Стихотворения 5 - реферат

Стихотворения

Автор: Евтушенко Е.А.

К. Шульженко

А снег повалится, повалится...

и я прочту в его канве,

что моя молодость повадится

опять заглядывать ко мне.

И поведет куда-то за руку,

на чьи-то тени и шаги,

и вовлечет в старинный заговор

огней, деревьев и пурги.

И мне покажется, покажется

по Сретенкам и Моховым,

что молод не был я пока еще,

а только буду молодым.

И ночь завертится, завертится

и, как в воронку, втянет в грех,

и моя молодость завесится

со мною снегом ото всех.

Но, сразу ставшая накрашенной

при беспристрастном свете дня,

цыганкой, мною наигравшейся,

оставит молодость меня.

Начну я жизнь переиначивать,

свою наивность застыжу

и сам себя, как пса бродячего,

на цепь угрюмо посажу.

Но снег повалится, повалится,

закружит все веретеном,

и моя молодость появится

опять цыганкой под окном.

А снег повалится, повалится,

и цепи я перегрызу,

и жизнь, как снежный ком, покатится

к сапожкам чьим-то там, внизу.

1966

БАБИЙ ЯР

Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно.

Мне сегодня столько лет,

как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас -

я иудей.

Вот я бреду по древнему Египту.

А вот я, на кресте распятый, гибну,

и до сих пор на мне - следы гвоздей.

Мне кажется, что Дрейфус -

это я.

Мещанство -

мой доносчик и судья.

Я за решеткой.

Я попал в кольцо.

Затравленный,

оплеванный,

оболганный.

И дамочки с брюссельскими оборками,

визжа, зонтами тычут мне в лицо.

Мне кажется -

я мальчик в Белостоке.

Кровь льется, растекаясь по полам.

Бесчинствуют вожди трактирной стойки

и пахнут водкой с луком пополам.

Я, сапогом отброшенный, бессилен.

Напрасно я погромщиков молю.

Под гогот:

"Бей жидов, спасай Россию!"насилует лабазник мать мою.

О, русский мой народ! -

Я знаю -

ты

По сущности интернационален.

Но часто те, чьи руки нечисты,

твоим чистейшим именем бряцали.

Я знаю доброту твоей земли.

Как подло,

что, и жилочкой не дрогнув,

антисемиты пышно нарекли

себя "Союзом русского народа"!

Мне кажется -

я - это Анна Франк,

прозрачная,

как веточка в апреле.

И я люблю.

И мне не надо фраз.

Мне надо,

чтоб друг в друга мы смотрели.

Как мало можно видеть,

обонять!

Нельзя нам листьев

и нельзя нам неба.

Но можно очень много -

это нежно

друг друга в темной комнате обнять.

Сюда идут?

Не бойся — это гулы

самой весны -

она сюда идет.

Иди ко мне.

Дай мне скорее губы.

Ломают дверь?

Нет - это ледоход...

Над Бабьим Яром шелест диких трав.

Деревья смотрят грозно,

по-судейски.

Все молча здесь кричит,

и, шапку сняв,

я чувствую,

как медленно седею.

И сам я,

как сплошной беззвучный крик,

над тысячами тысяч погребенных.

Я -

каждый здесь расстрелянный старик.

Я -

каждый здесь расстрелянный ребенок.

Ничто во мне

про это не забудет!

"Интернационал"

пусть прогремит,

когда навеки похоронен будет

последний на земле антисемит.

Еврейской крови нет в крови моей.

Но ненавистен злобой заскорузлой

я всем антисемитам,

как еврей,

и потому -

я настоящий русский!

1961

БАЛЛАДА О ШЕФЕ ЖАНДАРМОВ И О СТИХОТВОРЕНИИ ЛЕРМОНТОВА «НА СМЕРТЬ ПОЭТА» Я представляю страх и обалденье, когда попало в Третье отделенье «На смерть Поэта»1...

Представляю я,

как начали все эти гады бегать,

на вицмундиры осыпая перхоть,

в носы табак спасительный суя.

И шеф жандармов — главный идеолог,

ругая подчиненных идиотов,

надел очки... Дойдя до строк: «Но есть,

есть божий суд, наперсники разврата...» —

он, вздрогнув, огляделся воровато

и побоялся еще раз прочесть.

Уже давно докладец был состряпан,

и на Кавказ М. Лермонтов запрятан,

но Бенкендорф с тех пор утратил сон.

Во время всей бодяги царедворской —

приемов, заседаний, церемоний:

«Есть божий суд...» — в смятенье слышал он.

«Есть божий суд...» — метель ревела в окна.

«Есть божий суд...» — весной стонала Волга

в раздольях исстрадавшихся степных.

«Есть божий суд...» — кандальники бренчали.

«Есть божий суд...» — безмолвствуя, кричали

глаза скидавших шапки крепостных.

И шеф, трясясь от страха водянисто,

украдкой превратился в атеиста.

Шеф посещал молебны, как всегда,

с приятцей размышляя в кабинете,

что все же бога нет на этом свете,

а значит, нет и божьего суда.

Но вечно

надо всеми подлецами —

жандармами, придворными льстецами,—

как будто их грядущая судьба,

звучит с неумолимостью набата:

«Есть божий суд, наперсники разврата...

Есть божий суд... Есть грозный судия...»

И если даже нет на свете бога,

не потирайте руки слишком бодро:

вас вицмундиры ваши не спасут,—

придет за все когда-нибудь расплата.

Есть божий суд, наперсники разврата,

и суд поэта — это божий суд!

БЕЛЫЕ НОЧИ В АРХАНГЕЛЬСКЕ

Белые ночи — сплошное «быть может»...

Светится что-то и странно тревожит —

может быть, солнце, а может, луна.

Может быть, с грустью, а может, с весельем,

может, Архангельском, может, Марселем

бродят новехонькие штурмана.

С ними в обнику официантки,

а под бровями, как лодки-ледянки,

ходят, покачиваясь, глаза.

Разве подскажут шалонника гулы,

надо ли им отстранять свои губы?

Может быть, надо, а может, нельзя.

Чайки над мачтами с криками вьются —

может быть, плачут, а может, смеются.

И у причала, прощаясь, моряк

женщину в губы целует протяжно:

«Как твое имя?» — «Это не важно...»

Может, и так, а быть может, не так.

Вот он восходит по трапу на шхуну:

«Я привезу тебе нерпичью шкуру!»

Ну, а забыл, что не знает — куда.

Женщина молча стоять остается.

Кто его знает - быть может, вернется,

может быть, нет, ну а может быть, да.

Чудится мне у причала невольно:

чайки — не чайки, волны — не волны,

он и она — не он и она:

все это — белых ночей переливы,

все это — только наплывы, наплывы,

может, бессоницы, может быть, сна.

Шхуна гудит напряженно, прощально.

Он уже больше не смотрит печально.

Вот он, отдельный, далекий, плывет,

смачно спуская соленые шутки

в может быть море, на может быть шхуне,

может быть, тот, а быть может, не тот.

И безымянно стоит у причала —

может, конец, а быть может, начало —

женщина в легоньком сером пальто,

медленно тая комочком тумана,—

может быть, Вера, а может, Тамара,

может быть, Зоя, а может, никто...

1964

БЛАГОДАРНОСТЬ

M.B.

Она сказала: «Он уже уснул!»,—

задернув полог над кроваткой сына,

и верхний свет неловко погасила,

и, съежившись, халат упал на стул.

Мы с ней не говорили про любовь,

Она шептала что-то, чуть картавя,

звук «р», как виноградину, катая

за белою оградою зубов.

«А знаешь: я ведь плюнула давно

на жизнь свою... И вдруг так огорошить!

Мужчина в юбке. Ломовая лошадь.

И вдруг — я снова женщина... Смешно?»

Быть благодарным — это мой был долг.

Ища защиту в беззащитном теле,

зарылся я, зафлаженный, как волк,

в доверчивый сугроб ее постели.

Но, как волчонок загнанный, одна,

она в слезах мне щеки обшептала.

и то, что благодарна мне она,

меня стыдом студеным обжигало.

Мне б окружить ее блокадой рифм,

теряться, то бледнея, то краснея,

но женщина! меня! благодарит!

за то, что я! мужчина! нежен с нею!

Как получиться в мире так могло?

Забыв про смысл ее первопричинный,

мы женщину сместили. Мы ее

унизили до равенства с мужчиной.

Какой занятный общества этап,

коварно подготовленный веками:

мужчины стали чем-то вроде баб,

а женщины — почти что мужиками.

О, господи, как сгиб ее плеча

мне вмялся в пальцы голодно и голо

и как глаза неведомого пола

преображались в женские, крича!

Потом их сумрак полузаволок.

Они мерцали тихими свечами...

Как мало надо женщине — мой Бог!—

чтобы ее за женщину считали.

1968

Евгений Евтушенко

* * *

Благословенна русская земля,

открытая для доброго зерна!

Благословенны руки ее пахарей,

замасленною вытертые паклей!

Благословенно утро человека

у Кустаная

или Челекена,

который вышел рано на заре

и поразился

вспаханной земле,

за эту ночь

его руками поднятой,

но лишь сейчас

во всем величье понятой!

Пахал он ночью.

Были звезды сонны.

О лемех слепо торкались ручьи,

и трактор шел,

и попадали совы,

серебряными делаясь,

в лучи.

Но, землю сталью синею ворочая

в степи неозаренной и немой,

хотел он землю увидать воочию,

но увидать без солнца он не мог.

И вот,

лучами пахоту опробовал,

перевалив за горизонт с трудом,

восходит солнце,

грузное,

огромное,

и за бугром поигрывает гром.

Вот поднимается оно,

вот поднимается,

и с тем, как поднимается оно,

так понимается,

так сладко принимается

все то, что им сейчас озарено!

Степь отливает чернотою бархатной,

счастливая отныне и навек,

и пар идет,

и пьяно пахнет пахотой,

и что-то шепчет пашне человек...

1957

* * *

Бывало, спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина из полумрака

глазами зыбкими глядит.

Потом под пихтою приляжет

на куртку рыжую мою

и мне,

задумчивая,

скажет:

"А ну-ка, спой!.-

и я пою.

Лежит, отдавшаяся песням,

и подпевает про себя,

рукой с латышским светлым перстнем

цветок алтайский теребя.

Мы были рядом в том походе.

Все говорили, что она

и рассудительная вроде,

а вот в мальчишку влюблена.

От шуток едких и топорных

я замыкался и молчал,

когда лысеющий топограф

меня лениво поучал:

"Таких встречаешь, брат, не часто.

В тайге все проще, чем в Москве.

Да ты не думай, что начальство!

Такая ж баба, как и все..."

А я был тихий и серьезный

и в ночи длинные свои

мечтал о пламенной и грозной,

о замечательной любви.

Но как-то вынес одеяло

и лег в саду,

а у плетня

она с подругою стояла

и говорила про меня.

К плетню растерянно приникший,

я услыхал в тени ветвей,

что с нецелованным парнишкой

занятно баловаться ей...

Побрел я берегом туманным,

побрел один в ночную тьму,

и все казалось мне обманным,

и я не верил ничему.

Ни песням девичьим в долине,

ни воркованию ручья...

Я лег ничком в густой полыни,

и горько-горько плакал я.

Но как мое,

мое владенье,

в текучих отблесках огня

всходило смутное виденье

и наплывало на меня.

Я видел -

спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина

из полумрака

глазами зыбкими глядит.

1955

* * *

Д. Г.

Был я столько раз так больно ранен,

добираясь до дому ползком,

но не только злобой протаранен —

можно ранить даже лепестком.

Ранил я и сам — совсем невольно

нежностью небрежной на ходу,

а кому-то после было больно,

словно босиком ходить по льду.

Почему иду я по руинам

самых моих близких, дорогих,

я, так больно и легко ранимый

и так просто ранящий других?

1973

* * *

В вагоне шаркают и шамкают

и просят шумно к шалашу.

Слегка пошатывает шахматы,

а я тихонечко пишу.

Я вспоминаю вечерение

еще сегодняшнего дня,

и медленное воцарение

дыханья около меня.

Пришла ко мне ты не от радости —

ее почти не помнишь ты,

а от какой-то общей равности,

от страшной общей немоты.

Пришла разумно и отчаянно.

Ты, непосильно весела,

за дверью прошлое оставила

и снова в прошлое вошла.

И, улыбаясь как-то сломанно

и плача где-то в глубине,

маслины косточку соленую

губами протянула мне.

И, устремляясь все ненадошней

к несуществующему дну,

как дети, мы из двух нерадостей

хотели радость, хоть одну.

Но вот с тетрадочкой зеленою

на верхней полке я лежу.

Маслины косточку соленую

я за щекой еще держу.

Я уезжаю от бездонности,

как будто есть чему-то дно.

Я уезжаю от бездомности,

хотя мне это суждено.

А ты в другом каком-то поезде

в другие движешься края.

Прости меня, такая поздняя,

за то, что тоже поздний я.

Еще мои воспринимания

меня, как струи, обдают.

Еще во мне воспоминания,

как в церкви девочки, поют.

Но помню я картину вещую,

предпосланную всем векам.

Над всей вселенною, над вечностью

там руки тянутся к рукам.

