точные приказания: как можно скорее доехать до Парижа и тотчас по прибытии снестись с герцогом де Гизом.

При имени герцога де Гиза хозяин насторожился и подошел поближе.

- Мне сдается, что этот бездельник подслушивает.

- Да! - сказал Коконнас, который, как все пьемонтцы, был злопамятен и не мог простить хозяину "Путеводной звезды" не слишком почтительный прием.

- Да, я прислушиваюсь, господа, - ответил трактирщик, прикасаясь рукою к своему колпаку, - но только чтобы услужить вам. Я услыхал имя герцога де Гиза и тотчас подошел. Чем могу быть вам полезен, господа?

- Ха, ха, ха! Как видно, это имя обладает волшебной силой, судя по тому, что из наглеца ты превратился в подхалима. Дьявольщина!.. Как тебя зовут?

- Ла Юрьер, - с поклоном ответил хозяин.

- Отлично; стало быть, Ла Юрьер, у герцога де Гиза такая тяжелая рука, что может сделать вежливым даже тебя! Уж не думаешь ли ты, что моя легче?

- Не легче, граф, а короче, - возразил хозяин. - А кроме того, - добавил он, - должен вам сказать, что великий Генрих - кумир парижан.

- Какой Генрих? - спросил Ла Моль.

- По-моему, есть только один, - ответил трактирщик.

- Прости, любезный, есть и другой, и я советую не говорить о нем плохо, - это Генрих Наваррский. А кроме него, есть еще Генрих Конде, человек тоже весьма достойный.

- Этих я не знаю, - сказал хозяин.

- Зато их знаю я, - сказал Ла Моль, - а так как я послан к королю Генриху Наваррскому, то и советую не отзываться о нем плохо в моем присутствии.

Хозяин молча прикоснулся к своему колпаку и продолжал нежно поглядывать на Коконнаса.

- Стало быть, сударь, вы будете разговаривать с великим герцогом де Гизом? Какой вы счастливец, сударь: вы приехали, конечно, ради...

- Ради чего? - спросил Коконнас.

- Ради праздника, - ответил хозяин с особенной усмешкой.

- Вернее - ради праздников, - ведь Париж, как я слышал, захлебывается во всяких празднествах; только и разговору, что о пирах, балах и каруселях. В Париже много веселятся, а?

- Не так уж много, сударь, по крайней мере, до сегодняшнего дня, - ответил хозяин. - Но я надеюсь, что скоро мы повеселимся.

- Однако на свадьбу его величества короля Наваррского в Париж съехалось много народа, - заметил Ла Моль.

- Много гугенотов, это верно, сударь, - резко ответил Ла Юрьер, но, спохватившись, добавил:

- Ах, простите, может быть, господа - тоже протестанты?

- Это я-то протестант? - воскликнул Коконнас. - Еще чего! Я такой же католик, как его святейшество.

Ла Юрьер повернулся в сторону Ла Моля, как бы спрашивая и его, но Ла Моль то ли не понял его взгляда, то ли счел нужным ответить на этот немой вопрос вопросом же:

- Если вы, Ла Юрьер, не знаете его величества короля Наваррского, то, быть может, знаете господина адмирала? Я слышал, что господин адмирал пользуется благоволением двора, а так как я ему рекомендован, то я и хотел бы знать, где он живет, если только его адрес не застрянет у вас в горле.

- Он жил на улице Бетизи, направо отсюда, - ответил хозяин с тайной радостью, невольно отразившейся на его лице.

- То есть как - жил? - спросил Ла Моль. - Значит, он переехал?

- Похоже, что он переехал на тот свет.

- Как - "переехал на тот свет"? - воскликнули оба дворянина.

- Как, господин де Коконнас? - продолжал хозяин с хитрой усмешкой. - Вы сторонник Гиза, и не знаете?

- Чего?

- Да того, что третьего дня, когда адмирал шел по площади Сен-Жермен-Л'Осеруа мимо дома каноника Пьера Пиля, в него выстрелили из аркебузы.

- И он убит? - спросил Ла Моль.

- Нет, ему только перебило руку и оторвало два пальца, но есть надежда, что пули были отравлены.

- Как "есть надежда", негодяй? - воскликнул Ла Моль.

- Я хотел сказать - ходят слухи; не будем ссориться из-за слов; я просто оговорился.

Ла Юрьер, повернувшись спиной к Ла Молю, многозначительно подмигнул Коконнасу и явно издевательски высунул язык.

- Это правда? - радостно спросил Коконнас.

- Правда? - тихо спросил Ла Моль, убитый горестным известием.

- Точно так, как я имел честь доложить вам, - ответил хозяин.

- В таком случае я немедленно отправляюсь в Лувр. Найду я там короля Генриха?

- Вероятно: он там живет.

- Я тоже пойду в Лувр, - объявил Коконнас. - А найду я там герцога де Гиза?

- Возможно: он только что туда проехал, а с ним две сотни дворян.

- Ну что ж, идемте, господин де Коконнас, - сказал Ла Моль.

- Следую за вами, - ответил Коконнас.

- А ваш ужин, господа дворяне? - спросил мэтр Ла Юрьер.

- Ах да! - спохватился Ла Моль. - Впрочем, я, может быть, поужинаю у короля Наваррского.

- А я - у герцога де Гиза, - сказал Коконнас.

- А я, - сказал хозяин, проводив глазами дворян, зашагавших по дороге к Лувру, - почищу шлем, вставлю новый фитиль в аркебузу и наточу протазан. Мало ли что может случиться! Глава 5 В ЧАСТНОСТИ - О ЛУВРЕ, А ВООБЩЕ -О ДОБРОДЕТЕЛИ

Дворяне спросили дорогу у первого встречного и зашагали сперва по улице Аверон, потом по улице Сен-Жер-мен-Л'Осеруа и подошли к Лувру в ту пору, когда силуэты его башен уже начинали расплываться в сумерках.

- Что с вами? - спросил Коконнас, когда Ла Моль остановился перед старинным замком, со священным трепетом разглядывая представшие его взору подъемные мосты, узкие окна и островерхие башенки.

- Право, и сам не знаю: у меня вдруг забилось сердце, - ответил Ла Моль. - Я ведь не так уж робок, но почему-то этот дворец представляется мне мрачным и, по правде говоря, страшным.

- А я, - сказал Коконнас, - не знаю отчего, на редкость весел. Вот только костюм у меня подгулял, - заметил он, оглядывая свое дорожное платье. - Да это пустяки! Зато вид бравый. Да и приказ предписывает мне быстроту исполнения. А раз я выполняю его точно, значит, буду принят хорошо.

И оба молодых человека пошли дальше, настроенные по-разному, каждый соответственно тому чувству, о котором он говорил.

Лувр охранялся строго, и, видимо, количество постов удвоили. Сначала это обстоятельство смутило путешественников. Но Коконнас, уже заметивший, что имя герцога де Гиза действует на парижан магически, подошел к одному из часовых и, упомянув это всемогущее имя, спросил, не может ли оно дать ему свободный проход в Лувр.

Это-имя, казалось, произвело обычное действие, однако часовой спросил у Коконнаса, знает ли он пароль.

Пьемонтец вынужден был сказать, что не знает.

- Тогда ступайте прочь, дорогой дворянин, - ответил часовой.

В эту минуту какой-то человек, беседовавший с офицером охраны, но слышавший просьбу Коконнаса, прервал разговор и подошел к Коконнасу.

- Што фам укотно от херцог де Гиз? - спросил он.

- Мне угодно поговорить с ним, - с улыбкой ответил Коконнас.

- Невосможно! Херцог у короля.

- Но я получил письменное приглашение в Париж.

- А-а! У фас есть письменный приклашений?

- Да, и я приехал издалека.

- А-а! Фы приехали исталека?

- Я из Пьемонта.

- Карошо, карошо! Это тругой тело. А фаш имя?

- Граф Аннибал де Коконнас.

- Карошо, карошо! Тайте фаш письм.

"Честное слово, прелюбезный человек! - сказал себе Ла Моль. - Не посчастливится ли и мне найти такого же, чтобы пройти к королю Наваррскому?".

- Так тавайте фаш письм, - продолжал немецкий дворянин, протягивая руку к Коконнасу, стоявшему в нерешительности.

- Черт побери! Я не знаю, имею ли я право... - отвечал пьемонтец, недоверчивый по своей полуитальянской природе. - Я не имею чести знать вас.

- Я Пэм, я шелофек херцога де Гиз.

- Пэм, - пробормотал Коконнас. - Такого имени я не слышал.

- Это господин Бэм, мой командир, - вмешался часовой. - Вас сбило с толку его произношение. Отдайте ему письмо, я за него ручаюсь.

- Ах, господин Бэм! - воскликнул Коконнас. - Как же мне не знать вас! Ну конечно, я имею это удовольствие! Вот мое письмо. Простите, что я колебался, но без этого нельзя, если хочешь выполнить свой долг.

- Карошо, карошо, не нато извинять сепя.

Ла Моль подошел к немцу и обратился с просьбой:

- Сударь, раз уж вы так любезны, не возьметесь ли вы передать и мое письмо, вместе с письмом моего товарища?

- Как фаш имя?

- Граф Лерак де Ла Моль.

- Граф Лерак де Ла Моль?

- Да.

- Такой не спаю.

- Неудивительно, что я не имею чести быть вам знакомым, я не здешний и так же, как граф де Коконнас, приехал издалека только сегодня вечером.

- А откута фы приехал?

- Из Прованса.

- С один письм?

- Да, с письмом.

- К херцог де Гиз?

- Нет, к его величеству королю Наваррскому.

- Я не слушу у король Нафаррский, - холодно ответил Бэм, - я не могу перетафать фаш письм.

Бэм отошел от Ла Моля и, войдя в Луврские ворота, сделал знак Коконнасу следовать за собой.

Ла Моль остался в одиночестве.

В ту же минуту из соседних Луврских ворот выехал отряд всадников - около ста человек.

- Ага, вот и де Муи со своими гугенотами, - сказал часовой своему товарищу. - Они сияют: король обещал им казнить того, кто стрелял в адмирала, а так как этот парень убил и отца де Муи, то сын одним ударом отомстит за обоих.

- Простите, - обратился Ла Моль к солдату, - ведь вы, кажется, сказали, что этот офицер - господин де Муи?

- Совершенно верно.

- И что сопровождающие - это...

- Нечестивцы, сказал я.

- Благодарю, - ответил Ла Моль, как будто не слыхав презрительной клички, которую дал гугенотам часовой. - Мне только это и надо было знать.

Сказавши это, он подошел к командиру всадников.

- Сударь, - сказал Ла Моль, - я сейчас узнал, что вы - господин де Муи.

- Да, сударь, - учтиво ответил командир.

- Ваше имя, хорошо известное всем, исповедующим протестантскую религию, дает мне смелость обратиться к вам с просьбой оказать мне услугу.

- Какую, сударь? Но сначала - с кем имею честь говорить?

- С графом Лераком де Ла Моль. Молодые люди обменялись поклонами.

- Слушаю вас, сударь, - сказал де Муи.

- Сударь, я прибыл из Экса с письмом от господина Д'Ориака, губернатора Прованса. Письмо адресовано короли" Наваррскому и заключает в себе важные и спешные известия... Каким образом я мог бы передать письмо? Как мне пройти в Лувр?

- Пройти в Лувр - это проще простого, сударь, - отвечал де Муи, - но я боюсь, что король Наваррский сейчас очень занят и не сможет вас принять. Ну, не беда, пойдемте со мной, если хотите, и я доведу вас до его покоев, а дальше уж как хотите.

- Тысяча благодарностей!

- Идемте, сударь, - сказал де Муи.

Де Муи спешился, бросил поводья своему лакею, подошел к воротам, назвал себя часовому, провел Ла Моля в замок и, отворив дверь в покои короля Наваррского, сказал:

- Входите и узнайте сами, сударь.

Затем поклонился Ла Молю и удалился.

Оставшись в одиночестве, Ла Моль огляделся.

Передняя была пуста, одна из внутренних дверей отворена.

Ла Моль сделал несколько шагов и очутился в коридоре.

Он стучал и звал, но никто не откликался. Полнейшая тишина царила в этой части Лувра.

"А мне еще говорили про строгий этикет! - подумал он. - Да по этому дворцу можно разгуливать, как по городской площади!".

Он позвал еще раз, но с тем же успехом.

"Что ж, пойдем прямо, - подумал он, - в конце концов кого-нибудь да встречу".

Он пошел по коридору; везде было темно.

Вдруг в противоположном конце коридора отворилась дверь, на пороге появились два пажа с канделябрами и осветили стройную фигуру женщины, величавой и поразительно красивой.

Свет упал прямо на Ла Моля - тот замер на месте.

Женщина, увидав Ла Моля, тоже остановилась.

- Что вам угодно, сударь? - спросила она, и голос ее прозвучал в ушах молодого человека дивной музыкой.

- Сударыня, прошу извинить меня, - сказал Ла Моль, потупив взор. - Господин де Муи был так любезен, что привел меня сюда, а я ищу короля Наваррского.

- Его величества здесь нет, сударь; по-моему, он у шурина. Но раз его нет, ведь вы могли бы передать королеве...

- Конечно, мог бы, сударыня, если бы кто-нибудь соблаговолил представить меня ей.

- Вы перед ней, сударь.

- Как?! - воскликнул Ла Моль.

- Я королева Наваррская, - сказала Маргарита. Ла Моль так сильно вздрогнул от растерянности и от испуга, что королева улыбнулась:

- Сударь, говорите скорее, - сказала она, - меня ждут у королевы-матери.

- Ваше величество, если вас ждут, разрешите мне удалиться - сейчас я не в силах говорить. Я не могу собраться с мыслями - я ослеплен вами. Я уже не думаю, я только восхищаюсь.

Во всем обаянии своей прелести и красоты Маргарита подошла к молодому человеку, невольно оказавшемуся утонченным придворным льстецом.

- Придите в себя, сударь, - сказала она. - Я подожду, и меня подождут.

- Простите, что я не приветствовал ваше величество со всей почтительностью, какую вы вправе ожидать от одного из ваших покорнейших слуг, но...

- Но, - подхватила Маргарита, - вы приняли меня за одну из моих придворных дам.

- Нет, за призрак красавицы Дианы де Пуатье. Мне говорили, что он появляется в Лувре.

- Знаете, я за вас не беспокоюсь, - сказала Маргарита, - вы сделаете карьеру при дворе. Вы говорите, у вас есть письмо к королю? Сейчас вам не удастся с ним увидеться. Но это не беда. Где письмо? Я передам... Только поскорее, прошу вас.

Ла Моль вмиг распустил шнурки своего камзола и вынул из-за пазухи письмо, завернутое в шелк.

Маргарита взяла письмо и прочла надпись.

- Вы господин де Ла Моль? - спросила она.

- Да, ваше величество. Боже мой! Откуда мне такое счастье, что вашему величеству известно мое имя?

- Я слышала, как его упоминали и король, мой муж, и герцог Алансонский, мой брат. Я знаю, что вас ждут.

Королева спрятала за свой тугой от вышивок и алмазов корсаж письмо, только что лежавшее на груди молодого человека и еще хранившее ее тепло. Ла Моль жадно следил за каждым движением Маргариты.

- Теперь, сударь, - сказала она, - спуститесь в нижнюю галерею и ждите там, пока за вами не придут от короля Наваррского или от герцога Алансонского. Один из моих пажей проводит вас.

С этими словами Маргарита пошла своей дорогой. Ла Моль посторонился, но коридор был так узок, а фижмы королевы Наваррской так широки, что ее шелковое платье коснулось одежды молодого человека, и в то же время аромат духов наполнил пространство, где она прошла.

Ла Моль вздрогнул всем телом и, чувствуя, что сейчас упадет, прислонился к стене.

Маргарита исчезла, как видение.

- Сударь, вы идете? - спросил паж, которому было приказано проводить Ла Моля в нижнюю галерею.

- Да, да! - восторженно воскликнул Ла Моль, видя, что юноша указывает туда, куда удалилась Маргарита: он надеялся догнать ее и увидеть еще раз.

В самом деле, выйдя на лестницу, он заметил королеву, уже спустившуюся в нижний этаж; случайно или на звук шагов Маргарита подняла голову, и он увидел ее снова.

- О, это не простая смертная, это богиня, - следуя за пажом, прошептал Ла Моль, - как сказал Вергилий Марон: "Et vera incessu patuit dea" <Настоящую богиню видно по походке (лат.).>.

- Что же вы? - спросил юный паж.

- Иду, иду, простите, - отвечал Ла Моль. Паж прошел вперед, спустился этажом ниже, отворил одну дверь, потом другую и остановился на пороге.

- Подождите здесь, - сказал он.

Ла Моль вошел в галерею, и дверь за ним затворилась.

Галерея пустовала, только какой-то дворянин прогуливался взад и вперед и, видимо, тоже кого-то поджидал.

Вечерние тени, спускаясь с высоких сводов, окутывали все предметы таким густым мраком, что молодые люди на расстоянии двадцати шагов не могли разглядеть один другого.

Ла Моль пошел навстречу этому дворянину.

- Господи помилуй! - подойдя к нему совсем близко, тихо сказал он, - ведь это граф де Коконнас.

Пьемонтец обернулся на шум шагов и стал разглядывать Ла Моля с неменьшим изумлением.

- Черт меня побери, если это не господин де Ла Моль! - вскричал он. - Тьфу, что я делаю?! Ругаюсь в доме короля! А впрочем, сам король ругается, пожалуй, еще похлеще, и даже в церкви. Итак, мы оба в Лувре?

- Как видите; вас провел господин Бэм?

- Да! Очаровательный немец этот господин Бэм. А кто провел вас?

- Господин де Муи... Я ведь говорил вам, что гугеноты тоже немало значат при дворе... Что ж, повидались вы с герцогом де Гизом?

- Еще нет... А вы получили аудиенцию у короля Наваррского?

- Нет, но скоро получу. Меня привели сюда и попросили подождать.

- Вот увидите: нас ждет роскошный ужин, и на этом пиршестве мы окажемся рядом. А случай и в самом деле странный! В течение двух часов судьба все время сводит нас... Но что с вами? Вы как будто чем-то озабочены?

- Кто, я? - вздрогнув, спросил Ла Моль, все еще словно завороженный видением, представшим передним. - Нет, я не озабочен, но самое место, где мы находимся, вызывает у меня целый рой мыслей.

- Философических размышлений, не так ли? И у меня тоже. Как раз когда вы вошли, мне вспомнились уроки моего наставника. Граф, вы читали Плутарха?

- Еще бы! - с улыбкой отвечал Ла Моль. - Это один из самых любимых моих авторов.

- Так вот, - серьезно продолжал Коконнас, - по-моему, этот великий человек не ошибся, сравнивая наши природные способности с ослепительно яркими, но увядающими цветами и видя в добродетели растение бальзамическое, с невыдыхающимся ароматом и представляющее собой лучшее лекарство от ран.

- А разве вы знаете греческий, господин де Коконнас? - спросил Ла Моль, пристально глядя на собеседника.

- Я-то не знаю, но мой наставник знал и усиленно советовал мне побольше рассуждать о добродетели, если я буду при дворе. Это, говаривал он, производит прекрасное впечатление. Так что, предупреждаю вас, - по этой части я собаку съел. Кстати, вы не проголодались?

- Нет.

- А мне казалось, что в "Путеводной звезде" вас очень соблазняла курица на вертеле. Ну, а я умираю с голоду.

- Вот вам, господин де Коконнас, отличный случай применить к делу ваши доводы в защиту добродетели и доказать преклонение перед Плутархом, ибо этот великий писатель говорит в одном месте: "Полезно упражнять душу горем, а желудок - голодом" - Рrероn esti ten men psuchen odune, ton de gastera limo askeyn".

- Вот как! Вы, стало быть, знаете греческий? - с изумлением воскликнул Коконнас.

- Честное слово, знаю! - ответил Ла Моль. - Меня мой наставник выучил.

- Черт побери! Ваша карьера обеспечена, граф: с королем Карлом вы будете сочинять стихи, а с королевой Маргаритой говорить по-гречески.

- Не считая того, что я могу говорить по-гасконски с королем Наваррским, - со смехом добавил Ла Моль.

В эту минуту в конце галереи, ведущей к покоям короля, отворилась дверь, раздались шаги, и из темноты стала приближаться тень. Тень приняла очертания человеческого тела, а тело принадлежало командиру стражи - господину Бэму.

Он посмотрел в упор на молодых людей, чтобы узнать своего, и жестом пригласил Коконнаса следовать за собой.

Коконнас помахал Ла Молю рукой.

Бэм провел Коконнаса до конца галереи, отворил дверь, и они очутились на верхней ступеньке лестницы. Тут Бэм остановился, огляделся и спросил:

- Каспатин де Гогоннас, фы где шивет?

- В гостинице "Путеводная звезда", на улице Арбр-сек.

- Карошо, карошо! Эта два шаг от сдесь.., идить скоро-скоро фаш гостиниц. Ф этот ночь... Он снова огляделся.

- Так что же в эту ночь? - спросил Коконнас.

- Так ф этот ночь, - ответил он шепотом, - фы ходить сюда с белый крест на фаш шляпа. Пароль для пропуск пудет - "Гиз". Те! Ни звук!

- А в котором часу должен я прийти?

- Когта фы услышить напат.

- Напат? - переспросил Коконнас.

- Напат, напат: пум! пум! пум!..

- А-а, набат!

- Я так и скасал.

- Хорошо, приду, - ответил Коконнас и, поклонившись Бэму, отправился восвояси, втихомолку рассуждая сам с собой:

"Что все это значит и какого черта будут бить в набат? Э, да не все ли равно! Я остаюсь при своем: этот господин Бэм - очаровательный немец. А не подождать ли мне графа де Ла Моля? Да нет, не стоит: он, может быть, останется ужинать у короля Наваррского".

Коконнас пошел прямо на улицу Арбр-сек, куда его как магнитом притягивала вывеска "Путеводной звезды".

В это самое время в галерее отворилась другая дверь, со стороны покоев короля Наваррского, и к Ла Молю подошел паж.

- Вы - граф де Ла Моль? - спросил он.

- Он самый.

- Где вы живете?

- На улице Арбр-сек, в "Путеводной звезде".

- Отлично, это в двух шагах от Лувра. Слушайте! Его величество приказал передать вам, что сейчас он не может вас принять, но очень может быть, что пошлет за вами ночью. Во всяком случае, если завтра утром вы не получите от него никаких известий, приходите сюда, в Лувр.

- А если часовой меня не пропустит?

- Ах да, верно... Пароль - "Наварра". Скажите это слово, и перед вами отворятся все двери.

- Благодарю вас!

- Подождите, сударь: мне приказано проводить вас до ворот, чтобы вы не заблудились в Лувре.

"Да! А как же Коконнас? - выйдя из дворца, подумал Ла Моль. - Впрочем, он поужинает у герцога де Гиза".

Но первый, кого он увидел у Ла Юрьера, был Коконнас, уже сидевший за столом перед огромной яичницей с салом.

- Э-э! Мне сдается, что вы так же пообедали у короля Наваррского, как я поужинал у герцога де Гиза! - с хохотом сказал Коконнас.

- По чести говоря, так!

- И вы проголодались?

- Еще бы!

- Несмотря на Плутарха?

- Граф, у Плутарха есть и другое изречение, а именно:

"Имущий должен делиться с неимущим", - со смехом отвечал Ла Моль. - Итак, из любви к Плутарху разделите со мной вашу яичницу, и за трапезой мы побеседуем о добродетели.

- Э, нет, - ответил Коконнас, - честное слово, такого рода беседы хороши в Лувре, когда боишься, что тебя слышат, и когда у тебя в желудке пусто. Садитесь и давайте ужинать.

- Теперь и я окончательно убедился, что судьба связала нас неразрывно. Вы будете спать здесь?

- Понятия не имею.

- Я тоже.

- Я знаю только одно - где я проведу ночь.

- Где же?

- Там же, где и вы, - это неизбежно.

Оба расхохотались и воздали честь яичнице Ла Юрьера.

Глава 6

ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН

А теперь, если читателю интересно, почему король Наваррский не принял господина де Ла Моля, почему господин де Коконнас не мог увидеться с герцогом де Гизом и почему, наконец, оба дворянина, вместо того чтобы поужинать в Лувре фазанами, куропатками и дикой козой, поужинали яичницей с салом в гостинице "Путеводная звезда", пусть читатель соблаговолит вернуться вместе с нами в старинное королевское жилище и последовать за Маргаритой Наваррской, которую Ла Моль потерял из виду у входа в большую галерею.

Когда Маргарита спускалась с лестницы, в кабинете короля был герцог Генрих де Гиз, которого она не видела после своей брачной ночи. Лестница, с которой спускалась Маргарита, как и дверь кабинета короля, выходила в коридор, а коридор вел к покоям королевы-матери, Екатерины Медичи.

Екатерина Медичи в одиночестве сидела у стола, опершись локтем на раскрытый Часослов и поддерживая голову рукой, все еще поразительно красивой благодаря косметике флорентийца Рене, занимавшего при королеве-матери две должности - парфюмера и отравителя.

Вдова Генриха II была в трауре, которого ни разу не сняла со дня смерти мужа. Теперь это была женщина лет пятидесяти двух - пятидесяти трех, но благодаря еще свежей полноте она сохранила остатки былой красоты. Ее покои, как и ее наряд, имели вдовий вид. Все здесь было темного цвета: стены, ткани, мебель. Только по верху балдахина над королевским креслом, где сейчас спала любимая левретка королевы-матери, подаренная ей зятем, королем Наваррским, и получившая мифологическое имя - Фебея <Фебея - Диана, сестра Феба (Аполлона).>, яркими красками была написана радуга, а вокруг нее греческий девиз "Phos pherei te kal althren", который дал ей король Франциск I и который можно перевести следующим стихом:

Несет с собой он сеет, покой и тишину.

И вот когда королева-мать, казалось, всецело погрузилась в глубокую думу, вызывавшую ленивую и робкую улыбку на ее устах, подкрашенных кармином, какой-то мужчина внезапно отворил дверь, приподнял стенной ковер и, высунув бледное лицо, сказал:

- Дело плохо.

Екатерина подняла голову и увидела герцога де Гиза.

- Как, дело плохо?! - переспросила она. - Что это значит, Генрих?

- Это значит, что короля совсем околпачили его проклятые гугеноты и что если мы станем ждать его отъезда, чтобы осуществить наш замысел, то нам придется ждать еще долго, а может быть, и всю жизнь.

- Что же случилось? - спросила Екатерина, сохраняя свое обычное спокойное выражение лица, хотя отлично умела при случае придавать ему совсем другие выражения.

- Сейчас я в двадцатый раз завел с его величеством разговор о том, долго ли нам терпеть все выходки, которые позволяют себе господа гугеноты после ранения их адмирала.

- И что же вам ответил мой сын? - спросила Екатерина.

- Он ответил: "Герцог, народ, конечно, подозревает, что это вы подстрекатель убийства господина адмирала, моего второго отца; защищайтесь, как знаете. А я и сам сумею защититься, если оскорбят меня..." С этими словами он повернулся ко мне спиной и отправился кормить собак.

- И вы не попытались задержать его?

- Конечно, попытался, но король посмотрел на меня так, как умеет смотреть только он, и ответил хорошо известным вам тоном: "Герцог, мои собаки проголодались, а они не люди, и я не могу заставлять их ждать..." Тогда я пошел предупредить вас.

- И хорошо сделали, - сказала королева-мать.

- Но как же быть?

- Сделать последнюю попытку.

- А кто ее сделает?

- Я. Король один?

- Нет. У него господин де Таванн.

- Подождите меня здесь. Нет, лучше следуйте за мной, но на расстоянии.

С этими словами Екатерина встала и направилась в комнату, где на турецких Коврах и бархатных подушках лежали любимые борзые короля. На жердочках, вделанных в стену, сидели отборные соколы и небольшая пустельга, которой Карл IX любил травить мелких птичек в садах Лувра и начавшего строиться Тюильри.

По дороге королева-мать изобразила глубокую тревогу на своем бледном лице, по которому еще катилась последняя, на самом же деле первая слеза.

Она бесшумно подошла к Карлу IX, раздававшему собакам остатки пирога, нарезанного ровными ломтями.

- Сын мой! - заговорила Екатерина с дрожью в голосе, так хорошо наигранной, что король вздрогнул.

- Что с вами? - быстро обернувшись, спросил король.

- Сын мой, я прошу у вас разрешения уехать в любой из ваших замков, лишь бы он был подальше от Парижа.

- А почему? - спросил Карл IX, пристально глядя на мать своими стеклянными глазами, которые в иных случаях становились пронизывающими.

- А потому, что с каждым днем меня все больнее оскорбляют приверженцы новой церкви, потому, что сегодня я слышала, как гугеноты угрожали вам не где-нибудь, а здесь, в вашем Лувре, и я не хочу быть зрительницей такого рода сцен.

- Но послушайте, матушка: ведь кто-то хотел убить их адмирала, - ответил Карл IX, и в его тоне слышалось глубокое убеждение. - Какой-то мерзавец уже отнял у этих несчастных людей их мужественного де Муи. Клянусь честью, матушка, в королевстве должно же быть правосудие!

- О, не беспокойтесь, сын мой, - отвечала Екатерина, - они не останутся без правосудия: если откажете в нем вы, то они сами совершат его по-своему: сегодня убьют Гиза, завтра меня, а потом и вас.

- Ах, вот как! - произнес Карл IX, и в его голосе впервые прозвучала нотка подозрения. - Вы так думаете?

- Ах, сын мой, - продолжала Екатерина, всецело отдаваясь бурному течению своих мыслей, - неужели вы не понимаете, что дело не в смерти Франсуа де Гиза или адмирала, не в протестантской или католической религии, а в том, чтобы сына Генриха Второго заменить сыном Антуана Бурбона?

- Ну, ну, матушка, вы, как всегда, преувеличиваете, - ответил Карл.

- Что же нам делать, сын мой?

- Ждать, матушка, ждать! В этом - вся человеческая мудрость. Самый великий, самый сильный, самый ловкий тот, кто умеет ждать.

- Ждите, а я ждать не стану.

С этими словами Екатерина сделала реверанс и направилась к двери, намереваясь идти в свои покои. Карл остановил ее.

- В конце концов, что же мне делать, матушка?! - спросил он. - Прежде всего я справедлив и хочу, чтобы все были мной довольны.

Екатерина вернулась.

- Граф, - сказала она Таванну, ласкавшему королевскую пустельгу, - подойдите к нам и скажите королю, что, по-вашему, надо делать.

- Ваше величество, вы позволите? - спросил граф.

- Говори, Таванн, говори!

- Ваше величество, как поступаете вы на охоте, когда на вас бросается кабан?

- Черт возьми! Я подпускаю его к себе и всаживаю ему в горло рогатину.

- Только для того, чтобы он вас не ранил, - заметила Екатерина.

- И ради удовольствия, - ответил король со вздохом, который свидетельствовал об удальстве, переходившем в кровожадность. - Но убивать своих подданных мне не доставило бы удовольствия, а гугеноты такие же мои подданные, как и католики.

- В таком случае, государь, ваши подданные-гугеноты поступят, как кабан, которому не всадили рогатины в горло: они вспорют ваш трон, - сказала Екатерина.

- Это вы так думаете, матушка, - молвил король, всем своим видом показывая, что не очень верит предсказаниям матери.

- Разве вы не видели сегодня де Муи и его присных?

- Конечно, видел, раз я пришел сюда от них. Но разве просьба его не справедлива? Он просил меня казнить убийцу его отца, который покусился и на жизнь адмирала. Разве мы не наказали Монтгомери за смерть моего отца, а вашего супруга, хотя его смерть - просто несчастный случай?

- Хорошо, государь, оставим этот разговор, - ответила задетая за живое королева-мать. - Сам Господь Бог хранит ваше величество и дарует вам силу, мудрость и уверенность, а я, бедная женщина, оставленная Богом, конечно, за мои грехи, трепещу и покоряюсь.

Снова сделав реверанс, она сделала знак герцогу де Гизу, вошедшему к королю во время этого разговора, занять ее место и сделать последнюю попытку.

Карл IX проводил мать глазами, но на сей раз не стал ее удерживать; он принялся ласкать собак, насвистывая охотничью песенку.

Вдруг он прервал свое занятие.

- У моей матери истинно королевский ум, - заговорил он, - у нее нет ни колебаний, ни сомнений. А ну-ка возьмите да убейте несколько десятков гугенотов за то, что они явились просить правосудия! Разве они не имеют на это права в конце-то концов?

- Несколько десятков, - тихо повторил герцог де Гиз.

- А-а, вы здесь, герцог! - сказал король, притворившись, что только сейчас его увидел. - Да, несколько десятков; не велика потеря. Вот если бы кто-нибудь пришел ко мне и сказал: "Государь, вы разом будете избавлены от всех врагов, и завтра не останется ни одного из них, кто мог бы упрекнуть вас за смерть всех прочих", - ну, тогда Дело другое!

- Государь... - начал герцог де Гиз.

- Таванн, оставьте Марго, посадите ее на жердочку, - перебил король, - хотя она и тезка моей сестры, королевы Наваррской, но это еще не причина, чтобы все ее ласкали.

Таванн посадил пустельгу на жердочку и принялся скручивать и раскручивать уши борзой.

- Государь, - снова заговорил герцог де Гиз, - значит, если бы вашему величеству сказали: "Ваше величество, завтра вы будете избавлены от всех ваших врагов...".

- Предстательством какого же святого свершится это чудо?

- Государь, сегодня двадцать четвертое августа, день памяти святого Варфоломея, - стало быть, все свершится его Предстательством.

- Это великий святой - он пошел на то, чтобы с него заживо содрали кожу! - заметил король.

- Тем лучше! Чем больше его мучили, тем больше у него должно быть злобы на своих мучителей.

- И это вы, кузен, вашей шпажонкой с золотым эфесом перебьете сегодня ночью десять тысяч гугенотов? Ха-ха-ха! Клянусь смертью, ну и шутник же вы, господин де Гиз!

И король разразился хохотом, но хохот был неестественный и прокатился по комнате каким-то зловещим эхом.

- Государь, одно слово, только одно слово! - настаивал герцог, невольно затрепетав от этого смеха, звучавшего демонически. - Один ваш знак - и все уже готово. У меня швейцарцы, у меня тысяча сто дворян, у меня рейтары, у меня горожане; у вашего величества - ваша личная охрана, ваши друзья, ваше католическое дворянство... Нас двадцать против одного.

- Так что ж, кузен, раз вы так сильны, какого черта вы приходите жужжать мне об этом в уши? Действуйте сами, действуйте сами!..

И король отвернулся к собакам.

Тут портьера приподнялась, и показалась Екатерина.

- Все хорошо, - шепнула она Гизу, - настаивайте, и он уступит.

Портьера опустилась, но Карл IX то ли не заметил этого, то ли сделал вид, что не заметил.

- Но я должен знать, - заметил герцог де Гиз, - угожу ли я вашему величеству, если сделаю то, что хочу сделать.

- Честное слово, кузен Генрих, вы пристаете ко мне с ножом к горлу, но я не поддамся, черт возьми! Разве я не король?

- Пока нет, государь, но завтра вы станете королем, если захотите.

- Ах, вот как! - подхватил Карл IX. - Значит, убьют и короля Наваррского, и принца Конде.., у меня в Лувре!.. Фу!

И король еле слышно добавил:

- За его стенами - дело другое.

- Государь! - воскликнул герцог. - Сегодня вечером они идут кутить с вашим братом, герцогом Алансонским.

- Таванн, - сказал король с прекрасно разыгранным раздражением, - неужели вы не видите, что злите мою собаку? Идем, Актеон, идем!

Не желая больше слушать, Карл IX ушел к себе, оставив Таванна и герцога де Гиза почти в прежней неизвестности.

Другого рода сцена разыгралась вслед за этим у Екатерины, которая посоветовала герцогу де Гизу держаться твердо и вернулась в свои покои, где застала всех, кто обычно присутствовал при ее отходе ко сну.

Когда Екатерина вернулась к себе, лицо у нее было столь же веселым, сколь мрачным оно было, когда она шла к королю. Она с самым приветливым видом отпустила по очереди своих придворных дам и кавалеров, и вскоре у нее осталась одна королева Маргарита, которая сидела у открытого окна, погрузившись в глубокую задумчивость и глядя в небо.

Уже два или три раза, оставаясь наедине с дочерью, королева-мать приоткрывала рот, чтобы заговорить, и каждый раз мрачная мысль останавливала слова, готовые сорваться с ее губ.

В это время портьера приподнялась, и появился Генрих Наваррский.

Собачка проснулась, спрыгнула с кресла и подбежала к нему.

- Это вы, сын мой? - вздрогнув, спросила Екатерина. - Разве вы ужинаете в Лувре?

- Нет, - отвечал Генрих. - Герцог Алансонский, принц Конде и я идем шататься по городу. Я был почти уверен, что застану их здесь, любезничающих с вами.

Екатерина улыбнулась.

- Ну что ж, идите, идите, господа... Какие счастливцы мужчины, что могут ходить куда угодно!.. Правда, дочь моя? - спросила она.

- Да, правда; свобода так прекрасна и так заманчива! - ответила Маргарита.

- Вы хотите сказать, что я мешаю вам быть свободной? - сказал Генрих, склоняясь перед женой.

- Нет, я страдаю не за себя, а за положение женщины вообще.

- Сын мой, вы не увидитесь с адмиралом? - спросила Екатерина.

- Может быть, и увижусь.

- Зайдите к нему и подайте пример другим, а завтра расскажете мне, как его здоровье.

- Раз вы этого хотите, я, разумеется, зайду к нему.

- Я ничего не хочу... - заметила Екатерина. - Кто там еще?.. Не пускайте, не пускайте!

Генрих уже сделал шаг к двери, чтобы исполнить приказание Екатерины, но в это мгновение стенной ковер поднялся, и показалась белокурая головка г-жи де Сов.

- Ваше величество, это парфюмер Рене: вы приказали ему прийти.

Екатерина бросила быстрый, как молния, взгляд на Генриха".

Юный король слегка покраснел и почти тотчас же смертельно побледнел: он услышал имя убийцы своей матери. Поняв, что лицо выдает его волнение, он отошел к окну и прислонился к подоконнику.

Собачка зарычала.

В тот же миг вошли двое: тот, о ком доложили, и та, которая не нуждалась в докладе.

Первым был парфюмер Рене, который подошел к Екатерине со слащавой любезностью флорентийских слуг; в руках он нес открытый ящик, перегороженный на отделения, в которых стояли коробки с пудрой и флаконы. Второй была герцогиня Лотарингская, старшая сестра Маргариты. Она вошла в потайную дверь, ведущую в кабинет короля, дрожа всем телом, бледная, как смерть. Герцогиня надеялась, что Екатерина, которая вместе с г-жой де Сов рассматривала содержимое ящика, принесенного Рене, не заметит ее, и села рядом с Маргаритой, около которой стоял король Наваррский, закрыв лицо руками, как человек, который старается прийти в себя после обморока.

Но Екатерина обернулась.

- Дочь моя, - обратилась она к Маргарите, - вы можете идти к себе. А вы, сын мой, - сказала она Генриху, - идите развлекаться в город.

Маргарита поднялась; Генрих стал к ней вполоборота.

Герцогиня Лотарингская схватила Маргариту за руку.

- Сестра, - заговорила она торопливым шепотом, - герцог де Гиз, который хочет спасти вам жизнь за то, что вы спасли его жизнь, просил передать вам, чтобы вы не уходили к себе, а остались здесь!

- Что вы сказали, Клод? - спросила Екатерина, оборачиваясь к дочери.

- Ничего, матушка.

- Вы что-то сказали Маргарите шепотом.

- Я только пожелала ей спокойной ночи и передала сердечный привет от герцогини Неверской.

- А где эта красавица герцогиня?

- У своего деверя, герцога де Гиза.

Екатерина подозрительно посмотрела на сестер и нахмурилась.

- Клод, подойдите ко мне! - приказала она дочери.

Клод повиновалась. Екатерина взяла ее за руку.

- Что вы ей сказали?.. Болтунья! - прошептала она, стиснув руку дочери так, что та вскрикнула.

Хотя Генрих ничего не слышал, от него не ускользнула пантомима королевы-матери, Клод и Маргариты.

- Окажите мне честь и разрешите поцеловать вам руку, - обратился он к жене.

Маргарита протянула ему дрожащую руку.

- Что она сказала? - прошептал Генрих, наклоняясь к руке жены.

- Чтобы я не выходила из Лувра. Ради Бога, не выходите и вы.

Это была молния, но при свете этой на мгновение вспыхнувшей молнии Генрих увидел целый заговор.

- Это еще не все, - сказала Маргарита, - вот письмо, которое привез вам один провансальский дворянин.

- Господин де Ла Моль?

- Да.

- Спасибо, - взяв письмо и спрятав его под камзолом, сказал Генрих.

Отойдя от растерянной жены, он положил руку на плечо флорентийца.

- Ну как идет ваша торговля, Рене? - спросил он.

- Неплохо, ваше величество, неплохо, - ответил отравитель со своей коварной улыбкой.

- Еще бы, когда состоишь поставщиком всех коронованных особ Франции и других стран, - сказал Генрих.

- Кроме короля Наваррского, - нагло ответил флорентиец.

- Вы правы, мэтр Рене, черт вас побери, - сказал Генрих, - но моя бедная мать, ваша покупательница, умирая, рекомендовала мне вас. Зайдите ко мне завтра или послезавтра и принесите ваши лучшие парфюмерные изделия.

- Это не вызовет косых взглядов, - с улыбкой заметила Екатерина, - ведь говорят, что...

- Что у меня карман тощий, - со смехом подхватил Генрих. - Кто вам сказал об этом, матушка? Марго?

- Нет, сын мой, госпожа де Сов, - отвечала Екатерина.

В эту минуту герцогиня Лотарингская, несмотря на все свои усилия, не смогла сдержаться и разрыдалась. Генрих Наваррский даже не обернулся.

- Сестра, что с вами? - воскликнула Маргарита и бросилась к Клод.

- Пустяки, пустяки, - сказала Екатерина, становясь между молодыми женщинами, - у нее бывают приступы нервного возбуждения, и врач Мазилло советует лечить ее благовониями.

Екатерина еще сильнее, чем в первый раз, сжав руку старшей дочери, обернулась к младшей.

- Марго, вы разве не слыхали, что я предложила вам идти к себе? Если этого недостаточно, я вам приказываю, - сказала она.

- Простите, - отвечала бледная, трепещущая Маргарита, - желаю вашему величеству доброй ночи.

- Надеюсь, что ваше пожелание исполнится. Спокойной ночи, спокойной ночи.

Маргарита напрасно старалась перехватить взгляд мужа - он даже не повернулся в ее сторону, и Маргарита вышла, едва держась на ногах.

Воцарилось минутное молчание; Екатерина устремила пристальный взгляд на герцогиню Лотарингскую, а та молча смотрела на мать, сжимая руки.

Генрих стоял к ним спиной, но следил за этой сценой в зеркале, делая вид, что помадит усы помадой, которую преподнес ему Рене.

- А вы, Генрих, разве не собираетесь уходить? - спросила Екатерина.

- Ах да! - воскликнул король Наваррский. - Честное слово, я совершенно забыл, что меня ждут герцог Алансонский и принц Конде! А все из-за этих изумительных духов - они одурманили меня и, сдается мне, отбили память. До свидания!

- До свидания! А завтра вы расскажете мне, как себя чувствует адмирал?

- Не премину. Ну, Фебея, что с тобой?

- Фебея! - сердито крикнула Екатерина.

- Отзовите ее, сударыня, она не хочет меня выпустить.

Королева-мать встала, взяла собачку за ошейник и держала ее, пока Генрих не вышел, а уходил он с таким спокойным и веселым лицом, как будто в глубине души не чувствовал, что над ним нависла смертельная опасность.

Собачка, отпущенная Екатериной Медичи, бросилась за ним, но дверь затворилась; тогда она просунула свою длинную мордочку под портьеру и протяжно, жалобно завыла.

- Теперь, Карлотта, - сказала Екатерина баронессе де Сов, - позовите герцога де Гиза и Таванна - они в моей молельне; вернитесь с ними и посидите с герцогиней Лотарингской: ей опять нехорошо. Глава 7 НОЧЬ 24 АВГУСТА 1572 ГОДА

Когда Ла Моль и Коконнас закончили свой скудный ужин, - скудный, ибо в гостинице "Путеводная звезда" куры жарились только на вывеске, - Коконнас повернул на одной ножке свой стул, вытянул ноги, оперся локтем о стол и, допивая последний стакан вина, спросил:

- Господин де Ла Моль, хотите сейчас же лечь спать?

- По правде говоря, поспать мне очень хочется, сударь, - ведь ночью за мной могут прийти.

- И за мной тоже, - сказал Коконнас, - но я думаю, что лучше нам не ложиться и не заставлять ждать тех, кто пришлет за нами, а попросить карты и поиграть. Таким образом, когда за нами придут, мы будем готовы.

- Я с удовольствием принял бы ваше предложение, сударь, но для игры у меня слишком мало денег: в моем кошельке едва ли наберется сто экю золотом, и это - все мое богатство. С ним я должен теперь устраивать свою судьбу.

- Сто экю золотом! - воскликнул Коконнас. - И вы еще жалуетесь, черт побери! У меня, сударь, всего-навсего шесть.

- Да будет вам! - возразил Ла Моль. - Я видел, как вы вынимали из кармана кошелек: он был не то что полон, а, можно сказать, битком набит.

- А-а! Эти деньги пойдут в уплату давнишнего долга одному старому Другу моего отца, - сказал Коконнас, - как я подозреваю, такому же гугеноту, как и вы. Да, тут сто нобилей с розой, - продолжал Коконнас, хлопнув себя по карману, - но эти нобили принадлежат Меркандону; моя же личная собственность состоит, как я сказал, из шести экю.

- Что же это за игра?

- Вот потому-то я и хочу играть. Кроме того, мне пришла в голову мысль.

- Какая?

- Мы оба приехали в Париж с одной и той же целью.

- Да.

- У каждого из нас есть могущественный покровитель.

- Да.

- Вы рассчитываете на своего так же, как я на моего?

- Да.

- Вот мне и пришла в голову мысль сперва сыграть на деньги, а потом на первую благостыню, которую получим от двора или от возлюбленной...

- В самом деле, здорово придумано! - со смехом заметил Ла Моль. - Но, признаюсь, я не такой страстный игрок, чтобы рисковать моей судьбой, играя в карты или в кости, - ведь первая благостыня, которую мы с вами получим, вероятно, определит течение всей нашей жизни.

- Хорошо! Оставим первую благостыню от двора и будем играть на первую благостыню от возлюбленной.

- Есть одно препятствие, - возразил Ла Моль.

- А именно?

- У меня нет возлюбленной.

- У меня тоже нет, но я собираюсь скоро обзавестись ею. Слава Богу, мы с вами не так скроены, чтобы страдать от недостатка в женщинах.

- Вы-то, господин де Коконнас, конечно, не будете терпеть в них недостатка, а я не так уж твердо верю в мою звезду любви и боюсь обокрасть вас, поставив свой заклад против вашего. Давайте играть на шесть экю, а если вы, к несчастью, их проиграете и захотите продолжать игру, то ведь вы дворянин, и ваше слово ценится на вес золота.

- Отлично! Вот это разговор! - воскликнул Коконнас. - Вы совершенно правы, сударь, слово дворянина ценится на вес золота, особливо если этот дворянин пользуется доверием двора. А потому считайте, что я не слишком рискую, играя с вами на первую благостыню, которую наверняка получу.

- Да, вы-то можете проиграть ее, но я не могу ее выиграть - ведь я служу королю Наваррскому и ничего не могу получить от герцога де Гиза.

- Ага, нечестивец! Я сразу тебя почуял, - пробурчал хозяин, начищая старый шлем, и, прервав работу, перекрестился.

- Вот как, - сказал Коконнас, тасуя карты, принесенные слугой, - стало быть, вы...

- Что я?

- Протестант.

- Я?

- Да, вы.

- Ну, предположим, что это так, - усмехнувшись, сказал Ла Моль. - Вы что-нибудь имеете против нас?

- О, слава Богу - нет. Мне все равно. Я всей душой ненавижу гугенотскую мораль, но не питаю ни малейшей ненависти к гугенотам, а кроме того, они теперь в чести.

- Чему доказательством служит аркебузный выстрел в господина адмирала, - с улыбкой заметил Ла Моль. - Не доиграемся ли и мы до выстрелов?

- Как вам будет угодно, - отвечал Коконнас, - мне лишь бы играть, а на что - все равно.

- Ну что ж, давайте играть, - сказал Ла Моль, взяв и разобрав свои карты.

- Да, играйте и притом играйте смело: ведь если даже я проиграю сто экю против ста ваших, завтра же утром я найду, чем вам заплатить.

- Стало быть, счастье придет к вам во сне?

- Нет, я пойду искать его.

- Куда же это? Скажите мне, и я пойду с вами!

- В Лувр.

- Разве вы пойдете туда ночью?

- Да, ночью я получу личную аудиенцию у великого герцога де Гиза.

Когда Коконнас объявил, что пойдет за деньгами в Лувр, Ла Юрьер бросил чистить каску, встал за стулом Ла Моля так, что его мог видеть один Коконнас, и начал делать ему знаки, но пьемонтец не замечал их, поглощенный игрой и разговором.

- Да это просто чудо! - сказал Ла Моль. - Вы были правы, когда сказали, что мы родились под одной звездой. У меня тоже свидание в Лувре ночью, только не с герцогом де Гизом, а с королем Наваррским.

- А вы знаете пароль?

- Да.

- А сигнал для сбора?

- Нет.

- Ну, а я знаю. Мой пароль...

С этими словами пьемонтец поднял голову, и в тот же миг Ла Юрьер сделал ему знак до такой степени выразительный, что дворянин сразу осекся, остолбенев от этой мимики гораздо больше, чем от потери ставки в три экю. Заметив удивление, возникшее на лице партнера, Ла Моль обернулся, но не увидел никого, кроме хозяина, стоявшего позади него, скрестив руки на груди, и в том самом шлеме, который он чистил минуту назад.

- Что с вами? - спросил Ла Моль Коконнаса. Коконнас переводил взгляд с хозяина на партнера и ничего ему не ответил, так как не знал, что нужно ответить, несмотря на то, что Ла Юрьер усердно подавал ему новые знаки.

Ла Юрьер смекнул, что должен прийти к нему на помощь.

- Дело в том, - быстро заговорил он, - что я сам любитель играть в карты, вот я и подошел взглянуть на ваш ход, благодаря которому вы выиграли, а граф вдруг увидал на голове простого горожанина боевой шлем, ну и удивился.

- Действительно, хороша фигура! - воскликнул Ла Моль, заливаясь смехом.

- Эх, сударь! - заметил Ла Юрьер, отлично разыгрывая добродушие и пожимая плечами и делая вид, что сознает свое полное ничтожество. - Конечно, наш брат не из породы храбрецов, и нет у нас настоящей выправки. Это вам, бравым дворянам, хорошо сверкать золочеными касками да тонкими рапирами, а наше дело - отбыть свое время в карауле.

- Так, так! - сказал Ла Моль, тасуя карты. - А разве вы ходите в караул?

- Да, граф, приходится! Я ведь сержант одного из отрядов городской милиции.

Сказавши это, Ла Юрьер, пока Ла Моль сдавал карты, удалился, приложив палец к губам и таким способом предупредив совершенно растерявшегося Коконнаса, чтобы он не проболтался.

Необходимость быть настороже привела к тому, что Коконнас проиграл и вторую ставку так же быстро, как и первую.

- Ну вот и все ваши шесть экю! Хотите отыграться в счет ваших будущих благ?

- С большим удовольствием, - ответил Коконнас.

- Но прежде чем продолжать игру, я напомню вам: ведь вы говорили, что у вас назначено свидание с герцогом де Гизом?

Коконнас посмотрел в сторону кухни и увидал огромные глаза Ла Юрьера, который делал ему все тот же знак.

- Да, - сказал Коконнас, - но теперь еще не время. А впрочем, поговорим лучше о вас, господин де Ла Моль.

- А по-моему, дорогой господин де Коконнас, поговорим лучше об игре, а то, если не ошибаюсь, я сейчас выиграл у вас еще шесть экю.

- А ведь правда, черт побери!.. Мне всегда говорили, что гугенотам везет в игре, и мне страх как захотелось стать гугенотом, черт меня подери!

Глаза Ла Юрьера загорелись, как угли, но Коконнас, всецело занятый игрой, этого не заметил.

- Переходите к нам, граф, переходите, - сказал Ла Моль, - и хотя желание стать гугенотом пришло к вам путем весьма своеобразным, вы будете хорошо приняты у нас.

Коконнас почесал за ухом.

- Будь я уверен, что счастье в игре зависит от этого, то ручаюсь вам.., ведь я в конце концов не так уж сильно привержен к мессе, а раз и король не столь уж привержен к ней .

- А кроме того, это прекрасное исповедание: оно так просто, так чисто! - подхватил Ла Моль.

- И к тому же оно в моде, - продолжал Коконнас, - да еще приносит счастье в игре: ведь, черт меня подери, все тузы у вас, а между тем я слежу за вами с тех пор, как мы взяли карты в руки: вы играете честно, не передергиваете... Стало быть, дело в протестантской вере...

- Вы задолжали мне еще шесть экю, - спокойно заметил Ла Моль.

- Ах, как сильно вы меня искушаете! - сказал Коконнас, - И если ночью я останусь недоволен герцогом де Гизом...

- Что тогда?

- Тогда я завтра же попрошу вас представить меня королю Наваррскому, и будьте покойны: уж если я стану гугенотом, то большим, чем Лютер, Кальвин, Меланхтон и все реформаторы вместе взятые.

- Те! Вы поссоритесь с нашим хозяином, - сказал Ла Моль.

- Да, верно, - согласился Коконнас, взглянув в сторону кухни. - Нет, он нас не слышит, он сейчас очень занят.

- А что он делает? - спросил Ла Моль, который не мог видеть хозяина со своего места.

- Он разговаривает с... Черт подери! Это он!

- Кто - он?

- Да та ночная птица, с которой он разговаривал, когда мы подъехали к гостинице, - человек в желтом камзоле и в плаще цвета древесного гриба. Черт побери! Как он увлекся! Эй! Ла Юрьер! Уж не занимаетесь ли вы политикой? Признавайтесь!

