Эмоция как ведущая составляющая творчества Пушкина - реферат

Министерство образования и науки Российской Федерации

Ставропольский государственный педагогический институт

Историко-филологический факультет

Кафедра русской и зарубежной литературы

ВЫПУСКНАЯ КВАЛИФИКАЦИОННАЯ РАБОТА

Тема: «Эмоция как ведущая составляющая в поэзии А.С. Пушкина»

студентки 6 курса

группы ФЗО 6 Б629Р

Барыленко Екатерины Александровны Научный руководитель:

кандидат педагогических наук,

доцент кафедры русской и зарубежной литературы

Козина Анна Владимировна

Рецензент:

кандидат педагогических наук,

Работа допущена к защите Дата защиты

«____» _____________ 2010 г. «___» _______________ 2010 г.

Зав. кафедрой _____________ Оценка «_______________»

Ставрополь 2010

Содержание

Введение…………………………………………………………………………...3

Глава I. Особенности выражения эмоции в поэзии А.С. Пушкина

1.1. Общие черты чувственных образов поэзии А.С. Пушкина как отражение осоюой картины мира и человека…………………………………………..6

1.2. Элегия и баллада: романтизм и эмоции в «поэзии действительности...30

1.3. Мир русской деревни в эмоциональном выражении поэзии А.С. Пушкина……………………………………………………………………….37

1.4. Эмоциональная составляющая поэзии А.С. Пушкина как авторское восприятие картины мира……………………………………………………..44

Выводы…………………………………………………………………………...57

Глава II. Изучение творчества А. С. Пушкина на уроках литературы в школе

2.1. Особенности изучения лирики А.С. Пушкина на уроках литературы в школе……………………………………………………………………………..61

2.2. Система работы по изучению творчества А.С. Пушкина на уроках литературы в школе…………………………………………………………………..62

Заключение……………………………………………………………………….76

Библиография…………………………………………………………………….81

Введение

Как и всякий гений, поэт, выражая специфику своего народа и своего времени, А.С. Пушкин представляет метафизические запросы, имеющие характер всечеловечности и вневременности. Одним из величайших завоеваний Пушкина, основополагающим его принципом явилось изображение личности человека, его чувственно-эмоционального мира в неразрывной связи с общественной средой, изображение личности человека в процессе его развития, в зависимости от объективных, конкретно-исторических условий жизни. В своих произведениях Пушкин показывает, что достоинство и ограниченность его героев, формы их духовной и нравственной жизни вырастают на определённой эмоциональной почве, в зависимости от общественной среды. Отсюда значимость его в решении современной проблемы экологии души и духа. Принципиальным моментом является на сегодняшний день факт реального осознания многими духовной подоплеки происходящего с миром и человеком, а следовательно, понимания того, что именно в эмоциональной сфере находится и реальная перспектива должного решения проблемы - в первую очередь, в ракурсе высокой духовности. «Его наследие – вдохновенная наука постижения истины» (1, 7), которая, по представлению одного из значимых и весомых пушкинистов современности В.С. Непомнящего, вне чувственно-эмоционального осмысления немыслима: «Авторитет Пушкина в культуре сопоставим с царским. Ему как бы определен статус своего рода помазанника. Выводить этот факт из причин эстетических, идейных, социальных по меньшей мере наивно… главная причина подобного авторитета Пушкина –…в том, что Пушкин глубже, шире, правильнее и гармоничнее всех ощущает священную, божественную природу бытия и человека – в том трагическом, страшном, часто постыдном противоречии с нею, какое являет реальная практика человеческого существования» (2, 14). Отсюда вытекает актуальность нашего исследования, напрямую связанная с современным состоянием российской литературоведческой науки.

В настоящей работе представлена попытка прочертить сложный духовный путь А.С.Пушкина, в процессе которого складывался взгляд художника на мир и человека, эмоциональную его составляющую. Целью нашего исследования явилось изучение эмоции как ведущей составляющей поэтических произведений А.С. Пушкина.

Невозможно охватить все многообразие проблемы мировоззренческих аспектов творчества поэта, писателя, драматурга, критика. Поэтому наше внимание будет направлено на исследование наиболее значимых моментов изображающих эмоциональный мир автора, проявляемых в принципиально важных программных произведениях художника, которые и выступают в качестве объекта исследования .

Предметом является изучение особенностей выражения эмоции в поэзии А.С. Пушкина.

Исходя из цели, выделим следующие задачи:

- дать аналитический обзор имеющимся интерпретациям;

- проанализировать наиболее значимые моменты эмоциональной картины мыслителя и художника, проявляемых в принципиально важных программных произведениях А.С. Пушкина;

- рассмотреть проблему изучения эмоции как ведущей составляющей в поэзии А.С. Пушкина на уроках литературы в школе;

Для реализации поставленных задач нами была использована следующая система методов исследования:

- анализ теоретической литературы;

- сопоставительный анализ;

- анализ методической литературы.

Элемент новизны работы связан с тем, что в ней исследуются:

- специфика эмоциональной составляющей поэзии автора в зависимости от его духовного состояния и исторического контекста;

- особенности пушкинской поэтики относительно отражения эмоциональных установок автора;

- роль А.С. Пушкина в истории духовного осмысления основных мировоззренческих проблем русской классической литературой.

Теоретическую основу исследования составляют труды ведущих отечественных историков и теоретиков литературы: М.П.Алексеев, Белинский В.Г., Виноградов В.В., В.М.Гуминский, Б.Г.Бобылев, Р.Д.Мадер, Е.М.Таборисская, А.Слонимский, В.Г.Маранцман, и другие.

Теоретическая и практическая значимость исследования заключается в том, что его результаты, имеющие собирательный и сопоставительный характер, могут быть использованы в качестве материала для дальнейшего изучения вышеназванной темы в историко-литературном контексте. Предоставленный методический материал, может быть использован в качестве методических рекомендаций для учителей литературы в школе.

Данная работа состоит из введения, двух глав, заключения и библиографического списка, состоящего из 64 наименований.

Глава I . Особенности выражения эмоции как основной составляющей поэзии А.С. Пушкина

1.1 Общие черты чувственных образов поэзии А.С. Пушкина как отражение особой картины мира и человека

Чувственный образ в искусстве, то есть то, что называют художественным образом, принципиально отличен от представления: художественный образ в отличие от представления выступает как мерка, эталон не реальных предметов и явлений, а воображаемых, фиктивных, носящих особый, художественно условный характер. Художественный образ всегда облечен в прекрасную форму и, что еще более важно, обозначает не истину, а ценность. Таким образом, овладение содержанием художественного образа является лишь предисловием к тому, что составляет подлинную сущность процесса взаимодействия человека с произведением искусства.

Поскольку художественный образ обозначает не истину, а ценность, то овладение его содержанием должно выступать и как оценка этого содержания, то есть, как то, что А.С. Пушкин определял как приговор художника отражаемой в произведении действительности.

Но так как в искусстве ценность обозначена не понятием, а чувственным образом единичного конкретного явления, то эта оценка должна выступать обязательно как оценка эмоциональная. Действительно, одна реакция возникает у человека, если он прочтет теоретический трактат о том, что ложь, обман, ханжество — отрицательные качества. И совсем другая, если он познакомится с художественным произведением А.С. Пушкина, где эта же самая мысль выражена во взаимоотношениях людей — воображаемых персонажей.

Для деятельности Пушкина как художника характерно постоянное стремление осмыслить принципы создания литератур­ных произведений. Конечно, в его творческом процессе проявлялась гениальная интуиция, но в целом этот процесс не был стихийным, эмоциональным (напомним его слова о работе над «Борисом Годуновым»: «Я пишу и размышляю...». Интереснейший материал, раскрывающий пуш­кинское понимание этих вопросов с точки зрения эмоции, содержится во всем наследии поэта — в художественных произведениях, статьях, заметках, в пере­писке (7,35). Здесь и наблюдения над собственным творчеством, тонкий и проникновенный самоанализ, и размышления о законах литератур­ного искусства и о роли художника в обществе.

Начнем с вопроса, которому поэт уделял особое внимание, — о целях творчества. Высказывая собственное представле­ние о назначении искусства, А.С. Пушкин, в частности, критиковал глав­ное положение эстетики классицизма, которое гласит; «...главное достоинство искусства есть польза» (1,78). Критики идеалисти­ческого направления пытались истолковать эти высказывания поэта как декларацию о приверженности его к «чистому искус­ству», проповедующему искусство без каких-либо задач и целей. Апологеты теории «чистой красоты» для доказательства близости Пушкина к этому течению привлекали и стихи о поэте и поэзии («Поэт и толпа», «Поэт», «Поэту») (7,69).

Представления свои по этому вопросу Пушкин высказывал вполне определенно и совсем в ином плане. Заранее за­данное, навязанное (внешне или внутренне) привнесение в произведение «цели» несовместимо, с точки зрения Пушкина, с подлинным искусством, дарящим подлинные восторженные эмоции. С этих позиций он отвергал манеру популярных французских драматур­гов — таких, как Жуй, Арно, Пиша, — которые писали свои траге­дии о героях древности под влиянием последнего номера газеты, заставляя римлян шестистопными стихами говорить о политических деятелях XIX века (11,86).

«От сего затейливого способа на нынешней французской сцене слышно много красноречивых журнальных выходок, но трагедии истинной не существует», — писал Пушкин (11).

Важнейшая особенность критики Пушкиным консервативно-тен­денциозной трактовки понятий «пели» и «пользы» заключается в том, что эта критика велась в борьбе за сближение литера­туры с эмоциональной жизнью человека, за ее демократизацию. Свои эстети­ческие декларации он вводит и в художественные произведения, нередко с полемическими целями. Так, в первоначальном наброске вступления к «Домику в Коломне» содержится полемика с теми, кто, упрекая поэта в «бесцелье», требовал подчинения творчества вполне определенной цели — восхвалению официозной героики:

Пока меня без милости бранят

За цель моих стихов — иль за бесцелье

И важные особы мне твердят,

Что ремесло поэта — не безделье,

Что славы прочной я добьюся вряд,

Что хмель хорош, но каково [похмелье]?

И что пора б уж было мне давно

Исправиться, хоть это мудрено.

Пока сердито требуют журналы,

Чтоб я воспел победы россиян

И написал скорее мадригалы

На бой или на бегство персиян...

Это вступление к поэме Пушкин затем заменил другим, но две заключительные строфы окончательного текста поэмы – диалог критика и поэта посвящены той же теме: о «пользе», «цели», «нравоучении».

«Как! разве все тут? шутите!» — «Ей-богу».

«Так вот куда октавы нас вели!

К чему ж такую подняли тревогу.

Скликали рать и с похвальбою шли?

Завидную ж вы избрали дорогу!

Ужель иных предметов не нашли?

Да нет ли хоть у вас нравоученья?»...

Полемика Пушкина с реакционно-догматической эстетикой и за­шита свободы поэта в выборе тем, героев, в обращении к жизни простых «маленьких» людей вообще связаны между собой (11,48).

В критике Пушкиным классицистической догматики и совре­менной ему официозной критики был еще один, очень любопытный аспект, отразившийся в стихотворении «Поэт и толпа». Полемичес­кая направленность этого стихотворения против понятий «цели» и «пользы» в смысле догматической дидактики теперь уже не нужда­ется в доказательствах, она достаточно выяснена. Но здесь содер­жится еще мотив, который важен не только как полемический выпад против трактовки «пользы» искусства по старинке, но и как защи­та искусства от натуралистического опош­ления:

...Тебе бы пользы все — на вес

Кумир ты ценишь Бельведерской.

Ты пользы, пользы в нем не зришь.

Но мрамор сей ведь бог! ...так что же?

Печной горшок тебе дороже:

Ты пищу в нем себе варишь.

С позиций Пушкина подобное низменно-потребительское принебительское прина в рукописи о черни сказано: «Лишь низких выгод алчешь ты» — столь же чуждо истинно прекрасному, как и аристократическое презрение к «прозе жизни».

Особенно интересны последние выступления Пушкина, где за­трагивалась тема о «пользе» и «цели» искусства, — статьи в «Совре­меннике» — «Французская Академия» и «Мнение М. Е. Лобанова о словесности, как иностранной, так и отечественной». В первой из них Пушкин обличает поэтов, которые пишут, применяя пишут, применяяики, а «не вследствие вдохновения независимого, не из бес­корыстной любви к своему искусству» (12, 46). Вторая статья направлена против реакционного литератора М. Е. Лобанова, а точ­нее, его выступления в Российской Академии, явившегося фактичес­ким доносом на русскую литературу. В ней он усматривал влияние литературы французской, «разрушительнейших мыслей», связан­ных с «ужасами революции». Лобанов поносил и литературную критику за ее «совершенную безотчетность, бессовестность, наглость и даже буйство». (Как выяснено в нашем пушкиноведении, подразумевался, прежде всего Белинский.) Разбирая речь Лобанова, Пушкин обратил внимание на ее политический смысл и стремление ограничить свободу художественного творчества догматическими правилами. Выступление Пушкина против речи Лобанова носило ясно демонстративный характер: требованию Лобанова изгнать из литературы «разрушительнейшие мысли», связанные с «ужасами революции», Пушкин противопоставил прославленную свободу поэта от давления самодержавия и деспотизма: «Нельзя требовать от всех писателей стремления к одной цели. Никакой закон не может сказать: пишите именно о таких-то предметах, а не о других» (12, 69). В устах Пушкина это означало защиту позиций писателя, воодушевленного стремлением разрабатывать темы, связанные с самыми злободневными вопросами жизни, вопреки царской цензуре и «опеке».

В свете разнообразных выступлений Пушкина на тему о сущности и цели искусства вырисовывается глубочайший смысл его эмоционально-эстетической позиции, обобщенной в незавершенной декларации «О народной драме и драме «Марфа Посадница». Старинному поло­жению об искусстве как «подражании изящной природе» Пушкин противопоставлял иное определение: «Истина страстей, правдоподо­бие чувствований в предполагаемых обстоятельствах...» (11, 178). Далее в той же статье Пушкин дополняет это свое определение: от писателя требуется «глубокое, добросовестное исследование истины и живость воображения...» (11, 81). Эти мысли Пушкина пред­восхищают основополагающие для русской эстетики мысли Белинс­кого о сущности «реальной поэзии», т.е. реализма: о прав­дивости характеров и ситуаций, об изображении жизни народа, его истории, его стремлений и эмоций как важнейшего объекта искусства.

Свои размышления о целях поэтического творчества, искусства вообще, о предназначении поэта воплотил Пушкин в особом цикле стихотворений. Он создавал их на протяжении всей своей жизни, на разных этапах творческого развития, снова и снова возвращаясь к этим важным вопросам. Каким должен быть поэт как личность и творец, чтобы воплотить в искусстве новый эмоционально-эстетический идеал, — вот лейтмотив этого цикла.

В него входят стихотворения: «Пророк» (1826), «Поэт» (1827), «Поэт и толпа» (1828), «Поэту» (1830), «Я памятник себе воздвиг...» (1836). Каждое из этих стихотворений имеет свои особенности, но весь цикл пронизывает общий мотив высокого назначе­ния поэта, — враждебного низменным интересам, погоне «за минутной славой», а сам образ поэта — образ человека гонимого, одинокого среди враждебной среды, человека, который окружен ненавистью, подвергается преследованиям, травле, но остается тверд и непоколебим.

Стихотворение «Пророк», написанное после казни декабристов, является основным, ключевым произведением, определяющим идейное содержание и символику всего цикла. В условиях 1826 года оно воспринималось как декларация верности гражданскому призванию поэта.

Цикл о поэте и его роли имеет и более общий морально-этический смысл: здесь поэт не только «взы­скательный художник» и учи­тель народа; он становится для всех примером пове­дения человека-гражданина, примером стойкости, мужества, непримиримости ко злу, несмотря на все преследования. Каждое стихотворение цикла, будучи связанным общей идеей высокого назначения поэта, воплощает разные грани центральной идеи. «Пророк» — поэтическая декларация о назначении поэта. В «Поэте» — развитие того же мотива о «божественном глаголе»: художник может быть «всех ничтожней» в обыденной жизни, но очищается от забот «суетного света» в священном служении своему высокому делу. В стихотворе­нии «Поэт и толпа» — обличение «толпы», преследующей поэта за его отказ пренебречь своей свободой и независимостью. Сонет «Поэту» — о подвиге поэта, о его мужестве перед лицом «толпы», которая «бранит» поэта, «плюет» на алтарь, где горит священный огонь поэзии. И наконец, «Я памятник себе воздвиг...» — философско-историческое обобщение развитых в предыдущих стихах мотивов, своеобразное духовное завещание потомству.

Ряд мотивов, символика, фразеология этого цикла связаны с декабристской трактовкой роли поэта, особенно в стихотворениях В. Кюхельбекера — «К Пушкину» (1918), «А. П. Ермолову» (1821) и Рылеева — «Н. Н. Гнедичу» (1821), «Державин» (1822), «Насмерть Байрона» (1824—1825). В этих произведениях, как впоследствии и в цикле стихов Пушкина, воплощен идеал свободного, независимого поэта-гражданина, мужественного и смелого обличителя зла, пророчески возвещающего истину. Мотив стихотворения Пушкина «Поэту», где о поэте сказано: «Ты царь» (111, 223) — ассоциируется со стихотворением Кюхельбекера «А. П. Ермолову», с утверждением «Царь не поставлен выше их», общая же идея пушкинского цикла непосредственно соотносится с мотивом оды Рылеева «Державин»:

...нет выше ничего Предназначения поэта...