Художник муку эту чувствовал.

Насколько мог, он сблизил их.

Но все зазор какой-то чутошный

меж пальцев — женских и мужских.

И в нас все это повторяется,

как с кем-то много лет назад.

Друг к другу руки простираются,

и пальцев кончики кричат.

И, вытянутые над бездною,

где та же, та же немота,

не смогут руки наши бедные

соединиться никогда.

1960

В МАГАЗИНЕ

Кто в платке, а кто в платочке,

как на подвиг, как на труд,

в магазин поодиночке

молча женщины идут.

О бидонов их бряцанье,

звон бутылок и кастрюль!

Пахнет луком, огурцами,

пахнет соусом «Кабуль».

Зябну, долго в кассу стоя,

но покуда движусь к ней,

от дыханья женщин стольких

в магазине все теплей.

Они тихо поджидают —

боги добрые семьи,

и в руках они сжимают

деньги трудные свои.

Это женщины России.

Это наша честь и суд.

И бетон они месили,

и пахали, и косили...

Все они переносили,

все они перенесут.

Все на свете им посильно,—

столько силы им дано.

Их обсчитывать постыдно.

Их обвешивать грешно.

И, в карман пельмени сунув,

я смотрю, смущен и тих,

на усталые от сумок

руки праведные их.

1956

В ЦЕКРВИ КОШУЭТЫ

Не умещаясь в жестких догмах,

передо мной вознесена

в неблагонравных, неудобных,

святых и ангелах стена.

Но понимаю,

пряча робость,

я,

неразбуженный дикарь,

не часть огромной церкви — роспись,

а церковь — росписи деталь.

Рука Ладо Гудиашвили

изобразила на стене

людей, которые грешили,

а не витали в вышине.

Он не хулитель, не насмешник,

Он сам такой же теркой терт.

Он то ли бог,

и то ли грешник,

и то ли ангел,

то ли черт!

И мы,

художники,

поэты,

творцы подспудных перемен,

как эту церковь Кошуэты,

размалевали столько стен!

Мы, лицедеи-богомазы,

дурили головы господ.

Мы ухитрялись брать заказы,

а делать все наоборот.

И как собой ни рисковали,

как ни страдали от врагов,

богов людьми мы рисовали

И в людях

видели

богов!

1958

ВАГОН

Стоял вагон, видавший виды,

где шлаком выложен откос.

До буферов травой обвитый,

он до колена в насыпь врос.

Он домом стал. В нем люди жили.

Он долго был для них чужим.

Потом привыкли. Печь сложили,

чтоб в нем теплее было им.

Потом - обойные разводы.

Потом - герани на окне.

Потом расставили комоды.

Потом прикнопили к стене

открытки с видами прибоев.

Хотели сделать все, чтоб он

в геранях их и в их обоях

не вспоминал, что он - вагон.

Но память к нам неумолима,

и он не мог заснуть, когда

в огнях, свистках и клочьях дыма

летели

мимо

поезда.

Дыханье их его касалось.

Совсем был рядом их маршрут.

Они гудели, и казалось -

они с собой его берут.

Но сколько он не тратил силы -

колес не мог поднять своих.

Его земля за них схватила,

и лебеда вцепилась в них.

А были дни, когда сквозь чащи,

сквозь ветер, песни и огни

и он летел навстречу счастью,

шатая голосом плетни.

Теперь не ринуться куда-то.

Теперь он с места не сойдет.

И неподвижность - как расплата

за молодой его полет.

1952

ВАЛЬС НА ПАЛУБЕ

Спят на борту грузовики,

спят

краны.

На палубе танцуют вальс

бахилы,

кеды.

Все на Камчатку едут здесь —

в край

крайний.

Никто не спросит: «Вы куда?» —

лишь:

«Кем вы?»

Вот пожилой мерзлотовед.

Вот

парни —

торговый флот — танцуют лихо:

есть

опыт!

На их рубашках Сингапур,

пляж,

пальмы,

а въелись в кожу рук металл,

соль,

копоть.

От музыки и от воды

плеск,

звоны.

Танцуют музыка и ночь

друг

с другом.

И тихо кружится корабль,

мы,

звезды,

и кружится весь океан

круг

за кругом.

Туманен вальс, туманна ночь,

путь

дымчат.

С зубным врачом танцует

кок

Вася.

И Надя с Мартой из буфета

чуть

дышат —

и очень хочется, как всем,

им

вальса.

Я тоже, тоже человек,

и мне

надо,

что надо всем. Быть одному

мне

мало.

Но не сердитесь на меня

вы,

Надя,

и не сердитесь на меня

вы,

Марта.

Да, я стою, но я танцую!

Я

в роли

довольно странной, правда, я

в ней

часто.

И на плече моем руки

нет

вроде,

и на плече моем рука

есть

чья-то.

Ты далеко, но разве это

так

важно?

Девчата смотрят — улыбнусь

им

бегло.

Стою — и все-таки иду

под плеск

вальса.

С тобой иду! И каждый вальс

твой,

Белла!

С тобой я мало танцевал,

и лишь

выпив,

и получалось-то у нас —

так

слабо.

Но лишь тебя на этот вальс

я

выбрал.

Как горько танцевать с тобой!

Как

сладко!

Курилы за бортом плывут,..

В их складках

снег

вечный.

А там, в Москве,— зеленый парк,

пруд,

лодка.

С тобой катается мой друг,

друг

верный.

Он грустно и красиво врет,

врет

ловко.

Он заикается умело.

Он

молит.

Он так богато врет тебе

и так

бедно!

И ты не знаешь, что вдали,

там,

в море,

с тобой танцую я сейчас

вальс,

Белла.

1957

ВОЛГА

Мы русские. Мы дети Волги.

Для нас значения полны

ее медлительные волны,

тяжелые, как валуны.

Любовь России к ней нетленна.

К ней тянутся душою всей

Кубань и Днепр, Нева и Лена,

и Ангара, и Енисей.

Люблю ее всю в пятнах света,

всю в окаймленье ивняка...

Но Волга Для России — это

гораздо больше, чем река.

А что она — рассказ не краток.

Как бы связуя времена,

она — и Разин, и Некрасов1,

и Ленин — это все она.

Я верен Волге и России —

надежде страждущей земли.

Меня в большой семье растили,

меня кормили, как могли.

В час невеселый и веселый

пусть так живу я и пою,

как будто на горе высокой

я перед Волгою стою.

Я буду драться, ошибаться,

не зная жалкого стыда.

Я буду больно ушибаться,

но не расплачусь никогда.

И жить мне молодо и звонко,

и вечно мне шуметь и цвесть,

покуда есть на свете Волга,

покуда ты, Россия, есть.

1958

* * *

Всегда найдется женская рука,

чтобы она, прохладна и легка,

жалея и немножечко любя,

как брата, успокоила тебя.

Всегда найдется женское плечо,

чтобы в него дышал ты горячо,

припав к нему беспутной головой,

ему доверив сон мятежный свой.

Всегда найдутся женские глаза,

чтобы они, всю боль твою глуша,

а если и не всю, то часть ее,

увидели страдание твое.

Но есть такая женская рука,

которая особенно сладка,

когда она измученного лба

касается, как вечность и судьба.

Но есть такое женское плечо,

которое неведомо за что

не на ночь, а навек тебе дано,

и это понял ты давным-давно.

Но есть такие женские глаза,

которые глядят всегда грустя,

и это до последних твоих дней

глаза любви и совести твоей.

А ты живешь себе же вопреки,

и мало тебе только той руки,

того плеча и тех печальных глаз...

Ты предавал их в жизни столько раз!

И вот оно - возмездье - настает.

"Предатель!"- дождь тебя наотмашь бьет.

"Предатель!"- ветки хлещут по лицу.

"Предатель!"- эхо слышится в лесу.

Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.

Ты сам себе все это не простишь.

И только та прозрачная рука

простит, хотя обида и тяжка,

и только то усталое плечо

простит сейчас, да и простит еще,

и только те печальные глаза

простят все то, чего прощать нельзя...

1961

Евгений Евтушенко

ГЛУБИНА

В. Соколову

Будил захвоенные дали

рев парохода поутру,

а мы на палубе стояли

и наблюдали Ангару.

Она летела озаренно,

и дно просвечивало в ней

сквозь толщу волн светло-зеленых

цветными пятнами камней.

Порою, если верить глазу,

могло казаться на пути,

что дна легко коснешься сразу,

лишь в воду руку опусти.

Пусть было здесь немало метров,

но так вода была ясна,

что оставалась неприметной

ее большая глубина.

Я знаю: есть порой опасность

в незамутненности волны,

ведь ручейков журчащих ясность

отнюдь не признак глубины.

Но и другое мне знакомо,

и я не ставлю ни во грош

бессмысленно глубокий омут,

где ни черта не разберешь.

И я хотел бы стать волною

реки, зарей пробитой вкось,

с неизмеримой глубиною

и каждым

камешком

насквозь!

1952

Евгений Евтушенко

ГРАЖДАНЕ, ПОСЛУШАЙТЕ МЕНЯ...

Д. Апдайку

Я на пароходе "Фридрих Энгельс",

ну а в голове - такая ересь,

мыслей безбилетных толкотня.

Не пойму я - слышится мне, что ли,

полное смятения и боли:

"Граждане, послушайте меня..."

Палуба сгибается и стонет,

под гармошку палуба чарльстонит,

а на баке, тоненько моля,

пробует пробиться одичало

песенки свербящее начало:

"Граждане, послушайте меня..."

Там сидит солдат на бочкотаре.

Наклонился чубом он к гитаре,

пальцами растерянно мудря.

Он гитару и себя изводит,

а из губ мучительно исходит:

"Граждане, послушайте меня..."

Граждане не хочут его слушать.

Гражданам бы выпить и откушать

и сплясать, а прочее - мура!

Впрочем, нет,- еще поспать им важно.

Что он им заладил неотвязно:

"Граждане, послушайте меня..."?

Кто-то помидор со смаком солит,

кто-то карты сальные мусолит,

кто-то сапогами пол мозолит,

кто-то у гармошки рвет меха.

Но ведь сколько раз в любом кричало

и шептало это же начало:

"Граждане, послушайте меня..."

Кто-то их порой не слушал тоже.

Распирая ребра и корежа,

высказаться суть их не могла.

И теперь, со вбитой внутрь душою,

слышать не хотят они чужое:

"Граждане, послушайте меня..."

Эх, солдат на фоне бочкотары,

я такой же - только без гитары...

Через реки, горы и моря

я бреду и руки простираю

и, уже охрипший, повторяю:

"Граждане, послушайте меня..."

Страшно, если слушать не желают.

Страшно, если слушать начинают.

Вдруг вся песня, в целом-то, мелка,

вдруг в ней все ничтожно будет, кроме

этого мучительного с кровью:

"Граждане, послушайте меня..."?!

1963

ДАЙ БОГ!

Дай бог слепцам глаза вернуть

и спины выпрямить горбатым.

Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,

но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай бог не вляпаться во власть

и не геройствовать подложно,

и быть богатым — но не красть,

конечно, если так возможно.

Дай бог быть тертым калачом,

не сожранным ничьею шайкой,

ни жертвой быть, ни палачом,

ни барином, ни попрошайкой.

Дай бог поменьше рваных ран,

когда идет большая драка.

Дай бог побольше разных стран,

не потеряв своей, однако.

Дай бог, чтобы твоя страна

тебя не пнула сапожищем.

Дай бог, чтобы твоя жена

тебя любила даже нищим.

Дай бог лжецам замкнуть уста,

глас божий слыша в детском крике.

Дай бог живым узреть Христа,

пусть не в мужском, так в женском лике.

Не крест — бескрестье мы несем,

а как сгибаемся убого.

Чтоб не извериться во всем,

Дай бог ну хоть немного Бога!

Дай бог всего, всего, всего

и сразу всем — чтоб не обидно...

Дай бог всего, но лишь того,

за что потом не станет стыдно.

1990

ДВА ГОРОДА

Я, как поезд,

что мечется столько уж лет

между городом Да

и городом Нет.

Мои нервы натянуты,

как провода,

между городом Нет

и городом Да!

Все мертво, все запугано в городе Нет.

Он похож на обитый тоской кабинет.

По утрам натирают в нем желчью паркет.

В нем диваны - из фальши, в нем стены -

из бед.

В нем глядит подозрительно каждый портрет.

В нем насупился замкнуто каждый предмет.

Черта с два здесь получишь ты добрый совет,

или, скажем, привет, или белый букет.

Пишмашинки стучат под копирку ответ:

"Нет-нет-нет...

Нет-нет-нет...

нет-нет-нет..."

А когда совершенно погасится свет,

начинают в нем призраки мрачный балет.

Черта с два -

хоть подохни -

получишь билет,

чтоб уехать из черного города Нет...

Ну, а в городе Да - жизнь, как песня дрозда.

Этот город без стен, он - подобье гнезда.

С неба просится в руки любая звезда.

Просят губы любые твоих без стыда,

бормоча еле слышно: "А,- все ерунда..." -

и сорвать себя просит, дразня, резеда,

и, мыча, молоко предлагают стада,

и ни в ком подозрения нет ни следа,

и куда ты захочешь, мгновенно туда

унесут поезда, самолеты, суда,

и, журча, как года, чуть лепечет вода:

"Да-да-да...

