А. П. Власкин, Магнитогорск
Два произведения, которые нас интересует, разные исследователи называли не просто очень сложными, но прямо «загадочными». Есть и общие черты в оценках «Гробовщика» и рассказа «Бобок». Например, оба они считаются ярко сатирическими, и в то же время в них почти отсутствует элемент комического. Добавлю от себя, что в обоих произведениях использована форма «сна», и оба центральных персонажа сталкиваются с миром мертвых. Это пока еще чисто внешние черты сходства (о других будет сказано ниже), но они позволяют сопоставить оба произведения на общей основе, чтобы выявить неочевидные различия в проблематике и в художественных особенностях.
Будет целесообразным начать с традиционного подхода, то есть остановить внимание на каждом произведении порознь с использованием уже наработанного в науке опыта их рассмотрения. Прежде всего: как понимали пушкинского «Гробовщика», и что можно к этому добавить?
С.Г.Бочаров в статье «О смысле «Гробовщика»» отмечает существенную эволюцию героя - от нравственной виновности к полному «просветлению» в финале. Последняя фраза в статье: «…неявность случившегося, неявность происходящего для героя повести и как бы для самой повести вместе с ним составляет главное в «Гробовщике» и самую соль его (как бы неявного тоже) смысла» (курсив С.Бочарова)1.
А случилось, по мнению исследователя, неявное облагораживание души героя. Н.Н.Петрунина приходит к существенно иным выводам о смысле пушкинской повести. Прежде всего, она выделяет в подтексте произведения философский план. Кроме того, она рассматривает содержание «Гробовщика» в прямой взаимосвязи с мотивами других творений Пушкина самых разных жанров («Труд», «Моцарт и Сальери», «Евгений Онегин» и др.) и видит в них не только общую проблематику, но, например, игровую стихию, эпизм и т.д.2
Присутствие в повести символики «жизни-смерти» исследовательница отрицает и считает, что в «Гробовщике» всё проще и в то же время глубже. Пушкин, по её мнению, всегда подчеркивал - и делает это вновь в рассматриваемом произведении - своё уважение к разным сословиям и людям труда. Поэтому речь в повести идёт об уважении к герою и его мрачной профессии. В гробовщике, по мнению Петруниной, автор видит главным образом «человека», а в более глубоком философском плане - в «малом» обнаруживает «всеобщее»3.
Мотив вины героя за его заботы о выгоде своей мрачной профессии отмечает - вслед за Бочаровым - и Петрунина. Но все-таки вывод такой: «Смысл повести Пушкина в том, что скромный её герой не исчерпывается своим ремеслом, что в гробовщике он прозревает человека».
Оба исследователя опираются непосредственно на текст повести (и других произведений) и в ходе анализа делают множество интересных наблюдений. Оба убедительно обосновывают своё прочтение этого произведения - между прочим, в полемике с достаточно категоричным мнением Н.Я. Берковского о смысле пушкинского произведения4 .
Само по себе показательно, что в двух работах повесть анализируется с использованием различных точек зрения, и обе оказываются полезны для понимания повести Пушкина.
Нам кажется, что определять смысл «Гробовщика» нужно с учетом проблематики цикла повестей в целом. Пожалуй, наиболее близким по духу этой повести является «Станционный смотритель». Раз уж социальный план, как известно, значим для всего пушкинского цикла, то прежде всего показательно, что герои этих двух повестей связаны и своим социальным положением. Оба - представители типа «маленького человека». Хотя один - мелкий чиновник, а другой - ремесленник, но для обоих жизнь полна забот о пропитании. Обоим приходится терпеть обиды от окружающих, потому что они - люди зависимые от своего труда.
Конечно, неприятно видеть, как человек заботится о том, чтобы заработать на чужой смерти. Но заработок этот ему, гробовщику Адрияну Прохорову, необходимым для жизни. И потому можно согласиться с Петруниной в том, что в повести следует искать выражение авторского сочувствия этому ремесленнику, а не подчеркивание его «нравственной вины».