Может показаться, что стихотворение «Поэт и толпа» своим содержанием все-таки выпадает из всего цикла; конечно, теперь уже никто не утверждает, что черны здесь — «простой народ», или, по выражению Д. И. Писарева, «неимущие соотечественники». Но все еще встречаются рецидивы истолкования этого стихотворения как апология «звуков сладких и молитв», в противовес «житейскому волнению» (3, 142). Неправильное истолкование этого стихотворе­ния происходит, в частности, и потому, что оно изымается из всего пушкинского цикла о роли поэта и назначении поэзии. Прежде всего, нужно еще раз подчеркнуть, что стихотворение «Поэт и толпа» должно восприниматься в контексте идей, содержа­ния, фразеологии всего цикла. Это в еще большей степени проясняет замысел этого стихотворения не только как «защитительного» перед судом светской черни: поэт гневно обличает враждебную толпу «клеветников», «рабов», «глупцов», в черновике есть и другие эпитеты — «тираны», «подлецы», «грабители» (3, 713; 714).

Могут возразить: разве не в противоречии с традицией граждан­ской поэзии находятся заключительные строки о служителях муз, рожденных.

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв... (3, 42)?

Вспоминая поистине удивительную историю истолкования этих строк критикой, хочется напомнить слова Декарта, которые любил повторять Пушкин: «Определяйте значение слов, и вы избавите человечество от половины заблуждений» (11, 194; 434). «Житей­ское волненье» подразумевает здесь не борьбу, не гражданское служе­ние, не «битвы» во имя торжества справедливости, а житей­скую суету. В этом смысле Пушкин не раз высказывался и в статьях, и в письмах, и в художественных произведениях.

В стихотворении «Поэт и толпа» содержится непосредственное обличение тиранов и палачей. Это строки, которые Писарев в свое время использовал в качестве самого «убийственного» аргумента в своем «разоблачении» Пушкина как поэта, якобы чуждого народу и презирающего его, строки, смысла которых даже и в современных работах предпочитают не касаться. Поэт, обращаясь к «толпе», восклицает:

Для вашей глупости и злобь'

Имели вы, до сей поры

Бичи, темницы, топоры... (3, 42)

Из комментариев Д. И. Писарева следовало, что Пушкин считал народ заслуживающим бичей, темниц, топоров. На самом же деле смысл этих строк, если исходить из всей концепции стихотворения, совершенно иной: бичи, темницы, топоры — средства, которыми владеют «тираны?) и «подлецы» для своих низких целей. «Чернь тупая» (чернь светская) хотела бы, чтобы поэт служил ей, был на ее стороне. Именно этот смысл казавшихся сакраментальными слов и расшифровывается в строках автографа, не вошедших в окончатель­ный текст:

...Поэт ли буяет

Возиться с вами сгоряча

И лиру гордую забудет

Для гнусной розги палача!

Оставаясь верным общему с декабристами пониманию роли высокой гражданской поэзии, Пушкин вместе с тем значительно шире понимал задачи художественного творчества. Еще в 1825 г. он спорил с Рылеевым и Бестужевым, которые считали, что изображение жизненной прозы «картин светской жизни» или «легкого и веселого» не является достойным предметом для поэта. Свое несравненно более широкое понимание роли литературы — с неограниченным кругом тем и эмоциональных образов — Пушкин развил в стихотворении 1832 г., адресован­ном Н. И. Гнедичу как переводчику «Илиады». Работая над этим стихотворением, Пушкин, вне всякого сомнения, вспоминал или пере­читывал рылеевское «Послание к Н. И. Гнедичу» (1821). Уже пер­вой строкой своего стихотворения — «С Гомером долго ты беседовал один» — Пушкин напоминал о послании Рылеева, где есть обращение к Гнедичу: «С Гомером отвечай всегда беседой новой». Но если у Рылеева образ Гнедича воплощает лишь представление о поэте, как представителе только высокой поэзии; то у Пушкина он не только «пророк», который «вынес» «свои скрижали», но художник, которому близко все окружающее, который откликается на все в мире: Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты Жужжанью пчел над розой алой. Заключительные строки пушкинского послания — это по сути декларация о беспредельной широте поэтическо­го творчества. Перекликаются с циклом стихов Пушкина о поэте и поэзии и его прозаические произведения. В них отразились конкретные условия литературной жизни 30-х гг. и некоторые черты биографии самого Пушкина. Быть может, с наибольшей полнотой это проявилось в повести «Египетские ночи».

В повести использованы мотивы другого произведения, озаглав­ленного «Отрывок» («Несмотря на великие преимущества...»), кото­рый написан в 1830 г. Пушкин предполагал его печатать; об этом свидетельствуют заключительные слова: «Сей отрывок, составлял, вероятно, предисловие к повести, не написанной или потерянной. Мы не хотели его уничтожить...» (13, 411). Содержание отрывка — тяжелое положение поэтов в современном обществе. Здесь говорится об их «гражданском ничтожестве и бедности», о зависти и клевете братьи, коих они делаются жертвами, если они в славе, о презрении и насмешках, со всех сторон падающих на них», о суждениях глупцов и т. д. В «Отрывке» был ряд автобиографических моментов, а также намеки на события, связанные с современной литературной борьбой.

Так, упоминалось требование, предъявляемое поэту, воспеть «побе­ды» (требования эти были обращены к Пушкину после его возвращения из путешествия в Арзрум), говорилось о литераторах, опасных по твоему двойному ремеслу» (намек на Фаддея Булгарина — агента III отделения) и т. д. (8, 409), Однако «Отрывок » носит характер публицистического, а не художественного произведения. По-видимому, Пушкин не напечатал его, решив разработать эту те­му в произведении художественном.

Те места «Египетских ночей», где характеризуется отношение светского общества к поэту, даны в духе цитированного «Отрывка», а также стихов о «поэте и толпе». Унизительное положение, в которое был поставлен Чарский как поэт, заставляло его скрывать свои мысли и чувства, под маской светского человека: он вел самую рассеянную жизнь, делал все это для того, чтобы «сгладить с себя несносное прозвище» — прозвище поэта, и был в отчаянии, когда кто-нибудь из светских друзей заставал его с пером в руке. Но эту щепетильность, доходившую до мелочей, Пушкин отметил для того, чтобы подчеркнуть, что в сфере творчест­ва Чарский был, однако, подлинным поэтом, что, только работая в своем кабинете, он знал подлинное счастье: «... он был поэтом, и страсть его была неодолима...» Когда приходило время творческого подъема, то «и свет, и мнение света, и его собственные причуды для него не существовали. — Он писал стихи» (8, 64). Так разверты­вал Пушкин мотивы стихотворения «Поэт» («Пока не требует поэ­та...»). Неодолимая страсть к поэзии, преданность своему труду, за­ставляющая забывать все «невзгоды», придают романтическую, в самом лучшем смысле слова, возвышенность образу Чарского, Эти его особенности проявились в отношении к импровизатору-итальянцу.

Облагораживающая сила искусства показана Пушкиным и в развертывании характера импровизатора. Итальянец при денежных расчетах обнаружил дикую жадность, а на вечере в зале княгини казался чуть ли не заезжим фигляром в своем театральном одеянии, особенно когда начал говорить с «господами посетителями» робким и смиренным голосом. Но как только он стал творить, весь его облик изменился и приобрел черты высокого романтизма; «... импро­визатор чувствовал приближение бога... Он дал знак музыкантам играть... Лицо его страшно побледнело, он затрепетал, как в лихорад­ке; глаза его засверкали чудным огнем; он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое чело, покрытое каплями пота... и вдруг шагнул вперед, сложил крестом руки на грудь... музыка умолкла... Импровизация началась» (8, 74).

Как ни различны характеры Чарского и итальянца-импровизато­ра, их объединяет представление о высокой роли поэзии, о независимости поэта. Эта общность ярко проявилась в сцене, где итальянец импровизирует для одного Чарского. Тема, которую предложил ему Чарский, по существу является основной темой стихов Пушкина о «поэте и толпе»: «... поэт сам избирает предмет для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением» (8 ,268). Импровизация итальянца на эту тему — проникновенная защита независимости поэта от толпы, зашита свободы поэтической фантазии. Это стихотворение — одно из самых замечательных в пушкинской лирике (для читателя оно часто теряет­ся, поскольку не печатается отдельно, а находится в томах прозы):

[Поэт идет]: открыты вежды,

Но он не видит никого;

А между тем за край одежды

Прохожий дергает его...

«Скажи: зачем без цели бродишь?

Едва достиг ты высоты,

И вот уж долу взор низводишь

И низойти стремишься ты.

На стройный мир ты смотришь смутно;

Бесплодный жар тебя томит;

Предмет ничтожный поминутно

Тебя тревожит и манит.

Стремиться к небу должен гений,

Обязан истинный поэт

Для вдохновенных песнопений

Избрать возвышенный предмет».

— Зачем крутится ветр в овраге,

Подъем лет лист и пыль несет.

Когда корабль в недвижной влаге

Его дыханья жадно ждет?

Зачем от гор и мимо башен

Летит орел, тяжел и страшен,

На чахлый пень? Спроси его.

Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона,

Как месяц любит ночи мглу?

Затем, что ветру и орлу

И сердцу девы нет закона.

Таков поэт: как Аквилон

Что хочет, то и носит он—

Орлу подобно, он летает

И, не спросясь ни у кого.

Как Дездемона избирает

Кумир для сердца своего (8, 69)

Смысл сцены импровизации ясен: Чарский и импровизатор, люди столь, казалось бы, далекие по своему положению, взглядам, характе­ру, оказались родственными натурами в самом главном, что опреде­ляет художника; иначе итальянец не смог бы реализовать с такой силой и полнотой тему, предложенную Чарским.

В «Египетских ночах» размышления Пушкина о роли поэта и поэзии впервые воплотились не в форме лирических деклараций, а в конкретном образе петербургского стихотворца. Не все в этом образе автобиографично: Пушкину, в частности, были чужды свой­ственные Чарскому дендизм, аристократические предубежде­ния против отношения к поэзии как профессии и т. д. Но в самом главном — в отношении и сво­боде поэта от свет­ского общества, в ощущении счастья, кото­рое дает творчество,— Пушкин воплотил свой опыт.

Развитие пушкинской худо­жественной системы стимулировалось его постоянным внима­нием к главной проблеме — познанию современ­ного человека, его мировоззрения и психо­логии, его места в окружающем мире и предназначения. На этом пути Пушкин постоянно обращался к опыту русской и мировой литературы.

В раннем периоде творчества Пушкин отдал дань подражатель­ности. Его лицейские стихи носят следы разных влияний — Держави­на, Радищева, Батюшкова, Жуковского, Оссиана, Вольтера, Парни... В дальнейшем его особенное внимание привлекали Байрон, Шекспир, Вальтер Скотт, А. Шенье, поэты английской «озерной» школы, в их творчестве он выделял близкие ему самому черты, но его оценки Вольтера, Байрона со временем, по мере осознания новых сдвигов в творчестве, становятся все более сдержанными. Пересматривает он и свои былые, безотчетно восторженные оценки корифеев русской поэзии, внося теперь в свои суждения новые критерии. Так, продолжая высоко ценить Державина, он в 1824 г. в письме А. Бестужеву пишет: «Кумир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый, доныне еще не оценен» (13, 178). Во многом той же соотносительностью с собственными критериями поэтического творчества объясняются и новые суждения о Ломоносове. Считая главной его заслугой, образо­вание поэтического языка, признавая, что его слог — «ровный, цве­тущий и живописный», Пушкин писал в 1825 г.: «... науки точные бы­ли всегда главным и любимым его занятием, стихотворство же — иногда забавою, но чаще должностным упражнением. Мы напрасно искали бы в первом нашем лирике пламенных порывов чувства и во­ображения» (11, 32). Все та же позиция судьи литературного прошлого с точки зрения живой современности сквозит в словах Пушкина: «... странно жаловаться, что светские люди не читают Ломоносова, и требовать, чтоб человек, умерший 70 лет тому назад, оставался и ныне любимцем публики. Как будто нужны для славы великого Ломоносова мелочные почести модного писателя!» (11, 33).

Убеждение Пушкина в необходимости постоянного внимания к опеке литературного прошлого с годами не ослабевало. И в 1830 г., сетуя на слабость критики, он писал о Ломоносове, Державине, Фонвизине; «Высокопарные прозвища, безусловные похвалы, пошлые восклица­ния уже не могут удовлетворить людей здравомыслящих» (11, 89). При этом Пушкин всегда гордился прославленными представителями русской литературы, особенно ценил в ней сатирическую струю. Как известно, в пушкинских произведениях есть немало образов и мотивов, восходящих к русским предшественникам от Ломоносова до Радищева, а также классикам западноевропейской литературы. Такие образы и мотивы переосмыслены, а часто использованы полемичес­ки, примеров этому немало накоплено в пушкиноведении.

Творческое усвоение и переработка традиции мировой литературы сказались, например, в его отношении к античному искусству и культуре. Античность первоначально была воспринята Пушкиным в аспекте мифологической символики, своей декоративно-мифологи­ческой стороной. Вторжение мифологической символики в стихи лицейского периода ограничивало изображение действительного мира. На явления повседневного быта накладывались «кальки», стиравшие их своеобразие, затруднявшие проникновение в их сущность. Так, даже в стихотворном обращении юного лицеиста к крепостной девушке мелькали Купидоны, Зефиры, Амуры, а живые лица приобретали условные обличил Клита, Дориды, Аристаи т. д., поэты именовались «Фебовыми жрецами», воины — «чадами Белоны» и т. д. Однако, как отметил Д. П. Якубович, уже в Лицее Пушкин «ярко и оригинально прорывается к глубокому пониманию ряда реальных явлений античности, а не только их условной или живо­писно-мифологической стороны». Он различает в благополучной античности гул «народного волнения», столкновение сил свободы и угнетения («Лицинию»), постепенно усваивает традиции гражданской патетики античного искусства, переосмыс­ляя их в духе требований современной русской жизни. Нормативность античной образности и условная мифологическая символика, ограни­чивающая возможности поэзии, с дальнейшей эволюцией Пушкина все полнее осознаются им как противоречащие новым требованиям изображения действительности: в его послелицейском творчестве резко сокращаются, а затем резко исчезают приемы подобного рода использования античных мотивов и античной символики. В его поэзии античные образы возникают или в их непосредст­венности (а не условности), или в системе политичес­ких иносказаний и намеков на современ­ность (большей частью вынужденных цензурными условиями). «Ода его снят. гр. Дм. Ив. Хвостову» (1825) является не только остроумной и злой пародией на конкретных поэтов — современ­ников Пушкина, но и осуждением самого принципа игры мифологи­ческими именами, чуждого подлинному восприятию античности и несовместимого с требованиями изображения окружающей жизни в ее бытовой конкретности. Но никогда не переставал Пушкин ценить «великолепную, классическую, поэтическую Грецию, где все дышит мифологией и героизмом» (13, 45), классическую ясность, гармони­ческую стройность античного искусства — то, что вошло как элемент в его поэтическую систему.

Отдельные элементы пушкинской системы можно найти у пред­шественников и современников. Но суммирование таких элементов все-таки не составило бы системы новой, оригинальной, пуш­кинской, поэтому методологически несостоятельными были стремле­ния возводить тот или иной пушкинский образ или мотив к различным источникам по схеме: «это уже было и до него». Процесс кристаллизации принципов творчества в соз­нании Пушкина не был стихийным, а представлял собою, как мы уже отметили, результат творческой переработки, усво­ения опыта предшествующей и современной ему литературы. Существенную роль в этом сыграл «романтический» период пушкинского творчества. Об этом у нас уже шла речь. Здесь же следует подчеркнуть, что в самом романтизме после перелома в творчестве (обозначенного «Борисом Годуновым» и «Евгением Онегиным») Пушкин видел разные направления. Он воз­ражал критикам, которые относили к романтизму «все произведения, носящие на себе печать уныния и мечтательности» (12, 79). Он отри­цал право именовать романтическим творчество, обозначенное этой «печатью», например Ламартина, французского поэта-романтика с его меланхолической мечтательностью. Отвергал он и принципы «готического романтизма» (11, 110), и той ветви, которая, по его определению, питалась «германским идеологизмом» (11, 61). Все эти течения были чужды «истинному романтизму». Понятие «истинного романтизма» в период работы над «Борисом Годуновым» у Пушкина настолько расширилось, что стало равнозначным содержанию возникшего много позже понятия «реализм» (сам термин «реальная поэзия» был, как известно, впервые употреблен Белинским в 1835 г.).

Признание это сделано в годы, когда Пушкин преодолел романти­ческое мышление в его основах (слова «безыменные страданья» в этом смысле весьма выразительны), когда содержание его творчества неизмеримо расширилось, включив в себя реалистическое изображе­ние многих социальных типов; та пора, когда идеалом поэта была «гордая дева» романтических поэм (4, 49), теперь казалось ушедшей в прошлое. На самом же деле не все чувства той поры «прошли». Изменения не коснулись самого дорогого — возвы­шенных идеалов свободы, поэзии, творчест­ва, — стремлений, по-прежнему дорогих, но принявших иную фор­му, иное, более глубокое и более близкое к действительности, к народной жизни содержание. Смирились «высокопарные мечтанья», а не мечтанья вообще. Высокая поэзия открылась поэту не только в гордой природе юга (прелесть ее Пушкина всегда захватывала — достаточно напомнить о его романтических стихотворениях 1830 г. «Кавказ», «Обвал», «Монастырь на Казбеке»), а прежде всего в жизни родины, в русской природе, в народной России.

Творческая эволюция Пушкина от романтизма к «поэзии действи­тельности» нередко рассматривалась и оценивалась в критике не только его времени, но и позднейшей как отказ от мятежного героя во имя героя, чуждого всяким романтическим мечтаниям, во имя «смиренного» человека; она трактовалась нередко и как отказ от воз­вышенно-романтических образов во имя «пестрого сора» «фламанд­ской школы», как замена очарований пылкой юности «трезвой» житейской опытностью, которая предпочитает поэзии «смирен­ную прозу». Кстати, даже смысл поэмы «Цыганы» долгое время сводили к минимуму утверждению смиренного взгляда на мир старо­го цыгана и «развенчанию» сильной личности — Алеко! В подтвер­ждение такого взгляда приводились и такие собственные признания Пушкина:

Какие б чувства ни таились

Тогда во мне — теперь их нет:

Они прошли иль изменились...