Да-да-да...

Да-да-да..."

Только скучно, по правде сказать, иногда,

что дается мне столько почти без труда

в разноцветно светящемся городе Да...

Пусть уж лучше мечусь

до конца моих лет

между городом Да

и городом Нет!

Пусть уж нервы натянуты,

как провода,

между городом Нет

и городом Да!

1964

ДВОРЕЦ

Сказки, знаю нас - напрасно вы не молвитесь!

Ведь недаром сон я помню до сих пор:

я сижу у синя моря, добрый молодец.

Я кручинюсь. Я оперся о топор.

Призывал меня вчера к себе царь-батюшка

и такие мне говаривал слова:

"На тебе, гляжу, заплатанное платьишко,

да и лапти твои держатся едва.

Гей, возьмите, мои слуги, добра молодца,

отведите его к синю морю вы.

А не сделает к утру - пускай помолится.

Не сносить ему шалавой головы!

Вы ведите его к морю, да не цацкайтесь!"

Благодарно я склонился до земли.

Подхватили меня крепко слуги царские

и сюда, на эту кручу, привели.

Был не очень-то настроен веселиться я,

как избавиться, не знал я, от беды.

Вдруг я вижу что Премудрой Василисою

появляешься ты прямо из воды!

На меня ты, подбодряя словно, глянула

и, пройдя по морю синему пешком,

трижды топнула решительно сафьяновым,

шитым золотом заморским сапожком.

Там, где бровью указала чернодужною,

затвердели волны глыбами земли.

Где на землю кику бросила жемчужную,

там палаты камня белого взошли.

И смотрел, застыв на круче, удивленно я,

как, улыбкой создавая острова,

доставала ты, шутя, сады зеленые

то из лева, то из права рукава.

Птиц пустила в небеса, мосты расставила.

"Будь спокоен!- мне сказала.- Можешь спать".

И скользнула легкой тенью, и растаяла,

и оставила до случая опять.

А наутро просыпаюсь я от гомона.

Вижу я - стоит народ, разинув рот.

Вижу - движется ко мне толпа огромная,

окружает и к царю меня ведет.

Царь дарит меня и милостью и ласкою

(правда, милость государя до поры),

но пока хожу, одет в наряды фряжские,

и уже поют мне славу гусляры.

И не знают люди, чудом ослепленные,

что не я - его действительный творец,

что не мной сады посажены зеленые

и построен белокаменный дворец...

1952

Евгений Евтушенко

ДОЛГИЕ КРИКИ

Ю. Казакову

Дремлет избушка на том берегу.

Лошадь белеет на темном лугу.

Криком кричу и стреляю, стреляю,

а разбудить никого не могу.

Хоть бы им выстрелы ветер донес,

хоть бы услышал какой-нибудь пес!

Спят как убитые... «Долгие крики» —

так называется перевоз.

Голос мой в залах гремел, как набат,

площади тряс его мощный раскат,

а дотянуться до этой избушки

и пробудить ее — он слабоват.

И для крестьян, что, устало дыша,

спят, словно пашут, спят не спеша,

так же неслышен мой голос, как будто

шелест сосен и шум камыша.

Что ж ты, оратор, что ж ты, пророк?

Ты растерялся, промок и продрог.

Кончились пули. Сорван твой голос.

Дождь заливает твой костерок.

Но не тужи, что обидно до слез.

Можно о стольком подумать всерьез.

Времени много... «Долгие крики» —

так называется перевоз.

1963

* * *

Гале

Дорога в дождь — она не сладость.

Дорога в дождь — она беда.

И надо же — какая слякоть,

какая долгая вода!

Все затемненно — поле, струи,

и мост, и силуэт креста,

и мокрое мерцанье сбруи,

и всплески белые хвоста.

Еще недавно в чьем-то доме,

куда под праздник занесло,

я мандариновые дольки

глотал непризнанно и зло.

Все оставляло злым, голодным —

хозяйка пышная в песце

и споры о романе модном

и о приехавшем певце.

А нынче — поле с мокрой рожью,

дорога, дед в дождевике,

и тяжелы сырые вожжи

в его медлительной руке.

Ему б в тепло, и дела мало!

Ему бы водки да пивца!

Не знает этого романа,

не слышал этого певца.

Промокла кляча, одурела.

Тоскливо хлюпают следы.

Зевает возчик. Надоело

дождь вытряхать из бороды.

1959

* * *

Есть пустота от смерти чувств

и от потери горизонта,

когда глядишь на горе сонно

и сонно радостям ты чужд.

Но есть иная пустота.

Нет ничего ее священней.

В ней столько звуков и свечений.

В ней глубина и высота.

Мне хорошо, что я в Крыму

живу, себя от дел отринув,

в несуетящемся кругу,

кругу приливов и отливов.

Мне хорошо, что я ловлю

на сизый дым похожий вереск,

и хорошо, что ты не веришь,

как сильно я тебя люблю.

Иду я в горы далеко,

один в горах срываю груши,

но мне от этого не грустно,—

вернее, грустно, но легко.

Срываю розовый кизил

с такой мальчишескостью жадной!

Вот он по горлу заскользил —

продолговатый и прохладный.

Лежу в каком-то шалаше,

а на душе так пусто-пусто,

и только внутреннего пульса

биенье слышится в душе.

О, как над всею суетой

блаженна сладость напоенья

спокойной светлой пустотой —

предшественницей наполненья!

1960

ЗАВИСТЬ

Завидую я.

Этого секрета

не раскрывал я раньше никому.

Я знаю, что живет мальчишка где-то,

и очень я завидую ему.

Завидую тому,

как он дерея,я не был так бесхитростен и смел.

Завидую тому,

как он смтс-

я так смеяться в детстве не умел.

Он вечно ходит в ссадинах иишх,-

я был всегда причесанней, целей. Все те места, что пропускал я в книжках, он не пропустит.

Он и тут сильней.

Он будет честен жесткой прямотою,

злу не прощая за его добро,

и там, где я перо бросал:

" сит!"-

он скажет:

"Стоит!"- и возьмет перо.

Он если не развяжет,

так разрубит,

где я ни развяжу,

ни разрублю.

Он, если уж полюбит,

не разлюбит,

а я и полюблю,

да разлюблю.

Я скрою зависть.

Буду улыбаться.

Я притворюсь, как будто я простак:

"Кому-то же ведь надо ошибаться,

кому-то же ведь надо жить не так".

Но сколько б ни внушал себе я это,

твердя:

"Судьба у каогсвоя",-

мне не забыть, что есть мальчишка где-то, что он добьется большего,

чем я.

1955

ЗАКЛИНАНИЕ

Весенней ночью думай обо мне

и летней ночью думай обо мне,

осенней ночью думай обо мне

и зимней ночью думай обо мне.

Пусть я не там с тобой, а где-то вне,

такой далекий, как в другой стране,—

на длинной и прохладной простыне

покойся, словно в море на спине,

отдавшись мягкой медленной волне,

со мной, как с морем, вся наедине.

Я не хочу, чтоб думала ты днем.

Пусть день перевернет все кверху дном,

окурит дымом и зальет вином,

заставит думать о совсем ином.

О чем захочешь, можешь думать днем,

а ночью — только обо мне одном.

Услышь сквозь паровозные свистки,

сквозь ветер, тучи рвущий на куски,

как надо мне, попавшему в тиски,

чтоб в комнате, где стены так узки,

ты жмурилась от счастья и тоски,

до боли сжав ладонями виски.

Молю тебя — в тишайшей тишине,

или под дождь, шумящий в вышине,

или под снег, мерцающий в окне,

уже во сне и все же не во сне —

весенней ночью думай обо мне

и летней ночью думай обо мне,

осенней ночью думай обо мне

и зимней ночью думай обо мне.

1960

Евгений Евтушенко

* * *

Зашумит ли клеверное поле,

заскрипят ли сосны на ветру,

я замру, прислушаюсь и вспомню,

что и я когда-нибудь умру.

Но на крыше возле водостока

встанет мальчик с голубем тугим,

и пойму, что умереть — жестоко

и к себе, и, главное, к другим.

Чувства жизни нет без чувства смерти.

Мы уйдем не как в песок вода,

но живые, те, что мертвых сменят,

не заменят мертвых никогда.

Кое-что я в жизни этой понял,—

значит, я недаром битым был.

Я забыл, казалось, все, что помнил,

но запомнил все, что я забыл.

Понял я, что в детстве снег пушистей,

зеленее в юности холмы,

понял я, что в жизни столько жизней,

сколько раз любили в жизни мы.

Понял я, что тайно был причастен

к стольким людям сразу всех времен.

Понял я, что человек несчастен,

потому что счастья ищет он.

В счастье есть порой такая тупость.

Счастье смотрит пусто и легко.

Горе смотрит, горестно потупясь,

потому и видит глубоко.

Счастье — словно взгляд из самолета.

Горе видит землю без прикрас.

В счастье есть предательское что-то —

горе человека не предаст.

Счастлив был и я неосторожно,

слава богу — счастье не сбылось.

Я хотел того, что невозможно.

Хорошо, что мне не удалось.

Я люблю вас, люди-человеки,

и стремленье к счастью вам прощу.

Я теперь счастливым стал навеки,

потому что счастья не ищу.

Мне бы — только клевера сладинку

на губах застывших уберечь.

Мне бы — только малую слабинку —

все-таки совсем не умереть.

1977

ЗЛОСТЬ

Добро должно быть с кулаками.

М. Светлов (из разговора)

Мне говорят,

качая головой:

"Ты подобрел бы.

Ты какой-то злой".

Я добрый был.

Недолго это было.

Меня ломала жизнь

и в зубы била.

Я жил

подобно глупому щенку.

Ударят -

вновь я подставлял щеку.

Хвост благодушья,

чтобы злей я был,

одним ударом

кто-то отрубил!

И я вам расскажу сейчас

о злости,

о злости той,

с которой ходят в гости,

и разговоры

чинные ведут,

и щипчиками

сахар в чай кладут.

Когда вы предлагаете

мне чаю,

я не скучаю -

я вас изучаю,

из блюдечка

я чай смиренно пью

и, когти пряча,

руку подаю.

И я вам расскажу еще

о злости...

Когда перед собраньем шепчут:

"Бросьте!..

Вы молодой,

и лучше вы пишите,

а в драку лезть

покамеснепешите",-

то я не уступаю

ни черта!

Быть злым к неправде -

это доброта.

Предупреждаю вас:

я не излился.

И знайте -

я надолго разозлился.

И нету во мне

робости былой.

И -

интересно жить,

когда ты злой!

1955

* * *

Идут белые снеги,

как по нитке скользя...

Жить и жить бы на свете,

но, наверно, нельзя.

Чьи-то души бесследно,

растворяясь вдали,

словно белые снеги,

идут в небо с земли.

Идут белые снеги...

И я тоже уйду.

Не печалюсь о смерти

и бессмертья не жду.

я не верую в чудо,

я не снег, не звезда,

и я больше не буду

никогда, никогда.

И я думаю, грешный,

ну, а кем же я был,

что я в жизни поспешной

больше жизни любил?

А любил я Россию

всею кровью, хребтом -

ее реки в разливе

и когда подо льдом,

дух ее пятистенок,

дух ее сосняков,

ее Пушкина, Стеньку

и ее стариков.

Если было несладко,

я не шибко тужил.

Пусть я прожил нескладно,

для России я жил.

И надеждою маюсь,

(полный тайных тревог)

что хоть малую малость

я России помог.

Пусть она позабудет,

про меня без труда,

только пусть она будет,

навсегда, навсегда.

Идут белые снеги,

как во все времена,

как при Пушкине, Стеньке

и как после меня,

Идут снеги большие,

аж до боли светлы,

и мои, и чужие

заметая следы.

Быть бессмертным не в силе,

но надежда моя:

если будет Россия,

значит, буду и я.

1965

Евгений Евтушенко

* * *

Из воды выходила женщина,

удивленно глазами кося.

Выходила свободно, торжественно,

молодая и сильная вся.

Я глядел на летящие линии...

Рядом громко играли в «козла»,

но тяжелая белая лилия

из волос ее черных росла.

Шум и смех пораженной компанийки:

«Ишь ты, лилия — чудеса!» —

а на синем ее купальнике

бились алые паруса.

Шла она, белозубая, смуглая,

желтым берегом наискосок,

только слышались капли смутные

с загорелого тела — в песок.

Будет в жизни хорошее, скверное,

будут годы дробиться, мельчась,

но и нынче я знаю наверное,

что увижу я в смертный мой час.

Будет много святого и вещего,

много радости и беды,

но увижу я эту женщину,

выходящую из воды...

1958

* * *

К добру ты или к худу,

решает время пусть.

Но лишь с тобой побуду,

я хуже становлюсь.

Ты мне звонишь нередко,

но всякий раз в ответ,

как я просил, соседка

твердит, что дома нет.

А ты меня тревожишь

письмом любого дня.

Ты пишешь, что не можешь

ни часу без меня,

что я какой-то странный,

что нету больше сил,

что Витька Силин пьяный

твоей руки просил.