Обратим внимание на многозначительные детали. В первом же абзаце, при описании жизненного «порядка», который устанавливается в новом доме (как и в прежнем жилище), читаем: «...кивот с образами, шкап с посудою, стол, диван и кровать заняли им определенные углы в задней комнате; в кухне и гостиной поместились изделия хозяина: гробы всех цветов и всякого размера, также шкапы с траурными шляпами, мантиями и факелами. Над воротами возвысилась вывеска /.../ с подписью: «Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые» (с.78) 5. Понятно, что не от хорошей жизни установился такой порядок, когда мрачное ремесло и его плоды вытесняют хозяев из гостиной и даже из кухни - в заднюю комнату. Пушкин как бы подсказывает нам уже в начале повести, что заботы о заработке у таких людей, как Адриян, отодвигают всё остальное на задворки жизни. Вспоминается при этом и Самсон Вырин, дом которого тоже совмещал в себе жилище и служебное помещение. Вспомним, что станционному смотрителю нередко приходилось простаивать в сенях, пережидая гнев произжающих.
Можно было бы привести еще другие примеры описаний, в которых Пушкин подчеркивает нужду и социальную приниженность гробовщика. И в этих описаниях всё яснее становится проводимая параллель жизни и смерти. Жизнь и смерть в повести постоянно сопоставляются, меняются местами, как бы взаимно отражаются друг в друге. Но важнее в этом сопоставлении, мне кажется, не общий философский смысл, а конкретный, социально-психологический. Не вообще «жизнь», а именно «такая жизнь», как у Адрияна, уподобляется постоянно смерти. Не случайно, и начинается повесть с описания «переселения» гробовщика со всеми пожитками на новое место жительства. И это переселение очень похоже на похороны. Как будто вся жизнь этой семьи проходит на «похоронных дрогах», на которых хозяин вынужден возить свои «пожитки».
В жизни Адрияна нет ярких, запоминающихся событий - то есть как раз того, чем характерна (по крайней мере должна быть характерна) всякая человеческая жизнь. Она проходит у него скучно и серо, в мелких заботах и труде. Даже новый домик он покупает в расчете на будущий заработок, как бы за счет ожидаемой смерти купчихи Трюхиной.
Центральное событие повести - посещение Адрияна его клиентами, мертвецами. Оно же остаётся единственным ярким событием из всех, описанных в произведении. Но это яркое событие, как и сопровождающую его редкую удачливость в делах, автор переводит в «сон». Лишь во сне всё у Адрияна может идти гладко; лишь во сне он получает благодарность за свой труд. Но эта благодарность его ужасает, потому что с ней приходят к нему мёртвые.
Можно заметить, что «сон» Адрияна совмещает то, что в реальности лишь соседствует и сопоставляется, - жизнь и смерть. Сон «открыл глаза» гробовщику на то, о чем в реальной жизни он не может сам догадаться, но что должен понять - с помощью автора - читатель повести: жизнь у гробовщика, как и у многих других бедных ремесленников и вообще бедных людей, слишком походит на смерть.
Обратим внимание, что Пушкин проводит эту мысль, используя самые разные художественные средства, в том числе цветовой колорит. И при этом, например, использует жёлтый цвет именно в том значении, в каком этот цвет широко использовал позднее Достоевский 6 (может быть, не без влияния Пушкина). У обоих писателей этот цвет противопоставлен ярким краскам жизни и служит знаком уныния, убогости, безжизненности. У Пушкина это так, по крайней мере, в повести «Гробовщик», где жёлтый упоминается чаще всех остальных цветов (повесть вообще очень бедна цветовым колоритом), а именно - пять раз.
Я не могу согласиться с мнением С.Бочарова, будто бы новый домик Адрияна был «нарочито весёлого цвета - жёлтый»7. «Жёлтыми», правда, были и новые башмаки у дочерей Адрияна. Но «жёлтая будка» чухонца Юрко (будочника) никак не укладывается в понятие «весёлого». И наконец, дважды жёлтый цвет упоминается в описании сна Адрияна и оба раза - для обрисовки покойников: «Покойница лежала на столе, жёлтая как воск»; «комната была полна мертвецами. Луна сквозь окна освещала их жёлтые и синие лица» (с. 82, 83).
