| Министерство Образования Российской Федерации
Ульяновский Государственный Технический Университет
Кафедра «Теоретическая и прикладная лингвистика»
Реферат:
Семиотика государства. Россия.
Выполнил: студент гр. Лд-51
Непей-Вода О.И.
Проверила: Арзамасцева И.В.
Ульяновск 2004
ПЛАН:
1. ВВЕДЕНИЕ - стр. 3
2. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОМПОНЕНТ - стр. 3
3. ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ КОМПОНЕНТ - стр. 7
3. ИМПЕРСКИЙ КОМПОНЕНТ - стр. 12
4. ЗАКЛЮЧЕНИЕ - стр. 16
5. СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ - стр. 17
1. ВВЕДЕНИЕ
Для России - государство в достаточной степени серьезный параметр, который постоянно боролся со своей естественной средой, вводя в нее ту или иную системность.
Очень часто эта системность носила "иноязычный" характер, а значит, обладала существенной иносемиотичностью.
Россия постоянно принимает и отвергает это чужое влияние. Примером тому служат: окно в Европу Петра, внимание к католицизму Чаадаева и Соловьева, французский язык у Пушкина и Толстого, славянофилы и западники прошлых лет наряду с современными. Соответственно, для России характерно постоянное формирование и реформирование Государства.
2. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОМПОНЕНТ
Значимость государства подчеркивает и П.Милюков, говоря: "в России государство имело огромное влияние на общественную организацию, тогда как на Западе общественная организация обусловила государственный строй" (Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Ч.1. СПб., 1904. С.132-133).
Он объясняет это чисто экономически: "Именно элементарное состояние экономического "фундамента" вызвало у нас в России гипертрофию государственной "надстройки" и обусловило сильное обратное воздействие этой надстройки на самый "фундамент" (Там же). Соответственно эта роль государства проявилась и во всех квази-независимых структурах. Например, в случае аристократии. П.Милюков находит четкие отличия русской аристократии от европейской: "Европейская аристократия в основу своего понятия о дворянской сословной чести полагала идею дворянского равенства. В Москве служилая "честь" измерялась государевым жалованьем, различным для всякого, и вместо понятия перства, поддерживавшего корпоративный дух и создавшего цельность западной аристократии, - выработалась своеобразная система местничества" (Там же.С.215).
Правила же местничества чисто семиотические: "члены одного рода не хотели служить под начальством членов другого рода, если при прежних назначениях они не бывали ниже последних. При таком общем представлении о местничестве легко понять дело так, что целые роды спорили с целыми родами, считая себя выше их; что стало быть, все родовое московское боярство располагалось по своему значению при дворе в известного рода лестницу, ступенями которой были целые роды, от высшего к низшему. При таком понятии, местничество, конечно, противополагается идее перства, как система единиц, из которых ни одна не была равна другой, такой системе, в которой все единицы равны" (Там же. С.215-216). Иначе говоря, мы видим порождение более сложной иерархической системы, а это и есть семиотическое порождение.
То есть государство становится главным семиотическим механизмом общества. Со всеми остальными автономными механизмами порождения многообразия государство изо всех сил борется. Яркий пример - старообрядцы, поскольку он иллюстрирует динамическое изменение государства, за которым не успевает общество. Введенный новый семиотический код обязателен для всех, и отступление от него карается со всей возможной жестокостью.
В.Ключевский пытается ответить на вопрос, почему западное влияние становится столь значимым в XVII веке, будучи несущественным в веке XVI. "Трудно сказать, отчего произошла эта разница в ходе явлений между XVI и XVII вв., почему прежде у нас не замечали своей отсталости и не могли повторить созидательного опыта своих близких предков: русские люди XVII в. что ли оказались слабее нервами и скуднее духовными силами сравнительно со своими дедами, людьми XVI в., или
религиозно-нравственная самоуверенность отцов подорвала духовную энергию детей. Весьма вероятнее, разница произошла от того, что изменилось наше отношение к западноевропейскому миру" (Ключевский В. Курс русской истории. Ч. III. М., 1912. С.332).
Общий вывод его таков: "западное чувство вышло из чувства национального бессилия, а источником этого чувства была все очевиднее вскрывавшаяся в войнах, в дипломатических сношениях, в торговом обмене скудость собственных материальных и духовных средств перед западноевропейскими, что вело к сознанию своей отсталости" (Там же. С.333). Об этом же говорит и П.Милюков. подчеркивая, что влияние носило материальный, а не идейный характер. "Прежде чем началось влияние западных идей, в русской жизни сказалось влияние быта, влияние обстановки высшей культуры, а затем (или, вернее, рядом с этим) и влияние европейских прикладных, технических знаний" (Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Ч. 3. СПб., 1903. С.98).