Я полон весь то болью,

то счастьем, то борьбой...

Что делать мне с тобою?

Что делать мне с собой?!

Смотреть стараюсь трезво

на все твои мечты.

И как придумать средство,

чтоб разлюбила ты?

В костюме новом синем,

что по заказу сшит,

наверно, Витька Силин

сейчас к тебе спешит.

Он ревностен и стоек.

В душе - любовный пыл.

Он аспирант-историк

и что-то там открыл.

Среди весенних лужиц

идет он через дождь,

а ты его не любишь,

а ты его не ждешь,

а ты у Эрмитажа"

стоишь, ко мне звоня,

и знаешь - снова скажут,

что дома нет меня.

1953

КАЗНЬ СТЕНЬКИ РАЗИНА

Как во стольной Москве белокаменной

вор по улице бежит с булкой маковой.

Не страшит его сегодня самосуд.

Не до булок...

Стеньку Разина везут!

Царь бутылочку мальвазии выдаивает,

перед зеркалом свейским

прыщ выдавливает,

Примеряет новый перстень-изумруд -

и на площадь...

Стеньку Разина везут!

Как за бочкой бокастой

бочоночек,

за боярыней катит боярчоночек.

Леденец зубенки весело грызут.

Нынче праздник!

Стеньку Разина везут!

Прет купец,

треща с гороха.

Мчатся вскачь два скомороха.

Семенит ярыжка-плут...

Стеньку Разина везут!!

В струпьях все,

едва живые

старцы с вервием на вые,

что-то шамкая,

ползут...

Стеньку Разина везут!

И срамные девки тоже,

под хмельком вскочив с рогожи,

огурцом намазав рожи,

шпарят рысью -

в ляжках зуд...

Стеньку Разина везут!

И под визг стрелецких жен,

под плевки со всех сторон

на расхристанной телеге

плыл

в рубахе белой

он.

Он молчал,

не утирался,

весь оплеванный толпой,

только горько усмехался,

усмехался над собой:

"Стенька, Стенька,

ты как ветка,

потерявшая листву.

Как в Москву хотел ты въехать!

Вот и въехал ты в Москву...

Ладно,

плюйте,

плюйте,

плюйте -

все же радость задарма.

Вы всегда плюете,

люди,

в тех,

кто хочет вам добра.

А добра мне так хотелось

на персидских берегах

и тогда,

когда летелось

вдоль по Волге на стругах!

Что я ведал?

Чьи-то очи,

саблю,

парус

да седло...

Я был в грамоте не очень...

Может, это подвело?

Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,

приговаривал,

ретив:

"Супротив народа вздумал!

Будешь знать, как супротив!"

Я держался,

глаз не прятал.

Кровью харкал я в ответ:

"Супротив боярства -

правда.

Супротив народа -

нет".

От себя не отрекаюсь,

выбрав сам себе удел.

Перед вами,

люди, каюсь,

но не в том,

что дьяк хотел.

Голова моя повинна.

Вижу,

сам себя казня:

я был против -

половинно,

надо было -

до конца.

Нет,

не тем я, люди, грешен,

что бояр на башнях вешал.

Грешен я в глазах моих

тем, что мало вешал их.

Грешен тем,

что в мире злобства

был я добрый остолоп.

Грешен тем,

что, враг холопства,

сам я малость был холоп.

Грешен тем,

что драться думал

за хорошего царя.

Нет царей хороших,

дурень...

Стенька,

гибнешь ты зазря!"

Над Москвой колокола гудут.

К месту Лобному

Стеньку ведут.

Перед Стенькой,

на ветру полоща,

бьется кожаный передник палача,

а в руках у палача

над толпой

голубой топор,

как Волга, голубой.

И плывут, серебрясь,

по топору

струги,

струги,

будто чайки поутру...

И сквозь рыла,

ряшки,

хари

целовальников,

менял,

словно блики среди хмари,

Стенька

ЛИЦА

увидал.

Были в ЛИЦАХ даль и высь,

а в глазах,

угрюмо-вольных,

словно в малых тайных Волгах,

струги Стенькины неслись.

Стоит все терпеть бесслезно,

быть на дыбе,

колесе,

если рано или поздно

прорастают

ЛИЦА

грозно

у безликих на лице...

И спокойно

(не зазря он, видно, жил)

Стенька голову на плаху положил,

подбородок в край изрубленный упер

и затылком приказал:

"Давай, топор..."

Покатилась голова,

в крови горя,

прохрипела голова:

"Не зазря..."

И уже по топору не струги -

струйки,

струйки...

Что, народ, стоишь, не празднуя?

Шапки в небо - и пляши!

Но застыла площадь Красная,

чуть колыша бердыши.

Стихли даже скоморохи.

Среди мертвой тишины

перескакивали блохи

с армяков

на шушуны.

Площадь что-то поняла,

площадь шапки сняла,

и ударили три раза,

клокоча,

колокола.

А от крови и чуба тяжела,

голова еще ворочалась,

жила.

С места Лобного подмоклого

туда,

где голытьба,

взгляды

письмами подметными

швыряла голова...

Суетясь,

дрожащий попик подлетел,

веки Стенькины закрыть он хотел.

Но, напружившись,

по-зверьи страшны,

оттолкнули его руку зрачки.

На царе

от этих чертовых глаз

зябко

шапка Мономаха затряслась,

и, жестоко,

не скрывая торжества,

над царем

захохотала

голова!..

1964

Евгений Евтушенко

КАРЛИКОВЫЕ БЕРЕЗЫ

В. Новокшенову

Мы - карликовые березы.

Мы крепко сидим, как занозы,

у вас под ногтями, морозы.

И вечномерзлотное ханство

идет на различные хамства,

чтоб нас попригнуть еще ниже,

Вам странно, каштаны в Париже?

Вам больно, надменные пальмы,

как вроде бы низко мы пали?

Вам грустно, блюстители моды,

какие мы все квазимоды?

В тепле вам приятна, однако,

гражданская наша отвага,

и шлете вы скорбно и важно

поддержку моральную вашу.

Вы мыслите, наши коллеги,

что мы не деревья-калеки,

но зелень, пускай некрасива,

среди мерзлоты - прогрессивна.

Спасибочки. Как-нибудь сами

мы выстоим под небесами,

когда нас корито-зверски,-

без вашей моральной поддержки,

Конечно, вы нас повольнее,

зато мы корнями сильнее.

Конечно же мы не в Париже,

но в тундре нас ценят повыше.

Мы, карликовые березы.

Мы хитро придумали позы,

но все это только притворство.

Прижатость есть вид непокорства.

Мы верим, сгибаясь увечно,

что вечномерзлотность - невечна,

что эту паскудину стронет,

и вырвем мы право на стройность.

Но если изменится климат,

то вдруг наши ветви не примут

иных очертаний - свободных?

Ведь мы же привыкли - в уродах.

И это нас мучит и мучит,

а холод нас крючит и крючит.

Но крепко сидим, как занозы,

мы - карликовые березы.

1966

КАРТИНКА ДЕТСТВА

Работая лтя, мы бежали,-

кого-то люди били на базаре.

Как можно было это просмотреть!

Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,

зачерпывая валенками воду

и сопли забывали утереть.

И замерли. В сердчишках что-то сжалось,

когда мы увидали, как сужалось

кольцо тулупов, дох и капелюх,

как он стоял у овощного ряда,

вобравши в плечи голову от града

тычков, пинков, плевков и оплеух.

Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.

Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.

Кровь появилась. И пошло всерьез.

Все вздыбились. Все скопом завизжали,

обрушившись дрекольем и вожжами,

железными штырями от колес.

Зря он хрипел им: "Братцы, что вы, братцы..." -

толпа сполна хотела рассчитаться,

толпа глухою стала, разъярясь.

Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,

и нечто, с телом схожее, топтала

в снегу весеннем, превращенном в грязь.

Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.

Я видел, как сноровисто и точно

лежачему под самый-самый дых,

извожены в грязи, в навозной жиже,

всё добавляли чьи-то сапожищи,

с засаленными ушками на них.

Их обладатель - парень с честной мордой

и честностью своею страшно гордый -

все бил да приговаривал: "Шалишь!..."

Бил с правотой уверенной, весомой,

и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,

он крикнул мне: "Добавь и ты, малыш!"

Не помню, сколько их, галдевших, било.

Быть может, сто, быть может, больше было,

но я, мальчишка, плакал от стыда.

И если сотня, воя оголтело,

кого-то бьет,- пусть даже и за дело! -

сто первым я не буду никогда!

1963

КАРЬЕРА

Ю. Васильеву

Твердили пастыри, что вреден

и неразумен Галилей,

но, как показывает время:

кто неразумен, тот умней.

Ученый, сверстник Галилея,

был Галилея не глупее.

Он знал, что вертится земля,

но у него была семья.

И он, садясь с женой в карету,

свершив предательство свое,

считал, что делает карьеру,

а между тем губил ее.

За осознание планеты

шел Галилей один на риск.

И стал великим он... Вот это

я понимаю - карьерист!

Итак, да здравствует карьера,

когда карьера такова,

как у Шекспира и Пастера,

Гомера и Толстого... Льва!

Зачем их грязью покрывали?

Талант - талант, как ни клейми.

Забыты те, кто проклинали,

но помнят тех, кого кляли.

Все те, кто рвались в стратосферу,

врачи,тоибли от холер,-

вот эти делали карьеру!

Я с их карьер беру пример.

Я верю в их святую веру.

Их вера - мужество мое.

Я делаю себе карьеру

тем, что не делаю ее!

1957

* * *

Качался старый дом, в хорал слагая скрипы,

и нас, как отпевал, отскрипывал хорал.

Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно

в нем умирала ты, и я в нем умирал.

«Постойте умирать!»— звучало в ржанье с луга,

в протяжном вое псов и сосенной волшбе,

но умирали мы навеки друг для друга,

а это все равно что умирать вообще.

А как хотелось жить! По соснам дятел чокал,

и бегал еж ручной в усадебных грибах,

и ночь плыла, как пес, косматый, мокрый, черный,

кувшинкою речной держа звезду в зубах.

Дышала мгла в окно малиною сырою,

а за моей спиной — все видела спина!—

с платоновскою Фро, как с найденной сестрою,

измученная мной, любимая спала.

Я думал о тупом несовершенстве браков,

о подлости всех нас – предателей, врунов:

ведь я тебя любил, как сорок тысяч братьев,

и я тебя губил, как столько же врагов.

Да, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден,

насмешки над людьми горьки и солоны.

Но кто же, как не мы, любимых превращает

в таких, каких любить уже не в силах мы?

Какая же цена ораторскому жару,

когда, расшвырян вдрызг по сценам и клише,

хотел я счастье дать всему земному шару,

а дать его не смог — одной живой душе?!

Да, умирали мы, но что-то мне мешало

уверовать в твое, в мое небытие.

Любовь еще была. Любовь еще дышала

на зеркальце в руках у слабых уст ее.

Качался старый дом, скрипел среди крапивы

и выдержку свою нам предлагал взаймы.

В нем умирали мы, но были еще живы.

Еще любили мы, и, значит, были мы.

Когда-нибудь потом (не дай мне бог, не дай мне!),

когда я разлюблю, когда и впрямь умру,

то будет плоть моя, ехидничая втайне,

«Ты жив!» мне по ночам нашептывать в жару.

Но в суете страстей, печально поздний умник,

внезапно я пойму, что голос плоти лжив,

и так себе скажу: «Я разлюбил. Я умер.

Когда-то я любил. Когда-то я был жив».

1966

КИОСК ЗВУКОЗАПИСИ

Памяти В. Высоцкого

Бок о бок с шашлычной,

шипящей так сочно,

киоск звукозаписи

около Сочи.

И голос знакомый

с хрипинкой несется,

и наглая надпись:

"В продаже - Высоцкий".

Володя,

ах, как тебя вдруг полюбили

Со стереомагами

автомобили!

Толкнут

прошашлыченным пальцем кассету,

И пой,

даже если тебя уже нету.

Торгаш тебя ставит

в игрушечке-"Ладе"

Со шлюхой,

измазанной в шоколаде,

и цедит,

чтоб не задремать за рулем:

"А ну-ка Высоцкого мы крутанем!"

Володя,

как страшно

меж адом и раем

крутиться для тех,

кого мы презираем!

Но, к нашему счастью,

магнитофоны

Не выкрадут

наши предсмертные стоны.

Ты пел для студентов Москвы

и Нью-Йорка,

Для части планеты,

чье имя - "галерка".

И ты к приискателям

на вертолете

Спускался и пел у костров на болоте.

Ты был полу-Гамлет и полу-Челкаш.

Тебя торгаши не отнимут.

Ты наш...

Тебя хоронили, как будто ты гений.

Кто - гений эпохи. Кто - гений мгновений.

Ты - бедный наш гений семидесятых

И бедными гениями небогатых.

Для нас Окуджава

был Чехов с гитарой.

Ты - Зощенко песни

с есенинкой ярой,

И в песнях твоих,

раздирающих душу,

Есть что-то

от сиплого хрипа Хлопуши!

...Киоск звукозаписи

около пляжа.

Жизнь кончилась.

И началась распродажа.