Но на этот раз Ла Юрьер ответил таким энергичным, таким повелительным жестом, что Коконнас, несмотря на свое пристрастие к раскрашенным картонкам, встал и пошел к нему.

- Что с вами? - спросил Ла Моль.

- Вам вина, граф? - спросил Ла Юрьер, хватая Коконнаса за руку. - Сейчас подадут. Грегуар! Вина господам!

Потом прошептал Коконнасу на ухо:

- Молчите! Молчите, или смерть вам! И спровадьте куда-нибудь вашего товарища.

Ла Юрьер был так бледен, а желтый человек так мрачен, что Коконнас почувствовал дрожь во всем теле и, обернувшись к Ла Молю, сказал:

- Дорогой господин де Ла Моль, прошу извинить меня: я в один присест проиграл пятьдесят экю. Мне сегодня не везет, и я боюсь зарваться.

- Отлично, отлично, сударь, как вам угодно, - отвечал Ла Моль. - Кроме того, я не откажусь прилечь на минуту. Ла Юрьер!

- Что угодно, ваше сиятельство?

- Разбудите меня, если за мной придут от короля Наваррского. Я лягу не раздеваясь, чтобы в любую минуту быть готовым.

- Я последую вашему примеру, - заявил Коконнас, - а чтобы его светлости не ждать меня ни минуты, я сделаю себе значок. Ла Юрьер, дайте мне ножницы и белой бумаги.

- Грегуар! - крикнул Ла Юрьер. - Белой бумаги для письма и ножницы, чтобы сделать конверт!

"Ого! - сказал себе пьемонтец:

- Честное слово, здесь готовится нечто из ряда вон выходящее".

- Спокойной ночи, господин де Коконнас! - сказал Ла Моль. - А вы, милейший хозяин, будьте любезны, проводите меня в мою комнату. Желаю вам успеха, мой новый друг!

И Ла Моль, сопровождаемый Ла Юрьером, исчез из виду на винтовой лестнице. Тогда таинственный человек схватил Коконнаса за локоть, подтащил к себе и торопливо заговорил:

- Сударь, сто раз вы чуть не выдали тайну, от которой зависит судьба королевства! Благодарение Богу, вы вовремя прикусили язык. Еще одно слово, и я пристрелил бы вас из аркебузы. К счастью, теперь мы одни, так слушайте.

- Но кто вы такой, как вы смеете говорить со мной таким повелительным тоном? - спросил Коконнас.

- Вы слышали о де Морвеле?

- Убийце адмирала?

- И капитана де Муи.

- Да, конечно.

- Так вот, де Морвель - это я.

- Ого-го! - произнес Коконнас.

- Слушайте же.

- Черт побери! Конечно, слушаю.

- Те! - прошипел де Морвель и приложил палец к губам.

Коконнас прислушался.

В ту же минуту они услышали, что хозяин захлопнул дверь какой-то комнаты, запер дверь в коридоре на засов и подбежал к собеседникам.

Он подал стул Коконнасу и стул Морвелю, взял третий себе и сказал:

- Господин де Морвель, все заперто, можете говорить.

На Сен-Жермен-Л'Осеруа пробило одиннадцать часов вечера. Морвель считал один за другим удары, дрожащие звуки которых зловеще раздавались в ночи, и, когда последний удар замер в воздухе, сказал, обращаясь к Коконнасу, ощетинившемуся при виде предосторожностей, которые принимали эти два человека:

- Сударь, вы добрый католик?

- Я думаю! - отвечал Коконнас.

- Сударь, - продолжал Морвель, - вы преданы королю?

- Душой и телом. Я считаю, что вы, сударь, оскорбляете меня, задавая мне подобный вопрос.

- Не будем ссориться из-за этого; вы пойдете с нами?

- Куда?

- Это не имеет значения. Предоставьте себя в наше распоряжение. От этого зависит ваше благосостояние, а быть может, и ваша жизнь.

- Предупреждаю вас, что в полночь у меня будет дело в Лувре.

- Туда-то мы и пойдем.

- Меня ждет герцог де Гиз.

- Нас тоже.

- Но у меня особый пароль для входа, - продолжал Коконнас, несколько уязвленный тем, что ему приходится делить честь аудиенции у герцога с де Морвелем и Ла Юрьером.

- У нас тоже.

- Но у меня особый опознавательный знак! Морвель улыбнулся, вытащил из-за пазухи пригоршню крестов из белой материи, один дал Ла Юрьеру, один Коконнасу, один взял себе. Ла Юрьер прикрепил свой к шлему, а Морвель к шляпе.

- Вот как! - удивился Коконнас. - Значит, и свидание, и пароль, и знак - для всех?

- Да, лучше сказать - для всех добрых католиков.

- Стало быть, в Лувре - торжество, королевский пир, - воскликнул Коконнас. - И на него не хотят пускать этих собак-гугенотов?.. Здорово! Отлично! Превосходно!! Довольно с них, покрасовались!

- Да, в Лувре торжество, королевский пир, в котором будут участвовать и гугеноты. - ответил Морвель. - Больше того - они-то и будут героями дня, они-то и заплатят за пир, так что если вы хотите быть с нами, мы начнем с того, что пойдем и пригласим их вождя, их поборника, их Гедеона <Гедеон - один из судей израильских, освободитель израильтян от ига мадианитян.>, как они его называют.

- Адмирала? - воскликнул Коконнас.

- Да, старика Гаспара, по которому я промахнулся, как дурак, хотя стрелял из аркебузы самого короля.

- Вот почему, дорогой дворянин, я чистил свой шлем, вострил шпагу и точил ножи, - проскрежетал Ла Юрьер, нарядившийся военным.

Коконнас вздрогнул и стал бледен, как смерть, начиная понимать, в чем дело.

- Как?.. Это правда? - воскликнул он. - Так это торжество, этот пир.., означают.., что мы...

- Вы очень недогадливы, сударь, - сказал Морвель, - сейчас видно, что вам в отличие от нас не надоела наглость этих еретиков.

- Стало быть, вы решили пойти к адмиралу и... - начал Коконнас.

Морвель улыбнулся и подвел Коконнаса к окну.

- Взгляните туда. - сказал он, - видите в конце улицы, на маленькой площади за церковью, людей, которые бесшумно выстраиваются в темноте?

- Да.

- У всех этих людей на шляпе такой же белый крест, как у Ла Юрьера, у вас и у меня.

- И что же?

- А то, что это рота швейцарцев из западных кантонов под командованием Токено, а вам известно, что эти господа из западных кантонов - друзья-приятели короля.

- Ого-го! - произнес Коконнас.

- Теперь смотрите: вон там, по набережной, скачет отряд кавалеристов; вы узнаете командира?

- Как же я могу узнать его? - спросил взволнованный Коконнас. - Ведь я приехал в Париж только сегодня вечером!

- Это тот самый человек, с которым вы должны увидеться в полночь в Лувре. Там он и будет ждать вас.

- Так это герцог де Гиз?

- Он самый. А сопровождают его бывший купеческий старшина Марсель и теперешний старшина Шорон. Оба держат наготове отряды горожан. А вот по нашей улице идет командир нашего квартала; смотрите хорошенько, что он будет делать.

- Он стучит во все двери. А что такое на дверях, в которые он стучит?

- Белый крест, молодой человек, такой же крест, как у нас на шляпах. Прежде, бывало, люди предоставляли Богу отмечать своих; теперь мы стали вежливее и избавляем Его от этого труда.

- Да, куда он ни постучит, всюду отворяется дверь и выходят вооруженные горожане.

- Он постучится и к нам, и мы тоже выйдем.

- Но поднимать на ноги столько народа, чтобы убить одного старика гугенота, это.., черт побери! Это позор! Это достойно душегубов, а не солдат! - воскликнул Коконнас.

- Молодой человек, - отвечал Морвель, - если вам неохота возиться со стариками, вы можете выбрать себе молодых. Тут найдется дело на любой вкус. Если вы презираете кинжалы, можете поработать шпагой: ведь гугеноты не такие люди, чтобы покорно дали себя перерезать, и к тому же, как вам известно, все они, и старые и молодые, очень живучи.

- Так вы собираетесь перебить их всех?! - вскричал Коконнас.

- Всех.

- По приказу короля?

- Короля и герцога де Гиза.

- И когда же?

- Как только ударят в набат на колокольне Сен-Жермен-Л'Осеруа.

- Ах, вот почему этот милый немец, служащий у герцога Гиза.., как бишь его зовут?

- Господин Бэм.

- Верно... Вот почему он мне сказал, чтобы я бежал в Лувр с первым ударом набата.

- Вы, стало быть, видели Бэма?

- И видел, и говорил с ним.

- Где?

- В Лувре. Он-то и провел меня туда и сказал пароль, который...

- Взгляните.

- Черт побери! Да, это он!

- Хотите поговорить с ним?

- С превеликим удовольствием, клянусь душой! Морвель тихонько отворил окно. В самом деле, это был Бэм и с ним человек двадцать горожан.

- "Гиз и Лотарингия"! - произнес Морвель. Бэм обернулся и, сообразив, что обращаются к нему, подошел.

- А-а, это фы, каспатин де Морфель.

- Да, я; кого вы ищете?

- Я ищу гостиниц "Путефодный звезда", чтоп предупредить некий каспатин де Гогоннас.

- Я здесь, господин Бэм! - отозвался молодой человек.

- А-а! Карашо! Отшень карашо!.. Фы готов?

- Да. Что надо делать?

- Што фам будет сказать каспатин де Морфель. Он топрый католик.

- Слышите? - спросил Морвель.

- Да, - ответил Коконнас. - А куда идете вы, господин Бэм?

- Я? - со смехом ответил вопросом на вопрос Бэм.

- Да, вы.

- Я иду скасать словешко атмиралу.

- Скажите ему, на всякий случай, два, - посоветовал Морвель, - и если он встанет после первого, то уж не встанет после второго.

- Бутте покоен, каспатин де Морфель, бутте покоен и дрессируйте мне карашо этот молодой шелофек.

- Да, да, не беспокойтесь, все Коконнасы по природе хорошие охотничьи собаки и чуткие ищейки.

- Прошшайте.

- Идите.

- А фы?

- Начинайте охоту, а мы подоспеем к дележу добычи.

Бэм отошел, и Морвель затворил окно.

- Слышите, молодой человек? - спросил Морвель. - Если у вас есть личный враг, то, даже если он и не совсем гугенот, занесите его в свой список - между другими пройдет и он.

Коконнас, ошеломленный тем, что видел и слышал, посматривал то на хозяина, принимавшего грозные позы, то на Морвеля, который спокойно вынимал из кармана какую-то бумагу.

- Вот мой список, - сказал Морвель, - триста человек. Пусть каждый добрый католик сделает в эту ночь десятую долю той работы, какую сделаю я, и завтра во всем королевстве не останется ни одного еретика.

- Те! - произнес Ла Юрьер.

- Что такое? - в один голос спросили Коконнас и Морвель.

На Сен-Жермен-Л'Осеруа раздался первый удар набата.

- Сигнал! - воскликнул Морвель. - Стало быть, часы спешат? Мне сказали, что все начнется в полночь... Что ж, тем лучше! Для славы Бога и короля лучше, чтобы часы не отставали, а спешили.

И в самом деле послышались зловещие удары колокола. Вскоре грянул и первый ружейный выстрел, и почти сейчас же свет нескольких факелов вспыхнул молнией на улице Арбр-сек.

Коконнас стер рукой пот со лба.

- Началось, пошли! - крикнул Морвель.

- Одну минуту, одну минуту! - заговорил хозяин. - Прежде чем отправиться в поход, мы должны обезопасить свои квартиры, как говорят на войне. Я не хочу, чтобы зарезали мою жену и детей, пока меня не будет дома: здесь остается гугенот.

- Ла Моль?! - воскликнул Коконнас, отшатнувшись.

- Да! Нечестивец попал в пасть к волку.

- Как? Вы нападете на вашего постояльца? - спросил Коконнас.

- Для этого-то я и оттачивал рапиру.

- Ну, ну! - произнес пьемонтец, хмуря брови.

- До сих пор я резал только кроликов, уток да цыплят, - сказал почтенный трактирщик. - А как убивают людей, я понятия не имею. Вот я и поупражняюсь на постояльце. Коли я сделаю это неуклюже, то, по крайности, некому будет смеяться надо мной.

- Черт побери! Это жестоко! - вознегодовал Коконнас. - Господин де Ла Моль - мой товарищ. Господин де Ла Моль со мной ужинал. Господин де Ла Моль играл со мной в карты!

- Но господин де Ла Моль - еретик, - вмешался Морвель. - Господин де Ла Моль обречен, и если его не убьем мы, его убьют другие.

- Не говоря уже о том, что он выиграл у вас пятьдесят экю, - добавил хозяин.

- Верно, - ответил Коконнас, - но выиграл честно, я в этом уверен.

- Честно или не честно, а платить придется. А вот ежели я убью его - вы будете квиты.

- Ну, ну, господа, поторапливайтесь! - прикрикнул Морвель. - Стреляйте из аркебузы, колите его рапирой, стукните молотком или каминной доской - чем угодно, только давайте покончим с ним поскорее, если хотим исполнить наше обещание и вовремя прийти к адмиралу на помощь герцогу де Гизу.

Коконнас тяжело вздохнул.

- Я бегу к нему, - сказал Ла Юрьер, - подождите меня.

- Черт побери! - воскликнул Коконнас. - Он еще причинит страдания бедному мальчику, а может быть, и обворует его! Я пойду, чтобы в случае чего прикончить его сразу и не дать его обворовать.

С этим благородным намерением Коконнас бросился по лестнице вслед за Ла Юрьером и быстро догнал его, так как Ла Юрьер, поднимаясь по лестнице, начал раздумывать, а следовательно, замедлил шаг.

В ту самую минуту, когда он и следовавший за ним Коконнас подходили к двери в комнату Ла Моля, на улице раздались выстрелы и тотчас они услышали, как Ла Моль соскочил с кровати и под его ногами заскрипели половицы.

- Черт! - проворчал встревоженный Ла Юрьер. - Видать, он проснулся.

- Похоже на то, - ответил Коконнас.

- Он будет защищаться?

- Он вполне способен на это. А знаете, Ла Юрьер, забавная будет штука, если он вас убьет.

- Гм! Гм! - хмыкнул Ла Юрьер.

Но, ощущая в руках добрую аркебузу, он набрался духа и сильным ударом ноги распахнул дверь.

Тут они увидели, что Ла Моль без шляпы, но совсем одетый, стоит, загородившись кроватью, со шпагой в зубах и с пистолетами в руках.

- Ого-го! - произнес Коконнас, раздувая ноздри, как хищное животное, почуявшее кровь. - Дело-то становится занятным, Ла Юрьер. Ну, что же вы? Вперед!

- А-а! Стало быть, меня хотят убить! - сверкая глазами, крикнул Ла Моль. - Так это ты, мерзавец?

Вместо ответа Ла Юрьер приложил аркебузу к плечу и прицелился в молодого человека. Но Ла Моль увидел это, и в тот момент, когда раздался выстрел, он упал на колени, и пуля пролетела у него над головой.

- Ко мне, ко мне, господин де Коконнас! - крикнул Ла Моль.

- Ко мне, ко мне, господин де Морвель! - кричал Ла Юрьер.

- Честное слово, господин де Ла Моль, - ответил Коконнас, - все, что я могу сделать в этом случае, это не трогать вас. По-видимому, сегодня ночью избивают всех гугенотов именем короля. Выпутывайтесь сами, как знаете.

- А-а! Предатели! Убийцы! Вот как! Ну, подождите!

И Ла Моль, прицелившись, спустил курок одного из своих пистолетов. Ла Юрьер, не спускавший с него глаз, успел отскочить в сторону, но Коконнас, не ожидавший такого ответа, остался стоять на месте, и пуля задела ему плечо.

- Черт побери! - крикнул он, заскрежетав зубами. - Принимаю вызов; померяемся силами, раз ты этого хочешь!

И, обнажив рапиру, он бросился на Ла Моля. Будь они один на один, Ла Моль, конечно, принял бы вызов, но за спиной Коконнаса стоял Ла Юрьер, перезаряжавший аркебузу, а, кроме того, на зов трактирщика уже спешил Морвель, взбегавший по лестнице, перешагивая через несколько ступенек. Поэтому Ла Моль бросился в соседнюю комнату и запер за собой дверь на задвижку.

- Ах, негодяй! - крикнул Коконнас, стуча в дверь эфесом шпаги. - Ну, погоди, сейчас я столько же раз продырявлю тебя шпагой, сколько вечером ты выиграл у меня экю! Я-то пришел, чтобы тебя не мучили, я-то пришел, чтобы тебя не обокрали, а ты мне отплачиваешь за это пулей в плечо! Погоди, мерзавец! Погоди!

Ла Юрьер подошел к запертой двери и одним ударом приклада аркебузы разнес ее в щепки.

Коконнас устремился в комнату, но чуть не ткнулся носом в стену: комната была пуста, окно распахнуто.

- Он, наверное, выпрыгнул в окно. - сказал трактирщик. - Но это пятый этаж; и он разбился насмерть.

- Или удрал на соседнюю крышу, - сказал Коконнас, влезая на подоконник и собираясь преследовать Ла Моля по скользкому и крутому скату крыши. Но Морвель и Ла Юрьер бросились к нему и втащили его обратно в комнату.

- Вы с ума сошли? - крикнули они в один голос. - Вы же разобьетесь!

- Вот еще! - ответил Коконнас. - Ведь я горец, я привык бегать по ледникам. А если меня еще и оскорбили, так за оскорбителем я полезу на небо или спущусь в ад, какой бы дорогой он туда ни отправился. Пустите меня!

- Оставьте! - сказал Морвель. - Или он уже мертв, или уже далеко. Идемте с нами, и если этот от вас ускользнул, вы найдете тысячу других.

- Вы правы! - прорычал Коконнас. - Смерть гугенотам! Я должен отомстить за себя, и чем скорее, тем лучше.

Все трое скатились с лестницы, как лавина.

- К адмиралу! - крикнул Морвель.

- К адмиралу! - повторил Ла Юрьер.

- Что ж, отправимся к адмиралу, если вам угодно, - согласился Коконнас.

Оставив гостиницу "Путеводная звезда" на попечение Грегуара и прочих слуг, все трое выскочили из дома и побежали к дому адмирала на улицу Бетизи; яркое пламя и грохот выстрелов указывали им дорогу.

- Кто это? - закричал Коконнас. - Какой-то человек бежит без камзола и без перевязи.

- А это кто-нибудь спасается, - сказал Морвель.

- Ну что же вы?! Ведь у вас аркебузы! - крикнул Коконнас.

- Нет, ни за что; я берегу порох для лучшей дичи, - отвечал Морвель.

- Тогда вы, Ла Юрьер!

- Подождите, подождите! - сказал трактирщик, прицеливаясь.

- Ну да, подождите! - крикнул Коконнас. - Пока вы ждете, он убежит!

Он бросился за несчастным и вскоре настиг его, так как тот был ранен. Но в то мгновение, когда Коконнас, чтобы не наносить удара в спину, крикнул ему: "Обернись! Да обернись же!", раздался выстрел, в ушах Коконнаса раздался свист пули, и беглец покатился по земле, как бегущий со всех ног заяц, настигнутый выстрелом охотника.

Позади Коконнаса раздался торжествующий крик; пьемонтец обернулся и увидел трактирщика, потрясавшего своим оружием.

- Ага! Почин сделан! - закричал он.

- Да, но вы чуть не прострелили меня насквозь.

- Берегитесь, сударь! Берегитесь! - крикнул Ла Юрьер.

Коконнас отскочил. Раненый приподнялся на одно колено и, пылая местью, хотел ударить Коконнаса кинжалом, но трактирщик вовремя предостерег пьемонтца.

- Ах, гадина! - взревел Коконнас, и, набросившись на раненого, три раза вонзил ему в грудь шпагу по рукоятку.

- А теперь к адмиралу! К адмиралу! - крикнул он, оставив гугенота, бившегося в предсмертных судорогах.

- Эге, дорогой дворянин, вы, кажется, входите во вкус, - сказал Морвель.

- Вы правы, - ответил Коконнас. - Уж не знаю, пьянит ли меня запах пороха, или возбуждает вид крови, но, черт побери, меня так и тянет убивать. Это своего рода облава на людей. До сих пор я так охотился только на волков да на медведей, но, клянусь честью, облава на людей мне кажется куда увлекательнее! И все трое побежали своей дорогой. Глава 8 РЕЗНЯ

Дом адмирала стоял, как мы сказали, на улице Бетизи. Это было большое здание в глубине двора, выходившее двумя крыльями на улицу. Ворота и две калитки в каменной ограде, отделявшей дом от улицы, вели во двор.

Когда три наших гизара появились в конце улицы Бетизи, которая являлась продолжением улицы Фосе-Сен-Жермен-Л'Осеруа, они увидели, что дом адмирала окружен швейцарцами, солдатами и вооруженными горожанами; каждый из них держал в правой руке кто шпагу, кто пику, кто аркебузу, а некоторые держали в левой руке факелы и освещали эту сцену колеблющимся погребальным светом, который, следуя движениям факелоносцев, то падал на мостовую, то полз по стенам вверх, то пробегал по этому живому морю, где каждый предмет вооружения отсвечивал своим блеском. Вокруг дома и, на близлежащих улицах - Тиршап, Этьен и Бертен-Пуаре - свершалось страшное дело. Слышались пронзительные крики, громыхали выстрелы, и время от времени какой-нибудь несчастный, полуголый, бледный, окровавленный, большими прыжками, как преследуемая лань, пробегал по мертвенному световому кругу, где, казалось, мечется стая демонов.

В одну минуту Коконнас, Морвель и Ла Юрьер, белые кресты которых были замечены издали и которые были поэтому встречены громкими приветствиями, очутились в самой гуще толпы, тяжело дышавшей и тесно сомкнутой, как свора собак. Они, конечно, не пробились бы сквозь нее, но многие узнали Морвеля и дали ему дорогу. Коконнас и Ла Юрьер прошмыгнули за ним, и, таким образом, всем троим удалось проскользнуть во двор.

Посреди двора, в ограде которого все три калитки были выломаны, на пустом пространстве, почтительно освобожденном убийцами, стоял человек; он опирался на обнаженную шпагу и не сводил глаз с балкона, находившегося на высоте около пятнадцати футов от земли и тянувшегося под центральным окном здания. Этот человек нетерпеливо притоптывал ногой и время от времени оборачивался, чтобы спросить о чем-то у тех, кто стоял ближе к нему.

- Нет и нет! - сказал он. - Никого!.. Наверно, его предупредили, и он бежал. Как вы думаете, дю Га?

- Не может быть, ваша светлость.

- Почему не может быть? Вы же сами мне говорили, что за минуту до нашего прихода какой-то человек без шляпы, с обнаженной шпагой в руке, бежавший, точно от погони, постучал в ворота и его впустили!

- Верно, ваша светлость! Но почти тотчас же вслед за ним пришел Бэм, все двери были выломаны, а дом окружен. Человек войти-то вошел, но выйти он никак не мог.

- Эге! Если не ошибаюсь, это герцог де Гиз? - спросил Коконнас мэтра Ла Юрьера.

- Он самый, сударь. Да, это великий Генрих де Гиз собственной персоной, и он наверняка дожидается, когда выйдет адмирал, чтобы разделаться с ним так же, как адмирал разделался с его отцом. Каждому свой черед, сударь, и сегодня, слава Богу, пришел наш.

- Эй! Бэм! Эй! - крикнул герцог своим могучим голосом. - Неужели еще не кончено?

Концом своей шпаги, такой же нетерпеливой, как и он сам, герцог высек искры из мостовой.

В ту же минуту в доме послышались крики, затем выстрелы, громкий топот и бряцание оружия, а затем снова наступила тишина.

Герцог рванулся было к дому.

- Ваша светлость, ваша светлость! - сказал дю Га, приблизившись к герцогу и остановив его. - Ваше достоинство требует, чтобы вы оставались здесь и ждали.

- Ты прав, дю Га! Спасибо! Я подожду. Но, по правде говоря, я умираю от нетерпения и беспокойства. А вдруг он ускользнул от меня?

Внезапно топот ног в доме стал слышнее.., на оконных стеклах второго этажа заиграли красные отблески, как на пожаре.

Балконная дверь, столько раз привлекавшая взоры герцога, распахнулась или, вернее, разлетелась вдребезги, и на балконе появился человек; лицо его было бледно, шея залита кровью.

- Бам! Ты! Наконец-то! - крикнул герцог. - Ну что? Что?

- Фот! Фот он! - хладнокровно ответил немец, нагнулся, и тут же стал с усилием разгибаться, видимо поднимая какую-то большую тяжесть.

- А остальные? Где же остальные? - нетерпеливо спросил герцог.

- Оздальные коншают оздальных.

- А ты что делаешь?

- Сейшас уфидить; отойтить назат немношко. Герцог сделал шаг назад.

В эту минуту стало видно и то, что немец с таким усилием подтягивал к себе.

Это было тело старика.

Бэм поднял его над перилами балкона, раскачал в воздухе и бросил к ногам своего господина.

Глухой звук падения, потоки крови, хлынувшей из тела и далеко обрызгавшей мостовую, ужаснули всех, не исключая и герцога, но чувство ужаса скоро уступило место любопытству - все присутствующие сделали несколько шагов вперед, и дрожащий свет факела упал на жертву.

Стали видны седая борода, суровое благородное лицо и окоченевшие руки.

- Адмирал! - разом воскликнули двадцать голосов и разом смолкли.

- Да, это адмирал! Это он! - сказал герцог, подойдя к трупу и разглядывая его с молчаливой радостью.

- Адмирал! Адмирал! - вполголоса повторяли свидетели этой страшной сцены, сбившись в кучу и робко приближаясь к великому поверженному старцу.

- Ага, Гаспар! Вот ты наконец! - торжествующе произнес герцог де Гиз. - Ты приказал убить моего отца, теперь я мщу тебе!

И он дерзко поставил йогу на грудь протестантского героя.

Но в тот же миг глаза умирающего с усилием открылись, его простреленная, залитая кровью рука сжалась в последний раз, и, оставаясь неподвижным, адмирал ответил святотатцу замогильным голосом:

- Генрих де Гиз! Когда-нибудь и ты почувствуешь на груди ногу твоего убийцы. Я не убивал твоего отца. Будь ты проклят!

Герцог невольно вздрогнул, побледнел, и ледяной холод пробежал по его телу; он провел рукой по лбу, как бы отгоняя мрачное видение, затем опустил руку и решился еще раз взглянуть на адмирала, но глаза его уже закрылись, рука лежала неподвижно, а вместо страшных слов изо рта хлынула черная кровь, заливая седую бороду.

Герцог с решимостью отчаяния взмахнул шпагой.

- Итак, фаша светлость, фы дофолен? - спросил Бэм.

- Да, да, мой храбрый Бэм! - ответил Генрих. - Ты отомстил...

- За херцог Франсуа, та?

- За религию, - сдавленным голосом ответил Генрих. - А теперь, - продолжал он, обращаясь к швейцарцам, солдатам и горожанам, заполнившим улицу и двор, - за дело, друзья мои, за дело!

- Здравствуйте, господин Бэм! - сказал Коконнас, не без восхищения подходя к немцу, все еще стоявшему на балконе и спокойно вытиравшему свою шпагу.

- Так это вы спровадили его на тот свет? - с восторгом крикнул Ла Юрьер. - Как это вам удалось, достойнейший из дворян?

- О-о! Ошень просто, ошень просто! Он слыхал шум, отфорял свой тферь, я протыкал его мой рапир. Но это еще не фее, я тумай, Телиньи еще стоит за себя, я слышать, он кришит.

В самом деле, в эту минуту послышались отчаянные, как будто женские вопли, и красноватые отблески осветили одно из крыльев дома, образовывавших галерею. Появились двое бегущих мужчин, их преследовала целая вереница убийц. Одного мужчину убили выстрелом из аркебузы; другой подбежал к открытому окну, и, не испугавшись высоты и не убоявшись врагов, ждавших его внизу, бесстрашно спрыгнул во двор.

- Бей! Бей! - закричали убийцы, видя, что жертва ускользает от них.

Человек поднялся на ноги, подобрал шпагу, выскользнувшую у него из рук при падении, бросился, наклонив голову, сквозь толпу, сбил с ног несколько человек, проткнул кого-то шпагой и среди треска пистолетных выстрелов и злобной ругани промахнувшихся по нем солдат молнией промелькнул мимо Коконнаса, который с кинжалом в руке поджидал его у ворот.

- Есть! - крикнул пьемонтец, проколов беглецу предплечье тонким, острым клинком кинжала.

- Подлец! - крикнул тот в ответ, хлестнув своего врага клинком по лицу: в узком пролете ворот нанести удар шпагой было невозможно.

- Тысяча чертей! Это господин де Ла Моль! - воскликнул Коконнас.

- Господин де Ла Моль! - повторил Ла Юрьер и Морвель.

- Он-то и предупредил адмирала! - заорали солдаты.

- Бей! Бей! - вопили со всех сторон.

Коконнас, Ла Юрьер и с десяток солдат бросились в погоню за Ла Молем, а тот, покрытый кровью, охваченный тем возбуждением, которое и является последним пределом жизненных сил человека, мчался по улицам, руководствуясь одним инстинктом. Топот и крики гнавшихся за ним врагов подстегивали и словно окрыляли его. Порой ему хотелось бежать медленнее, но свистнувшая рядом пуля вновь заставляла его ускорить бег. Он уже не дышал, не вдыхал и не выдыхал воздух - из его груди вырывались глухие хрипы и сиплые стоны. Кровь, сочившаяся из головы, смешивалась с потом и заливала лицо.

Вскоре камзол начал стеснять биение его сердца, и Ла Моль сорвал с себя камзол. Вскоре и шпага оказалась слишком тяжелой для его руки - он отшвырнул и шпагу.

Порой ему казалось, что топот врагов отдаляется и что ему удастся ускользнуть от своих палачей, но на их крики сбегались другие убийцы, находившиеся поблизости; бросив свою кровавую работу, они бросались за ним. Внезапно слева от себя Ла Моль увидел спокойно текущую реку и почувствовал, что если он бросится в нее, как загнанный олень, то испытает невыразимое блаженство, и только крайнее напряжение разума удержало его от этого. А справа возвышался Лувр, мрачный, неколебимый, но полный глухих, зловещих звуков. Через подъемный мост взад и вперед сновали шлемы и панцири, сверкавшие холодным отблеском лунных лучей. Ла Моль подумал о короле Наваррском и о Колиньи, то были единственные его покровители. Он собрал все свои силы, взглянул на небо, давая про себя обет стать католиком, если спасется, уловкой выиграл шагов тридцать расстояния у гнавшейся за ним стаи, свернул направо к Лувру, бросился на подъемный мост, смешался с кучей солдат, получил новый удар кинжалом, скользнувшим вдоль ребер, и, несмотря на крики "Бей! Бей!", раздававшиеся со всех сторон, несмотря на изготовившихся к бою часовых, стрелой промчался во двор, влетел в двери, взбежал по лестнице на третий этаж и, прислонившись к знакомой ему двери, начал стучать в нее кулаками и ногами.

- Кто там? - тихо спросил женский голос.

- Господи, Господи! - бормотал Ла Моль. - Они идут.., я их слышу.., я их вижу... Это я!.. Я!..

- Кто вы? - произнес тот же голос. Ла Моль вспомнил пароль.

- Наварра! Наварра! - крикнул он.

Дверь тотчас отворилась. Ла Моль, не поблагодарив и даже не заметив Жийону, ворвался в прихожую, пробежал коридор, две или три комнаты и очутился в спальне, освещенной лампой, свисавшей с потолка.

На кровати резного дуба за бархатным, расшитым золотыми лилиями пологом лежала полуобнаженная женщина и, опершись на локоть, смотрела на него расширенными от ужаса глазами.

Ла Моль подбежал к лежавшей даме.

- Сударыня! - вскричал он - Там убивают, там режут моих собратьев! Они хотят убить, хотят зарезать и меня... Ах! Ведь вы королева... Спасите меня!

Он бросился к ее ногам, оставив на ковре широкий кровавый след.

Увидев перед собой человека на коленях, растерзанного, бледного, королева Наваррская приподнялась и, в страхе закрыв лицо руками, начала звать на помощь.

- Бога ради не зовите! - говорил Ла Моль, пытаясь встать. - Если вас услышат, я погиб! Убийцы гнались за мной, они были уже на лестнице. Я слышу их... Вот они! Вот!

- На помощь! - вне себя кричала королева Наваррская. - На помощь!

- Ах! Вы убиваете меня! - в отчаянии сказал Ла Моль. - Умереть от звука такого чарующего голоса, умереть от такой прекрасной руки! Не думал я, что это может случиться!

В ту же минуту дверь распахнулась, и в комнату ворвалась толпа людей, запыхавшихся, разъяренных, с лицами, испачканными порохом и кровью, со шпагами, аркебузами и алебардами.

Их вел за собой Коконнас; с рыжими всклокоченными волосами, с бледно-голубыми, неестественно расширенными глазами, с кровоточащей раной на щеке, нанесенной шпагою Ла Моля, пьемонтец был страшен.

- Черт побери! Вот он, вот он! А-а, наконец-то попался! - кричал Коконнас.

Ла Моль поискал глазами какое-нибудь оружие, но не нашел ничего. Он посмотрел на королеву и увидел на ее лице выражение глубокой жалости. Тогда он понял, что только она может спасти его, метнулся к ней и обнял ее.

Коконнас сделал три шага вперед и концом длинной рапиры нанес еще одну рану в плечо своего врага; несколько капель красной теплой крови, словно роса, окропили белые душистые простыни Маргариты.

Увидев кровь, чувствуя содрогания прижавшегося к ней человека, Маргарита бросилась вместе с ним в проход между кроватью и стеной. И вовремя: силы Ла Моля иссякли, он был не в силах пошевельнуться - ни для того, чтобы бежать, ни для того, чтобы защищаться. Склонив голову на плечо молодой женщины, он судорожно цеплялся за нее руками, раздирая тонкий вышитый батист, облекавший волною газа тело Маргариты.

- Ваше величество! Спасите! - пролепетал он замирающим голосом.

Больше он уже ничего не мог сказать. Глаза его, словно подернутые предсмертной дымкой, затуманились, голова бессильно запрокинулась, руки повисли, ноги подкосились, и он упал на пол в лужу своей крови, увлекая за собой и королеву.

Коконнас, возбужденный криками, опьяненный запахом крови, ожесточенный яростной погоней, протянул руку к королевскому алькову. Одно мгновение - и он пронзил бы сердце Ла Моля, а может быть, и сердце Маргариты.

При виде обнаженного клинка, а главное, при виде этой неслыханной дерзости дочь королей выпрямилась во весь рост и вскрикнула, и в этом страшном крике было столько негодования, ярости и гнева, что пьемонтец замер под властью неведомого ему чувства; правда и то, что если бы на сцене не появилось новое действующее лицо, это чувство растаяло бы так же быстро, как снег под лучами апрельского солнца.

Но дверь, скрытая в стене, внезапно распахнулась, и в комнату вбежал бледный, взъерошенный юноша лет шестнадцати-семнадцати в черном одеянии.

- Сестра, не бойся, не бойся! Я здесь! Я здесь! - крикнул он.

- Франсуа! Франсуа! Помоги мне! - воскликнула Маргарита.

- Герцог Алансонский! - прошептал Ла Юрьер, опуская аркебузу.

- Черт побери! Принц крови! - отступив на шаг, пробурчал Коконнас.

Герцог Алансонский огляделся вокруг.

Маргарита с распущенными волосами, еще красивее, чем всегда, стояла, прислонившись к стене, одна среди мужчин, в глазах которых сверкала ярость, по лбу у нее струился пот, на губах выступила пена.

- Мерзавцы! - крикнул герцог.

- Спаси меня, брат! - сказала Маргарита, теряя силы. - Они хотят меня убить.

Бледное лицо герцога вспыхнуло.

Он был безоружен, но, помня, кто он такой, он, судорожно сжав кулаки, стал наступать на Коконнаса и его товарищей, а они в страхе отступали перед его сверкавшими, как молнии, глазами.

- Может быть, вы убьете и принца крови? Ну-ка! Они продолжали отступать.

- Эй, командир моей охраны! - крикнул он. - Сюда! Перевешайте этих разбойников!

Испуганный гораздо больше видом этого безоружного юноши, чем целым отрядом рейтаров или ландскнехтов, Коконнас уже допятился до двери. Ла Юрьер с быстротой оленя умчался вниз по лестнице, а солдаты теснились и толкались в прихожей, так как размеры двери не соответствовали их горячему желанию поскорее очутиться за стенами Лувра.

Тем временем Маргарита инстинктивно набросила свою камчатную простыню на лежавшего без чувств молодого человека и отошла от него.

Когда исчез последний убийца, герцог Алансонский обернулся.

- Сестра, ты ранена? - воскликнул он, увидав, что Маргарита вся в крови.

Он бросился к сестре с такой тревогой, которая сделала бы честь его братской нежности, если бы эта нежность не выдавала чувства, не приличествующего брату.

- Нет, не думаю. - ответила она, - а если и ранена, то легко.

- Но на тебе кровь, - сказал герцог, дрожащими руками ощупывая тело Маргариты, - откуда же она?

- Не знаю, - отвечала Маргарита. - Один из этих негодяев схватил меня - возможно, он был ранен.

- Схватить мою сестру! - воскликнул герцог. - О, если бы ты указала мне на него хоть пальцем, если бы ты сказала мне, кто из них это сделал, если бы я мог найти его!

- Tсc! - произнесла Маргарита.

- А что? - спросил Франсуа.

- Да то, что, если вас увидят у меня в комнате в это время...

- Разве брат не может зайти к сестре, Маргарита? Королева посмотрела на герцога Алансонского так пристально и так грозно, что юноша отошел подальше.

- Да, да, Маргарита, ты права, я пойду к себе, - сказал он. - Но не можешь же ты остаться одна В такую страшную ночь! Хочешь, я позову Жийону?

- Нет, нет, никого не надо. Иди. Франсуа, иди тем же ходом, каким пришел.

Юный принц повиновался сестре, и едва он исчез за дверью, как Маргарита, услышав вздох, донесшийся из-за ее кровати, бросилась к потайной двери, закрыла ее на засов, затем побежала к входной двери и заперла ее в ту самую минуту, когда по другому концу коридора несся, как ураган, большой отряд стрелков и солдат, преследуя гугенотов, живших в Лувре.

Она внимательно огляделась вокруг и, убедившись, что она действительно одна, вернулась к проходу за своей кроватью, убрала камчатную простыню, скрывшую тело Ла Моля от глаз герцога Алансонского, с трудом вытащила это бессильное тело на середину комнаты и, заметив, что несчастный еще дышит, села на пол, положила его голову к себе на колени и плеснула ему водой в лицо, чтобы привести его в чувство.

Только теперь, когда вода смыла с лица раненого слой пыли, пороха и крови. Маргарита узнала в нем того красивого дворянина, который, полный жизни и надежд, часа четыре тому назад явился к ней и просил ее ходатайствовать за него перед королем Наваррским и который расстался с ней, ослепленный ее красотой и заставивший ее самое погрузиться в мечту о нем.

Маргарита вскрикнула от страха, ибо теперь она чувствовала к раненому нечто большее, чем жалость: она почувствовала к нему симпатию; он был уже для нее не посторонним человеком, а почти знакомым. Под ее рукой красивое, но бледное, измученное болью лицо Ла Моля стало чистым; замирая от страха, почти такая же бледная, как и он, Маргарита положила руку ему на грудь - сердце еще билось. Тогда она протянула руку к стоявшему рядом столику, взяла флакончик с нюхательной солью и дала ее понюхать Ла Молю. Ла Моль открыл глаза.

- О Господи! - прошептал он. - Где я?

- Вы спасены! Успокойтесь! Вы спасены! - ответила Маргарита.

Ла Моль с трудом перевел взгляд на королеву и впился в нее глазами.

- Какая вы красавица! - пролепетал он.

Словно ослепленный, он опустил веки и тяжело вздохнул.

Маргарита тихо вскрикнула. Молодой человек побледнел, если возможно, больше прежнего, и она подумала, что это его последний вздох.

- Боже, Боже, сжалься над ним! - воскликнула она. В эту минуту раздался сильный стук в дверь, ведущую в коридор.

Маргарита приподнялась, поддерживая Ла Моля за плечи.

- Кто там? - крикнула она.

- Это я, я! - ответил женский голос. - Я герцогиня Неверская.

- Анриетта! - воскликнула королева. - Это не страшно, это друг, слышите, сударь?

Ла Моль сделал усилие и приподнялся на одно колено.

- Постарайтесь не упасть, пока я отворю дверь, - сказала королева.

Ла Моль оперся рукой об пол и таким образом сохранил равновесие.

Маргарита сделала было шаг к двери, но вдруг остановилась, задрожав от страха.

- Так ты не одна? - вскрикнула королева, услыхав бряцание оружия.

- Нет; со мной двенадцать телохранителей; мне дал их мой деверь, герцог де Гиз.

- Герцог де Гиз! - прошептал Ла Моль. - Убийца! Убийца!

- Тише! Ни слова! - сказала Маргарита и огляделась вокруг, соображая, куда бы спрятать раненого.

- Шпагу!.. Кинжал!.. - шептал Ла Моль.

- Чтобы защищаться? Это бесполезно: ведь их двенадцать, а вы один!

- Нет, не для того, чтобы защищаться, а чтобы не даться им в руки живым.

- Нет, нет, я вас спасу, - сказала Маргарита. - Ах, да! Кабинет!.. Идем, идем!

Ла Моль напряг все силы и, поддерживаемый Маргаритой, дотащился до кабинета. Маргарита заперла за ним дверь и спрятала ключ в кошелек.

- Ни крика, ни стона, ни вздоха - и вы спасены! - сказала она ему через дверь.

Затем набросила на плечи халат, отворила дверь своей подруге, и обе бросились в объятия друг к другу.

- Ваше величество! С вами ничего не случилось? - спросила герцогиня Неверская.

- Ничего, ничего, - ответила Маргарита, запахнув халат, чтобы не видно было следов крови на пеньюаре.

- Слава Богу! Но герцог де Гиз дал мне двенадцать телохранителей, чтобы они проводили меня до его дворца, а мне такая большая свита не нужна, и шестерых я оставлю вашему величеству. В такую ночь шесть телохранителей герцога де Гиза стоят целого полка королевских телохранителей.

Маргарита не решилась отказаться; она расставила шестерых телохранителей в коридоре и расцеловалась с герцогиней, а герцогиня в сопровождении шести других телохранителей отправилась во дворец герцога де Гиза, где она жила в отсутствие своего мужа. Глава 9 УБИЙЦЫ

Коконнас не бежал, он отступил. Ла Юрьер не бежал, он удрал. Первый скрылся, как тигр, второй, как волк.

Таким образом, Ла Юрьер уже был на площади Сен-Жермен-Л'Осеруа, когда Коконнас только выходил из Лувра.

Ла Юрьер, очутившись со своей аркебузой в одиночестве среди сновавших людей, среди свистевших пуль, среди выбрасываемых из окон трупов, целых, изрезанных на куски, почувствовал непреодолимый страх и начал осторожно пробираться к своей гостинице. Но, переходя с улицы Аверон на улицу Арбр-сек, он наткнулся на отряд швейцарцев и рейтаров, которым командовал Морвель.

- Вы что, уже закончили? - закричал Морвель, сам себя окрестивший "Истребителем короля". - Вы уже домой, милейший хозяин? А кой черт унес нашего дворянина из Пьемонта? С ним не случилось ничего плохого? Было бы жаль, он вел себя отлично!

- По-моему, ничего не случилось, - отвечал Ла Юрьер. - Надеюсь, он еще присоединится к нам.

- Вы откуда?

- Из Лувра - там, надо сказать, нас встретили неласково!

- Кто же это вас так встретил?

- Герцог Алансонский. Разве он не с нами?

- Его высочество герцог Алансонский имеет отношение только к тому, что касается лично его; если вы предложите ему разделаться с двумя старшими братьями как с гугенотами, он согласится, но с условием, чтобы он не был в этом замешан... А разве вы, Ла Юрьер, не собираетесь идти с этими храбрецами?

- А куда они идут?

- О, Господи! Да на улицу Монторгей; там живет один гугенотский сановник, мой знакомый, а у него жена и шестеро детей. Эти еретики ужасно плодовиты. Будет забавно!

- А сами вы куда идете?

- О! Я иду по особому делу.

- Слушайте, возьмите с собой меня, - произнес чей-то голос, заставивший Морвеля вздрогнуть, - вы знаете хорошие места, а мне хочется туда попасть.

- А-а! Вот и наш пьемонтец! - воскликнул Морвель.

- Вот и господин де Коконнас! - воскликнул Ла Юрьер. - А я думал, что вы идете вслед за мной.

- Черт! Вы улепетывали так, что не догонишь! А кроме того, я свернул с пути, чтобы швырнуть в реку негодного мальчишку, который кричал. "Долой папистов, да здравствует адмирал!" К сожалению, мне показалось, что этот пострел умеет плавать. Если хочешь утопить этих гнусных нечестивцев, надо бросать их в воду, как котят, едва лишь на свет появятся.

- Так вы говорите, что вы из Лувра? Что же, ваш гугенот нашел там себе убежище? - спросил Морвель.

- Ох, Господи! Нашел!

- Я послал ему пулю из пистолета еще во дворе у адмирала, когда он поднимал шпагу, но промахнулся, сам не знаю как.

- Ну, я-то не промахнулся, - заметил Коконнас, - я всадил ему в спину шпагу так, что конец ее оказался в крови на пять пальцев. При этом я сам видел, как он упал на руки королевы Маргариты. Красавица-женщина, черт побери! Однако я был бы не прочь узнать наверняка, что он мертв. Мне сдается, что этот малый очень злопамятен и будет всю жизнь иметь зуб против меня. Да! Ведь вы сказали, что собираетесь идти куда-то?

- Вы, стало быть, хотите идти со мной?

- Я хочу не стоять на месте. Я убил всего-навсего троих или четверых; к тому же, как только я успокоюсь, у меня начинает ныть плечо. Идем! Идем!

- Капитан, - обратился Морвель к начальнику отряда, - дайте мне трех человек, а с остальными ступайте отправлять на тот свет вашего сановника.

Трое швейцарцев вышли из рядов и присоединились к Морвелю. Оба отряда дошли вместе до улицы Тиршап; здесь рейтары и швейцарцы пошли по переулку Тоннельри, а Морвель, Коконнас, Ла Юрьер и три швейцарца - по переулку Ферронри, затем по Трус-Ващ и очутились на улице Сент-Авуа.

- К какому дьяволу вы нас ведете? - спросил Коконнас, которому уже надоела долгая и праздная ходьба.

- Я веду вас на дело сколь блестящее, столь и полезное. После адмирала, Телиньи и гугенотских принцев я бы не мог вам предложить ничего лучшего, так что запаситесь терпением. Это на улице Де-Шом, и через минуту мы там будем.

- А скажите: улица Де-Шом - это недалеко от Тампля? - спросил Коконнас.

- Да, а что?

- Там живет Ламбер Меркандон, давнишний заимодавец нашей семьи, и мой отец поручил мне вернуть ему сто нобилей с - розой, которые и лежат у меня в кармане.

- Ну вот вам прекрасный случай рассчитаться с ним, - заметил Морвель.

- Каким образом?

- Сегодня такой день, когда сводят старые счеты. Ваш Меркандон - гугенот?

- Так, так! Понимаю! - сказал Коконнас. - Он наверняка гугенот.

- Тише! Мы пришли.

- А чей это большой дворец с павильоном на улице?

- Это дворец Гизов.

- По правде говоря, мне надо было бы зайти сюда - ведь я приехал в Париж благодаря великому Генриху. Однако, черт побери! В этом квартале все спокойно, мой друг, сюда доносятся лишь звуки выстрелов; можно подумать, что мы в провинции. Пусть меня черти унесут, если не все здесь дрыхнут.

В самом деле, даже во дворце Гизов, казалось, было так же тихо. Все окна были затворены, и только сквозь жалюзи центрального окна павильона пробивался свет, который привлек внимание Коконнаса, когда он только вышел на эту улицу.

Пройдя немного дальше дворца Гизов, то есть до перекрестка улиц Пти-Шантье и Катр-Фис, Морвель остановился.

- Здесь живет тот, кто нам нужен, - сказал он.

- То есть тот, кто нужен вам... - поправил его Ла Юрьер.

- Раз вы пошли со мной, значит, нам.

- Как же так? В этом доме все спят крепким сном...

- Верно! Вот вы, Ла Юрьер, и воспользуйтесь вашей наружностью порядочного человека, по ошибке данной вам Господом Богом, и постучитесь в этот дом. Отдайте аркебузу господину де Коконнасу - он уже давно на нее посматривает. Если вас впустят в дом, скажите, что вам надо поговорить с его милостью господином де Муи.

- Ага! Понимаю, - сказал Коконнас. - У вас, как видно, тоже оказался заимодавец в квартале Тампля.

- Верно, - ответил Морвель. - Так вот: вы, Ла Юрьер, притворитесь гугенотом и расскажите де Муи о том, что происходит; он человек храбрый и сойдет вниз...

- И что тогда?.. - спросил Ла Юрьер.

- Тогда я попрошу его скрестить Со мной шпагу.

- Клянусь душой, вот это честно, по-дворянски! - сказал Коконнас.

- И я точно так же поступлю с Ламбером Меркандоном, а если он слишком стар для поединка, я вызову кого-нибудь из его сыновей или племянников.

Ла Юрьер, не прекословя, начал стучать в дверь. При этом стуке, гулко раздавшемся в ночной тишине, во дворце Гизов приотворились входные двери, и оттуда высунулось несколько голов; тут-то и обнаружилось, что спокойствие дворца Гизов было спокойствием крепости, охраняемой надежным гарнизоном.

Головы сейчас же спрятались - люди, очевидно, догадались, в чем дело.

- Ваш де Муи здесь и живет? - спросил Коконнас, указывая на дом, куда стучался ла Юрьер.

- Нет, это дом его любовницы.

- Черт побери! До чего вы любезны! Даете ему возможность показать себя своей красавице в поединке на шпагах! В таком случае мы будем только судьями. Хотя я лично предпочел бы драться сам, а то плечо горит.

- А лицо? - спросил Морвель - Ему ведь тоже порядочно досталось!

Коконнас зарычал от ярости.

- Черт побери! Надеюсь, что Ла Моль умер! - крикнул он, - а не то я вернусь в Лувр, чтобы его прикончить. Ла Юрьер продолжал стучать. Наконец на втором этаже открылась балконная дверь, и на балконе появился мужчина в ночном колпаке, в кальсонах и без оружия.

- Кто там? - крикнул он.

Морвель сделал знак швейцарцам спрятаться за углом дома, а Коконнас прижался к стене.

- Вы ли это, господин де Муи? - ласково спросил трактирщик.

- Да, я! А дальше что?

- Да, это он, - затрепетав от радости, прошептал Морвель.

- Господин де Муи! - продолжал Ла Юрьер. - Неужели вы не знаете, что происходит? Зарезали господина адмирала, избивают наших братьев-гугенотов. Бегите на помощь! Скорей, скорей!

- А-а! - вскричал де Муи. - Так я и знал - сегодня ночью что-то затевается! Не надо было мне оставлять храбрых товарищей. Сейчас, мой друг! Подождите меня, я сейчас.

Даже не затворив окна, в которое донеслись крики и нежные мольбы испуганной женщины, де Муи быстро надел камзол, накинул плащ и взял оружие.

- Он спускается! Спускается! - бормотал бледный от радости Морвель. - Гляди в оба! - шепнул он швейцарцам.

Потом он взял из рук Коконнаса аркебузу и дунул на фитиль, пробуя, хорошо ли он горит.

- Возьми, Ла Юрьер! - сказал он трактирщику, отошедшему к швейцарцам. - Бери свою аркебузу.

- Черт побери! - сказал Коконнас. - Вот и луна, как нарочно, вышла из-за тучи, чтобы полюбоваться на этот великолепный поединок. Дорого бы я дал за то, чтобы Ламбер Меркандон очутился здесь и был секундантом господина де Муи.

- Не спешите, не спешите! - отвечал Морвель. - Господин де Муи один стоит десятерых, и едва ли нас шестерых хватит, чтобы с ним справиться... Эй, вы! Подходите! - обратился он к швейцарцам, знаками приказывая им проскользнуть к самой двери и нанести удар, как только выйдет де Муи.

- Ого-го! - произнес Коконнас, глядя на эти приготовления. - Сдается мне, что все будет не совсем так, как я думал.

Послышался лязг засова, который отодвигал де Муи. Швейцарцы вышли из своего прикрытия и заняли места у двери. Морвель и Ла Юрьер подошли на цыпочках, и только Коконнас, сохранивший остатки дворянской чести, о которой никто уже не вспоминал, не сдвинулся с места, но в эту минуту всеми забытая молодая женщина вышла на балкон и, увидев швейцарцев, Ла Юрьера и Морвеля, громко вскрикнула.

Де Муи, приотворивший было дверь, остановился.

- Вернись! Вернись! - кричала молодая женщина. - Я вижу, там сверкают шпаги и горит фитиль аркебузы. Это ловушка!

- Ого! - прогремел голос молодого человека. - Посмотрим, в чем тут дело!

Он захлопнул дверь, задвинул засов, опустил щеколду и поднялся наверх.

Убедившись, что де Муи теперь не выйдет, Морвель изменил боевой порядок. Швейцарцы заняли позицию на другой стороне улицы, Ла Юрьер изготовился стрелять, как только враг покажется в окне. Ему не пришлось долго ждать. Де Муи вышел на балкон, вооруженный пистолетами такой почтенной длины, что Ла Юрьер, уже прицелившийся в него, сразу сообразил, что пуле гугенота лететь от балкона до улицы не дольше, чем его пуле от улицы до балкона. "Конечно, - подумал он, - я могу убить этого дворянина, но и этот дворянин может убить меня".

А так как Ла Юрьер по роду занятий был все-таки не солдатом, а трактирщиком, эта мысль заставила его отступить и поискать убежища за углом улицы Брак - на расстоянии, достаточно большом, чтобы спокойно и с известной точностью установить в этой темноте линию полета своей пули до де Муи.