Этот параметр доминирования другого работает и в случае чисто внутреннего влияния. К примеру, Петр Бицилли в своей работе об И.Аксакове, которого он считал "самым интересным и значительным теоретиком нации", обозначил следующую закономерность: "русская культура - славянофилы поняли это, и в этом их огромная заслуга - была культурой только тонкого верхнего слоя народа. Действительно, по сути именно через такой процесс оформляется любая национальная культура: она зарождается в общественных верхах и оттуда постепенно спускается вниз. Отличие, однако, русского национально-культурного развития от всякого другого "нормального" состоит в том, что слой, который в культурном отношении поднялся над другими, именно в этот момент подъема в социальном отношении был в упадке и терял свое значение как руководитель. Русская культура оформляется и как культура аристократическая тогда, когда ударил последний час русской аристократии" (Бицилли П.М. Иван Сергеевич Аксаков и его философия нации // Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. М., 1996. С.102-103).
С Аксаковым связан и другой эпизод вмешательства государства в личную жизнь, вероятно, трудно представимый на западной почве - правительственный циркуляр 1849 г., запрещавший носить бороды. Аксаков пишет в ответ начальнику полиции: "путем целой жизни дойдя до убеждения, что неслужащему русскому человеку нужно ходить в русском платье и с бородой, вдруг торжественно от него отказаться, обриться и переодеться - тяжелее, чем доживать свой век в деревенском уединении" (цит. По Милюков П. Из истории русской интеллигенции. Ч. 1. СПб., 1903. С.70).
Раскол же, как считал В.Ключевский, наоборот, помог западному влиянию. "Раскол уронил авторитет старины, подняв во имя ее мятеж против церкви, а по связи с ней и против государства. Большая часть русского церковного общества теперь увидела, какие дурные чувства и наклонности может воспитывать эта старина и какими опасностями грозит слепая к ней привязанность" (Там же. С.411).
Эпоха Екатерины II приносит новые государственные учреждения, произошла, говоря словами П. Милюкова, "новая систематическая перестройка" (Ч.1.С.197). Развитие экономической жизни дало возможность сделать более серьезные изменения и ввести "более дорогие учреждения".
Естественно, это было одновременным порождением новой семиотики. При Екатерине разрывается управление из центра, и управление губернией стало делом губернии. В.Ключевский отмечает еще одну интересную характеристику этого царствования сравнительно с Петром Первым, имеющую одновременно семиотический характер: "При Петре характер власти изменяется. Для этого государя она была таким же наследственным достоянием, как и для его предшественников, но он довел ее до крайнего напряжения; он пользовался ею шире, чем сколько обладал ею; хотел регулировать или устроить такие отношения, которые недоступны верховной власти. В руках Екатерины власть получила иную физиономию; обладая ею в широких размерах, она как будто ее немного совестилась, как будто старалась оправдать ее; это сообщило ее деятельности такие мягкие формы, каких верховная власть не имела у нас до сих пор" (Ключевский В. Курс русской истории. Ч. V. М., 1937. С.205).
С Екатериной В.Ключевский связывает появление нового типажа дворянина (философа, масона, вольтерьянца). И поскольку именно этот "герой" выступает в роли, которая будет в дальнейшем формировать общественное мнение, это тоже чисто семиотический тип. "На этом последнем моменте и сложился тот тип, который в продолжение нескольких поколений руководил русским обществом, давал тон его понятиям и вкусам; мы назовем этот тип неслужащим дворянином-вольнодумцем" (Там же. С.213). Он формируется в сильной степени под иностранным влиянием, в числе его образовательных структур В.Ключевский перечисляет следующий набор: сельский дьячок, француз-гувернер (кстати, это тоже интересный семиотический типаж, еще требующий углубленного исследования), итальянский театр, французский ресторан.
В результате формируется весьма характерный для России феномен: с книжкой Вольтера в руках где-нибудь в тульской деревне "он представлял очень странное явление; усвоенные им манеры, вкусы, привычки, понятия и симпатии, самый язык - все у него было чужое, привозное, а дома у него не было органической связи с окружающим, никакого серьезного житейского дела" (Там же. С.213). Такая "многоязычная среда" несомненно благоприятна для семиотического разнообразия.
Общая характеристика В.Ключевского все время подчеркивает эти "ино" -привязки данного типа: "ни идеи, ни практические интересы не привязывали его к родной почве; он вечно старался стать своим между чужими и только становился чужим между своими, был каким-то приемышем Европы. В Европе в нем видели переодетого по-европейски татарина, а в глазах своих он казался родившимся в России французом. В этом положении общественного межумка, исторической ненужности было, если угодно, много трагического...(Там же. С.214).
Человека екатерининского отличает странное несовпадение с действительностью: задействованы как бы разные семиотические коды, а переводчик между ними отсутствует: "русский образованный человек должен был стать в неестественное отношение к русской действительности: прежде всего, он не мог понять ее, он даже не мог размышлять о ней, потому что те понятия, которые он усвоял, вовсе не подходили к тем явлениям, которые он наблюдал вокруг себя. Отсюда
любопытная черта образованного человека екатерининской эпохи: в его голове необыкновенная масса общих идей, но он совсем не размышляет, и ум его переполнен готовыми понятиями, зачем же в таком случае и размышлять о них; не размышляя, он совсем не понимает того, что его окружает. Это - любопытная патологическая черта, отличающая екатерининских людей" (С.196-197).