Мир вам, тревоги прошлых лет!

В ту пору мне казались нужны

Пустыни, волн края жемчужны,

И моря шум, и груды скал,

И гордой девы идеал,

И безыменные страданья...

Другие дни, другие сны;

Смирились вы, моей весны

Высокопарные мечтанья...

В представлении Пушкина-реалиста эмоциональный мир человека — это неисчер­паемый, неоднозначный мир высочайшей сложности, — и таким он и раскрывался в пушкинском творчестве. По старым рецептам этот мир нельзя было понять, здесь бесполезны привычные каноны. По этим канонам раньше все казалось ясным, точно были определены правила поведения людей, характеры хороших и плохих личностей, предзаданность решений. В орбите Пушкина оказались ситуа­ции непредсказуемые, характеры странные, противоречащие обычным представлениям.

Читатели и критики старого толка никак не могли примириться с этими новыми пушкинскими принципами. При старых взглядах на мир и на искусство никак нельзя было понять, что многое в жизни не решается путем простого выбора между «да» и «нет». Никак нельзя было понять, кто такой Онегин, «неподражательная странность» его характера ставила в тупик: непонятно, осуждает ли его Пушкин или защищает, никак он не укладывался в привычную схему. Привычным, нормальным был образ Ольги, но странной была Татьяна, — ведь сам поэт писал, что она окружающим людям, даже родным, казалась «дикой». Странен поступок Сильвио — он отказался от выношенной годами мести, да и непонятно, за что, собственно, он мстил. Загадочен Герман из «Пиковой Дамы» — кто этот человек с профилем Наполеона и душой Мефистофеля? И совсем уже казалось возмути­тельным, что Пугачев, который в официозных кругах, в дворянской среде считался извергом, оказался у Пушкина героем с человеческими чертами и даже обаянием.

Новым в пушкинском изображении человека было много­образие состояний его внутреннего мира, изменчивость психики, эмоций. Значение его творчества в этом смысле выходило далеко за пределы собственно литературы; его творчество способствовало формированию нового мировоззрения, оно — благодаря покоряющей силе образ­ного, художественного познания жизни—достигало эффекта воздействия, недоступного науке, хотя по своим выводам и способам познания пересекалось с ее достижениями, а некоторыми сторонами опережало ее. В липе Пушкина искусство слова сделало и то, что было еще не под силу науке — понимание истори­ческого движения, познание психологии людей, их внутреннего мира.

Акад. М. П. Алексеев, автор исследования «Пушкин и наука его времени», заключает, что Пушкин «зорко разглядел все великие вопросы своего времени... Он верил в науку, считая ее одним из важ­нейших двигателей культуры, но он был так же далек от односторонних увлечений в науке, как и от односторонних упреков, по ее адресу: она предстояла перед ним как единое мощное орудие, оказы­вающее существенную помощь творческому восприятию действи­тельности». При этом художник постигает истину другими средствами, чем ученый. В художественном творчестве должна быть не только истина жизни, истина характеров и обстоятельств, но также «истина чувств» — то, что может быть выражено только на языке поэзии и что наука бессильна исчерпать описаниями. «Гармония, лирическое движение, истина чувств», — так говорил Пушкин о достоинствах поэтического твор­чества (12, 83). В творческом мышлении Пушкина было нечто та­кое, что оплодотворяло не только литературное развитие, но и про­гресс всех сфер культуры. Он умел видеть не только еще незаметное для простого глаза, но и обыденное, примель­кавшееся раскрывалось в иных, неожиданных ракурсах. Среди черновых набросков Пушкина остался изумительный по своей философской глубине набросок о творческом познании — теперь, в век научно-технической революции, слова его становятся крылатыми:

О сколько нам открытий чудных

Готовит просвещенья дух

И Опыт, (сын) ошибок трудных,

И Гений, (парадоксов) прут,

(И Случай, бог изобретатель)

В этом наброске воплощены представления Пушкина о важнейших чертах творческого познания, предвосхитившие современные трак­товки элементов и факторов процесса открытий. В особенности интересно упоминание о парадоксе, позволяющем смело, во­преки твердо установившимся мнениям, так называемому «здравому смыслу» увидеть нечто совершенно неожиданное в привычных вещах. Любопытный факт: консерваторы, метафизики, критикуя раскован­ность мышления, разрыв с обыденным сознанием, с так называемым «здравым смыслом», ругали Пушкина почти в таких же выражениях, как и крупнейшего ученого этого же времени Лобачевского, автора неэвклидовой геометрии.

В основе художественной системы Пушкина — представление об эмоциональном мире и человеке, которое было революционизирующим по отношению не только к консервативной идеологии, но и к воззре­ниям просветителей. Их великое учение о природном равенстве людей, их утверждение о могуществе Разума вопреки религиозным предрассудкам оборачивалось на деле утопическими мечтами о воз­можности победы сил добра над силами зла при условии, если человек будет следовать велениям здравого рассудка, умозрительно сконструированным нормам поведения, пригодным для всех обстоя­тельств. Поэтому и картина духовного мира представала как борьба различных страстей, а основной проблемной ситуацией оказывались препятствия к преодолению этих страстей на пути обретения социальной гармонии. Такой взгляд на мир (преодоление которого началось у Пушкина ещё в романтический период) скрадывал всю сложность бытия, обусловленность исторического развития много­образием обстоятельств и бесчисленных факторов. Общество пред­ставало как конгломерат индивидуальностей, каждая из которых движется хотя и по собственному, но предопределенному пути. Пуш­кинские же взгляды на мир, сложившиеся в результате творческой эволюции, были объединены идеей непрерывности развития. Для Пушкина становилось очевиднее, что результат борьбы противоположных сил зависит не от «страстей», а от хода истории, в которой, в отличие от просветительского ее понимания, решающим оказывается «мнение народное», положение и судьба народа. Это не означало понимания законов общественного разви­тия. Но на основе новой идеологии возникала обусловленная общими тенденциями движения истории и внутренними закономерностями искусства задача преобразования литературы, но­вого понимания ее целей и принципов. Изобра­жение человека должно было приобрести всю полноту индивидуа­лизации и вместе с тем социальной и психологической типизирован­ности. Обнаруживалось, что поведение человека не только необъясни­мо по старым рационалистическим рецептам, но вообще часто оказывается запутанным, неопределенным, противоречащим всякой логике, и в этом тоже было для искусства одно из открытий.

Созревший в сознании Пушкина новый взгляд на проблему «человек и мир» был неотъемлем от поисков новых путей познания, и прежде всего познания художественного, которое неизмеримо опережало все, что можно было выразить понятиями и силлогизмами. Мыслитель и поэт нерасторжимо соединялись в осо­бом качестве пушкинской гениальности. Разрушение старого понима­ния жизни и устаревшего понимания задач творчества было единым процессом. «Истина» уже не казалась незыблемой, подчиненной выверенным нормам, объясненной и готовой для воплощения в образе, — она могла быть добыта лишь в процессе «исследова­ния». Именно в этом смысл слов Пушкина «исследование истины» в его статье о народной драме (11, 181). В пушкинском словоупотреб­лении нужно различать истину как соответствие факта описанию, истину как верность «подробностей» (12, 63) от истины, которая является результатом творческого проникновения в изображае­мые «предметы». Истина — результат и логики, и поэти­ческого воображения, но не искажающего действительности.

До Пушкина слова «вечность» и «истина» казались логически не­расторжимыми. Теперь не то лаже в разговорном обиходе: «разумный толк» то это толк «без пошлых тем, без вечных истин» (6, 75), Тем более «вечные истины» оказались несовместимыми с новым искусством. Чтобы раскрыть «истину чувств», нужен был новый подход, «испытание» (т. е. анализ), пути которого для худож­ника не являются заранее предопределенными, как их предлагали старые поэтики.

Кардинальные изменения, которые происходили тогда в научном познании мира, были свойственны также и мышлению Пушкина. Он раздвинул границы художественного познания. Он мыслил в масштабах не только своей страны — «от финских хладных скал до пламенной Колхиды» (3, 270), но и в масштабах мировой истории, он сумел воспроизвести черты нацио­нального колорита различных народов, Пушкин окончательно подорвал удушающий творчество классицистический принцип «трех единств». Он открыл возможности практически неограниченной хронологии и пространственных перемещений, поэтические способы «останавливать» время, «растягивать» время, способы микроанали­за быстротекущих переживаний, прихотливого сочетания временных пластов и временных планов. Мышление Пушкина по своему уровню далеко опережало свою эпоху, оно предсказывало совершенно новые принципы искусства, в том числе освоенные лишь в наше время, как это показал С. М. Эйзенштейн, анализируя поэмы «Полтава» и «Медный Всадник».

Своеобразие художественной системы Пушкина отразилось и в рассуждениях его о самом процессе творчества. Поэт характеризует этот процесс как единство воображения, «видений» и «стройной мысли».

Пушкин в этих воззрениях на природу творческого процесса как гармонического сочетания вдохновения и аналитической способности мышления намного опередил свое время. Здесь, по суще­ству, раскрывается творческий процесс художника, состоящий в пере­работке впечатлений внешнего мира, их обобщении и объяснении. «Объяснение», т. е. аналитический, контролируемый «соображением понятий» подход к изображаемому, является, следовательно, одним из условий творческого процесса.

К теме творческого процесса Пушкин обращался часто. По сути, образом самоанализа этого процесса является стихотворение «Осень», воспроизведенный в нем начальный этап создания худо­жественного произведения. Пробуждение творческого вдохновения начинается с мимолетных, еще не осознанных представлений («как во сне»), потом они обретают определенность, позволяющую передать возникшие переживания «рифмами», «рассказами», «виденьем».

В художественном мышлении Пушкина важнейшими стимулами процессов творческой деятельности являются импульсы объективной действительности. Способом рас­крытия сущности изображаемого становится взаимное проникнове­ние идеи и образа. Пушкин в ходе создания произведения ставит героя в определенные жизненные положения, направляя свои поиски к максимально точному выяснению реакций героя на все, что входило в сферу его внимания. Таким путем осуществляется типизация характера героя и условий проявления характера, воспроизведение его внутреннего мира, образа его мыслей и эмоциональной сферы.

Такая система позволила Пушкину с необыкновенной эмоциональнойсилой нарисовать в своих произведениях многокрасочную, звучащую, зримую художественную картину эпохи, создать с тончайшим психологическим проникновением целую галерею портретов людей своего и минувшего времени и вместе с тем осве­тить изображение светом высокого немеркнущего идеала.

Еще одной чертой новаторства Пушкина было открытие такого способа изображения жизни, когда все явления, каждая деталь про­никнуты могучей энергией эмоциональной оценки, энергией приятия или отрицания, отчетливо выраженного субъективного (но не субъективистского) отношения автора. Но какую бы тему Пушкин ни разрабатывал, он решает ее не как некую отвлеченность, а как итог определенной реальной ситуации, реальных событий и явлений.

Главной идеей Пушкина была героическая идея жизни во имя жизни, во имя развития: «Вращается весь мир вкруг человека, Ужель один недвижим будет он?»

Идея эта всегда враждебна всякой реакции и застою, но тем более носила она такой характер в пушкинскую эпоху — в эпоху господст­ва авторитарных норм и умерщвляющей плоть религии. Утвер­ждение жизни, земных радостей как главной ценности, вопреки господствующей идее о счастье за пределами бытия, составляют пафос пушкинской поэзии. Пушкинское жизнеутверждающее мироощущение отражено во всей системе его образов, оно отражено и в словно вырвавшемся нечаянно восклицании: «Счастливый человек, для жизни ты живешь!»

Но идея жизнеутверждения осталась бы абстракцией, общей истиной, если бы она не была воплощена в живописно ярких образах, не утверждалась бы всеми средствами эмоционального и эстетичес­кого воздействия, которыми обладает пушкинская поэзия, все его творчество.

Прошло почти полтора столетия после смерти Пушкина. Могу­чий русский язык усовершенствовался, обогатился, достиг еще большего расцвета. В наше время произошло дальнейшее сближе­ние литературного языка и живого разговорного языка народа. В языке появились многие новые слова, вызванные и коренными, революционными изменениями в нашей жизни. И все же современ­ный русский язык мало, чем отличается по своей структуре от пуш­кинского языка. Вслед за Тургеневым мы можем сказать о Пушкине: «...нет сомнения, что он создал наш поэтический, наш литератур­ный язык и что нам и нашим потомкам остается только идти по пути, проложенному его гением».

Все творчество Пушкина отличается единой целеустремленностью, «фокусированностью» проблема­тики: думы, стремления, чувства, драматизм судьбы лириче­ского героя и судьбы современного человека вообще; причины, мешающие свободному развитию человеческой личности; общест­венные условия, уродующие жизнь людей, воодушевленных высо­кими мечтами, поэтическими идеалами; конфликты, возникающие между «героем» и «средой»; многообразие отношений человека ко всему окружающему миру, его внутренняя духовная жизнь. Представления об идеале человеческой личности отражали тенден­ции самой действительности и вместе с тем находились в тесной зависимости от развития его художественного метода, от изменений в художественной системе, в эстетических принципах.

1.2. Элегия и баллада: романтизм и эмоции в «поэзии действительности»

Пушкин-лирик проделал быструю эволюцию. Опираясь на классицистическую систему жанров (первые пушкинские сборники строились по жанровому принципу), сочиняя оды в духе классицизма («Воспоминания в Царском Селе», 1814; «Вольность», 1817), быстро освоив жанры карамзинской легкой поэзии (элегии, послания, эпиграммы), Пушкин уже в начале 1820-х годов становится первым поэтом русского романтизма, быстро и органично усвоив опыт европейской поэзии, прежде всего — Байрона.

Открывающее южный период творчества Пушкина стихотворение «Погасло дневное светило...» (1820) поэт предполагал сопроводить эпиграфом из Байрона, давая, таким образом, ориентир для его понимания.

Стихи были написаны в ночь с 18-го на 19 августа 1820 года по пути из Феодосии в Гурзуф. Но реальный факт своей биографии Пушкин превращает в жанровый образец: романтическую элегию.

Элегия воспроизводит целый комплекс распространенных романтических тем и мотивов. Она начинается с пейзажного четверостишия-заставки:

Погасло дневное светило;

На море синее вечерний пал туман.

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Первое двустишие повторяется еще дважды, организуя композицию стихотворения и образуя композиционное эмоциональное кольцо.

Ночной морской пейзаж здесь лишен конкретности. Мы не знаем, по какому морю плывет лирический герой, в четвертом стихе оно даже превращается в «угрюмый океан». Но перифразы (солнце — днеvвное светило, парус — послушное ветрило) и эмоциональные эпитеты (море синее, угрюмый океан) создают представление о загадочном, таинственном месте, хронотопе, который можно воспринимать и символически (море житейское). Второй стих элегии представляет парафраз известной народной песни: «Уж как пал туман во сине море, А злодей-тоска в ретиво сердце». Этой скрытой цитатой начинается разработка основного мотива стихотворения:

Я вижу берег отдаленный,

Земли полуденной волшебные края;

С волненьем и тоской туда стремлюся я,

Воспоминаньем упоенный...

И чувствую: в очах родились слезы вновь;

Душа кипит и замирает…

Поводы воспоминаний, реализованные во множестве метафор и перифрастических конструкций, сводятся к двум главным темам: любви («Я вспомнил прежних лет безумную любовь», «И вы, наперсницы порочных заблуждений, / Которым без любви я жертвовал собой») и искусству («Где музы нежные мне тайно улыбались»).

Прошлое при этом предстает в ореоле счастья и надежд, сменившихся быстрыми разочарованиями («Желаний и надежд томительный обман»; «Где рано в бурях отцвела / Моя потерянная младость, / Где легкокрылая мне изменила радость / И сердце хладное страданью предала»). И эта печаль связывается не только с прошлым, но и с «брегами печальными родины моей».

Так возникает еще одно противопоставление: печальная родина — земли полуденной волшебные края, в которые стремится герой. Охваченный воспоминаниями герой оказывается на корабле между покинутой печальной родиной и волшебной чужбиной.

Но прежних сердца ран,

Глубоких ран любви, ничто не излечило...

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан...

Не забыть прошлое, но забыться на какое-то время позволяют лишь море и движение корабля. В последний раз повторенные пейзажные детали приобретают новый смысл. Обращение к стихии теперь наполняется горькой памятью о прошлом. Основная тема элегии приобретает окончательное разрешение.

Романтический характер имеют и многие другие пушкинские стихотворения 1820-х годов. Романтики много странствовали не только в пространстве, но и во времени. Историзм, как и психологизм, был одним из главных романти­­-ч­еских открытий. В «Подражаниях Корану» (1923) Пушкин пытается воспроизвести своеобразие восточного, мусульманского мировосприятия: фатализм, отношение к женщине, понимание природы и мира. Пятое стихотворение цикла начинается с энергичного космологического утверждения:

Земля недвижна — неба своды,

Творец, поддержаны тобой,

Да не падут на сушь и воды

И не подавят нас собой.

К этому четверостишию Пушкин делает примечание: «Плохая физика, но какая смелая поэзия!».

Такую же смелую поэзию, игру уже не с пространством, а со временем, представляет последнее стихотворение цикла «И путник усталый на Бога роптал...». Усталый, бредущий по пустыне путник наконец обнаруживает оазис, утоляет жажду и сладко засыпает.

И лег, и заснул он близ верной ослицы —

И многие годы над ним протекли

По воле владыки небес и земли.

После пробуждения из диалога с неведомым голосом (это, конечно, Бог) выясняется, что он проспал не сутки, а целую жизнь.