Де Муи огляделся и двинулся вперед, защищаясь как на дуэли.

- Эй, господин уведомитель! - закричал он. - Вы, кажется, забыли вашу аркебузу у моей двери! Вот я, что вам угодно?

"Ага! Да он и впрямь молодец", - подумал Коконнас.

- Ну, что же? - продолжал де Муи. - Кто бы вы ни были - друзья или враги, я жду!

Ла Юрьер молчал. Морвель не отвечал, трое швейцарцев затаились.

Коконнас подождал с минуту, но, видя, что никто не поддерживает разговор, начатый Ла Юрьером и де Муи, вышел на середину улицы, снял шляпу и обратился к де Муи:

- Сударь, мы пришли сюда не затем, чтобы убить вас, как вы могли подумать, а чтобы вызвать вас на дуэль... Я пришел вместе с одним из ваших врагов, который хотел сразиться с вами, чтобы благородным образом положить конец старинной распре! Эй! Господин де Морвель, чего вы прячетесь, черт побери? Выходите на поле битвы: господин де Муи принимает вызов.

- Морвель! - воскликнул де Муи. - Морвель, убийца моего отца! Морвель, истребитель короля! Ах, черт возьми, я принимаю вызов!

Морвель бросился за подкреплением во дворец Гизов и начал стучать в дверь, а де Муи прицелился в Морвеля и прострелил ему шляпу.

На звук выстрела и на крики Морвеля выбежали телохранители, сопровождавшие герцогиню Неверскую, за ними - дворяне со своими пажами и бросились к дому возлюбленной юного де Муи.

Вторая пуля, пущенная в толпу, убила солдата, стоявшего рядом с Морвелем, и де Муи, оставшись безоружным, вернее, с оружием, но бесполезным, так как пистолеты свои он разрядил, а для шпаги противники его были недосягаемы, спрятался за балконной балюстрадой.

Между тем в соседних домах там и сям стали открываться окна и, смотря по характеру обитателей, мирному или воинственному, или затворялись снова, или щетинились стволами мушкетов и аркебуз.

- Ко мне, мой храбрый Меркандон! - крикнул де Муи, подавая знаки уже старому мужчине, который только что отворил окно, выходившее на дворец Гиза, и старался хоть что-нибудь разглядеть в этой неразберихе.

- Это вы, господин де Муи? - закричал старик. - Значит, добираются и до вас?

- До меня, до вас, до всех протестантов! А вот вам и доказательство.

Действительно, в эту минуту де Муи заметил, что Ла Юрьер навел на него аркебузу. Прогремел выстрел, но молодой человек успел наклониться, и пуля разбила стекло у него над головой.

- Меркандон! - воскликнул Коконнас; весь трепеща от радости при виде этой суматохи, он забыл о своем кредиторе и только сейчас вспомнил про него благодаря де Муи. - Ну да, Меркандон, улица Де-Шом, он самый! Превосходно: теперь у каждого будет свой противник.

Между тем как люди из дворца Гизов вышибали двери в доме, где находился де Муи, между тем как Морвель с факелом в руке пытался поджечь этот дом, между тем как двери были выбиты и в доме завязался страшный бой против одного человека, который каждым ударом своей рапиры убивал врага, Коконнас пытался разбить булыжником двери Меркандона, который, не обращая внимания на это нападение, не переставая палил из окна.

Тут во всем этом пустынном и темном квартале стало светло, как днем, и он зашевелился, как потревоженный муравейник: семь или восемь дворян-гугенотов из дворца Монморанси, вместе с друзьями и слугами, бешено атаковали людей Морвеля и людей из дворца Гизов и, при поддержке огня из окон, заставили их отступить и в конце концов прижали их к дверям, из которых они вышли.

Коконнас, которому так И не удалось вышибить дверь Меркандона, был подхвачен этим внезапным отступлением, хотя и отбивался изо всех сил. Он прислонился спиной к стене и со шпагой в руке принялся не только защищаться, но и нападать с неистовыми выкриками, покрывавшими шум этой стычки. Он наносил удары направо и налево, поражая друзей и врагов, пока вокруг него не образовалось широкое пустое пространство. Всякий раз, как его рапира, протыкала чью-то грудь и теплая кровь обрызгивала ему лицо и руки, глаза его раскрывались, ноздри раздувались, зубы стискивались, и он снова занимал потерянную позицию и приближался к осажденному особняку.

Де Муи, после яростной схватки на лестнице и в прихожей, покинул горящий дом, показав себя настоящим героем. В разгаре боя он то и дело кричал: "Сюда, Морвель! Где же ты?" - и награждал его весьма нелестными эпитетами. Наконец де Муи вышел на улицу, одной рукой поддерживая свою возлюбленную, полунагую и почти лишившуюся чувств, а в зубах держа кинжал. Его шпага, сверкавшая от быстрого вращения, как пламя, описывала то белые, то красные круги: ее лезвие, влажное от крови, то серебрила луна, то освещал факел. Морвель бежал. Ла Юрьер, отброшенный де Муи на Коконнаса, который не узнал его и встретил острием шпаги, был вынужден просить пощады у обеих враждующих сторон. В эту минуту его заметил Меркандон и, по белой перевязи, признал в нем одного из убийц.

Раздался выстрел. Ла Юрьер вскрикнул, протянул руки, выронил аркебузу, попытался добраться до стены, чтобы удержаться на ногах, но рухнул на землю ничком.

Де Муи, воспользовавшись этим обстоятельством, свернул в переулок Паради и скрылся.

Гугеноты дали такой отпор, что люди из дворца Гизов отступили, вошли в дом и заперли двери, опасаясь, что их осадят и захватят в самом дворце.

Коконнас, пьяный от крови и грохота, дошел до такого остервенения, когда храбрость, в особенности у южан, переходит в безумие, - он ничего не видел, ничего не слышал. Он лишь почувствовал, что в ушах звенит уже тише, что лоб и руки становятся суше, и, опустив шпагу, увидел перед собой человека, лежавшего на земле с лицом, залитым кровью, а вокруг увидел только горящие дома.

Но это была короткая передышка. В ту самую минуту, когда он двинулся было к лежавшему, догадываясь, что это Ла Юрьер, дверь, которую он тщетно пытался вышибить булыжником, распахнулась, и старик Меркандон с двумя племянниками и сыном набросились на пытавшегося перевести дух пьемонтца.

- Вот он! Вот он! - кричали они.

Коконнас стоял посреди улицы, и, поняв, что ему грозит опасность оказаться среди четырех противников, атаковавших его одновременно, он с легкостью серны - а на серн он частенько охотился в горах - сделал большой скачок назад и прислонился спиной к стене дворца Гизов. Обезопасив себя таким образом от разных неожиданностей, он занял оборонительную позицию и вновь обрел свою насмешливость.

- Эге-ге! Папаша Меркандон! Вы что, не узнаете меня? - спросил он.

- Ах, негодяй! - воскликнул старый протестант. - Я тебя прекрасно узнал! Ты хочешь убить меня, друга и компаньона твоего отца?

- И его заимодавца, не так ли?

- Да, и его заимодавца, как ты говоришь.

- Я и пришел уладить наши счеты, - заметил Коконнас.

- Хватай! Вяжи его! - крикнул старик сопровождавшим его молодым людям, которые по его приказу бросились к стене.

- Одну минуту, одну минуту! - со смехом сказал Коконнас. - Чтобы арестовать человека, надо иметь приказ о взятии под стражу, а вы и не подумали попросить его у прево.

С этими словами он скрестил свою шпагу со шпагой ближайшего к нему молодого человека и первым же выпадом отрубил ему кисть руки, державшей рапиру. Несчастный взвыл от боли и отскочил.

- Готово дело! - крикнул Коконнас.

В то же мгновение окно, под которым Коконнас нашел укрытие, со скрипом отворилось. Коконнас отбежал, опасаясь атаки и с этой стороны, но вместо нового врага в окне показалась женщина, а вместо смертоносного оружия, которому он изготовился дать отпор, показался букет цветов, который упал к его ногам.

- Женщина?! Вот как! - сказал он. Он отсалютовал даме шпагой и нагнулся, чтобы поднять букет.

- Берегитесь, берегитесь, храбрый католик! - крикнула дама.

Коконнас выпрямился, но недостаточно быстро, и кинжал другого племянника Меркандона, прорезав плащ пьемонтца, нанес ему рану в другое плечо.

Дама пронзительно вскрикнула.

Коконнас, одним жестом и поблагодарив ее и успокоив, бросился на второго племянника; тот отвел удар, но при второй атаке поскользнулся в луже крови. Коконнас бросился на него с быстротой барса и пронзил ему грудь.

- Отлично! Отлично, храбрый рыцарь! - воскликнула дама из дворца Гизов. - Отлично! Сейчас я вышлю вам подмогу.

- Не стоит беспокоиться, сударыня! - отвечал Коконнас. - Если это вас интересует, то лучше досмотрите до конца, и вы увидите, как расправляется с гугенотами граф Аннибал де Коконнас.

В это время сын старика Меркандона почти в упор выстрелил из пистолета в Коконнаса, и тот упал на одно колено.

Дама в окне вскрикнула, но Коконнас встал на ноги - он упал на колено, чтобы избежать пули, которая просверлила стену в двух футах от прекрасной зрительницы.

Почти одновременно в окне жилища Меркандона раздался яростный крик, и какая-то старуха, поняв по белому кресту и белой перевязи, что Коконнас - католик, швырнула в него цветочный горшок и попала ему в ногу выше колена.

- Прекрасно! - сказал Коконнас. - Одна бросает мне цветы, другая - горшок. Если так будет продолжаться, то разнесут и оба дома.

- Спасибо, матушка, спасибо! - воскликнул юноша.

- Валяй, жена, валяй! - крикнул старый Меркандон. - Только не попади в нас!

- Подождите, подождите, господин де Коконнас, - крикнула дама из дворца Гизов, - я прикажу стрелять из окон.

- Вот как! Да это целый женский ад, где одни женщины за меня, а другие - против! - сказал Коконнас. - Пора кончать, черт побери!

Обстановка и впрямь сильно изменилась, и дело явно шло к развязке. Против Коконнаса, который, хотя и был ранен, но находился в самом расцвете своих двадцати пяти лет, который привык к боям и которого три-четыре царапины не столько ослабили, сколько обозлили, остались только Меркандон и его сын - старик на седьмом десятке лет и юноша лет семнадцати, бледный и хрупкий блондин; он бросил свой разряженный, ставший бесполезным пистолет и, весь дрожа, размахивал своей шпажонкой, которая была наполовину короче шпаги пьемонтца; отец, вооруженный лишь кинжалом и разряженной аркебузой, звал на помощь. В окне напротив старая женщина, мать юноши, держала в руках кусок мрамора и собиралась запустить им в Коконнаса. А Коконнас, возбужденный угрожающими действиями с одной стороны и поощрениями с другой, гордый своей двойной победой, опьяненный запахом пороха и крови, озаренный отсветами горящего дома, воодушевленный мыслью о том, что сражается на глазах у женщины, чья красота, казалось ему, была достойна ее высокого титула, Коконнас, подобно последнему из Горациев <Последний оставшийся в живых из трех братьев Горациев - римских патрициев, сражавшихся с тремя братьями Курпациями, и побеливший их.>, почувствовал, что силы его удвоились, и, заметив нерешительность юного противника, подскочил к нему и скрестил свою страшную окровавленную рапиру с его шпажонкой. Двумя ударами он выбил ее у него из руки. Меркандон постарался оттеснить Коконнаса с таким расчетом, чтобы метательные снаряды, брошенные из окна, могли попасть в него наверняка. Но чтобы остановить двойное нападение - нападение Меркандона, пытавшегося пронзить его кинжалом, и нападение старухи матери, уже готовой бросить камень и размозжить ему череп, Коконнас схватил своего противника в охапку и, сдавив его в своих геркулесовых объятиях, начал подставлять его, как щит, под все удары.

- Помогите, помогите! - кричал юноша. - Он раздавит мне грудь! Помогите, помогите!

Голос его переходил в глухое, сдавленное хрипение. Меркандон прекратил угрозы и начал умолять:

- Пощадите! Пощадите, господин де Коконнас: ведь это мое единственное дитя!

- Мой сын! Мой сын! - кричала мать. - Это надежда нашей старости! Не убивайте его, сударь! Не убивайте!

- Ах, вот как! - разразившись хохотом, воскликнул Коконнас. - Не убивать? А что он хотел сделать со мной своим пистолетом и шпагой?

- Сударь, - продолжал Меркандон, умоляюще складывая руки, - у меня есть денежное обязательство, подписанное вашим отцом, - я вам верну его; у меня десять тысяч экю золотом - я отдам их вам; у меня есть фамильные драгоценности - они будут ваши, только не убивайте, не убивайте его!

- А у меня есть любовь, - вполголоса сказала дама из дворца Гизов, - я обещаю ее вам!

Пьемонтец на мгновение призадумался.

- Вы гугенот? - неожиданно обратился он к юноше.

- Да. - пролепетал мальчик.

- Тогда - смерть тебе! - ответил Коконнас, нахмурив брови и поднося к груди противника остро отточенное лезвие.

- Смерть! - воскликнул старик. - Мое несчастное дитя!

Раздался вопль старухи матери, проникнутый такой глубокой скорбью, что пьемонтец приостановил исполнение своего жестокого приговора.

- Герцогиня! - взмолился Меркандон, обращаясь к даме из дворца де Гиза. - Заступитесь за нас, и мы будем поминать вас на вечерних и утренних молитвах.

- Пусть он перейдет в католичество! - отвечала дама из дворца Гизов.

- Я протестант, - сказал мальчик.

- Тогда умри, раз тебе не дорога жизнь, которую тебе дарят такие прелестные уста!

Меркандон и его жена увидели, как страшный клинок молнией сверкнул над головой их сына.

- Сын мой, мой Оливье! Отрекись... Отрекись! - завопила мать.

- Отрекись, сынок! Не оставляй нас одинокими! кричал Меркандон, валяясь в ногах у Коконнаса.

- Отрекайтесь все трое! - воскликнул Коконнас. - Спасение трех душ и одной жизни за одно "Верую".

- Согласен, - сказал юноша.

- Согласны! - воскликнули Меркандон и его жена.

- На колени! - приказал Коконнас. - И пусть твой сын повторяет за мной молитву слово в слово. Отец первым встал на колени.

- Я готов, - сказал мальчик и тоже встал на колени. Коконнас начал по-латыни читать "Верую". Но случайно или намеренно, юный Оливье опустился на колени на том самом месте, куда отлетела его шпага. Как только он увидел, что может достать до нее рукой, он, повторяя слова молитвы, протянул к ней руку. Коконнас заметил его маневр, но не подал виду. Когда же юноша дотронулся концами пальцев до эфеса шпаги, Коконнас бросился на него и повалил на землю.

- Вот тебе, предатель! - вскричал он и вонзил кинжал ему в горло.

Юноша вскрикнул, судорожно поднялся на одно колено и упал мертвый.

- Палач! - завопил Меркандон. - Ты убиваешь нас, чтобы украсть сто нобилей, которые нам должен!

- Честное слово, нет! - возразил Коконнас. - И вот доказательство...

С этими словами он швырнул к ногам старика кошелек, который перед отъездом дал ему отец с тем, чтобы он вернул долг его заимодавцу.

- ..вот доказательство! - продолжал Коконнас. - Вот ваши деньги!

- А вот твоя смерть! - крикнула мать из своего окна.

- Берегитесь! Берегитесь, господин де Коконнас! - воскликнула дама из дворца Гизов.

Не успел Коконнас оглянуться, чтобы последовать совету и избежать опасности, как тяжелая каменная глыба со свистом прорезала воздух, плашмя упала на шляпу пьемонтца, сломала его шпагу, а его самого свалила на мостовую, где он и распростерся, оглушенный, потерявший сознание, не слыша ни крика радости, ни вопля отчаяния, одновременно раздавшихся слева и справа.

Меркандон с кинжалом в руке бросился к лежавшему без чувств Коконнасу. Но в тот же миг дверь во дворце Гизов распахнулась, и старик, завидев блеск шпаг и Протазанов, убежал. А дама, которую он назвал герцогиней, наполовину высунулась из окна, блистая в зареве пожара страшной красой и ослепляя игрой драгоценных камней и алмазов; она указывала рукой на Коконнаса и кричала вышедшим из дома людям:

- Вот он, вот! Напротив меня! Дворянин в красном камзоле... Да, да, он самый!.. Глава 10 СМЕРТЬ, ОБЕДНЯ ИЛИ БАСТИЛИЯ

Как уже известно читателю, Маргарита заперла дверь и вернулась к себе. Но когда она, вся дрожа, вошла в комнату, она увидела Жийону - та, в ужасе прижавшись к двери кабинета, смотрела на пятна крови, разбрызганной по мебели, постели и ковру.

- Ох, сударыня! - воскликнула она, увидев королеву. - Ох, сударыня, неужели он умер?

- Тише, Жийона, - строго сказала Маргарита, подчеркивая необходимость этого требования.

Жийона умолкла.

Маргарита вынула из кошелька золоченый ключик и, отворив дверь кабинета, указала своей приближенной на молодого человека.

Ла Молю удалось встать и подойти к окну. Под руку ему подвернулся кинжальчик, какие в то время носили женщины, и молодой человек схватил его, услышав, что отпирают дверь.

- Не бойтесь, - сказала Маргарита. - Клянусь душой, вы в безопасности!

Ла Моль упал на колени.

- Ваше величество! - воскликнул он. - Вы для меня больше, чем королева! Вы божество!

- Не волнуйтесь, сударь, - сказала королева, - у вас еще продолжается кровотечение... Ох, Жийона! Смотри, какой он бледный... Скажите, куда вы ранены?

- Я помню, что первый удар мне нанесли в плечо, а второй - в грудь, - отвечал Ла Моль, стараясь разобраться в охватившей все его тело боли и найти главные болевые точки, - все остальные раны не стоят внимания.

- Посмотрим, - сказала Маргарита. - Жийона, принеси мне шкатулочку с бальзамами.

Жийона вышла и тотчас вернулась, держа в одной руке шкатулочку, в другой серебряный, позолоченный кувшин с водой и кусок тонкого голландского полотна.

- Жийона, помоги мне приподнять его, - сказала Маргарита, - если он приподнимется сам, то лишится последних сил.

- Ваше величество, я так смущен.., я, право, не могу позволить... - пролепетал Ла Моль.

- Надеюсь, сударь, что вы не будете мешать нам, - сказала Маргарита. - Раз мы можем вас спасти, было бы преступлением дать вам умереть.

- О, я предпочел бы умереть, чем видеть, как вы, королева, пачкаете руки в моей недостойной крови!.. - воскликнул Ла Моль. - О, ни за что! Ни за что!

И он почтительно отстранился.

- Эх, дорогой дворянин, - с улыбкой заметила Жийона, - вы уже испачкали своей кровью и постель, и всю комнату ее величества.

Маргарита запахнула халат на своем батистовом пеньюаре, пестревшем кровавыми пятнышками. Это движение, исполненное женской стыдливости, напомнило Ла Молю, что он держал в объятиях и прижимал к груди королеву, такую красивую и так горячо им любимую, и легкий румянец стыда мелькнул на бледных щеках юноши.

- Ваше величество, - с трудом выговорил он, - разве вы не можете поручить позаботиться обо мне какому-нибудь хирургу?

- Хирургу-католику, да? - спросила королева таким тоном, что Ла Моль все понял и вздрогнул.

- Разве вы не знаете, - продолжала королева с редкостной теплотой в голосе и взгляде, - что мы, дочери королей, обязаны изучать свойства растений и уметь приготовлять бальзамы? Во все времена облегчение страданий было нашим долгом - долгом женщин и королев. И если верить нашим льстецам, мы не уступим любому хирургу. Разве до вас не доходили слухи о том, сколь сведуща я в медицине?.. Ну, Жийона, за дело!

Ла Моль еще пытался сопротивляться, повторяя снова и снова, что лучше умереть, чем обременять королеву собой, что ее труды, которые она возьмет на себя из сострадания, могут потом возбудить отвращение к нему. Но эта борьба окончательно исчерпала его силы. Он пошатнулся, закрыл глаза, запрокинул голову и снова лишился чувств.

Маргарита подняла кинжал, который выпал у него из рук, быстро перерезала шнуры его камзола, а Жийона другим кинжалом распорола, вернее, разрезала рукава.

Затем Жийона взяла льняное полотно, смоченное свежей водой, и смыла кровь, сочившуюся из плеча и груди молодого человека, а в это время Маргарита, взяв острый золотой зонд, начала исследовать раны так осторожно и так умело, как это мог бы сделать в подобных обстоятельствах только Амбруаз Паре.

Рана в плече оказалась глубокой, клинок же, ударивший в грудь, скользнул по ребрам и задел мускулы, и ни один из этих ударов не повредил того естественного панциря, который защищает сердце и легкие.

- Рана болезненная, но не смертельная, acernmum humeri vulnus, поп autem lethale, - прошептала ученая красавица хирург. - Дай мне бальзам, Жийона, и приготовь корпию.

Между тем Жийона уже успела насухо вытереть и надушить грудь молодого человека, его руки античной формы, его красивые плечи и шею, прикрытую густыми кудрями, больше походившую на шею статуи из паросского мрамора, чем на часть тела израненного, чуть живого человека.

- Бедный юноша, - прошептала Жийона, любуясь не столько делом своих рук, сколько тем, над кем она трудилась.

- Красив! Не правда ли? - спросила Маргарита с чисто королевской откровенностью.

- Да, ваше величество; но, по-моему, не следовало бы оставлять его на полу; нужно поднять его и уложить на софу, к которой он прислонился.

- Ты права, - отвечала Маргарита.

Обе женщины нагнулись, соединенными усилиями подняли Ла Моля и положили его на широкую софу с резной спинкой, стоявшую у окна, которое они приотворили, чтобы раненый дышал чистым воздухом.

Ла Моль, разбуженный этим перемещением, вздохнул и открыл глаза. Он испытывал теперь то непередаваемое блаженство, какое испытывает раненый, который возвращается к жизни и который вместо жгучих болей ощущает покой, а вместо теплого, тошнотворного запаха крови чувствует благоухание бальзамов.

Он начал лепетать какие-то бессвязные слова, но Маргарита с улыбкой приложила палец к его губам. Послышался стук в дверь.

- Это стучатся в потайную дверь, - сказала Марго.

- Кто б это мог быть? - спросила Жийона.

- Пойду посмотрю, - сказала Маргарита, - а ты останься и не отходи от него ни на минуту.

Маргарита, закрыв за собой дверь в кабинет, вошла в свою комнату и отперла дверь потайного хода, ведущего к королю и к королеве-матери.

- Госпожа де Сов! Это вы? - воскликнула она, отшатываясь от баронессы не с испугом, а с ненавистью, как бы подтверждая бесспорную истину, что женщина никогда не прощает другую женщину, отнявшую у нее хотя бы и нелюбимого мужчину.

- Да, это я, ваше величество! - произнесла г-жа де Сов, умоляюще складывая руки.

- Вы здесь, сударыня? - повышая голос, продолжала донельзя удивленная Маргарита. Шарлотта упала на колени.

- Простите, ваше величество, - заговорила она, - я понимаю, как я перед вами виновата. Но если бы вы знали все!.. Не вся вина лежит на мне, был и особый приказ королевы-матери!..

- Встаньте, - сказала Маргарита. - Я полагаю, вы явились сюда не для того, чтобы оправдываться передо мной! Встаньте и говорите, зачем вы пришли.

- Я пришла... - с полубезумным видом говорила Шарлотта, продолжая стоять на коленях, - я пришла, чтобы узнать, не здесь ли он?..

- Кто - здесь? О ком вы говорите, сударыня?.. Ничего не понимаю!

- Я говорю о короле.

- О короле? Вы бегаете за ним даже ко мне? Вы же отлично знаете, что здесь он не бывает!

- Ax! - продолжала баронесса де Сов, не отвечая на эти выпады и, видимо, даже не понимая их. - Дай Бог, чтобы он был здесь!

- Почему?

- Ах, Боже мой! Да потому, сударыня, что гугенотов избивают, а король Наваррский - вождь гугенотов.

- Я забыла об этом! - воскликнула Маргарита, хватая за руку г-жу де Сов и вынуждая ее встать. - Я не подумала, что королю грозит такая же опасность, как другим!

- Большая, в тысячу раз большая! - воскликнула Шарлотта.

- В самом деле, герцогиня Лотарингская предупреждала меня. Я говорила ему, чтобы он не выходил на улицу. Разве он вышел?

- Нет, нет, он в Лувре. Но его нигде нет! Если он не здесь...

- Нет, здесь его нет...

- Ой! - в порыве отчаяния воскликнула г-жа де Сов. - Тогда ему конец! Королева-мать поклялась погубить его.

- Погубить! Вы меня пугаете!.. Нет, не может быть! - сказала Маргарита.

- Ваше величество, - продолжала г-жа де Сов с силой, какую Дает только любовь. - я повторяю: никто не знает, где король Наваррский!

- А где королева-мать?

- Королева-мать послала меня за герцогом де Гизом и господином Таванном, которые были у нее в молельне, а потом отпустила. Я поднялась к себе и, простите, стала ждать, как всегда...

- Моего мужа, не так ли? - спросила Маргарита.

- Он не пришел. Тогда я стала искать его повсюду, расспрашивать всех. Какой-то солдат сказал мне, будто он видел, как король шел в сопровождении конвоя с обнаженными шпагами, и это было до избиения гугенотов, а избиение началось час тому назад.

- Благодарю вас, сударыня, - сказала Маргарита. - И хотя чувство, побудившее вас действовать, для меня еще одна обида, я все же вас благодарю.

- В таком случае простите, - сказала г-жа де Сов, - ваше прощение даст мне силы вернуться к себе: ведь я не посмею идти за вами даже на расстоянии.

Маргарита протянула ей руку.

- Идите к себе, а я пойду к королеве-матери, - сказала она. - Король Наваррский под моей защитой - я обещала ему быть его союзницей и слово сдержу.

- А если вам не удастся пройти к королеве-матери?

- Тогда я пройду к брату Карлу, надо будет поговорить с ним.

- Идите, идите, ваше величество, - сказала Шарлотта, уступая дорогу Маргарите, - и да поможет вам Бог!

Маргарита быстро пошла по коридору. Но в конце коридора она обернулась и посмотрела, не идет ли сзади г-жа де Сов. Г-жа де Сов шла за ней.

Увидев, что она свернула на лестницу, которая вела в ее комнаты, королева Наваррская направилась к королеве-матери.

Вся обстановка в Лувре изменилась: вместо толпы придворных, которые, почтительно приветствуя королеву, уступали ей дорогу, Маргарита все время натыкалась то на дворцовых стражников с окровавленными протазанами и в одежде, забрызганной кровью, то на дворян в разорванных плащах, с лицами, почерневшими от пороха; они разносили приказания и депеши - одни входили, другие выходили, и все эти люди, сновавшие по галереям, напоминали огромный страшный муравейник.

Маргарита все же быстро продвигалась вперед и наконец дошла до передней покоев королевы-матери. Но переднюю охраняли два ряда солдат, не пропускавших никого, кроме тех, кто знал особый пароль.

Маргарита тщетно пыталась пробраться сквозь эту живую изгородь. В дверь, которая то и дело отворялась и затворялась, она видела Екатерину, помолодевшую от нахлынувших на нее забот и такую деятельную, словно ей было двадцать лет; она получала письма, распечатывала их, писала, раздавала приказания, одним что-то говорила, другим улыбалась, награждая более дружеской улыбкой тех, кто больше других был запылен и обагрен кровью.

И всю эту страшную суматоху, с шумом перекатывавшуюся по Лувру, покрывали доносившиеся с улицы и все учащавшиеся ружейные выстрелы.

"Мне ни за что не проникнуть к ней. Лучше, не теряя времени, пойти к брату", - подумала Маргарита после трех безуспешных попыток пройти сквозь ряды алебардщиков.

В это время мимо шел герцог де Гиз; он только что сообщил королеве-матери о смерти адмирала и теперь возвращался продолжать бойню.

- Генрих! - окликнула его Маргарита. - Где король Наваррский?

Герцог с удивленной усмешкой взглянул на Маргариту, поклонился и молча вышел в сопровождении своих телохранителей.

Маргарита догнала одного командира, который уже выходил из Лувра, но перед выходом приказал солдатам зарядить аркебузы.

- Где король Наваррский? - спросила она. - Ваша светлость, где король Наваррский?

- Не знаю, я не из охраны его величества, - ответил командир.

- А-а, дорогой Рене! - воскликнула Маргарита, увидев парфюмера Екатерины. - Вы.., вы от королевы-матери?.. Не знаете ли, что сталось с моим мужем?

- Сударыня, вы не можете не помнить, что его величество король Наваррский отнюдь не друг мне... Даже говорят, - добавил он с гримасой, скорее напоминавшей оскал, нежели улыбку, - будто он смеет обвинять меня в том, что я в соучастии с королевой Екатериной отравил его мать.

- Нет! Нет! Милейший Рене, не верьте этому! - воскликнула Маргарита.

- О! Мне это безразлично, сударыня! - ответил парфюмер, - ни король Наваррский, ни его сторонники теперь уже никому не страшны!

Он повернулся к Маргарите спиной.

- Господин де Таванн! Господин де Таванн! - закричала Маргарита проходившему Таванну. - Прошу вас, на одну секунду!

Таванн остановился.

- Где Генрих Наваррский? - спросила Маргарита.

- Где? Думаю, что разгуливает в городе вместе с герцогом Алансонским и принцем Конде, - громко ответил Таванн и чуть внятно, так, чтобы его слышала только Маргарита, добавил:

- Ваше прекрасное величество! Если вам угодно видеть того, за чье место я отдам жизнь, постучитесь в Оружейную палату короля.

- Спасибо, спасибо, Таванн! Благодарю вас, я сейчас же иду туда! - ответила Маргарита, уловившая из слов Таванна только это важное для себя указание.

Маргарита побежала к королю.

"После того, что я обещала ему, после того, как он обошелся со мной в ту ночь, когда неблагодарный Генрих де Гиз прятался у меня в кабинете, я не могу допустить его гибели!" - шептала она.

Она постучалась в двери королевских покоев, но за дверью стояли два отряда дворцовой стражи.

- К королю входа нет, - сказал подошедший быстрым шагом офицер.

- А мне? - спросила Маргарита.

- Приказ для всех.

- Но я королева Наваррская! Я его сестра!

- Приказ не допускает исключений; примите мои извинения.

И офицер запер дверь.

- Он погиб! - воскликнула Маргарита, встревоженная зловещим видом всех этих людей, или дышавших местью, или непреклонных. - Да, да, теперь все понятно... Из меня сделали приманку... Я - ловушка, в которую поймали гугенотов и теперь избивают... Ну нет! Я все-таки войду, хотя бы мне грозила смерть!

Маргарита, как сумасшедшая, мчалась по коридорам и галереям, и вдруг, пробегая мимо одной дверки, услышала тихую, почти мрачную песнь - до того она была монотонна. Кто-то за дверью дрожащим голосом пел кальвинистский псалом.

- Ах, это милая Мадлон, кормилица моего брата - короля! Это она!.. - воскликнула Маргарита и хлопнула себя по лбу, озаренная внезапно возникшей у нее мыслью. - Господь, покровитель всех христиан, помоги мне! И Маргарита, не теряя надежды, тихонько постучалась в дверку. ***

Когда Генрих Наваррский, получив предупреждение от Маргариты и поговорив с Рене, все-таки вышел от королевы-матери, хотя милая собачка Фебея, как добрый гений, старалась удержать его, он встретил нескольких дворян-католиков, которые, под тем предлогом, что хотят оказать ему почет, проводили Генриха до его покоев, где его поджидало человек двадцать гугенотов и, коль уж скоро они собрались у молодого короля, они решили не покидать его, ибо за несколько часов до этой роковой ночи предчувствие беды ощущалось в Лувре. Они остались, и никто и не думал их тревожить. Но при первом ударе колокола на Сен-Жермен-Л'Осеруа, похоронным звоном отдавшемся в сердцах этих людей, вошел Таванн и в гробовой тишине объявил Генриху, что король Карл IX желает с ним поговорить.

Никто не пытался оказать сопротивление, да такая мысль даже в голову никому не пришла. В галереях и коридорах Лувра полы скрипели под ногами солдат, которых внутри здания и во дворе собралось около двух тысяч. Генрих Наваррский, простившись с друзьями, которых ему не суждено было увидеть вновь, пошел за Таванном - тот проводил его до маленькой галереи, прилегающей к королевским покоям, и оставил его одного, безоружного, с тяжелым сердцем, изнемогавшим от страха.

Король Наваррский провел так, минута за минутой, два страшных часа, со все возрастающим ужасом прислушиваясь к звукам набата и грохоту выстрелов, видя в застекленное решетчатое оконце, как в зареве пожара или при свете факелов мелькали убийцы и беглецы, но не понимая, что значат и эти вопли отчаяния, и эти крики ярости: несмотря на то, что он хорошо знал Карла IX, королеву-мать и герцога де Гиза, он все же и представить себе не мог, какая страшная драма разыгрывается в эти часы.

Генрих не отличался храбростью, но у него было Другое, более ценное качество - сила духа: он боялся опасности, но с улыбкой шел ей навстречу в сражении - в открытом поле, при свете дня, на глазах у всех, под резкую гармонию труб и вибрирующую, глухую барабанную Дробь... А здесь он был безоружен, одинок, взаперти, в полутьме, где еле-еле можно было разглядеть врага, подкравшегося незаметно, и сталь, готовую разить. Эти два часа остались, пожалуй, самыми жестокими часами в его жизни.

Когда Генрих уже начал понимать, что, по всей вероятности, происходит заранее обдуманное избиение, вдруг, к великому его смятению, за ним пришел какой-то капитан и повел его по коридору в покои короля. Едва они подошли к двери, как она отворилась, пропустила их и тотчас, как по волшебству, затворилась за ними; капитан ввел Генриха в Оружейную палату к Карлу IX.

Король сидел в высоком кресле, положив руки на подлокотники и опустив голову на грудь. При звуке шагов вновь прибывших Карл IX поднял голову, и Генрих заметил крупные капли пота, выступившие у него на лбу.

- Добрый вечер, Анрио! - резко произнес молодой король. - Ла Шатр, оставьте нас!

Капитан вышел.

С минуту продолжалось мрачное молчание.

Генрих тревожно оглядел комнату и убедился, что он остался наедине с королем.

Вдруг Карл IX поднялся с кресла.

- Черт подери, Анрио! Вы рады, что вы сейчас со мной? - резким движением головы откидывая белокурые волосы и вытирая лоб, спросил он.

- Конечно, государь, - отвечал король Наваррский, - я всегда счастлив быть с вашим величеством.

- Лучше быть здесь, чем там, а? - заметил Карл IX, не столько отвечая на любезность зятя, сколько следуя течению своей мысли.

- Государь, я не понимаю... - начал король Наваррский.

- Взгляните - и поймете!

Король подбежал, вернее - подскочил к окну. Подтащив к себе своего перепуганного зятя, он указал ему на жуткие силуэты палачей на палубе какой-то барки, где они резали или топили свои жертвы, которых к ним приводили ежеминутно.

- Скажите же, ради Бога, что происходит? - спросил мертвенно-бледный Генрих.

- Меня избавляют от гугенотов, - ответил Карл IX. - Видите вон там, над Бурбонским дворцом, дым и пламя? Это дым и пламя пожара в доме адмирала. Видите труп, который добрые католики волокут на разодранном матраце? Это труп зятя адмирала, труп вашего друга Телиньи.

- Что это значит?! - воскликнул король Наваррский, тщетно ища у себя на боку рукоятку кинжала и содрогаясь от стыда и гнева, ибо он чувствовал в словах Карла издевательство и угрозу одновременно.

- Это значит, что я не желаю, чтобы меня окружали гугеноты! - закричал Карл IX, внезапно придя в ярость и страшно побледнев. - Теперь вам понятно, Генрих? Разве я не король? Не властелин?

- Но, ваше величество...

- Мое величество избивает и уничтожает сейчас всех некатоликов! Такова моя воля! Вы не католик? - крикнул Карл IX, в котором гнев все время нарастал, как некий чудовищный морской прилив.

- Государь! Вспомните ваши слова: "Мне нет дела до вероисповедания тех, кто верно мне служит!" - сказал Генрих.

- Ха-ха-ха! - залился зловещим смехом Карл. - Ты, Анрио, просишь меня вспомнить мои слова! Verba volant <Слова летучи (лат.)>, как говорит моя сестричка Марго. Посмотри на тех, - продолжал он, показывая пальцем на город, - разве они плохо служили мне? Разве не были храбры в бою, мудры в совете, неизменно преданы? Все они были хорошими подданными! Но они - гугеноты! А мне нужны только католики.

Генрих молчал.

- Пойми же меня, Анрио! - воскликнул Карл IX.

- Я понял, государь...

- И что же?

- Государь, я не понимаю, почему король Наваррский должен поступить не так, как поступили столько дворян и столько простых людей. Ведь в конце концов все эти несчастные гибнут потому, что им предложили то самое, что вы, ваше величество, предлагаете мне, а они это отвергли так же, как отвергаю я.

Карл схватил молодого короля за руку и остановил на нем свой, обычно тусклый, взгляд, начинавший теперь светиться зверским огнем.

- Ах, так ты воображаешь, что я брал на себя труд предлагать перейти в католичество тем, кого сейчас режут? - спросил Карл.

- Государь, - сказал Генрих, высвобождая руку, - ведь вы умрете в вере своих отцов?

- Да, черт подери! А ты?

- Я тоже, государь, - ответил Генрих.

Карл зарычал от бешенства и дрожащей рукой схватил лежавшую на столе аркебузу. Генрих прижался к стене, пот выступил у него на лбу, как в смертной истоме, но, благодаря своему огромному самообладанию, внешне он был спокоен и следил за всеми движениями страшного монарха, застыв на месте, как птица, завороженная змеей.

Карл IX взвел курок аркебузы и в слепой ярости топнул ногой.

- Принимаешь мессу? - крикнул он, ослепляя Генриха сверканием рокового оружия.

Генрих молчал.

Карл потряс своды Лувра самым ужасным ругательством, какое когда-либо произносилось человеком, и лицо его из бледного сделалось зеленоватым.

- Смерть, месса или Бастилия! - прицеливаясь в короля Наваррского, крикнул он.

- Государь! Неужели вы убьете меня, своего брата? Генрих Наваррский, с его несравненной силой духа, являвшейся одним из его самых лучших душевных качеств, воздержался от прямого ответа на вопрос Карла IX: отрицательный ответ, вне всякого сомнения, повлек бы за собой гибель.

Как это бывает, тотчас же вслед за пароксизмом ярости началась реакция: Карл IX не повторил вопроса, который он только что задал королю Наваррскому; после минутного колебания, когда он только глухо хрипел, он повернулся к открытому окну и прицелился в человека, бежавшего по набережной на противоположном берегу реки.

- Должен же и я кого-нибудь убить! - крикнул Карл IX, бледный как смерть, с налитыми кровью глазами.

Он выстрелил и уложил бежавшего на месте.

Генрих вскрикнул.

Карл IX в страшном возбуждении начал безостановочно перезаряжать свою аркебузу и стрелять, радостно вскрикивая при каждом удачном выстреле.

"Я погиб, - подумал король Наваррский, - как только ему не в кого будет стрелять, он убьет меня".

Вдруг сзади раздался голос:

- Ну как? Свершилось?

Это была Екатерина Медичи, которая вошла неслышно, под гром последнего выстрела.

- Нет, тысяча чертей! - заорал Карл IX, швыряя на пол аркебузу. - Нет! Упрямец не хочет!..

Екатерина не ответила. Она медленно перевела взгляд на Генриха Наваррского, стоявшего так же неподвижно, как одна из фигур на стенном ковре, к которому он прислонился. Потом Екатерина снова посмотрела на Карла, как будто спрашивая взглядом: "Тогда почему же он жив?".

- Он жив... Он жив... - заговорил Карл IX, он прекрасно понял ее взгляд и без колебаний ответил на него:

- Он жив потому, что он мой родственник.

Екатерина усмехнулась.

Генрих заметил ее усмешку и понял, что ему надо бороться прежде всего с Екатериной.

- Сударыня, я отлично понимаю, что все это - дело ваших рук, а не моего шурина Карла, - сказал он, - это вам пришла в голову мысль заманить меня в ловушку; это вы задумали сделать из вашей дочери приманку, чтобы погубить нас всех, и это вы разлучили меня с моей женой, чтобы избавить ее от неприятного зрелища и чтобы она не видела, как меня убьют у нее на глазах...

- Да, но этого не будет! - раздался чей-то прерывистый и страстный голос, который Генрих мгновенно узнал и который заставил Карла IX вздрогнуть от неожиданности, а Екатерину от ярости.

- Маргарита! - воскликнул Генрих.

- Марго! - сказал Карл IX.

- Дочь! - прошептала Екатерина.

- Ваше величество, - обратилась Маргарита к Генриху, - вы обвиняете и меня, и вы правы и не правы; правы, ибо я действительно оказалась орудием гибели всех вас; не правы, ибо я не знала, что вас ждет гибель. Сама я, сударь, жива только благодаря случайности или, быть может, забывчивости моей матери. Но как только я узнала, что вам грозит опасность, я тотчас вспомнила о моем долге. А долг жены - разделять судьбу мужа. Изгонят вас - я пойду в изгнание; посадят в тюрьму - я пойду за вами; убьют - я приму смерть.

Она протянула руку Генриху, и он сжал ее если не с любовью, то с благодарностью.

- Бедняжка Марго! Ты лучше бы уговорила его стать католиком, - сказал Карл IX.

- Государь, поверьте мне, - со свойственным ей чувством собственного достоинства ответила Маргарита, - ради вас самих не требуйте подлости от члена вашей королевской семьи.

Екатерина многозначительно взглянула на Карла.

- Брат! - воскликнула Маргарита, которая поняла страшную мимику Екатерины так же хорошо, как и Карл IX. - Вспомните, что вы сами дали мне его в супруги!

Карл IX, под действием повелительного взгляда матери, с одной стороны, и умоляюще глядевших на него глаз Маргариты, с другой, некоторое время пребывал в нерешительности, но в конце концов Ормузд взял верх над Ариманом <Ормузд - в древнеперсидской мифологии - бог добра, Ариман - бог зла>.

- Сударыня, - сказал он на ухо Екатерине, - Марго права: ведь Анрио - мой зять.

- Да, - ответила сыну, тоже на ухо. Екатерина, - Да... Ну, а если бы он не был зятем? ЧАСТЬ ВТОРАЯ Глава 1 БОЯРЫШНИК НА КЛАДБИЩЕ НЕВИННО УБИЕННЫХ

Вернувшись к себе, Маргарита тщетно пыталась разгадать, что сказала на ухо Карлу IX Екатерина Медичи и почему на этом сразу прекратился чудовищный спор о жизни и смерти короля Наваррского.

Все утро Маргарита ухаживала за Ла Молем и отгадывала загадку, которую ум ее не мог постигнуть.

Король Наваррский остался в Лувре пленником. Преследование гугенотов достигло апогея. За ужасной ночью наступил день еще более чудовищных избиений. Колокола не ударили в набат, а вызванивали "Те Deum" <"Тебе. Бога, хвалим..." (лат.).>, но радостные звуки меди, раздававшиеся над пожарами и убийствами, казались при свете солнца еще тоскливее, чем похоронный звон в темноте предшествующей ночи. Кроме того, произошло небывалое событие: в эту ночь боярышник, обычно расцветающий весной, а в июне теряющий свой душистый наряд, расцвел снова, и католики, увидев в этом чудо, решили сделать его всеобщим достоянием и, сделав Бога своим сообщником, устроили процессию с крестами и хоругвями к Кладбищу невинно убиенных, где внезапно расцвел боярышник. Это как бы небесное благословение резни удвоило рвение убийц. И в то время, когда каждая улица, каждая площадь, каждый перекресток, когда весь город превращались в арену убийств, Лувр уже стал братской могилой всех протестантов, оказавшихся там в момент сигнала; в живых остались только король Наваррский, принц Конде и Ла Моль.

За Ла Моля Маргарита была спокойна: раны его, как она и сказала, были тяжелыми, но не смертельными, и теперь ее тревожило только одно: как спасти жизнь мужу, все еще остававшемуся под угрозой. Несомненно, первым овладевшим ею чувством было естественное сострадание к человеку, которому, как сказал сам Беарнец, она совсем недавно поклялась если и не в любви, то в дружбе. Но вслед за этим в сердце ее проникло и другое чувство - не столь бескорыстное.

Маргарита была честолюбива; Маргарита была почти уверена, что, выйдя замуж за Генриха Бурбона, станет королевой Наваррской. Хотя, с одной стороны, король Французский, а с другой - король Испанский отрывали от Наварры кусок за куском и в конце концов сократили ее территорию до половины, она могла при том условии, что Генрих Бурбон оправдает надежды и выкажет мужество, которое он обнаруживал в тех редких случаях, когда ему приходилось обнажать шпагу, стать настоящей королевой, приняв в свое подданство французских гугенотов. Своим развитым и тонким умом Маргарита все это предусмотрела и приняла в соображение. Теряя Генриха, она теряла не только мужа, но и трон.

Она сидела, глубоко задумавшись, как вдруг кто-то постучал в дверь потайного хода; она вздрогнула: ведь этим ходом пользовались только три человека - король, королева-мать и герцог Алансонский. Она заглянула в кабинет, знаками приказала Жийоне и Ла Молю затаиться и впустила посетителя.

Посетителем оказался герцог Алансонский.

Молодой человек не появлялся у нее со вчерашнего дня. На мгновение у Маргариты мелькнула мысль попросить его заступиться за короля Наваррского, но другая, страшная мысль остановила ее: брак был заключен против воли Франсуа; он терпеть не мог Генриха и сохранял нейтралитет по отношению к нему только потому, что был уверен, что Генрих и его жена остались друг другу чужими. Следовательно, любой знак внимания Маргариты к своему супругу мог не отдалить, а приблизить к груди Генриха три угрожавших ему кинжала.

Вот почему, увидев брата, Маргарита испугалась больше, чем если бы увидела Карла IX и даже королеву-мать. По внешнему виду юного принца нельзя было себе представить, что в городе и в Лувре происходит нечто чрезвычайное: он был одет, как всегда, весьма изысканно. От его одежды и белья пахло духами, чего не выносил Карл IX, но чем злоупотребляли его братья - герцог Анжуйский и герцог Алансонский. Только изощренный глаз Маргариты мог заметить, что, хотя герцог был бледнее, чем обычно, а его руки, такие красивые и холеные, словно это были женские руки, слегка дрожали, душу его переполняла радость.

Войдя, он, как всегда, подошел к сестре поцеловать ее, но Маргарита наклонилась и подставила ему для поцелуя лоб, хотя два старших брата - король и герцог Анжуйский - целовали ее в щеку.

Герцог Алансонский тяжело вздохнул и прикоснулся бледными губами к подставленному для поцелуя лбу Маргариты.

Он сел и начал рассказ о кровавых событиях этой ночи: о медленной и мучительной смерти адмирала Колиньи и о мгновенном конце Телиньи, убитого пулей на месте. Он уселся поглубже в кресле и с наслаждением, с присущей ему и двум его братьям любовью к кровавым зрелищам, принялся описывать во всех подробностях кровавую ночь. Маргарита его не прерывала.

Закончив рассказ, он умолк.

- Ведь вы, дорогой брат, зашли ко мне не только для того, чтобы рассказать все это, не так ли? - спросила Маргарита.

Герцог Алансонский улыбнулся.

- Вы хотите сказать мне что-то еще?

- Нет, - отвечал герцог, - я жду.

- Чего вы ждете?

- Разве вы не говорили, моя милая и горячо любимая Маргарита, что брак ваш с королем Наваррским свершился против вашего желания? - начал герцог, подвигая свое кресло ближе к креслу сестры.

- Конечно, говорила! Ведь я даже не была знакома с наследником беарнским, когда мне предложили его в мужья.

- Но и когда вы познакомились, вы уверяли меня, что не любите его, не так ли?

- Верно, я это говорила.

- Разве вы не были убеждены, что этот брак будет для вас несчастьем?

- Дорогой Франсуа, если брак не становится величайшим счастьем, он почти всегда становится величайшим несчастьем, - заметила Маргарита.

- Вот потому, как я уже сказал вам, дорогая Маргарита, я и жду.

- Но чего же вы ждете?

- Жду, когда вы скажете, что рады.

- Чему же мне радоваться?

- Неожиданной возможности вернуть себе свободу.

- Свободу? - переспросила Маргарита, желавшая заставить герцога высказаться до конца.

- Ну да, свободу. Вас освободят от короля Наваррского.

- Освободят? - снова переспросила Маргарита, пристально глядя на брата.

Герцог Алансонский попытался выдержать взгляд сестры, но тотчас смущенно отвел глаза.

- Освободят? - повторила Маргарита. - Ну что ж, посмотрим! Но я была бы очень рада, если бы вы, брат мой, помогли мне понять: как же думают меня освободить?

- Да ведь Генрих - гугенот! - растерянно пробормотал герцог.

- Конечно, но он и не делал тайны из своего вероисповедания, об этом знали все, когда устраивали наш брак.

- Да, сестра, но что делал Генрих с тех пор, как вы поженились? - спросил герцог, и луч радости скользнул по его лицу.

- Вы, Франсуа, должны лучше всех знать, что делал Генрих, - ведь вы с ним почти не расставались: то вы вместе охотились, то играли в мяч, то гоняли шары.

- Дни-то он проводил со мной, это правда, ну, а ночи? - спросил герцог.

Маргарита не ответила и потупила глаза.

- А ночи-то, ночи?.. - настаивал герцог Алансонский.

- Продолжайте! - сказала Маргарита, чувствуя что надо что-то сказать.

- А ночи он проводил у госпожи де Сов.

- Почем вы знаете? - воскликнула Маргарита.

- Я это знаю потому, что мне нужно это знать, - ответил юный герцог, бледнея и нервно обрывая шитье у себя на рукавах.

Маргарита начинала понимать, что сказала Екатерина на ухо Карлу IX, но сделала вид, что остается в неведении.

- Брат! Зачем вы мне это говорите? - отвечала она с превосходно разыгранной печалью. - Зачем напоминать мне, что здесь меня никто не любит и не дорожит мной, не исключая и тех, кого сама природа мне дала в заступники и кого церковь дала мне в мужья?

- Вы несправедливы, - горячо возразил герцог Алансонский, еще ближе придвигая свое кресло к креслу сестры, - я вас люблю, я ваш заступник.

- Франсуа, ведь вы должны что-то сказать мне по поручению королевы-матери? - пристально глядя на брата, спросила Маргарита.

- Да нет! Клянусь вам, сестра, вы ошибаетесь! Почему вы так думаете?

- Да потому, что вы так себя ведете: вы разрываете Дружбу с моим мужем; вы решили больше не участвовать в политических делах короля Наваррского.

- В политических делах короля Наваррского?! - повторил сбитый с толку герцог Алансонский.

- Да!.. Послушайте, Франсуа, давайте поговорим откровенно. Вы сами двадцать раз признавались, что оба вы не можете подняться и хоть как-то держаться без взаимной поддержки. Ваш союз...

- Теперь стал невозможен, сестра, - перебил герцог Алансонский.

- Это почему?

- Потому, что у короля свои намерения насчет вашего мужа... Простите! Сказав: "Вашего мужа", - я обмолвился - я хотел сказать: "Генриха Наваррского". Наша мать догадалась обо всем. Я заключил союз с гугенотами, полагая, что они в милости. Но теперь их избивают, а через неделю их не останется и полусотни во всем королевстве. Я протянул руку помощи королю Наваррскому потому, что он был.., вашим мужем. Но он больше вам не муж. Что скажете на это вы - ведь вы не только самая красивая женщина во Франции, но и самый глубокий ум в королевстве?

- Скажу, - подхватила Маргарита, - что я хорошо знаю нашего брата Карла. Вчера я была свидетельницей одного из его припадков умоисступления, а каждый из них стоит ему десяти лет жизни; скажу, что его припадки, к несчастью, повторяются все чаше и, по всей вероятности, наш брат Карл проживет недолго; скажу, что недавно умер король Польский и многие поговаривают об избрании французского наследного принца на польский престол; скажу, наконец, что раз обстоятельства складываются таким образом, то совсем не время бросать союзников, которые в час битвы могут нас поддержать, пользуясь любовью целого народа и опираясь на целое королевство.

- А вы родному брату предпочитаете чужого! Это ли не измена? Да еще и пострашнее моей! - вскричал герцог.

- Объясните мне, Франсуа, в чем и как я вам изменила?

- А разве вы не просили вчера брата Карла пощадить короля Наваррского?

- Так что же? - спросила Маргарита с притворным простодушием.

Герцог вскочил и, вне себя, сделал два-три круга по комнате, потом подошел к Маргарите и взял ее неподвижную, застывшую руку.

- Прощайте, сестра, - сказал он. - Вы не захотели понять меня, так пеняйте на себя за все несчастья, какие могут случиться с вами.

Маргарита побледнела, но осталась на месте. Она видела, что герцог выходит из комнаты, но даже не пошевельнулась, чтобы удержать его. Однако едва успел он потонуть во мраке потайного хода, как вернулся обратно.

- Вот что, Маргарита, я забыл сказать вам одну вещь: завтра в этот самый час король Наваррский будет мертв.

Маргарита вскрикнула; мысль о том, что она является орудием убийства, вызывала у нее непреодолимый ужас.

- И вы не воспрепятствуете этому убийству? - спросила она. - Вы не спасете своего лучшего друга и самого верного союзника?

- Со вчерашнего дня мой союзник не король Наваррский.

- А кто же?

- Герцог де Гиз. Разгром гугенотов сделал де Гиза королем католиков.

- Сын Генриха Второго признает своим королем какого-то лотарингского герцога!

- Вы, Маргарита, не в духе и ничего не в состоянии понять.

- Должна признаться, что я тщетно пытаюсь проникнуть в ваши мысли.

- Вы, дорогая сестра, по своему происхождению не ниже принцессы де Порсиан, а герцог де Гиз так же смертей, как и король Наваррский. А теперь, Маргарита, представьте себе три вполне возможных обстоятельства: первое - что герцог Анжуйский избран польским королем; второе - что вы любите меня так, как я люблю вас; а третье... Третье - что я французский король, а вы.., вы.., королева католиков.