КЛАДБИЩЕ КИТОВ

В. Наумову

На кладбище китов

на снеговом погосте

стоят взамен крестов

их собственные кости.

Они не по зубам —

все зубы мягковаты.

Они не по супам —

кастрюли мелковаты.

Их вьюга, тужась, гнет,

но держатся — порядок!—

вколоченные в лед,

как дуги черных радуг.

Горбатый эскимос,

тоскующий по стопке,

как будто бы вопрос,

в них заключен, как в скобки.

Кто резво щелкнул там?

Ваш фотопыл умерьте!

Дадим покой китам

хотя бы после смерти.

А жили те киты,

людей не обижая,

от детской простоты

фонтаны обожая.

И солнца красный шар

плясал на струях белых...

«Киты по борту! Жарь!

Давай, ребята, бей их!»

Спастись куда-нибудь?

Но ты — пространства шире.

А под воду нырнуть —

воды не хватит в мире.

Ты думаешь, ты бог?

Рисковая нескромность.

Гарпун получишь в бок

расплатой за огромность.

Огромность всем велит

охотиться за нею.

Тот дурень, кто велик.

Кто мельче — тот умнее.

Плотва, как вермишель.

Среди ее безличья

дразнящая мишень — беспомощность величья!

Бинокли на борту

в руках дрожат, нацелясь,

и с гарпуном в боку

Толстой бежит от «цейсов».

Величью мель страшна.

На камни брошен гонкой,

обломки гарпуна

выхаркивает Горький1.

Кровав китовый сан.

Величье убивает,

и Маяковский2 сам

гарпун в себя вбивает.

Китеныш, а не кит,

но словно кит оцеплен,

гарпунным тросом взвит,

качается Есенин3.

Почти не простонав,

по крови, как по следу,

уходит Пастернак4

с обрывком троса в Лету.

Хемингуэй молчит,

но над могилой грозно

гарпун в траве торчит,

проросший ввысь из гроба.

И, скрытый за толпой,

кровавым занят делом

даласский китобой

с оптическим прицелом.

...Идет большой загон,

а после смерти — ласка.

Честнее твой закон,

жестокая Аляска.

На кладбище китов

у ледяных торосов

нет ханжеских цветов —

есть такт у эскимосов.

Эх, эскимос-горбун,—

у белых свой обычай:

сперва всадив гарпун,

поплакать над добычей.

Скорбят смиренней дев,

сосут в слезах пилюли

убийцы, креп надев,

в почетном карауле.

И промысловики,

которым здесь не место,

несут китам венки

от Главгарпунотреста.

Но скручены цветы

стальным гарпунным тросом

Довольно доброты!

Пустите к эскимосам!

1967

* * *

Когда взошло твое лицо

над жизнью скомканной моею,

вначале понял я лишь то,

как скудно все, что я имею.

Но рощи, реки и моря

оно особо осветило

и в краски мира посвятило

непосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюсь

конца нежданного восхода,

конца открытий, слез, восторга,

но с этим страхом не борюсь.

Я помню - этот страх

и есть любовь. Его лелею,

хотя лелеять не умею,

своей любви небрежный страж.

Я страхом этим взят в кольцо.

Мгновенья эти - знаю - кратки,

и для меня исчезнут краски,

когда зайдет твое лицо...

1960

Евгений Евтушенко

* * *

Когда мужики ряболицые,

папахи и бескозырки,

шли за тебя,

революция,

то шли они бескорыстно.

Иные к тебе привязывались

преданно,

честно,

выстраданно.

Другие к тебе примазывались —

им это было выгодно.

Они,

изгибаясь,

прислуживали,

они,

извиваясь,

льстили

и предавали при случае —

это вполне в их стиле.

Гладеньки,

бархатисты,

плохого не порицали,

а после —

шли в бургомистры,

а после —

шли в полицаи.

Я знаю эту породу.

Я сыт этим знаньем по горло.

Они

в любую погоду —

такие,

как эта погода.

Им,

кто юлит, усердствуя,

и врет на собраньях всласть,

не важно,

что власть Советская,

а важно им то,

что власть.

А мне

это очень важно

и потому тревожно.

За это я умер бы

дважды

и трижды —

если бы можно!

Пусть у столов они вьются,

стараются —

кто ловчее.

Нужны тебе,

революция,

солдаты,

а не лакеи.

Улыбка лакея приятельская —

он все, что угодно, подаст.

Душа у лакея предательская —

он все, что угодно, продаст.

Солдаты —

народ нельстивый,

ершистый они народ.

Солдат перед ложью не стихнет,

солдат на других не наврет.

Ершистые и колючие,

сложная ваша участь.

Какие обиды горючие

терпели вы за колючесть!

Вы столько их получали,

столько на вас плели.

Но шли вы куда —

в полицаи?—

Вы в партизаны шли!

Как те мужики ряболицые,

папахи и бескозырки,—

шли вы

за революцию,

шли умирать бескорыстно.

За ваше служение истине,

за верность ей в годы бед

считаю

вас коммунистами —

партийные вы или нет.

В бою вы за правду пали.

Вступаю за вами в бой,

и, беспартийный парень,

я,

революция,

твой!

Излишне меня обижают —

но это не страшно мне.

Излишне меня обожают —

и это не страшно мне.

Не страшно,

что плохо любится,

что грустен, как на беду.

Мне страшно,

что революцию

хоть в чем-нибудь подведу.

Мне еще много помучиться,

но буду прям до конца,

и из меня не получится

вкрадчивого льстеца.

И пусть не в пример неискренним,

рассчитанным чьим-то словам:

«Считайте меня коммунистом!» —

вся жизнь моя скажет вам.

Евгений Евтушенко

КОГДА МУЖЧИНЕ СОРОК ЛЕТ

Когда мужчине сорок лет,

ему пора держать ответ:

душа не одряхлела?-

перед своими сорока,

и каждой каплей молока,

и каждой крошкой хлеба.

Когда мужчине сорок лет,

то снисхожденья ему нет

перед собой и перед богом.

Все слезы те, что причинил,

все сопли лживые чернил

ему выходят боком.

Когда мужчине сорок лет,

то наложить пора запрет

на жажду удовольствий:

ведь если плоть не побороть,

урчит, облизываясь, плоть -

съесть душу удалось ей.

И плоти, в общем-то, кранты,

когда вконец замуслен ты,

как лже-Христос, губами.

Один роман, другой роман,

а в результате лишь туман

и голых баб - как в бане.

До сорока яснее цель.

До сорока вся жизнь как хмель,

а в сорок лет - похмелье.

Отяжелела голова.

Не сочетаются слова.

Как в яме - новоселье.

До сорока, до сорока

схватить удачу за рога

на ярмарку мы скачем,

а в сорок с ярмарки пешком

с пустым мешком бредем тишком.

Обворовали - плачем.

Когда мужчине сорок лет,

он должен дать себе совет:

от ярмарки подальше.

Там не обманешь - не продашь.

Обманешь - сам уже торгаш.

Таков закон продажи.

Еще противней ржать, дрожа,

конем в руках у торгаша,

сквалыги, живоглота.

Два равнозначные стыда:

когда торгуешь и когда

тобой торгует кто-то.

Когда мужчине сорок лет,

жизнь его красит в серый цвет,

но если не каурым -

будь серым в яблоках конем

и не продай базарным днем

ни яблока со шкуры.

Когда мужчине сорок лет,

то не сошелся клином свет

на ярмарочном гаме.

Все впереди - ты погоди.

Ты лишь в комедь не угоди,

но не теряйся в драме!

Когда мужчине сорок лет,

или распад, или расцвет -

мужчина сам решает.

Себя от смерти не спасти,

но, кроме смерти, расцвести

ничто не помешает.

1972

Евгений Евтушенко

КОГДА УБИЛИ ЛОРКогда убили Лку

а ведь его убили!-

жандарм дразнил молодку,

красуясь на ле.

Когда уби Лку,-

а ведь его убили!-

сограждане ни ложку,

ни миску не забыли.

Поубиваясь малость,

Кармен в наряде модном

с живыми обнималась -

ведь спать не ляжешь с мертвым.

Знакомая гадалка

слонялась по халупам.

Ей Лорку было жалко,

но не гадают трупам.

Жизнь оставалась жизнью -

и запивохи рожа,

и свиньи в желтой жиже,

и за корсажем роза.

Остались юность, старость,

и нищие, и лорды.

На свете все осталось -

лишь не осталось Лорки.

И только в пыльной лавке

стояли, словно роты,

не веря смерти Лорки

игрушки-донкихоты.

Пусть царят невежды

и лживые гадалки,

а ты живи надеждой,

игрушечный гидальго!

Средь сувенирной швали

они, вздымая горько

смешные крошки-шпаги,

кричали: "Где ты, Лорка?

Тебя ни вяз, ни ива

не скинули со счетов.

Ведь ты бессмертен,- ибо

из нас, из донкихотов!"

И пели травы ломко,

и журавли трубили,

что не убили Лорку,

когда его убили.

* * *

И. Глазунову

Когда я думаю о Блоке,

когда тоскую по нему,

то вспоминаю я не строки,

а мост, пролетку и Неву.

И над ночными голосами

чеканный облик седока —

круги под страшными глазами

и черный очерк сюртука.

Летят навстречу светы, тени,

дробятся звезды в мостовых,

и что-то выше, чем смятенье,

в сплетенье пальцев восковых.

И, как в загадочном прологе,

чья суть смутна и глубока,

в тумане тают стук пролетки,

булыжник, Блок и облака...

1957

* * *

Лифтерше Маше под сорок.

Грызет она грустно подсолнух,

и столько в ней детской забитости

и женской кричащей забытости!

Она подружилась с Тонечкой,

белесой девочкой тощенькой,

отцом-забулдыгой замученной,

до бледности в школе заученной.

Заметил я -

робко, по-детски

поют они вместе в подъезде.

Вот слышу -

запела Тонечка.

Поет она тоненько-тоненько.

Протяжно и чисто выводит...

Ах, как у ней это выходит!

И ей подпевает Маша,

обняв ее,

будто бы мама.

Страдая поют и блаженствуя,

две грусти -

ребячья и женская.

Ах, пойте же,

пойте подольше,

еще погрустнее,

потоньше.

Пойте,

пока не устанете...

Вы никогда не узнаете,

что я,

благодарный случаю,

пение ваше слушаю,

рукою щеку подпираю

и молча вам подпеваю.

1955

ЛИШНЕЕ ЧУДО

Т.П.

Все, ей-богу же, было бы проще

и, наверно, добрей и мудрей,

если б я не сорвался на просьбе —

необдуманной просьбе моей.

И во мгле, настороженной чутко,

из опавших одежд родилось

это белое лишнее чудо

в грешном облаке темных волос.

А когда я на улицу вышел,

то случилось, чего я не ждал,

только снег над собою услышал,

только снег под собой увидал.

Было в городе строго и лыжно.

Под сугробами спряталась грязь,

и летели сквозь снег неподвижно

опушенные краны, кренясь.

Ну зачем, почему и откуда,

от какой неразумной любви

это новое лишнее чудо

вдруг свалилось на плечи мои?

Лучше б, жизнь, ты меня ударяла —

из меня наломала бы дров,

чем бессмысленно так одаряла,—

тяжелее от этих даров.

Ты добра, и к тебе не придраться,

но в своей сердобольности зла.

Если б ты не была так прекрасна,

ты бы страшной такой не была.

И тот бог, что кричит из-под спуда

где-то там, у меня в глубине,

тоже, может быть, лишнее чудо?

Без него бы спокойнее мне?

Так по белым пустым тротуарам,

и казнясь и кого-то казня,

брел и брел я, раздавленный даром

красоты, подкосившей меня...

1965

ЛУЧШИМ ИЗ ПОКОЛЕНИЯ

Лучшие

из поколения,

цвести вам —

не увядать!

Вашего покорения

бедам —

не увидать!

Разные будут случаи —

будьте сильны и дружны.

Вы ведь на то и лучшие —

выстоять вы должны.

Вам петь,

вам от солнца жмуриться,

но будут и беды

и боль...

Благословите на мужество!

Благословите на бой!

Возьмите меня в наступление —

не упрекнете ни в чем.

Лучшие

из поколения,

возьмите меня трубачом!

Я буду трубить наступление,

ни нотой не изменю,

а если не хватит дыхания,

трубу на винтовку сменю.

Пускай, если даже погибну,

не сделав почти ничего,

строгие ваши губы

коснутся лба моего.

1957

ЛЮБИМАЯ, СПИ!

Соленые брызги блестят на заборе.

Калитка уже на запоре.

И море,

дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,

соленое солнце всосало в себя.

Любимая, спи...

Мою душу не мучай,

Уже засыпают и горы, и степь,

И пес наш хромучий,

лохмато-дремучий,

Ложится и лижет соленую цепь.

И море - всем топотом,

и ветви - всем ропотом,

И всем своим опытом -

пес на цепи,

а я тебе - шёпотом,

потом - полушёпотом,

Потом - уже молча:

"Любимая, спи..."

Любимая, спи...

Позабудь, что мы в ссоре.

Представь:

просыпаемся.

Свежесть во всем.

Мы в сене.

Мы сони.

И дышит мацони

откуда-то сниз

из погреба,-

в сон.