Но голос: «О, путник, ты долее спал;

Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал;

Уж пальма истлела, а кладезь холодный

Иссяк и засохнул в пустыне безводной,

Давно занесенный песками степей;

И кости белеют ослицы твоей».

Но Бог отзывается на горе несчастного «мгновенного старика» (замечательный пушкинский оксюморон!) и свершает чудо: «Минувшее в новой красе оживилось». Путник возвращается в ту же самую точку пространства и времени и продолжает жизненный путь.

И чувствует путник и силу, и радость;

В крови заиграла воскресшая младость;

Святые восторги наполнили грудь:

И с Богом он дале пускается в путь.

Подобно тому, как «Погасло дневное светило...» представляет образцовую романтическую элегию, «И путник усталый на Бога роптал…» замечательно осуществляет жанр романтической баллады: в ней есть местный колорит, необычная фабула, элементы чудесного.

Семантический ореол этого размера (четырехстопный амфибрахий), структура строфы, конкретные детали восточного пейзажа отразились в балладе М. Ю. Лермонтова «Три пальмы».

Во второй половине 1820-х годов Пушкин уходит от романтизма. «Борис Годунов», работа над «Евгением Онегиным» были важными пушкинским шагами к поэзии действительности, к тому методу изображения, который позднее стали называть реализмом.

Аналогичные изменения происходят и в лирике. Прежние лирические жанры и формы наполняются иным содержанием. На смену экзотическому пейзажу южных поэм и романтических элегий приходят конкретные описания Михайловского или других мест, где оказывается поэт. Загадочный облик лириче­ского героя проясняется, насыщается обстоятельствами личной жизни.

Усложняется и представление о жанре. Четкое жанровое мышление в творчестве Пушкина исчезает. С середины двадцатых годов поэт начинает располагать свои стихи в сборниках не по жанрам, а по хронологии, в большей степени, чем раньше, превращая стихи в лирический дневник, летопись жизни современного человека. Пушкин не обращается к «низкой» жизни, как посчитал бы какой-либо архаист-классицист. Он реабилитирует реальность во всех ее аспектах, в значительной степени отменяя противопоставление «высокого» и «низкого», открывая в окружающей реальности множество новых тем и предметов поэтического изображения.

О.Э. Мандельштам придумал такое определение: стихотворения-двойчатки. Это стихи, в которых совпадают не только тема, но даже отдельные строки, но, тем не менее, имеющие разный смысл. У Пушкина тоже можно обнаружить множество таких лирических двойчаток: обращаясь к прежнему жанру и к преж­ней лирической теме, поэт дает ее новое художественное решение.

Параллелью, двойчаткой к элегии «Погасло дневное светило…» стала «Элегия» 1830 года. Тема здесь остается прежней. Речь здесь снова идет о памяти, о сравнении прошлого и настоящего, о надежде на будущее. Но композиционная структура элегии, развитие поэтических мотивов становятся существенно иными. Прекрасный пейзаж и экзотические детали здесь исчезают. От романтиче­ского моря остается лишь метафора «грядущего волнуемое море». Элегия теперь представляет собой прямое размышление, рефлексию лирического героя.

Но главное в том, что в этой элегии принципиально меняется соотношение поэтических мотивов, связанных с эмоциональным миром автора. В прошлом лирического героя были веселье и печаль, но помнит и ценит, прежде всего, «печаль минувших дней». Свой путь он представляет полным труда и горя. Но на этом пути главным чувством все-таки оказывается не беспросветность, а надежда: «Но не хочу, о други, умирать; / Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». И связывается эта надежда с теми ценностями, «наслаждениями», в утрате которых лирический герой признавался в 1820 году:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И может быть — на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Искусство, любовь, надежда на лучшее будущее — утверждению этих ценностей посвящена элегия. На место горькой памяти в элегии 1820 года приходит трезвая надежда.

В аналогичном отношении находятся еще две знаменитые элегии. Их тема: размышления о неизбежной смерти и о ценностях, которые человек может сохранить перед ее лицом. Элегия «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829) относится к концу романтической эпохи. Она, как и «Элегия» 1830 года, строится как прямое размышление лирического героя, включающее некоторые опорные элементы внешнего мира.

Брожу ли я вдоль улиц шумных,

Вхожу ль во многолюдный храм,

Сижу ль меж юношей безумных,

Я предаюсь моим мечтам.

И город, и храм, и безумные юноши оказываются условными поэтическими деталями, поэтизмами, необходимыми для развития мысли... «Мы видим одинокого поэта в толпе прохожих. Однако в каком городе происходит действие — в русском или в иностранном? Какие в нем улицы — широкие или узкие? В какое время дня — утром или вечером? В дождь или в хорошую погоду?» — задавал по поводу этой пушкинской элегии безответные вопросы литературовед В. М. Жирмунский. И сам же отвечал на них: «Поэт выделяет только один признак — «улицы шумные». Большая конкретность или наглядность ему не нужна, даже противоречила бы существу его мысли: он хочет сказать — «в каких бы улицах я ни бродил», то есть вечером и утром, в дождь и в хорошую погоду. Те же замечания относятся и к образам из последующих стихов: «многолюдному храму» (какой храм?), «безумным юношам» (какие юноши?). В таком контексте и «дуб уединенный», «патриарх лесов»: оказывается не конкретным образом, а лишь примером, иллюстрацией общей мысли, «долгожительство природы в сравнении с человеческой жизнью».

Поэтика условных формул, связанная с романтической эпохой, особенно очевидна в использовании еще одного тропа, перифразы. «Мы все сойдем под вечны своды» означает «мы все умрем», и было бы неправильным представлять себе «образ»: длинное шествие, спускающееся под «вечные» каменные своды».

В стихотворении «…Вновь я посетил…» (1835) поэтический язык принципиально меняется. На смену поэтической условности и метафорической обобщенности приходит сугубая конкретность образа и поэтического размышления. «Уголок земли, где я провел / Изгнанником два года незаметных», «опальный домик», «холм лесистый», «озеро» и многие другие предметные и детали стихотворения абсолютно реальны, допускают биографический комментарий: это пейзаж окрестностей Михайловского, где Пушкин провел в ссылке два года.

Конечно, далеко не каждая изображенная поэтом деталь поддается проверке. Он, как и раньше, создает замечательный художественный образ. Но, подобно «Отрывкам из путешествия Онегина», этот образ рассчитан на непосредственное, в том числе и зрительное, восприятие и представление.

«Дуб уединенный» в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» — иллюстрация общей мысли. Три сосны, «младая роща», послужившая основой главной мысли элегии «…Вновь я посетил…», настолько убедительно вписаны в пейзаж окрестностей Михайловского, что их показывают туристам и через 150 лет после смерти поэта: словно эти сосны — вечны.

В романтической элегии, размышляя о возможной смерти, поэт выбирает близость к «милому пределу» и благословляет будущее: «И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть, / И равнодушная природа / Красою вечною сиять». В более поздней «михайловской» элегии этот образ конкретизируется, вписывается в пейзаж, приобретает очень конкретный, семейный характер.

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое! не я

Увижу твой могучий поздний возраст,

Когда перерастешь моих знакомцев

И старую главу их заслонишь

От глаз прохожего. Но пусть мой внук

Услышит ваш приветный шум, когда,

С приятельской беседы возвращаясь,

Веселых и приятных мыслей полон,

Пройдет он мимо вас во мраке ночи

И обо мне вспомянет.

Образ «младого племени» соединяет природу и человека. Это и молодая поросль сосен, и потомки поэта, которых еще нет. Она же, вечная и равнодушная природа с ее вечной красой, объединяет во взгляде на нее, в воспоминании, людей разных поколений. Сосны, которые видит поэт, увидит и его внук.

Поэтическая образность и метод пушкинской лирики меняются. Логика мысли, отношение к миру сохраняются. Светлая печаль прощания с жизнью и надежда на будущие поколения, благословение «младой жизни» становятся смыслом этих пушкинских элегий.

1.3. Мир русской деревни в эмоциональном выражении поэзии А.С. Пушкина

Попав в деревню, двад­цатилетний Пушкин друг Чаадаева и Николая Тургенева, автор «Воль­ности», дерзких политических эпиграмм смотрел на окружающее иными глазами, чем за два года до того. Тогда его взору представлялся «беспечный мир полей», его занимали «легкокрылые забавы». Теперь все виделось по-иному, вокруг него почти ничего не изменилось, зато решительно изменился он сам. Он по-прежнему был «веселым юношей», но серьезные мысли, пришед­шие на смену наивной беспечности, создали новый эмоциональный мир, связанный с духовным развитием, новое отношение к жизни.

В июле 1819 года в Михайловском Пушкин написал стихотворение «Деревня» — самое сильное и русской литературе после «Путешествия из Петербурга в Мос­кву» Радищева обличение крепостнического варварства и страстный призыв к его уничтожению, выдающийся об­разец вольнолюбивой лирики молодого поэта и всей гражданской лирики декабристской эпохи. То, о чем шла речь, о вечерних собраниях у Тургенева (о них Пушкин не забыл и постоянно упоминал в письмах друзьям из Михайловского), здесь приобрело особую реальность, облеклось в конкретную поэтическую форму.

Современники правомерно связывали создание «Де­ревни» с пребыванием Пушкина в Михайловском - Алек­сандр Иванович Тургенев, старший брат Николая Ивано­вич: и давний друг семьи Пушкиных, сообщал брату Сергею в конце августа 1819 года: «Пушкин возвратился из деревни, которую описал». Тогда же в письме П. А. Вяземскому, восторженно отзываясь о «сильных и прелестных» стихах пушкинской «Деревни», находил в ней «преувеличения насчет псковского хамства» (под словом «хамство» имеется в виду крепостной произвол).

Известно, что псковская деревня, где подавляющее большинство крестьян работало на барщине, отличалась особенной жестокостью крепостнического гнета. Ужасаю­щая нищета, полное бесправие крестьян и безудержный произвол помещиков были явлением повсеместным. Конечно, и в Михайловском знали и заинтересованно об­суждали положение дел в соседних и более дальних име­ниях Опочецкого, Новоржевского и других уездов.

Так, крепостные гвардии капитана Я.П. Бухвостова, владельца сельца Сафенска и других в Опочецком уезде (с ним доводилось иметь дело еще деду Пушкина Осипу Абрамовичу Ганнибалу), обратились к государю с жало­бой, в которой писали, что дочери Бухвостова, наследо­вавшие его имение, крестьян своих «привели в крайнее разорение и дома отобрали от некоторых, взяли в господ­ские дворы, а имущество отобрали в свои пользы» Кре­стьяне «униженно просили» освободить их от «нестерпи­мого мученья». Дело тянулось 7 лет. Последний раз во­зобновлялось весною 1819 года, а в июле 1820 года псковский гражданский губернатор Адеркас, которому было поручено произвести расследование, «при объезд» Опочецкого уезда лично объявил крестьянам дочерей Бухвостова, чтобы они сохраняли должный порядок и по­виновались владельцам». Случалось, что изнуренные непомерной эксплуатацией (на помещика работали по 4-5 дней в неделю), вконец разоренные, лишенные не только земли, но и всего имущества, крестьяне умирали с голода - такое было, например, в селе Покровском Торопецкого уезда, владении помещика Павла Петровича Караулова. Умирали и от истязаний - так, в июле 1819 года в Порховский нижний лемский суд поступил рапорт сотских Карачуницкого погоста, в котором сооб­щалось, что «села Жиркова помещик Александр Александров сын Баранов ... крепостного своего крестьянина деревни Липотяги, Григория Иванова наказывал неми­лосердным образом батожьями, отчего под наказанием тот Иванов в то же время и умер. (Григория Иванова в течение четырех часов секли розгами несколько дворовых и сам помещик - А. Г.) Сверх того том Барановым еще два крестьянина так сильно наказываемы были, что нахо­дятся в отчаянности» (27,119). По этому делу в качестве свидете­ля допрашивали двоюродного дядю Пушкина поручика Петра Исааковича Ганнибала, с которым поэт мог встре­чаться, будучи в Михайловском. В январе 1819 года получило широкую огласку дело о смерти крепостного по­мещицы села Кислое Великолукского уезда Екатерины Петровны Абрютиной — Сергея Трофимова: его четыре раза нещадно били кнутом дворовые и сама помещица, «после чего приказала надеть на шею рогатку, а на ноги железы, а сверх того и руки цепями прикрепить к ножным кандалам крестообразно и цепью приковать к стене и давать ему ежедневно фунт хлеба с водой» (27,45). Тро­фимов умер спустя три дня от ран и истощения.

Обращение Абрютиной со своими крепостными было настолько вопиющим, что это не мог не засвидетель­ствовать даже Великолукский уездный предводитель дворянства. В записке, составленной им 2 апреля 1819 года, говорилось, что помещица «обращается с ними очень строго, и самомалейшая вина не проходит без на­казания: крестьяне отягощаются господскими работами в рассуждении хлебопашества, и ни один крестьянин не имеет способов заняться вовремя своей пашней и сбор­кой хлеба, не окончив господской, и почти все без изъ­ятия по окончании господской работы и по праздникам ходят, прося подаяние».

Обычными явлениями были насилия, совершаемые помещиками над крепостными девушками и женщинами. Этим, в частности, славился знакомый родителей Пушки­на Д. Н. Философов, владелец богатого села Богдановского, который содержал у себя в имении гарем из крепо­стных девушек. Известен случай, когда сын Псковского губернского предводителя дворянства А. И. Львова, вла­дельца села Алтун, в 15 верстах от Михайловского, отдал крепостную девушку, отказавшуюся стать его наложни­цей, на растерзание псам. Практиковались продажа крестьян без земли, целыми деревнями и поодиночке, разлучение семей. Давний знакомец Н. О. и С. Л. Пуш­киных, помещик села Ругодево Новоржевского уезда Н. С. Креницын, продал в Петербург на завод 89 человек своих крепостных. Не приходится уже говорить о массо­вых случаях сдачи молодых крестьян в рекруты.

Бедственное положение и полное бесправие вызывали протесты, стихийные волнения крестьян. В 1819 году, например в Опочецком уездном суде находилось в произ­водстве дело о покушении крестьянина Дорофен Матве­ева с товарищами на жизнь помещика Родзевич. Кре­стьяне обвиняли Родзевича в истязаниях, разорении по­борами, произвольном содержании в тюрьме, убийстве одного из крепостных. Они кричали, чтобы он убиралсявон, и выстрелом из ружья разбили окно. Крестьянские возмущения, кровавые бунты вспыхивали постоянно то в одном, то в другом уезде. Иногда они были столь мно­голюдны, что на подавление их вызывали воинские ко­манды.

Такое положение дел в губернии вынудило Прибалтий­ского и Псковского генерал-губернатора Ф.О. Паулуччи обратиться в правительство со специальной запиской, в ко­торой он писал: «В Псковской губернии помещичьи крестьяне, по совершенно беззащитному положению свое­му, внушают искреннее участие (27,89). Жестокое обращение, и почти мучения, которые помещики заставляют претерпе­вать своих крестьян, хотя уже слишком известны, но при всем том еще должны показаться невероятными» Пау­луччи считал необходимым принятие со стороны прави­тельства специальных мер. Но записка его осталась «без последствий».

Пушкину, несомненно, было известно многое из того, что происходило в ближних и дальних имениях псковских помещиков. Быть может, он имел в виду кого-то из своих соседей по Михайловскому, когда позднее, в статье «Пу­тешествие из Москвы в Петербург» рассказывал о поме­щике, которого знал в молодости («лет 15 тому назад», т. с. как раз в 1819 году - статья относится к 1834 го­ду): «...он нашел своих крестьян, как говорится, избало­ванными слабым и беспечным своим предшественником. Первым старанием его было общее и совершенное разо­рение. Он немедленно приступил к совершению своего предположения и в три года привел крестьян в жестокое положение. Крестьянин не имел никакой собственности, он пахал барскою сохою, запряженной барскою клячею, скот его был весь продан, он садился за спартанскую трапезу на барском дворе; дома не имел он ни штей, ни хлеба. Одежда, обувь выдавалась ему от господина...» Помещик этот «был убит своими крестьянами во время пожара».

Крепостнический быт в его типичном проявлении Пушкин мог видеть своими глазами, при посещении ближайших соседей, да и в самом Михайловском, повсе­дневно. Вспомним, что при дурном настроении владельца Петровского его дворовых «выносили на простынях». В Тригорском, порядки были не столь жестокие, как при хозяйничанье Александра Максимовича Вындомского, когда дело доходило до «возмущений», которые усми­ряли войска, но крепостных держали в строгости: и Прасковья Александровна могла отправить провинившегося дворового на конюшню для «поучения» или сдать в сол­даты молодого кучера только за то, что тот без ее раз­решения отвез на ярмарку в Святые Горы девушек из ближней деревни. В Михайловском, по свидетельству со­временника, «девичья ... постоянно была набита дворовы­ми и крестьянскими малолетками, которые ... исполняли разнообразные уроки». Так было заведено Марией Алек­сеевной, которая требовательно следила за работой каж­дого. «Отсюда восходила она очень просто до управления взрослыми людьми и до хозяйственных распоряжений по имению, наблюдая точно так же, чтобы ни одна сила не пропадала даром». Вряд ли после смерти Марии Алек­сеевны, когда бразды правления перешли в чужие руки, что-либо в судьбе Михайловской дворни и крестьян изме­нилось к лучшему. Не единичными были случаи продажи крепостных, сдачи в рекруты.

Сохранился знаменательный документ, датированный 1809 годом: «Купчая на проданную девку статскою совет­ницею Надеждою Пушкиною из дворни титулярной со­ветнице Варваре Яковлевне Лачиповой, писанную по седьмой ревизии Псковской губернии Опочецкого уезда села Мнхайловска, деревни Лежнева». Продать «девку» считалось в порядке вещей. Такова была психология да­же просвещенного дворянина. Так же как и сдать в рек­руты парня, получив за это соответствующую сумму. Муж Ольги Сергеевны Н. И. Павлищев уже много позже писал Пушкину из Михайловского, что «не худо б за­брить лоб кому-нибудь из наследников Михаилы» и реко­мендовал «отдать в солдаты» дворового Петрушку.