Маргарита закрыла лицо руками, пораженная дальновидностью этого юноши, которого никто при дворе не решился бы назвать умным.

- Значит, вы ревнуете меня к королю Наваррскому, а не к герцогу де Гизу? - спросила Маргарита после минутного молчания.

- Что было, то было! - глухим голосом ответил герцог Алансонский. - А если у меня и была причина ревновать вас к Гизу, то я и ревновал.

- Осуществлению этого превосходного плана мешает только одно.

- Что именно?

- Я больше не люблю герцога де Гиза.

- Кого же вы теперь любите?

- Никого.

Герцог Алансонский, перестав понимать Маргариту, изумленно взглянул на нее, тяжело вздохнул и вышел из комнаты, сжимая холодной рукой лоб, который, казалось, вот-вот треснет.

Оставшись одна, Маргарита задумалась. Ее положение представлялось ей ясно и определенно. Король лишь не воспрепятствовал Варфоломеевской ночи, а осуществили ее королева Екатерина и герцог де Гиз. Герцог де Гиз и герцог Алансонский теперь объединятся, чтобы извлечь из этого события как можно больше выгод. Смерть короля Наваррского явилась бы прямым следствием этого великого разгрома. Как только умрет король Наваррский, его королевство захватят. И тогда она, Маргарита, останется вдовой - без трона, без власти, а в дальнейшем ее ждет монастырь, где она даже не сможет грустить и скорбеть, оплакивая смерть своего мужа, который никогда им не был.

Тут течение ее мыслей было прервано: королева Екатерина прислала к ней спросить, не желает ли она совершить вместе со всем двором паломничество к боярышнику, расцветшему на Кладбище невинно убиенных.

Первым побуждением Маргариты было отказаться от участия в этой кавалькаде. Но, подумав, что на прогулке, может быть, представится случай узнать что-нибудь новое о судьбе короля Наваррского, Маргарита решила ехать. Она велела сказать, что если ей подадут оседланную лошадь, она охотно будет сопровождать их величества.

Через пять минут явился паж и доложил, что если ей угодно ехать, то она может спускаться, так как кортеж сейчас трогается в путь.

Король, королева-мать, Таванн и католические вожди уже сидели на лошадях. Маргарита быстрым взглядом окинула всю эту группу человек в двадцать: короля Наваррского здесь не было.

Зато здесь была г-жа де Сов, и Маргарита, обменявшись с ней взглядом, поняла, что возлюбленная ее мужа хочет что-то сказать ей.

Кавалькада тронулась в путь и по улице Астрюс выехала на улицу Сент-Оноре. При появлении короля, королевы Екатерины и католических вождей собрался народ и все нарастающей волной повалил за кортежем с криками:

- Да здравствует король! Да здравствует месса! Смерть гугенотам!

Кричавшие потрясали еще дымящимися аркебузами и окровавленными шпагами, которые свидетельствовали о доле участия каждого из них в только что свершившихся страшных событиях.

Когда процессия поравнялась с улицей Прувель, она встретила людей, тащивших обезглавленный труп. Это был труп адмирала. Его волокли на Монфокон, чтобы повесить там за ноги.

К Кладбищу невинно убиенных кавалькада подъехала в ворота со стороны улицы Шап, ныне улицы Дешаржер. Кладбищенское духовенство, предупрежденное о приезде короля и королевы-матери, ждало у ворот, чтобы приветствовать их величества хвалебными речами.

Госпожа де Сов, воспользовавшись тем, что Екатерина слушает обращенную к ней речь, подошла к королеве Наваррской и попросила позволения поцеловать ей руку. Когда Маргарита протянула руку, г-жа де Сов наклонилась и, целуя руку, всунула королеве в рукав бумажку, свернутую трубочкой.

Г-жа де Сов, казалось бы, проделала это очень быстро и совершенно незаметно, и, однако, это не ускользнуло от Екатерины, которая обернулась в то самое мгновение, когда ее придворная дама целовала руку королеве Наваррской.

Обе женщины заметили этот молниеносный, пронизывающий взгляд, но не смутились. Г-жа де Сов отошла от Маргариты и заняла свое место около Екатерины.

Ответив на обращенную к ней речь, Екатерина с улыбкой поманила к себе пальцем королеву Наваррскую.

Маргарита подошла.

- Вот оно что, дочь моя! Оказывается, вы в большой дружбе с госпожой де Сов? - по-итальянски спросила королева-мать.

Маргарита усмехнулась с самым горестным выражением, какое только могла придать своему прекрасному лицу.

- Да, матушка, - отвечала она, - гадюка подползла и укусила меня в руку.

- Так, так! - с улыбкой заметила Екатерина. - Сдается мне, что ты ревнуешь.

- Вы ошибаетесь, - возразила Маргарита, - я не ревную короля Наваррского, потому что король Наваррский меня не любит. Я умею отличать друзей от врагов. Я люблю тех, кто меня любит, и ненавижу тех, кто меня ненавидит. Иначе я не была бы вашей дочерью, матушка!

Екатерина улыбнулась, давая понять Маргарите, что если у нее и были какие-то подозрения, то они рассеялись.

К тому же в эту минуту внимание августейших особ привлекли к себе новые паломники. В сопровождении дворян-католиков, еще возбужденных резней, подъехал герцог де Гиз. Они окружали обитые дорогой тканью крытые носилки, остановившиеся перед королем.

- Герцогиня Неверская! - воскликнул Карл IX. Вот так так! Идите сюда, красавица и рьяная католичка, примите наши поздравления! Мне рассказали, кузина, что вы охотились за гугенотами из окна и одного убили камнем, - это правда?

Герцогиня Неверская сильно покраснела.

- Нет, государь, - тихо ответила она, преклоняя колени перед королем, - мне посчастливилось приютить у себя одного раненого католика.

- Отлично, отлично, кузина! Служить мне можно двумя способами: или истреблять моих врагов, или помогать моим друзьям. Каждый делает, что может, и я уверен, что если бы вы могли, вы сделали бы больше.

В это время народ, видя доброе согласие между Карлом IX и лотарингским домом, кричал во все горло:

- Да здравствует король! Да здравствует герцог де Гиз! Да здравствует месса!

- Анриетта, вы с нами в Лувр? - спросила королева-мать красавицу герцогиню.

Маргарита подтолкнула свою подругу локтем; герцогиня поняла ее и ответила:

- Если вы, ваше величество, не прикажете мне ехать в Лувр, то я туда не поеду: у нас с ее величеством королевой Наваррской есть дело в городе.

- Что же вы собираетесь там делать? - спросила Екатерина.

- Мы хотим посмотреть очень редкие и очень любопытные греческие книги, которые нашли у одного старого протестантского пастора и перенесли в башню Сен-Жак-Де-ла-Бушри, - ответила Маргарита.

- Вы бы лучше посмотрели, как с моста Мельников бросают в Сену последних гугенотов, - сказал Карл IX. - Настоящие французы должны быть там.

- Мы туда и отправимся, раз это угодно вашему величеству, - сказала герцогиня Неверская.

Екатерина бросила на молодых женщин недоверчивый взгляд. Насторожившаяся Маргарита перехватила его и с озабоченным видом стала тревожно оглядываться по сторонам. Ее тревога - искренняя или притворная - не ускользнула от внимания Екатерины.

- Кого вы ищете? - спросила она.

- Ищу.., но нигде не вижу... - отвечала Маргарита.

- Кого вы ищете? Кого не видите?

- Да эту Сов, - ответила Маргарита. - Может быть, она уже вернулась в Лувр?

- Я говорила, что ты ревнуешь! - сказала Екатерина на ухо дочери. - О bestia! Ну что ж, Анриетта, - пожав плечами, продолжала она, - забирайте к себе королеву Наваррскую.

Маргарита, продолжая делать вид, что ищет кого-то глазами, нагнулась к уху подруги и сказала:

- Увези меня скорее, мне надо сказать тебе нечто крайне важное.

Герцогиня Неверская сделала реверанс королю и королеве-матери и, склонившись перед королевой Наваррской, сказала:

- Ваше величество, вы соблаговолите сесть в мои носилки?

- Охотно сяду, но с условием, что потом вы доставите меня в Лувр.

- Мои носилки, мои слуги и я сама в распоряжении вашего величества, - ответила герцогиня.

Королева Маргарита села в носилки и пригласила жестом свою подругу; герцогиня Неверская повиновалась и, приняв почтительную позу, уселась против нее на передней скамейке.

Екатерина и ее придворные вернулись в Лувр прежней дорогой. Но на обратном пути королева-мать все время говорила что-то на ухо королю, несколько раз указывая ему на г-жу де Сов. И каждый раз король смеялся своим особым смехом, звучавшим более зловеще, чем его угрозы.

Как только крытые носилки двинулись в путь и Маргарита перестала опасаться пронизывающих взглядов и расспросов Екатерины, она быстро вытащила из рукава записку г-жи де Сов и прочла следующее:

"Я получила распоряжение передать королю Наваррскому два ключа: один от комнаты, где он заключен, другой - от моей. Мне приказано задержать его у себя до шести часов утра.

Пусть ваше величество все обдумает, пусть ваше величество решит, пусть ваше величество не считается с моей жизнью".

- Несомненно одно, - прошептала Маргарита, - эту несчастную женщину собираются сделать орудием гибели нас всех. Но мы еще посмотрим, удастся ли сделать монахиней королеву Марго, как называет меня брат Карл!

- От кого это письмо? - спросила герцогиня Неверская, указывая на записку, которую Маргарита прочла и теперь перечитывала с величайшим вниманием.

- Ах, Анриетта! Мне надо многое сказать тебе, - ответила Маргарита, разрывая записку на мельчайшие клочки. Глава 2 ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР

- Прежде всего, куда мы направляемся? - спросила Маргарита. - Надеюсь, не к мосту Мельников? Со вчерашнего дня я досыта насмотрелась на убийства, милая Анриетта!

- Я позволю себе доставить вас, ваше величество...

- Во-первых и в главных, мое величество просит тебя забыть "ваше величество"... Так куда ты меня доставишь?

- Во дворец Гизов, если у вас нет других намерений.

- Нет, нет, Анриетта! Отправимся к тебе. А там нет герцога де Гиза и твоего мужа?

- О нет! - воскликнула герцогиня с такой радостью, что изумрудные глаза ее засверкали. - Нет ни деверя, ни мужа, никого! Я свободна, как ветер, как птица, как облака... Свободна, вы слышите, королева? Понимаете ли вы, сколько счастья в этом слове: свободна? Я хожу, куда хочу, распоряжаюсь, как хочу! Ах, бедняжка королева! Вы не свободны! От этого-то вы и вздыхаете...

- Ходишь, куда хочешь, распоряжаешься, как хочешь! Разве это все? И в этом вся твоя свобода? Уж очень ты веселая, у тебя есть что-то, кроме свободы!

- Ваше величество, вы обещали сами начать откровенный разговор.

- Опять "ваше величество"! Послушай, Анриетта, мы поссоримся! Разве ты забыла наш уговор?

- Нет. "Я ваша покорная служанка на людях и я же твоя безрассудная подруга с глазу на глаз". Не так ли? Не так ли, Маргарита?

- Вот, вот! - с улыбкой ответила королева.

- Никаких родовых споров, никакого коварства в любви; все честно, благородно, откровенно; словом, оборонительный и наступательный союз, имеющий единственную цель: искать и ловить некую мимолетность, которая называется счастьем, если оно нам встретится.

- Прекрасно, дорогая герцогиня! Именно так! И в знак возобновления нашего договора поцелуй меня.

И две прелестные женщины, одна бледная, охваченная грустью, другая румяная, белокурая и смеющаяся, изящно склонили друг к Другу свои головки и так же крепко соединили свои губки, как и мысли.

- Так, значит, есть что-то новенькое? - спросила герцогиня, с жадным любопытством глядя на Маргариту.

- Разве мало нового произошло за последние два дня?

- Я говорю не о политике, а о любви! Когда нам будет столько лет, сколько королеве Екатерине, твоей матушке, тогда и мы займемся политикой. Но нам, прекрасная моя королева, по двадцати, - так поговорим о другом. Слушай, ты замужем по-настоящему?

- За кем? - со смехом спросила Маргарита.

- Ох, ты меня успокоила.

- А знаешь, Анриетта, то, что успокоило тебя, приводит в ужас меня. Мне придется выйти замуж.

- Когда же?

- Завтра.

- Вот так так! Правда? Бедная подружка! А так ли уж это необходимо?

- Совершенно необходимо.

- Черт побери, как говорит один мой знакомый! Это очень грустно.

- У тебя есть знакомый, который говорит "черт побери"? - со смехом спросила Маргарита.

- Да - А кто он такой?

- Ты все расспрашиваешь меня, а ведь рассказывать должна ты. Кончай свой рассказ, и тогда начну я.

- В двух словах дело обстоит так: король Наваррский влюблен в другую, а мной обладать не желает. Я ни в кого не влюблена, но не хочу принадлежать и ему. А между тем мы должны изменить наши отношения или, по крайней мере, сделать вид, что мы их изменили сегодня ночью.

- Подумаешь! Измени свое отношение к нему и можешь не сомневаться, что он переменит свое отношение к тебе!

- Так-то оно так, но беда в том, что мне меньше, чем когда-либо хочется меняться.

- Надеюсь, только по отношению к мужу?

- Анриетта, меня мучит совесть.

- В каком смысле?

- В смысле религии. Для тебя имеет значение вероисповедание?

- В политике?

- Да, конечно.

- А в любви?

- Милый друг, в любви мы, женщины, совершеннейшие язычницы и потому допускаем любые секты и поклоняемся нескольким богам.

- В одном-едином, не так ли?

- Да, да, - ответила герцогиня с чувственным огоньком в глазах, - в том боге, у которого на глазах повязка, на боку колчан, за спиной крылья и которого зовут Амур, Эрот, Купидон. Черт побери! Да здравствует служение ему!

- Однако у тебя весьма своеобразный способ служения ему: ты швыряешь камни в головы гугенотов!

- Будем поступать хорошо, а там пусть себе болтают, что хотят. Ах, Маргарита! Как извращаются и лучшие понятия, и лучшие поступки в устах пошляка!

- Пошляка?! Но, если память мне не изменяет, тебя расхваливал мой брат Карл?

- Твой брат Карл, Маргарита, страстный охотник, целыми днями трубит в рог и от этого очень похудел... Я не принимаю похвал даже от него. Кроме того, я же ответила твоему брату Карлу... Разве ты не слышала?

- Нет, ты говорила слишком тихо.

- Тем лучше, мне придется больше рассказывать тебе... Ах да! Маргарита! А каков конец твоей исповеди?

- Дело в том.., в том...

- В чем?

- В том, что если твой камень, о котором говорил брат мой Карл, имел, так сказать, историческое значение, то уж лучше я на этом и кончу, - со смехом ответила королева.

- Все ясно! - воскликнула Анриетта. - Твой избранник - гугенот! Тогда, чтобы успокоить твою совесть, я обещаю тебе, что в следующий раз возьму себе в любовники гугенота.

- Ага! Как видно, на этот раз ты взяла католика?

- Черт побери! - воскликнула герцогиня.

- Хорошо, хорошо! Все понятно.

- А что представляет собой наш гугенот?

- Это не избранник; этот молодой человек для меня ничто и, вероятно, никогда ничем и не станет.

- Но это не причина, чтобы не рассказать мне о нем; ведь ты же знаешь, как я любопытна! Так что же он собой представляет?

- Это несчастный молодой человек, красивый, как Нисос Бенвенуто Челлини; он спрятался у меня, спасаясь от убийц.

- Ха-ха-ха! А ты сама не поманила его пальчиком?

- Бедный юноша!.. Не смейся, Анриетта, - в эту минуту он все еще между жизнью и смертью.

- Он болен?

- Тяжело ранен.

- Но раненый гугенот в наше время - большая обуза!.. И что же ты делаешь с этим раненым гугенотом, который для тебя ничто и никогда ничем не будет?

- Я прячу его у себя в кабинете и хочу спасти.

- Он красив, он молод, он ранен; ты прячешь его у себя в кабинете, ты хочешь его спасти; что ж, в таком случае твой гугенот будет весьма неблагодарным человеком, если не проявит большой признательности!

- Он уже ее проявляет; боюсь только.., что больше, чем мне хотелось бы.

- А этот несчастный молодой человек.., тебя интересует?

- Только.., только из сострадания.

- Ох уж это сострадание! Бедняжка королева! Эта-то добродетель и губит нас, женщин!

- Да, ты понимаешь, ведь с минуты на минуту ко мне могут войти и король, и герцог Алансонский, и моя мать, и, наконец, мой муж!

- Ты хочешь попросить меня, чтобы я приютила у себя твоего гугенотика, пока он болен, а когда он выздоровеет, вернула его тебе, не так ли?

- Насмешница! Нет, клянусь тебе, что я не захожу так далеко, - отвечала Маргарита. - Но если бы ты нашла возможность спрятать у себя несчастного юношу, если бы ты могла сохранить ему жизнь, которую я спасла, то, конечно, я была бы тебе искренне благодарна. В доме Гизов ты свободна, за тобой не подсматривают ни муж, ни деверь, а кроме того, за твоей комнатой, куда, к счастью для тебя, никто не имеет права входа, есть кабинет вроде моего. Так дай мне на время этот кабинет для моего гугенота; когда он выздоровеет, ты отворишь клетку, и птичка улетит.

- Милая королева, есть одно затруднение: клетка занята.

- Как? Значит, ты тоже спасла кого-нибудь?

- Об этом-то я и говорила твоему брату Карлу.

- А-а, понимаю; вот почему ты говорила так тихо, что я не слышала.

- Послушай, Маргарита, это изумительная история, не менее прекрасная, не менее поэтичная, чем твоя. Когда я оставила тебе шестерых телохранителей, а с шестью остальными отправилась во дворец Гизов, я видела, как поджигали и грабили один дом, отделенный от дома моего деверя только улицей Катр-Фис. Вхожу во дворец и вдруг слышу женские крики и мужскую ругань. Выбегаю на балкон, и прежде всего мне бросается в глаза шпага, своим сверканием, казалось, озарявшая всю сцену. Я залюбовалась этим неистовым клинком: люблю красивое!.. Затем, естественно, стараюсь разглядеть и руку, приводившую в движение клинок, и того, кому принадлежит сама рука. Гляжу туда, откуда доносятся крики и стук шпаг, и вижу мужчину.., героя, этакого Аякса, сына Теламона <Аякс Теламонид - один из греческих героев Троянской войны.>, слышу его голос - голос Стантора <Стантор - один из греческих героев Троянской войны, обладавший голосом огромной силы.>, восторгаюсь, трепещу, вздрагиваю при каждом угрожающем ему ударе, при каждом его выпаде; четверть часа я испытывала такое волнение, какого, поверишь ли, не чувствовала никогда, - я даже не думала, что это вообще возможно. Я стояла молча, затаив дыхание, забыв себя, как вдруг мой герой исчез.

- Как же это случилось?

- Его сшиб камень, который запустила в него какая-то старуха; тогда, подобно Киру <Вероятно, имеется в виду Кир Младший, восставший в 401 г, до н.э. против своего брата, царя Артаксеркса.>, я обрела голос и закричала: "Ко мне! На помощь!" Прибежали мои телохранители, подхватили его, подняли и перенесли в ту комнату, которую ты просишь для своего подопечного.

- Увы! Я понимаю тебя, Анриетта, и понимаю тем лучше, что твоя история похожа на мою, как две капли воды, - сказала Маргарита.

- С той только разницей, что я служу моему королю и моей религии и мне вовсе не нужно прятать господина Аннибала де Коконнаса.

- Его зовут Аннибал де Коконнас? - переспросила Маргарита и расхохоталась.

- Грозное имя <Намек на имя Ганнибала, знаменитого карфагенского полководца (247/246 - 183 до н.э.).>, не правда ли? - сказала Анриетта. - И тот, кто носит это имя, достоин его. Какой воин, черт побери! И сколько крови пролил!.. Надень маску, милая королева, - вот и наш дом.

- Зачем же мне маска?

- Затем, что я хочу показать тебе моего героя.

- Он красив?

- Во время битвы он казался мне бесподобным. Правда, то было ночью, в зареве пожара. А утром, при дневном свете, должна признаться, он несколько проигрывает. Тем не менее думаю, что он тебе понравится.

- Итак, дом Гизов отказывает в убежище моему подопечному; очень жаль, потому что дом Гизов - последнее место, где вздумают разыскивать гугенотов.

- Вовсе не отказывает: сегодня же вечером я велю перенести его сюда; один будет лежать в правой части комнаты, а другой - в левой.

- Но если они узнают, что один из них протестант, а другой католик, они съедят друг друга!

- О, этого можно не опасаться! Коконнас получил такой удар в лицо, что почти ничего не видит, а у твоего гугенота такая рана в грудь, что он почти не может двигаться... Кроме того, прикажи ему не говорить на религиозные темы, и все пойдет как по маслу!

- Будь по-твоему!

- Решено! Теперь войдем в дом.

- Благодарю, - сказала Маргарита, пожимая руку своей приятельницы.

- Здесь опять будете вашим величеством, - предупредила герцогиня Неверская. - Позвольте мне оказать вам в доме Гизов прием, подобающий королеве Наваррской.

Выйдя из носилок, герцогиня почти стала на одно колено, чтобы помочь выйти Маргарите, потом, указав рукой на дворцовые двери, охраняемые двумя часовыми с аркебузами, последовала за королевой, которая величественно шествовала впереди герцогини, сохранявшей смиренный вид, пока они были на виду у всех. Войдя к себе в комнату, герцогиня затворила дверь и позвала свою камеристку, очень расторопную сицилианку.

- Мика, - обратилась к ней герцогиня по-итальянски, - как здоровье графа?

- Быстро идет на поправку, - отвечала камеристка.

- А что он делает?

- Думаю, что сейчас он закусывает.

- Это хорошо, - сказала Маргарита, - появление аппетита - это добрый знак.

- Ах, правда, я и забыла, что ты ученица Амбруаза Паре! Ступай, Мика.

- Ты выгоняешь ее?

- Да, пусть сторожит нас. Мика вышла.

- А теперь ты сама войдешь к нему или лучше его пригласить сюда? - спросила герцогиня.

- Ни то, ни другое; я хочу посмотреть на него невидимкой.

- Но ведь ты будешь в маске!

- Да, но потом он сможет узнать меня по волосам, по рукам, по украшениям...

- Ах, милая королева, до чего ты стала осторожна с тех пор, как вышла замуж! Маргарита улыбнулась.

- Ну что ж.., есть один способ, - продолжала герцогиня.

- Какой?

- Посмотреть на него в замочную скважину.

- Хорошо, веди меня.

Герцогиня взяла Маргариту за руку и повела ее к двери, завешенной ковром, затем встала на одно колено и посмотрела в замочную скважину.

- Отлично, - сказала герцогиня, - он сидит за столом лицом к нам. Подойди.

Королева Маргарита заняла место своей подруги и посмотрела в замочную скважину. Как и сказала герцогиня, Коконнас сидел за столом, уставленным разными яствами, и, несмотря на свои раны, воздавал им честь.

- Ах, Боже мой! - отстранившись от двери, воскликнула Маргарита.

- В чем дело? - удивленно спросила герцогиня.

- Не может быть! Нет!.. Да! Клянусь душой, это тот самый!

- Какой "тот самый"?

- Tсc! - прошептала Маргарита, поднимаясь и хватая за руку герцогиню. - Тот самый, который хотел убить моего гугенота, ворвался вслед за ним ко мне в комнату и на моих глазах ударил его шпагой! Ах, Анриетта. Какое счастье, что сейчас он меня не видел!

- Значит, ты видела его в бою? Он был прекрасен?

- Не знаю, - отвечала Маргарита, - я смотрела только на того, кого он преследовал.

- А как зовут того, кого он преследовал?

- Ты не назовешь его имени своему католику?

- Нет, даю слово.

- Лерак де Ла Моль.

- А теперь как он выглядит, по-твоему?

- Господин де Ла Моль?

- Нет, господин де Коконнас.

- Как тебе сказать? - ответила Маргарита. - По-моему...

Она остановилась.

- Ну, ну, - настаивала герцогиня, - как видно, ты сердишься на него за то, что он ранил твоего гугенота?

- Мне кажется, - со смехом ответила Маргарита, - что мой гугенот в долгу не остался, и такой шрам, который остался у твоего католика под глазом...

- Значит, они квиты, и мы можем их помирить! Присылай своего раненого ко мне.

- Только не теперь, попозже.

- Когда же?

- Когда ты переведешь своего католика в другую комнату.

- В какую комнату?

Маргарита только взглянула на подругу, та посмотрела на Маргариту и тут же расхохоталась.

- Ну хорошо! - сказала герцогиня. - Итак - союз! Более тесный, чем когда бы то ни было!

Искренняя дружба навсегда! - ответила королева.

- А каков будет наш пароль, наш условный знак, если мы друг другу понадобимся?

- Тройное имя твоего триединого бога: Eros, Cupido, Amor.

Подруги расцеловались еще раз, в двадцатый раз пожали друг другу руки и расстались. Глава 3 КЛЮЧИ ОТКРЫВАЮТ НЕ ТОЛЬКО ТЕ ДВЕРИ, ДЛЯ КОТОРЫХ СДЕЛАНЫ

Возвратясь в Лувр, королева Наваррская застала Жийону в большом волнении. В отсутствие Маргариты приходила г-жа де Сов. Она принесла ключ, который прислала ей королева-мать. Это был ключ от комнаты, где находился в заключении Генрих Наваррский. Было ясно, что королеве-матери зачем-то нужно, чтобы Беарнец провел сегодняшнюю ночь у г-жи де Сов.

Маргарита взяла ключ и, вертя его в руках, продумала каждое слово из письма г-жи де Сов, взвесила значение каждой буквы и, наконец, как будто разгадала замысел Екатерины.

Она взяла перо, обмакнула его в чернила и написала:

"Сегодня вечером не ходите к г-же де Сов, будьте у королевы Наваррской.

Маргарита".

Потом она свернула бумажку трубочкой, всунула ее в полую часть ключа и приказала Жийоне, как только стемнеет, подсунуть ключ узнику под дверь.

Покончив с этим, Маргарита подумала о несчастном раненом, заперла все двери, вошла в кабинет и, к своему великому удивлению, увидела, что Ла Моль уже одет в свое продранное, испачканное кровью платье.

Заметив ее, он сделал попытку встать, но зашатался, не смог удержаться на ногах и упал на софу, превращенную в кровать.

- Что это значит, сударь? Почему вы так плохо выполняете предписания вашего врача? - спросила Маргарита. - Я предписала вам покой, а вы, вместо того чтобы слушаться меня, делаете все наоборот!

- Ваше величество, я не виновата, - сказала Жийона. - Я просила, я умоляла его сиятельство не сходить с ума, а он сказал, что не останется в Лувре.

- Вы хотите уйти из Лувра?! - спросила Маргарита, глядя с изумлением на молодого человека, потупившего глаза. - Да ведь это немыслимо! Вы не можете ходить, вы бледны, у вас нет сил, у вас дрожат колени. И еще сегодня утром у вас из раны шла кровь!..

- Ваше величество! Сколь горячо я благодарил вас за то, что вы дали мне убежище вчера, столь же горячо молю вас позволить мне уйти сегодня.

- Я даже не знаю, как назвать такое безрассудство, - ответила изумленная королева, - это хуже, чем неблагодарность!

- Ваше величество! - умоляюще складывая руки, воскликнул Ла Моль. - Не обвиняйте меня в неблагодарности! Чувство признательности к вам я сохраню на всю жизнь!

- Значит, ненадолго! - сказала Маргарита, тронутая искренностью, звучавшей в его словах. - Или ваши раны откроются - и вы умрете от потери крови, или же узнают, что вы гугенот, - и вы не сделаете по улице и ста шагов, как вас убьют!

- И все-таки я должен уйти из Лувра, - прошептал Ла Моль.

- Должны?! - повторила Маргарита, глядя на него ясным, глубоким взглядом, и, чуть побледнев, произнесла:

- Да! Да! Понимаю! Извините, сударь! За стенами Лувра, конечно, есть женщина, которую ваше отсутствие мучительно тревожит. Это справедливо, это естественно, я это понимаю. Почему же вы сразу мне не сказали.., или, вернее, как я сама не подумала об этом?! Долг гостеприимства - оберегать чувства гостя так же, как и лечить его раны, и заботиться о его душе так же, как и о его теле.

- Вы глубоко заблуждаетесь, - возразил Ла Моль. - Я почти одинок на свете и совсем одинок в Париже - здесь меня никто не знает. В этом городе первый человек, с которым заговорил я, был тот, кто хотел меня убить, а первой женщиной, которая заговорила со мной, были вы, ваше величество.

- Тогда почему же вы хотите уйти? - в недоумении спросила Маргарита.

- Потому, что прошлую ночь вы, ваше величество, совсем не спали, и потому, что сегодня ночью... Маргарита покраснела.

- Жийона, - сказала она, - уже темнеет, я думаю, что пора отнести ключ.

Жийона улыбнулась и вышла.

- Но если вы в Париже одиноки, без друзей, что же вы будете делать? - спросила Маргарита.

- У меня будет много друзей, сударыня. Когда за мной гнались, я вспомнил мою мать - она была католичка; мне чудилось, что она летит передо мной, указывая мне путь к Лувру и держа в руке крест; тогда я дал обет принять вероисповедание моей матери, если Господь сохранит мне жизнь. Господь сделал больше, чем спас мне жизнь: Он послал мне ангела, чтобы я полюбил жизнь.

- Но вы не можете ходить; вы не пройдете и ста шагов, как упадете в обморок.

- Сегодня я пробовал ходить по кабинету; правда, хожу я медленно и ходить мне трудно, но мне нужно дойти только до Луврской площади, а там - будь что будет!

Маргарита, подперев голову рукой, глубоко задумалась.

- А почему вы больше не упоминаете о короле Наваррском?

Маргарита умышленно задала этот вопрос.

- Что же, когда вы пожелали принять католичество, у вас пропало желание служить королю Наваррскому?

- Ваше величество, - побледнев, отвечал Ла Моль, - вы угадали истинную причину, по которой я хочу уйти... Я знаю, что королю Наваррскому грозит величайшая опасность и что даже вы, ваше величество, принцесса крови, едва ли сможете спасти ему жизнь.

- Что это значит? - спросила Маргарита. - Что вы хотите сказать? И о какой опасности вы говорите?

- В том кабинете, где меня поместили, слышно все, - нерешительно отвечал Ла Моль.

"А ведь верно, - подумала Маргарита, - то же самое говорил мне и герцог де Гиз".

- Так что же вы слышали? - спросила она.

- Во-первых, утром я слышал разговор вашего величества с братом.

- С Франсуа? - покраснев, воскликнула Маргарита.

- Да, с герцогом Алансонским. Затем, когда вас не было, я слышал разговор мадмуазель Жийоны с госпожой де Сов.

- Так эти два разговора...

- Да, ваше величество! Вы замужем всего неделю, вы любите своего супруга. И ваш супруг придет сюда вслед за герцогом Алансонским и госпожой де Сов. Он поведает вам свои тайны. А я не должен их слышать; я был бы нескромен.., я не могу, не должен.., прежде всего, я не хочу быть нескромным!

Тон, каким Ла Моль произнес эти слова, дрожь в его голосе и смущенный вид юноши внезапно объяснили Маргарите все.

- Так!, Значит, лежа в кабинете, вы слышали все, что говорилось в этой комнате? - спросила она.

- Да, ваше величество.

- И чтобы ничего больше не слышать, вы хотите уйти сегодня вечером или сегодня ночью?

- Сию же секунду, если вы, ваше величество, милостиво дозволите мне уйти.

- Бедный ребенок! - сказала Маргарита с нежностью и жалостью в голосе.

Удивленный таким ласковым ответом вместо ожидаемой суровой отповеди, Ла Моль робко поднял голову; глаза его встретились с глазами Маргариты, и, словно притягиваемый некоей магической силой, он был уже не в состоянии оторваться от ясных, проницательных глаз королевы.

- Значит, вы считаете, что неспособны сохранить тайну? - мягко спросила Маргарита, откинувшись на спинку кресла и наслаждаясь тем, что, сидя в полумраке за спущенной ковровой занавеской, может, не выдавая себя, свободно читать в душе Ла Моля.

- Я человек жалкий, - ответил Ла Моль, - я не уверен в себе самом и не выношу чужого счастья.

- Но чьего же счастья? - с улыбкой спросила Маргарита. - Ах да! Счастья короля Наваррского! Бедный Генрих!

- Вот видите, он счастлив! - воскликнул Ла Моль.

- Счастлив?..

- Да, потому что вы, ваше величество, жалеете его. Маргарита теребила в руках шелковый кошелек и выдергивала из него золотые нити шнурка.

- Итак, вы твердо решили не встречаться с королем Наваррским? - спросила она.

- Боюсь, что теперь я буду в тягость его величеству...

- Ас моим братом, герцогом Алансонским?

- С герцогом Алансонским?! - воскликнул Ла Моль. - О нет! Нет, сударыня! С ним еще меньше, чем с королем Наваррским!

- Но почему же? - дрожа от волнения, спросила Маргарита.

- Потому, что я стал слишком плохим гугенотом, чтобы преданно служить его величеству королю Наваррскому, и еще недостаточно хорошим католиком, чтобы войти в число друзей герцога Алансонского и герцога де Гиза.

На этот раз потупила глаза Маргарита, чувствуя, что удар попал ей прямо в сердце; она сама не могла понять, радость или боль причинили ей слова Ла Моля.

В эту минуту вошла Жийона. Маргарита бросила на нее вопросительный взгляд. Жийона ответила утвердительным взглядом, давая понять, что ей удалось передать ключ королю Наваррскому.

Маргарита перевела взгляд на Ла Моля, пребывавшего в нерешительности; он опустил голову на грудь и побледнел, страдая от ран телесных и душевных.

- Господин де Ла Моль горд, - сказала Маргарита, - и я не решаюсь сделать ему одно предложение, которое он, без сомнения, отвергнет.

Ла Моль встал, сделал шаг к Маргарите и хотел склониться перед вей в знак готовности повиноваться, но от сильной, острой, жгучей боли у него выступили слезы, и, чувствуя, что вот-вот упадет, он ухватился за стенной ковер, чтобы удержаться на ногах.

- Вот видите, - воскликнула Маргарита, подбегая к нему и поддерживая его, - вот видите, я еще нужна вам!

- О да! Как воздух, которым я дышу, как свет, который вижу! - едва заметно шевеля губами, прошептал Ла Моль.

В это мгновение послышались три удара в дверь.

- Вы слышите? - испуганно спросила Жийона.

- Уже! - прошептала Маргарита.

- Отпереть?

- Подожди. Это может быть король Наваррский.

- Ваше величество! - воскликнул Ла Моль, которому эти слова придали силы, хотя королева произнесла их шепотом, в полной уверенности, что ее услышит одна Жийона:

- Молю вас на коленях: удалите меня из Лувра, живого или мертвого! Сжальтесь надо мной! Ах, вы не хотите отвечать! Хорошо! Тогда говорить буду я! А когда я заговорю, то, надеюсь, вы сами меня выгоните.

- Замолчите, несчастный! - сказала Маргарита, ощущавшая неизъяснимое очарование в этих упреках молодого человека. - Замолчите сейчас же!

- Ваше величество, повторяю: из этого кабинета слышно все, - продолжал Ла Моль, не услыхав в тоне королевы той строгости, какой он ожидал. - Не дайте мне умереть такой смертью, какой не выдумать самым жестоким палачам!

- Молчите! Молчите! - приказала Маргарита.

- О, вы безжалостны! Вы ничего не хотите слушать, ничего не хотите понять! Поймите, что я люблю вас!..

- Да замолчите же, говорят вам! - перебила Маргарита и зажала ему рот своей теплой душистой ладонью.

Молодой человек взял ее в руки и прижался к ней губами.

- Все-таки... - прошептал он.

- Все-таки замолчите, ребенок! Что это за бунтовщик, который не повинуется своей королеве?

Маргарита выбежала из кабинета, заперла дверь и прислонилась к стене, стараясь трепетной рукою унять сердцебиение.

- Жийона, отвори! - приказала она.

Жийона вышла, и мгновение спустя из-за портьеры показалось лукавое, умное и немного встревоженное лицо короля Наваррского.

- Вы звали меня, ваше величество? - спросил король Наваррский Маргариту.

- Да, ваше величество. Вы получили мое письмо?

- Получил, и, должен признаться, не без удивления, - ответил Генрих, оглядываясь с некоторым недоверием, рассеявшимся, впрочем, очень быстро.

- И не без тревоги, не правда ли? - прибавила Маргарита.

- Не отрицаю. Однако, несмотря на то, что я окружен беспощадными врагами и еще более опасными друзьями, я вспомнил, как однажды в ваших глазах светилось великодушие - это было в вечер нашей свадьбы - и как в другой раз в них засияла звезда мужества: это было вчера, в день, предназначенный для моей смерти.

- Итак? - с улыбкой спросила Маргарита мужа, видимо старавшегося проникнуть к ней в душу - Итак, я вспомнил это и, прочитав вашу записку с предложением явиться к вам, тотчас сказал себе: у короля Наваррского, безоружного узника, оставшегося без друзей, есть только одна возможность погибнуть с блеском, смертью, которую занесут на скрижали истории, - это смерть от предательства жены, и вот я пришел.

- Государь, - ответила Маргарита, - вы заговорите по-иному, когда узнаете, что все происходящее в данную минуту - дело рук женщины, которая вас любит и.., которую любите вы.

Услышав это, Генрих чуть не попятился, и его проницательные серые глаза глянули на Маргариту из-под черных бровей вопросительно и с любопытством.

- Успокойтесь, государь! - с улыбкой сказала королева. - Я вовсе не собираюсь утверждать, что эта женщина - я.

- Однако ведь это вы велели передать мне ключ? Ведь это же ваш почерк?

- Да, я признаю, что это почерк мой, не отрицаю и того, что записка от меня. А ключ - это уже другие дело. Достаточно вам знать, что, прежде чем вы его получили, он побывал в руках четырех женщин.

- Четырех?! - с изумлением воскликнул Генрих.

- Да, четырех, - подтвердила Маргарита. - В руках королевы-матери, госпожи де Сов, Жийоны и моих. Генрих Наваррский задумался над этой загадкой.

- Давайте поговорим серьезно, а главное - откровенно, - сказала Маргарита. - Сегодня возникли слухи о том, что вы, ваше величество, дали согласие отречься от протестантского вероисповедания. Это правда?

- Неправда, сударыня; я еще не дал согласия.

- Но вы уже решились поступить таким образом?

- То есть я обдумываю это. Что делать, если тебе двадцать лет и ты почти король? Клянусь, есть вещи, которые стоят католической обедни!

- И в том числе - жизнь, не правда ли? Генрих не удержался от улыбки.

- Государь, вы недоговариваете! - продолжала Маргарита.

- Я не могу говорить всего своим союзникам, а мы с вами, как вам известно, пока только союзники; вот если бы вы были не только союзницей.., но и...

- И женой, хотите вы сказать, так ведь?

- Да.., и женой...

- Что тогда?..

- Тогда, пожалуй, было бы другое дело; я, может быть, стремился бы остаться королем гугенотов, как они меня называют... Ну, а теперь я должен быть счастлив, если останусь в живых.

Маргарита посмотрела на него так странно, что возбудила бы подозрения в человеке не такого тонкого ума, как Генрих Наваррский.

- Вы уверены, что этого достигнете? - спросила она.

- Более или менее уверен, - отвечал Генрих. - Ведь вы знаете, что в здешнем мире никогда нельзя быть уверенным в чем бы то ни было.

- Но верно то, - подхватила Маргарита, - что вы, ваше величество, обнаруживаете такую скромность и такое бескорыстие, что, отказавшись от короны, отказавшись от религии, вы, вероятно, откажетесь, как надеются некоторые, и от союза с французской принцессой.

Эти слова были полны такого глубокого значения, что Генрих невольно вздрогнул. Но он тут же взял себя в руки.

- Соблаговолите припомнить, что в настоящее время я не волен располагать собой. Следовательно, я сделаю то, что мне прикажет французский король. А если бы в этих обстоятельствах, когда речь идет, ни много ни мало, о моем престоле, о моей чести и о моей жизни, удосужились бы посоветоваться со мной, я предпочел бы не строить мое будущее на правах нашего насильственного брака, а укрыться в каком-нибудь замке и охотиться или в каком-нибудь монастыре и каяться в грехах.

Эта покорность судьбе, этот смиренный отказ от всего на свете испугали Маргариту. Она подумала, что расторжение их брака уже согласовано между Карлом IX, Екатериной и королем Наваррским. Почему бы им не обмануть ее и не принести в жертву? Потому только, что она сестра одного и дочь другой? Опыт научил ее, что основывать на этом свое благополучие она не может. Честолюбие ужалило в сердце молодую женщину, или, вернее, молодую королеву, которая стояла настолько выше обыкновенных человеческих слабостей, что не могла поддаться им и поступиться чувством собственного достоинства; да и у каждой женщины, даже заурядной, но искренне любящей, любовь несовместима с унижением, ибо истинная любовь тоже честолюбива.

- Вы, ваше величество, - сказала Маргарита с презрительной усмешкой, - как видно, не очень-то верите в звезду, горящую над головой каждого монарха.

- Я напрасно стал бы разыскивать мою звезду в такое время; ее закрыла грозовая туча, которая сейчас грохочет надо мной, - отвечал Генрих.

- А если дыхание женщины разгонит эту тучу, и ваша звезда засияет ярче прежнего?

- Это очень трудно, - заметил Генрих.

- Вы не верите в существование такой женщины?

- Я не верю в ее могущество.

- Вы хотите сказать - в ее желание?

- Я сказал - в ее могущество и повторяю это слово. Женщина сильна по-настоящему только тогда, когда любовь и личные интересы в ней одинаково сильны; когда же ею движет что-нибудь одно, женщина так же уязвима, как Ахилл. А если я не ошибаюсь, то на любовь женщины, о которой идет речь, я рассчитывать не могу.

Маргарита промолчала.

- Послушайте, - продолжал Генрих, - когда раздался последний удар колокола на Сен-Жермен-Л'Осеруа, - вы, вероятно, стали думать о том, как отвоевать свою свободу, которой другие воспользовались, чтобы истребить моих сторонников. Ну, а мне пришлось думать о том, как спасти свою жизнь. Это было важнее всего... Я прекрасно понимаю, что Наварра для нас потеряна, но Наварра - пустяки в сравнении со свободой, вернувшей вам возможность громко говорить в вашей же комнате, а ведь вы не осмеливались так говорить, когда кто-то подслушивал вас, сидя в кабинете.

Маргарита, сколь ни была она озабочена, не смогла не улыбнуться. Король Наваррский встал с места, собираясь идти к себе, так как уже пробило одиннадцать часов и в Лувре все или спали, или, во всяком случае, делали вид, что спят.

Генрих сделал три шага к входной двери, но вдруг остановился, как будто лишь сейчас вспомнил о том, что привело его сюда.

- Да! Может быть, вы хотели что-то сказать мне? - спросил Генрих. - Или вы только желали предоставить мне возможность поблагодарить вас за отсрочку, которую вчера дало мне ваше мужественное появление в Оружейной палате короля? Должен признать, что это было более чем своевременно и что вы, как некая античная богиня, спустились на сцену в самый подходящий момент для того, чтобы спасти мне жизнь.

- Несчастный! - схватив мужа за руку, глухо вскрикнула Маргарита. - Неужели вы не понимаете, что ничто не спасено - ни ваша свобода, ни ваша корона, ни ваша жизнь! Слепец! Безумец! Жалкий безумец! Неужели в моем письме вы не увидели ничего, кроме назначения свидания? Неужели вы вообразили, что оскорбленная вашей холодностью Маргарита желает получить удовлетворение?

- Да, признаюсь, что... - начал изумленный Генрих.

Маргарита пожала плечами с непередаваемым выражением лица.

В эту самую минуту послышался странный звук, точно потайную дверь царапали чем-то острым.

Маргарита подвела к ней короля.

- Слушайте, - сказала она.

- Королева-мать выходит из своих покоев, - пролепетал чей-то прерывающийся от страха голос, в котором Генрих тотчас узнал голос г-жи де Сов.

- Куда она идет? - спросила Маргарита.

- К вашему величеству.

По быстро удаляющемуся шороху шелкового платья они поняли, что г-жа де Сов убежала.

- Ого! - произнес Генрих.

- Так я и знала! - заметила Маргарита.

- Я тоже опасался этого, - сказал Генрих, - и вот доказательство, смотрите.

Быстрым движением руки он расстегнул черный бархатный камзол, и Маргарита увидала тонкую стальную кольчугу и длинный миланский кинжал, который тотчас же сверкнул в руке Генриха, как змея на солнце.

- Очень вам тут помогут сталь и панцирь! - воскликнула Маргарита. - Спрячьте, спрячьте ваш кинжал, государь: да, это королева-мать! Но королева-мать - одна.

- Однако...

- Молчите! Я слышу - вот она!

Приблизив губы к уху Генриха, она прошептала несколько слов, и юный король выслушал ее внимательно, хотя и с удивлением.

В ту же минуту Генрих исчез за пологом кровати.

Маргарита с легкостью пантеры метнулась к кабинету, где, весь дрожа, сидел Ла Моль, отперла дверь, в темноте нашла молодого человека и сжала ему руку.

- Тихо! - шепнула Маргарита, наклоняясь к нему так близко, что Ла Моль почувствовал на своем лице влажное веяние ее теплого, душистого дыхания. - Тихо!

Выйдя из кабинета и затворив за собой дверь, она распустила волосы, разрезала кинжальчиком шнурки на платье и бросилась в постель.

И вовремя: в замке уже поворачивали ключ.

У Екатерины Медичи были ключи от всех дверей в Лувре.

- Кто там? - крикнула Маргарита, услыхав, как Екатерина приказывала четверым сопровождавшим ее дворянам сторожить за дверью.

Словно испуганная неожиданным вторжением в ее спальню, она, уже одетая в белый пеньюар, выскочила из-за полога, встала на приступок кровати и сделала такое изумленное лицо при виде Екатерины, что обманула даже флорентийку, затем подошла к матери и поцеловала ей руку. Глава 4 ВТОРАЯ БРАЧНАЯ НОЧЬ

Екатерина мгновенно оглядела комнату. Бархатные ночные туфельки на приступке кровати, разбросанные по стульям предметы туалета Маргариты, протиравшей глаза, чтобы прогнать сон, - все убедило Екатерину, что ее дочь только что проснулась.

Она улыбнулась улыбкой женщины, чьи намерения увенчались успехом, придвинула к себе кресло и сказала:

- Садитесь, Маргарита, давайте побеседуем.

- Я слушаю.

- Пора, дочь моя, вам понять, - произнесла Екатерина, тихо закрывая глаза, по примеру людей, которые что-то обдумывают или скрывают, - как мы жаждем, ваш брат и я, сделать вас счастливой.

Такое вступление звучало страшно для тех, кто знал Екатерину.

"Что-то она скажет?" - подумала Маргарита.

- Конечно, - продолжала флорентийка, - выдавая вас замуж, мы совершали одно из тех политических деяний, какие диктуются властителям государственными интересами. Но должна признаться, бедное дитя, мы не думали, что отвращение короля Наваррского к вам, молодой, прекрасной, обворожительной женщине, окажется совершенно непреодолимым.

Маргарита встала и, запахнув пеньюар, сделала церемонный реверанс.

- Я только сегодня вечером узнала... - продолжала Екатерина, - иначе я бы зашла к вам раньше.., узнала, что ваш муж отнюдь не намерен оказать вам те знаки внимания, на какие имеет право не просто красивая женщина, но принцесса крови.

Маргарита вздохнула, и Екатерина, поощренная этим немым согласием, продолжала:

- То, что король Наваррский на глазах у всех взял на содержание одну из моих прислужниц, то, что он влюблен в нее до неприличия, то, что он пренебрегает любовью женщины, которую мы пожелали дать ему в супруги, - это несчастье, но помочь тут мы, бедные всемогущие, бессильны, хотя и последний дворянин в нашем королевстве наказал бы за это своего зятя, вызвав его на поединок или приказав вызвать его своему сыну.

Маргарита опустила голову.

- Уже давно, дочь моя, я вижу по вашим заплаканным глазам, по вашим резким выходкам против этой Сов, что, несмотря на все усилия, вы уже не можете скрыть кровоточащую рану в вашем сердце.

Маргарита вздрогнула. Полог кровати чуть всколыхнулся, но, к счастью, Екатерина этого не заметила.

- Эту рану, - продолжала она с усиленной сердечностью и нежностью, - эту рану, дитя мое, может исцелить только материнская рука. Те, кто, надеясь осчастливить вас, решили заключить ваш брак, теперь тревожатся за вас, видя, как Генрих Наваррский каждую ночь попадает не в ту комнату; те, кто не может допустить, чтобы женщину, столь прекрасную, столь высокопоставленную, наделенную столь многочисленными достоинствами, непрестанно оскорблял какой-то королек своим пренебрежением к ней и к продолжению ее потомства, наконец, те, кто видит, что с первым ветром, который покажется ему попутным, этот безумец, этот наглец станет открытым врагом нашего семейства и выгонит нас из дому, имеют полное Право разделить ваши судьбы и так обеспечить вашу будущность, чтобы она была наиболее достойна вас и вашего сана.

- Ваше величество, - сказала Маргарита. - Несмотря на все ваши замечания, проникнутые материнской любовью и наполняющие меня чувством радости и гордости, я все же возьму на себя смелость доказать вашему величеству, что король Наваррский действительно мне муж.

Екатерина вздрогнула от гнева и, наклонившись к Маргарите, сказала:

- Это он-то вам муж? Разве одного церковного благословения достаточно, чтобы стать мужем и женой? Разве брак освящается только молитвами священника? Он вам муж! Если бы вы, дочь моя, были госпожой де Сов, вы бы могли дать мне такой ответ. Мы ждали от него совсем другого, но Генрих Наваррский с тех самых пор, как вы оказали ему честь, назвавшись его женою, передал все права жены другой. Идемте сию же минуту! - повысив голос, продолжала Екатерина. - Пойдемте со мной: этот ключ откроет дверь в комнату госпожи де Сов, и вы увидите...

- Тише, тише, умоляю вас! - сказала Маргарита. - Во-первых, вы ошибаетесь, а во-вторых...

- Что во-вторых?

- Вы разбудите моего мужа...

Сказавши это, Маргарита с томной грацией встала и, распустив полы пеньюара с короткими рукавами, обнажившие ее точеные, истинно царственные руки, поднесла розовую восковую свечу к постели, раздвинула полог и, улыбаясь, показала матери гордый профиль, черные волосы и приоткрытый рот короля Наваррского, лежавшего на смятой постели и, видимо, спавшего глубоким, мирным сном.

Екатерина, бледная, с блуждающим взглядом, отшатнулась так, как будто у ее ног разверзлась бездна, и даже не вскрикнула, а глухо простонала.

- Как видите, вы плохо осведомлены, - сказала Маргарита.

Екатерина взглянула на Маргариту, потом на Генриха. В ее лихорадочно работавшем мозгу этот бледный, вспотевший лоб, эти глаза, обведенные чуть темными кругами, связались с улыбкой Маргариты, и Екатерина в немой ярости закусила свои тонкие губы.

Маргарита дала матери с минуту полюбоваться этой картиной, производившей на нее впечатление головы Медузы, затем опустила полог, на цыпочках подошла к матери и села на стул.

- Вы что-то сказали? - спросила она.

Флорентийка в течение нескольких секунд вглядывалась в молодую женщину, стараясь убедиться в ее искренности, но в конце концов острота взгляда Екатерины как бы притупилась о твердое спокойствие Маргариты.

- Ничего, - сказала она и большими шагами вышла из комнаты.

Едва шаги ее затихли в глубине потайного хода, как полог кровати снова раздвинулся, и Генрих Наваррский, со сверкающими глазами, с дрожащими руками, тяжело дыша, бросился на колени перед Маргаритой. На нем были только короткие с пуфами штаны и кольчуга, так что Маргарита, хотя и от души пожимала ему руку, увидев его наряд, не смогла удержаться от смеха.

- Ах, сударыня! Ах, Маргарита! - воскликнул он. - Я в неоплатном долгу перед вами!

Покрывая ее руки поцелуями, Генрих от кистей мало-помалу переходил все выше...

- Государь, - мягко отстраняясь, сказала Маргарита, - разве вы забыли, что в эту минуту бедная женщина, которой вы обязаны жизнью, тоскует по вас и страдает? Направляя вас ко мне, - продолжала она шепотом, - госпожа де Сов принесла в жертву свою ревность, а может быть, она жертвует и своей жизнью, - ведь вы лучше всех должны бы знать, как страшен гнев моей матери.

Генрих вздрогнул и, встав с колен, собрался уходить.

- Нет, подождите! - с очаровательной кокетливостью остановила его Маргарита. - Я все обдумала и успокоилась. Ключ был дан вам без дальнейших указаний, так что этот вечер вы можете провести у меня.

- Я и проведу его с вами, Маргарита, только будьте добры забыть...

- Тише, тише, государь! - шутя повторила королева слова, которые десять минут назад она сказала матери. - Вас слышно из кабинета, а так как я еще не совсем свободна, государь, то попрошу вас говорить не так громко.

- Верно, верно, - произнес Генрих, посмеиваясь и слегка хмурясь. - Я и забыл, что, по всей вероятности, не мне суждено закончить эту увлекательную сцену. Этот кабинет...

- Пройдите туда, государь, - предложила Маргарита, - я хочу иметь честь представить вам храброго дворянина, раненного во время избиений, когда он бежал в Лувр предупредить вас, ваше величество, что вам грозит опасность.

Королева подошла к двери кабинета. Генрих последовал за женой.

Дверь растворилась, и Генрих в изумлении остановился на пороге, увидав какого-то мужчину в этом кабинете, полном всевозможных неожиданностей.

Но еще больше был озадачен Ла Моль, неожиданно столкнувшись лицом к лицу с королем Наварры. Заметив это, король насмешливо взглянул на Маргариту, но она невозмутимо выдержала его взгляд.

- Государь, - сказала Маргарита, - я боюсь, что даже в моих покоях могут убить этого дворянина, преданного слугу вашего величества, а потому отдаю его под ваше покровительство.