О, как мне заставить

все это представить

тебя, недоверу?

Любимая, спи...

Во сне улыбайся.

(все слезы отставить!),

цветы собирай

и гадай, где поставить,

и множество платьев красивых купи.

Бормочется?

Видно, устала ворочаться?

Ты в сон завернись

и окутайся им.

Во сне можно делать все то,

что захочется,

все то,

что бормочется,

если не спим.

Не спать безрассудно,

и даже подсудно,-

ведь все,

что подспудно,

кричит в глубине.

Глазам твоим трудно.

В них так многолюдно.

Под веками легче им будет во сне.

Любимая, спи...

Что причина бессоницы?

Ревущее море?

Деревьев мольба?

Дурные предчувствия?

Чья-то бессовестность?

А может, не чья-то,

а просто моя?

Любимая, спи...

Ничего не попишешь,

но знай,

что невинен я втовине.

Прости меня - слышишь?-

люби меня - слышишь?- хотя бы во сне,

хотя бы во сне!

Любимая, спи...

Мы - на шаре земном,

свирепо летяще

грозящем взорваться,-

и надо обняться,

чтоб вниз не сорваться,

а если сорваться -

сорваться вдвоем.

Любимая, спи...

Ты обид не копи.

Пусть соники тихо в глаза заселяются,

Так тяжко на шаре земном засыпается,

и в-так-

слышишь, любимая?-

спи... И море - всем топотом,

и ветви - всем ропотом,

И всем своим опытом -

пес на цепи,

а я тебе - шёпотом,

потом - полушёпотом,

Потом - уже молча:

"Любимая, спи..."

1964

ЛЮБОВЬ ПО-ПОРТУГАЛЬСКИ

Ночь, как раны, огни зализала.

Смотрят звезды глазками тюрьмы,

ну а мы под мостом Салазара —

в его черной-пречерной тени.

Оказал нам диктатор услугу,

и, ему под мостом не видны,

эмигрируем в губы друг к другу

мы из этой несчастной страны.

Под мостом из бетона и страха,

под мостом этой власти тупой

наши губы — прекрасные страны,

где мы оба свободны с тобой.

Я ворую свободу, ворую,

и в святой уворованный миг

счастлив я, что хотя б в поцелуе

бесцензурен мой грешный язык.

Даже в мире, где правят фашисты,

где права у людей так малы,

остаются ресницы пушисты,

а под ними иные миры.

Но, одетая в тоненький плащик,

мне дарящая с пальца кольцо,

португалочка, что же ты плачешь?

Я не плачу. Я выплакал все.

Дай мне губы. Прижмись и не думай.

Мы с тобою, сестренка, слабы

под мостом, как под бровью угрюмой

две невидимых миру слезы...

1967, Лиссабон

* * *

С. Преображенскому

Людей неинтересных в мире нет.

Их судьбы — как истории планет.

У каждой все особое, свое,

и нет планет, похожих на нее.

А если кто-то незаметно жил

и с этой незаметностью дружил,

он интересен был среди людей

самой неинтересностью своей.

У каждого — свой тайный личный мир.

Есть в мире этом самый лучший миг.

Есть в мире этом самый страшный час,

но это все неведомо для нас.

И если умирает человек,

с ним умирает первый его снег,

и первый поцелуй, и первый бой...

Все это забирает он с собой.

Да, остаются книги и мосты,

машины и художников холсты,

да, многому остаться суждено,

но что-то ведь уходит все равно!

Таков закон безжалостной игры.

Не люди умирают, а миры.

Людей мы помним, грешных и земных.

А что мы знали, в сущности, о них?

Что знаем мы про братьев, про друзей,

что знаем о единственной своей?

И про отца родного своего

мы, зная все, не знаем ничего.

Уходят люди... Их не возвратить.

Их тайные миры не возродить.

И каждый раз мне хочется опять

от этой невозвратности кричать.

1961

МАША

Вдоль моря быстро девочка проходит,

бледнея, розовея и дичась.

В ней все восходит... Что с ней происходит?

В ней возникает женщина сейчас.

Она у моря тапочки снимает,

вступает, словно в музыку, в него,

и все она на свете понимает,

хотя не понимает ничего.

Рассудок трезвый, безрассудства масса,

взгляд из-под чуткой челки через всех

и снова вниз... Все это вместе Маша —

серьезный большеглазый человек.

И у меня пересыхает нёбо,

когда, забыв про чей-то взрослый суд,

мальчишеские тоненькие ноги

ее ко мне беспомощно несут.

Я надеваю трубчатую маску.

Плывет и Маша где-то надо мной.

Я сквозь стекло ищу глазами Машу

среди цветов и крабов, как хмельной.

И вижу я в зеленой толще светлой

над бурою подводною грядой —

колышутся, как беленькие стебли,

мальчишеские ноги под водой.

И я плыву, плыву в подводных чащах,

плыву я, воду ластами кроя,

и я несчастлив от того, что счастлив,

и снова счастлив, что несчастлив я.

Что мне сказать? Пусть не боится мама —

тебе не причиню я, Маша, зла.

Мне от тебя немного надо, Маша,

и очень много — чтобы ты была.

В раздумиях о вечности и смерти,

охваченный надеждой и тоской,

гляжу сквозь твое тоненькое сердце,

как сквозь прозрачный камушек морской.

1958

* * *

Меняю славу на бесславье,

ну, а в президиуме стул

на место теплое в канаве,

где хорошенько бы заснул.

Уж я бы выложил всю душу,

всю мою смертную тоску

вам, лопухи, в седые уши,

пока бы ерзал на боку.

И я проснулся бы, небритый,

средь вас, букашки-мураши,

ах, до чего ж незнаменитый —

ну хоть «Цыганочку» пляши.

Вдали бы кто-то рвался к власти,

держался кто-нибудь за власть,

и мне-то что до той напасти,—

мне из канавы не упасть.

И там в обнимку с псом лишайным

в такой приятельской пыли

я все лежал бы и лежал бы

на высшем уровне — земли.

И рядом плыли бы негрешно

босые девичьи ступни,

возы роняли бы небрежно

травинки бледные свои.

...Швырнет курильщик со скамейки

в канаву смятый коробок,

и мне углами губ с наклейки

печально улыбнется Блок1.

1966

* * *

Много слов говорил умудренных,

много гладил тебя по плечу,

а ты плакала, словно ребенок,

что тебя полюбить не хочу.

И рванулась ты к ливню и к ветру,

как остаться тебя ни просил.

Черный зонт то тянул тебя кверху,

то, захлопавши, вбок относил.

И как будто оно опустело,

погруженное в забытье,

это детское тонкое тело,

это хрупкое тело твое.

И кричали вокруг водостоки,

словно криком кричал белый свет:

"Мы жестоки, жестоки, жестоки,

и за это пощады нам нет".

Все жестоко - и крыши, и стены,

и над городом неспроста

телевизорные антенны,

как распятия без Христа...

Август 1957

МОЕЙ СОБАКЕ

В стекло уткнувши черный нос,

все ждет и ждет кого-то пес.

Я руку в шерсть его кладу,

и тоже я кого-то жду.

Ты помнишь, пес, пора была,

когда здесь женщина жила.

Но кто же мне была она —

не то сестра, не то жена,

а иногда, казалось,— дочь,

которой должен я помочь.

Она далеко... Ты притих.

Не будет женщин здесь других.

Мой славный пес, ты всем хорош,

и только жаль, что ты не пьешь!

1958

МОЙ ПЕС

В стекло уткнув свой черный нос,

все ждет и ждет кого-то пес.

Я руку в шерсть его кладу,

и тоже я кого-то жду.

Ты помнишь, пес, пора была,

когда здесь женщина жила.

Но кто же мне была она?

Не то сестра, не то жена.

А иногда, казалось, дочь,

которой должен я помочь.

Она далеко... Ты притих.

Не будет женщин здесь других.

Мой славный пес, ты всем хорош,

и только жаль, что ты не пьешь!

1958

МОЛИТВА ПЕРЕД ПОЭМОЙ

Поэт в России - больше, чем поэт.

В ней суждено поэтами рождаться

лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,

кому уюта нет, покоя нет.

Поэт в ней - образ века своего

и будущего призрачный прообраз.

Поэт подводит, не впадая в робость,

итог всему, что было до него.

Сумею ли? Культуры не хватает...

Нахватанность пророчеств не сулит...

Но дух России надо мной витает

и дерзновенно пробовать велит.

И, на колени тихо становясь,

готовый и для смерти, и победы,

прошу смиренно помощи у вас,

великие российские поэты...

Дай, Пушкин, мне свою певучесть,

свою раскованную речь,

свою пленительную участь -

как бы шаля, глаголом жечь.

Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд,

своей презрительности яд

и келью замкнутой души,

где дышит, скрытая в тиши,

недоброты твоей сестра -

лампада тайного добра.

Дай, Некрасов, уняв мою резвость,

боль иссеченной музы твоей -

у парадных подъездов и рельсов

и в просторах лесов и полей.

Дай твоей неизящности силу.

Дай мне подвиг мучительный твой,

чтоб идти, волоча всю Россию,

как бурлаки идут бечевой.

О, дай мне, Блок, туманность вещую

и два кренящихся крыла,

чтобы, тая загадку вечную,

сквозь тело музыка текла.

Дай, Пастернак, смещенье дней,

смущенье веток,

сращенье запахов, теней

с мученьем века,

чтоб слово, садом бормоча,

цвело и зрело,

чтобы вовек твоя свеча

во мне горела.

Есенин, дай на счастье нежность мне

к березкам и лугам, к зверью и людям

и ко всему другому на земле,

что мы с тобой так беззащитно любим.

Дай, Маяковский, мне

глыбастость,

буйство,

бас,

непримиримость грозную к подонкам,

чтоб смог и я,

сквозь время прорубясь,

сказать о нем

товарищам-потомкам...

1964

МОЛИТВА

Униженьями и страхом

Заставляют быть нас прахом,

Гасят в душах божий свет.

Если гордость мы забудем,

Мы лишь серой пылью будем

Под колесами карет.

Можно бросить в клетку тело,

Чтоб оно не улетело

Высоко за облака,

А душа сквозь клетку к богу

Все равно найдет дорогу,

Как пушиночка, легка.

Жизнь и смерть - две главных вещи.

Кто там зря на смерть клевещет?

Часто жизни смерть нежней.

Научи меня, Всевышний,

Если смерть войдет неслышно,

Улыбнуться тихо ей.

Помоги, господь,

Все перебороть,

Звезд не прячь в окошке,

Подари, господь,

Хлебушка ломоть -

Голубям на крошки.

Тело зябнет и болеет,

На кострах горит и тлеет,

Истлевает среди тьмы.

А душа все не сдается.

После смерти остается

Что-то большее, чем мы.

Остаемся мы по крохам:

Кто-то книгой, кто-то вздохом,

Кто-то песней, кто - дитем,

Но и в этих крошках даже,

Где-то, будущего дальше,

Умирая, мы живем.

Что, душа, ты скажешь богу,

С чем придешь к его порогу?

В рай пошлет он или в ад?

Все мы в чем-то виноваты,

Но боится тот расплаты,

Кто всех меньше виноват.

Помоги, господь,

Все перебороть,

Звезд не прячь в окошке,

Подари, господь,

Хлебушка ломоть -

Голубям на крошки.

1996

МОНОЛОГ БЫВШЕГО ПОПА, СТАВШЕГО БОЦМАНОМ НА ЛЕНЕ

Я был наивный инок. Целью

мнил одноверность на Руси

и обличал пороки церкви,

но церковь — боже упаси!

От всех попов, что так убого

людей морочили простых,

старался выручить я бога,

но — богохульником прослыл.

«Не так ты веришь!»— загалдели,

мне отлучением грозя,

как будто тайною владели —

как можно верить, как нельзя.

Но я сквозь внешнюю железность

у них внутри узрел червей.

Всегда в чужую душу лезут

за неимением своей.

О, лишь от страха монолитны

они, прогнившие давно.

Меняются митрополиты,

но вечно среднее звено.

И выбивали изощренно

попы, попята день за днем

наивность веры, как из чрева

ребенка, грязным сапогом.

И я учуял запах скверны,

проникший в самый идеал.

Всегда в предписанности веры

безверье тех, кто предписал.

И понял я: ложь исходила

не от ошибок испокон,

а от хоругвей, из кадила,

из глубины самих икон.

Служите службою исправной,

а я не с вамп — я убег.

Был раньше бог моею правдой,

но только правда — это бог!

Я ухожу в тебя, Россия,

жизнь за судьбу благодаря,

счастливый, вольный поп-расстрига

из лживого монастыря.

И я теперь на Лене боцман,

и хорошо мне здесь до слез,

и в отношенья мои с богом

здесь никакой не лезет пес.

Я верю в звезды, женщин, травы,

в штурвал и кореша плечо.

Я верю в Родину и правду...

На кой — во что-нибудь еще?!

Живые люди — мне иконы.

Я с работягами в ладу,

но я коленопреклоненно

им не молюсь. Я их люблю.

И с верой истинной, без выгод,

что есть, была и будет Русь,

когда никто меня не видит,

я потихонечку крещусь.