Итак, во сне Адриян понимает, что жизнь его слишком близка смерти и прямо похожа на неё. Не случайно покойники ему приветливо кланяются - они как бы признают его за «своего» и даже не в претензии за некоторые его мошенничества на похоронах. Сгоряча он пригласил их к себе на новоселье. И для него, и для них - это нормально (хотя для читателей и для автора - противоестественно). Но Адриян ужаснулся, «взбунтовался», поднял руку на радушного покойника-гостя - и остальные недовольны: «Между мертвецами послышался ропот негодования; все /.../ пристали к Адрияну с бранью и угрозами» (с.84). Покойники недовольны тем, что он нарушил предполагаемую логику их связи, погнушался дружеских, чуть ли не родственных объятий одного из них, и они вступились за свою честь.
Адриян пригласил покойников на новоселье. А сам он на следующий день должен идти на именины к частному приставу - должен «уважить», как уважили его собственные «клиенты». Ведь и сам он - тоже «клиент» пристава. Это немаловажная деталь.
Как Бочаров, так и Петрунина обращают внимание на эпиграф к повести: «Не зрим ли каждый день гробов, седин дряхлеющей вселенной?». Это две строчки из стихотворения Державина «Водопад». Смысл эпиграфа (как и повести в целом) исследователи объясняют по-разному. Петрунина, например, считает, что в державинском тексте Пушкина привлекло противопоставление, контраст обыденного и космического («седины вселенной»). Мне кажется, более прав Бочаров, который считает, что эпиграф задает противопоставление «жизни с ее радостями» и смерти. Но исследователь комментирует это противопоставление в соответствии со своим пониманием повести, в философском плане.
Обе точки зрения не учитывают возможное ироническое значение эпиграфа. Если в добавление к философскому значению добавить социологическое, то откроется иронический смысл: жизнь героя повести, которая должна контрастировать со смертью, на самом деле пуста и закрыта от радостей подлинной человеческой жизни - как смерть. То есть слышится иронический голос автора: какие уж тут радости? какая же это жизнь?
Уже было сказано, что в «Гробовщике» почти полностью отсутствует элемент комического. С легкой иронией сказано, например, о некоторых персонажах - будочнике Юрко, немцах-ремесленниках. Но люди эти не «высмеиваются», все они представляют тот же мир «маленьких людей», что и Андриян, Самсон Вырин. И все-таки «Гробовщик» - действительно сатирическое произведение. Но обличается здесь само устройство жизни, которое обрекает людей на забитость, ограниченность, лишает их элементарных радостей. Это своеобразная «грустная сатира», традиции которой как раз и будет развивать впоследствии Достоевский.
Мы переходим теперь к рассказу «Бобок». Ему также уделялось много внимания в научной литературе. (Одним из первых, кто чрезвычайно внимательно и аналитично отнесся к этому произведению Достоевского, был М.М.Бахтин )8. Рассматривался «Бобок» в самых разных аспектах - в жанровом, в проблемном отношении, в контексте журнальной полемики 1870-х годов (рассказ появился в 1873 году), в аспекте символических значений, в методологическом отношении (как наиболее яркое и полное воплощение сатирических тенденций творчества Достоевского) и др.
Для нас важно изначально прояснить основную идею рассказа. Она постепенно раскрывается в высказываниях персонажей и выводах героя-повествователя. В могилах на время как бы просыпаются мертвецы. Один их них задает тот вопрос, который не может не интересовать и читателей: «Каким это образом?». Другой поясняет: «...наверху, когда еще мы жили, то считали ошибочно тамошнюю смерть за смерть. Тело здесь еще paз как будто оживает /.../ Это - не умею выразить - продолжается жизнь как бы по инерции. Всё сосредоточивается /.../ где-то в сознании и продолжается еще месяца два или три» (с. 51) 9. Гораздо важнее для концепции рассказа другой вопрос: для чего оживают мертвецы, какой в этом смысл? И снова один из них объясняет: «...тут вонь слышится, так сказать, нравственная - хе-хе! Вонь будто бы души, чтобы в два-три этих месяца успеть спохватиться /.../ это, так сказать, последнее милосердие...» (там же).