Все реальности крепостнического быта, рассказы о которых слышал Пушкин в этот свой приезд в Михайловское, которые видел своими глазами, служили яркой иллюстрацией к тому, о чем говорил он с Николаем Тур­геневым и его друзьями, что глубоко волновало и требо­вало своего поэтического выражения.

Непосредственное соприкосновение с действительно­стью, запас реальных жизненных наблюдений необходи­мы были Пушкину, чтобы зревшие в нем мысли и чувства обрели соответствующую художественную форму. Так было у него всегда.

По точному определению Н П. Огарева, «Деревня» «выстрадана из действительной жизни до художествен­ной формы», т. е. стала художественным обобщением тех жизненных явлений, которые, будучи хорошо знакомы поэту, не могли оставить его равнодушным. Зна­комство с этими жизненными явлениями пришло к Пушкину в псковской деревне. Если бы поэт не ездил в Михайлавское, он и тогда, несомненно, выразил бы в стихах свое возмущение рабским положением наро­да, зверским угнетением, которому подвергался он со стороны дикарей-помещиков. Но стихи эти были бы другими.

Главное, что здесь, в Михайловском, должно было по­разить воображение юного поэта, вдохновить на создание именно такого стихотворения, как «Деревин», рази­тельный контраст между красотой, щедростью окружающей земли и уродливым, нищенски-рабским существова­нием подавляющей) больщинства живущих на ней лю­дей; между тем, что могло бы бить и что было на самом деле, между возможным и существующим. Этот контраст определяет и идейную и композиционную основу «Де­ревни».

Картины привольной, овеянной какой-то особой теплотой и нежностью русской природы открывались в южных районах, и он с абсолютной точ­ностью воспроизводит их в первой части своего стихотво­рения.

Я твой люблю сей темный сад

С его прохладой и цветами,

Сей луг, уставленный душистыми скирдами,

Где светлые ручьи в кустарниках шумят.

Везде передо мной подвижные картины:

Здесь вижу двух озер лазурные равнины,

Где парус рыбаря белеет иногда.

За ними ряд холмов и нивы полосаты,

Вдали рассыпанные хаты,

На влажных берегах бродящие стада.

Овины дымные и мельницы крылаты;

Везде следы довольства и труда.

То, что эти «подвижные картины» были «списаны с на­туры», в значительной степени определило их реальность, конкретность, отличие от условно-идиллических, сен­тиментальных описании, обычных для поэзии тот вре­мени.

Они согреты искренним чувством любви к родной земле.

Приветствую тебя пустынный уголок,

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья.

Где льется дней моих невидимый поток

На лоне счастья и забвенья.

Я твой - я променял порочный двор Царицын,

Роскошные пиры, забавы, заблужденья

На мирный шум дубрав, на тишину полей,

На праздность вольную, подругу размышленья

И чем прекраснее была эта земля, тем очевиднее вопию­щая социальная несправедливость, лишающая тех, кому она должна была принадлежать по праву, самых элемен­тарных условий существования, тем сильнее был вызывае­мый такой несправедливостью гневный протест. И этот протест, как и ужасающее положение закрепощенного на­рода, выражены в стихотворении в реальных, конкретных образах, а не отвлеченно-риторически. Поэт говорит о том, что хорошо знает. За каждым словом — глубо­кое содержание, точное определение действительного явле­ния, той или иной стороны народной жизни.

1.4. Эмоциональное содержание поэзии А.С. Пушкина как авторское восприятие картины мира

В русской мысли и литературе присутствует частью равнодушное отношение к эмоциональному содержанию поэзии и мысли Пушкина. На это указал уже почти 40 лет тому назад Мережковский. Миросозерцание величайшего русского поэта и "умнейшего человека России" (выражение Николая I), каждая строка и каждый день жизни которого исследованы учеными пушкиноведами, остается и до сих пор почти не изученным и мало известным большинству русских людей. Не касаясь здесь этой в высшей степени важной общей темы, мы хотим остановиться на эмоционально-чувственном сознании Пушкина. Из всех вопросов "пушкиноведения" эта тема менее всего изучена; она, можно сказать, почти еще не ставилась (62). Между тем, это есть тема величайшей важности не только для почитателей Пушкина: это есть в известном смысле проблема русского национального самосознания. Ибо гений - и в первую очередь гений поэта - есть всегда самое яркое и показательное выражение народной души в ее субстанциальной первооснове.

В действительности, однако, это господствующее отношение, каковы бы ни были его причины, совершенно неосновательно. В безмерно богатом и глубоком содержании эмоционально-чувственного мира Пушкина религиозное чувство и сознание играет первостепенную роль. Не пытаясь здесь исчерпать этой темы, возможно, схематически наметить некоторые основные мотивы, содержащиеся в ней.

Пушкин был и русской "широкой натурой" в том смысле, что в нем уживались крайности; едва ли не до самого конца жизни он сочетал в себе буйность, разгул, неистовство с умудренностью и просветленностью. В эпоху первой юности (1817 - 1820) мы имеем автобиографические признания в стихотворениях "Деревня" и "Возрождение", говорящие об освобождении от "суетных оков", о "творческих думах", зреющих "в душевной глубине", о чистых "видениях", скрытых под "заблуждениями измученной души".

В самую кипучую эпоху жизни Пушкина в Кишиневе возникает автобиографическое послание к Чаадаеву, свидетельствующее о почти монашеской отрешенности и тихой умудренности внутреней духовной жизни. И в самые последние дни своей жизни, в состоянии бешенства и исступления от оскорбления, нанесенного его чести, Пушкин, по свидетельству Плетнева, был "в каком-то высоко-религиозном настроении": он говорил о судьбах Промысла, выше всего ставил в человеке качество "благоволения ко всем". Он жаждал убить своего обидчика Дантеса, ставил условием дуэли: "чем кровавее, тем лучше", и на смертном одре примирился с ним; требовал от Данзаса отказа от мщения и умер в состоянии духовного просветления, потрясшего всех очевидцев. Но мало того, что в Пушкине уживались эти две крайности. В нем был, кроме того, какой-то чисто русский задор цинизма, типично русская форма целомудрия и духовной стыдливости, скрывающая чистейшие и глубочайшие переживания под маской напускного озорства. Пушкин - говорит его биограф Бартенев - не только не заботился о том, чтобы устранить противоречие между низшим и высшим началами своей души, но "напротив, прикидывался буяном, развратником, каким-то яростным вольнодумцем". И Бартенев метко называет это состояние души "юродством поэта"(64). Несомненно, автобиографическое значение имеет замечание Пушкина о "притворной личине порочности" у Байрона. Совершенно бесспорно, что именно выражением этого юродства являются многочисленные кощунства Пушкина (относящиеся, впрочем, только к эпохе примерно до 1825 г. - позднее они прекращаются) - в том числе и пресловутая "Гавриилиада". Что это так, это явствует уже из того, что "Гавриилиада" есть кощунство не только над верованиями христианства, но и над любовью, тогда как лучший, истинный Пушкин признавался, что в течение всей своей жизни не мог "на красоту взирать без умиленья"(19).

К этому надо еще прибавить, что в известной мере кощунства одого Пушкина явственно были протестом правдивой, духовно трезвой души поэта против поверхностной и лицемерной на мистицизм высших кругов тогдашнего времени (в "Послании к Горчакову" 1819 г. Пушкин сатирически поминает "Лаис благочестивых", "святых невежд, почетных подлецов и мистику придворного кривлянья"; ср. также эпиграммы на Голицына, Фотия и Стурдзу).

Из сказанного следует, что "кощунства" Пушкина вообще не должны итти в счет при определении его подлинного, серьезного образа мыслей и чувств в отношении религии. С другой стороны, мы имеем все основания при уяснении религиозности Пушкина принимать в расчет, как автобиографический материал, все серьезные произведения поэзии Пушкина. Пушкин, как справедливо указал Гершензон, был существом необычайно правдивым, и в своем поэтическом творчестве он просто не мог ничего "выдумать", чего он не знал по собственному духовному опыту; художественная способность "перевоплощения", сочувственного изображения чужих духовных состояний основана у него именно на широте его собственного духовного опыта. Так, подражания Корану, "Песне песней", отрывок "Юдифь", образы средневековой западной религиозности и образы русской религиозности Пушкина представляются просто немыслимыми вне сочувственного религиозного восприятия и переживания этих тем. Спор об "автобиографичности" поэзии Пушкина (21) запутан и заведен в тупик поверхностным и примитивным представлением о смысле "автобиографичности" как у ее сторонников, так и у ее противников. Поэзия Пушкина, конечно, не есть безукоризненно точный и достаточный источник для внешней биографии поэта, которою доселе более всего интересовались пушкиноведы; в противном случае пришлось бы отрицать не более и не менее, как наличие поэтического творчества у Пушкина. Но она вместе тем есть вполне автентичное свидетельство содержания его духовной жизни; к тому же для преобладающего большинства ровных мотивов поэзии Пушкина можно найти подтверждающие их места из автобиографических признаний и собственных (прозаических) мыслей Пушкина.

Известно, что в детстве и ранней юности Пушкин воспитался под влиянием французской литературы 18-го века и разделял его общее мировоззрение. "Фернейский злой крикун", "седой шалун", Вольтер для него не только "поэт в поэтах первый" "единственный старик", который "везде велик" (Городок, 1814). Среда, в которой вращался Пушкин в то время - в лицейскую эпоху и в Петербурге до своей высылки - поскольку вообще имела "мировоззрение", также была проникнута настроением просветительского эпикуреизма в духе французской литературы 18-го века. Вряд ли, однако, и в то время дух этот сколько-нибудь серьезно и глубоко определял идеи Пушкина. Ему уже тогда противоречили некоторые основные тенденции, определяющие собственный духовный склад Пушкина - доселе, кажется недостаточно учитываемые его биографами. Мы насчитываем три такие основные тенденции: склонность к трагическому жизнеощущению, религиозное восприятие красоты и художественного творчества, и стремление к тайной, скрытой от людей духовной умудренности. Коснемся вкратце каждого из этих мотивов.

"Уныньем", "хандрой", "безнадежностью", чувством тоски - словом, трагическим мироощущением полно большинство серьезных лирических стихотворений уже лицейской эпохи. "Дышать уныньем - мой удел", "моя стезя печальна и темна", "вся жизнь моя - печальный мрак ненастья", "душа полна невольной грустной думой", "и ты со мной, о лира, приуныла, наперсница души моей больной, твоей струны печален звон глухой, и лишь тоски ты голос не забыла", "мне в унылой жизни нет отрады тайных наслаждений", "с минут бесчувственных рожденья до нежных юношества лет я все не знаю наслажденья, и счастья в томном сердце нет" - можно было бы исписать десятки страниц подобными цитатами из лицейских стихотворений Пушкина; и было бы непростительно поверхностно видеть в них только литературный прием и отражение моды времени - хотя бы уже потому, что по существу эти настроения сопровождают всю жизнь Пушкина и выражены в самых глубоких и оригинальных уверениях его зрелой лирики (ср. хотя бы его классическую элегию "Безумных лет угасшее веселье"). Истинно русская стихия уныния, тоски и трагизма (свою связь в этом жизнеощущении с национально-русской стихией Пушкин сам ясно сознавал: "от ямщика до первого поэта, мы все поем уныло" - "сказал он позднее) - это необходимое преддверие к религиозному пробуждению души - была в юном Пушкине сильнее поверхностной жизнерадостности французского просветительства.

В том же направлении действовало, очевидно, в нем и первое религиозное откровение, данное ему от самого рождения: религиозное восприятие поэзии и поэтического вдохновения. Если в конце своей жизни, в своем поэтическом завещании ("Памятник") Пушкин говорит: "веленью Божию, о муза, будь послушна", если божественное призвание поэзии было всегда, так сказать, основным догматом веры Пушкина, то это настроение несомненно проникает его с ранней юности. Не только в позднейших воспоминаниях о первом пробуждении поэтического вдохновения, о том, как муза впервые стала являться ему "в таинственных долинах, весной, при кликах лебединых, близь вод, сиявших в тишине", - но и в ранних юношеских стихотворениях отчетливо выражено это религиозное восприятие поэзии. В особенности ясно это высказано в двух посланиях к Жуковскому, первому и единственному его учителю в поэзии. Такие слова, как:

Могу ль забыть я час, когда перед тобой

Безмолвный я стоял, и молнийной струей

Душа к возвышенной душе твоей летела

И, тайно съединясь, в восторгах пламенела,

или слова о том, как поэт стремится "к мечтательному миру" "возвышенной душой", "и быстрый холод вдохновенья власы подъемлет на челе", и как он тогда творит "для немногих" "священной истины друзей" - не оставляют сомнения в яркости и глубине чисто религиозного восприятия красоты и поэтического творчества. Но этот духовный опыт должен был уже рано привести Пушкина к ощущению ложности "просветительства" и рационалистического атеизма. И если позднее, в зрелые годы, Пушкин утверждал, что "ничто не могло быть противоположнее поэзии, как та философия, которой 18-й век дал свое имя", ибо "она была направлена против господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов", если он называл Гельвеция "холодным и сухим", а его метафизику "пошлой и бесплодной", то в этом сказался несомненно уже опыт юных лет - опыт столкновения в его душе рационализма с религиозным переживанием поэтического вдохновения (17).

Наконец, столь же существенна и та глубокая общая чувственная умудренность, которая поражала Жуковвского в юноше-Пушкине, и о которой он сам говорит еще в 1817 году как об "уме высоком", который "можно скрыть безумной шалости под легким покрывалом". Наличие этого глубокого слоя духовной жизни особенно явствует из отношения юного Пушкина к "мудрецу" Чаадаеву, который "во глубину души вникая строгим взором... оживлял ее советом иль укором" и, по признанию самого Пушкина, в ту пору, быть может, "спас" его чувства. По всей вероятности, Чаадаев уже тогда влиял на Пушкина в религиозном направлении или, во всяком случае, пробудил в нем строй мыслей более глубокий, чем ходячее умонастроение французского просветительства. Не надо также забывать, что этот строй мыслей и чувств питался в Пушкине навсегда запавшими ему в душу впечатлениями первых детских лет, осененных духовной мудростью русского народа, простодушной верой Арины Родионовны.

Специально проблеме религиозной веры посвящено в ту юношескую эпоху стихотворение "Безверие", написанное для выпускного лицейского экзамена (1817). Его принято считать простым стилистическим упражнением с дидактическим содержанием и потому непоказательным для духовной жизни Пушкина той эпохи. Это суждение кажется нам неосновательным в силу высказанного уже общего убеждения в правдивости поэтического творчества Пушкина: невозможно допустить, чтобы Пушкин писал по заказу на чуждую ему тему и просто лгал в поэтической форме. Стихотворение художественно, правда, относительно слабое и потому и исключенное самим Пушкиным из собрания сочинений - описывает трагическую безнадежность сердца, неспособного к религиозной вере, и призывает не укорять, пожалеть несчастного неверующего. В этом стихотворении по крайней мере одна фраза бросает свет на духовное состояние Пушкина: "ум ищет Божества, а сердце не находит". Чрезвычайно интересно, что суждение - впрочем, с существенным изменением логического ударения, - повторяется Пушкиным в 1821 г. в его кишиневском дневнике. Отмечая свое свидание с Пестелем, "умным человеком во всем смысле этого слова", - Пушкин записывает поразившую его и, очевидно, соответствующую его собственному настроению мысль Пестеля; mon coeur est materialiste, mais ma raison s'y refuse (Сердцем я материалист, но мой разум этому противится - Фр. ) (по другому варианту текста, эта фраза принадлежит даже самому Пушкину).

Нам представляется очевидным парадоксальный факт: Пушкин преодолел свое безверие (которое было в эти годы скорее настроением, чем убеждением) на чисто интеллектуальном пути; он усмотрел глупость, умственную поверхностность обычного "просветительного" отрицания. В рукописях Пушкина 1827-1828 г. находится следующая запись: "Не допускать существования Бога - значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге" (23). В одном из ранних стихотворений мысль о небытии после смерти, "ничтожестве", есть для Пушкина "призрак пустой, сердцу непонятный мрак", о котором говорится: "ты чуждо мысли человека, тебя страшится гордый ум".

Но самое интересное свидетельство отношения молодого Пушкина к безверию содержится, конечно, в известном его письме из Одессы от 1824 г. Для состояния нашего пушкиноведения характерно, что это письмо, сыгравшее, как известно, роковую роль в жизни Пушкина (он был за него исключен со службы и сослан из Одессы в Михайловское под надзор полиции), исследовано со всех сторон, за исключением одной, самой существенной: никто, кажется, не потрудился задуматься над его подлинным смыслом, как свидетельством состояния религиозной мысли Пушкина. Вот соответствующие строки его; "Читаю Библию, святой Дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира. Ты хочешь знать, что я делаю - пишу пестрые строфы романтической поэмы - и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил.

Еще важнее, что в то самое время, как он берет уроки чистого атеизма, он читает Библию; и хотя он "предпочитает Гете и Шекспира", все же, "Святой Дух" ему "иногда по сердцу". Очевидно, что "сердце" Пушкина в это время двоится (как и его мысли). Несмотря на уроки атеизма, на него производит впечатление Священное Писание - по крайней мере, с его поэтической стороны (позднее он, как известно, усердно читал Библию и жития святых; его позднейший отзыв об Евангелии см. ниже). И, наконец, может быть, интереснее всего заключительные слова письма: "система" атеизма признается "не столь утешительной, как обыкновенно думают, но, к несчастью, наиболее правдоподобной". Ясно, что отношение "сердца" и "ума" Пушкина к религиозной проблеме радикально изменилось: теперь его ум готов признать правильным аргумент "афея", но сердце ощущает весь трагизм безверия - вопреки обычному для его поколения жизнепониманию, которое способно находить атеизм "утешительным".