- Государь, - вступил в разговор молодой человек, - я тот самый граф Лерак де Ла Моль, которого вы ждали и которого рекомендовал вам несчастный господин де Телиньи, которого убили на моих глазах.

- Верно, верно! - сказал Генрих. - Королева Наваррская передала мне его письмо. Но не было ли у вас еще и письма от лангедокского губернатора?

- Да, государь, мне приказали вручить его вашему величеству тотчас по приезде в Париж.

- Почему же вы этого не сделали?

- Я приходил в Лувр вчера вечером, но вы, ваше величество, были так заняты, что не могли принять меня.

- Это правда, - сказал король, - но ведь вы могли бы попросить кого-нибудь, чтобы мне передали письмо.

- Губернатор, господин д'Ориак, велел мне отдать письмо только в собственные руки вашего величества. Господин д'Ориак уверял меня, что в этом письме содержатся известия чрезвычайной важности, и он даже не решался доверить его простому гонцу.

Король взял у Ла Моля письмо и прочитал его.

- В самом деле, - сказал он, - мне советуют покинуть двор и уехать в Беарн. Господин д'Ориак - католик, но он принадлежит к числу моих друзей, и, будучи губернатором, он, вероятно, знал, что должно произойти. Почему же вы мне не отдали письмо три дня назад?

- Потому что, как я уже имел честь доложить вашему величеству, несмотря на то, что я спешил, я смог прибыть в Париж только вчера.

- Досадно, досадно! - пробормотал король. - Сейчас мы уже были бы в безопасности - либо в Ла-Рошели, либо где-нибудь на равнине во главе двух-трех тысяч всадников.

- Что было, то прошло, государь, - вполголоса заметила Маргарита, - не стоит досадовать на прошлое и терять на это время, сейчас нужно подумать о том, как наилучшим образом устроить наше будущее.

- Значит, на моем месте вы бы еще на что-то надеялись? - спросил Генрих, не спуская испытующего взгляда с Маргариты.

- Конечно. Я бы смотрела на это дело как на некую игру, в которой из трех партий я пока проиграла только первую.

- Ах, если бы я был уверен, что вы играете в паре со мной!.. - прошептал Генрих.

- Если бы я вознамерилась играть на стороне ваших противников, по-моему, я давно могла бы это сделать, - возразила Маргарита.

- Вы правы, - заметил Генрих, - я неблагодарен, и вы справедливо заметили, что еще можно все исправить, и исправить сегодня же.

- Увы, государь, - произнес Ла Моль, - я желаю вашему величеству всяческих удач, но сегодня с нами нет адмирала.

Генрих Наваррский улыбнулся своей хитрой мужицкой улыбкой, которую при дворе не понимали до тех пор, пока он не стал Французским королем.

- Однако, государыня, - заговорил он, внимательно разглядывая Ла Моля, - если этот дворянин останется здесь, он будет постоянно стеснять вас, да и сам то и дело будет подвергаться всевозможным опасностям. Что вы собираетесь с ним делать?

- Государь, я с вами вполне согласна, но не можем же мы вывести его из Лувра! - возразила Маргарита.

- Да, это было бы трудновато.

- Государь, а не мог бы господин де Ла Моль найти себе приют у вашего величества?

- Увы, государыня! Вы все время обращаетесь со мной так, как будто я еще король гугенотов и у меня есть мой народ. Но ведь вы знаете, что я уже наполовину католик и что никакого народа у меня нет.

Любая женщина, кроме Маргариты, поторопилась бы сразу заявить: "Да ведь и он католик!" Но королеве хотелось, чтобы Генрих сам попросил ее о том, чего она желала получить от него. А Ла Моль, видя сдержанность своей покровительницы и не зная, куда ступить на скользкой и опасной почве французского двора, тоже промолчал.

- Вот как! - заговорил Генрих, перечитав письмо, привезенное Ла Молем. - Провансальский губернатор пишет мне, что ваша матушка была католичкой и что отсюда его дружба с вами.

- Вы что-то говорили мне о вашем обете переменить вероисповедание, - сказала Маргарита, - но у меня в голове все перепуталось. Помогите же мне, господин де Ла Моль! Ваше намерение как будто совпадает с желаниями короля Наваррского.

- Да, но вы, ваше величество, так равнодушно отнеслись к моим объяснениям по этому поводу, что я не осмелился...

- Но ведь меня это ни в малейшей мере не касается! Объясните все это королю.

- О каком обете идет речь? - спросил король Наваррский.

- Государь, - сказал Ла Моль, - когда меня, безоружного, полумертвого от ран, преследовали убийцы, мне вдруг почудилось, будто тень моей матери с крестом в руке ведет меня в Лувр. Тогда я дал обет, что, если моя жизнь будет спасена, я приму веру моей матери, которой Бог в эту страшную ночь позволил встать из могилы, чтобы указать мне путь к спасению. И вот я нахожусь под покровительством французской принцессы и короля Наваррского. Мою жизнь спасло чудо; мне остается исполнить мой обет, государь. Я готов стать католиком.

Генрих нахмурил брови. Будучи скептиком, он прекрасно понимал людей, отрекающихся от религии по расчету, но относился недоверчиво к людям, отрекающимся от нее по убеждению.

"Король не хочет взять на себя заботу о моем подопечном", - подумала Маргарита.

Очутившись между двух огней, Ла Моль смутился и оробел. Он чувствовал себя смешным, сам не зная, почему. Маргарита с женской деликатностью вывела его из неловкого положения.

- Государь, - сказала она, - мы забываем, что несчастному раненому необходим покой. Я сама так хочу спать, что еле держусь на ногах... Ну вот, вы опять!..

Ла Моль в самом деле побледнел, но виной тому были последние слова Маргариты, которые он расслышал и которые истолковал по-своему.

- Что ж, сударыня, - сказал Генрих, - ничего нет легче: дадим господину де Ла Молю отдохнуть.

Молодой человек обратил к Маргарите молящий взор и, несмотря на присутствие двух августейших особ, добрел до стула и сел, сломленный усталостью и душевной болью.

Маргарита поняла, сколько любви было в его взгляде и сколько отчаяния в его слабости.

- Государь, - сказала она, - этот молодой дворянин ради своего короля подвергал опасности собственную жизнь и был ранен, когда бежал в Лувр, чтобы известить вас о смерти адмирала и де Телиньи, а потому вашему величеству подобает оказать ему честь, за которую он будет признателен всю жизнь.

- Какую же, государыня? - спросил Генрих. - Приказывайте, я в вашем распоряжении.

- Вы, ваше величество, можете лечь спать на этом диване, а господин Ла Моль ляжет у вас в ногах. Я же, с позволения моего августейшего супруга, - с улыбкой продолжала Маргарита, - позову Жийону и лягу в мою постель; клянусь вам, государь, что я нуждаюсь в отдыхе не меньше любого из нас троих.

Генрих был умен, пожалуй, даже слишком умен, что отмечали позже и его друзья, и его враги. Он понял, что эта женщина, прогоняя его с супружеского ложа, имела право так отплатить ему за равнодушие, какое проявлял он к ней до сей поры; к тому же Маргарита, несмотря на его холодность, несколько минут назад спасла ему жизнь. И Генрих отбросил самолюбие.

- Если господин де Ла Моль в состоянии дойти до моих покоев, я уступлю ему свою постель, - сказал он.

- Государь, - возразила Маргарита, - в настоящее время ваши покои не безопасны ни для вас, ни для него, осторожность требует, чтобы вы, ваше величество, остались здесь до завтра.

Не дожидаясь ответа короля, она позвала Жийону и приказала ей принести королю подушки, а в ногах у него постелить Ла Молю, который до того был счастлив и доволен такой честью, что, можно сказать наверняка, позабыл о своих ранах.

Маргарита сделала королю почтительный реверанс, вернулась к себе в спальню, заперла все двери на задвижки и улеглась в постель.

"Утром, - сказала она себе, - у Ла Моля будет в Лувре защитник, а тот, кто сегодня был глух к моей просьбе, завтра в этом раскается".

Она жестом приказала Жийоне, ожидавшей последних распоряжений, подойти поближе.

Жийона подошла к постели.

- Жийона, - прошептала Маргарита, - нужно будет придумать что-нибудь такое, чтобы у моего брата герцога Алансонского возникло желание прийти ко мне еще до восьми часов утра.

На башенных часах Лувра пробило два часа.

Ла Моль несколько минут поговорил с королем о политике, но Генрих быстро задремал и наконец раскатисто захрапел, словно спал у себя в Беарне, на своей кожаной постели.

Ла Моль, быть может, последовал бы примеру короля и заснул, но Маргарита не спала: она все время ворочалась с боку на бок, и этот шорох тревожил мысль юноши, отгоняя сон.

- Он очень молод, - шептала Маргарита во время бессонницы, - он очень робок; а может, еще и смешон? Посмотрим... А глаза у него красивые.., хорошо сложен, много обаяния... А вдруг окажется, что он не из храбрых? Он бежал.., он отрекается от веры... Досадно, а сон начался так хорошо! Ну что ж... Предоставим все течению событий и отдадимся на волю триединого бога безрассудной Анриетты.

Только на рассвете Маргарита заснула, шепча: "Eros, Cupido, Amor". Глава 5 ЧЕГО ХОЧЕТ ЖЕНЩИНА, ТОГО ХОЧЕТ БОГ

Маргарита не ошиблась: злоба, накопившаяся в душе Екатерины, злоба, вызванная этой комедией, интригу которой она прекрасно понимала, но развязку которой не могла изменить, должна была на кого-нибудь излиться. И вместо того, чтобы вернуться к себе, королева-мать направилась к своей придворной даме.

Госпожа де Сов ждала двух гостей: она с надеждой ждала Генриха и со страхом королеву-мать. Она лежала в постели полуодетая, а Дариола сторожила в передней. Послышался скрип ключа в замочной скважине, затем чьи-то медленные шаги, которые были бы тяжелыми, если бы их не заглушал толстый ковер. Г-жа де Сов сразу поняла, что это не легкая, быстрая походка короля Наваррского, и тотчас у нее мелькнуло подозрение, что кто-то не позволил Дариоле предупредить ее; опершись на руку, напрягая слух и зрение, Шарлотта ожидала посетителя.

Портьера поднялась, и молодая женщина с трепетом увидела Екатерину Медичи.

Екатерина внешне была спокойна, но г-жа де Сов, изучавшая ее в течение двух лет, почувствовала, как много за этим наружным спокойствием таится мрачных замыслов, а может быть, и жестоких планов мести.

Увидав Екатерину, г-жа де Сов хотела было вскочить с кровати, но королева-мать сделала ей знак не двигаться с места, и бедная Шарлотта застыла, собрав все силы души, чтобы выдержать грозу, которая тихо надвигалась.

- Вы передали ключ королю Наваррскому? - невозмутимо спросила Екатерина, и только губы ее побелели, когда она задала этот вопрос.

- Да, сударыня... - ответила Шарлотта, тщетно стараясь придать своему голосу ту же твердость, какая слышалась в голосе Екатерины.

- И вы виделись с ним?

- С кем? - спросила г-жа де Сов.

- С королем Наваррским.

- Нет, сударыня, но я жду его, и, услыхав, что кто-то поворачивает ключ в замке, я даже подумала, что это он.

Получив такой ответ, свидетельствующий или о полной откровенности г-жи де Сов, или о ее поразительной способности к притворству, Екатерина, несмотря на все свое самообладание, чуть вздрогнула. Ее пухлая короткая рука сжалась в кулак.

- А все-таки ты знала, - со злобной усмешкой сказала Екатерина, - ты прекрасно знала, Карлотта, что сегодня ночью король Наваррский не придет.

- Я, сударыня? Я.., знала? - воскликнула Шарлотта, блестяще разыгрывая удивление.

- Да, знала.

- Он не придет только в том случае, если он умер! - ответила молодая женщина, затрепетав при одной мысли об этом.

Твердая уверенность, что она станет жертвой страшной мести, если ее предательство откроется, заставила Шарлотту лгать так смело.

- А ты, часом, не писала королю Наваррскому, Carlotta mia ? - спросила Екатерина с тем же злым и беззвучным смешком.

- Нет, - с величайшим чистосердечием отвечала Шарлотта, - мне помнится, что вы, ваше величество, не приказывали этого.

Наступило минутное молчание. Екатерина смотрела на г-жу де Сов, как смотрит змея на птичку, которую она хочет заворожить.

- Ведь ты воображаешь, что ты красива, - сказала Екатерина. - Воображаешь, что ты ловка, не так ли?

- Нет, - ответила г-жа де Сов, - я знаю только одно: вы, ваше величество, бывали очень снисходительны ко мне, когда заходил разговор о моей ловкости и красоте.

- Что ж, ты ошибалась, если так думала, а я лгала, если так говорила! - вспылила Екатерина. - Ты уродина и дура по сравнению с моей дочерью Марго.

- Это справедливо, сударыня, - сказала Шарлотта. - Я не стану этого отрицать - тем более при вас.

- Потому-то, - продолжала Екатерина, - король Наваррский и предпочел тебе мою дочь. А ведь, по-моему, это не то, чего хотела ты, и не то, о чем мы с тобой уговорились.

- Увы, сударыня! - сказала г-жа де Сов и зарыдала, на этот раз без всякого насилия над собой. - Я очень несчастна, если это так!

- А это так, - ответила Екатерина, вонзая в сердце г-жи де Сов свои колючие глаза, словно это были два кинжала.

- Но кто ж мог вам это сказать? - спросила Шарлотта.

- Сойди вниз, к королеве Наваррской, pazza <Дуреха (итал.).>, и ты найдешь своего любовника у нее.

- О-о! - всхлипнула г-жа де Сов. Екатерина пожала плечами.

- А ты, чего доброго, ревнива! - заметила королева-мать.

- Кто, я? - спросила г-жа де Сов, собрав последние силы.

- Да, ты! Любопытна я видеть ревность француженки.

- Ваше величество, - отвечала г-жа де Сов, - но ведь я могла бы ревновать разве что из самолюбия! Ведь я люблю короля Наваррского только потому, что так нужно вашему величеству!

Екатерина задумчиво смотрела на г-жу де Сов.

- В конце концов, может статься, ты говоришь правду, - тихо сказала она.

- Ваше величество, вы читаете у меня в душе!

- А мне ли предана эта душа?

- Приказывайте, ваше величество, и вы убедитесь в этом!

- Хорошо, Карлотта! Но раз ты жертвуешь собой потому, что так нужно, то имей в виду: мне нужно, чтобы ты горячо любила короля Наваррского, а главное, чтобы ты была очень ревнивой, ревнивой, как итальянка.

- А как ревнуют итальянки, сударыня? - спросила -Шарлотта.

- Это я расскажу тебе после, - ответила Екатерина и, раза три кивнув головой, вышла так же медленно и молча, как вошла.

Ее глаза с расширенными зрачками, как у пантеры или кошки, сохранявшие, несмотря на это, всю глубину и ясность своего взгляда, так напугали Шарлотту, что она была не в силах и слова сказать королеве-матери; она затаила дыхание и перевела дух только когда услышала звук захлопнувшейся двери, а Дариола пришла сказать, что страшный призрак наконец исчез.

- Дариола, - сказала Шарлотта, - придвинь кресло к моей постели и посиди со мной, пожалуйста, а то я боюсь оставаться ночью одна.

Дариола исполнила ее желание, но, несмотря на общество горничной, всю ночь сидевшей около нее, несмотря на свет лампы, которую они для большего спокойствия оставили гореть, г-жа де Сов заснула лишь под утро - так долго еще гудел у нее в ушах металлический голос Екатерины.

Хотя Маргарита заснула только на рассвете, она проснулась, едва лишь раздались звуки труб и лай собак. Она тотчас же встала и умышленно надела домашнее утреннее платье. Затем она позвала придворных дам и приказала привести в переднюю дворян из свиты короля Наваррского; после этого, отворив дверь в кабинет, где находились под замком Генрих Наваррский и Ла Моль, она ласковым взглядом поздоровалась с молодым человеком и обратилась к мужу.

- Послушайте, государь, - сказала она, - внушить моей матери то, чего нет, - это еще не все: мы должны убедить весь двор, что между нами царит полное согласие. Но вы не тревожьтесь, ваше величество, - со смехом прибавила Маргарита, - и хорошенько запомните мои слова, почти торжественные в этой обстановке: сегодня я в первый и последний раз подвергаю вас такому мучительному испытанию.

Король Наваррский улыбнулся и приказал впустить своих дворян. В то время как они его приветствовали, он сделал вид, будто лишь сейчас заметил, что его плащ остался на постели королевы, извинился перед ними за свой незаконченный наряд, взял плащ из рук покрасневшей Маргариты и, накинув его на левое плечо, застегнул драгоценной пряжкой. Затем, обратясь к дворянам, принялся расспрашивать их о городских и дворцовых новостях.

Маргарита краем глаза наблюдала на лицах окружающих дворян едва заметное удивление по поводу вдруг обнаружившейся близости между королем и королевой Наваррскими, и тут в сопровождении не то трех, не то четырех дворян явился дежурный офицер и доложил о приходе герцога Алансонского.

Чтобы заманить герцога, Жийоне достаточно было сказать ему, что король Наваррский провел ночь у своей жены.

Франсуа вошел так стремительно, что, расталкивая придворных, чуть не сбил с ног тех, кто шел впереди него. Первый взгляд он бросил на Генриха. Затем перевел глаза на Маргариту.

Генрих любезно поклонился. Маргарита придала своему лицу выражение полного блаженства.

Затем герцог беглым, но пытливым взглядом окинул комнату: он заметил и раздвинутый полог кровати, и смятую двухспальную подушку в изголовье, и шляпу короля, лежавшую на стуле.

Герцог побледнел, но тотчас взял себя в руки.

- Брат Генрих, вы придете сегодня утром играть с королем в мяч? - спросил он.

- А разве король оказал мне честь и выбрал меня своим партнером? - спросил, в свою очередь, Генрих. - Или это ваше внимание ко мне, любезный шурин?

- Вовсе нет, король не говорил об этом, - немного смешавшись, ответил герцог, - но ведь обычно он играет с вами?

Генрих усмехнулся: столько важных , событий произошло со времени их последней игры, что не было бы ничего удивительного, если бы Карл IX взял себе других партнеров.

- Я приду, брат! - улыбаясь, сказал Генрих.

- Приходите, - молвил герцог.

- Вы уходите? - спросила Маргарита.

- Да, сестра.

- Вы спешите?

- Очень спешу.

- А если я попрошу вас уделить мне несколько минут?

Маргарита так редко обращалась к брату с подобной просьбой, что он смотрел на нее то краснея, то бледнея.

"О чем она хочет с ним говорить?" - подумал Генрих, удивленный не меньше, чем герцог.

Маргарита, словно догадываясь, о чем думает ее супруг, повернулась к нему.

- Если вам угодно, вы можете идти к его величеству, - сказала она с очаровательной улыбкой. - Тайна, в которую я хочу посвятить моего брата, вам уже известна, а в моей вчерашней просьбе, связанной с этой тайной, вы, ваше величество, в сущности, мне отказали, и я не хотела бы, - продолжала Маргарита, - снова докучать этой просьбой, видимо, вам неприятной.

- В чем дело? - спросил Франсуа, с удивлением глядя на обоих супругов.

- Так, так! Я понимаю, что вы имеете в виду, - покраснев от досады, сказал Генрих. - Поверьте, я очень сожалею, что больше не свободен в своих действиях. Но хотя я не могу предоставить графу де Ла Молю надежное убежище у себя, я вместе с вами готов препоручить лицо, которое вас интересует, моему брату, герцогу Алансонскому. Быть может даже, - добавил он, желая подчеркнуть слова, выделенные нами курсивом, - брат мой найдет и такой выход, который позволит вам оставить господина де Ла Моля.., здесь.., близ вас... Это было бы самое лучшее, не правда ли?

"Отлично! Отлично! - подумала Маргарита. - Они вместе сделают то, чего не сделают порознь".

- Вы должны объяснить моему брату, - сказала она Генриху, - по каким соображениям мы принимаем участие в господине де Ла Моле.

С этими словами она растворила дверь в кабинет и вывела оттуда раненого юношу. Генрих, попавший в ловушку, в двух словах рассказал герцогу Алансонскому, ставшему наполовину гугенотом из политического соперничества, так же как Генрих стал наполовину католиком из благоразумия, что Ла Моль, приехав в Париж, был ранен по дороге в Лувр, когда нес ему письмо от господина д'Ориака.

Когда герцог обернулся, перед ним стоял Ла Моль, только что вышедший из кабинета.

При виде молодого человека, красивого и бледного, вдвойне пленительного и бледностью, и красотой, Франсуа почувствовал, что в глубине его души возник какой-то новый страх. Маргарита сыграла одновременно и на его самолюбии, и на его ревности.

- Брат мой, - сказала Маргарита, - я ручаюсь вам, что этот молодой дворянин будет полезен тому, кто сумеет найти подходящее для него дело. Если вы примете его в число своих людей, он будет иметь могущественного покровителя, а вы - преданного слугу. В наше время, брат мой, надо окружать себя надежными людьми! В особенности, - добавила она тихо, чтобы ее слышал только герцог Алансонский, - тем, кто честолюбив и кто имеет несчастье быть всего лишь вторым наследным принцем, Сказавши это, Маргарита приложила палец к губам, давая понять брату, что, несмотря на такое откровенное начало, она сказала далеко не все.

- Кроме того, - продолжала она, - вы в отличие от Генриха, быть может, сочтете неприличным, что этот молодой человек помещается рядом с моей спальней.

- Сестра! - возбужденно заговорил Франсуа. - Господин де Ла Моль, если, конечно, ему это подходит, через полчаса поселится в моих покоях, где, я думаю, ему бояться нечего. Пусть только он меня полюбит, - я-то его полюблю.

Франсуа лгал: в глубине души он уже ненавидел Ла Моля.

"Так, так, значит, я не ошиблась! - подумала Маргарита, увидав, как сдвинулись брови короля Наваррского. - Оказывается, чтобы направить их обоих к одной цели, надо сначала настроить их друг против друга. "Вот, вот, отлично, Маргарита!" - сказала бы Анриетта", - закончила она свою мысль.

Действительно, через каких-нибудь полчаса Ла Моль, выслушав строгие наставления Маргариты и поцеловав краешек ее платья, довольно бодрым для раненого шагом уже поднимался по лестнице, ведущей к покоям герцога Алансонского.

Прошло три дня; за это время доброе согласие между Генрихом и его женой, видимо, окрепло. Генриху разрешили отречься от протестантства не публично, а лишь перед духовником короля, и каждое утро он ходил к обедне, которую служили в Лувре. Каждый вечер он неукоснительно шел к жене, входил в двери ее покоев, несколько минут беседовал с нею, а затем выходил потайным ходом и поднимался по лестнице к г-же де Сов, которая, конечно, рассказала ему о посещении Екатерины и о грозившей ему явной опасности. Генрих, получая сведения с двух сторон, проникся еще большим недоверием к Екатерине, которое еще усилилось потому, что выражение ее лица становилось все более приветливым. Дело дошло до того, что однажды утром Генрих увидел на ее бледных устах благожелательную улыбку. В этот день он, и то после бесконечных колебаний, ел только яйца, которые варил собственноручно, и пил только воду, которую набрали из Сены у него на глазах.

Резня продолжалась, хотя и шла на убыль; истребление гугенотов приняло такие чудовищные размеры, что число их значительно сократилось. Подавляющее большинство их было убито, многие успели бежать, кое-кто еще прятался.

Время от времени то в том, то в другом квартале поднималась суматоха: это значило, что нашли кого-нибудь из прятавшихся. Тогда несчастного или избивало все население квартала, или приканчивала небольшая кучка соседних жителей - в зависимости от того, оказывалась жертва загнанной в какой-нибудь тупик или могла спасаться бегством. В последнем случае бурная радость охватывала весь квартал, служивший местом действия: католики не только не утихомирились от исчезновения своих врагов, но сделались еще кровожаднее; казалось, они ожесточались тем сильнее, чем меньше оставалось этих несчастных.

Карл IX с самого начала пристрастился к охоте на несчастных гугенотов; позже, когда эта охота стала для него недоступной, он с удовольствием прислушивался, как охотились другие.

Однажды, после игры в шары, которую он любил не меньше, чем охоту, он в сопровождении своих придворных с сияющим лицом зашел к матери.

- Матушка, - сказал он, целуя флорентийку, которая, заметив выражение его лица, сейчас же постаралась разгадать его причину. - Матушка, отличная новость! Смерть всем чертям! Знаете что? Пресловутый труп адмирала, оказывается, не исчез - его нашли!

- Ах вот как! - произнесла Екатерина.

- Да, да! Ей-Богу! Ведь мы с вами думали, что он достался на обед собакам? ан нет! Мой народ, мой добрый, хороший народ придумал отличную шутку: он вздернул адмирала на виселицу в Монфоконе.

Сперва народный гнев Гаспара вниз поверг,

После чего был поднят он же вверх!

- И что же? - спросила Екатерина.

- А то, милая матушка, - подхватил Карл IX, - что, когда я узнал о его смерти, мне очень захотелось повидать нашего голубчика. Погода сегодня отличная, все в цвету, воздух живительный, благоуханный. Я себя чувствую здоровым, как никогда; если хотите, матушка, мы сядем на лошадей и поедем на Монфокон.

- Я поехала бы с большим удовольствием, сын мой, если бы уже не назначила свидание, которое мне не хотелось бы откладывать, а кроме того, в гости к такому важному лицу, как господин адмирал, надо пригласить весь двор. Кстати, - прибавила она, - умеющие наблюдать получат возможность для любопытных наблюдений. Мы увидим, кто поедет, а кто останется дома.

- Честное слово, вы правы, матушка! До завтра! Так будет лучше! Приглашайте своих, я - своих.., а еще лучше - не будем приглашать никого. Мы только объявим о поездке, - таким образом, каждый будет волен ехать или не ехать. До свидания, матушка! Пойду потрублю в рог.

- Карл, вы надорветесь! Амбруаз Паре все время твердит вам об этом, и совершенно справедливо: это очень вредно!

- Вот так так! Хотел бы я знать наверняка, что умру именно от этого, - ответил Карл. - Я еще успел бы похоронить здесь всех, даже Анрио, хотя ему, по уверению Нострадамуса <Нострадамус (Мишель де Нотр-Дам, 1505 - 1566) - знаменитый французский астролог.>, предстоит наследовать нам всем.

Екатерина нахмурилась.

- Сын мой, не верьте этому: это, конечно, невозможно, берегите себя, - сказала она.

- Я протрублю всего-навсего две-три фанфары, чтобы повеселить моих собак, несчастные животные дохнут от скуки! Надо было натравить их на гугенотов, то-то разгулялись бы!

С этими словами Карл IX вышел из комнаты матери, прошел в Оружейную палату, снял со стены рог и затрубил с такой силой, какая сделала бы честь самому Роланду <Роланд - франкский маркграф, герой эпоса "Песнь о Роланде", обладавший прославленным рогом Олифантом.>. Трудно было понять, как из этой слабой болезненной груди, из этих бледных губ могло вырываться такое могучее дыхание.

Екатерина сказала сыну правду: она действительно ждала некое лицо. Через минуту после ухода Карла вошла одна из придворных дам и что-то сказала ей шепотом. Королева-мать улыбнулась, встала с места, поклонилась своим придворным и последовала за вестницей.

Флорентиец Рене, с которым король Наваррский в самый канун св. Варфоломея обошелся столь дипломатично, только что вошел в ее молельню.

- А-а, это вы, Рене! - сказала Екатерина. - Я ждала вас с нетерпением. Рене поклонился.

- Вы получили вчера мою записку?

- Имел эту честь, государыня.

- Я просила вас снова составить гороскоп и проверить тот, который составил Руджери и который в точности совпадает с предсказанием Нострадамуса о том, что все три мои сына будут царствовать... Вы это сделали? За последние дни обстоятельства сильно изменились, Рене, и я подумала, что и судьба могла стать милостивее.

- Ваше величество, - покачав головой, ответил Рене, - вы хорошо знаете, что обстоятельства не могут изменить судьбы, наоборот: судьба управляет обстоятельствами.

- Но вы все-таки возобновили жертвоприношения?

- Да, государыня, - ответил Рене, - повиноваться вам - мой долг.

- А каков результат?

- Все тот же, государыня.

- Как?! Черный ягненок все так же блеял три раза?

- Все так же, государыня.

- Предзнаменование трех страшных смертей в моей семье! - прошептала Екатерина.

- Увы! - произнес Рене.

- Что еще?

- Еще, государыня, при вскрытии обнаружилось странное смещение печени, какое мы наблюдали и у двух первых ягнят, то есть наклон в обратную сторону.

- Смена династии! Все то же, то же, то же... - пробормотала Екатерина. - Но ведь надо же бороться с этим, Рене! - продолжала она.

Рене покачал головой.

- Я уже сказал вашему величеству: властвует рок, - ответил он.

- Ты так думаешь? - спросила Екатерина.

- Да, государыня.

- А ты помнишь гороскоп Жанны д'Альбре?

- Да, государыня.

- Напомни, я кое-что запамятовала.

- Vives honorata, - сказал Рене, - morieris reformidata, regina amplificabere.

- Насколько я понимаю, это значит: "Будешь жить в почете" - а она, бедняжка, нуждалась в самом необходимом! "Умрешь грозной" - а мы над ней смеялись. "Возвеличишься превыше королевы" - и вот она умерла, и все ее величие покоится в гробнице, на которой мы забыли даже выбить ее имя.

- Ваше величество, вы неправильно перевели "Vives honorata". Королева Наваррская действительно жила в почете; всю жизнь она была окружена любовью своих детей и уважением своих сторонников, любовью и уважением тем более искренними, что она была бедна!

- Хорошо, я уступаю вам: "Будешь жить в почете", - отвечала Екатерина. - Ну, а "Умрешь грозной"? Как вы это объясните?

- Как я объясню? Ничего нет легче: "Умрешь грозной"!

- Так что же? Разве она перед смертью была грозной?

- Настолько грозной, государыня, что она не умерла бы, если бы вы, ваше величество, так не боялись ее. Наконец: "Возвеличишься превыше королевы" значит приобретешь большее величие, нежели то, что было у тебя, пока ты царствовала. И это опять-таки верно, государыня, потому что взамен земного недолговечного венца она, как королева-мученица, быть может, получила венец небесный. А кроме того, кто знает, какое будущее уготовано на земле ее роду!

Екатерина была до крайности суеверна. Быть может, хладнокровие Рене пугало ее еще больше, нежели предзнаменования, постоянно одни и те же, но так как трудность положения заставляла ее смело преодолевать препятствия, она и теперь внезапно обратилась к Рене без перехода, повинуясь работе мысли:

- Пришла парфюмерия из Италии?

- Да, государыня.

- Вы пришлете мне шкатулку с косметикой.

- С какой именно?

- С последней.., ну, с той самой... Екатерина замолчала.

- С той, которую особенно любила королева Наваррская? - подхватил Рене.

- Вот именно.

- Обрабатывать ее не требуется, не правда ли? Ведь вы, ваше величество, теперь сведущи в этом так же как и я.

- Ты думаешь?.. Как бы то ни было, это отличная косметика, - заметила Екатерина.

- Вы больше ничего не хотите мне сказать, ваше величество? - спросил парфюмер.

- Нет, нет, - задумчиво ответила Екатерина, - как будто бы нет. Во всяком случае, если при жертвоприношениях обнаружится что-нибудь новое, дайте мне знать. Кстати, давайте оставим ягнят и попробуем кур.

- Увы, государыня, я очень опасаюсь, что мы возьмем другие жертвы, но не получим других предсказаний.

- Делай, что тебе говорят.

Рене поклонился и вышел.

Екатерина некоторое время пребывала в задумчивости; затем встала, прошла к себе в спальню, где ее дожидались придворные дамы, и объявила о завтрашней поездке в Монфокон.

Известие об увеселительной прогулке наделало шуму во дворце и привело в волнение весь город. Дамы велели приготовить самые элегантные туалеты, дворяне - оружие и парадных лошадей. Торговцы закрыли свои лавочки и мастерские, а праздная чернь то там, то здесь убивала уцелевших гугенотов, пользуясь удобным случаем подобрать подходящую компанию к трупу адмирала.

Весь вечер и часть ночи шла страшная суматоха.

Ла Моль провел в безнадежно унылом расположении духа весь следующий день, сменивший три или четыре таких же грустных дня.

Исполняя желание Маргариты, герцог Алансонский устроил его у себя, но с тех пор ни разу с ним не виделся. Ла Моль чувствовал себя несчастным, брошенным ребенком, лишенным нежной, утонченной и обаятельной заботы двух женщин, воспоминание об одной из которых поглощало все его мысли. Правда, кое-какие известия о Маргарите он получал от хирурга Амбруаза Паре, которого она к нему прислала, но в передаче пятидесятилетнего человека, не замечавшего или делавшего вид, будто не замечает, до какой степени Ла Моль интересуется любой мелочью, имеющей отношение к Маргарите, эти известия были не полны и не приносили ему никакого удовлетворения. Надо сказать, что один раз явилась и Жийона - разумеется, по собственному почину; она хотела узнать, идет ли раненый на поправку. Ее приход, блеснув, как солнечный луч в темнице, ослепил Ла Моля, и он все ждал, что Жийона появится снова. Но вот прошло уже два дня, а она не появлялась.

Вот почему, когда и до выздоравливающего Ла Моля дошла весть о завтрашнем блестящем сборе всего двора, он попросил узнать у герцога Алансонского, не окажет ли тот ему честь и не позволит ли сопровождать его на это торжество.

Герцог даже не поинтересовался, в силах ли Ла Моль выдержать такое напряжение, и ответил:

- Отлично! Пусть ему дадут какую-нибудь из моих лошадей.

Ла Молю ничего больше и не требовалось. Амбруаз Паре по обыкновению зашел перевязать его. Ла Моль объяснил, что ему необходимо ехать верхом, и попросил сделать перевязки с особой тщательностью. Обе раны, в плечо и в грудь, уже затянулись, но плечо все еще болело. Как это бывает в период заживления, места ранений были красны. Амбруаз Паре наложил на них тафту, пропитанную смолистыми бальзамическими веществами, бывшими тогда в большом ходу, и обещал, что все обойдется благополучно, если только Ла Моль не будет слишком много двигаться во время предстоящей поездки.

Ла Моль был наверху блаженства. Если не считать некоторой слабости и легкого головокружения от потери крови, он чувствовал себя сравнительно хорошо. К тому же в поездке, конечно, примет участие Маргарита; он вновь увидит Маргариту, и, думая о том, как хорошо подействовала на него встреча с Жийоной, он ясно представлял себе, насколько благотворнее подействует на него встреча с ее госпожой.

На деньги, полученные на дорогу от родных, Ла Моль купил очень красивый белый атласный камзол и плащ с самым красивым шитьем, какое только мог поставить модный портной. Он же снабдил Ла Моля сапогами из душистой кожи, какие носили в те времена. Все это было доставлено утром, с опозданием всего на полчаса против указанного времени, так что Ла Молю не пришлось особенно роптать. Он быстро оделся, оглядел себя в зеркало, нашел, что одет вполне прилично, хорошо причесан, надушен и может быть доволен собой; затем он несколько раз быстро прошелся по комнате и, хотя временами чувствовал острую боль в ранах, убедил себя, что хорошее, расположение духа заглушит физические недомогания.

Особенно шел Ла Молю вишневый плащ, скроенный, по его указанию, длиннее, чем тогда носили.

В то время как эта сцена происходила в Лувре, подобная сцена шла во дворце Гизов. Рыжеволосый дворянин высокого роста долго разглядывал в зеркале длинный красноватый рубец, отнюдь не украшавший его лицо; затем он расчесал и надушил усы, то и дело пытаясь при помощи тройного слоя из смеси румян и белил замазать злосчастный рубец, который, несмотря на пущенную в дело косметику, упорно проступал. Видя, что все старания напрасны, дворянин придумал другое средство: палящее солнце, бросавшее лучи во двор; он спустился во двор, снял шляпу, запрокинул голову, зажмурил глаза и минут десять разгуливал так, добровольно подставляя лицо под это всепожирающее пламя, потоками низвергавшееся с небес.

Через десять минут благодаря нещадно палящему солнцу лицо дворянина приобрело такую яркую окраску, что на ее фоне красный рубец казался желтым и по-прежнему нарушал единство колорита. Однако наш дворянин, казалось, не был недоволен этой радугой, которую он постарался подогнать под цвет лица, замазав рубец ярко-красной губной помадой. После этого он облачился в великолепный костюм, который принес к нему в комнату портной прежде, чем он потребовал его вызвать.

Разряженный, надушенный и вооруженный до зубов, он вторично спустился во двор и принялся оглаживать высокого вороного коня, который по красоте не имел бы себе равных, если бы его не портил точно такой же, как у его хозяина, шрам от сабли немецкого рейтара, полученный в одной из последних битв гражданской войны.

Тем не менее этот дворянин, которого наши читатели несомненно узнали без труда и который был от лошади в не меньшем восторге, чем от самого себя, уже сидел в седле на четверть часа раньше остальных участников поездки, и нетерпеливое ржание его скакуна разносилось по всему двору гизовского дворца, а ему вторило восклицание "черт побери!", произносимое на все лады - в зависимости от того, насколько удавалось всаднику справляться со своим конем. Лошадь мгновенно была укрощена, стала послушной и покорной, признав законную власть всадника; однако победа досталась ему не без шума, а этот шум, возможно, входивший в расчеты дворянина, привлек к окошку даму; наш укротитель лошадей низко ей поклонился и получил в ответ самую милую улыбку.

Пять минут спустя герцогиня Неверская велела позвать своего управляющего.

- Сударь, - обратилась она к нему, - был ли подан графу Аннибалу де Коконнасу приличный завтрак?

- Да, сударыня, - ответил управляющий. - Сегодня утром он кушал даже с большим аппетитом, чем обычно.

- Хорошо, сударь! - сказала герцогиня и обернулась к своему первому свитскому дворянину:

- Господин д'Аргюзон! Мы едем в Лувр. Прошу вас, присмотрите за графом Аннибалом де Коконнасом: он ранен и еще слаб, - и я ни в коем случае не хочу, чтобы с ним приключилось что-нибудь плохое. Это вызовет насмешку гугенотов, у которых на него зуб с благословенной ночи святого Варфоломея.

С этими словами герцогиня Неверская села на лошадь и весело отправилась в Лувр, где был назначен общий сбор.

Было два часа пополудни, когда вереница всадников, сверкая золотом, драгоценностями и великолепными костюмами, появилась на улице Сен-Дени из-за угла Кладбища невинно убиенных и развернулась на ярком солнце между рядами мрачных домов, как огромная змея, переливающаяся разными цветами. Глава 6 ТРУП ВРАГА ВСЕГДА ПАХНЕТ ХОРОШО

В наше время никакое стечение людей, как бы нарядно оно ни было, не может дать представления об описываемом зрелище. Мягкие, роскошные, яркие одежды, завещанные пышной модой Франциска I его преемникам, еще не превратились в узкие темные платья, которые стали носить при Генрихе III; таким образом, костюм эпохи Карла IX, не столь роскошный, но, пожалуй, более изящный, чем носили в предшествующую эпоху, поражал своим художественным совершенством. Наша действительность не дает решительно ничего такого, что можно было бы сравнить с подобным кортежем; все великолепие наших торжеств сводится к симметрии и мундиру.

Пажи, стремянные, дворяне низшего ранга, собаки и запасные лошади, следовавшие с боков и сзади, придавали королевскому поезду вид настоящего войска. В хвосте этого войска шел народ, или, вернее, народ был всюду.

Народ шел сзади, впереди, с боков, кричал одновременно и "да здравствует!" и "бей!", ибо в шествии участвовали и принявшие только что католичество гугеноты, а народ их ненавидел.

Сегодня утром, в присутствии Екатерины и герцога де Гиза, Карл IX заговорил с Генрихом Наваррским как о деле самом обыкновенном, что он хочет поехать в Монфокон посмотреть на виселицу, другими словами - на изуродованный труп адмирала, который висел на ней. Прежде всего у Генриха мелькнула мысль уклониться от участия в поездке. Этого и ждала Екатерина. При первых же его словах, выражавших отвращение, она переглянулась с герцогом де Гизом, и оба усмехнулись. Генрих заметил их взгляды и улыбку, понял, что это значило, и мгновенно взял себя в руки.

- А в самом деле, почему бы мне и не поехать? - сказал он. - Я католик, и у меня есть обязанности по отношению к новому вероисповеданию. - Обращаясь к Карлу IX, он добавил, - Ваше величество, вы можете положиться на меня: я буду всегда счастлив сопровождать вас, куда бы вы ни поехали!

И он быстро окинул взором всех присутствовавших, желая узнать, чьи брови нахмурились при этих словах.

Именно он, этот сын-сирота, этот король без королевства, этот гугенот-католик, пожалуй, больше всех приковывал к себе любопытные взгляды толпы. Его характерное длинное лицо, его несколько вульгарные манеры, его фамильярность с подчиненными, фамильярность, доходившая, пожалуй, до степени, не подобающей королю, но усвоенная с детства, проведенного среди беарнских горцев, и сохранившаяся до самой его смерти - все это выделяло Генриха в глазах толпы, из которой доносились голоса:

- Ходи к обедне, Анрио! Ходи почаще! На это Генрих отвечал:

- Был вчера, был сегодня и буду завтра. Мало вам этого, что ли?

Маргарита ехала верхом, такая красивая, такая цветущая, такая изящная, что все дружным хором восхищались ею, но, по правде говоря, несколько голосов из этого хора восхваляли ее подругу, герцогиню Неверскую, подъехавшую на белой лошади, которая, словно гордясь своей всадницей, возбуждение потряхивала головой.

- Что нового, герцогиня? - спросила королева Наваррская.

- Насколько мне известно, ничего, - громко ответила герцогиня Неверская и, понизив голос, спросила:

- А что сталось с гугенотом?

- Я нашла ему почти надежное убежище, - ответила Маргарита. - А что ты сделала с твоим великим человекоубийцей?

- Он захотел участвовать в торжестве и теперь едет на боевой лошади герцога Неверского, огромной, как слон. Страшный всадник! Я позволила ему присутствовать на этой церемонии, надеясь, что твой гугенот из осторожности будет сидеть дома, а следовательно, нечего бояться, что они встретятся.

- Ну, если бы он был здесь, - с улыбкой сказала Маргарита, - а его, кстати, нет, то, думаю, что и тогда ничего не случилось бы. Мой гугенот всего-навсего красивый юноша, и только; он голубь, а не коршун; он воркует, а не клюется. Судя по всему, - проговорила она непередаваемым тоном, слегка пожав плечами, - это мы думали, что он гугенот, а на самом деле он буддист, и его религия запрещает ему проливать кровь.

- А где же герцог Алансонский? - спросила Анриетта. - Я его не вижу.

- Он нас догонит: утром у него болели глаза, и он хотел остаться дома; ведь Франсуа не желает разделять воззрения брата Карла и брата Генриха и потому благоволит к гугенотам, а так как это всем известно, то ему дали понять, что король может истолковать его отсутствие в дурную сторону, и тогда он решил ехать. Да вон, смотри, вон туда, куда все смотрят, где кричат: это он проезжает в Монмартрские ворота.

- Да, правда, это он, я вижу! - сказала Анриетта. - Ей-Богу, сегодня он выглядит хоть куда! С недавних пор он усердно занимается своей внешностью - наверняка влюбился... Видишь, как хорошо быть принцем крови: он скачет прямо на толпу, и толпа расступается.

- Да он и впрямь нас всех передавит, - со смехом сказала Маргарита. - Господи, прости меня, грешницу! Герцогиня, прикажите своим дворянам посторониться, а то вон там один - если он не посторонится, его раздавят.

- О, это мой храбрец! - воскликнула герцогиня. - Смотри, смотри!..

Коконнас действительно выехал из своего ряда, направляясь к герцогине Неверской, но в то самое мгновение, как он проезжал через внешний бульвар, отделявший улицу от Предместья Сен-Дени, какой-то всадник из свиты герцога Алансонского, тщетно пытаясь сдержать свою понесшую лошадь, налетел прямо на Коконнаса. Коконнас покачнулся на своем богатырском скакуне, едва не обронил шляпу, но успел подхватить ее и обернулся, пылая яростью.

- Боже мой! Это господин де Ла Моль! - сказала Маргарита на ухо своей приятельнице.

- Вон тот бледный красивый молодой человек ?! - воскликнула герцогиня, не сумевшая скрыть свое первое впечатление.

- Да, да! Тот самый, что чуть не опрокинул твоего пьемонтца!

- О-о! Это может кончиться ужасно! - сказала герцогиня. - Они смотрят друг на друга!.. Узнали!

В самом деле Коконнас обернулся, узнал Ла Моля и даже упустил повод от удивления: ведь он был уверен, что убил своего бывшего приятеля или по крайней мере надолго вывел из строя. Ла Моль, в свою очередь, узнал Коконнаса и почувствовал, как вспыхнуло его лицо. В течение нескольких секунд, которых, однако, было достаточно, чтобы выразить все затаенные чувства обоих молодых людей, они впились друг в друга такими глазами, что обе дамы затрепетали. После этого Ла Моль огляделся по сторонам и, видимо, сообразив, что здесь не место для объяснений, пришпорил лошадь и догнал герцога Алансонского. Коконнас постоял с минуту на месте, закручивая ус до тех пор, пока кончик уса не ткнулся ему в глаз, после чего, видя, что Ла Моль, не сказав ни слова, удаляется, последовал его примеру и тронулся в путь.

- Да, да! - произнесла Маргарита с горечью разочарования. - Значит, я не ошиблась... Нет, это уж слишком. И она до крови закусила губы.

- Он очень красив, - в утешение заметила герцогиня. Как раз в эту минуту герцог Алансонский занял место позади короля и королевы-матери, и, таким образом, дворяне герцога, следуя за ним, должны были проехать мимо Маргариты и герцогини Неверской. Поравнявшись с ними, Ла Моль снял шляпу, поклонился до самой шеи своей лошади и, не надевая шляпы, ждал, что ее величество удостоит его взглядом.

Но Маргарита гордо отвернулась.

Ла Моль заметил на лице королевы презрительное выражение и из бледного стал белым. Кроме того, он вынужден был ухватиться за гриву лошади, чтобы не упасть на землю.

- Ой, ой! Жестокая женщина! - сказала герцогиня королеве. - Посмотри же на него, а то он упадет в обморок.

- Этого еще недоставало! - ответила королева с уничтожающей усмешкой - Нет ли у тебя нюхательной соли?

Герцогиня Неверская ошиблась.

Ла Моль хотя и покачнулся, но, собрав все силы, прочно уселся в седле и занял место в свите герцога Алансонского.

Тем временем кортеж продвигался вперед, и вдали уже стал вырисовываться зловещий силуэт виселицы, поставленной и обновленной Ангерраном де Мариньи <Ангерран де Мариньи (1260 - 1315) - суперинтендант финансов, повешенный в Монфоьоне после несправедливого суда.>. Никогда еще не была она увешана так густо, как в этот день.

Приставы и стражники прошли вперед и широким кругом встали вокруг ограды. При их приближении сидевшие на виселице вороны, отчаянно каркая, поднялись и улетели.

В обычное время монфоконская виселица служила прибежищем для собак, привлекаемых частою добычей, и для грабителей-философов, заходивших сюда размышлять о печальных превратностях судьбы.

Сегодня ни собак, ни грабителей на Монфоконе не было - по крайней мере их не было видно. Первых вместе с воронами разогнали приставы и стражники, вторые сами смешались с толпой, чтобы выказать ловкость рук, от которой зависит веселая сторона их ремесла.

Поезд приближался к виселице: первыми подъехали к ней король и Екатерина, за ними герцог Анжуйский, герцог Алансонский, король Наваррский, герцог де Гиз и их дворяне; за ними следовали королева Маргарита, герцогиня Неверская и все дамы, составлявшие, как говорили, летучий эскадрон королевы-матери; за ними - пажи, стремянные, лакеи и народ; всего тысяч десять человек.

На главной виселице болталась какая-то бесформенная масса, чей-то обезображенный труп, почерневший, покрытый запекшейся кровью и слоем свежей беловатой пыли. У трупа не было головы, и его повесили за ноги. Но всегда изобретательная чернь заменила голову пучком соломы и надела на него маску, а какой-то шутник, знавший привычки адмирала, всунул в рот маски зубочистку.

Эта вереница разряженных вельмож и прекрасных дам, двигавшаяся мимо почерневших трупов и длинных грубых перекладин виселицы, представляла собой жуткое и странное зрелище, напоминавшее процессию на картине Гойи.

И чем шумнее выражалась радость посетителей, тем более резкий контраст составляла она с мрачным безмолвием и холодной бесчувственностью трупов, которые служили предметом для насмешек, вызывавших дрожь у самих насмешников.

Многим было невыносимо смотреть на эту страшную картину, и в группе новообращенных гугенотов выделялся своею бледностью Генрих Наваррский: как ни владел он собой, какой бы способностью скрывать свои чувства ни наградило его небо, он все же не выдержал. Воспользовавшись тем, что от этих человеческих останков шел невыносимый смрад, Генрих подъехал к Карлу IX, остановившемуся вместе с Екатериной перед трупом адмирала.

- Ваше величество, - сказал он, - не находите ли вы, что этот жалкий труп пахнет очень скверно и что не стоит оставаться здесь долго?

- Ты так думаешь, Анрио? - сказал Карл IX, глаза которого горели свирепой радостью.

- Да, государь.

- А я держусь другого мнения: труп врага всегда пахнет хорошо!

- Ваше величество, - заметил Таванн, - если вы знали, что мы поедем навестить адмирала, вы должны были пригласить Пьера Ронсара, вашего учителя поэзии: он не сходя с места сочинил бы эпитафию старику Гаспару.

- Обойдемся без него, - ответил Карл IX, - мы и сами сумеем сочинить эпитафию... - И, подумав с минуту, сказал:

- Слушайте господа:

Вот адмирал, - когда б вы были строги,

То чести бы ему не оказали вы, -

Он опочил, повешенный за ноги,

За неименьем головы.

- Браво, браво! - в один голос закричали дворяне-католики, тогда как новообращенные гугеноты молчали, нахмурив брови.

Генрих в это время разговаривал с Маргаритой и герцогиней Неверской, делая вид, что не слышит Карла.

- Едем, едем, сын мой! - сказала Екатерина, которой стало нехорошо от этого зловония, заглушавшего все ароматы духов, которыми она была опрыскана. - Едем! Нет такой хорошей компании, которая не разошлась бы. Простимся с господином адмиралом и едем в Париж.

Она насмешливо кивнула головой адмиралу - так прощаются с добрым другом, - заняла место в голове колонны и выехала на прежнюю дорогу, а за нею последовала вся процессия, двигаясь мимо трупа Колиньи.

Солнце уже спускалось к горизонту.

Толпа хлынула вслед за их величествами, желая наслаждаться зрелищем великолепной процессии до конца и во всех ее подробностях; вместе с толпой ушли и жулики, так что минут через десять после отъезда короля уже никого не осталось подле изуродованного трупа адмирала, овеваемого набежавшим вечерним ветерком.

Сказав "никого", мы ошиблись. Какой-то дворянин на вороной лошади, очевидно, не успевший из уважения к августейшим особам хорошенько рассмотреть бесформенный и почерневший человеческий обрубок, отстал от процессии и с интересом и величайшим вниманием разглядывал цени, крюки, каменные столбы - словом сказать, виселицу, которая ему, приехавшему в Париж всего лишь несколько дней назад и не знавшему усовершенствований, которые любая вещь приобретает в столице, казались, несомненно, верхом самого ужасного безобразия, какое только может придумать человек.

Нет необходимости сообщать читателям, что это был наш друг Коконнас. Изощренный глаз одной из дам искал его среди участников кавалькады и, пробегая по ее рядам, не находил.

Но господина де Коконнаса разыскивала не только дама. Другой дворянин, чей белый атласный камзол и изысканное перо на шляпе бросались в глаза, посмотрев вперед, затем по сторонам, догадался оглянуться и сразу увидел высокую фигуру Коконнаса и гигантский силуэт его коня, резко выступавшие на фоне неба, красного в последних лучах заходящего солнца.

Тут дворянин в белом атласном камзоле свернул с дороги, по которой двигалась процессия, и, описав круг по маленькой тропинке, вернулся к виселице.

Почти тотчас же дама, в которое мы узнаем герцогиню Неверскую, как узнали Коконнаса в высоком дворянине на вороном коде, подъехала к Маргарите.

- Маргарита, мы обе ошиблись, - сказала она. - Пьемонтец остался позади, а Ла Моль поехал следом за ним.

- Черт побери! - со смехом ответила Маргарита. - Из этого что-нибудь да выйдет. Признаюсь, я не без удовольствия изменила бы свое мнение о нем.

Маргарита обернулась и увидела Ла Моля, который производил вышеописанный маневр.

Тут же обе принцессы решили покинуть кавалькаду, благо для этого им представился удобный случай: как раз в это время процессия повернула, минуя дорожку с широкой живой изгородью по обе стороны; дорожка поднималась и на подъеме проходила в тридцати шагах от виселицы. Герцогиня Неверская шепнула что-то на ухо командиру своей охраны. Маргарита сделала знак Жийоне, и все четверо, проехав некоторое расстояние по этой проселочной дороге, спрятались за кустами, ближайшими к тому шесту, где должна была разыграться сцена, зрителями которой все они, видимо, были не прочь стать. Как мы уже сказали, их отделяло шагов тридцать от того места, где восхищенный Коконнас самозабвенно размахивал руками перед трупом адмирала.

Маргарита спешилась, герцогиня Неверская и Жийона последовали ее примеру; командир охраны тоже спешился и взял Поводья четырех лошадей. Густая зеленая трава служила трем женщинам троном, которого столь часто и безуспешно добиваются принцессы.

Просвет в кустарнике позволял им видеть все, вплоть до мелочей.

Ла Моль уже закончил свой кружной путь, подъехал к Коконнасу сзади и хлопнул его по плечу.

Пьемонтец обернулся.

- Ба! Так это не сон?! - воскликнул Коконнас. - Вы все еще живы?

- Да, сударь, я еще жив, - ответил Ла Моль. - Не по вашей вине, но жив.