Таким образом, можно считать, что Достоевский производит как будто художественный эксперимент. Персонажи получают возможность побывать после смерти в своеобразном «чистилище», задуматься о том, как прожили жизнь и, может быть, нравственно очиститься, трезво оценить свой «земной путь». В результате, как показывает автор, персонажи используют эту возможность не для раскаяния, не для очищения от «земной грязи», а наоборот, - для освобождения ото всех нравственных норм, которые называют «гнилыми верёвками». Один из них, Клиневич (он сам себя рекомендует «негодяем псевдовысшего света»), заявляет: «На земле жить и не лгать невозможно, ибо жизнь и ложь синонимы; ну а здесь мы для смеху будем не лгать. Черт возьми, ведь значит же что-нибудь могила! /.../ Всё это там наверху было связано гнилыми верёвками. Долой верёвки, и проживём эти два месяца в самой бесстыдной правде! Заголимся и обнажимся!» (с.52).
Из этих слов становится в общих чертах ясной общая идея. Нравственной грязью, грехами человек, может быть, вовсе и не обрастает в своей земной жизни, как утверждает религия. Эта грязь может составлять суть его натуры и лишь проглядывать сквозь условную мораль, которая всё-таки сдерживает. Но тогда «нравственно очиститься» значит именно «заголиться и обнажиться» - освободиться от «гнилых верёвок». «Правда о человеке», которую неутомимо искал Достоевский, может оказаться не просто «трезвой», но и «бесстыдной». Возникают вопросы: вся ли это правда о человеке? Нужна ли людям такая правда о самих себе? Можно ли мириться с такой правдой?
В финале рассказа можно найти ответы, данные от лица героя-повествователя. На вопрос - вся ли это правда: «Побываю в других разрядах, послушаю везде. То-то и есть, что надо послушать везде, а не с одного только краю, чтобы составить понятие. Авось наткнусь и на утешительное». На допрос - нужна ли эта «бесстыдная правда»: «А к тем непременно вернусь. Обещали свои биографии и разные анекдотцы. Тьфу! Но пойду, непременно пойду; дело совести!». И на вопрос - «можно ли мириться с такой правдой»: «Нет, этого я не могу допустить; нет, воистину нет!» (с.54). Здесь идея становится понятной в сознании самого героя-повествователя. Но когда говорят о «сложной проблематике» этого рассказа, то имеют в виду, конечно, какой-го другой уровень смысла - авторский, мысль самого Достоевского, которую он хотел передать и читателям. Ведь не случайно в первых, авторских строчках рассказа («предисловие») Достоевский подчёркивает «самостоятельность» повествователя: «Это не я; это совсем другое лицо» (с.41).
Авторский уровень рассказа показывает в своей статье В.А. Туниманов 10. Он прослеживает в рассказе мотивы конкретной литературной и общественной полемики. Но если рассказ считают «глубоким», «символичным» (например, Бахтин и Виноградов), то едва ли полемика по конкретным поводам является главным смыслом рассказа.
Можно, мне кажется, обнаружить авторскую мысль в подтексте, если попытаться проследить, как отражается в будто бы «случайных» репликах та основная идея, которую мы увидели в высказываниях персонажей. Ведь в маленьком по объему произведении не может быть ничего «случайного», всё должно быть по-своему связано с идейным содержанием. Попытаемся увидеть эти связи.
Обратим внимание на вступительную часть (всего в рассказе пять частей и небольшое «заключение»). Она для такого произведения достаточно пространна, и едва ли здесь обходится без изначальных проблемных установок.