С конца 20-х годов до конца жизни в Пушкине непрерывно идет созревание и углубление эмоционально-чувственной умудренности и вместе с этим процессом - нарастание глубокого религиозного сознания. Об этом одинаково свидетельствуют и поэтические его творения, и прозаические работы, и автобиографические записи; поистине, нужна исключительная слепота или тенденциозность многих современных пушкиноведов, чтобы отрицать этот совершенно бесспорный факт, к тому же засвидетельствованный едва ли не всеми современниками Пушкина. Из поэтических творений на религиозные темы достаточно здесь просто отметить такие стихи, как "Ангел" ("В дверях эдема...") (1827), "Эпитафия сыну декабриста С. Волконского" (1827), "Воспоминание" (1828), "Монастырь на Казбеке" (1829), "Еще одной великой важной песни" (1829), "Воспоминания в Царском Селе" (1829), "Стансы митр. Филарету" (1830), "Мадонна" (1830), "Заклинание" (1830), "Для берегов отчизны дальней" (1830), "Юдифь" (1832), "Напрасно я бегу к сионским высотам" (1833), "Странник (из Буньяна)" (1834), "Когда великое свершилось торжество" (1836), "Молитва" ("Отцы-пустынники") (1836). К концу жизни поэта этот процесс духовного созревания выразился в глубоком христиански-религиозном настроении поэта, о котором мы уже упоминали, и которое лучше всего жизненно засвидетельствовано потрясающим по своему величию последним просветлением на смертном одре. Так как проза Пушкина, к сожалению, и доселе мало известна широкому кругу русских читателей, приведем здесь следующие строки (из отзыва о книге Сильвио Пеллики) (1836): "Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицей народов, она не заключает уже для нас ничего неизвестного; книга сия называется Евангелием - и такова ее вечная прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то мы уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие". Быть может, последняя автобиографическая запись Пушкина на листе, на котором написано стихотворение "Пора, мои друг, пора...", гласит: "Скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню - поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтич. - семья, любовь etc. - религия, смерть" (ср. приведенное выше свидетельство Плетнева о "высоко-религиозном настроении" Пушкина за несколько дней до смерти) (62).

Как ни существенно это обращение Пушкина-человека к религиозной вере, еще важнее для уяснения его духовного облика религиозные мотивы его поэзии. Религиозность поэтического жизнеощущения, конечно, никогда не может вместиться в рамки определенного догматического содержания - в особенности же в отношении Пушкина, который всегда и во всем многосторонен. Всякая попытка приписать Пушкину-поэту однозначно определенное религиозное или философское миросозерцание заранее обречена на неудачу, будучи по существу неадекватной своему предмету. Если Константин Леонтьев не без основания упрекал Достоевского в том, что он в своей известной речи превратил "чувственного, языческого, героического" Пушкина в смиренного христианина, то не нужно забывать, что и обратная характеристика Леонтьева, по меньшей мере, так же одностороння (образцом невыносимой искусственности является попытка Гершензона конструировать систему религиозно-философского миросозерцания Пушкина в статье "Мудрость Пушкина"). Но из этого отнюдь не следует, что о религиозности поэзии Пушкина вообще нельзя сказать ничего определенного. Напротив, ее можно довольно точно зафиксировать - но не иначе, как в ряде отдельных, проницающих ее мотивов, которые в своей - несводимой к логическому единству - совокупности дают нам представление о религиозном "миросозерцании" Пушкина.

О первом и основном мотиве этой религиозности поэта уже было сказано выше: это есть религиозное восприятие самой поэзии и сущности поэтического вдохновения. Нет надобности здесь снова об этом распространяться: это бросается в глаза само собой. Для Пушкина поэтическое вдохновение было, как уже указано, подлинным религиозным откровением: вдохновение определено тем, что "божественный глагол" касается "слуха чуткого" поэта. Именно поэтому "служенье муз не терпит суеты: прекрасное должно быть величаво". Только из этого сознания абсолютного религиозного смысла поэзии (поэта как "служителя алтаря") может быть удовлетворительно понят и общеизвестный страстный и постоянный протест Пушкина против тенденции утилитарно-морального использования поэзии. Если поэзия сама уже есть "молитва" ("мы рождены... для звуков сладких и молитв"), то ее самодовлеющее верховное, неприкосновенное ни для каких земных нужд значение понятно само собой! Поэт, подобно пророку, знает лишь одну цель: исполнившись волей Божией, "глаголом жечь сердца людей".

С религиозным восприятием поэзии связано религиозное восприятие красоты вообще - ближайшим образом, красоты природы. Религиозно ощущается Пушкиным "светил небесных дивный хор" и "шум морской" - "немолчный шепот Нереид, глубокий вечный хор валов, хвалебный гимн отцу миров". Но и разрушительная стихия наводнения есть для него "божия стихия", так же, как мистическое, "неизъяснимое" наслаждение - "бессмертья, может быть, залог" - внушает ему все страшное в природе, "все, что гибелью грозит" - и бездна мрачная, и разъяренный океан, и аравийский ураган, и чума. Но уже из этого ясно, что ощущение божественности природы не есть для Пушкина пантеизм. Напротив, не раз подчеркивает он, что красота природы "равнодушна", "бесчувственна" к тоске человеческого сердца; в "Медном Всаднике" это равнодушие природы, которое багряницей утренней зари уже прикрывает вчерашнее зло наводнения, сознательно связывается с "бесчувствием холодным" человеческой толпы. Красота и величие природы есть след и выражение божественного начала, но сердце человека ею не может удовлетвориться - оно стремится к иной, высшей, более человечной красоте; и потому, хотя "прекрасно море в бурной мгле и небо в блесках без лазури", но "дева на скале прекрасней волн, небес и бури".

Этим уже указан второй эстетический источник религиозного жизнеощущения - эротизм, чувство божественности любви и женской красоты. И здесь надо повторить: раз навсегда надо научиться не принимать слова Пушкина за условно-банальный стиль эротической лирики, который он сам высмеивал, - а брать их всерьез; когда Пушкин говорит о Божестве и божественном, это всегда имеет у него глубокий, продуманный и прочувствованный смысл. Так надо воспринимать, напр., известное признание к Керн. Когда он воспринимает женщину как "гения чистой красоты", то вместе с "вдохновением, жизнью, слезами и любовью" для его "упоенного" сердца просыпается и "Божество". Очевидно, глубокий религиозный смысл содержится в гимне совершенной женской красоте: "Все в ней гармония, все диво, все выше мира и страстей". Чистота этого религиозно-эстетического чувства совершенно сознательно подчеркивается поэтом: "куда бы ты не поспешал, хоть на любовное свиданье..., но, встретясь с ней, смущенный, ты вдруг остановишься невольно, благоговея богомольно перед святыней красоты".

Но особенно интересно, что и в области эротической эстетики Пушкин не остается замкнутым в пределах земной действительости, а, напротив, именно на этом пути, говоря словами Достоевского, "соприкасается мирам иным". У него есть целый ряд стихотворений, в которых мысль о любимой женщине связывается с мыслью о загробной жизни. Таково "заклинание" к "возлюбленной тени" явиться вновь, чтобы снова выслушать признание в любви. И когда бессонной ночью воспоминание развивает перед ним свой "длинный свиток", и в нем горят "змеи сердечной угрызенья", две тени любимых женщин являются перед ним, как два ангела "с пламенным мечом", "и оба говорят мне мертвым языком о тайнах вечности и гроба". Свое завершение эта эротическая религиозность находит в известной песне о "бедном рыцаре", посвятившем свое сердце пресвятой Деве - песне, как известно, вдохновлявшей Достоевского и духовно родственной основной религиозной интуиции Софии у Вл. Соловьева.

Однако, областью эротической и эстетической в широком смысле религиозности отнюдь не исчерпывается самобытная религиозная интуиция Пушкина-поэта. Наряду с ней, у Пушкина есть еще иной источник спонтанного и совершенно оригинального религиозного восприятия. Этот мотив, доселе, насколько мне известно, никем не отмеченный (как и многое другое в духовном мире Пушкина), состоит в религиозном восприятии духовной сосредоточенности и уединения; оно связано с культом "домашнего очага" и поэтому символизируется Пушкиным в античном понятии "пенатов". Всем известно стихотворение "Миг вожделенный настал", в котором поэт выражает свою "непонятную грусть" при окончании многолетнего труда, "друга пенатов святых". Упоминание пенатов здесь не случайно: как по всегда у Пушкина, это есть обнаружение общего мотива, проходящего через все его творчество. Впервые поминаются "пенаты", как хранители "сени уединения", незримые слушатели поэта, в стихотворении "Разлука" (Кюхельбекеру, 1817); отчетливо этот мотив выражен в юношеском стихотворении "Домовому" (1819): "Поместья мирного незримый покровитель, тебя молю, мой добрый домовой, храни селенье, лес и дикий садик мой и скромную семьи моей обитель!" Он молит домового любить "зеленый скат холмов", луга, "прохладу лип и кленов шумный кров", мотивируя это общим указанием: "они знакомы вдохновенью". В альбом Сленину он пишет: "вхожу в него прямым поэтом, как в дружеский, приятный дом, почтив хозяина приветом и лар - молитвенным стихом". Этот мотив в своем глубочайшем религиозном напряжении сполна раскрывается в стихотворении "Еще одной высокой важной песни", которое сам Пушкин называет "гимном пенатам", "таинственным силам"; в долгом изгнании, удаленный "от ваших жертв и тихих возлияний", поэт не переставал любить пенатов.

Связь нравственного сознания и нравственного очищения души с сознанием религиозным – чрезвычайно богатая тема пушкинского творчества. Это есть мотив, связанный с одним из центральных мотивов духовной жизни Пушкина вообще - с мотивом духовного преображения личности. Укажем лишь, что Пушкин на основании внутреннего опыта приходит прежде всего к своеобразному аскетизму: он хочет "жить, чтоб мыслить и страдать", он требует от себя, чтобы его душа была "чиста, печальна и покойна". Но этот аскетизм, по крайней мере на высшей своей ступени (у Пушкина можно проследить целый ряд его ступеней и форм), не содержит в себе ничего мрачного и ожесточенного: он оначает, напротив, просветление души, победу над мятежными страстями высших духовных сил благоговения, любви и благоговения к людям и миру. Таково, напр., описанное в ряде стихотворений просветление и умиротворение эротической любви, ее преображение в чистое умиление и бескорыстную любовь. Таково развитие нравственного сознания в узком смысле слова от тяжких, как бы безысходных угрызений совести к тихой сокрушенности и светлой печали (ср. напр., "тяжкие думы", "в уме, подавленном тоской" со "сладкой тоской" тихого покаяния в "Воспоминаниях в Царском Селе"). Религиозный характер этого мотива духовной жизни очевиден и там, где он не выражен отчетливо словами. Прослеживая точнее этот духовный путь поэта, можно было бы усмотреть, как Пушкин, исходя из изложенных отправных пунктов своей самобытной религиозности, достигает основных мотивов христианской веры - смирения и любви. Языческий, мятежный, чувственный и героический Пушкин (как его определяет К. Леонтьев) вместе с тем обнаруживается нам как один из глубочайших гениев русского христианского духа.

Выводы

Эмоция представляет собой один из ведущих объектов поэтического повествования, и поэтому лирика Пушкина может быть речью об эмоции, но отнюдь не эмоциональной речью. Литературные критики неизменно связывают поэтику поэта и его взгляд на мир; они интерпретируют пушкинскую поэтическую речь, создающую впечатление бесстрастной речи, и равнозначность всех образов, которую Пушкин показывает нам, уподобляя роль поэта эху, воспроизводящему все звуки, как «всеодобряющее» отношение поэта к миру, хотя мы знаем, что его личное отношение к миру в действительности носило другой характер. Каждый вдумчивый читатель оказывается в тупике перед множеством разнородных образов, населающих поэтический мир Пушкина на равных правах; большое число объектов пронизывают друг друга; один и тот же объект представляется в разных обликах. Полисемия произведения неизбежно проистекает из отсутствия иерархического порядка. «Борьба здесь идет за каждый образ, - пишет современный критик. - Ни один не может быть осмыслен до конца с одной точки зрения. Каждое осмысление открывает дверь другому и ни одно не может быть принято как окончательное» (19). Критик, тем не менее, ошибается, когда, сталкиваясь с полисемией поэтического произведения, он приходит к выводу о неопределенной позиции, колебаниях и расплывчатости мировоззрения его автора. Неоднозначность, или, более точно, множественность смыслов, есть базисный компонент поэтических произведений Пушкина, и было бы бесполезно искать какое-либо единообразное содержание в таком поэтическом объекте, как эхо. Именно в этим связан тот факт, что из поэтических произведений Пушкина критиками извлекается бесконечное число противоречивых суждений, характеризующих его политические, философские или религиозные взгляды, и положение не спасают никакие попытки объяснить эти противоречия деклассированным статусом поэта или тем обстоятельством, что он перерос свой собственный класс. Критики или порицают подобные идеологические «несообразности» в произведениях Пушкина, или же пытаются как-то оправдать эту «слабость», не замечая, однако, того, что именно благодаря этой удивительной эмоциональной множественности поэт-мастер занял совершенно исключительное место в культуре всех времен и народов. Каждое поколение, каждый класс, каждое идеологическое течение привносит свою собственную шкалу ценностей в его творческое наследие, которое само по себе лишено оценочных суждений.

Ученый, рассматривающий любое стихотворение пушкинской лирики как «вещь в себе», обнаруживает идейные противоречия, отмечает идеологический перелом, произошедший в 1825 г., говорит о мятежных настроениях и последующем изменении поэта. Однако читатель, для которого Пушкин остается источником жизненной силы, хорошо понимает, что творчество поэта есть непрерывный эмоциональный процесс, и в особенности его лирика, от ранних лицейских стихов и до последних лирических набросков, однородна по своей символике. В самом деле, почти невозможно говорить о малых формах у Пушкина, ибо эти малые фрагменты срастаются воедино в монолитном произведении-жизни, на последних страницах которого возобновляются, развиваются и угасают образы первых страниц. Без осознания этой целостности невозможно постичь лирику Пушкина.

Некоторые связи между образами столь тесны, что достаточно появиться одному образу, как в сознании непременно всплывает второе звено ассоциативной цепи. Так, темам рабства, мятежа и свободы неизбежно соответствуют образы воли, потока, наводнения, ущелья, тюрьмы, клетки, Петра I и Наполеона, и подобная ассоциативная связь сохраняется даже в том случае, если предмет темы прямо не назван в стихотворении или снят автором по цензурным соображениям (например, в стихотворении «Кавказ»). При этом не следует упускать из виду, что навязчивая и неусыпная цензура является весьма существенным фактором в истории русской литературы (это в большой степени относится и к пушкинской поре), что способность к чтению между строк становится необычайно развитой у читающей публики, и в силу этого поэт охотно обращается к намекам и недомолвкам, то есть к «эзопову языку». Именно на фоне такого рода устойчивых ассоциативных связей читатель с особенной яркостью воспринимает те связи, которые допускают различные вариации. В композиционном отношении это напоминает нам традиционную народную комедию, в которой возможности импровизации выступают особенно ярко на фоне устойчивых компонентов. И в пушкинской лирике постоянно повторяются различные противопоставления - покоя и движения, свободной воли и сдержанности, жизни и смерти, - при этом нас очаровывают и ошеломляют постоянные причудливые изменения взаимоотношений между членами этих пар. Эти изменчивые отношения отражаются в непрерывной изменчивости мифа о Пушкине, которого один русский писатель (Достоевский) прославляет как вечное воплощение смирения, а другой (Валерий Брюсов) - столь же убедительно - как вечный символ революции. Именно это неуничтожаемое внутреннее напряжение мы и называем «бессмертием поэта».

Глава II . Изучение творчества А. С. Пушкина на уроках литературы в школе

2.1. Особенности изучения лирики А.С. Пушкина на уроках литературы в школе

Одна из основных задач учителя – привить ученикам любовь к русской литературе, и к поэзии в частности, научить их понимать лирическое произведение, приобщить их к высокому духовному строю подлинной культуры. Это серьезный процесс, и он требует от самого учителя напряжения сил, любви, подлинной культуры. Школа должна приучать детей думать, поэтому она не имеет права упрощать реальный исторический процесс, приучать к простым и бездумным ответам. Приучать ученика понимать, чувствовать, любить поэзию, лирику – это три разные задачи, и средства для их достижения различные. Анализ идей, лежащих в основе того или иного лирического произведения, расширяет понимание, приучает видеть в литературном тексте акт мысли, требующий от читателя встречных интеллектуальных усилий.

Поэзия – великая культурная ценность и она необходима человеку и обществу. Литературная начитанность, прочная языковая культура необходимы ребенку, и учитель обязан сделать все, чтобы поэтическое наследство было передано молодому поколению. На современную школу существенное влияние оказывает научно-техническая революция. Сегодня недостаточно дать ученику знания, нужно научить его овладевать методами познания. В преподавании литературы это значит научить учащихся самостоятельно ориентироваться в тексте художественных, в том числе лирических, произведений, проникать в мир авторских мыслей и идеалов, разбираться в основных теоретико- и историко-литературных проблемах. Осуществить это можно только при условии активной деятельности учащихся в процессе чтения и анализа произведения. Поэтому одна из важнейших задач методики – помочь учителю реализовать такие принципы обучения, которые бы развивали познавательную и творческую активность школьников.

Успех к учителю приходит в том случае, если он умело направляет работу всего класса и каждого ученика. Чтобы поэзия воспитывала, чтобы она могла дойти до сознания и сердца школьника, его нужно учить читать, воспринимать, понимать лирическое произведение. Причем учитель постоянно должен помнить о специфике предмета, о том, что вопросы воспитывающего обучения на уроках литературы необходимо решать на материале предмета, исходя из его природы, что воспитывают не нравоучительные выводы из произведения, а художественный образ, потому что он питает активное воображение.