- Черт побери! Я вас узнал, несмотря на вашу бледность, - продолжал пьемонтец. - Когда мы виделись в последний раз, вы были румянее.

- Я тоже узнаю вас, несмотря на желтый рубец через все лицо; когда я нанес вам эту рану, вы были бледнее, - отпарировал Ла Моль.

Коконнас закусил губу, но, видимо, решил продолжить разговор в насмешливом тоне, сказал:

- Должно быть, гугеноту любопытно поглазеть на господина адмирала, висящего на железном крюке, не так ли, господин де Ла Моль? И ведь говорят, будто есть негодяи, которые клевещут на нас и утверждают, будто мы убивали даже гугенотиков-сосунков!

- Граф, я больше не гугенот, - склонив голову, ответил Ла Моль, - я имею счастье быть католиком.

- Ах вот как! - воскликнул Коконнас, разражаясь хохотом. - Так вы обратились в истинную веру? Ого! Ловко, сударь, ловко!

- Сударь, - подхватил Ла Моль, все так же серьезно и вежливо, - я дал обет перейти в католичество, если спасусь от избиения.

- Граф, - подхватил Коконнас, - ваш обет весьма благоразумен, с чем я вас и поздравляю. Но, быть может, вы дали и другие обеты?

- Да, я дал и другой обет, - совершенно спокойно ответил Ла Моль, поглаживая шею своей лошади.

- Какой же? - спросил Коконнас.

- Повесить вас над адмиралом Колиньи, - вон на том гвоздике, смотрите: он как будто ждет вас.

- Как повесить? Живьем? - спросил Коконнас.

- Нет, сударь. Предварительно проткнув шпагой. Коконнас побагровел; его зеленые глаза метали молнии.

- Да вы только взгляните на этот гвоздик, - сказал он с издевкой.

- Вижу, - отвечал Ла Моль. - И что же?

- Вы не доросли до него, малыш, - заметил Коконнас.

- Я встану на вашу лошадь, господин великан-человекоубийца! - возразил Ла Моль. - Неужели вы воображаете, дражайший граф Аннибал де Коконнас, что можно убивать безнаказанно, пользуясь тем благородным и почетным случаем, когда сто против одного? Как бы не так! Приходит день, когда враги снова встречаются, и сдается мне, что сегодня этот день настал! Меня так и подмывало разнести вашу башку выстрелом из пистолета, но, увы, я был не в силах хорошенько прицелиться, потому что у меня дрожат руки из-за ран, которые вы предательски мне нанесли.

- Мою башку?! - спрыгивая с лошади, прорычал Коконнас. - Слезайте, граф, обнажайте шпагу! Вперед! Вперед!

И Коконнас выхватил шпагу из ножен.

- Мне послышалось, что твой гугенот назвал его голову башкой, - прошептала герцогиня Неверская на ухо Маргарите. - По-твоему, он некрасив?

- Очарователен! - со смехом ответила Маргарита. - Я вынуждена заметить, что в пылу гнева Ла Моль был несправедлив. Но тише! Давай смотреть!

Ла Моль спешился так же быстро, как и Коконнас, снял свой вишневый плащ, бережно положил его на землю, вынул шпагу и встал в позицию.

- Ай! - вскрикнул он, вытягивая руку.

- Ox! - простонал Коконнас, распрямляя свою руку.

Читатель помнит, конечно, что оба они были ранены в правое плечо, а потому всякое резкое движение вызывало у них сильную боль.

За кустом послышался смех, который смеющиеся безуспешно пытались сдержать. Обе принцессы не могли не засмеяться при виде двух бойцов, с гримасой на лице растиравших раненые плечи. Их смех донесся и до двух дворян, не подозревавших о присутствии свидетелей; они оглянулись и узнали своих дам.

Ла Моль твердо, автоматически снова стал в позицию, Коконнас очень выразительно сказал "Черт побери!", и они скрестили шпаги.

- Вот как! Да они дерутся не на шутку! Они зарежут друг друга, если мы не наведем порядок. Довольно баловства! Эй, господа! Эй! - крикнула Маргарита.

- Перестань! Перестань! - сказала Анриетта, которая видела пьемонтца в бою и теперь в глубине души надеялась, что Коконнас так же легко справится с Ла Молем, как справился с двумя племянниками и сыном Меркандона.

- О-о! Сейчас они действительно прекрасны! - сказала Маргарита. - Так и пышут огнем.

В самом деле бой, начавшийся с насмешек и колкостей, шел в молчании с той самой минуты, как шпаги скрестились. Противники не доверяли своим силам; при каждом резком движении тому и другому приходилось делать над собой усилие, превозмогая дрожь от острой боли в ранах. Тем не менее Ла Моль с горящими глазами, с неподвижным взглядом, полуоткрыв рот и стиснув зубы, маленькими, но твердыми и четкими шагами наступал на противника, а тот, чувствуя в Ла Моле мастера фехтовального искусства, все время отступал - тоже медленно, но отступал. Так оба противника дошли до канавы, за которой находились зрители. Коконнас, сделав вид, что отступает только для того, чтобы приблизиться к своей даме, сразу остановился, воспользовался слишком широким "переносом" шпаги Ла Моля, с быстротой молнии нанес прямой удар, и тотчас на белом атласном камзоле противника появилось и стало растекаться пятно крови.

- Смелей! - крикнула герцогиня Неверская.

- Ах, бедняжка Ла Моль! - с душевной болью воскликнула Маргарита.

Ла Моль, услышав ее возглас, бросил на нее взгляд, проникающий в сердце глубже, чем острие шпаги, и, выполнив шпагой обманный полный оборот, сделал выпад.

Обе дамы вскрикнули в один голос. Окровавленный конец шпаги Ла Моля вышел из спины Коконнаса.

Однако ни один из них не упал; оба стояли на ногах и, открыв рот, глядели друг на друга; каждый чувствовал, что при малейшем движении потеряет равновесие. Пьемонтец, раненный опаснее, чем противник, сообразив наконец, что с потерей крови уходят силы, навалился на Ла Моля, обхватил его одной рукой, а другой старался вынуть из ножен кинжал. Ла Моль тоже собрал все силы, поднял руку и эфесом шпаги ударил Коконнаса в лоб, и тут пьемонтец, оглушенный ударом, упал, но, падая, увлек за собой противника, и оба скатились в канаву.

Маргарита и герцогиня Неверская, увидав, что они чуть живы, но все еще пытаются прикончить один другого, бросились к ним вместе с командиром охраны. Но, прежде чем все трое успели добежать, противники разжали руки, из которых выпало оружие, глаза их закрылись, и оба в последнем судорожном движении распластались на земле. Вокруг них пенилась большая лужа крови.

- Храбрый, храбрый Ла Моль! - уже не в силах, сдерживать восхищение, воскликнула Маргарита. - Прости, прости, что я не верила в тебя?

И глаза ее наполнились слезами.

- Увы! Увы! Мой мужественный Аннибал! - шептала герцогиня Неверская. - Скажите, видели вы когда-нибудь таких неустрашимых львов?

И она громко зарыдала.

- Черт подери! Страшные удары! - говорил командир охраны, пытаясь остановить кровь, которая текла ручьем. - Эй, кто там едет? Подъезжайте скорее?

В вечернем сумраке показалась красная тележка; на передке ее сидел мужчина и распевал старинную песенку, которую, конечно, вызвало в его памяти чудо у Кладбища невинно убиенных:

По зеленым берегам

Тут в там,

Мой боярышник отрадный,

Ты киваешь головой,

Как живой,

Мае из чащи виноградной!..

Сладкозвучньий соловей

Меж ветвей,

Что тенисты и упруги,

Здесь гнездо весною вьет

Каждый год

Для возлюбленной подруги!..

Так цвети же долгий срок,

Мой цветок,

И не сладить вихрям снежный

С бурей, градом и грозой

Над тобой,

Над боярышником нежным!

- Эй! Эй! - снова закричал командир охраны. - Подъезжайте, когда вас зовут! Не видите, что ли, что надо помочь этим дворянам?

Человек, чья отталкивающая внешность и суровое выражение лица составляли странный контраст с этой нежной буколической песней, остановил лошадь, слез с тележки я наклонился над телами противников.

- Отличные раны! Но те, что наношу я, будут получше этих, - сказал он.

- Кто же вы такой? - спросила Маргарита, невольно почувствовав непреодолимый страх.

- Сударыня, - отвечал незнакомец, кланяясь до земли, - я - Кабош, палач парижского судебного округа; я ехал развесить на этой виселице тех, кто составит компанию господину адмиралу.

- А я королева Наваррская, - сказала Маргарита. - Свалите здесь трупы, расстелите на тележке чепраки наших лошадей и потихоньку везите этих двух дворян следом за нами в Лувр. Глава 7 СОБРАТ АМБРУ АЗА ПАРЕ

Тележка, на которую положили Коконнаса и Ла Моля, двинулась в Париж, следуя в темноте за группой всадников, служившей ей проводником. Она остановилась у Лувра, и тут возница получил щедрую награду. Раненых велели перенести к герцогу Алансонскому и послали за Амбруазом Паре.

Когда он появился, ни один из раненых еще не пришел в сознание.

Ла Моль пострадал гораздо меньше: удар шпаги пришелся над правой мышкой, но не затронул ни одного важного для жизни органа, а у Коконнаса было пробито легкое, и вырывавшийся сквозь рану воздух колебал пламя свечи.

Амбруаз Паре объявил, что не ручается за выздоровление Коконнаса.

Герцогиня Неверская была в отчаянии; не кто иной, как она сама, надеясь на силу, храбрость и ловкость пьемонтца, помешала Маргарите прекратить бой. Ей, конечно, хотелось, чтобы Коконнаса перенесли во дворец Гизов и чтобы она ухаживала за ним по-прежнему, но ее муж мог вернуться из Рима и найти довольно странным вселение незваного гостя в его супружеское жилище.

Маргарита, стараясь утаить причину ранений молодых людей, велела перенести их обоях к своему брату, где один из них поселился еще раньше, и объяснила их состояние тем, что они упали с лошади во время прогулки на Монфокон. Однако настоящая причина обнаружилась благодаря восторженным рассказам командира охраны - свидетеля их поединка, и, таким образом, весь двор узнал, что два новых придворных любезника вдруг появились в свете славы.

Обоих раненых лечил один хирург и к обоим относился одинаково внимательно, но на поправку они шли с разной скоростью. Это зависело от того, насколько тяжелыми были раны каждого из них. Ла Моль, пострадавший меньше, первым пришел в сознание. А Коконнаса трепала сильнейшая лихорадка, и его возвращение к жизни сопровождалось кошмарами и бредом.

Несмотря на пребывание в одной комнате с Коконнасом, Ла Моль, придя в сознание, не заметил своего сожителя или, во всяком случае, ничем не показал, что его видит. Коконнас, наоборот, едва раскрыв глаза, устремил взгляд на Ла Моля, да еще с таким выражением, как будто потеря крови нимало не умерила пылкости вулканического темперамента пьемонтца.

Коконнас думал, что все это ему снится и что во сне он снова встречается с врагом, которого убил уже дважды; только сон этот длился без конца. Коконнас видел, что Ла Моль лежит точно так же, как и он, что хирург перевязывает Ла Моля так же, как и его; затем он увидел, что Ла Моль сидит на кровати, тогда как сам он прикован к постели лихорадкой, слабостью и болью; потом Ла Моль уже вставал с постели, потом прохаживался по комнате, поддерживаемый хирургом, потом ходил с палочкой и, наконец, ходил свободно.

Коконнас, будучи все время в бреду, смотрел на все эти стадии выздоровления своего сожителя взглядом порой тусклым, порою яростным, но неизменно угрожающим.

В воспаленном мозгу пьемонтца все превращалось в ужасающую смесь фантазии с действительностью. Он воображал, что Ла Моль погиб, погиб навеки, и даже дважды, а не однажды, и тем не менее он видел, что призрак Ла Моля лежит на такой же кровати, на какой лежит он сам; потом, как мы уже сказали, он видел, что этот призрак встает с постели, потом начинает ходить и - что самое ужасное - подходит к его кровати. Призрак, от которого Коконнас готов был убежать хоть в ад, подходил к нему, останавливался и глядел на него, стоя у изголовья; мало того, в чертах его лица проглядывали нежность и сострадание, и это представлялось Коконнасу дьявольской насмешкой.

И вот в его мозгу, больном, быть может, серьезнее, нежели тело, вспыхнула страстная, слепая жажда мести. Коконнасом овладела одна-единственная мысль: раздобыть какое-нибудь оружие и ударить то ли тело, то ли призрак Ла Моля, мучивший его так жестоко. Платье пьемонтца сначала повесили на стул, а потом унесли, рассудив, что оно выпачкано кровью и что лучше убрать его с глаз раненого, но кинжал оставили на стуле, полагая, что у него нескоро возникнет желание пустить его в ход. Коконнас увидел кинжал, и три ночи подряд, когда Ла Моль спал, он все пытался дотянуться до кинжала; три раза силы изменяли ему, и он терял сознание. Наконец на четвертую ночь Коконнас дотянулся до кинжала, схватил его кончиками стиснутых пальцев и, застонав от боли, спрятал под подушку.

На следующий день Коконнас увидел нечто, доселе неслыханное: призрак Ла Моля, видимо, с каждым днем все больше набирался сил, в то время как он, Коконнас, всецело поглощенный страшным видением, тратил все Больше сил на хитроумный замысел, который должен был избавить его от призрака; и вот теперь призрак Ла Моля становился все бодрее и бодрее, задумчиво прошелся раза три по комнате, затем накинул плащ, опоясался шпагой, надел на голову широкополую фетровую шляпу, отворил дверь и вышел.

Коконнас вздохнул свободно, решив, что наконец избавился от привидения. В течение двух-трех часов кровь циркулировала спокойнее в его жилах, он чувствовал себя бодрее, чем когда-либо со времени дуэли; двухдневное отсутствие Ла Моля вернуло бы пьемонтцу сознание, а недельное, быть может, излечило бы его, но, к несчастью, Ла Моль вернулся через два часа.

Появление Ла Моля было ударом в сердце пьемонтца, и, хотя Ла Моль вошел не один, Коконнас даже не взглянул на его спутника.

Но спутник Ла Моля заслуживал, чтобы на него взглянули.

Это был человек лет сорока, коротенький, коренастый, сильный, с черными волосами, падавшими до бровей, и с черной бородой, покрывавшей, вопреки моде того времени, всю нижнюю часть лица, но вновь прибывший, видимо, не очень-то интересовался модой. На нем был кожаный камзол, весь покрытый бурыми пятнами, штаны цвета бычьей крови, такого же цвета колпак, красная фуфайка, грубые кожаные башмаки, доходившие до икр, и широкий пояс, на котором висел нож в ножнах.

Эта странная личность, появление которой в Лувре казалось чем-то нереальным, бросила на стул свой бурый плащ и, громко топая, подошла к кровати Коконнаса, а Коконнас, словно околдованный, не спускал глаз со стоявшего в стороне Ла Моля. Незнакомец осмотрел больного и покачал головой.

- Вы слишком долго ждали, дворянин! - сказал он.

- Я только сейчас смог выйти на улицу, - ответил Ла Моль.

- Э, черт возьми! Надо было послать за мной!

- Кого?

- Ах да, ваша правда! Я и забыл, где мы находимся! Я заговорил было с теми дамами, да они меня и слушать не стали. Если бы сделали то, что я сказал, вместо того чтобы слушать этого набитого дурака по имени Амбруаз Паре, вы оба давным-давно ухаживали бы за дамочками или еще разок обменялись ударами шпаг, коли припала бы охота. Ну что ж, посмотрим! Ваш приятель хоть что-нибудь понимает?

- Неважно.

- Высуньте язык, дворянин.

Коконнас высунул язык Ла Молю с такой страшной гримасой, что незнакомец вторично покачал головой.

- Эх-эх-эх! Сводит мускулы, - говорил он. - Нельзя терять время! Сегодня вечером я вам пришлю питье; дадите ему выпить в три приема, минута в минуту: в полночь, в час ночи и в два часа ночи.

- Хорошо.

- А кто будет давать ему питье?

- Я.

- Вы сами?

- Да.

- Даете слово?

- Слово дворянина!

- А если какой-нибудь врач вздумает стащить малую толику, чтобы исследовать и узнать, из чего оно состоит?..

- Я его вылью, до последней капли.

- Тоже слово дворянина?

- Клянусь!

- Ас кем я пришлю питье?

- С кем хотите.

- Но мой слуга...

- Что ваш слуга?

- Как же он к вам проникнет?

- Это предусмотрено. Он скажет, что пришел от парфюмера Рене.

- Это тот флорентиец, что живет у моста Архангела Михаила?

- Он самый. Ему дано право входить в Лувр в любое время дня и ночи.

Незнакомец усмехнулся.

- Да, это самое малое, что должна ему королева-мать. Решено; присланный придет от имени парфюмера Рене. Уж один-то раз я могу воспользоваться его именем: сам он частенько занимается моим делом, не имея на то законных прав.

- Значит, я могу на вас рассчитывать? - спросил Ла Моль.

- Можете.

- Что касается платы...

- Ну, об этом столкуемся с самим дворянином, когда он встанет на ноги.

- Будьте покойны: думаю, что он вознаградит вас щедро.

- Я тоже так думаю. Но, - добавил он с кривой улыбкой, - люди, имеющие дело со мной, обычно не бывают мне признательны, так что я не удивлюсь, ежели и этот дворянин, встав на ноги, забудет или, вернее, не потрудится вспомнить обо мне.

- Хорошо! Хорошо! - ответил Ла Моль, улыбаясь в свою очередь. - В таком случае я освежу его память.

- Ну что ж, идет! Через два часа питье будет у вас.

- До свидания!

- Как вы сказали?

- До свидания! Незнакомец усмехнулся:

- А я вот всегда говорю - прощайте. Прощайте, господин де Ла Моль! Через два часа питье будет у вас. Слышите? Надо дать его в три приема: сначала в полночь, потом через каждый час.

С этими словами он вышел, и Ла Моль остался один на один с Коконнасом.

Коконнас слышал весь разговор, но ничего не понял: до него доносились слитные звуки слов, невнятное журчание фраз. Из всего разговора в памяти у него застряло только слово "полночь".

Он продолжал следить горящими глазами за Ла Молем - тот в задумчивости ходил по комнате.

Неизвестный врач сдержал слово и в назначенный час прислал питье; Ла Моль предусмотрительно поставил его на маленькую серебряную грелку и лег в постель.

Это дало Коконнасу небольшую передышку. Он тоже закрыл глаза, но горячечная дремота оказалась лишь продолжением его бреда наяву. Призрак, который преследовал его днем, гонялся за ним и ночью: сквозь сухие веки он все время видел Ла Моля, по-прежнему грозившего бедой, и какой-то голос шептал ему на ухо: "Полночь! Полночь! Полночь!".

Вдруг раздался гулкий бой часов: они пробили двенадцать раз. Коконнас открыл воспаленные глаза; его жгучее дыхание обжигало сухие губы; неутолимая жажда томила пышущее жаром горло; ночничок светился, как обычно, и в тусклом его мерцании множество призраков танцевало перед блуждающим взором Коконнаса.

И вот он видит нечто страшное: Ла Моль встает с постели, делает круга два по комнате, как кружит ястреб над замершей птицей, и, показывая кулак, направляется к нему. Коконнас сунул руку под подушку, схватил кинжал и приготовился выпустить кишки своему врагу.

Ла Моль подходил все ближе.

- А-а! Это ты, опять ты, снова ты! - бормотал Коконнас. - Или, иди! Ты мне грозишь, ты показываешь мне кулак, ты улыбаешься! Иди, иди! Ага! Ты крадешься потихоньку, шаг за шагом! Иди, иди, я тебя зарежу!

В ту минуту, когда Ла Моль наклонился над его постелью, Коконнас на самом деле перешел от глухой угрозы к действию: из-под одеяла молнией сверкнул клинок, но усилие, которое он сделал, чтобы приподняться, отняло у пьемонтца последние силы: рука, протянутая к Ла Молю, остановилась на полпути, кинжал выскользнул из ослабевших пальцев, а умирающий рухнул на подушку.

- Ну, ну, - шептал Ла Моль, осторожно приподнимая ему голову и поднося чашку к его губам, - пейте, мой бедный товарищ, а то вы весь горите.

Кулак, которым Ла Моль грозил Коконнасу и который так тяжело подействовал на больной мозг раненого, на самом деле оказался чашкой, которую Ла Моль поднес к губам пьемонтца.

Но как только благодетельная жидкость смочила его губы и освежила грудь, к раненому вернулся разум или, вернее, инстинкт:, Коконнас почувствовал во всем теле неизъяснимое блаженство, какого он не испытывал еще ни разу; открыв глаза, он осмысленно посмотрел на Ла Моля, который с улыбкой поддерживал его рукою, и из глаз пьемонтца, только что горевших мрачной яростью, скатилась на пылающую щеку едва заметная, мгновенно высохшая слезинка.

- Черт побери! - прошептал он, откидываясь на подушку. - Если я выкручусь, господин де Ла Моль, вы станете моим другом.

- Выкрутитесь, товарищ, - ответил Ла Моль, - если согласитесь выпить еще две таких чашки и не видеть больше гадких снов.

Час спустя Ла Моль, превратившийся в сиделку и в точности выполнявший предписания неизвестного врача, вторично встал с постели, налил в чашку вторую дозу питья и поднес ее Коконнасу. Пьемонтец, который на этот раз уже не поджидал его с кинжалом в руке, а встретил с распростертыми объятиями, охотно выпил снадобье и после этого впервые заснул спокойным сном.

Третья чашка оказала действие не менее чудотворное: в груди больного слышалось хотя и затрудненное, но равномерное дыхание; одеревенелые члены отошли, и приятная влажность проступила на горячей коже, так что когда на другой день Амбруаз Паре навестил раненого, он с удовлетворением улыбнулся и сказал:

- Теперь я отвечаю за выздоровление господина де Коконнаса, и это будет одним из самых удачных моих врачеваний.

Принимая во внимание свирепый нрав Коконнаса, эта сцена, полукомическая, полудраматическая, была не лишена некоей умилительной поэзии, и в результате Дружба двух дворян, завязавшаяся в гостинице "Путеводная звезда", но насильственно прерванная событиями Варфоломеевской ночи, разгорелась с новой силой и вскоре превзошла дружбу Ореста и Пилада, которой недоставало пяти шпажных и одной пистолетной ран, оставивших следы на телах наших дворян.

Как бы то ни было, раны, прежние и новые, тяжелые и легкие, стали заживать. Ла Моль, верный долгу сиделки, решил не выходить из дому, пока Коконнас не поправится окончательно. Он помогал Коконнасу сесть на кровати, когда тот не мог приподняться, помогал ему ходить, когда тот уже мог держаться на ногах, - словом, окружил его всеми заботами, какие подсказывала Ла Молю его нежная и любящая натура и которые вкупе с могучим здоровьем пьемонтца привели к выздоровлению более скорому, чем можно было ожидать.

И только одна мысль мучила молодых людей: во время лихорадочного бреда каждому из них чудилось, что к нему подходит женщина, которой было полно его сердце. Но с тех пор как оба пришли в сознание, ни Маргарита, ни герцогиня Неверская уже не появлялись в их комнате. Это было вполне понятно: разве могли жена короля Наваррского и невестка герцога де Гиза на глазах у всех обнаружить интерес к двум простым дворянам? Нет! Разумеется, только такой ответ могли бы Дать себе Ла Моль и Коконнас. Но все же Отсутствие двух дам, похожее на полное забвение, огорчало молодых людей.

Правда, время от времени к ним заходил дворянин, присутствовавший при их дуэли, и как бы по собственному побуждению справлялся о здоровье раненых. Правда, заходила и Жийона, но тоже от себя. Однако ни Ла Моль не смел расспрашивать Жийону о королеве Маргарите, ни Коконнас не решался говорить с этим дворянином о герцогине Неверской. Глава 8 ПРИВИДЕНИЯ

Некоторое время молодые люди скрывали свою тайну друг от друга. Но как-то раз, в минуту откровенности, заветная мысль каждого невольно сорвалась с их уст, и они доказали свою дружбу полной откровенностью, без которой дружбы нет.

Оказалось, что оба безумно влюблены: один - в герцогиню, другой - в королеву.

Почти непреодолимое расстояние между ними и предметами их желаний пугало двух незадачливых вздыхателей. Однако надежда так глубоко укоренилась в человеческом сердце, что, невзирая на то, что их надежда была безумна, они ее не теряли.

Надо сказать, что по мере выздоровления и тот и Другой прилежно занялись своей наружностью. Каждый человек, даже наиболее равнодушный к своей внешности, в известных обстоятельствах все же начинает вести молчаливую беседу с зеркалом и приходит к единомыслию с ним, после чего отходит от своего наперсника, почти всегда довольный разговором. К тому же оба молодых человека были не из тех, кому зеркало выносит чересчур суровый приговор. Ла Моль, бледный, изящный, отличался тонкой красотой; Коконнас, крепкий, хорошо сложенный и румяный, отличался мужественной красотой. Кроме того, болезнь послужила пьемонтцу на пользу. Он похудел и побледнел, а пресловутый шрам, причинивший ему столько хлопот радужными переливами красок, в конце концов исчез, предвещая, подобно радуге после проливного дождя, длинную череду ясных дней и тихих ночей.

К тому же раненые были окружены самыми нежными заботами: когда кто-то из них смог встать с постели, он обнаружил на кресле, стоявшем подле его кровати, халат, а в тот день, когда он смог одеться, - костюм. Больше того, каждому из них в карман камзола кто-то вложил туго набитый кошелек, но, само собою разумеется, оба оставили у себя кошельки до тех пор, когда представится возможность вернуть кошелек неведомому покровителю.

Этим неизвестным покровителем не мог быть герцог Алансонский, у которого жили молодые люди, ибо принц не только ни разу не вздумал навестить их, но даже не прислал кого-нибудь спросить, как они себя чувствуют, Смутная надежда шептала сердцу каждого из них, что этим неизвестным покровителем была любимая женщина.

Поэтому оба раненых с величайшим нетерпением ждали, когда им можно будет выйти из дому. Ла Моль, окрепший и лучше подлечившийся, чем Коконнас, мог это сделать уже давно, но какое-то молчаливое обязательство связывало его с судьбою друга. Они условились, что в первый же день зайдут в три места.

Во-первых, к неизвестному врачу, давшему целительное питье, которое так облегчило страдания воспаленной груди Коконнаса.

Во-вторых, в гостиницу покойного Ла Юрьера, где оба оставили свои чемоданы и лошадей.

В-третьих, к флорентийцу Рене, который, соединяя с профессией парфюмера профессию чародея, занимался, помимо торговли косметикой и ядами, составлением любовных напитков и предсказанием судьбы.

Наконец через два месяца, ушедших на поправку и проведенных в заключении, столь желанный день настал.

Мы сказали - "в заключении", и мы не ошиблись.

Несколько раз, сгорая от нетерпения, они пытались приблизить этот день, но часовые, поставленные у дверей, неизменно преграждали им путь и заявляли, что пропустят их, только когда получат exeat <Буквально: "пусть выходит" (лат.) - выписать, считать здоровым.> от Амбруаза Паре.

Но вот в один прекрасный день искусный хирург, признав, что оба пациента хотя и не совсем выздоровели, но уже близки к полному выздоровлению, произнес это самое exeat, и в один из тех чудесных осенних дней, какие иногда дарит Париж своим изумленным обитателям, уже запасшимся долготерпением на зиму, два друга, взявшись под руку, перешагнули порог Лувра.

Ла Моль, с величайшим удовольствием обнаруживший на одном из кресел свой знаменитый вишневый плащ, который он так бережно сложил и положил на землю перед боем, вознамерился быть проводником Коконнаса, Коконнас же, не противясь и даже не раздумывая, отдал себя в его распоряжение. Он знал, что друг ведет его к неведомому врачу, вылечившему его в одну ночь своим таинственным питьем, тогда как все лекарства Амбруаза Паре медленно убивали его. Он из имевшихся у него двухсот дублонов сто отделил для безымянного эскулапа, которому он был обязан своим выздоровлением: Коконнас не боялся смерти, но это не мешало ему любить жизнь, и потому, как видим, он решил столь щедро наградить своего спасителя.

Ла Моль направился по улице Астрюс, вышел на большую улицу Сент-Оноре, свернул в переулок Прувель и наконец дошел до Рынка. Около старинного фонтана, в том месте, которое теперь называется Квадратным рынком, стояло каменное восьмиугольное сооружение, увенчанное широкой деревянной башенкой с островерхой крышей и скрипучим флюгером. В деревянной башенке были проделаны восемь отверстий, пересеченных, подобно тому, как геральдическая фигура, именуемая rasce <Перевязь (лат.).>, пересекает гербовое поле, своего рода деревянным обручем с прорезями посредине такой величины, чтобы в них можно было просунуть голову и руки осужденного или осужденных, которых выставляли напоказ в одном, в двух или во всех восьми отверстиях.

Это странное сооружение, не имевшее себе подобных среди зданий, называлось позорным столбом.

К основанию этой своеобразной башни прилепился, словно гриб, бесформенный, кривой, косой домишко, с крышей, покрытой мшистыми пятнами, как кожа прокаженного.

Это был домик палача.

На деревянной башне стоял какой-то человек, который все время показывал прохожим язык: это был один из воров, орудовавших вокруг виселицы на Монфоконе и случайно пойманный с поличным.

Коконнас, вообразив, что Ла Моль привел его взглянуть на это любопытное зрелище, смешался с толпой любителей такого рода зрелищ, отвечавших на гримасы преступника криками и улюлюканьем.

Пьемонтец по природе был жесток, и это зрелище очень забавляло его, хотя он предпочел бы вместо криков и улюлюканья закидать камнями преступника, у которого хватает наглости показывать язык благородным вельможам, оказавшим ему честь своим приходом.

Когда вращавшаяся башенка повернулась на цоколе, чтобы и другая часть зрителей, стоявшая на площади, могла насладиться, глазея на осужденного, а толпа двинулась вслед за башенкой, Коконнас хотел пойти со всей толпой, но Ла Моль остановил его.

- Мы пришли сюда совсем не для этого, - вполголоса сказал он.

- А для чего же? - спросил Коконнас.

- Сейчас увидишь, - ответил Ла Моль.

Оба друга перешли на "ты" на следующий день после той достославной ночи, когда Коконнас собирался выпустить кишки Ла Молю.

Ла Моль подвел своего друга к открытому окошку домика у подножия каменной башни, а у окошка, опершись локтями на подоконник, стоял какой-то человек.

- А-а! Это вы, ваши светлости! - сказал человек, приподнимая колпак цвета бычьей крови и обнажая голову с густыми черными волосами, ниспадавшими до бровей. - Милости просим!

- Кто это? - спросил Коконнас, пытаясь что-то вспомнить: ему казалось, что он видел эту голову в каком-то из своих кошмаров.

- Это твой спаситель, дорогой Друг, - отвечал Ла Моль, - тот самый, что принес целебное питье, которое так помогло тебе.

- Ах, вот как! - произнес Коконнас. - В таком случае, друг мой...

И он протянул человеку руку.

Но, вместо того чтобы сделать ответное движение, человек выпрямился и таким образом отдалился от двух друзей на равное его вогнутой спине расстояние.

- Сударь, - обратился он к Коконнасу, - благодарю за честь, какую вы намерены мне оказать, но если бы вы знали, кто я такой, вы, вероятно, ее не оказали бы.

- Будь вы хоть сам дьявол, я ваш должник, - сказал Коконнас, - потому что, если бы не вы, я бы теперь лежал в могиле!

- Я не совсем дьявол, - отвечал человек в красном колпаке, - но люди предпочли бы встретиться с дьяволом.

- Кто же вы? - спросил Коконнас.

- Сударь, я Кабош, палач парижского судебного округа, - ответил человек.

- А-а!.. - произнес Коконнас, убирая руку.

- Вот видите! - сказал Кабош.

- Нет! Я прикоснусь к вашей руке, черт возьми! Давайте вашу руку!

- Взаправду?

- Во всю ширь ладони!

- Вот она!

- Еще шире.., шире.., отлично!

Коконнас вынул из кармана пригоршню золотых монет, которые он предназначил своему безымянному лекарю, и высыпал их в руку палача.

- Я предпочел бы только вашу руку, - сказал Кабош, - золото и у меня бывает, а вот в руках, которые жмут мою руку, - большая недостача. Ну, все равно. Да благословит вас Бог!

- Так, значит, это вы, - с любопытством глядя на палача, - заговорил пьемонтец, - пытаете, колесуете, четвертуете, рубите головы, ломаете кости? Ну что ж, очень рад с вами познакомиться!

- Сударь, не все делаю я сам, - отвечал Кабош. - Как вы, господа, держите лакеев, чтобы они делали то, чего сами вы делать не желаете, так и я держу помощников, которые делают всю черную работу и отправляют на тот свет мужланов. Но когда случается иметь дело с благородными, ну, например, с такими, как вы и ваш товарищ, - о, тогда дело другое! Тут уж я сам имею честь делать все до мелочей, от начала до конца, то есть начиная с допроса и кончая отсечением головы.

Коконнас невольно почувствовал, что дрожь пробежала по всему его телу, как будто жестокие клинья уже стиснули ему ноги, а стальное лезвие коснулось шеи. Ла Моль безотчетно испытывал то же ощущение.

Но Коконнас, устыдившись своего волнения, преодолел его и, прощаясь с Кабошем, решил напоследок пошутить:

- Что ж, ловлю вас на слове: когда придет мой черед влезать на виселицу Ангеррана или на эшафот герцога Немурского <Герцог Немурский, Жак д'Арманьяк (1437 - 1477) - парижский губернатор, неоднократно восстававший против Людовика XI и казненный по его приказу.>, я буду иметь дело только с вами.

- Обещаю.

- А в знак того, что я принимаю ваше обещание, вот вам моя рука, - сказал Коконнас и протянул руку палачу, тот робко пожал ее, но было видно, что ему очень хочется пожать ее от всей души.

И все-таки от одного прикосновения Коконнас слегка побледнел, хотя улыбка по-прежнему играла на его губах;

Ла Молю было не по себе, и, увидав, что толпа, следовавшая за круговым движением деревянной башни, снова подходит к ним, он дернул друга за плащ.

Коконнас, в глубине души желавший так же сильно, как и Ла Моль, покончить с этой сценой, в которой по свойству своего характера принял гораздо большее участие, чем хотел, кивнул головой и пошел вслед за Ла Молем.

- Признайся, что здесь легче дышится, чем и Рынке! - сказал Ла Моль, когда они дошли до Трагуарского креста.

- Признаюсь, - ответил Коконнас, - но все-таки я очень рад, что познакомился с Кабошем. Полезно везде иметь друзей.

- В том числе и под вывеской "Путеводная звезда", - со смехом сказал Ла Моль.

- Ах, бедняга Ла Юрьер! - воскликнул Коконнас. - Вот кто погиб, так уж погиб! Я сам видел огонь из аркебузы, слышал, как пуля звякнула, точно о колокол собора Богоматери, и, когда я уходил, он лежал в крови, которая шла у него из носу и изо рта. Если считать его нашим другом, то он им будет на том свете.

Продолжая разговор, молодые люди дошли до улицы Арбр-сек и направились к вывеске "Путеводная звезда", все так же скрипевшей на том же месте, все так же манившей путешественника очагом, предназначенным для чревоугодия, и надписью, возбуждающей аппетит.

Коконнас и Ла Моль думали, что застанут всех домочадцев в горе, вдову в трауре, а поварят с крепом на рукаве, но, к своему великому удивлению, они застали в доме кипучую деятельность, г-жу Ла Юрьер - сияющую, а слуг - веселыми, как никогда.

- Ах, изменница! - воскликнул Ла Моль. - Успела выйти замуж за другого!

Тут он обратился к новоявленной Артемисии <Артемисия - жена Галикарнасского царя Мавзола, которая, овдовев, воздвигла над прахом мужа гробницу, считавшуюся одним из "семи чудес света". Название гробницы - Мавзолей - стало именем нарицательным.>.

- Сударыня, - сказал он, - мы дворяне, знакомые бедняги Ла Юрьера. Мы оставили здесь двух лошадей, два чемодана и теперь пришли за ними.

- Господа, - отвечала хозяйка дома, тщетно роясь в памяти, - я не имею чести знать вас, поэтому, с вашего разрешения, я позову мужа... Грегуар, сходите за хозяином!

Грегуар прошел через первую общую кухню, представлявшую собой ад кромешный, во вторую, представлявшую собой лабораторию, где готовились кушанья, которые Ла Юрьер при жизни считал достойными того, чтобы он готовил их своими собственными опытными руками.

- Черт меня побери, если мне не грустно видеть в этом доме веселье вместо горя, - тихо сказал Коконнас. - Бедняга Ла Юрьер! Эх!

- Он хотел убить меня, - сказал Ла Моль, - не я ему прощаю от всей души.

Он не успел договорить, как появился человек, держа в руках кастрюльку, в которой он тушил чеснок, помешивая его деревянной ложкой.

Коконнас и Ла Моль вскрикнули от удивления.

На крик человек поднял голову, испустил крик, в свою очередь, и, выронив из рук кастрюльку, застыл на месте с деревянной ложкою в руке.

- La nomine Patris, - забормотал он, помахивая ложкой, как кропилом, - et Filii, el Spiritos Sancti... <Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа... (лат.).>.

- Ла Юрьер! - воскликнули молодые люди.

- Господин де Коконнас и господин де Ла Моль! - сказал Ла Юрьер.

- Значит, вас не убили? - произнес Коконнас.

- Вы, стало быть, живая? - спросил трактирщик.

- Я же своими глазами видел, как вы упали, - сказал Коконнас, - слышал, как стукнула пуля, которая не знаю что, но что-то вам раздробила. Я ушел, когда вы лежали в канаве и кровь шла у вас из носа, из ушей и даже из глаз.

- Все это, господин де Коконнас, так же истинно, как Евангелие. Но нуля, цоканье которой вы слышали, попала в мой шлем и, к счастью, расплющилась об него. Но удар все же был здоровый, и вот вам доказательство, - добавил Ла Юрьер, снимая колпак и обнажая лысую, как колено, голову, - вот, смотрите, от этого удара на голове не осталось ни волоска.

Молодые люди расхохотались при виде его уморительной физиономии.

- А-а, вы смеетесь! - сказал, немного успокоившись, Ла Юрьер. - Стало быть, вы пришли не с дурными намерениями?

- А вы, господин Ла Юрьер, излечились от ваших воинственных наклонностей?

- Ей-Богу, излечился, господа! И теперь...

- Что теперь?

- Теперь я дал обет не иметь Дела ни с каким огнем, кроме кухонного.

- Браво! Вот это благоразумно! - заметил Коконнас. - А теперь вот что, - продолжал он, - у вас в конюшне остались две наши лошади, а в комнатах два наших чемодана.

- Ах, черт! - почесывая за ухом, сказал трактирщик.

- Так как же?

- Вы говорите, две лошади?

- Да, у вас в конюшне.

- И два чемодана?

- Да, в наших комнатах.

- Видите ли, в чем дело... Ведь вы думали, что я убит, не так ли?

- Конечно!

- Согласитесь, что коли вы ошиблись, мог ошибиться и я.

- То есть подумать, что и мы убиты? Вполне могли!

- Ну да! А так как вы умерли, не сделав завещания... - продолжал Ла Юрьер.

- Ну, ну, дальше, дальше!

- Я подумал... Теперь-то я вижу, что был неправ...

- А что же вы подумали?

- Я подумал, что могу стать вашим наследником.

- Ха-ха-ха! - расхохотались молодые люди.

- Но при всем том, господа, я очень доволен, что вы живы-здоровы!

- Короче говоря, вы продали наших лошадей? - спросил Коконнас.

- Увы! - ответил Ла Юрьер.

- А наши чемоданы? - спросил Ла Моль.

- О-о! Чемоданы - нет! - воскликнул Ла Юрьер. - Только то, что в них было.

- Скажи, Ла Моль, - заговорил Коконнас, - ну не наглый ли прохвост? Не выпотрошить ли нам его?

Угроза, видимо, сильно подействовала на Ла Юрьера.

- Мне думается, господа, что это можно уладить.

- Слушай, - обратился к Ла Юрьеру Ла Моль, - уж если кому и жаловаться на тебя, так это мне!

- Разумеется, ваше сиятельство! Я припоминаю, что в минутном умопомрачении я имел дерзость вам угрожать.

- Да, пулей, пролетевшей на волосок от моей головы.

- Вы так думаете?

- Уверен.

- Раз вы в этом уверены, господин де Ла Моль, - сказал Ла Юрьер, с невинным видом поднимая кастрюльку, - я ваш покорный слуга и не стану вам возражать.

- Так вот, - продолжал Ла Моль, - я не требую у тебя ничего.

- Неужели?

- Кроме...

- Ай-ай-ай! - произнес Ла Юрьер.

- Кроме обеда для меня и моих друзей, когда я буду в твоем квартале.

- Ну, конечно! - радостно воскликнул Ла Юрьер. - Всегда к вашим услугам, всегда к вашим услугам!

- Значит, уговорились?

- Уговор дороже денег... А вы, господин де Коконнас, - обратился хозяин к пьемонтцу, - подписываетесь под договором?

- Да, но, как и мой друг, с условием...

- С каким?

- С таким, что вы отдадите господину де Ла Молю пятьдесят экю, которые я ему должен и которые отдал вам на сохранение.

- Мне, сударь?! Когда же это?

- За четверть часа до того, как вы продали мою лошадь и мой чемодан.

Ла Юрьер понимающе кивнул головой.

- А-а! Понимаю! - сказал он. Он подошел к шкафу, вынул оттуда пятьдесят экю, и монета за монетой отсчитал их Ла Молю.

- Отлично, сударь! - сказал Ла Моль. - Отлично! Подайте нам яичницу. А пятьдесят экю пойдут Грегуару.

- Ого! - воскликнул Ла Юрьер. - Ей-Богу, господа дворяне, у вас благородные сердца, и я ваш до конца моих дней.

- Ну, раз так, - сказал Коконнас, - сделайте нам яичницу сами, да не пожалейте ни сала, ни масла.

Тут он взглянул на стенные часы.

- Ты прав, Ла Моль, - продолжал он, - нам ждать еще три часа, так лучше их провести здесь, чем неизвестно где. Тем более что, если не ошибаюсь, отсюда до моста Михаила Архангела рукой подать.

Молодые люди прошли в дальнюю комнатку и заняли за столом те самые места, на которых сидели достопамятным вечером 24 августа 1572 года, когда Коконнас предложил Ла Молю играть в карты на первую любовницу, которой они обзаведутся.

К чести молодых людей, мы должны сказать, что в этот вечер подобная мысль не приходила в голову ни тому, ни Другому. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Глава 1 ЖИЛИЩЕ РЕНЕ, ПАРФЮМЕРА КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ

Во времена, когда происходила история, которую мы рассказываем нашим читателям, в Париже для перехода через реку из одной части города в другую было только пять мостов деревянных и каменных; все пять мостов вели к центральной части города. Это были - мост Мельников, Рыночный, мост собора Богоматери, Малый мост и мост Михаила Архангела.

В других местах, где требовался переезд, ходили паромы, худо ли, хорошо ли заменявшие собой мосты.

На всех пяти мостах стояли дома, как до сих пор еще стоят на Ponte Vecchio <Старый мост (итал.).> во Флоренции.

Из всех пяти мостов, каждый из которых имеет свою историю, мы пока займемся только одним - мостом Михаила Архангела.

Каменный мост Михаила Архангела был построен в 1373 году; несмотря на его видимую прочность, разлив Сены 31 января 1408 года частично его разрушил; в 1416 году построили деревянный мост; в ночь на 16 декабря 1547 года его опять снесло; около 1550 года, то есть за двадцать два года до событий, о которых мы ведем рассказ, снова построили деревянный мост, и, хотя теперь он требовал поправки, его считали еще крепким.

Среди домов, вытянувшихся вдоль бортов моста, против островка, на котором когда-то сожгли тамплиеров, а теперь покоятся устои нового моста, обращал на себя внимание обшитый досками дом с широкой крышей, нависавшей над ним, словно веко над огромным глазом. Единственное окошко второго этажа над крепко запертыми окном и дверью в нижнем этаже светилось красноватым светом, привлекавшим взоры прохожих к низкому, широкому, выкрашенному в синий цвет фасаду с пышной золоченой лепкой. Верхний этаж был отделен от нижнего своеобразным фризом с изображением целой вереницы чертей в самых забавных положениях, а между фризом и окном в нижнем этаже протянулась вывеска в виде широкой, тоже синей ленты с надписью:

Рене, флорентиец, парфюмер ее величества Королевы-матери

Дверь этой лавочки, как мы сказали, была прочно закрыта на засовы, но лучше всяких засовов охраняла лавку от ночных грабителей слава ее хозяина, слава, настолько страшная, что все, проходившие по мосту Михаила Архангела, описывали в этом месте дугу к противоположной стороне моста, точно боясь, как бы запах разных благовоний не дошел до них сквозь стену.

Больше того - соседи парфюмера справа и слева, несомненно опасаясь, что такое соседство их скомпрометирует, одни за другим удрали из своих жилищ, как только Рене поселился на мосту Михаила Архангела, и, таким образом, оба дома, примыкавшие к дому Рене, давным-давно стояли опустевшие и заколоченные. Однако, несмотря на заброшенность и запустение этих домов, запоздалые прохожие видели пробивавшиеся сквозь запертые ставни лучи света и уверяли, будто оттуда доносились звуки, похожие на стоны, а это доказывало, что какие-то живые существа посещали эти два дома, и только одно оставалось неизвестным - принадлежали эти существа к нашему миру или к миру потустороннему.

Поэтому жильцы двух других домов, примыкавших к двум первым, подумывали иногда, не благоразумнее ли будет, если они последуют примеру своих соседей.

Несомненно одно; именно этой страшной славе Рене был обязан тем, что получил общепризнанное и исключительное право не гасить огня после определенного часа, освященного обычаем. А кроме того, ни ночной дозор, ни ночная стража не осмеливались беспокоить человека, который был вдвойне дорог ее величеству: как парфюмер и как соотечественник.

Предполагая, что наш читатель, вооруженный философией XVIII века, не верит ни в колдовство, ни в колдунов, мы приглашаем его последовать за нами в жилище парфюмера, которое в то время - время суеверий наводило такой ужас на всю округу.

Самая лавка парфюмера в нижнем этаже пустеет и погружается в темноту с восьми часов вечера, - тогда она закрывается с тем, чтобы открыться только на следующий день, иногда совсем рано утром; тут ежедневно идет продажа кремов, духов и всяческой косметики, - словом всего, чем торгует искусный химик. Два ученика помогают Рене при розничной продаже, но ночуют не в лавке, а на улице Каландр. Вечером они уходят перед самым закрытием лавки, а утром разгуливают перед нею, пока им не отворят дверь.

В лавке, на нижнем этаже, как мы сказали, теперь безлюдно и темно.

Внутри лавки, занимающей широкое и длинное помещение, есть две двери, выходящие на две лестницы: одна из лестниц, потайная, пробита в толще боковой стены; другая, наружная, видна и с набережной, - той самой, что теперь называется Августинской, и с высокого берега реки, который теперь называется Ке-Дез-Орфевр.

Обе лестницы ведут в комнату второго этажа.

По величине она точь-в-точь такая же, как и комната в нижнем этаже, но ковер, протянутый вдоль нее, параллельно линии моста, разделяет ее на две половины. В глубине первой половины комнаты есть дверь на наружную лестницу. В боковой стене второй половины - дверь с потайной лестницы, но эта дверь посетителям не видна, так как ее скрывает высокий резной шкаф, соединенный с дверью железными крюками таким образом, что когда открывают шкаф, отворяется и потайная дверь. Секрет этой двери известен только Рене и Екатерине, которая поднимается и спускается по потайной лестнице и нередко, приложив ухо или глаз к пробитым в стенке шкафа дыркам, подслушивает и подглядывает то, что происходит в комнате.

В двух других стенах второй половины есть расположенные друг против друга еще две двери, ничем не скрытые. Одна из них ведет в небольшую комнату с верхним светом - в ней находятся горн, перегонные кубы, тигли и реторты: это и есть лаборатория алхимика. Другая дверь ведет в маленькую келью - наиболее своеобразное помещение во всем доме: она никак не освещена, в ней нет ни ковров, ни мебели, а только некое подобие каменного алтаря.

Полом служит каменная плита, стесанная на четыре ската от центра к стенам кельи, где небольшой желоб огибает всю комнату и кончается воронкой, в которой виднеются воды Сены. На вбитых в стену гвоздях развешены инструменты странной формы: концы их тонкие, как иглы, а лезвия отточены, как бритвы; одни из этих инструментов блестят, как зеркало, у других лезвия матово-серые или темно-синие.

Дальний угол, где трепыхаются две черные курицы, привязанные за ножки одна к другой, представляет собой святилище авгура Авгуры - древнеримские жрецы, предсказывавшие будущее по полету и пению птиц, по внутренностям животных и т, д.

Вернемся в комнату, разделенную ковром на две половины.

Сюда вводят простых посетителей, пришедших за советом; здесь находятся египетские ибисы, мумии в золоченых пеленах, здесь висит под потолком чучело крокодила с открытой пастью, здесь же черепа с пустыми глазными впадинами и оскаленными зубами, наконец здесь пыльные, объеденные крысами козероги, и все эти разнопородные предметы бьют посетителю в глаза, возбуждая в нем разные чувства и мешая ему сосредоточиться. За занавеской стоят мрачного вида, причудливой формы амфоры, флаконы и ящички; все это освещается двумя совершенно одинаковыми маленькими серебряными лампадами, словно похищенными из алтаря Санта Мария Новелла или из церкви Деи Серви во Флоренции; наполненные благовонным маслом, они висят под мрачным сводом на трех почерневших цепочках каждая и разливают с потолка желтоватый свет.

Рене в одиночестве расхаживает большими шагами по второй половине комнаты, скрестив на груди руки и покачивая головой. После долгих и печальных размышлений он останавливается перед песочными часами.

- Ай-ай-ай! Я и забыл перевернуть их, - может быть, песок уже давно пересыпался.

Он смотрит на луну, с трудом пробирающуюся сквозь большую черную тучу, словно повисшую на шпиле колокольни собора Богоматери.

- Девять часов, - бормочет он. - Если она придет как обычно, значит, придет через час или полтора; времени хватит на все.

В эту минуту на мосту послышались чьи-то шаги. Рене приложил ухо к длинной трубке, выходившей на улицу другим своим концом в виде головы геральдической змеи.

- Нет, - сказал Рене, - это не она и не они. Это мужские шаги; сюда идут мужчины.., остановились у моей двери...

В это мгновение раздались три коротких удара в дверь. Рене быстро сбежал вниз, но не стал отпирать дверь, а приложил к ней ухо. Три таких же удара повторились.

- Кто там? - спросил Рене.

- А разве надо называть себя? - спросил чей-то голос.

- Непременно, - отвечал Рене.

- В таком случае, меня зовут граф Аннибал де Коконнас, - ответил тот же голос.

- А я - граф Лерак де Ла Моль, - произнес Другой голос.

- Подождите, господа, подождите, я к вашим услугам.

Рене принялся отодвигать засовы, поднимать щеколды г, наконец, отворил дверь молодым людям, после чего запер ее, но только на ключ, провел их по наружной лестнице и впустил во вторую половину верхней комнаты.

Входя в комнату, Ла Моль перекрестился под плащом; он был бледен, рука его дрожала: он не мог преодолеть свое малодушие.

Коконнас начал по порядку рассматривать все предметы и, очутившись во время этого занятия перед входом в t-ельто, хотел было отворить дверь.

- Позвольте, ваше сиятельство, - внушительно сказал Рене, положив руку на руку пьемонтца, - все посетители, оказывающие мне честь своим приходом, располагаются только в этой половине комнаты.

- А-а, это другое дело, - ответил Коконнас, - да я и сам не прочь посидеть.

И он сел на стул.

На минуту воцарилась глубокая тишина: Рене ждал, что кто-нибудь из молодых людей скажет о цели их прихода. Слышалось только свистящее дыхание еще не совсем выздоровевшего пьемонтца.

- Господин Рене, - наконец заговорил Коконнас, - вы человек сведущий; скажите мне: я так и останусь калекой, то есть всегда ли у меня будет такая одышка? А то мне трудно ездить верхом, фехтовать и есть яичницу с салом.

Рене приложил ухо к груди Коконнаса и внимательно выслушал легкие.

- Нет, вы, ваше сиятельство, выздоровеете, - сказал он.

- Правда?

- Уверяю вас.

- Очень рад.

Снова наступило молчание.

- Не хотите ли узнать что-нибудь еще?

- Конечно! Я бы хотел знать, серьезно ли я влюблен, - сказал Коконнас, - Серьезно, - отвечал Рене.

- Почем вы знаете?

- Потому что вы спрашиваете об этом.

- Черт побери! По-моему, вы правы! А в кого?

- В ту самую, которая теперь по любому поводу повторяет то же ругательство, что и вы.

- Ей-Богу, вы молодец! - сказал озадаченный Коконнас. - Ну, Ла Моль, теперь твой черед. Ла Моль покраснел и смутился.

- Да говори же! Какого черта?.. - воскликнул Коконнас.

- Говорите, - сказал флорентиец.

- Я не стану спрашивать у вас, влюблен ли я, - тихо и нерешительно начал Ла Моль, но, понемногу успокаиваясь, заговорил увереннее, - не стану спрашивать потому, что сам это знаю и отнюдь не скрываю от себя. Но скажите мне, буду ли я любим, ибо все, что раньше подавало мне надежду, обернулось теперь против меня.

- Возможно, вы не делали всего, что нужно.

- Что же делать, сударь, как не доказывать уважением и преданностью даме моей мечты, что она любима искренне и глубоко?

- Вы прекрасно знаете, - отвечал Рене, - что такие проявления любви иногда не достигают цели.

- Значит, я должен оставить всякую надежду?

- Нет, вы должны прибегнуть к науке. В натуре человека существуют антипатии, которые можно преодолеть, и симпатии, которые можно усилить. Железо не магнит, но если его намагнитить, оно само притягивает железо.

- Верно, верно, - прошептал Ла Моль, - но мне противны всякие заклинания.

- Зачем же вы сюда пришли, если они вам противны?

- Ну, ну, нечего ребячиться? - вмешался Коконнас. - Господин Рене, не можете ли вы показать мне черта?