Вот, например, первая фраза, в которой говорится от лица повествователя: «Семен Ардальонович третьего дня мне как раз: - Да будешь ли ты, Иван Иваныч, когда-нибудь трезв, скажи на милость?» (с.41). Первое значение этой реплики связано с тем, что герой склонен к пьянству. На этом основании весь подслушанный персонажем «разговор мертвых» можно объяснять и «пьяным бредом». Но стоило бы Достоевскому писать рассказ, чтобы показать - насколько диковинные сны бывают у пьяниц? Напротив, первую фразу можно считать ключевой, так как в ней можно видеть иносказательно выраженную проблему произведения. Далее речь пойдет о людях, которые не хотят именно трезво оценить свою жизнь и вообще не ценят её. И еще одно значение этой фразы можно увидеть, если представить ее обращенной к самому автору: нужно же когда-нибудь писателю-реалисту трезво, бесстрашно увидеть и показать всю «правду о человеке».
Далее в рассказе в небольшом абзаце говорится о некоем «портрете». В.Туниманов поясняет, что имеется в виду реальный портрет Достоевского кисти Перова. О портрете этом издевательски отозвался критик Панютин, и Достоевский в рассказе от лица повествователя будто бы «отвечает» ему. Не отрицая такого писательского намерения, заметим, что это не обязательно является единственным значением абзаца. Вот как передаёт повествователь слова критика: «Ступайте смотреть на это болезненное, близкое к помешательству лицо» (с.42). Уже отмеченное нами иносказательное значение ключевой (первой) реплики здесь как бы продолжается и развивается, а смысл углубляется. Люди «пьянеют» от жизни, не способны «трезво» ценить ее. Теперь это характеризуется как болезнь - опасная, «близкая к помешательству». Ведь покойники, которые решили «не стыдиться», - это помимо прочего представители, как бы собирательное лицо общества. И читателя автор здесь как бы приглашает рассмотреть ближе и подробнее это «лицо», чтобы понять «болезнь» .
Заметим, что во вступлении к рассказу в иносказательном виде выражено, быть может, и авторское осмысление собственного метода. Вот, например, повествователь как будто «болтает» по поводу всё того же портрета: «Думаю, что живописец списал меня /.../ ради двух моих симметрических бородавок на лбу: феномен, дескать, идеи-то нет, так они теперь на феноменах выезжают. Ну и как же у него на портрете удались мои бородавки, - живые! Это они реализмом зовут» (с.43). Здесь можно расслышать тревогу автора: не приняли бы его рассказ о легкомысленных мертвецах за занимательный «феномен», без серьезной «идеи». Ведь и у него мертвецы в рассказе «удались - как живые». Он и сам фантастическим «реализмом зовет» свой метод, раскрывающий в необычном - обычное. Но Достоевский никогда «на феноменах не выезжал», то есть никогда не использовал средства фантастики, комизма или гротеска только для занимательности, для привлечения читательского внимания.
После вступительной следующая, вторая часть рассказа, тоже начинается с ключевой и многозначительной фразы: «Ходил развлекаться, попал на похороны» (с.44). Здесь уместно вспомнить противопоставление жизни и смерти в эпиграфе и в самой повести «Гробовщик» (ниже мы еще сопоставим этот материал). Заметим, что первые, начальные фразы всех шести частей рассказа «Бобок» как бы выстраиваются в достаточно последовательную смысловую цепочку. В иносказательном их значении можно увидеть связную линию развития авторской мысли. Вот как это выглядит:
1. «Да будешь ли ты /.../ когда-нибудь трезв?..»
2. «Ходил развлекаться, попал на похороны»
3. «Нет, я бы пожил!..»
4. «Но далее началась такая катавасия...»
5. «Эй, вы, ваше превосходительство! - вдруг громко и азартно прокричал /.../ голос барский и дерзкий...»
6. «Нет, этого я не могу допустить...»