1967

МОНОЛОГ ГОЛУБОГО ПЕСЦА

Я голубой на звероферме серой,

но, цветом обреченный на убой,

за непрогрызной проволочной сеткой

не утешаюсь тем, что голубой.

И я бросаюсь в линьку. Я лютую,

себя сдирая яростно с себя,

но голубое, брызжа и ликуя,

сквозь шкуру прет, предательски слепя.

И вою я, ознобно, тонко вою

трубой косматой Страшного суда,

прося у звезд или навеки волю,

или хотя бы линьку навсегда.

Заезжий мистер на магнитофоне

запечатлел мой вой. Какой простак!

Он просто сам не выл, а мог бы тоже

завыть, сюда попав,— еще не так.

И падаю я на пол, подыхаю,

а все никак подохнуть не могу.

Гляжу с тоской на мой родной Дахау

и знаю — никогда не убегу.

Однажды, тухлой рыбой пообедав,

увидел я, что дверь не на крючке,

и прыгнул в бездну звездную побега

с бездумностью, обычной в новичке.

В глаза летели лунные караты.

Я понял, взяв луну в поводыри,

что небо не разбито на квадраты,

как мне казалось в клетке изнутри.

Я кувыркался. Я точил балясы

с деревьями. Я был самим собой.

И снег, переливаясь, не боялся

того, что он такой же голубой.

Но я устал. Меня шатали вьюги.

Я вытащить не мог увязших лап,

и не было ни друга, ни подруги.

Дитя неволи — для свободы слаб.

Кто в клетке зачат — тот по клетке плачет,

и с ужасом я понял, что люблю

ту клетку, где меня за сетку прячут,

и звероферму — родину мою.

И я вернулся, жалкий и побитый,

но только оказался в клетке вновь,

как виноватость сделалась обидой

и превратилась в ненависть любовь.

На звероферме, правда, перемены.

Душили раньше попросту в мешках.

Теперь нас убивают современно —

электротоком. Чисто как-никак.

Гляжу на эскимоску-звероводку.

По мне скользит ласкательно рука,

и чешут пальцы мой загривок кротко,

но в ангельских глазах ее — тоска.

Она меня спасет от всех болезней

и помереть мне с голоду не даст,

но знаю, что меня в мой срок железный,

как это ей положено,— предаст.

Она воткнет, пролив из глаз водицу,

мне провод в рот, обманчиво шепча...

Гуманны будьте к служащим! Введите

на звероферме должность палача!

Хотел бы я наивным быть, как предок,

но я рожден в неволе. Я не тот.

Кто меня кормит — тем я буду предан.

Кто меня гладит — тот меня убьет.

1967

МОНОЛОГ ИЗ ДРАМЫ «ВАН-ГОГ»

Ю. Васильеву

Мы те,

кто в дальнее уверовал,—

безденежные мастера.

Мы с вами из ребра Гомерова,

мы из Рембрандтова ребра.

Не надо нам

ни света чопорного,

ни Магомета,

ни Христа,

а надо только хлеба черного,

бумаги,

глины

и холста!

Смещайтесь, краски,

знаки нотные!

По форме и земля стара —

мы придадим ей форму новую,

безденежные мастера!

Пусть слышим то свистки,

то лаянье,

пусть дни превратности таят,

мы с вами отомстим талантливо

тем, кто не верит в наш талант!

Вперед,

ломая

и угадывая!

Вставайте, братья,—

в путь пора.

Какие с вами мы богатые,

безденежные мастера!

1957

МОРЕ

"Москва - Сухуми"

мчался через горы.

Уже о море

были разговоры.

Уже в купе соседнем практиканты

оставили

и шахматы

и карты.

Курортники толпились в коридоре,

смотрели в окна:

"Вскоре будет море!"

Одни,

схватив товарищей за плечи,

свои припоминали

с морем встречи.

А для меня

в музеях и квартирах

оно висело в рамках под стеклом.

Его я видел только на картинах

и только лишь по книгам знал о нем.

И вновь соседей трогал я рукою,

и был в своих вопросах

я упрям:

"Скажите,- скоро?..

А оно - какое?"

"Да погоди,

сейчас увидишь сам..."

И вот - рывок,

и поезд - на просторе,

и сразу в мире нету ничего:

исчезло все вокруг -

и только море,

затихло все,

и только шум его...

Вдруг вспомнил я:

со мною так же было.

Да, это же вот чувство,

но сильней,

когда любовь уже звала,

знобила,

а я по книгам только знал о ней.

Любовь за невниманье упрекая,

я приставал с расспросами к друзьям:

"Скажите,- скоро?...

А она - какая?"

"Да погоди,

еще узнаешь сам..."

И так же, как сейчас,

в минуты эти,

когда от моря стало так сине,

исчезло все -

и лишь она на свете,

затихло все -

и лишь слова ее...

1952

МУКИ СОВЕСТИ

Д. Шостаковичу

Мы живем, умереть не готовясь,

забываем поэтому стыд,

но мадонной невидимой совесть

на любых перекрестках стоит.

И бредут ее дети и внуки

при бродяжьей клюке и суме —

муки совести — странные муки

на бессовестной к стольким земле.

От калитки опять до калитки,

от порога опять на порог

они странствуют, словно калики,

у которых за пазухой — бог.

Не они ли с укором бессмертным

тусклым ногтем стучали тайком

в слюдяные окошечки смердов,

а в хоромы царей — кулаком?

Не они ли на загнанной тройке

мчали Пушкина1 в темень пурги,

Достоевского гнали в остроги

и Толстому шептали: «Беги!»

Палачи понимали прекрасно:

«Тот, кто мучится,— тот баламут.

Муки совести — это опасно.

Выбьем совесть, чтоб не было мук».

Но как будто набатные звуки,

сотрясая их кров по ночам,

муки совести — грозные муки

проникали к самим палачам.

Ведь у тех, кто у кривды на страже,

кто давно потерял свою честь,

если нету и совести даже —

муки совести вроде бы есть.

И покуда на свете на белом,

где никто не безгрешен, никто,

в ком-то слышится: «Что я наделал?»

можно сделать с землей кое-что.

Я не верю в пророков наитья,

во второй или в тысячный Рим,

верю в тихое: «Что вы творите?»,

верю в горькое: «Что мы творим?»

И целую вам темные руки

у безверья на скользком краю,

муки совести — светлые муки

за последнюю веру мою.

1966

* * *

Мы перед чувствами немеем,

мы их привыкли умерять,

и жить еще мы не умеем

и не умеем умирать.

Но, избегая вырождений,

нельзя с мерзавцами дружить,

как будто входим в дом враждебный,

где выстрел надо совершить.

Так что ж, стрелять по цели - или

чтоб чаю нам преподнесли,

чтоб мы заряд не разрядили,

а наследили и ушли?

И там найти, глотая воздух,

для оправдания пример

и, оглянувшись, бросить в воду

невыстреливший револьвер.

1955

НА ВЕЛОСИПЕДЕ

Я бужу на заре

своего двухколесного друга.

Мать кричит из постели:

"На лестнице хоть не трезвонь!"

Я свожу его вниз.

По ступеням он скачет

упруго.

Стукнуть шину ладонью -

и сразу подскочет ладонь!

Я небрежно сажусь -

вы посадки такой не видали!

Из ворот выезжаю

навстречу воскресному дню.

Я качу по асфальту.

Я весело жму на педали.

Я бесстрашно гоню,

и звоню,

и звоню,

и звоню...

За Москвой петуха я пугаю,

кривого и куцего.

Белобрысому парню

я ниппель даю запасной.

Пью коричневый квас

в пропылившемся городе Кунцево,

привалившись спиною

к нагретой цистерне квасной.

Продавщица сдает

мокрой мелочью сдачу.

Свое имя скрывает:

"Какие вы хитрые все".

Улыбаясь: "Пока!",

я к товарищу еду на дачу.

И опять я спешу;

и опять я шуршу по шоссе.

Он сидит, мой товарищ,

и мрачно строгает дубину

на траве,

зеленеющей у гаража.

Говорит мне:

"Мячи вот украли...

Обидно..."

И корит домработницу:

"Тоже мне страж...

Хороша!"

Я молчу.

Я гляжу на широкие, сильные плечи.

Он о чем-то все думает,

даже в беседе со мной.

Очень трудно ему.

На войне было легче.

Жизнь идет.

Юность кончилась вместе с войной.

Говорит он:

"Там душ.

Вот держи,

утирайся".

Мы по рощице бродим,

ругаем стихи и кино.

А потом за столом,

на прохладной и тихой террасе,

рядом с ним и женою

тяну я сухое вино.

Вскоре я говорю:

"До свидания, Галя и Миша".

Из ворот он выходит,

жена прислонилась к плечу.

Почему-то я верю:

он сможет,

напишет...

Ну а если не сможет,

и знать я о том не хочу.

Я качу!

Не могу я

с веселостью прущей расстаться.

Грузовые в пути

догоняю я махом одним.

Я за ними лечу

в разреженном пространстве.

Па подъемах крутых

прицепляюсь я к ним.

Знаю сам,

что опасно!

Люблю я рискованность!

Говорят мне,

гудя напряженно,

они:

"На подъеме поможем,

дадим тебе скорость,

ну, а дальше уже,

как сумеешь, гони".

Я гоню что есть мочи!

Я шутками лихо кидаюс

Толо вы не глядите,

как шало я мчусь,-

это так, для фасону.

Я знаю,

что плохо катаюсь.

Но когда-нибудь

я хорошо научусь.

Я слезаю в пути

у сторожки заброшенной,

ветхой.

Я ломаю черемуху

в звоне лесном.

и, к рулю привязав ее ивовой веткой,

я лечу

и букет раздвигаю лицом.

Возвращаюсь в Москву.

Не устал еще вовсе.

Зажигаю настольную,

верхнюю лампу гашу.

Ставлю в воду черемуху.

Ставлю будильник на восемь,

и сажусь я за стол,

и вот эти стихи

я пишу...

1955

НЕ ИСЧЕЗАЙ

Не исчезай... Исчезнув из меня,

развоплотясь, ты из себя исчезнешь,

себе самой навеки изменя,

и это будет низшая нечестность.

Не исчезай... Исчезнуть — так легко.

Воскреснуть друг для друга невозможно.

Смерть втягивает слишком глубоко.

Стать мертвым хоть на миг — неосторожно.

Не исчезай... Забудь про третью тень.

В любви есть только двое. Третьих нету.

Чисты мы будем оба в Судный день,

когда нас трубы призовут к ответу.

Не исчезай... Мы искупили грех.

Мы оба неподсудны, невозбранны.

Достойны мы с тобой прощенья тех,

кому невольно причинили раны.

Не исчезай. Исчезнуть можно вмиг,

но как нам после встретиться в столетьях?

Возможен ли на свете твой двойник

и мой двойник? Лишь только в наших детях.

Не исчезай. Дай мне свою ладонь.

На ней написан я — я в это верю.

Тем и страшна последняя любовь,

что это не любовь, а страх потери.

1977

Евгений Евтушенко

НЕ НАДО

Не надо...

Всё призрачно -

и тёмных окон матовость,

и алый снег за стоп-сигналами машин.

Не надо...

Всё призрачно,

как сквер туманный мартовский,

где нет ни женщин, ни мужчин -

лишь тени женщин и мужчин.

Не надо...

Стою у дерева,

молчу и не обманываю,

гляжу, как сдвоенные светят фонари,

и тихо трогаю рукой,

но не обламываю

сосульку тоненькую с веточкой внутри.

Не надо...

Пусть в бултыхающемся заспанном трамваишке

с Москвой,

качающейся мертвенно в окне,

ты,

подперев щеку рукою в детской варежке,

со злостью женской вспоминаешь обо мне.

Не надо...

Ты станешь женщиной,

усталой, умной женщиной,

по слову доброму и ласке голодна,

и будет март,

и будет мальчик, что-то шепчущий,

и будет горестно кружиться голова.

Не надо...

Пусть это стоит, как и мне, недёшево,

с ним не ходи вдвоём по мартовскому льду,

ему на плечи свои руки ненадёжные

ты не клади,

как я сегодня не кладу.

Не надо...

Не верь, как я не верю,

призрачному городу,

не то,

очнувшись, ужаснёшся пустырю.

Скажи: "Не надо!",

опустивши низко голову,

как я тебе сейчас

"Не надо..."

говорю.

1960

* * *

Н. Тарасову

Не писал тебе я писем,

но не выдержал — пишу.

От тебя я стал зависим

и свободы не прошу.

Меня сделали счастливым

от негаданной любви

твои серые с отливом,

непонятные твои.

Может, этого не надо —

что-то следует блюсти.

Может, будешь ты не рада —

так, пожалуйста, прости.

Но такое уж тут солнце,

что с собой попробуй сладь!

Но такие уж тут сосны,

что в письме хочу послать.

...Я живу в Бакуриани.

Сладко щурюсь после сна.

Над горами, бугорками

вышина и тишина.

«МАЗы» буйволов шугают.

Пахнет дымом... День настал,

и по улицам шагают

горнолыжники на старт.

Полюбил я их привычки,

блеск живых и добрых глаз,

и ту дружбу, что превыше

всех о дружбе громких фраз,

и отлив их щек цыганских,

и шершавость смуглых рук,

и ботинок великанских

полнокровный, крупный стук.