- Нет, ваше сиятельство.

- Досадно, я бы сказал ему два слова, - может быть, это подбодрило бы Ла Моля.

- Ну хорошо, - сказал Ла Моль, - поговорим откровенно. Мне рассказывали о каких-то восковых фигурках, сделанных по подобию любимого человека. Это помогает?

- Не было случая, чтобы это не помогло.

- Но этот опыт не может повредить здоровью или жизни любимого существа?

- Ни в коей мере.

- Тогда попробуем.

- Хочешь, начну я? - спросил Коконнас.

- Нет, - ответил Ла Моль, - раз уж я начал, то я и закончу.

- Господин де Ла Моль, желаете ли вы знать - желаете ли горячо, страстно, неудержимо, - что вы должны делать? - спросил флорентиец.

- О, страстно желаю! - воскликнул Ла Моль. В эту минуту кто-то тихонько постучал во входную дверь, но так тихо, что только Рене услыхал стук, да и то, вероятно, потому, что ждал его.

Продолжая задавать Ла Молю ничего не значащие вопросы, он спокойно приложил ухо к трубке и услыхал на лице голоса, видимо, очень его заинтересовавшие.

- Теперь сосредоточьтесь на вашем желании, - сказал Рене Ла Молю, - и призывайте ту, кого вы любите.

Ла Моль встал на колени, словно взывая к божеству, а Рене прошел в первую половину комнаты и бесшумно спустился вниз по внешней лестнице; через минуту по лавке прошелестели легкие шаги.

Когда Ла Моль поднялся с колен, перед ним уже стоял Рене; в руках флорентийца была аляповатая восковая фигурка в мантии и с короной на голове.

- Вы по-прежнему хотите, чтобы вас полюбила ваша коронованная возлюбленная? - спросил парфюмер.

- Да, хотя бы мне пришлось заплатить за это жизнью и погубить мою душу! - ответил Ла Моль.

- Хорошо, - сказал флорентиец и, опустив кончики пальцев в кувшинчик с водой, брызнул несколько капель на голову фигурки и произнес несколько слов по-латыни.

Ла Моль вздрогнул: он понял, что совершается святотатство.

- Что вы делаете? - воскликнул он.

- Я нарекаю эту фигурку Маргаритой.

- Но для чего?

- Чтобы вызвать ответное чувство.

Ла Моль уже было открыл рот, намереваясь прекратить святотатство, но его удержал насмешливый взгляд Коконнаса.

Рене заметил это и остановился в ожидании.

- Нужна полная, твердая воля, - сказал он.

- Действуйте, - ответил Ла Моль.

Рене начертал на узенькой полоске красной бумаги какие-то кабалистические знаки, просунул бумажку в ушко стальной иглы и вонзил иглу в сердце статуэтки.

Странное дело: в ранке появилась капелька крови. Тогда Рене поджег бумажку.

Накалившаяся игла растопила воск вокруг себя и высушила капельку.

- Ваша любовь своею силой пронзит и зажжет сердце женщины, которую вы любите, - сказал Рене.

Коконнас, как и полагается вольнодумцу, исподтишка посмеивался, но Ла Моль, любящий и суеверный, чувствовал, что капли холодного пота выступают у корней его волос.

- А теперь, - сказал Рене, - приложитесь губами к губам статуэтки и скажите: "Маргарита, люблю тебя;

Маргарита, приди!".

Ла Моль повиновался.

В то же мгновение послышался стук отворяемой двери во второй половине комнаты и чьи-то легкие шаги. Любопытный и ни во что не веровавший Коконнас, опасаясь, что Рене опять сделает ему замечание, как тогда, когда он собирался отворить дверь в келью, вынул кинжал, проткнул толстый ковер, разделявший комнату, приложил глаз к дырке и вскрикнул от изумления. А в ответ ему вскрикнули две женщины.

- Что там такое? - спросил Ла Моль и едва не уронил фигурку, но Рене подхватил ее.

- А то, - ответил Коконнас, - что там герцогиня Неверская и королева Маргарита.

- Ну что, маловер? - с суровой улыбкой сказал Рене. - Вы и теперь будете сомневаться в силе взаимочувствия?

Увидав свою королеву, Ла Моль застыл на месте. На одно мгновение закружилась голова и у Коконнаса, когда он узнал герцогиню Неверскую. Ла Моль вообразил, что Маргарита только призрак, вызванный чарами Рене, Коконнас же, видевший, как в приоткрытую дверь вошли очаровательные призраки, сразу нашел объяснение чуда в области обычного и материального.

Пока Ла Моль крестился и дышал так, словно ворочал каменные глыбы, Коконнас предавался философским размышлениям и отгонял злого духа кропилом, именуемым неверием; в щель задернутого занавеса он видел и изумление герцогини Неверской, и чуть язвительную улыбку Маргариты и решил, что это момент решающий; сообразив, что от лица своего друга можно сказать то, чего нельзя сказать от своего лица, Коконнас подошел не к герцогине Неверской, а прямо к Маргарите и, став на одно колено, подобно царю Артаксерксу в ярмарочных представлениях, произнес довольно громким голосом, к которому примешивались хрипы от раны в легком:

- Сударыня! Сию минуту мэтр Рене, по просьбе моего друга графа де Ла Моля, вызвал вашу тень; и вот, к моему великому изумлению, тень ваша появилась, но не одна, а в сопровождении телесной оболочки, столь для меня драгоценной, что я хочу представить ее моему другу. Тень ее величества королевы Наваррской, соблаговолите приказать телесной оболочке вашей спутницы выйти из-за занавеса!

Маргарита рассмеялась и сделала Анриетте знак, чтобы та подошла к ним.

- Ла Моль, друг мой, - сказал Коконнас, - поговори с герцогиней и будь красноречив, как Демосфен, как Цицерон, как канцлер Л'Опиталь, и прими во внимание, что речь идет о моей жизни и смерти и что, стало быть, ты должен убедить телесную оболочку герцогини Неверской, что я самый преданный, самый покорный, самый верный ее слуга.

- Но... - пролепетал Ла Моль.

- Делай, что тебе говорят! А вы, мэтр Репе, позаботьтесь, чтобы нам никто не помешал, - распорядился Коконнас.

Рене спустился вниз.

- Черт побери! Вы остроумный человек, сударь. - заметила Маргарита. - Я слушаю вас. Послушаем, что вы мне скажете.

- Сударыня, я хочу сказать, что тень моего друга, - а он лишь тень, доказательством чему служит его полная неспособность вымолвить хоть одно словечко, - так вот, тень моего друга умоляет меня воспользоваться способностью телесных оболочек говорить вразумительно, чтобы сказать вам следующее: прекрасная тень, вышеупомянутый бестелесный дворянин утратил от ваших суровых взоров не только тело, но и дух. Если бы передо мной стояли вы собственной персоной, я скорее попросил бы мэтра Рене засунуть меня в какую-нибудь дыру, полную горячей серы, чем разговаривать так вольно с дочерью короля Генриха Второго, сестрой короля Карла Девятого и супругой короля Наваррского. Но тени чужды земной гордыне и не сердятся, когда их любят. Поэтому, сударыня, умолите ваше тело хоть сколько-нибудь полюбить душу несчастного Ла Моля, душу, страдающую от небывалых мук; душу, сначала потерпевшую от друга, который трижды вонзал в се нутро несколько дюймов стали; душу, сожженную огнем ваших глаз - огнем, в тысячу раз более жгучим, чем адский пламень. Сжальтесь над этой бедной душой, немного полюбите то, что некогда было красавцем Ла Молем, и, если вы утратили дар слова, ответьте хоть улыбкой, хоть жестом. Душа моего друга очень умная, она поймет все. Итак, начинайте! В противном случае я проткну мэтра Рене шпагой за то, что, вызвав столь своевременно вашу тень, он вместе с тем воспользовался своею властью над тенями и внушил ей, чтобы она вела себя отнюдь не так, как подобает столь любезной тени, какую, на мой взгляд, вы представляете собой.

Когда пьемонтец закончил свою речь и встал перед Маргаритой в позу Энея, спускающегося в преисподнюю, она не смогла удержаться от гомерического хохота и молча, как и подобает в таких случаях королевской тени, протянула ему руку.

Коконнас бережно взял ее руку и позвал Ла Моля.

- Тень моего друга, приди ко мне, не медля! - воскликнул пьемонтец.

Ла Моль, растерянный и трепещущий, повиновался.

- Вот и отлично, - сказал Коконнас, беря его за затылок. - Теперь нагните тень вашего красивого смуглого липа к этой тени белоснежной ручки королевы.

Сопровождая слова действием, Коконнас нагнул голову Ла Моля к изящной ручке Маргариты и с минуту удерживал их обоих в этом положении, хотя белая ручка и не пыталась уклониться от нежного прикосновения губ.

Маргарита все время улыбалась, зато не улыбалась герцогиня Неверская, все еще взволнованная неожиданным появлением молодых людей. Она испытывала болезненное чувство все нараставшей ревности: ей казалось, что Коконнас не должен был до такой степени пренебрегать своими интересами ради интересов чужих.

Ла Моль увидел ее нахмуренные брови, заметил недобрые огоньки в глазах и, несмотря на свою страсть, призывавшую отдаться упоительному волнению его души, он понял, какая опасность грозит его другу, и сообразил, что надо сделать для его спасения.

Встав с колен и оставив руку Маргариты в руке Коконнаса, Ла Моль подошел к герцогине Неверской, взял ее за руку и преклонил колено.

- Самая прекрасная, самая обаятельная из женщин! - заговорил он. - Я имею в виду живых женщин, а не тени, - с улыбкой взглянул он на Маргариту, - разрешите душе, освобожденной от ее грубой телесной оболочки, загладить рассеянность некоего тела, всецело проникнутого земной Дружбой. Перед вами господин де Коконнас - это всего-навсего человек: крепкий, смелый, это тело, может быть, и красивое, однако бренное, как и всякое живое тело - omnis саго fenum. Хотя этот дворянин с утра до вечера говорит мне о вас, сопровождая свои речи самыми горячими мольбами, хотя вы сами видели, как он наносит невиданные во Франции удары, этот силач, столь красноречивый в присутствии тени, не обладает достаточной смелостью, чтобы заговорить с живой женщиной. Вот почему, сам обратившись к тени королевы, он поручил мне говорить с вашей прекрасной телесной оболочкой и сообщить вам, что свое сердце и свою душу он кладет к вашим ногам; что он просит ваши божественные глаза взглянуть на него с чувством сострадания, ваши горячие розовые пальчики - поманить его к себе, ваш звонкий музыкальный голос - сказать ему слова, которые забыть невозможно: если же сердце ваше не смягчится, он умоляет меня пустить в ход мою шпагу - не тень ее, тень у шпаги бывает лишь при солнце, а настоящий клинок, - и еще раз пронзить его тело, ибо он не сможет жить, если вы не позволите ему жить только ради вас.

Насколько речь Коконнаса была полна воодушевления и шутливости, настолько мольба Ла Моля была проникнута чувствительностью, пленительной силой и нежною покорностью.

Анриетта, внимательно слушавшая Ла Моля, оторвала глаза от него и устремила взгляд на Коконнаса, желая убедиться, соответствует ли выражение его лица любовным речам его друга. По-видимому, она была вполне удовлетворена; раскрасневшаяся, еле переводя дыхание, с улыбкой открывая два ряда жемчугов, оправленных в кораллы, она спросила:

- Это правда?

- Черт побери! - воскликнул Коконнас, завороженный ее взглядом и сгорая в том же огне, что и она. - Правда! О да, да, сударыня, истинная правда! Клянусь вашей жизнью! Клянусь моей смертью!

- Тогда подойдите! - сказала Анриетта и протянула ему руку, отдаваясь чувству, которое сквозило в томном выражении ее глаз.

Коконнас подкинул вверх свой бархатный берет и одним прыжком очутился рядом с герцогиней, а Ла Моль, повинуясь жесту Маргариты, призывавшей его к себе, обменялся дамой со своим другом, как в кадрили любви.

В эту минуту у двери в глубине комнаты появился Рене.

- Тише!.. - произнес он таким тоном, что сразу потушил все пламенные чувства. - Тише!

В толще стены послышался лязг ключа в замочной скважине и скрип двери, повернувшейся на петлях.

- Мне кажется, однако, - гордо заявила Маргарита, - что, когда здесь мы, никто не имеет права сюда войти.

- Даже королева-мать? - спросил ее на ухо Рене. Маргарита мгновенно устремилась к выходу, увлекая за собой Ла Моля; Анриетта и Коконнас, обняв друг друга за талию, бросились за ними, и четверо влюбленных улетели, как улетают от подозрительного шума прелестные птички, только что щебетавшие на цветущей ветке. Глава 2 ЧЕРНЫЕ КУРЫ

Обе пары исчезли как раз вовремя. Екатерина вставила ключ в замочную скважину второй двери, когда герцогиня Неверская и Коконнас сбегали по наружной лестнице, так что, войдя в комнату, она услышала, как заскрипели ступеньки под ногами беглецов.

Она пытливо осмотрела комнату и подозрительно взглянула на склонившегося перед ней Рене.

- Кто здесь был? - спросила она.

- Влюбленные, вполне довольные моим уверением, что они любят друг друга.

- Бог с ними, - пожав плечами, сказала Екатерина - Здесь больше никого нет?

- Никого, кроме вашего величества и меня.

- Вы сделали то, что я вам сказала?

- Это насчет черных кур?

- Да.

- Они здесь, ваше величество.

- Ах, если б вы были еврей! - пробормотала Екатерина.

- Я - еврей? Почему?

- Тогда вы могли бы прочесть мудрые книги, написанные евреями о жертвоприношениях Я велела перевести для себя одну из них и узнала, что евреи искали предсказаний не в сердце и не в печени, как римляне, а в строении мозга и в форме букв, начертанных на нем всемогущей рукой судьбы.

- Верно, ваше величество! Я слышал об этом от одного моего друга, старого раввина.

- Бывают буквы, - продолжала Екатерина, - начертанные так, что открывают весь пророческий путь, но халдейские мудрецы советуют...

- Советуют.., что? - спросил Рене, понимая, что Екатерина не решается продолжать.

- Советуют делать опыты на человеческом мозге, как более развитом и более чувствительном к воле вопрошающего.

- Увы, ваше величество, вы хорошо знаете, что это невозможно, - сказал Рене.

- Во всяком случае, трудно, - заметила Екатерина. - Ах, Рене, если б мы об этом знали в день святого Варфоломея!.. Как это было просто!. При первой казни... Я подумаю об этом. Ну, а пока будем действовать в пределах возможного. Комната для жертвоприношений готова?

- Да, ваше величество.

- Пойдем туда.

Рене зажег свечу; судя по запаху, то сильному и тонкому, то удушливому и противному, в состав свечи входило несколько веществ Освещая путь Екатерине, парфюмер первым вошел в келью.

Екатерина сама выбрала нож синеватой стали, а Рене подошел к углу и взял одну из кур, вращавших своими золотистыми глазами.

- Какие опыты мы будем делать?

- У одной мы исследуем печень, у другой мозг Если оба опыта дадут один и тот же результат, значит, все верно, особенно, если эти результаты совпадут с полученными раньше.

- С чего мы начнем?

- С опыта над печенью.

- Хорошо, - сказал Рене.

Он привязал курицу к жертвеннику за два вделанных по его краям кольца, положил курицу на спину и закрепил так, что птица могла только трепыхаться, не двигаясь с места.

Екатерина одним ударом ножа рассекла ей грудь. Курица прокудахтала три раза, некоторое время потрепыхалась и околела.

- Опять три раза! - прошептала Екатерина. - Предзнаменование трех смертей.

Затем она вскрыла трупик курицы.

- И печень сместилась влево, - продолжала она, - как всегда, влево.., три смерти и конец династии. Знаешь. Рене, это ужасно!

- Ваше величество, надо еще посмотреть, совпадут ли эти предсказания с предсказаниями второй жертвы.

Рене отвязал курицу и, бросив ее в угол, пошел за второй жертвой, но она, видя судьбу своей подруги, попыталась спастись и начала бегать по келье, а когда Рене загнал ее наконец в угол, взлетела у него над головой, и ветер, поднявшийся от взмахов ее крыльев, загасил чародейную свечу в руке Екатерины.

- Вот видите, Рене, - сказала королева, - так угаснет и наш род. Смерть дунет на него, и он исчезнет с лица земли... Три сына! Ведь три сына! - грустно прошептала она.

Рене взял у нее погасшую свечу и пошел зажечь ее в соседнюю комнату.

Вернувшись, он увидел, что курица спрятала голову в воронку.

- На этот раз криков не будет, - сказала Екатерина, - я сразу отрублю ей голову.

В самом деле, как только Рене привязал курицу, Екатерина исполнила свое обещание и отрубила голову одним ударом. Но в предсмертной судороге куриный клюв три раза раскрылся и закрылся.

- Видишь! - сказала Екатерина в ужасе. - Вместо трех криков - три вздоха. Три, все время три! Умрут все трое. Все эти души, отлетая, считают до трех и кричат троекратно. Теперь посмотрим, что покажет голова.

Екатерина срезала побледневший гребешок на голове птицы, осторожно вскрыла череп, разделила его так, чтобы ясно были видны мозговые полушария, и стала выискивать в кровавых извилинах мозговой пульпы что-нибудь похожее на буквы.

- Все то же! - вскрикнула она и всплеснула руками. - Все то же! И на этот раз предсказание яснее, чем когда бы то ни было! Посмотри!

Рене подошел.

- Что это за буква? - спросила Екатерина, указывая на сочетание линий в одном месте.

- Г, - ответил флорентиец.

- Сколько их? Рене пересчитал.

- Четыре! - сказал он.

- Вот, вот! Все так!.. Я понимаю - Генрих Четвертый! О, я проклята в своем потомстве! - отшвырнув нож, простонала она.

Страшна была фигура этой женщины, сжимавшей окровавленные руки, бледной как смерть, освещенной зловещим светом.

- Он будет царствовать, будет царствовать! - сказала она со вздохом отчаяния.

- Он будет царствовать. - повторил Рене, погруженный в глубокую задумчивость.

Однако мрачное выражение быстро исчезло с лица Екатерины при свете какой-то новой мысли, видимо, вспыхнувшей в ее мозгу.

- Рене, - сказала она, не оборачиваясь, не поднимая головы, опущенной на грудь, и протягивая руку к флорентийцу, - была ведь какая-то ужасная история, когда один перуджинский врач отравил губной помадой и свою дочь, и ее любовника - обоих вместе!

- Была, сударыня.

- А кто был ее любовником? - все время думая о чем-то, спросила Екатерина.

- Король Владислав:

- Ах да, верно! - прошептала Екатерина. - А вы не знаете подробностей этой истории?

- У меня есть старинная книга - там есть рассказ об этом, - ответил Рене.

- Хорошо, пройдем в другую комнату, и вы мне дадите эту книгу почитать.

Оба вышли из кельи, и Рене запер за собой дверь.

- Ваше величество, не прикажете ли совершить новые жертвоприношения? - спросил флорентиец.

- Нет, нет, Рене! Я пока вполне убеждена и этими. Подождем, не удастся ли нам добыть голову какого-нибудь осужденного, - тогда в день казни ты сговоришься с палачом.

Рене поклонился в знак согласия, затем, со свечой в руке, подошел к полкам с книгами, встал на стул, взял одну из книг и подал королеве.

Екатерина раскрыла книгу.

- Что это такое? - спросила она. - "Как надлежит вынашивать и питать ловчих птиц, соколов и кречетов, дабы они сделались смелы, сильны и к ловле охочим.

- Ах, простите, я ошибся! Это трактат о соколиной охоте, написанный одним луккским ученым для знаменитого Каструччо Кастракани. Он стоял рядом с той книгой и переплетен в такой же переплет, - я и ошибся. Впрочем, эта книга очень ценная; существуют только три экземпляра во всем мире: один в венецианской библиотеке, другой, купленный вашим предком Лоренцо Медичи, но затем подаренный Пьетро Медичи королю Карлу Восьмому, проезжавшему через Флоренцию, а вот этот - третий.

- Чту его как редкость, - ответила Екатерина, - но он мне не нужен: возьмите его.

Передавая книгу левой рукой, она протянула к Рене правую руку за другой книгой.

На этот раз Рене не ошибся - другая книга была именно той, какая нужна была королеве. Рене слез со стула, полистал книгу и подал Екатерине, открыв на нужной странице.

Екатерина села за стол, Рене поставил перед ней чародейную свечу, и ори свете ее синеватого огонька она вполголоса прочла несколько строк.

- Хорошо, - закрыв книгу, сказала она, - тут все, что мне хотелось знать.

Она поднялась со стула, оставив книгу на столе, но унося в голове мысль, которая только зарождалась и должна была еще созреть.

Рене со свечой в руке почтительно ожидал, когда королева, видимо собиравшаяся уходить, даст ему новые распоряжения или обратится с новыми вопросами.

Екатерина, склонив голову и приложив палец к губам, молча сделала несколько шагов по комнате.

Затем она вдруг остановилась перед Рене и подняла на него свои круглые, устремленные вперед, как у хищной птицы, глаза.

- Признайся, ты сделал для нее какое-то приворотное зелье! - сказала она.

- Для кого? - затрепетав, спросил Рене.

- Для Сов.

- Я? Никогда не делал! - ответил Рене.

- Никогда?

- Клянусь душой, ваше величество.

- А все-таки тут не без колдовства: он безумно влюблен в нее, хотя никогда не отличался постоянством.

- Кто он?

- Он, проклятый Генрих, тот самый, который станет преемником моих трех сыновей и назовется Генрихом Четвертым, а ведь он сын Жанны д'Альбре!

Последние слова Екатерины сопровождались таким вздохом, что Рене вздрогнул, вспомнив о пресловутых перчатках, которые он, по приказанию Екатерины, приготовил для королевы Наваррской.

- Разве он по-прежнему бывает у нее? - спросил Рене.

- По-прежнему.

- А мне казалось, что король Наваррский окончательно вернулся к своей супруге.

- Комедия, Рене, комедия! Не знаю, с какой целью, но все как сговорились меня обманывать! Даже Маргарита, моя родная дочь, и та настроена против меня. Быть может, и она рассчитывает на смерть своих братьев - быть может, надеется стать французской королевой.

- Да, быть может, - сказал Рене, снова уйдя в свою думу и откликаясь, как эхо, на страшное подозрение Екатерины.

- Что ж, посмотрим! - сказала Екатерина и направилась к входной двери, очевидно не считая нужным идти потайной лестницей, будучи уверена, что она здесь одна.

Рене шел впереди, и через несколько секунд оба очутились в лавке парфюмера.

- Ты обещал мне новые кремы для рук и для губ. - сказала королева-мать. - теперь зима, а ты ведь знаешь, как моя кожа чувствительна к холоду.

- Я уже позаботился об этом, ваше величество, и все принесу вам завтра.

- Завтра ты не застанешь меня раньше девяти-десяти часов вечера. Днем я буду в церкви.

- Хорошо, сударыня, я буду в Лувре в десять часов вечера.

- У госпожи де Сов красивые губы и руки, - небрежным тоном заметила Екатерина. - А какой крем она употребляет?

- Для рук?

- Да, для рук.

- Крем на гелиотропе.

- А для губ?

- Для губ она будет теперь употреблять новый опиат моего изобретения; завтра я принесу коробочку вашему величеству, а заодно - и ей.

Екатерина на мгновенье задумалась.

- Она действительно красива, - промолвила королева-мать, словно отвечая самой себе на какую-то тайную мысль, - нет ничего удивительного, что Беарнец влюбился в нее по уши.

- А главное, она предана вашему величеству, по крайней мере, мне так кажется, - сказал Рене. Екатерина усмехнулась и пожала плечами.

- Разве может любящая женщина быть предана кому-нибудь, кроме своего любовника? - сказала она. - А все-таки, Рене, какое-то приворотное зелье ты ей изготовил! - сказала она.

- Клянусь, что нет!

- Ну хорошо, оставим этот разговор. Покажи-ка мне твой новый опиат, от которого ее губки станут еще красивее и свежее.

Рене подошел к полке и указал на шесть одинаковых круглых серебряных коробочек, стоявших в ряд, одна к другой.

- Вот единственное приворотное зелье, какое она у меня просила, - сказал Рене. - И как вы, ваше величество, совершенно верно изволили заметить, этот крем я изготовил специально для госпожи де Сов, так как ее губы настолько чувствительны и нежны, что трескаются и от солнца и от ветра.

Екатерина раскрыла одну из коробочек с помадой карминного цвета удивительно красивого оттенка.

- Рене, дай мне крем для рук; я возьму его с собой. Рене взял свечу и пошел за кремом для королевы в другое отделение лавки. По дороге он быстро обернулся, и ему показалось, что Екатерина стремительным движением руки схватила одну коробочку и спрятала ее под своей длинной накидкой. Но Рене давно привык к таким кражам королевы-матери, а потому не допустил неловкости и не подал виду, что заметил это. Он достал требуемый крем, запакованный в бумажный мешочек с лилиями.

- Вот он, ваше величество, - сказал он.

- Спасибо, Рене! - ответила она и, помолчав с минуту, добавила:

- Не носи этого опиата госпоже де Сов раньше, чем через неделю или десять дней; я хочу попробовать его первая.

Екатерина собралась уходить.

- Ваше величество, прикажете проводить вас? - спросил Рене.

- Только до конца моста, - ответила Екатерина. - а там меня дожидаются мои дворяне с носилками.

Они вышли из лавки и дошли до угла улицы Барийри, где Екатерину ждали четыре дворянина верхом и носилки без гербов.

Вернувшись в лавку, Рене первым делом пересчитал коробочки с опиатом.

Одна из них исчезла.

Глава 3

ПОКОИ ГОСПОЖИ ДЕ СОВ

Екатерина не ошиблась: Генрих не изменил своим привычкам и каждый вечер отправлялся к г-же де Сов. Сначала эти посещения Держались в глубочайшей тайне, но мало-помалу осмотрительность Генриха ослабла, он перестал принимать меры предосторожности, а потому Екатерине нетрудно было убедиться, что Маргарита лишь называлась королевой Наваррской, а на самом деле ею была г-жа де Сов.

В начале нашего повествования мы успели сказать два слова о покоях г-жи де Сов, но дверь, открытая Дариолой королю Наваррскому, закрылась за ним накрепко, покои г-жи де Сов и место таинственных любовных свиданий пылкого Беарнца остались нам неведомы.

Такие комнаты августейшие особы обыкновенно предоставляют во дворце своим придворным, которых желают всегда иметь под рукой; покои эти были, разумеется, не столь просторны и не столь удобны, как собственные городские квартиры. Как уже известно читателю, покои г-жи де Сов помещались в третьем этаже, почти под комнатами Генриха, и дверь из них выходила в коридор, дальний конец которого освещался готическим окном с маленькими стеклами в свинцовом переплете, пропускавшими лишь тусклый свет даже в самый ясный день. Зимою же после трех часов дня приходилось зажигать лампу, но и зимой в лампу масла наливали столько же, сколько летом, и к десяти часам вечера она гасла, обеспечивая любовникам в эти зимние дни наибольшую безопасность свиданий.

Маленькая передняя, обитая шелком с большими желтыми цветами, приемная, затянутая синим бархатом, и спальня, где стояла кровать с витыми колонками и вишневым атласным пологом, отделенная от стены узким проходом, и где висело зеркало в серебряной оправе и две картины, изображавшие любовь Венеры и Адониса, составляли покои - теперь сказали бы "гнездышко" - очаровательной придворной дамы королевы Екатерины Медичи.

Если поискать внимательнее, то в темном углу, напротив туалета со всеми принадлежностями, можно было заметить дверцу в своего рода молельню. Там, на возвышении, к которому вели две ступени, стояла скамеечка для коленопреклонений. Там на стенах, как бы в противовес упомянутым картинам на мифологические сюжеты, висели три-четыре картинки самого возвышенного, духовного содержания. Между картинами, на золоченых гвоздиках. висело женское оружие, так как и женщины в ту эпоху - эпоху тайных интриг - носили при себе оружие и, случалось, владели им не хуже мужчин.

Вечером, на следующий день после описанной нами сцены у Рене, г-жа де Сов сидела у себя в спальне на кушетке и говорила Генриху о своей любви к нему и о своем страхе за него, доказывая и любовь, и страх той преданностью, какую она обнаружила в ночь, последовавшую за Варфоломеевской, то есть в ночь, когда Генрих, как помнит читатель, ночевал у своей жены, Генрих выражал ей свою признательность. Г-жа де Сов в простом батистовом пеньюаре была очаровательна, а Генрих был ей глубоко признателен.

В такой обстановке Генрих, искренне влюбленный, предавался мечтам. А г-жа де Сов, воспылавшая самой горячей любовью, начавшейся по приказанию Екатерины, пристально всматривалась в Генриха, желая удостовериться, то ли, что губы, говорят его глаза.

- Генрих, - молвила г-жа де Сов, - скажите откровенно: в ту ночь, когда вы спали в кабинете ее величества королевы Наваррской, а в ногах у вас спал Ла Моль, - вы не жалели о том, что этот достойный дворянин лежал между вами и спальней королевы?

- Жалел, душенька моя, - отвечал Генрих. - ведь я неминуемо должен был пройти через ее спальню, чтобы попасть в ту комнату, где мне так - хорошо и где в эту минуту я так счастлив.

Госпожа де Сов улыбнулась.

- А после вы туда ходили?

- И всякий раз говорил вам об этом.

- И вы не пойдете туда тайком от меня?

- Никогда.

- Поклянитесь.

- Поклялся бы, будь я гугенотом, но...

- Что "но"?

- Но католическая религия, догматы которой я сейчас изучаю, научила меня, что клясться не надо никогда.

- Сейчас видно гасконца! - покачивая головой, сказала г-жа де Сов.

- Шарлотта, а если бы я стал вас расспрашивать, вы ответили бы на мои вопросы?

- Конечно, - ответила молодая женщина. - Мне нечего скрывать от вас.

- В таком случае объясните мне, Шарлотта, как случилось, что, оказав мне отчаянное сопротивление до моей женитьбы, вы после нее перестали быть жестокой по отношению ко мне, беарнскому увальню, смешному провинциалу, к государю настолько бедному, что он не может придать драгоценностям своей короны должный блеск?

- Генрих, вы требуете, чтобы я разгадала загадку, которую на протяжении трех тысячелетий не могут разгадать философы всех стран, - отвечала Шарлотта. - Генрих, никогда не спрашивайте женщину, за что она вас любит; довольствуйтесь вопросом: "Вы меня любите?".

- Вы меня любите, Шарлотта? - спросил Генрих, - Люблю, - ответила г-жа де Сов с обаятельной улыбкой, кладя свою красивую руку на руку возлюбленного. Генрих сжал ее руку.

- А что, если бы разгадку, которую тщетно ищут философы на протяжении трех тысячелетий, я нашел, по крайней мере, в вашей любви, Шарлотта? - преследуя свою мысль, настаивал он.

Госпожа де Сов покраснела.

- Вы меня любите, - продолжал Генрих, - значит, мне больше нечего просить у вас, и я считаю себя счастливейшим человеком в мире. Но ведь вы знаете: любому счастью всегда чего-нибудь да не хватает. Даже Адам в раю не чувствовал себя вполне счастливым и вкусил от злосчастного яблока, наградившего всех нас любопытством, а потому всю жизнь мы стремимся узнать то, что нам неведомо. Скажите же, душенька моя, и откройте мне неведомое: может статься, поначалу вам приказала любить меня королева Екатерина?

- Генрих, говорите тише, когда говорите о королеве-матери, - заметила г-жа де Сов.

- O-o! - воскликнул Генрих так свободно и непринужденно, что обманул даже г-жу де Сов. - Когда-то я и впрямь побаивался нашей дорогой матушки и не ладил с нею, но теперь я - муж ее дочери...

- Муж королевы Маргариты! - покраснев от ревности, сказала Шарлотта.

- Лучше говорите тише, - сказал Генрих. - Теперь, когда я - муж ее дочери, мы с королевой-матерью - лучшие друзья. Чего от меня хотели? По-видимому, чтобы я стал католиком. Превосходно: меня коснулась благодать, и предстательством святого Варфоломея я стал католиком. Теперь мы живем одной семьей, как хорошие братья, как добрые христиане.

- А королева Маргарита?

- Королева Маргарита? - переспросил Генрих. - Что ж, она-то и является для всех нас связующим звеном.

- Но вы говорили мне, Генрих, что королева Наваррская на мою к ней преданность ответила великодушием. Если вы сказали мне правду, если королева Маргарита в самом деле относится ко мне великодушно, за что я ей очень признательна, значит, она только звено, которое нетрудно разорвать. И вам не удержаться за него, потому что мнимой близостью с королевой вам никого не провести.

- Однако я держусь за него и езжу на этом коньке уже три месяца.

- Значит, вы обманули меня, Генрих! - воскликнула г-жа де Сов. - Значит, королева Маргарита - ваша жена на самом деле!

Генрих улыбнулся.

- Знаете, Генрих, - заметила г-жа де Сов, - эти улыбки выводят меня из себя, и, хотя вы и король, иногда у меня возникает жестокое желание выцарапать вам глаза!

- Значит, мне все же удается кое-кого провести этой мнимой близостью, - заметил Генрих, - коль скоро бывают случаи, когда вам хочется выцарапать мне глаза, хотя я и король, значит, и вы верите в эту близость.

- Генрих, Генрих! По-моему, сам Господь Бог не знает, что у вас на уме! - сказала г-жа де Сов.

- Я так рассуждаю, душенька моя, - сказал Генрих, - сначала Екатерина приказала вам любить меня, потом заговорило ваше сердце, и теперь, когда заговорили оба эти голоса, вы прислушиваетесь только к голосу сердца. Я тоже люблю вас всей душой, и потому-то, если бы у меня и были тайны, я не поверил бы их вам из боязни повредить вам.., ведь дружба королевы-матери ненадежна - это дружба тещи!

Совсем не такого ответа ждала Шарлотта: каждый раз, как она пыталась проникнуть в бездны души своего возлюбленного, ей казалось, что между ними опускается плотный занавес и тотчас превращается в непроницаемую стену, отделяющую их Друг от друга. Она почувствовала, что глаза у нее наполняются слезами, и, услыхав, что часы бьют десять, сказала Генриху:

- Государь, пора спать: завтра я должна очень рано явиться к королеве-матери.

- Сегодня вы прогоняете меня, душенька? - спросил Генрих.

- Генрих, мне грустно. А раз мне грустно, вам станет со мной скучно, и вы меня разлюбите. Поймите, что лучше вам уйти.

- Хорошо! - отвечал Генрих. - Раз вы этого хотите, Шарлотта, я уйду, но, ради Бога, сделайте милость, разрешите присутствовать при вашем переодевании!

- Государь! А как же королева Маргарита? Неужели вы заставите ее ждать, пока я буду переодеваться?

- Шарлотта, - серьезным тоном сказал Генрих, - мы условились никогда не говорить о королеве Наваррской, а сегодня мы проговорили о ней чуть ли не весь вечер.

Госпожа де Сов вздохнула и села за туалетный столик. Генрих взял стул, пододвинул его к своей возлюбленной, стал коленом на сиденье и оперся на спинку стула.

- Ну вот, малютка Шарлотта, - сказал Генрих, - теперь я вижу, как вы наводите красу, и притом наводите для меня, что бы вы там ни говорили. Боже мой! Сколько тут разных разностей, сколько баночек с ароматными кремами, сколько пакетиков с пудрой, сколько флаконов, сколько коробочек с помадой!

- Это только кажется, что всего много, - со вздохом отвечала Шарлотта, - а на самом деле очень мало; оказывается, и этого недостаточно, чтобы царить в сердце вашего величества безраздельно.

- Послушайте! Не будем возвращаться в область политики, - сказал Генрих. - Что это за маленькая тоненькая кисточка? Не для того ли, чтобы подводить брови моему Юпитеру Олимпийскому?

- Да, государь, - с улыбкой ответила г-жа де Сов, - вы угадали.

- А этот гребешок слоновой кости?

- Делать пробор.

- А эта прелестная серебряная коробочка с резной крышечкой?

- О, это прислал мне Рене, государь; это его опиат, который он уже давно обещал изготовить для смягчения моих губ, хотя вы, ваше величество, благоволите находить их иногда достаточно нежными без всяких опиатов.

Тут Генрих, как бы в знак согласия с очаровательной женщиной, лицо которой светлело по мере того, как она возвращалась в царство кокетства, поцеловал ее в губы, которые баронесса внимательно рассматривала в зеркале.

Шарлотта протянула было руку к коробочке, служившей темой вышеприведенного разговора, очевидно, желая, показать Генриху, как нужно накладывать на губы эту красную помаду, как вдруг короткий стук в дверь заставил обоих влюбленных вздрогнуть.

- Сударыня, кто-то стучится, - сказала Дариола, высунув голову из-за портьеры.

- Посмотри - кто и доложи, - ответила г-жа де Сов.

Генрих и Шарлотта тревожно переглянулись, и Генрих уже решил было скрыться в молельню, где он не раз находил себе убежище, как снова появилась Дариола.

- Сударыня, это парфюмер Рене.

При этом имени Генрих нахмурился и невольно закусил губы.

- Если хотите, я откажусь его принять, - сказала Шарлотта.

- Нет, нет! - возразил Генрих. - Рене никогда не делает ничего, не продумав своих действий заранее, и если он пришел к вам, значит, не без причины.

- Тогда, может быть, вы спрячетесь?

- Ни в коем случае, - отвечал Генрих, - Рене знает все на свете и, конечно, прекрасно знает, что я здесь.

- Но, может быть, вам, ваше величество, его общество тягостно?

- Мне? Нисколько! - отвечал Генрих с усилием, которого при всем своем самообладании он, однако, не мог скрыть. - Правда, отношения у нас были прохладные, но с кануна святого Варфоломея они наладились.

- Впусти его! - сказала г-жа де Сов Дариоле. Вошел Рене и одним взглядом осмотрел всю комнату.

Госпожа де Сов по-прежнему сидела за туалетным столиком.

Генрих снова уселся на кушетке. Шарлотта сидела на свету, Генрих - в тени.

- Сударыня, я явился принести вам мои извинения. - почтительно, но непринужденно сказал Рене.

- А в чем вы провинились, Рене? - спросила г-жа де Сов с той благосклонностью, какую хорошенькие женщины всегда оказывают всем своим поставщикам, которые теснятся вокруг них и помогают им стать еще более хорошенькими.

- В том, что я давно уже обещал вам потрудиться для ваших красивых губок, и в том...

- Ив том, что сдержали ваше обещание только сегодня, да? - спросила Шарлотта.

- Только сегодня? - переспросил Рене.

- Да, я получила эту коробочку только сегодня, да и то вечером.

- Ах да! - произнес Рене, с каким-то странным выражением лица глядя на коробочку с опиатом, стоявшую на столике перед г-жой де Сов и как две капли воды похожую на те, что остались у него в лавке.

"Так я и знал!" - подумал он.

- А вы уже пользовались моим опиатом? - спросил он вслух.

- Нет еще; я как раз собиралась испробовать его, когда вошли вы.

Лицо Рене приняло задумчивое выражение, и это не ускользнуло от Генриха, от которого, впрочем, мало что ускользало.

- Рене, что с вами? - спросил король.

- Со мной, государь? Ничего, - ответил парфюмер, - я смиренно жду, не скажете ли вы мне что-нибудь, ваше величество, до того, как меня отпустит баронесса.

- Полноте! - с улыбкой сказал Генрих. - Вы и без слов прекрасно знаете, что я всегда рад вас видеть.

Рене посмотрел по сторонам, прошелся по комнате, словно исследуя зрением и слухом все двери и обивку стен, и стал так, чтобы одновременно видеть и г-жу де Сов и Генриха.

- Нет, не знаю. - возразил он.

Изумительный инстинкт Генриха Наваррского, подобно какому-то шестому чувству руководивший им всю первую половину его жизни, полную опасностей, подсказал ему, что сейчас в душе парфюмера происходит нечто необычное, похожее на борьбу, и, обратившись к флорентийцу, стоявшему на свету, тогда как сам он оставался в тени, сказал:

- Рене, почему вы пришли сюда об эту пору?

- Разве я имел несчастье потревожить ваше величество? - спросил парфюмер, делая шаг назад.

- Вовсе нет. Но мне хочется задать вам один вопрос.

- Какой вопрос, государь?

- Вы думали, что застанете меня здесь?

- Я был в этом уверен.

- Значит, вы меня искали?

- Во всяком случае, я счастлив вас видеть.

- Вы хотите что-то сказать мне? - гнул свою линию Генрих.

- Быть может, государь! - ответил Рене. Шарлотта покраснела: она задрожала от страха при мысли, что парфюмер, который, по-видимому, хотел раскрыть Генриху тайну, раскроет ему глаза на то, как она вела себя по отношению к Генриху вначале; делая вид, что всецело занята своим туалетом и ничего не слышит, она прервала их разговор.

- Ах. Рене, поистине вы чародей! - открыв коробочку с опиатом, воскликнула она. - У этой помады чудесный цвет, и, раз уж вы здесь, я хочу, из уважения к вам, попробовать ваше изделие при вас!

Она взяла коробочку и кончиком пальца захватила немного красноватой помады, чтобы намазать ею губы.

Рене вздрогнул.

Баронесса с улыбкой поднесла палец к губа.

Рене побледнел.

Генрих, по-прежнему сидевший в полумраке, следил за всем происходящим жадным, напряженным взором, не упустив ни движения г-жи де Сов, ни трепета Рене.

Пальчик Шарлотты почти коснулся губ, как вдруг Рене схватил ее за руку в то самое мгновение, когда Генрих вскочил, чтобы остановить ее.

Генрих бесшумно опустился на кушетку.

- Простите, сударыня, - принужденно улыбаясь, сказал Рене, - этот опиат нельзя употреблять без особых наставлений.

- А кто же даст мне эти наставления?

- Я.

- Когда?

- Как только скажу кое-что его величеству королю Наваррскому.

Шарлотта широко раскрыла глаза, ничего не поняв из таинственного разговора, который велся в ее присутствии; она так и осталась сидеть с коробочкой опиата в руке, глядя на кончик своего пальца, окрашенного помадой в карминный цвет.

Повинуясь мысли, которая, как и все мысли молодого короля, преследовала две цели, одну - явную, другую - тайную. Генрих встал и, подойдя к Шарлотте, взял ее руку и стал поднимать вымазанный кармином пальчик к своим губам.

- Одну минуту, - поспешно сказал Рене, - одну минуту! Соблаговолите, сударыня, вымыть ваши прекрасные руки вот этим неаполитанским мылом, которое я забыл прислать вам вместе с опиатом и которое имею честь принести лично.

Вынув из серебряной коробочки прямоугольный кусок зеленоватого мыла, он положил его в серебряный, золоченый тазик, налил в тазик воды и, встав на одно колено, поднес его г-же де Сов.

- Честное слово, мэтр Рене, я вас не узнаю! - сказал Генрих. - Своей любезностью вы заткнете за пояс всех придворных волокит.

- Какой прелестный запах! - воскликнула Шарлотта, намыливая свои прекрасные руки жемчужной пеной, отделявшейся от душистого куска.

Рене до конца выполнил обязанности услужливого кавалера и подал г-же де Сов салфетку из тонкого фрисландского полотна, чтобы вытереть руки.

- Вот теперь, ваше величество, - обратился к Генриху флорентиец, - вы можете делать все что угодно.

Шарлота протянула Генриху руку для поцелуя, затем уселась вполоборота, приготовляясь слушать, что станет говорить Рене, а король Наваррский занял свое место. глубоко убежденный, что в душе парфюмера происходит нечто необычайное.

- Итак? - спросила Шарлотта.

Флорентиец, видимо, собрал всю свою решимость и повернулся к Генриху. Глава 4 ГОСУДАРЬ, ВЫ СТАНЕТЕ КОРОЛЕМ

- Государь, - обратился к Генриху Рене, - я пришел поговорить с вами о том, что меня давно интересует.

- О духах? - улыбаясь, спросил Генрих.

- Да, государь, пожалуй.., о духах! - ответил Рене, сделав какой-то странный знак согласия.

- Говорите, я слушаю: этот предмет всегда казался мне весьма увлекательным.

Рене взглянул на Генриха, пытаясь, что бы тот ни говорил, прочитать его непроницаемые мысли, но, увидав, что это дело совершенно безнадежное, продолжал:

- Государь, один мой друг должен на днях приехать из Флоренции: он усиленно занимается астрологией...

- Да, - прервал его Генрих. - я знаю, что это страсть всех флорентийцев.

- В содружестве с крупнейшими учеными всего мира он составил гороскопы самых именитых дворян Европы.

- Ах, вот оно что! - сказал Генрих.

- А так как род Бурбонов является знатнейшим из знатных, ибо ведет свое начало от графа Клермона, пятого сына Людовика Святого, то вы, ваше величество, можете быть уверены, что он составил и ваш гороскоп.

Генрих стал слушать парфюмера еще внимательнее.

- А вы помните этот гороскоп? - осведомился король Наваррский, пытаясь равнодушно улыбнуться.

- О! - кивнув головой, произнес Рене, - такие гороскопы, как ваш, не забывают.

- В самом деле? - иронически пожав плечами, сказал Генрих.

- Да, государь, ибо гороскоп утверждает, что вас ждет самая блестящая судьба.

Глаза молодого короля невольно сверкнули молнией, тотчас погасшей в облаке равнодушия.

- Все эти итальянские оракулы - льстецы, - возразил Генрих. - а льстец и обманщик - родные братья. Разве один из них не предсказал мне, что я буду командовать войсками? Это я-то!

И Генрих расхохотался. Но наблюдатель, менее занятый своими мыслями, нежели Пене, почувствовал и понял бы, что это смех деланный.

- Государь, - холодно сказал Рене, - гороскоп предвещает нечто большее.

- Он предвещает, что во главе одного из этих войск я одержу победу?

- Больше того, государь!

- Ну, тогда я стану завоевателем, вот увидите, - сказал Генрих.

- Государь, вы станете королем.

- Да я и так король, - заметил Генрих, пытаясь успокоить неистово забившееся сердце.

- Государь, мой друг знает, что говорит: вы не только будете королем, вы будете царствовать.

- Понимаю, - тем же насмешливым тоном продолжал Генрих, - вашему другу нужны пять экю - ведь правда, Рене? Такое пророчество, особливо в наше время, сильно действует на людей честолюбивых. Слушайте, Рене, я не богат, и потому сейчас я дам вашему другу пять экю, а еще пять экю я дам ему, когда пророчество сбудется.

- Государь, не забывайте, что вы заключили договор с Дариолой, - заметила г-жа де Сов, - не давайте же слишком много обещаний.

- Сударыня, я надеюсь, что, когда это время настанет, ко мне будут относиться, как к королю; следовательно, если я сдержу хотя бы половину своих обещаний, все будут очень довольны.

- Государь, - сказал Рене. - я продолжаю.

- Как, еще не все? - воскликнул Генрих. - Ну хорошо, если я стану императором, я заплачу вдвое больше.

- Государь, мой друг везет с собою из Флоренции ваш гороскоп; когда-то, будучи в Париже, он составил и другой гороскоп, и оба показали одно и то же. А кроме того, мой друг доверил мне одну тайну.

- Тайну, важную для его величества? - оживленно спросила г-жа де Сов.

- Думаю, что да, - ответил флорентиец.

"Он подыскивает слова, - подумал Генрих, не приходя Рене на помощь. - Трудненько же ему, сдается мне, выложить то, что у него на душе".

- Так говорите же, в чем дело! - сказала г-жа де Сов.

- Дело вот в чем, - начал флорентиец, взвешивая каждое слово, - дело в тех слухах о разных отравлениях, которые недавно ходили при дворе.

Ноздри короля Наваррского чуть-чуть расширились, и это был единственный признак, что его внимание к разговору, принявшему неожиданный оборот, удвоилось.

- А ваш флорентийский друг кое-что знает об этих отравлениях? - спросил Генрих.

- Да, государь.

- Как же так, Рене? Вы доверяете мне чужую тайну, да еще такую страшную? - спросил Генрих, стараясь говорить как можно более естественным тоном.

- Этому Другу нужен совет вашего величества.

- Мой?

- Что ж тут удивительного, государь? Вспомните старого солдата, участника сражения при Акциуме; у него был судебный процесс, и он просил совета у императора Августа.

- Август был адвокатом, Рене, а я не адвокат.

- Государь, когда мой друг доверил мне эту тайну, вы, ваше величество, еще принадлежали к протестантской партии, вы были первым ее вождем, а вторым - принц Конде.

- Что же дальше? - спросил Генрих.

- Мой друг надеялся, что вы воспользуетесь вашим всемогущим влиянием на принца Конде и попросите его не помнить зла.

- Объясните, в чем дело. Рене, если хотите, чтобы я вас понял, - не меняя ни тона, ни выражения лица, сказал Генрих.

- Ваше величество, вы поймете меня с первого слова: мой друг знает во всех подробностях, как пытались отравить его высочество принца Конде.

- А разве принца Конде пытались отравить? - спросил Генрих с прекрасно разыгранным изумлением. - В самом деле?.. Когда же?

Рене пристально посмотрел на короля.

- Неделю тому назад, государь, - коротко ответил он.

- Какой-нибудь враг? - спросил король.

- Да, - отвечал Рене, - враг, которого знаете вы, ваше высочество, и который знает вас.

- Да, да, мне кажется, я что-то слышал, - сказал Генрих, - но я не знаю никаких подробностей, которые друг ваш собирается мне рассказать; расскажите вы.

- Хорошо! Принцу Конде кто-то прислал душистое яблоко, но, к счастью, в то время, когда яблоко принесли, у принца был его врач. Он взял у посланца яблоко и понюхал, чтобы узнать его запах и его доброкачественность. Через два дня на лице у врача появилась гангренозная язва с кровоизлиянием, которая разъела ему все лицо, - так поплатился он за свою преданность или за свою неосторожность.

- Но я уже наполовину католик, - ответил Генрих, и, к сожалению, утратил всякое влияние на принца Конде, так что ваш друг обратился ко мне напрасно.

- Ваше величество, моему другу может помочь ваше влияние не только на принца Конде, но и на принца Порсиана, брата того Порсиана, которого отравили.

- Знаете что, Рене, - заметила Шарлотта. - от ваших рассказов бросает в дрожь! Вы неудачно выбрали время, чтобы похлопотать за своего друга. Уже поздно, а разговор ваш замогильный. Честное слово, ваши духи интереснее. - И Шарлотта снова протянула руку к коробочке с опиатом.

- Сударыня, - сказал Рене. - прежде чем испробовать опиат, послушайте, как могут воспользоваться такими удобными случаями злоумышленники.

- Рене. - сказала баронесса. - сегодня вы просто зловещи.

Генрих нахмурил брови; он понимал, что у Рене есть какая-то цель, но не мог угадать, какая, а потому решил довести этот разговор до конца, хотя он и пробуждал у него скорбные воспоминания.

- А вы знаете и подробности отравления принца Порсиана? - спросил Генрих.

- Да, - ответил Рене. - Было известно, что на ночь он оставлял у постели зажженную лампу; в масло подлили яд, и принц задохнулся от испарений.

Генрих стиснул покрывшиеся потом пальцы.

- Значит, - тихо сказал он. - тот, кого вы называете своим другом, знает не только подробности отравления, но и отравителя.

- Да, потому-то он и хотел узнать у вас, можете ли вы повлиять на здравствующего принца Порсиана, чтобы он простил убийце смерть своего брата.

- Но я еще наполовину гугенот и, к сожалению, не имею никакого влияния на принца Порсиана: ваш Друг обратился бы ко мне напрасно.

- А что вы думаете о намерениях принца Конде и принца Порсиана?

- Откуда же я знаю их намерения. Рене? Насколько мне известно. Господь Бог не наградил меня способностью читать в сердцах людей.

- Ваше величество, вы могли бы спросить об этом самого себя, - спокойно произнес Рене. - Не было ли в жизни вашего величества какого-нибудь события, столь мрачного, что оно могло бы подвергнуть испытанию ваше чувство милосердия, и столь прискорбного, что могло бы послужить пробным камнем для вашего великодушия?

Слова эти были сказаны таким тоном, что даже Шарлотта вздрогнула; в них заключался столь прямой, столь ясный намек, что баронесса отвернулась, дабы скрыть краску смущения и дабы не встретиться взглядом с Генрихом.

Генрих сделал над собой огромное усилие; грозные складки, появившиеся у него на лбу, когда говорил флорентиец, разгладились, и благородная сыновняя скорбь уступила место раздумью.

- Мрачного события.., в моей жизни?.. - переспросил он. - Нет, Рене, не было; из времен юности я помню только свое сумасбродство и беспечность, а кроме того, более или менее острые нужды, которые возникают из потребностей нашей природы или являются испытанием, ниспосланным нам Богом.

Рене тоже сдерживал себя и внимательно смотрел то на Генриха, то на Шарлотту, как будто желая вывести из равновесия первого и удержать вторую, так как Шарлотта, чтобы скрыть свое смущение, вызванное этим разговором, повернулась лицом к зеркалу и протянула руку к коробочке с опиатом.

- Скажите, государь, если бы вы были братом принца Порсиана или сыном принца Конде и кто-нибудь отравил бы вашего брата или убил вашего отца...

Шарлотта чуть слышно вскрикнула и поднесла опиат к губам. Рене видел это, но на этот раз ни словом, ни жестом не остановил ее, а только крикнул:

- Государь, молю вас, ответьте ради Бога: что сделали бы вы, если бы вы были на их месте?

Генрих собрался с духом, дрожащей рукой вытер лоб, на котором выступили капли холодного пота, встал во весь рост и в полной тишине, когда Шарлотта и Рене затаили дыхание, ответил:

- Если бы я был на их месте и если бы я был уверен, что буду царствовать, то есть представлять собой Бога на земле, я сделал бы то же, что сделал Бог, - простил бы.

- Сударыня! - вырывая опиат у г-жи де Сов, воскликнул Рене. - Отдайте мне коробочку! Я вижу, мой приказчик принес ее вам по ошибке; завтра я пришлю вам другую. Глава 5 НОВООБРАЩЕННЫЙ

На другой день была назначена охота с гончими в Сен-Жерменском лесу.