Каждая из этих фраз начинает новую часть рассказа, в которой всякий раз случается важный поворот сюжета или разговора мертвецов. И каждая из этих фраз как бы обозначает такой поворот.
Вторая (после вступительной) часть рассказа тоже не сразу начинается с «могильных разговоров» - продолжается изложение будто бы «посторонних» рассуждений и признаний повествователя. Он, например, «...сел на памятник и соответственно задумался. Начал с московской выставки, а кончил об удивлении» (с.44). Из реального комментария к этой фразе (в академическом издании ПСС Достоевского) можно узнать - и согласиться, - что здесь выражен намёк на политехническую выставку, приуроченную к 200-летию со дня рождения Петра Первого. О выставке и юбилее очень много писали в прессе 1872 года. Тема развития России, в котором громадную роль сыграли реформы Петра, глубоко волновала и Пушкина, и Достоевского. В рассказе «Бобок» эта тема находит свой отклик, и не только на уровне отдельного намёка. Автор не только от лица повествователя, но и от себя мог бы сказать, - что «начал с выставки».
К чему привели петровские реформы? Куда вообще ведёт путь европейской цивилизации? На этом пути люди как будто получают всё больше материальных благ. Эти блага, достижения цивилизации как раз демонстрирует политехническая выставка. Но что же еще, кроме материальных благ, приобрели люди России за прошедшие два века? Достоевский в своем рассказе как раз и предлагает нечто вроде своей версии «выставки» нравственных потерь: разврат во всех видах, разные стадии нравственного разложения, прикрытого разложением физическим (мертвецы в могилах).
Точно так же и кончить эти размышления автор, как и повествователь, собирается «удивлением». Можно удивляться достижениям материальной цивилизации, но можно и тому, насколько достижения эти не соответствуют уровню нравственного развития (а скорее уж - деградации) общества, каким падением нравов и сопровождается материальный прогресс.
Повествователь рассуждает о глубокой связи «удивления» и «уважения». Здесь также можно услышать самого Достоевского: махнуть на людей рукой, не удивляться, не возмущаться никакой нравственной грязью - ведь это и значит не уважать людей и считать, что другими они быть просто не способны. В рассказе повествователь говорит: «Я жажду уважать, - сказал мне /.../ один мой знакомый». Под «знакомым» вполне можно подразумевать самого автора рассказа.
Обратим внимание на еще одну многозначительную деталь. Покойник-генерал приветствует «новичка» такими словами: «Милости просим в нашу, так сказать, долину Иосафатову. Люди мы добрые, узнаете и оцените». Другой «проснувшийся» покойник (тоже генерал) притворно жалеет: «В жизни столько страданий, истязаний и так мало возмездия...» (с.47, 50). Обе эти реплики связывает один мотив - страшного суда, который якобы ожидает людей после смерти. Этот суд, по библейскому преданию, будет происходить после конца света именно в Иосафатовой долине в окрестностях Иерусалима (см.комментарий к рассказу - с.411). Но для Достоевского мир «кончается» уже в настоящем. Собственный «страшный суд» люди творят, по его мнению, над собой сами, когда оказываются недостойными милосердия, прощения за «грешную жизнь» на земле. В рассказе «Бобок» мы как бы видим фрагмент подобного «суда». Покойников не нужно даже обличать, судить. Им предоставлена лишь возможность высказаться после смерти - и они сами «выворачиваются наизнанку», сами о себе говорят самые отвратительные вещи. Такого не скажет ни один прокурор.
Таким образом, мотив «милосердия» связывается с мотивом «страшного суда», который творят над собой сами люди, предвосхищая Божье провидение. Всё это выражено у Достоевского в иносказаниях, с подключением символики («долина Иосафатова»). В ожидании «страшного суда» и окончательного решения - попадет ли в ад или рай - душа умершего человека, по религиозному преданию, ходит по мытарствам. В рассказе Достоевского проявляется и этот мотив. Один из покойников - купец-простолюдин - произносит со вздохом, наслушавшись откровений своих «соседей»: «Воистину душа по мытарствам ходит!».