Руководство учебным процессом познания поэзии учителем должно обеспечивать интерес и творческое самочувствие ученика, поэтому воздействие на учащихся должно быть многообразным, сочетающим для этой цели различные методы и приемы. Но все даже самые обычные методы и приемы обязательно всегда должны избираться с учетом специфики произведения, а также служить средством проникновения в текст, освоения его идейно-художественного содержания, должны быть обогащены выдумкой, творчеством, отсутствием какого бы то ни было шаблона в применении.

Пушкинская лирика – одно из самых глубоких и совершенных созданий русской поэзии – особый высокий и полнокровный мир раздумий и чувств, прикоснувшись к которому человек становится духовно богаче. Недаром В.Г.Белинский находил, что чтение стихов А.С.Пушкина – лучшая школа воспитания гуманности.

И тем сложнее и интереснее задача учителя литературы, который в довольно тесных рамках школьных уроков и в системе внеурочных занятий (факультативы, вечера поэзии, читательские конференции) может не только дать своим ученикам определенные знания о стихах Пушкина, но и разбудить в подростках желание еще и еще раз вернуться к его поэзии, почувствовать полноту бьющейся в ней жизни, задуматься над явлениями, будившими мысль гениального поэта.

Пушкинское понимание творчества, полнее всего сказавшееся в произведениях, посвященных поэту и поэзии, может стать одной из тем факультатива по русской литературе Х1Х века и способствовать формированию представлений юношества о высоте и сложности пути творческой личности, о ее ответственности перед собою и теми, к кому обращены плоды трудов и свершений.

Среди стихотворений Пушкина, включенных в программу по литературе, есть стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» («Памятник»), в котором тема творчества, поэтического призвания, неоспоримой ценности поэтического слова составляет главное содержание. Анализ этого произведения подведет юного читателя к постижению вещей, чрезвычайно серьезных и сложных, если учитель сумеет сделать понятными для него шедевр пушкинской лирики, постарается раскрыть серьезность и масштабность самого явления «творчество», даст почувствовать то духовное напряжение, которое вкладывает в представление о творчестве великий поэт, обратит внимание учащихся на то, что в лирике А.С.Пушкина тысячи нитей связывают поэзию и жизнь.

При изучении пушкинской лирике в школе учитель должен шире представлять различные аспекты темы поэта и поэзии в художественном наследии Пушкина. В стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», посвященном этой теме, у Пушкина поражает обилие и многообразие связей между объективным миром реальности и творцом, который предстает как естественная, органическая часть действительности, общества, эпохи и в то же время выходит из подчинения тривиальным закономерностям и обретает свободу, которой, кроме поэта, не обладает никто. Пушкин последовательно отстаивает внутреннюю самоценность и самодостаточность поэзии и независимость творца от утилитарных требований «века» и столь же последовательно утверждает включенность поэта в движение бытия, его связи и с основными, вечными законами жизни, и с конкретными проявлениями исторического времени.

Традиция, к которой примыкает пушкинское стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», глубоко уходит в историю мировой культуры. Очевидно, что диалог с традицией явно входил в замысел поэта и именно через него Пушкин стремился осуществить свой замысел. В этой традиции пушкинистика выделила «горацианско-державинскую идею бессмертия поэзии (М.П.Алексеев), но, разумеется, одной идеей, пусть даже столь масштабной, она не исчерпывается. Так же как не сводима она и к историко-литературной схеме, предложенной в известной монографии М.П.Алексеева: римские метрические эпитафии – «Памятник» Горация и т.д. Традиционный смысл пушкинского стихотворения («Я заслужил посмертную славу, потому что сделал в своей жизни то-то и то-то»), конечно же, опирается на представления более древние и развивает идеи более общие.

Проблемой изучения лирики в школе занимались многие замечательные литературоведы и методисты: Белобровцева И.З., Дегожская А.С., Жаворонкова А.Н., Карсалова Е.В., Лахостский К.П., Мадер Р.Д., Македонов Е.В., Медведев В.И., Мотольская Д.К., Сопалова К.И., Рез З.Я., Страшнов С., Тодоров Л.В., Рыбникова М.А., Лотман Ю.М., Липкина А.И., Оморокова М.И. и другие.

Сравнительная характеристика программ литературного образования для 10 класса общеобразовательной школы.

2.2. Система работы по изучению творчества А.С. Пушкина на уроках литературы в школе

УРОК 1. «Пушкин — это наше все» (Ап. Григорьев). Пушкин: личность и судьба. Страницы творческого пути.

Приступая к изучению темы, учитель, во-первых, должен вспомнить с ребятами, что они уже знают о Пушкине из курса литературы основной школы. Читателей-школьников обычно привлекает известная цитата Н. В. Гоголя: «Пушкин есть чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через 200 лет». Эти слова современные школьники воспринимают с иронией. Ведь надежды Гоголя на то, что через 200 лет в России, может быть, родятся новые Пушкины, вряд ли оправдались. Творческий путь Пушкина можно условно разделить на несколько этапов:

Думается, что рассказ о личности и судьбе поэта будет скупым и однообразным, если оторвать факты его биографии от фактов творчества, потому что жизнь поэта неотделима от созданных им произведений. Но учащиеся должны четко усвоить идейно-эстетические позиции Пушкина в каждый период его творчества, четко представлять себе, какие произведения являются характерными для каждого этапа, как эволюционировали в творчестве Пушкина ведущие темы его лирики. Учащиеся уже обращались к поэзии Пушкина в классах основной школы, подробно знакомились с его лирическими произведениями в 9 классе. В центре работы с десятиклассниками на уроках по изучению лирики Пушкина — обобщение ранее изученного, обогащение ведущих тем его поэзии новыми фактами, размышлениями, проблемно-содержательный анализ романа «Евгений Онегин».

На первых уроках по изучению произведений Пушкина стоит вспомнить основные этапы его биографии и творческого пути, заполнить хронологическую таблицу его жизни и творчества, записав в классе или дома характерные черты и наиболее значительные произведения каждого периода.

Для лицейского этапа характерно формирование Пушкина-поэта под воздействием творчества Державина, Радищева, Карамзина, Жуковского, Вольтера, Руссо. В раннем творчестве поэта отчетливо звучат его патриотические настроения («Воспоминания в Царском Селе»), политические мотивы, протест против крепостничества («Лицинию»), вольнолюбивые и сатирические мотивы («Городок»), которые тесно переплетаются с приверженностью философии Эпикура и анакреонтикой. В раннем творчестве начинает звучать тема смерти («Моя эпитафия», «Завещание», «Элегия», «Желание»), но она не имеет трагического оттенка, поэт желает умереть любя.

Для петербургского периода характерно тяготение к активному романтизму, декабристским настроениям во имя торжества свободы.

Вольнолюбивые мотивы усиливаются в лирике Пушкина Южного периода. Появляются и «южные» поэмы, героями которых становятся сильные и ищущие личности, находящиеся в разладе с обществом. В качестве индивидуальных домашних заданий можно предложить сильным учащимся проследить особенности романтической композиции и стилистики одной из «южных» поэм.

В период михайловской ссылки в творчестве Пушкина происходит утверждение принципов реализма. В этот период создается историческая трагедия «Борис Годунов», которую школьникам предстоит обсудить на уроке внеклассного чтения.

Вопросы для обсуждения

1. Какие национально-исторические проблемы поднимает Пушкин в трагедии?

2. Какие картины, характерные для русской жизни XVII века, изображены в трагедии?

3. Какие социальные силы противопоставлены в пьесе?

4. Почему автор подчеркивает трагедию одиночества Бориса Годунова и в центре пьесы — нравственные мучения царя?

5. Какую роль играет в трагедии образ «мнения народного»? Как народ относится к царской власти?

6. Как автор понимает роль народа в истории?

7. В чем своеобразие композиции трагедии «Борис Годунов»?

8. Каковы особенности ритмической и стиховой структуры трагедии? В период после поражения декабристского восстания (1826—1830 гг.) Пушкин остается верным идеалам декабристов. Эти настроения подтверждаются в стихотворениях «В Сибирь», «Арион», «Анчар».

В конце 30-х годов в творчестве поэта появляются мотивы разочарования, которые он пытается преодолеть («Брожу ли я вдоль улиц шумных…»). 30-е годы — вершина творчества Пушкина. Завершен «Евгений Онегин», лирика носит ярко выраженный философский характер, поэта волнуют вечные проблемы бытия, Пушкин создает реалистическую прозу. Философское осмысление приобретает и тема поэта и поэзии.

УРОК 2. «Печаль моя полна тобою…» Любовная лирика Пушкина

На трех уроках, посвященных изучению лирики Пушкина, стоит затронуть основные мотивы его поэзии: тему любви, тему поэтического творчества и тему смысла жизни, главную в философской лирике, а на уроке внеклассного чтения по лирике провести практикум по стихам Пушкина, объединенным темой дороги. Поэта волнуют проблемы смерти и бессмертия, преемственности поколений, вечного и преходящего, проблемы памяти и забвения.

Первый урок по изучению лирики Пушкина можно посвятить теме любви — высшего проявления духовной жизни человека. Десятиклассники уже знакомились с любовной лирикой поэта в основной школе, знают ее адресатов, поэтому главным в 10 классе должно стать не изучение историко-биографических реалий, ставших поводами для написания любовных стихов, не конкретные факты биографии Пушкина, а выявление их обобщенного смысла, наблюдения над текстовыми особенностями создания лирического образа-переживания.

Главное место на этом уроке следует отвести учебным исследованиям художественной формы стихотворений о любви, поиску таких их особенностей, которые помогают пониманию глубинных смыслов, то есть обучению интерпретации лирического текста.

Это возможно, когда знания об этих стихотворениях приобретаются не в готовом виде, например, из лекции учителя, а в результате самостоятельных наблюдений. Чтобы эти наблюдения не были поверхностными и стихийными, необходимо направлять мысль учащихся в нужное русло при помощи вопросов и заданий, которые выявляют смыслы, заложенные в особенностях художественной формы.

Вопросы и задания к стихотворению «Сожженное письмо»

1. Какое настроение вызывает это стихотворение? Как меняется это настроение по ходу текста?

2. Какова композиция стихотворения? На какие смысловые части его можно разделить?

3. Какими чувствами проникнута первая часть? Какой характер придает ей обилие восклицательных интонаций, смысловых пауз, создающих «рваный» ритм, глаголов в повелительном наклонении, стихотворных переносов?

4. Как поэт рисует сожжение письма? Найдите детали этого процесса, замедляющие ритмический и интонационный характер этой части текста. Какие стиховые особенности показывают, что герой взволнован и сожалеет об утрате письма?

5. Какие чувства вызывает финальная часть стихотворения? Проследите за уменьшением глагольной лексики и увеличением количества определений-эпитетов с оценочным значением. Какой поэтический смысл при этом выявляется?

6. Какова композиционная роль открытого финала текста?

После анализа стихотворения «Сожженное письмо» можно сообщить учащимся об адресате этого стихотворения, рассказать историю перстня, подаренного Пушкину Е. К. Воронцовой при расставании, прочитать стихотворения «Храни меня, мой талисман…» и «Там, где море тихо плещет…».

При изучении стихотворений «На холмах Грузии…» и «Я вас любил…» следует обратить внимание на смысловую роль художественной формы этих текстов, направляя наблюдения учащихся в «исследовательское» русло.

Вопросы и задания к стихотворению «На холмах Грузии…»

1. Основное настроение стихотворения — «светлая печаль». Как вы понимаете эти слова?

2. Где может быть поэт, если горы Грузии кажутся ему холмами? Каково направление в поэтическом пространстве первых двух стихов? Какой характер придает переживанию его «вселенский» масштаб?

3. Как соотнесены в стихотворении мир внешний и внутреннее состояние поэта? Почему сердце поэта не может не любить, хотя он в состоянии уныния? Сочетаемы ли любовь и уныние?

4. На какие композиционные части можно разделить стихотворение? Определите ключевые образы каждой части. Какой смысл придает тексту отсутствие глагольной лексики при описании «светлой печали» и увеличение количества глаголов в трех последних стихах?

5. Какие поэтические образы создаются звукописью, частотностью звуков «л» и «м» в начале стихотворения?

6. Каким размером написано стихотворение? Какой поэтический смысл придает ему длинная, многостопная строка?

7. Какой характер придает тексту разностопность четных и нечетных стихов, чередование мужских и женских рифм?

8. Как изменяется по ходу текста его цветовой колорит: «ночная мгла» — «печаль светла» — «сердце вновь горит»? Какой поэтический смысл при этом выявляется?

9. Почему в финале стихотворения любовное чувство приобретает более обобщенный характер?

Вопросы и задания к стихотворению «Я вас любил…»

1. Как меняется характер лирического переживания по ходу текста? Почему в стихотворении трижды повторяется фраза «Я вас любил»? С какими интонациями можно прочитать ее каждый раз? Какой смысл выявляется в том, что глагол «любил» употреблен в прошедшем времени?

2. Каково отношение поэта к неудавшейся любви: разочарование, скорбь, гнев, смирение, благородство, ирония? Объясните свой выбор.

3. В тексте стихотворения главное место занимают переживания поэта, а образ возлюбленной лишь намечен. Какой поэтический смысл при этом выявляется?

4. Можно ли считать, что в этом стихотворении Пушкина проявилась его «лелеющая душу гуманность» (В. Г. Белинский)?

Дома учащиеся могут написать сочинение-интерпретацию одного из стихотворений Пушкина о любви, например «Мое любимое стихотворение Пушкина о любви: восприятие, истолкование, оценка».

УРОК 3. «Восстань, пророк!» Тема поэта и поэзии в лирике Пушкина

Учащиеся прочитают стихотворения на эту тему, изученные ранее, определят их основные идеи. Центральную часть урока стоит посвятить анализу композиционно-стилистических особенностей стихотворений «Пророк», «Поэту».

Вопросы и задания к стихотворению «Пророк»

1. Каков аллегорический смысл библейских образов стихотворения?

2. Определите основную тональность стихотворения. Какими способами она создается?

3. Какой характер придает тексту обилие архаизмов и старославянизмов? Дайте к ним комментарии.

4. Какова смысловая роль синтаксических особенностей стихотворения?

5. В чем особенности композиции стихотворения? Какие смысловые части в нем можно выделить?

6. Какой смысл придает тексту многократная повторяемость союза «и»?

7. Есть ли у автора основания для сопоставления поэта с библейским пророком? Какими качествами личности должен обладать, по Пушкину, истинный поэт?

8. Принадлежит ли поэт, обреченный быть пророком, самому себе или он глашатай высших помыслов, неких божественных идей?

9. Какой смысл придает стихотворению обилие глаголов в повелительном наклонении в последних стихах текста?

Стихотворение «Поэту» («Поэт! Не дорожи любовию народной…», 1830) связано по смыслу с финальной строфой «Памятника», но там лирический герой призывает музу принимать равнодушно «хвалу и клевету» и прислушиваться только к «веленью божию». А в стихотворении «Поэту» автор обращается к самому себе, объясняя свое равнодушие к суду «толпы» тем, что он сам — «свой высший суд». Необходимо обратить внимание учащихся на то, что стихотворение написано в жанре сонета. Эта строгая поэтическая форма — результат долгих размышлений поэта о необходимости совершенства поэтического творения.

Вопросы и задания к стихотворению «Поэту»

1. Какие отношения связывают поэта и толпу? Как, по мнению поэта, нужно реагировать на похвалы и смех толпы?

2. Докажите, что стихотворение написано в форме сонета. Проследите, как развивается содержание сонета. Можно ли его подчинить классической схеме: тезис — развитие тезиса — антитезис — синтез?

3. Какой изображена толпа? Почему она реагирует на труд поэта «в детской резвости»? Какая лексика характерна для изображения толпы?

4. Что подчеркивает вопросительная интонация в первом терцете сонета? Какое настроение придает тексту обилие глаголов в повелительном наклонении?

5. Почему народная любовь ассоциируется в сознании поэта с образом толпы?

6. Какие качества, по мнению Пушкина, должны быть присущи истинному поэту? Что ему необходимо для творчества? Какая поэтическая лексика характерна для описания душевного мира поэта? Почему награда за поэтический труд в нем самом?

Дома учащиеся могут сделать сопоставительный анализ стихотворения «Поэту» с одним из стихотворений о поэтическом труде: «Памятник», «Эхо», «Поэт», «Поэт и толпа» и др.

УРОК 4. «Нет, весь я не умру…» Философская лирика Пушкина. Тема жизни и смерти.

На уроке учащиеся будут выявлять поэтические смыслы шедевров философской лирики Пушкина, размышлять о вечных проблемах бытия и, прежде всего, о проблеме жизни и смерти. Тема смерти появляется уже в ранней лирике поэта. Можно прочитать юношеские стихотворения Пушкина «Моя эпитафия», «Желание», «Элегия», «Завещание». Но в них нет настроений трагической обреченности. Им присущи романтические тона. Смерть поэта не страшит. Он верит, что умрет от любви. В 30-е годы он уже не хочет умирать:

Но жажда жизни здесь звучит гораздо трагичнее и обреченнее. Ведь смерть лишает человека многих радостей бытия и, прежде всего, радости творчества. Предвосхищая свою безвременную кончину, Пушкин в стихотворении «Андре Шенье» (1830) восклицает:

Я скоро весь умру. Но тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь…

Таким образом, Пушкин уверен, что от забвения человеческую личность сохраняют только нерукотворные памятники. Философскими размышлениями о скоротечности человеческой жизни и вечности жизни природы наполнено стихотворение «Брожу ли я вдоль улиц шумных…».