Генрих приказал, чтобы к восьми часам утра была готова - то есть оседлана и взнуздана - беарнская лошадка, которую он собирался подарить г-же де Сов, но на которой предварительно хотел проехаться сам. Без четверти восемь лошадь стояла во дворе. Ровно в восемь Генрих спустился вниз по лестнице.

Лошадка была маленькая, но сильная и горячая; она била землю копытом и потряхивала гривой. Ночь была холодная, землю покрывал тонкий ледок.

Генрих хотел было пройти по двору, к конюшням, где его ждал конюх с лошадью, но, когда он проходил мимо часового-швейцарца, стоявшего у дверей, солдат сделал ему на караул и сказал:

- Да хранит Господь его величество короля Наваррского!

Услышав такое пожелание, а главное - голос, который произнес эти слова, Беарнец вздрогнул.

Он повернулся к солдату и сделал шаг назад.

- Де Муи! - прошептал он.

- Да, государь, де Муи.

- Зачем вы здесь?

- Ищу вас.

- Что вам надо?

- Мне надо поговорить с вами, ваше величество.

- Несчастный, - подойдя к нему, сказал Генрих, - разве ты не знаешь, что рискуешь головой?

- Знаю.

- И что же?

- И все же я здесь.

Генрих слегка побледнел: он понял, что опасность, которой подвергался пылкий молодой человек, грозила и ему. Он с беспокойством посмотрел по сторонам и снова отступил, но не так быстро, как в первый раз.

В одном из окон Генрих заметил герцога Алансонского.

Он сразу повел себя иначе: взял из рук де Муи, стоявшего, как мы сказали, на часах, мушкет и сделал вид, что хочет осмотреть его.

- Де Муи! - сказал он. - Уж конечно, весьма важная причина заставила вас броситься в пасть волку?

- Да, государь. Я вас подстерегаю уже целую неделю. Только вчера мне удалось узнать, что вы, ваше величество, будете сегодня утром пробовать лошадь, и я встал у дверей Лувра.

- Но откуда у вас этот костюм?

- Командир роты - протестант и мой друг.

- Вот вам ваш мушкет, несите караул по-прежнему. За нами следят. На обратном пути я постараюсь сказать вам два слова, но если я сам не заговорю, не останавливайте меня. Прощайте!

Де Муи принялся расхаживать взад и вперед, а Генрих подошел к лошади.

- Что это за милая скотинка? - спросил из окна герцог Алансонский.

- Это лошадка, которую я должен попробовать сегодня утром, - ответил Генрих.

- Но она совсем не для мужчины.

- Она и предназначена для одной красивой дамы.

- Берегитесь, Генрих! Вы окажетесь предателем, потому что эту даму мы увидим на охоте, и если я не знаю, чей вы рыцарь, то хотя бы узнаю, чей вы шталмейстер.

- О нет! Даю слово, что не узнаете, - с притворным добродушием возразил Генрих, - эта дама сегодня не выйдет из дому: ей очень нездоровится.

- Ах, ах! Бедная госпожа де Сов! - со смехом сказал герцог Алансонский.

- Франсуа! Франсуа! Это вы предатель.

- А что такое с красавицей Шарлоттой? - спросил герцог Алансонский.

- Право, хорошенько не знаю, - отвечал Генрих, пуская лошадь коротким галопом и заставляя ее скакать по кругу. - Дариола сказала мне, что у нее болит голова, какая-то вялость, словом, общая слабость.

- Вам это не помешает ехать с нами? - спросил герцог.

- Мне? Почему помешает? - возразил Генрих. - Ведь вы знаете, что я безумно люблю охоту с гончими и ничто не заставит меня пропустить ее.

- Однако как раз эту вы пропустите, Генрих, - сказал герцог Алансонский, обернувшись и поговорив с кем-то, кто разговаривал с герцогом, оставаясь в глубине комнаты и был невидим Генриху, - его величество король сию минуту известил меня, что охоты не будет.

- Вот так-так! - произнес Генрих с видом глубокого разочарования. - А почему?

- Кажется, пришли очень важные письма от герцога Неверского. Король совещается с королевой-матерью и моим братом, герцогом Анжуйским.

"Ах, вот оно что! - подумал Генрих. - А не получены ли известия из Польши?".

- В таком случае незачем мне рисковать на этой гололедице. До свидания, брат мой! - ответил он герцогу.

С этими словами Генрих остановил лошадь подле де Муи.

- Друг мой, - заговорил он, - попроси кого-нибудь из твоих товарищей сменить тебя на карауле, а сам помоги конюху расседлать лошадь, положи седло себе на голову и отнеси его к золотых дел мастеру в королевскую шорную мастерскую: он должен закончить шитье, которое не успел закончить к сегодняшней охоте. А потом зайдешь ко мне с ответом.

Де Муи поспешил исполнить приказание, так как герцога Алансонского уже не было в окне: видимо, он что-то заподозрил.

И в самом деле: едва де Муи успел выйти за калитку, как у дверей появился герцог Алансонский. На месте де Муи стоял настоящий швейцарец.

Герцог Алансонский очень внимательно осмотрел нового караульного и, повернувшись к Генриху, спросила:

- Брат мой, ведь вы не с ним только что разговаривали?

- Это был парень из моего штата, которого я устроил на службу в отряд швейцарцев; сейчас я дал ему одно поручение, и он пошел его исполнить.

- А-а! - произнес герцог, как будто удовлетворившись этим ответом. - А как поживает Маргарита?

- Я сейчас иду к ней и спрошу ее.

- А разве со вчерашнего дня вы с ней не виделись?

- Нет. Вчера я пришел к ней часов в одиннадцать вечера, но Жийона сказала мне, что Маргарита устала и уже спит.

- Вы ее не застанете, она куда-то ушла.

- Очень может быть, - ответил Генрих, - она собиралась в Благовещенский монастырь.

- Разговор не мог продолжаться: Генрих, видимо, решил только отвечать.

Зять и шурин расстались: герцог Алансонский отправился, по его словам, узнавать новости, король Наваррский прошел к себе.

Не прошло и пяти минут, как он услышал стук в дверь.

- Кто там? - спросил Генрих.

- Государь, я с ответом от золотых дел мастера из шорной мастерской, - ответил знакомый Генриху голос де Муи.

Генрих, явно волнуясь, предложил молодому человеку войти и затворил за ним дверь.

- Это вы, де Муи? - воскликнул он. - Я надеялся, что вы еще подумаете!

- Государь, - ответил де Муи, - я думал целых три месяца - этого достаточно. Теперь пришло время действовать.

Генрих вздрогнул.

- Не волнуйтесь, государь, мы одни, а время дорого и я очень тороплюсь. Ваше величество, вы можете одним словом вернуть нам все, что события этого года отняли у протестантов. Давайте поговорим ясно, кратко и откровенно.

- Я слушаю, мой храбрый де Муи, - ответил Генрих, видя, что избежать объяснения невозможно.

- Правда ли, что вы, ваше величество, отреклись от протестантства ?

- Правда, - ответил Генрих.

- Да, но устами или сердцем?

- Мы всегда благодарны Богу, когда Он спасает нам жизнь, - ответил Генрих, избегая прямого ответа на вопрос, как он обычно поступал в таких случаях. - а Бог явно избавил меня от страшной опасности.

- Государь, - продолжал де Муи. - признаемся в одном.

- В чем?

- В том, что вы отреклись не по убеждению, а по расчету. Вы отреклись для того, чтобы король оставил вас в живых, а не потому, что Бог сохранил вам жизнь.

- Какова бы ни была причина моего обращения, де Муи, - отвечал Генрих, - тем не менее я католик.

- Хорошо, но останетесь ли вы католиком навсегда? Разве вы не вернете себе свободную жизнь и свободу совести при первой возможности? Теперь такая возможность вам представляется: Ла-Рошель восстала, Беарну и Руссильону довольно одного слова, чтобы начать действовать, вся Гийенна кричит о войне. Скажите только, что вы стали католиком по принуждению, и я вам ручаюсь за будущее.

- Дворян моего происхождения не принуждают, мой милый де Муи. То, что я сделал, я сделал добровольно.

- Но, государь, - сказал молодой человек, у которого сжималось сердце от этого неожиданного сопротивления, - неужели вы не понимаете, что, поступая таким образом, вы нас бросаете.., предаете нас?

Генрих был невозмутим.

- Да, да, государь! Вы предаете своих - ведь многие из нас явились сюда, рискуя жизнью, чтобы спасти вашу свободу и вашу честь! - продолжал де Муи. - Мы подготовили все, чтобы добыть для вас престол. Слышите, государь? Не только свободу, но и власть: вы займете тот престол, какой захотите сами, потому что через два месяца вы сможете выбирать между Наваррой и всей Францией.

- Де Муи, - заговорил Генрих, отводя глаза, невольно засверкавшие при этом предложении, - де Муи, я жив, я католик, я супруг королевы Маргариты, я брат короля Карла, я зять моей доброй тещи Екатерины. Де Муи!

Когда я породнился со всеми этими людьми, я принял в расчет не только выгоды, но и обязанности.

- Тогда чему же верить, государь? Мне говорят, что ваш брак - брак только для видимости, мне говорят, что ваше сердце осталось свободным, мне говорят, что ненависть Екатерины...

- Враки, враки! - поспешил перебить его Генрих. - Друг мой, вас нагло обманули! Милая Маргарита на самом деле моя жена, Екатерина на самом деле мне мать, наконец, король Карл Девятый на самом деле мой повелитель, владыка моей жизни и души.

Де Муи вздрогнул, и почти презрительная улыбка мелькнула у него на губах.

- Итак, государь, - сказал он, в унынии опуская руки и пытаясь проникнуть взглядом в потемки этой души, - вот какой ответ я должен передать моим собратьям! Я скажу им, что король Наваррский подал руку и отдал свое сердце тем, кто нас резал! Я скажу им, что он стал льстецом королевы-матери и другом Морвеля...

- Мой милый де Муи, - отвечал Генрих, - король сейчас выйдет из зала совета, и я пойду спрошу его, по каким причинам отложено такое важное дело, как охота. Прощайте! Возьмите пример с меня, мой друг, - бросьте политику, вернитесь на службу к королю и примите католичество.

Генрих проводил или, вернее сказать, выпроводил молодого человека в переднюю как раз тогда, когда его изумление начинало уступать место ярости.

Не успел Генрих затворить дверь, как де Муи не выдержал и дал волю страстному желанию наказать хоть что-нибудь, за неимением кого-нибудь: он скомкал шляпу, бросил ее на пол и стал топтать ногами, как топчет бык плащ, матадора.

- Клянусь смертью! - восклицал он. - Жалкий государь! Пусть же меня убьют на этом самом месте и навеки запятнают короля Наваррского моей кровью!

- Тес! Господин де Муи! - донесся чей-то голос из чуть приотворенной двери. - Тише! Вас могут услышать.

Де Муи резко обернулся и увидел закутанного в плащ герцога Алансонского, который высунул голову в коридор, чтобы удостовериться, нет ли там кого-нибудь, кроме него и де Муи.

- Герцог Алансонский! - воскликнул де Муи. - Я погиб!

- Напротив, - шепотом сказал герцог, - быть может, вы, нашли то, чего искали: вы же видите - я не желаю, чтобы вас здесь убили, как того хотелось вам. Поверьте мне: ваша кровь может найти себе гораздо лучшее применение, не стоит обагрять ею порог короля Наваррского. С этими словами герцог распахнул дверь, которую все время держал полуотворенной.

- Эта комната двух моих дворян, - сказал герцог, - здесь никто нам не помешает, и мы можем поговорить спокойно. Входите, сударь.

- К вашим услугам, ваше высочество! - ответил изумленный заговорщик.

Он вошел в комнату, и герцог Алансонский захлопнул за ним дверь так же поспешно, как король Наваррский.

Де Муи очутился в комнате все еще под гнетом отчаяния, ярости и злобы, но холодный, пристальный взгляд юного герцога Франсуа оказал на гугенотского вождя такое же чудотворное воздействие, какое оказывает лед на пьяного.

- Ваше высочество, - сказал он, - если я правильно понял, вам угодно поговорить со мной?

- Да, господин де Муи, - отвечал Франсуа. - Несмотря на ваше переодевание, мне показалось, что это вы, а когда вы делали на караул моему брату Генриху, я вас узнал. Итак, де Муи, вы недовольны королем Наваррским?

- Ваше высочество!

- Полноте, говорите смело! Вы и не подозревали, что, быть может, я ваш друг.

- Вы, ваше высочество?

- Да, я. Говорите же!

- Я не знаю, что сказать вам, ваше высочество. Я хотел переговорить с королем Наваррским о делах, которые вашему высочеству будут непонятны. Кроме того, - добавил де Муи, стараясь принять равнодушный вид. - и дело-то пустячное.

- Пустячное? - переспросил герцог.

- Да, ваше высочество.

- Такое пустячное, что ради него вы, рискуя жизнью, проникли в Лувр, где, как вы знаете, ваша голова оценена на вес золота? Кому же неизвестно, что вы, король Наваррский и принц Конде - главные вожди гугенотов?

- Раз вы так думаете, ваше высочество, то и поступайте со мной, как подобает брату короля Карла и сыну королевы Екатерины.

- Зачем же я так поступлю? Ведь я же сказал вам, что я ваш друг! Говорите правду!

- Ваше высочество, - отвечал де Муи. - клянусь вам...

- Не надо клясться, сударь. Протестантская религия запрещает давать клятвы, особенно лживые.

Де Муи нахмурился.

- Повторяю, мне известно все, - продолжал герцог. Де Муи молчал.

- Вы не верите? - настойчиво, но благожелательно спросил герцог. - Что ж, дорогой де Муи, придется убедить вас. Судите сами, ошибаюсь ли я. Предлагали вы моему зятю Генриху, вот там, сейчас, - и герцог протянул руку по направлению к покоям Беарнца, - вашу помощь и помощь ваших сторонников для того, чтобы вернуть ему власть в Наварре?

Де Муи растерянно посмотрел на герцога.

- А он с ужасом отверг ваши предложения! Де Муи был ошеломлен.

- Разве не взывали вы к вашей старинной дружбе, к памяти о вашей вере? Разве не манили короля Наваррского блестящей надеждой - столь блестящей, что он был ею ослеплен, - надеждой на французскую корону? А? Ну, скажите, плохо я осведомлен? Не затем ли вы приехали, чтобы предложить все это королю Наваррскому?

- Ваше высочество! - воскликнул де Муи. - Вы так прекрасно осведомлены, что в эту самую минуту я задаю себе вопрос, не обязан ли я сказать вам: "Вы лжете, ваше королевское высочество!" и затеять с вами смертный бой прямо в комнате, чтобы эта страшная тайна была погребена вместе с нами?

- Тише, тише, мой храбрый де Муи Г - сказал герцог, не меняясь в лице и не шевельнув пальцем при такой страшной угрозе. - Если мы с вами останемся здравы и невредимы, тайна сохранится куда надежнее, чем если один из нас погибнет. Выслушайте же меня и перестаньте терзать эфес вашей шпаги. В третий раз повторяю вам, что вы имеете дело с другом, - отвечайте же мне, как другу. Разве король Наваррский не отказался от всего, что вы ему предлагали?

- Да, ваше высочество, в этом я могу признаться, ибо это признание не погубит никого, кроме меня.

- А не вы ли, выйдя из комнаты короля Наваррского, топтали вашу шляпу и кричали, что он трус и недостоин быть вашим вождем?

- Да, ваше высочество, это правда. Я это говорил.

- Ах, правда? Вы, наконец, признаетесь?

- Признаюсь.

- И остаетесь при своем мнении?

- Больше чем когда-либо, ваше высочество.

- Так вот что, господин де Муи! Я, я, я - третий сын Генриха Второго, я, принц крови, - я, право же, дворянин достаточно высокого рода, чтобы командовать вашими солдатами! А? Судите сами, достаточно ли я честен, чтобы вы могли положиться на мое слово?

- Вы, ваше высочество? Вы - вождь гугенотов?

- Почему же нет? Вы прекрасно знаете, что в наше время люди то и дело меняют веру. И если Генрих стал католиком, я могу стать гугенотом.

- Конечно, ваше высочество, но в таком случае я жду, что вы объясните...

- Ничего нет проще! В двух словах я опишу вам наше политическое положение. Мой брат Карл избивает гугенотов, чтобы расширить свою власть. Мой брат герцог Анжуйский не мешает избивать их, потому что наследует моему брату Карлу, а мой брат Карл, как вам известно, часто болеет. А я.., со мной дело обстоит иначе: я никогда не взойду на престол, во всяком случае на французский, так как у меня два старших брата. И не столько закон природы, сколько ненависть ко мне матери и братьев отстранит меня от трона; я не могу надеяться ни на родственные чувства, ни на славу, ни на королевство, но мое сердце благородно не меньше, чем сердца моих старших братьев. Так вот, де Муи, я хочу своей шпагой выкроить себе королевство в той самой Франции, которую они заливают кровью. Итак, выслушайте меня, де Муи, и я скажу вам, чего хочу. Я хочу стать королем Наваррским не по праву рождения, а по праву избранника. Заметьте, что никаких возражений против этого у вас быть не может: ведь я не являюсь узурпатором, так как брат мой Генрих отверг ваши предложения и, погрязнув в бездействии, открыто заявил, что Наваррское королевство - пустой звук. Генрих Беарнский не даст вам ничего; я дам вам меч и имя. Франциск Алансонский, французский принц, сумеет защитить своих товарищей или своих сообщников - называйте как хотите. Итак, господин де Муи, что вы скажете о моем предложении?

- Ваше высочество, я им ослеплен.

- Де Муи, де Муи, нам придется преодолеть множество препятствий. Так не будьте же с самого начала так несговорчивы и так требовательны к сыну короля и брату короля, который идет вам навстречу!

- Ваше высочество, все было бы уже решено, если бы мои замыслы принадлежали мне одному, но у нас есть совет, и, как бы ни было блестяще предложение, а может быть, именно поэтому, вожди протестантской партии не согласятся на него без определенного условия.

- Это другое дело, ваши слова идут от честного сердца и осторожного ума. Приняв во внимание, как я сейчас поступил с вами. Муи, вы должны признать мою порядочность. Но в таком случае и вы обращайтесь со мной. как с человеком, достойным уважения, а не как с государем, которому только льстят. Де Муи, есть ли у меня надежда на успех?

- Раз вашему высочеству угодно знать мое мнение, я даю вам слово, что, после того как король Наваррский отверг предложение, сделанное мною, у вашего высочества есть твердая надежда на успех. Но повторяю, ваше высочество: я непременно должен условиться с нашими вождями.

- Так уславливайтесь, сударь, - отвечал герцог Алансонский. - А когда ответ?

Де Муи молча посмотрел на герцога и, видимо, решился.

- Ваше высочество! - сказал он. - Дайте мне руку; я должен быть уверен, что мне не грозит предательство, а для этого мне необходимо, чтобы рука французского принца коснулась моей руки.

Герцог Алансонский не только протянул руку, но и сам пожал руку де Муи.

- Теперь, ваше высочество, я спокоен, - сказал молодой гугенот. - Если нас предадут, я скажу, что вы тут ни при чем. Иначе, ваше высочество, сколь ни мала была бы ваша роль в этом предательстве, вы все равно были бы обесчещены.

- Почему вы, де Муи, говорите мне об этом, еще не сказав, когда я получу ответ ваших вождей?

- Потому, ваше высочество, что, спрашивая, когда вы получите ответ, вы одновременно спрашиваете и о месте, где находятся наши вожди. Ведь если я скажу вам: "Сегодня вечером", - вы будете знать, что они в Париже и что они скрываются.

С этими словами де Муи недоверчиво устремил свой пронизывающий взгляд в бегающие, лживые глаза молодого человека.

- Вижу, вижу, господин де Муи: ваши подозрения все еще не рассеялись, - заметил герцог. - Но для первого раза я и не имею права требовать от вас полного доверия. Позже вы лучше узнаете меня. Мы будем связаны общностью наших интересов, и таким образом ваше недоверие будет побеждено. Так вы говорите, сегодня вечером, господин де Муи?

- Да, ваше высочество, время не терпит. До вечера! Но будьте любезны сказать - где?

- Здесь, в Лувре, в этой комнате. Вам это удобно?

- В этой комнате кто-нибудь живет? - спросил де Муи, указывая на две кровати, стоявшие одна против другой.

- Два моих дворянина.

- Ваше высочество, по-моему, прийти в Лувр еще раз было бы с моей стороны неосторожно.

- Почему?

- Потому, что если вы меня узнали, то ведь и у других глаза могут оказаться такими, же зоркими, как у вашего высочества, и меня узнают. Но я все-таки приду в Лувр, если вы, ваше высочество, согласитесь дать мне то, о чем я вас попрошу.

- А именно?

- Охранную грамоту.

- Де Муи, если при вас найдут охранную грамоту, выданную мной, это погубит меня, но не спасет вас. Я могу быть вам полезен только при условии, что в глазах всех мы с вами люди, совершенно чуждые друг другу. Малейшее сношение с вами, если его докажут моей матери или моим братьям, будет стоить мне жизни. Таким образом, мои личные интересы будут служить вам защитой с той минуты, как я скомпрометирую себя сношениями с вождями вашей партии, подобно тому как и сейчас я компрометирую себя, разговаривая с вами. Свободный в своих действиях, сильный своей неразгаданностью, пока я непроницаем, я отвечаю вам за все, не забывайте этого. Итак, вновь призовите ваше мужество и, полагаясь на мое слово, смело идите на то, на что вы шли, не заручившись словом моего зятя. И сегодня же вечером приходите в Лувр.

- Но как я приду сюда? Я не могу рисковать, разгуливая по Лувру в этом костюме. Он хорош в подъезде да во дворе. А мой собственный костюм еще опаснее: здесь меня все знают, а он нисколько не изменяет мою внешность.

- Сейчас соображу, - сказал герцог. - Постойте, постойте... По-моему... Ага! Нашел!

Герцог окинул взглядом комнату, и глаза его остановились на парадном костюме Ла Моля, разложенном на постели, где лежали и великолепный, шитый золотом вишневый плащ, о котором мы уже упоминали, и берет с белым пером, с бордюром из серебряных и золотых маргариток, и, наконец, атласный, серый с золотом, камзол.

- Видите этот плащ, перо и камзол? - спросил герцог. - Это костюм одного из моих дворян, господина де Ла Моля; это щеголь высокого полета. Его костюм произвел при дворе фурор, и Ла Моля узнают в нем за сто шагов. Я дам вам адрес его портного; заплатите ему двойную цену, и к вечеру он сошьет вам такой же. Запомните имя? Де Ла Моль.

Едва герцог Алансонский успел дать этот совет, как в коридоре послышались шаги, приближавшиеся к двери, и вслед за тем в замочной скважине повернулся ключ.

- Эй! Кто там? - крикнул герцог, бросаясь к двери и задвигая задвижку.

- Странный вопрос, черт побери! - отвечал голос из-за двери. - Сами-то вы кто? Забавно, право: прихожу к себе домой, а меня спрашивают, кто там!

- Это вы, господин де Ла Моль?

- Конечно, я. А вот кто вы?

Пока Ла Моль выражал свое изумление по поводу того, что его комната оказалась занята, и пытался узнать, кто этот новый его сожитель, герцог Алансонский, одной рукой придерживая задвижку, а другой прикрывая замочную скважину, быстро повернулся к де Муи.

- Вы знакомы с Ла Молем? - спросил он.

- Нет, ваше высочество.

- И он вас не знает?

- Думаю, что нет.

- Тогда все благополучно. Но на всякий случай сделайте вид, что смотрите в окно.

Де Муи повиновался без возражений: Ла Моль начинал выходить из терпения и изо всех сил барабанил в дверь.

Герцог Алансонский бросил на де Муи последний взгляд и, убедившись, что тот стоит спиной, отворил дверь, - Ваше высочество, герцог! - воскликнул Ла Моль, от изумления делая шаг назад. - Простите, простите, ваше высочество!

- Пустяки, сударь. Мне понадобилась ваша комната, чтобы принять одного человека.

- Пожалуйста, ваше высочество, пожалуйста. Но, умоляю вас, позвольте мне взять с постели мой плащ и шляпу: другой плащ и другую шляпу я потерял ночью на Гревской набережной - там на меня напали воры.

- В самом деле, сударь, вид у вас неважный, - с улыбкой сказал герцог, отдавая Ла Молю требуемые вещи. - Видно, вы имели дело с напористыми молодцами!

Как мы уже сказали, герцог отдал Ла Молю плащ и берет. Молодой человек поклонился и пошел переодеваться в переднюю, нимало не задумываясь над тем, что делал герцог в его комнате: так уж повелось в Лувре, что комнаты дворян, составлявших свиту принцев, служили принцам своего рода гостиными, где назначались всевозможные приемы.

Де Муи подошел к герцогу, и оба, прислушиваясь, стали дожидаться, когда Ла Моль закончит свои дела и уйдет, но Ла Моль сам вывел их из затруднения: переодевшись, он подошел к двери и спросил:

- Простите, ваше высочество, вам не попадался граф де Коконнас?

- Нет, граф, хотя сегодня утром было его дежурство. "Значит, его убили", - подумал Ла Моль и удалился. Герцог прислушался к постепенно затихавшим шагам Ла Моля, затем отворил дверь и, увлекая за собой де Муи, сказал:

- Смотрите хорошенько - вон он идет, и постарайтесь перенять его неподражаемые манеры.

- Буду стараться изо всех сил, - отвечал де Муи, - но, к сожалению, я не дамский угодник, я солдат.

- Как бы то ни было, около полуночи я жду вас в этом коридоре. Если комната моих дворян будет свободна, я приму вас там; если нет - найдем другую.

- Хорошо, ваше высочество.

- Итак, до ночи, до двенадцати часов.

- До двенадцати часов.

- Да, кстати, де Муи! При ходьбе сильно размахивайте правой рукой - это очень характерно для господина де Ла Моля. Глава 6 УЛИЦА ТИЗОН И УЛИЦА КЛОШ-ПЕРСЕ

Ла Моль выскочил из Лувра и начал метаться по Парижу, разыскивая бедного Коконнаса.

Первым делом он направился на улицу Арбрсек к Ла Юрьеру: он помнил, как часто пьемонтец приводил известное латинское изречение, утверждавшее, что богами первой необходимости являются Амур, Вакх и Церера, и надеялся, что Коконнас последует римскому изречению и найдет себе приют под вывеской "Путеводная звезда", ибо минувшая ночь была для пьемонтца такой же беспокойной, как и для него самого.

Однако, в "Путеводной звезде" Ла Моль нашел только Ла Юрьера, помнившего о взятом на себя обязательстве, и завтрак, довольно любезно предложенный ему трактирщиком, так что наш герой, несмотря на снедавшую его тревогу, позавтракал с большим аппетитом.

Ублажив желудок, но не успокоив душу, Ла Моль бросился бежать вверх по течению Сены, как муж, искавший утонувшую жену. Добежав до Гревской набережной, Ла Моль узнал то место, где, как он сказал герцогу Алансонскому, три-четыре часа назад на него напали во время ночного путешествия, что было не редкостью в Париже за сто лет до того времени, когда Буало <Буало-Депрео Никола (1636 - 1711) - французский поэт, теоретик классицизма.> проснулся от жужжанья пули, пробившей ставень в его спальне. Кусочек пера с его шляпы валялся на поле битвы. Чувство собственности рождается вместе с человеком. У Ла Моля было десять перьев, одно лучше другого, а все-таки он подобрал и это, вернее - его уцелевший кусочек, и принялся было с грустью его разглядывать, как вдруг послышались тяжелые приближающиеся шаги, и грубые голоса крикнули ему, чтобы он посторонился. Ла Моль поднял голову и увидел носилки, предшествуемые двумя пажами и сопровождаемые шталмейстером.

Носилки показались Ла Молю знакомыми, и он поспешил отойти в сторону.

Молодой человек не ошибся.

- Господин де Ла Моль? - донесся из носилок прелестный голос, и в то же время нежная, как атлас, белая рука раздвинула занавески.

- Да, ваше величество, это я, - с поклоном ответил Ла Моль.

- Господин де Ла Моль - с пером в руке? - продолжала дама, сидевшая в носилках. - Уж не влюблены ли вы и теперь отыскали утерянный след дамы вашего сердца?

- Да, я влюблен, и притом влюблен без памяти, - отвечал Ла Моль, - однако в данную минуту я нашел только свои следы, хотя искал не их. Ваше величество, позвольте узнать, как ваше здоровье?

- Превосходно, сударь; по-моему, я никогда так хорошо себя не чувствовала: это, должно быть, оттого, что я провела ночь не дома.

- А-а! Не дома? - переспросил Ла Моль, как-то странно посмотрев на Маргариту.

- Ну да! Что ж тут удивительного?

- Не будет ли нескромностью, если я осмелюсь спросить, в каком монастыре вы переночевали?

- Разумеется, не будет: я не делаю из этого тайны - в Благовещенском. А что здесь делаете вы, и почему у вас такой встревоженный вид?

- Я тоже провел ночь не дома, а в окрестностях того же монастыря, а сейчас я разыскиваю моего исчезнувшего друга, и вот во время поисков нашел это перо.

- А это его перо? По правде говоря, его судьба и меня тревожит: место здесь недоброе.

- Ваше величество, вы можете успокоиться: это мое перо; я потерял его в половине шестого утра на этом самом месте: тут на меня напали четверо разбойников и, кажется, хотели убить меня во что бы то ни стало.

Маргарита сдержалась и ничем не выдала сильного испуга.

- Ах, вот как! Расскажите, как было дело! - сказала она.

- Очень просто. Как я имел честь доложить вашему величеству, было часов пять утра...

- Что? - прервала его Маргарита. - В пять утра вы уже вышли из дому?

- Простите, ваше величество, но я еще не возвращался домой, - ответил Ла Моль.

- Ах, господин де Ла Моль, господин де Ла Моль, возвращаться домой в пять часов утра! Так поздно! Вы получили по заслугам, - сказала Маргарита с улыбкой, которая любому другому показалась бы лукавой, а торжествующему Ла Молю - обаятельной.

- Я и не жалуюсь, - почтительно кланяясь, отвечал Ла Моль, - и если бы меня за это даже растерзали, я все-таки чувствовал бы себя во сто раз счастливее, чем того заслуживал. Словом, поздно или, если угодно вашему величеству, рано я возвращался домой из одного чудесного дома, где провел ночь, как вдруг четыре грабителя с ножами неимоверной длины выскочили из-за угла переулка Мортельри и пустились за мной в погоню. Смешно, сударыня, не правда ли? Но что правда, то правда: я был вынужден обратиться в бегство, потому что забыл шпагу.

- Ах, понимаю! - ответила Маргарита с самым простодушным видом. - Вы возвращаетесь за своей шпагой?

Ла Моль взглянул на Маргариту так, словно у него мелькнуло какое-то подозрение.

- Я, конечно, вернулся бы туда, и к тому же весьма охотно, ибо у моей шпаги был великолепный клинок, но я понятия не имею, где этот дом.

- Как же так, сударь? - заметила Маргарита. - Вы понятия не имеете, где дом, в котором вы провели ночь?

- Да, и пусть меня унесет сатана, если я догадываюсь, где этот дом!

- Как странно! Ваше приключение - это целый роман!

- Совершенно верно, настоящий роман!

- Расскажите мне все!

- Это довольно длинная история.

- Ничего, у меня есть время.

- А главное, она совершенно неправдоподобна.

- Рассказывайте, рассказывайте, я как нельзя более легковерна.

- Вы приказываете, ваше величество?

- Приказываю, если это необходимо.

- Повинуюсь. Вчера вечером мы с моим другом, расставшись с двумя обворожительными дамами, с которыми мы провели вечер на мосту Михаила Архангела, поужинали у Ла Юрьера.

- Прежде всего, - самым естественным тоном спросила Маргарита, - кто такой этот Ла Юрьер?

- Ла Юрьер, - ответил Ла Моль, взглянув на Маргариту так же подозрительно, как и в первый раз, - это хозяин гостиницы "Путеводная звезда" на улице Арбрсек.

- Так, так, я вижу ее отсюда... Итак, вы ужинали у Ла Юрьера и, конечно, вместе с вашим другом Коконнасом?

- Да, с моим другом Коконнасом. Когда мы ужинали, какой-то человек вручил каждому из нас но записке.

- Одинаковой? - спросила Маргарита.

- Совершенно одинаковой. Там была только одна строчка: "Вас ждут на улице Сент-Антуан, против улицы Жуй".

- А записка была без подписи? - спросила Маргарита.

- Не совсем: вместо подписи стояли три слова, три чарующих слова, трижды суливших одно и то же, а именно - тройное блаженство!

- Какие же это три слова?

- Eros, Cupido, Аmоr.

- В самом деле, прелестные имен! И вы получили то, что вам было обещано?

- О, гораздо больше, во сто раз больше! - с восторгом воскликнул Ла Моль.

- Продолжайте; мне страх как любопытно знать, что ждало вас на улице Сент-Антуан, против улицы Жуй.

- Какие-то две дуэньи с платочками в руках объявили, что завяжут нам глаза. Как вы догадываетесь, ваше величество, мы не сопротивлялись я смело подставили головы. Одна провожатая повела меня налево, вторая новела моего друга направо, и тут мы с ним расстались.

- И что же дальше? - спросила Маргарита, видимо, решившая разузнать все до конца.

- Не знаю, куда повели моего Друга, - отвечал Ла Моль, - быть может, в ад, но меня отвели в такое место, которое я принял за самый настоящий рай.

- Из которого вас, наверное, прогнали за чрезмерное любопытство?

- Справедливо, ваше величество, вы на редкость проницательны! Я с нетерпением ждал рассвета, чтобы увидеть, где я нахожусь, но в половине пятого ко мне вошла та же дуэнья, опять завязала мне глаза, взяла с меня обещание не поднимать повязки, вывела на улицу, прошла шагов сто и еще раз заставила поклясться, что я не сниму повязки, пока не досчитаю до пятидесяти. Я досчитал до пятидесяти и оказался на улице Сент-Антуан, против улицы Жуй.

- И что же дальше?

- А дальше я был в таком восторге, что не обратил внимания на четырех мерзавцев, от которых насилу унес ноги. И теперь, - продолжал Ла Моль, - сердце мое радостно забилось, когда я нашел обрывок моего пера; я его поднял, чтобы сохранить на память об этой райской ночи. Но меня мучит мысль о том, что сталось с моим товарищем.

- А разве он не вернулся в Лувр?

- К несчастью, нет. Я разыскивал его всюду, где он мог быть: и в "Путеводной звезде", и в доме для игры в мяч, и в других не менее почтенных местах, но нигде не нашел ни Аннибала, ни Коконнаса...

Тут Ла Моль грустно развел руками, плащ его распахнулся, и стал виден камзол с зияющими дырами, сквозь которые проглядывала подкладка, как в прорезях одежды щеголей того времени.

- Да ведь вас просто изрезали! - воскликнула Маргарита.

- Вот именно, изрезали, - ответил Ла Моль, не без удовольствия повышая цену опасности, коей он избежал. - Смотрите, ваше величество! Видите?

- Почему же вы не переоделись, вернувшись в Лувр?

- Потому что в моей комнате были посторонние, - отвечал Ла Моль.

- А как они попали в вашу комнату? - с величайшим изумлением спросила Маргарита. - Кто там был?

- Его высочество!

- Tсc! - остановила его Маргарита.

Ла Моль умолк.

- Qui ad lecticam meam slant < - Кто стоит рядом с носилками?>? - по-латыни спросила Маргарита.

- Duo pueri et unus eques < - Два пажа и конюший.>.

- Optime, barbari! - заметила она. - Die, Moles, quern inveneris in cubiculo tuo < - Отлично, они невежды. Скажи, Ла Моль, кого ты застал у себя в комнате?>?

- Franciscum ducem < - Герцога Франсуа.>.

- Agentem < - Что он делал?>?

- Nescio quid < - Не знаю.>.

- Quocum < - А с кем он был?>?

- Cum ignoto < - С неизвестным (лат.).>.

- Странно, - сказала Маргарита. - Значит, вы так и не нашли вашего друга? - продолжала она, видимо, совершенно не думая о том, что говорит.

- Нет, ваше величество, и потому-то, как я уже имел честь вам доложить, я просто с ума схожу от беспокойства.

- В таком случае, я больше не стану отвлекать вас от ваших розысков, - со вздохом сказала Маргарита. - Но мне почему-то кажется, что он найдется. А впрочем, ищите.

С этими словами королева приложила палец к губам. Но так как прекрасная Маргарита не поведала Ла Молю никакой тайны и ни в чем ему не призналась, молодой человек рассудил, что этот очаровательный жест не призывал его хранить молчание, а имел какое-то другое значение.

Кортеж двинулся дальше, а Ла Моль, продолжая свои розыски, направился по набережной к улице Лон-Пон и вышел на улицу Сент-Антуан.

Против улицы Жуй он остановился.

Вчера, как раз на этом месте, две дуэньи завязали глаза ему и Коконнасу. Он повернул налево и отсчитал двадцать шагов, затем повторил этот маневр и очутился перед домом, вернее - перед оградой, за которой стоял дом; в ограде была обитая большими гвоздями дверь с навесом и с бойницами.

Дом стоял на узкой улочке Клош-Персе, протянувшейся между улицей Сент-Антуан и улицей Руа-де-Сисиль.

"Ей-ей, это здесь... Готов поклясться! - подумал Ла Моль. - Когда я выходил, я протянул руку и нащупал совершенно такие же гвозди на двери, потом спустился по двум ступенькам. Еще когда я нащупал ногой первую ступеньку, пробежал какой-то человек с криком: "Помогите!", и его убили на улице Руа-де-Сисиль. Итак, посмотрим".

Ла Моль подошел к двери и постучал.

Дверь отворил какой-то усатый привратник.

- Was ist das? < - В чем дело? (нем.).> - спросил он.

"Ага, оказывается, мы швейцарцы", - подумал Ла Моль.

- Друг мой, - с самым очаровательным видом обратился он к привратнику, - я хотел бы взять мою шпагу - я ее оставил в этом доме, - я здесь ночевал!

- Ich verstehe nicht <Не понимаю (нем.).>, - ответил привратник.

- Шпагу... - продолжал Ла Моль.

- Ich verstehe nicht, - повторил привратник.

- ..которую я оставил.., шпагу, которую я оставил...

- Ich verstehe nicht...

- ..в этом доме, где я ночевал.

- Gehe zum Teufel! <Иди к черту! (нем.)> - сказал привратник и захлопнул дверь у него перед носом.

- Черт возьми! - воскликнул Ла Моль. - Будь при мне шпага, я с удовольствием проткнул бы тушу этого прохвоста... Но раз ее нет, придется отложить это до другого раза.

Ла Моль дошел до улицы Руа-де-Сисиль, повернул направо, сделал шагов пятьдесят, еще раз повернул направо и очутился на улице Тизон, параллельной улице Клош-Персе и похожей на нее как две капли воды. Больше того: он не сделал и тридцати шагов, как снова наткнулся на калитку, обитую большими гвоздями, с навесом и бойницами и с лестницей в две ступеньки. Можно было подумать, что улица Клош-Персе повернулась задом наперед, чтобы еще разок взглянуть на Ла Моля.

Ла Моль подумал, что вчера он мог ошибиться и принять правую сторону за левую, поэтому он подошел к двери и постучал, собираясь заявить то же, что и у первой двери. Но сколько он ни стучал, на сей раз дверь даже не отворили.

Ла Моль раза три проделывал тот же самый путь и пришел к выводу, что у дома два входа, один - с улицы Клош-Персе, другой - с улицы Тизон.

Однако это рассуждение, сколь бы логичным оно ни было, не возвращало ему шпаги и не указывало, где его друг.

На минуту у него мелькнула мысль купить другую шпагу и пронзить ею негодяя-привратника, упорно говорившего только по-немецки, но ему тут же пришло в голову, что, если привратник служит у Маргариты и если Маргарита выбрала именно его, стало быть, у нее были на то основания и, следовательно, ей будет неприятно его лишиться.

А Ла Моль ни за какие блага в мире не стал бы делать что-нибудь неприятное для Маргариты.

Однако, опасаясь поддаться искушению, он около двух часов дня вернулся в Лувр.

На сей раз его комната не была занята, и он беспрепятственно вошел к себе. Надо было поскорее сменить камзол, который, как заметила королева, был основательно испорчен.

Он направился прямо к постели, чтобы вместо изрезанного камзола надеть красивый жемчужно-серый. Но, к величайшему своему изумлению, первое, что он увидел, была лежавшая рядом с жемчужно-серым камзолом шпага - та самая, которую он оставил на улице Клош-Персе.

Ла Моль взял ее в руки и осмотрел со всех сторон: это действительно была его шпага!

- Ото! Уж нет ли тут колдовства? - сказал он со вздохом и добавил:

- Ах, если б и бедный Коконнас нашелся так же, как моя шпага!

Спустя два-три часа после того, как Ла Моль перестал ходить вокруг да около двуликого дома, калитка на улице Тизон отворилась. Было около пяти часов вечера, а следовательно - уже темно.

Женщина, закутанная в длинную, отороченную мехом накидку, вышла в сопровождении служанки из калитки, открытой дуэньей лет сорока, проскользнула на улицу Руа-де-Сисиль, постучала в заднюю дверь особняка, выходившую в переулок д'Аржансон, вошла в нее, затем вышла через главный вход этого же особняка на улицу Вьей-Рю-дю-Тампль, проследовала до задней двери во дворце Гизов, вынула из кармана ключ, отворила дверь и скрылась.

Через полчаса из той же калитки маленького домика вышел молодой человек с завязанными глазами, которого вела под руку женщина. Она вывела его на угол между улицами Жоффруа-Ланье и Мортельри, попросила сосчитать до пятидесяти и только тогда снять повязку.

Молодой человек точно выполнил указание и, сосчитав до пятидесяти, снял с глаз повязку.

- Черт побери! - сказал он, оглядываясь кругом. - Пусть меня повесят, если я знаю, где я! Уже шесть часов! - воскликнул он, услыхав бой часов на соборе Парижской Богоматери. - А что сталось с беднягой Ла Молем? Побегу в Лувр, может быть, там что-нибудь узнаю про него.

С этими словами Коконнас пустился бегом по улице Мортельри и добежал до ворот Лувра быстрее лошади; он растолкал и раскидал движущуюся изгородь, которую составляли почтенные горожане, мирно разгуливавшие возле лавочек на площади Бодуайе, и вошел во дворец.

Там он расспросил солдата-швейцарца и часового.

Швейцарец как будто видел утром возвращавшегося Ла Моля, но не заметил, вышел ли он из Лувра. Часовой встал на дежурство только полтора часа назад и ничего не видел.

Коконнас вбежал к себе наверх и стремительно распахнул дверь, но обнаружил в комнате только весь изодранный камзол Ла Моля, и это усилило тревогу пьемонтца.

Тогда Коконнас вспомнил о Ла Юрьере и побежал к достопочтенному хозяину "Путеводной звезды". Ла Юрьер видел Ла Моля: Ла Моль завтракал у Ла Юрьера. Коконнас совершенно успокоился и, проголодавшись, приказал подать ему ужин. У Коконнаса были две предпосылки, необходимые для того, чтобы хорошо поужинать: спокойствие духа и пустой желудок, а потому ужинал он так хорошо, что досидел до восьми часов вечера. Подкрепившись двумя бутылками, легкого анжуйского вина, которое он очень любил и которое смаковал с наслаждением, проявлявшимся в подмигивании глазом и пощелкивании языком, он снова отправился разыскивать Ла Моля, и эта новая разведка в толпе сопровождалась пинками и ударами кулака, состоявшими в прямой пропорции с возросшим чувством дружбы, внушенным тем блаженным состоянием, какое обычно наступает после обильной еды.

Новая разведка заняла целый час; за это время Коконнас побывал на всех улицах по соседству с Гревской набережной, на Угольной пристани, на улице Сент-Антуан, на улице Тизон и на улице Клош-Персе, куда, как он думал, мог вернуться его друг. Наконец он сообразил, что есть одно место, где Ла Моль должен пройти непременно, а именно - пропускные ворота Лувра; поэтому он решил пойти к воротам и дожидаться Ла Моля там.

Всего за сто шагов от Лувра, на площади Сен-Жер-мен-Л'Осеруа, Коконнас сбил с ног супружескую чету и уже остановился, чтобы помочь супруге встать на ноги, как вдруг при тусклом свете фонаря, висевшего над подъемным мостом Лувра, увидел бархатный вишневый плащ и белое перо своего друга, который, подобно тени, исчезал под опускной решеткой входных ворот и отвечал часовому, отдавшему ему честь.

Пресловутый вишневый плащ произвел на всех столь глубокое впечатление, что ошибиться было невозможно.

- Черт побери! - воскликнул Коконнас. - Наконец-то он идет домой! Эй! Ла Моль! Эй, дружище! Что за черт? Голос у меня как будто сильный. Почему же он меня не слышит? Но, слава Богу, ноги у меня не слабее голоса, и я его догоню.

С этим намерением Коконнас пустился бежать во все лопатки и через минуту был у Лувра, но старания его были напрасны, и, когда он одной ногой ступил во двор Лувра, вишневый плащ, видимо тоже очень торопившийся, успел скрыться в дверях.

- Эй, Ла Моль! - снова пускаясь в погоню, крикнул Коконнас. - Да погоди же! Это я, Коконнас! Какого черта ты так бежишь? Уж не спасаешься ли ты от кого-то?

В самом деле, вишневый плащ не поднялся, а словно на крыльях взлетел на третий этаж.

- Ах, вот как! Ты не хочешь подождать? - кричал Коконнас. - Ты на меня зол? Ты рассердился на меня? Ну и ступай к черту! А я больше не могу.

Все это Коконнас выкрикивал вслед беглецу, стоя внизу у лестницы, но, отказавшись следовать за беглецом ногами, он продолжал следить за ним глазами на поворотах лестницы, вплоть до того этажа, где находились покои Маргариты. И вдруг оттуда вышла женщина и взяла за руку того, кого преследовал Коконнас.

- Ах, вон оно что! - произнес Коконнас. - Она - вылитая королева Маргарита. Его ждали. Это дело другое: понятно, что он мне не ответил.

Коконнас лег грудью на перила и устремил взгляд в Просвет лестницы.

Тут он увидел, что вишневый плащ после каких-то тихо сказанных ему слов прошел за королевой в ее покои.

- Да, да! Так и есть, - сказал Коконнас, - стало быть, я не ошибся. Бывают случаи, когда нам докучают своим присутствием даже лучшие друзья, и как раз такой случай оказался у моего милого Ла Моля.

Коконнас крадучись поднялся по лестнице и сел на бархатную скамью, протянувшуюся во всю стену лестничной площадки.

- Тогда я не пойду за ним, а подожду здесь... - рассуждал он. - Да, но если, как я думаю, он у королевы Наваррской, - я могу прождать долго... - продолжал он свои рассуждения. - А холодно, черт побери!.. Лучше я подожду его у нас в комнате. Поселись в ней сам черт, Ла Молю все равно не миновать в нее вернуться.

Едва он умолк и встал, чтобы осуществить свое намерение, как над его головой послышались легкие, бодрые шаги, сопровождаемые песенкой, настолько любимой его другом, что Коконнас тотчас же вытянул шею в ту сторону, откуда слышались шаги и песенка. Это был Ла Моль, который спускался с верхнего этажа и который, увидав Коконнаса, запрыгал через четыре ступеньки по маршам лестницы, отделявшим его, от друга, и, наконец, бросился в его объятия.

- Черт побери! Так это ты? - сказал Коконнас. - Ка кой черт и откуда тебя вывел?

- С улицы Клош-Персе?

- Да нет! Я говорю не про тот дом...

- А откуда же?

- От королевы.

- От королевы?

- От королевы Наваррской.

- Я там не был.

- Рассказывай!

- Дорогой Аннибал, ты бредишь! - сказал Ла Моль. - Я иду из нашей комнаты, где прождал тебя добрых два часа.

- Из нашей комнаты?

- Да.

- Значит, я гнался по Луврской площади не за тобой?

- Когда?

- Только что.

- Нет.

- Это не ты сейчас проходил под опускной решеткой входных ворот?

- Нет.

- Не ты сейчас взлетел по лестнице, словно за тобой гнался легион чертей?

- Нет.

- Черт побери! - воскликнул Коконнас. - Вино в "Путеводной звезде" не такое уж забористое, чтобы у меня так зашумело в голове. Говорят тебе, я только что видел в воротах Лувра твой вишневый плащ и твое белое перо, гнался за тем и за другим вплоть до этой лестницы, а твой плащ, твое перышко и тебя самого вместе с твоей размашистой рукой ждала здесь какая-то дама, а я сильно подозреваю, что это - королева Наваррская, которая все это увлекла за собой вон в ту дверь, ведущую, если не ошибаюсь, к прекрасной Маргарите.

- Черт! Уже измена? - бледнея, сказал Ла Моль.

- Ну и отлично! - ответил Коконнас. - Ругайся, сколько хочешь, только не говори, что я вру.

Ла Моль схватился за голову и минуту стоял в нерешительности, колеблясь между чувством уважения и чувством ревности, но ревность взяла верх: он бросился к двери и начал колотить в нее изо всех сил, производя шум, совсем не подобающий жилищу коронованных особ.

- Мы дождемся, что нас арестуют, - сказал Коконнас, - но все равно, это забавно. Скажи-ка, Ла Моль: а нет ли в Лувре привидений?

- Понятия не имею, - отвечал Ла Моль, белый, как перо, нависшее над его лбом, - но мне всегда очень хотелось посмотреть на какое-нибудь привидение, а раз теперь такой случай представился, я сделаю все возможное, чтобы встретиться с этим привидением лицом к лицу.

- Я ничего не имею против, - сказал Коконнас, - только стучи потише, если не хочешь его спугнуть.

Ла Моль, несмотря на свое отчаяние, понял, что друг его прав, и начал стучать потише. Глава 7 ВИШНЕВЫЙ ПЛАЩ

Коконнас не ошибся. Дама, остановившая кавалера в вишневом плаще, действительно была королева Наваррская; что же касается кавалера в вишневом плаще, то я думаю, читатель уже догадался, что это был не кто иной, как храбрый де Муи.

Узнав королеву Наваррскую, молодой гугенот заподозрил, что произошла ошибка, но не решился ничего сказать из боязни, что Маргарита вскрикнет и тем самым выдаст его. Он решил пройти за ней в комнаты и уже там смело сказать своей прекрасной проводнице:

- Ваше величество, молчание за молчание! Маргарита нежно сжала руку того, кого в полумраке принимала за Ла Моля, и, приблизив губы к его уху, сказала по-латыни:

- Sola sum; introito, carissime <Я одна; входите, дорогой мой.>.

Де Муи молча последовал за ней, но едва дверь за ним затворилась и он очутился в передней, освещенной лучше, чем лестница, Маргарита тотчас увидела, что это не Ла Моль.

Произошло то, чего опасался осторожный гугенот, - Маргарита тихо вскрикнула; к счастью, теперь это было неопасно.

- Господин де Муи?! - отступив на шаг, спросила она.

- Он самый, ваше величество, и я молю вас дать мне возможность свободно продолжать свой путь и никому не говорить о том, что я в Лувре.

- Это господин де Муи, - повторила Маргарита. - Я ошиблась!

- Да, я понимаю, - отвечал де Муи, - вы, ваше величество, приняли меня за короля Наваррского - тот же рост, такое же белое перо, и, как говорили люди, желавшие мне польстить, - такая же осанка.

Маргарита пристально посмотрела на де Муи.

- Господин де Муи, вы знаете латынь? - спросила она.

- Когда-то знал, но забыл, - отвечал молодой человек.

Маргарита улыбнулась.

- Господин де Муи, - сказала она, - вы можете быть спокойны относительно моего молчания. А кроме того, мне кажется, что я знаю имя человека, ради которого вы пришли в Лувр, и могу предложить вам свои услуги, чтобы привести вас к этой особе, никого не подвергая опасности, - Извините, ваше величество, - отвечал де Муи, - но я думаю, что вы ошибаетесь и что напротив - вам совершенно неизвестно, к кому...

- Как! - воскликнула Маргарита. - Разве вы пришли не к королю Наваррскому?

- Увы, нет, - отвечал де Муи, - и мне очень неловко просить вас, чтобы вы скрыли мой приход в Лувр прежде всего от его величества, вашего супруга.

- Послушайте, господин де Муи, - с изумлением заговорила Маргарита, - до сих пор я считала вас одним из самых стойких гугенотских вождей, одним из самых верных сторонников короля, моего супруга. Неужели я ошибалась?

- Нет, ваше величество, еще сегодня утром я был точь-в-точь таким, как вы сказали.

- А по какой причине сегодня утром вы изменились?

- Ваше величество, - с поклоном отвечал де Муи, - благоволите не требовать от меня ответа и милостиво примите уверения в моем глубочайшем к вам уважении.

И де Муи с почтительным видом, но решительно сделал несколько шагов к двери, в которую вошел.

Маргарита остановила его.

- Тем не менее, сударь, - сказала она, - я позволю себе попросить вас кое-что мне объяснить; думаю, что на мое слово можно положиться!

- Ваше величество, я обязан молчать, - ответил де Муи, - и если я до сих пор ничего не сказал вам, значит, таков мой долг!

- И все-таки...

- Ваше величество, вы можете погубить меня, но вы не можете требовать, чтобы я предал моих новых друзей.

- А разве прежние друзья не имеют на вас прав?

- Те, кто остался верен нам, - да; те же, кто отрекся не только от нас, но и от самих себя, - нет.

Маргарита встревожилась, задумалась и, несомненно, ответила бы новыми вопросами, как вдруг в комнату вбежала Жийона.

- Король Наваррский! - крикнула она.

- Где он?

- Идет потайным ходом.

- Выпустите этого господина в другую дверь.

- Никак нельзя, ваше величество. Слышите?

- Стучатся?

- Да, и как раз в ту дверь, в какую вы приказываете выпустить этого господина.

- А кто это стучится?

- Не знаю.

- Посмотрите, кто там, и скажите мне.

- Осмелюсь заметить вашему величеству, - вмешался де Муи, - что если король Наваррский увидит меня в Лувре в этот час и в таком костюме, - я погиб!

Маргарита схватила де Муи за руку и повела его к пресловутому кабинету.

- Войдите сюда, - сказала она. - Здесь вы спрячетесь и будете в такой же безопасности, как у себя дома, мое честное слово будет вам порукой.