Со всеми этими мотивами связан и смысл названия рассказа, которое само наполняется символическим значением. Это название объясняли в научной литературе по-разному. Но при этом, например, обходили вниманием немаловажную художественную деталь рассказа. «Один почти совсем разложившийся» труп периодически - «раз недель в шесть» - бормочет невнятное слово «бобок». «Раз недель в шесть» - это примерно раз в сорок дней. Вполне можно допустить, что имеются в виду именно сороковины - тот период, когда душа умершего как paз и продолжает еще «витать» над прахом, не может успокоиться. Таким образом, в рассказе получают воплощение периодически возобновляющиеся сороковины, которые сопровождаются безнадежными попытками что-то выразить в невнятном и отвратительном бормотании. Что это может значить? Какой в этом смысл?
Достоевский, как известно, не раз размышлял о том, что могло бы сказать человечество в оправдание своего существования на земле, если ему придётся когда-нибудь давать такой отчёт. Писатель очень любил роман Сервантеса «Дон Кихот», считал его великой книгой и говорил о ней: «Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, /.../ и если б кончилась земля, и спросили гам, где-нибудь, людей: «Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?» - то человек мог бы молча подать Дон Кихота: «Вот мое заключение о жизни и - можете ли вы за него осудить меня?» (т.26, с.347).
И вот предоставлена персонажам рассказа - по художественной воле писателя - возможность в течение «двух-трёх месяцев» рассказать о себе, оправдать своё существование. Но они с радостной готовностью льют лишь потоки грязных воспоминаний. Развратник Клиневич так и предлагает: в течение этих месяцев ничего не стыдиться «и в конце концов - бобок». Само звучание этого слова по-разному истолковывалось исследователями. Например, предполагали созвучие с фамилией и псевдонимом известного в ту пору писателя-«натуралиста» Боборыкина (псевдоним «Пьер Бобо»). Но в этом слове можно слышать и звук пустого сосуда, когда из него выливаются остатки содержимого. Из персонажей рассказа, из их души уходит содержание, выливается всё, что накопилось за прожитую жизнь. И накопилась только грязь, а потому и в конце звучит только «бобок» - никакого прекрасного, последнего человеческого Слова!
Поэтому и негодует персонаж-повествователь в финале рассказа: «Побываю в других разрядах, послушаю везде. То-то и есть, что надо послушать везде, а не с одного лишь краю /.../ Авось наткнусь и на утешительное» (с.54). На это, как мы знаем, надеялся сам Достоевский. Он считал, что представители народа, крестьянства, всего трудового люда в конце концов скажут какое-то всё оправдывающее великое слово русского народа, которое примирит все сословия России 11. Это тот идеал, на который ориентируется Достоевский в своём сатирическом рассказе «Бобок». Потому что, - по его твёрдому и не раз выраженному убеждению, - в «подкладке сатиры» непременно должен содержаться идеал автора. А пока что в рассказе звучит только то, что Достоевский обличает, - безнравственные «откровения». Это - предмет его злой, яркой, очень не смешной, скорее печальной сатиры.
Теперь, на основе изложенных представлений о смысле повести Пушкина «Гробовщик» и рассказа Достоевского «Бобок», можно выявить наиболее значимые - художественно-методологические и концептуальные - переклички между этими произведениями.
В методологическом отношении в обоих случаях перед нами реалистические произведения с сатирическим пафосом. Но сатирическому обличению подвергаются такие укоренившиеся и опасные жизненные явления, что смеяться над ними было бы легкомысленно и неуместно. Пушкин обличает само устройство жизни, при котором бедные люди, живущие своим трудом, лишены всех обычных радостей и вынуждены влачить жалкое существование, терпеть унижения. Жизнь гробовщика, искаженная до «неузнаваемости», до подобия смерти, является объектом сочувствия Пушкина и вызывает у него сатирическое, обличающее отношение к социальному устройству общества.