Вопросы и задания для анализа стихотворения

1. О чем размышляет поэт в стихотворении? Почему он занят своими думами о скоротечности жизни и один, бродя «вдоль улиц шумных», и в компании «юношей безумных», и пред ликом Бога «в многолюдном храме»?

2. На какие композиционные части можно разделить стихотворение? С каким настроением следует читать каждую часть?

3. Найдите эмоциональную кульминацию, наибольшее напряжение текста. Обоснуйте свое мнение.

4. Как реализуется в стихотворении тема вечной жизни природы? Какой смысл приобретают здесь образы-символы?

5. Каково отношение поэта к молодому поколению? Почему он мечтал быть похороненным «ближе к милому пределу»?

6. Как решается тема вечности природы и скоротечности человеческой жизни в финале стихотворения?

Вечным проблемам бытия посвящен и «Каменноостровский цикл» стихотворений 1836 года. Это «Отцы-пустынники и жены непорочны…», «Из Пиндемонти», «Мирская власть», «Подражание италианскому». Стихотворение «Отцы-пустынники и жены непорочны…» представляет собой поэтическое переложение великопостной молитвы Ефрема Сирина, которая по обычаю повторяется в храмах в течение всего Великого поста, кроме субботы и воскресенья.

Вопросы и задания для анализа стихотворения А. С. Пушкина «Отцы-пустынники и жены непорочны…»

1. На какие смысловые части можно разделить это стихотворение?

2. Как композиционно связаны три части стихотворения: вступление, отношение поэта к великопостной молитве, поэтическое переложение молитвы?

3. Каким настроением проникнута каждая часть? С какими интонациями их следует читать?

4. Вчитайтесь в первую строфу текста. С какой целью, по мнению автора, сложено «множество торжественных молитв»? Как понять слова «сердцем возлетать во области заочны»?

5. От каких грехов, по мнению автора, охраняет великопостная молитва? Почему «любоначалие» названо автором «змеей сокрытой»? Какие добродетели провозглашает поэт? Как здесь использован прием градации?

6. Сопоставьте переложение канонического текста молитвы со стихотворением Пушкина. Какие изменения внесены Пушкиным? Каков их поэтический смысл?

Текст молитвы:

Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему. Ей Господи Царю! Даруй ми зрети моя прегрешения. И не осуждати брата моего. Яко благословен еси во веки веков. Аминь. (Шмеман А. Великий пост. — М., 1993. — С. 28.)

7. Сопоставьте пушкинское стихотворение с поэтическим переложением молитвы И. Е. Великопольского. В чем преимущества пушкинского текста?

8. Какие свойства души, по Пушкину, следует преодолевать, а какие — приобретать? Почему?

К «Каменноостровскому циклу» примыкает и стихотворение «Когда за городом, задумчив, я брожу…», навеянное посещением Пушкиным двух близких сердцу могил — А. Дельвига, похороненного на тесном петербургском кладбище, и могилы матери в Святых Горах. Контрастное построение стихотворения отчетливо проявляется на всех уровнях поэтической структуры: фонетическом, лексическом, синтаксическом, композиционном. При анализе можно заметить и противопоставление цветовых, звуковых, пространственных особенностей текста, на антитезе строятся ритмические отношения частей стихотворения, соотнесение рифмующихся слов, поэтических интонаций.

Вопросы и задания для анализа стихотворения

1. Как меняется настроение и поэтические интонации в частях стихотворения, рисующих два разных кладбища?

2. Сопоставьте описание двух кладбищ. Какие образы и картины являются здесь ключевыми?

3. Какую стилистическую окраску имеют определения-эпитеты в каждой части стихотворения? Какой поэтический смысл при этом выявляется? Докажите, что первое кладбище поэт рисует с иронией.

4. Проанализируйте глагольную лексику. Почему в первой части почти нет глаголов?

5. Какие синтаксические конструкции преобладают в каждой части? Какой смысл выявляется при их сопоставлении?

6. Какова цветовая и звуковая гамма каждой части? Что показывает это наблюдение?

7. В чем разница выражений «гниют мертвецы» и «дремлют мертвые»?

8. Каков смысл открытого финала текста? Как проведенный вами анализ помогает понять смысл стихотворения?

Наблюдения над поэтической структурой стихотворения, организуемые учителем, помогают прояснить философский смысл стихотворения. Оно о смысле жизни, о месте последнего приюта человека. Горькая ирония первой части контрастна торжественному покою, тишине «кладбища родового», что подчеркивается открытым финалом текста. Но философский смысл стихотворения не в преимуществах одного кладбища перед другим. Он в том, что остается от человека после смерти, нуждается ли он в посмертной мишуре и пышности. Ценность человека, по Пушкину, измеряется тем, что он успел сделать при жизни, какой нерукотворный памятник после него останется.

УРОК 5. «Какое странное и манящее и несущее и чудесное в слове: дорога!» Н. В. Гоголь. Урок внеклассного чтения. Тема дороги в лирике Пушкина.

Урок внеклассного чтения можно организовать в форме практикума, для чего провести учебное исследование в творческих группах учащихся. Школьники получают текст одного из стихотворений Пушкина на тему дороги, проводят его самостоятельный анализ с помощью вопросов учителя и сообщают классу о результатах своих наблюдений.

Задание 1

Прочитайте стихотворение Пушкина «Зимняя дорога»

1. Какое настроение вызывает это стихотворение? Меняется ли оно по ходу текста?

2. Какие образы и картины вам представились? С помощью каких художественных средств они создаются?

3. Попытайтесь проследить особенности поэтической формы стихотворения на фонетическом, лексическом, синтаксическом, композиционном уровнях. Приведите примеры.

4. Каков ритмический рисунок текста? Почему ритм замедленный? Какую картину рисует обилие гласных звуков?

5. Какими красками, звуками наполнен текст? Как это помогает лучше понять настроение?

6. Каково движение в поэтическом пространстве текста? В чем смысл кольцевой композиции: «пробирается луна» — «отуманен лунный лик»?

Задание 2

Прочитайте стихотворение Пушкина «В поле чистом серебрится…»

1. Каково настроение текста?

2. Какие фольклорные мотивы вы заметили в стихотворении? Какие образы и картины показались вам наиболее яркими?

3. Почему 1, 2, 3-я строфы начинаются одинаково? С какими интонациями можно прочитать слово «пой» в каждой строфе?

4. Какими звуками, красками наполнен текст?

5. Какими вы представляете ямщика и лирического героя? Докажите свое мнение текстом.

6. О чем думает и что чувствует лирический герой?

7. Какой смысл придает тексту открытый финал?

Задание 3

Прочитайте стихотворение Пушкина «Дорожные жалобы»

1. Какое настроение вызывает это стихотворение? Как оно меняется по ходу текста?

2. Какие картины дорожной жизни рисует поэт? Каково авторское отношение к дорожным проблемам?

3. Как в художественной структуре текста (существительные, глаголы, местоимения, союзы, синтаксические конструкции и т. п.) прослеживается мотив движения, дороги?

4. Сколько частей в этом тексте? Какова интонация каждой части?

5. О чем мечтает лирический герой? Осуществимы ли его мечты?

6. Каков поэтический смысл последнего стиха?

Задание 4

Прочитайте стихотворение Пушкина «Телега жизни»

1. Какой подтекст приобретает тема дороги в этом стихотворении?

2. Почему стихотворение так называется? О какой телеге идет речь?

3. Кто везет путника в телеге жизни? Каков образ времени в стихотворении? Почему он появляется в первой и последней строфах?

4. Каким видится лирическому герою жизненный путь? А вам? Согласны ли вы с авторскими оценками каждого периода жизни?

5. Найдите смыслообразующие особенности поэтической формы стихотворения на языковом и композиционном уровнях. Каков их поэтический смысл?

6. Как автору удается создать картину непрерывного движения времени, не подвластного воле человека?

Вывод урока. Тема дороги в лирике Пушкина — это тема движения жизни, тема бесконечного движения бытия, тема творчества. Ведь для поэта жизнь — это движение, а жизненные дороги — это время и место для размышлений, впечатлений и создания новых произведений.

Итогом изучения лирики Пушкина станет домашнее сочинение.

Заключение

Проблема изучения эмоциональной составляющей поэзии А.С. Пушкина показала необходимость акцента на исследовании особенностей художественной картины мира и человека, его эмоций в творчестве гениального художника слова и мыслителя, которая определяется логикой развития методологии гуманитарного знания вообще и литературоведения в частности.

Общим итогом проведенного анализа лирики Пушкина с позиций мировоззренческого подхода выступает вывод: лирическое творчество поэта как непосредственное отражение всех перипетий его мировоззренческого движения, сложного сочетания рационально-эмоциональных и иррациональных, исторических, мифологических и религиозно-философских составляющих системы взглядов автора на мир, являясь в этом смысле универсальным художественным материалом.

Концепция мира и человека в творчестве А.С.Пушкина рассматривается как жанрово-родовая форма, к которой автор серьезно обращается лишь во второй половине 1820-х годов, т.е. позже всех остальных родов и жанров.

Наиболее значимые моменты мировоззренческой картины художника и мыслителя, проявляемые в приницпиально важных программных произведениях А.С.Пушкина различной жанрово-родовой принадлежности, говорят о безусловной взаимосвязи представлений автора и жанрово-родовой системы его творчества: лирические и лиро-эпические произведения, сопровождая весь процесс мировоззренческого движения автора, отражают все сложные перипетии и тонкости его, выступая в этом смысле в качестве универсальных.

Пушкинское понимание творчества с точки зрения эмоциональной ее составляющей может способствовать формированию представлений юношества о высоте и сложности пути творческой личности, о ее ответственности перед собою и теми, к кому обращены плоды трудов и свершений.

Среди стихотворений Пушкина, включенных в программу по литературе, есть стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» , в котором тема творчества, поэтического призвания, неоспоримой ценности поэтического слова составляет главное содержание. Анализ этого произведения подведет ученика к постижению вещей, чрезвычайно серьезных и сложных, если учитель сумеет сделать понятными для него шедевр пушкинской лирики, постарается раскрыть серьезность и масштабность самого явления «творчество», даст почувствовать то эмоциональное напряжение, которое вкладывает в представление о творчестве великий поэт, обратит внимание учащихся на то, что в лирике А.С.Пушкина тысячи чувственно-эмоциональных нитей связывают поэзию и жизнь.

При изучении пушкинской лирики в школе учитель должен шире представлять различные аспекты творчества Пушкина. В стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», посвященном этой теме, у Пушкина поражает обилие и многообразие связей между объективным миром реальности и творцом, который предстает как естественная, органическая часть действительности, общества, эпохи и в то же время выходит из подчинения тривиальным закономерностям и обретает свободу, которой, кроме поэта, не обладает никто. Пушкин последовательно отстаивает внутреннюю самоценность и самодостаточность поэзии и независимость творца от утилитарных требований «века» и столь же последовательно утверждает включенность поэта в движение бытия, его связи и с основными, вечными законами жизни, и с конкретными проявлениями исторического времени.

Библиография

1. Абрамович С. Л. Пушкин в 1836 году. – Л., 1989. – 311с.

2. Алексеев М. П. Пушкин и мировая литература. – Л., 1987. – 613с.

3. Алексеев М. П. Пушкин: сравнительно-историческое исследование. – Л., 1987. – 613с.

4. Алексеев М.П. Стихотворение А.С.Пушкина «Я памятник себе воздвиг…». Проблемы его изучения. // Пушкин и мировая литература. – Л., 1987.

5. Аношкина В. Н., Петров С. М. История русской литературы в 19 веке. 1800 – 1830-е годы. – М., 1989.

6. Архангельский А. Н. Стихотворная повесть А. С. Пушкина “Медный всадник” . – М., 1990. – 93с.

7. Ахматова А. А. О Пушкине: статьи и заметки. – М., 1989.

8. Бабаев Э. Г. Из истории русского романа 19 века. – М., 1984.

9. Бабаев Э. Г. Творчество А. С. Пушкина. – М., 1988. – 204с.

10. Баевский В.С. История русской поэзии. 1730 – 1980. Компендиум. – М.: Интерпракс, 1994.

11. Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. – М., 1953.

12. Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. Т. 5. – Изд. АН СССР. – М., 1954.

13. Белый А. “Из Моцарта нам что-нибудь…” // Литературная учеба. 1990. №3. С. 151-157.

14. Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина /1826 – 1830/. – М., 1967.

15. Бобылев Б.Г. «Не требуя венца…»: О стихотворении А.С.Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». // Литература в школе, 2000, № 6.

16. Бонди С. М. О Пушкине: статьи и исследования. – М., 1978.

17. Бочаров С. Г. О художественных мирах. – М., 1985.

18. Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина: Очерки. – М., 1974.

19. Булгаков С. Н. Пушкин в русской философской критике. – М., 1990.

20. ВашкевичВ. С. “Руслан и Людмила” – ключ к истории русской мысли.// Молодая гвардия. 1994. №9. С. 179 – 195.

21. Ветловская В. Н. Проблемы истории в художественном мире Пушкина // Русская литература. 1982. №1. С. 6 – 36.

22. Виноградов В.В. Язык Пушкина. – М., 1941.

23. Высочина Е.И. Образ, бережно хранимый: Жизнь Пушкина в памяти поколений: Книга для учителя. – М., 1989.

24. Гей Н. К. Проза Пушкина: Поэтика повествования. – М., 1989.

25. Гессен А. Н. “Все волновало нежный ум…” – М., 1983, - 343с.

26. Городецкий Б. П. Лирика Пушкина. – М. ; Л., 1962.

27. Городин М. А. Величие “ничтожного героя” // Вопросы литературы, 1984, №1, с. 149 – 167.

28. Гроссман Л. П. Пушкин. - М., 1958. – 526с.

29. Гуминский В.М. Жизнь пушкинского «Памятника» во времени. // Литература в школе, 2000, № 6.

30. Дейч Г. М. Все ли мы знаем о Пушкине? – М., 1989. – 268с.

31. Иванов В. А. Пушкин и его время. – М., 1977. – 445с.

32. Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. – Л., 1976. – 339с.

33. Карпов А. А. “Борис Годунов” А. С. Пушкина.// Анализ драматического произведения. – Л., 1988. – с. 91 – 108.

34. Коровина В. Я. Пушкин в школе. Пособие для учителей. – М., 1978. – 303с.

35. Кудряшев Н.И. Центральная тема курса: Творчество А.С.Пушкина. // Из опыта преподавания литературы (1Х класс) / Сост. Д.Л.Устюжанин. – М., 1975.

36. Лежнёв Проза Пушкина. Опыт стилевого исследования. – М., 1966. – 263с.

37. Литература: Справочные материалы: Книга для учащихся. / Сост. С.В.Тураев, Л.И.Тимофеев, К.Д.Вишневский и др. – М., 1988

38. Лобикова Н. М. “Тесный круг друзей моих…” – М., 1980. – 125с.

39. Лотман Ю. М. А. С. Пушкин. – Л., 1981.

40. Лотман Ю. М. Идейная структура “Капитанской дочки” // Лотман Ю. М. В школе поэтического слова – Пушкин. Лермонтов. Гоголь. – М., 1988.

41. Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь: Книга для учителя. – М., 1988.

42. Макогоненко Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы /1830 – 1833/. – Л., 1974. – 374с.

43. Макогоненко Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы./1833 – 1836/. – Л., 1982.

44. Мясоедова Н. Е. Из историко-литературного комментария к лирике Пушкина.// Русская литература. 1995. №4. С. 27 – 91.

45. Непомнящий В. С. Лирика Пушкина // Литература в школе, 1995, №1. С. 2 – 14.

46. Непомнящий В. С. Поэзия и судьба. Над страницами духовной биографии Пушкина. – М., 1987.

47. Петрухина Н. Н. Проза Пушкина /пути эволюции/. – Л., 1987.

48. Померанц Г. Медный всадник // Октябрь – 1994. №8. С. 134 – 162.

49. Прийма Ф. Я. Проблема общенационального и общечеловеческого в творчестве Пушкина // Русская литература. 1972, №2, с. 207 – 220.

50. Пумпянский А.В. Об оде Пушкина «Памятник». // Вопросы литературы, 1977, № 8.

51. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10-ти т. – Л., 1997./далее в тексте указан том и страница/.

52. Пушкин в школе: Сб. / Сост. В.Я.Коровина. – М., 1978.

53. Розанов В. В. Мысли о литературе. – М., 1989.

54. Сурат И.О. О «Памятнике». // Новый мир. – 1991. - № 10. – С. 193.

55. Таборисская Е.М. Тема поэзии в пушкинской лирике. // Анализ художественного произведения: Художественное произведение в контексте творчества писателя: Книга для учителя. / Под ред. М.Л.Семановой. – М., 1987.

56. Тойбин Н. М. Особенности историзма Пушкина // Вопросы литературы, 1978, №3, с. 257 – 261.

57. Тойбин Н. М. Пушкин и философско-историческая мысль в России на рубеже 1820-х и 1830-х годов. – Воронеж, 1980. – 123с.

58. Тойбин Н. М. Формула Пушкина “Феодализма у нас не было, и тем хуже” . – В кн.: Искусство слова. – М., 1973. – с. 112 – 121.

59. Томашевский Б. В. Пушкин. кн. 2. – М. -Л., 1961. – 575с.

60. Томашевский Б. В. Пушкин. Работы разных лет. – М., 1990.

61. Фомичев С. А. Драматургия А. С. Пушкина // История русской драматургии /XVII – первая половина XIX века/ - Л., 1982.

62. Франк С. Л. Пушкин как политический мыслитель.// Русское зарубежье: Сборник. – М., 1993. – с. 65 – 86.

63. Шайтанов В. Н. Географические трудности русской истории /Чаадаев и Пушкин в споре о всемирности/ // Вопросы литературы. 1995. №6. С. 160 – 203.

64. Якубович Д.П. Античность в творчестве А.С.Пушкина. // В сб. Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. – М., 1941.