Понимаю я их нервность —

плохо в лыжном их дому.

Понимаю я их нежность —

нежность к делу своему,

грубоватую их жесткость,

если кто-то не о том,

и застенчивую женскость

в чем-то очень дорогом.

Вот приходят они с трассы,

в душ, усталые, идут,

и себя, бывает, странно

победители ведут.

Кто-то, хмурый, ходит грузно

ногу парень повредил,

ну и выигравший грустен —

видно, слабо победил...

Это мне понятно, ибо

часто, будто нездоров,

я не выглядел счастливо

после громких вечеров.

Кто-то, ласково подъехав,

мне нашептывал слова,

что еще одна победа...

А победа-то — слаба!

...Ты прости — разговорился.

Не могу не говорить

так, как будто раскурился,

только здесь нельзя курить.

Ты — мое, Бакуриани.

Так случилось уж в судьбе.

Мои грусть и гореванье

растворяются в тебе.

Я люблю тебя за гордость,

словно тайную жену,

за твою высокогорность,

вышину и тишину.

Спит динамовская база.

Чем-то вечным дышит даль.

Кто-то всхрапывает басом —

снится, видимо, медаль.

Выхожу я за ворота.

Я ловлю губами снег.

Что же это за морока —

спать не может человек!

Я на снег летящий дую,

направление даю.

Потихонечку колдую,

дую в сторону твою.

Снег, наверно, полетел бы,

да не может он лететь!

На тебя я поглядел бы,

да не следует глядеть!

Это вроде и обидно,

только что в обиде быть!

Мне не надо быть любимым

мне достаточно любить.

И, любя тебя без краю,

в этом крошечном краю

я тебя благословляю

и за все благодарю.

1960

* * *

Не понимать друг друга страшно -

не понимать и обнимать,

и все же, как это ни странно,

но так же страшно, так же страшно

во всем друг друга понимать.

Тем и другим себя мы раним.

И, наделен познаньем ранним,

я душу нежную твою

не оскорблю непониманьем

и пониманьем не убью.

1956

* * *

Не понимаю,

о со мною сталось?

Усталость, может,-

может, и усталость.

Расстраиваюсь быстро

и грустнею,

когда краснеть бы нечего -

краснею.

А вот со мной недавно было в ГУМе,

да, в ГУМе,

в мерном рокоте

и гуле.

Там продавщица с завитками хилыми

руками неумелыми и милыми

мне шею обернула сантиметром.

Я раньше был несклонен к сантиментам,

а тут гляжу,

и сердце болью сжалось,

и жалость,

понимаете вы,

жалость

к ее усталым чистеньким рукам,

к халатику

и хилым завиткам.

Вот книга...

Я прочесть ее решаю!

Глава -

ну так,

обычная глава,

а не могу прочесть ее -

мешают

слезами заслоненные глаза.

Я все с собой на свете перепутал.

Таюсь,

боюсь искусства, как оя.

Венья Малапаги,

Пера Гюнта,-

мне кажется,

все это про меня.

А мне бубнят,

и нету с этим сладу,

что я плохой,

что с жизнью связан слабо.

Но если столько связано со мною,

я что-то значу, видимо,

и стою?

А если ничего собой не значу,

то отчего же

мучаюсь и плачу?!

1956

* * *

Не разглядывать в лупу

эту мелочь и ту,

как по летнему лугу,

я по жизни иду.

Настежь -

ворот рубашки,

и в тревожных руках

все недели -

ромашки

о семи лепестках.

Ветер сушит мне губыЯ к машкам жесток.

Замирающе:

"Любит!"-

говорит лепесток.

Люди, слышите, люди,

я счастливый какой!

Но спокойно:

"Не любит",

возражает другой.

1953

НЕЖНОСТЬ

Разве же можно,

чтоб все это длилось?

Это какая-то несправедливость...

Где и когда это сделалось модным:

"Живым - равнодушье,

внимание - мертвым?"

Люди сутулятся,

выпивают.

Люди один за другим

выбывают,

и произносятся

для истории

нежные речи о них -

в крематории...

Что Маяковского жизни лишило?

Что револьвер ему в руки вложило?

Ему бы -

при всем его голосе,

внешности -

дать бы при жизни

хоть чуточку нежности.

Люди живые -

они утруждают.

Нежностью

только за смерть награждают.

1955

НЕРАЗДЕЛЕННАЯ ЛЮБОВЬ

И. Кваше

Любовь неразделенная страшна,

но тем, кому весь мир лишь биржа, драка,

любовь неразделенная смешна,

как профиль Сирано де Бержерака.

Один мой деловитый соплеменник

сказал жене в театре "Современник":

"Ну что ты в Сирано своем нашла?

Вот дурень! Я, к примеру, никогда бы

так не страдал из-за какой-то бабы...

Другую бы нашел - и все дела".

В затравленных глазах его жены

забито прогляно чтто вдовье.

Из мужа перло - аж трещали швы!-

смертельное духовное здоровье.

О, сколько их, таких здоровяков,

страдающих отсутствием страданий.

Для них есть бабы: нет прекрасной дамы.

А разве сам я в чем-то не таков?

Зевая, мы играем, как в картишки,

в засаленные, стертые страстишки,

боясь трагедий, истинных страстей.

Наверное, мы с вами просто трусы,

когда мы подгоняем наши вкусы

под то, что подоступней, попростей.

Не раз шептал мне внутренний подонок

из грязных подсознателых пемок:

"Э, братец, эта - сложный матерьял..."-

и я трусливо ускользал в несложность и, может быть, великую возможность любви неразделенной потерял. Мужчина, разыгравший все умно, расчетом на взаимность обесчещен. О, рыцарство печальных Сирано, ты из мужчин переместилось в женщин. В любви вы либо рыцарь, либо вы не любите. Закон есть непреклонный: в ком дара нет любви неразделенной, в том нету дара божьего любви. Дай бог познать страданий благодать, и трепет безответный, но прекрасный, и сладость безнадежного ожидать, и счастье глупой верности несчастной. И, тянущийся тайно к мятежу против своей души оледененной, в полулюбви запутавшись, брожу с тоскою о любви неразделенной. Евгений Евтушенко НЕТ ЛЕТ

Светлане Харрис

«Нет

лет...» —

вот что кузнечики стрекочут нам в ответ

на наши страхи постаренья

и пьют росу до исступленья,

вися на стеблях на весу

с алмазинками на носу,

и каждый —

крохотный зелененький поэт.

«Нет

лет...» —

вот что звенит,

как будто пригоршня монет,

в кармане космоса дырявом горсть планет,

вот что гремят, не унывая,

все недобитые трамваи,

вот что ребячий прутик пишет на песке,

вот что, как синяя пружиночка,

чуть-чуть настукивает жилочка

у засыпающей любимой на виске.

Нет

лет.

Мы все,

впадая сдуру в стадность,

себе придумываем старость,

но что за жизнь,

когда она — самозапрет?

Копни любого старика

и в нем найдешь озорника,

а женщины немолодые —

все это девочки седые.

Их седина чиста, как яблоневый цвет.

Нет

лет.

Есть только чудные и страшные мгновенья.

Не надо нас делить на поколенья.

Всепоколенийность —

вот гениев секрет.

Уронен Пушкиным дуэльный пистолет,

а дым из дула смерть не выдула

и Пушкина не выдала,

не разрешив ни умереть,

ни постареть.

Нет

лет.

А как нам быть,

негениальным,

но все-таки многострадальным,

чтобы из шкафа,

неодет,

с угрюмым грохотом обвальным,

грозя оскалом тривиальным,

не выпал собственный скелет?

Любить.

Быть вечным во мгновении.

Все те, кто любят,—

это гении.

Нет

лет

для всех Ромео и Джульетт.

В любви полмига —

полстолетия.

Полюбите —

не постареете —

вот всех зелененьких кузнечиков совет.

Есть

весть,

и не плохая, а благая,

что существует жизнь другая,

но я смеюсь,

предполагая,

что сотня жизней не в другой, а в этой есть

и можно сотни раз отцвесть

и вновь расцвесть.

Нет

лет.

Не сплю,

хотя давно погас в квартире свет

и лишь поскрипывает дряхлый табурет:

«Нет

лет...

нет

лет...»

18 июля 1992, станция Зима

* * *

Ничто не сходит с рук:

ни самый малый крюк

с дарованной дороги,

ни бремя пустяков,

ни дружба тех волков,

которые двуноги.

Ничто не сходит с рук:

ни ложный жест, ни звук

ведь фальшь опасна эхом,

ни жадность до деньги,

ни хитрые шаги,

чреватые успехом.

Ничто не сходит с рук:

ни позабытый друг,

с которым неудобно,

ни кроха-муравей,

подошвою твоей

раздавленный беззлобно.

Таков проклятый круг:

ничто не сходит с рук,

а если даже сходит,

ничто не задарма,

и человек с ума

сам незаметно сходит...

1972

Евгений Евтушенко

* * *

О, нашей молодости споры,

о, эти взбалмошные сборы,

о, эти наши вечера!

О, наше комнатное пекло,

на чайных блюдцах горки пепла,

и сидра пузырьки, и пена,

и баклажанная икра!

Здесь разговоров нет окольных.

Здесь исполнитель арий сольных

и скульптор в кедах баскетбольных

кричат, махая колбасой.

Высокомерно и судебно

здесь разглагольствует студентка

с тяжелокованной косой.

Здесь песни под рояль поются,

и пол трещит, и блюдца бьются,

здесь безнаказанно смеются

над платьем голых королей.

Здесь столько мнений, столько прений

и о путях России прежней,

и о сегодняшней о ней.

Все дышит радостно и грозно.

И расходиться уже поздно.

Пусть это кажется игрой:

не зря мы в спорах этих сипнем,

не зря насмешками мы сыплем,

не зря стаканы с бледным сидром

стоят в соседстве с хлебом ситным

и баклажанною икрой!

1957

ОГРАДА

В. Луговскому

Могила,

ты ограблена оградой.

Ограда, отделила ты его

от грома грузовых,

от груш,

от града

агатовых смородин.

От всего,

что в нем переливалось, мчалось, билось,

как искры из-под бешеных копыт.

Все это было буйный быт —

не бытность.

И битвы —

это тоже было быт.

Был хряск рессор

и взрывы конских храпов,

покой прудов

и сталкиванье льдов,

азарт базаров

и сохранность храмов,

прибой садов

и груды городов.

Подарок — делать созданный подарки,

камнями и корнями покорен,

он, словно странник, проходил по давке

из-за кормов и крошечных корон.

Он шел,

другим оставив суетиться.

Крепка была походка и легка

серебряноголового артиста

со смуглыми щеками моряка.

Пушкинианец, вольно и велико

он и у тяжких горестей в кольце

был как большая детская улыбка

у мученика века на лице.

И знаю я — та тихая могила

не пристань для печальных чьих-то лиц.

Она навек неистово магнитна

для мальчиков, цветов, семян и птиц.

Могила,

ты ограблена оградой,

но видел я в осенней тишине:

там две сосны растут, как сестры, рядом —

одна в ограде и другая вне.

И непреоборимыми рывками,

ограду обвиняя в воровстве,

та, что в ограде, тянется руками

к не огражденной от людей сестре.

Не помешать ей никакою рубкой!

Обрубят ветви —

отрастут опять.

И кажется мне —

это его руки

людей и сосны тянутся обнять.

Всех тех, кто жил, как он, другим наградой,

от горестей земных, земных отрад

не отгородишь никакой оградой.

На свете нет еще таких оград.

1961

Евгений Евтушенко

ОДИНОЧЕСТВО

Как стыдно одному ходить в кинотеатры

без друга, без подруги, без жены,

где так сеансы все коротковаты

и так их ожидания длинны!

Как стыдно -

в нервной замкнутой войне

с насмешливостью парочек в фойе

жевать, краснея, в уголке пирожное,

как будто что-то в этом есть порочное...

Мы,

одиночества стесняясь,

от тоски

бросаемся в какие-то компании,

и дружб никчемных обязательства кабальные

преследуют до гробовой доски.

Компании нелепо образуются -

в одних все пьют да пьют,

не образумятся.

В других все заняты лишь тряпками и девками,

а в третьих -

вроде спорами идейными,

но приглядишься -

те же в них черты...

Разнообразные формы суеты!

То та,

то эта шумная компания...

Из скольких я успел удрать -

не счесть!

Уже как будто в новом был капкане я,

но вырвался,

на нем оставив шерсть.

Я вырвался!

Ты спереди, пустынная

свобода...

А на черта ты нужна!

Ты милая,

но ты же и постылая,

как нелюбимая и верная жена.

А ты, любимая?

Как поживаешь ты?

Избавилась ли ты от суеты;

И чьи сейчас глаза твои раскосые

и плечи твои белые роскошные?

Ты думаешь, что я, наверно, мщу,

что я сейчас в такси куда-то мчу,

но если я и мчу,

то где мне высадиться?

Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!

Со мною женщины в себя уходят,

чувствуя,

что мне они сейчас такие чуждые.

На их коленях головой лежу,

но я не им -

тебе принадлежу...

А вот недавно был я у одной

в невзрачном домике на улице Сенной.