Сатирический пафос рассказа Достоевского направлен на безумие людей, которые погрязли в разврате, потеряли остатки своей совести и даже радуются этому. Гуманистический пафос Пушкина, подхваченный в первых произведениях Достоевского, теперь, в новую эпоху, как бы приглушен, Достоевский уже не считает возможным безнравственность объяснять только устройством жизни. Он считает нужным указывать на великую ответственность самих людей за прожитую ими жизнь. В повести Пушкина жизнь уподоблена смерти - она такая же пустая, безликая. Всё, что случается яркого с Адрияном, оборачивается сном. У Достоевского в рассказе смерть показана, напротив, как жизнь - такая же развратная, отвратительная. Это различие особенно ярко выделяется на фоне сходства - ведь в обоих случаях в основу повествования положен «сон» об оживших покойниках.
У Пушкина сон о смерти, о «живых покойниках» - это своеобразная пауза в жизни гробовщика, дающая ему возможность уйти от скуки и пустоты повседневности. Недаром во сне у Адрияна всё «получается», приходит удача в делах - но удача мнимая, обманчивая. Даже удачи его связаны со сном и со смертью - и значит, что же это за жизнь?! У Достоевского же сон о живых мертвецах, напротив, показан как продолжение жизненной логики, продление её до закономерно безобразного итога. С.Бочаров отмечал, что у гробовщика во сне пропал целый день - он как будто и прожит, но прожит «вхолостую», во сне. Так и вся жизнь его проходит, как вереница пустых дней, без ярких «вчера» и без радостных «завтра». У Достоевского же в его рассказе для мёртвых вся жизнь - «вчера». Они как бы стремятся и после смерти продолжить это своё «вчера». Их жизнь разоблачается усугублением, очищением ото всех остатков нравственности - как от досадных «условностей».
У Пушкина жизнь также разоблачается переводом ее в иное измерение, в «сон». Если существование Адрияна и можно назвать «жизнью», то даже покойники живее и активнее таких «живущих» людей. Таким образом, и здесь наблюдается своя «логика от противного». В обоих случаях во сне обнажается, восстанавливается логика связи жизни со смертью. У Пушкина - жизнь как смерть, у Достоевского - смерть как жизнь. Но в первом случае виновато устройство жизни, во втором - сами живущие и «прожигающие» свою жизнь люди. В обоих случаях центральные персонажи (у Пушкина - Адриян, у Достоевского - повествователь) ужасаются подобное «логике» и становится проводниками авторского сатирического пафоса.
Список литературы
1. Бочаров С.Г. О художественных мирах. - М.: Сов. Россия, 1985. - С.68.
2. Петрунина Н.Н. Первая повесть («Гробовщик») // Петрунина Н.Н. Проза Пушкина (Пути эволюции). - Л.: Наука, 1987. - С. 76, 81.
3. Там же, с. 73.
4. См.: Берковский Н.Я. О «Повестях Белкина» // Берковский Н.Я. О русской литературе. - Л.: Худ.лит., 1985. - С. 7-112.
5. Повесть цитируется по изданию: Пушкин А.С. Собр.соч. В 10 т. - М.: Худ.лит., 1959-1962. Далее в тексте следуют указания в скобках страниц 5 тома.
6. См. в кн.: Соловьев С.М. Изобразительные средства в творчесгве Ф.М. Достоевского (глава «Жёлтый цвет»). - М.: Сов. писатель, 1979. - С. 219-232.
7. Бочаров С.Г. Указ.соч., с. 53.
8. См.: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - М.: Сов. писатель, 1979. - С. 159-171.
9. Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч. В 30 т. - Л.: Наука, 1971-1988. Далее это произведение цитируется с указанием в тексте страниц 21 тома.
10. Туниманов В.А. Л.К.Панюгин и «Бобок» Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 2. - Л.: Наука, 1976. - С. 160-163.
11. См. подробнее: Власкин А.П. Творчество Ф.М. Достоевского и народная религиозная культура. Магнитогорск, 1994.
|