П.Милюков упоминал о сходной ситуации, когда говорил, что от мира действительности книгу отделяет китайская стена: "только в редких случаях чувство, облагороженное чтением романов, начинает влиять на поступки. Сами руководители "чувствительной" литературы признают, что мир фантазии - это одно, а мир действительности - совсем другое. В мире фантазий они могут быть мечтателями и поэтами, в мире действительности они остаются чиновниками и крепостниками" (Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Ч. 2. СПб., 1902. С.201)
Как видим, западное влияние в первую очередь происходит на уровне заимствования явлений быта, а не идей, что является семиотически более несовпадающим, ибо идеи попадают чаще в уже сформированный контекст, который на предварительном этапе создается именно семиотикой иного быта. Но и в области внутренних проблем семиотизация действительности занимает весьма важное место. Возьмем только два примера "строительства государства" методами семиотики.
Иван Грозный - царь уезжает из столицы, захватив с собой казну, утварь, иконы, платье.. "Это - как будто отречение от престола с целью испытать силу своей власти в народе. (...) Все замерло, столица мгновенно прервала свои обычные занятия: лавки закрылись, приказы опустели, песни замолкли. В смятении и ужасе город завопил, прося митрополита, епископов и бояр ехать в слободу, бить челом государю, чтобы он не покидал государства" (Ключевский В. Курс русской истории. Ч. II. М., 1912. С.224). Иван Грозный совершает семиотический акт (поскольку перед нами квазиотречение), получая чисто семиотический ответ на следующем ходе.
Павел I - царь создает в сильной степени семиотическую действительность, она намного более системна, чем когда бы то ни было. Приведем пример награждения служителей церкви орденами. Желание системности вступает в противоречие с жизнью. "Митрополит на коленях просил, чтобы Павел не награждал его орденом Андрея Первозванного, но в конце концов должен был его принять. Само по себе обстоятельство как будто не особенно важно, но оно характерно именно для отношения Павла к тому сословию, которое он наиболее чтил" (Корнилов А. Курс истории России XIX века. Ч. 1. М., 1912. С.63). Или такой пример, связанный с войной Павла против проявлений либерализма: "Отсюда война против круглых шляп и сапогов с отворотами, которые носились во Франции, против фраков и трехцветных лент" (Там же. С.65).
Одежда вообще частотный пример символа в истории России, который насильственно вводится или с которым насильственно борется государство. Смена первого лица сразу отражается именно в этом срезе действительности. Так, Екатерина в своем манифесте говорит о том, что "предшествующее царствование особенно раздражило гвардейские полки, которым император дал "иностранные и развращенные виды" (намек на неуклюжие прусские мундиры, введенные Петром)" (Ключевский В. Курс русской истории. Ч. V. М., 1937. С.21). Одежда как бы совмещает в себе те две линии западного влияния, по которым оно совершается. С одной стороны, это явление быта, с другой - отражение идеи, поскольку является элементом системы (формальной или неформальной), неся в себе явную отсылку к ней.
3. ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ КОМПОНЕНТ
Россия постоянно движется в ситуации самоопределения, раздираемая
желанием быть в Европе и оставить в тени свою азиатскую составляющую. Но определенное "стратегическое отставание" от Европы, не дает возможности реализовать это желание. Если для девятнадцатого века, это была "война" славянофилов и западников, то затем произошло оформление сути этого противоречия в понятии евразийства. Особенность именно цивилизационных парадигм в этой ситуации хорошо передает следующее высказывание П.Бицилли: "Отсутствие пространственных и моральных перегородок между отдельными народами и племенами евразийской империи, и в силу этого колоссальное богатство промежуточных оттенков в исключительной степени осложняют национальную проблему в Евразии" (Бицилли П. Два лика евразийства // Бицилли П. Избранные труды по филологии. М., 1996. С.37).
Поэтому Л. Бицилли говорит о трудности различения "ядра" и "периферии" в Российской империи. Но в основе евразийства лежит в сильной степени семиотическое основание (как, кстати, и в основе славянофильства): "его центральной идеей является идея Руси - Империи Руси - Евразии как, если не осуществленной, то "заданной" Культуре-Личности, идея единства, политического и культурного православно-евразийского мира - континента" (Там же.С.44). Перед нами возникают в сильной степени семиотические механизмы создания определенной идеализации действительности.
Со своей моделью культурно-исторических типов выступает Николай Яковлевич Данилевский (1822-1885) в книге "Россия и Европа" (Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991). Работа как бы отталкивается от двух идей. Первая - это стремление объективировать процессы культурно-исторического развития, изучать с помощью аналога методологии естественной науки объекты наук гуманитарных. И он включает в это рассмотрение морфологию. "Морфологический принцип есть идеальное в природе" (С. 158). Вторая идея - это защита славянства как особого культурно-исторического типа.
Цивилизацию он рассматривал как самое общее понятие, все остальные стороны включаются в него, в том числе и религия. "Цивилизация есть понятие более обширное, нежели наука, искусство, религия, политическое, гражданское, экономическое и общественное развитие, взятые в отдельности, ибо цивилизация все это в себе заключает" (С.129).
Н.Данилевский протестует против признания европейского развития в качестве общечеловеческого. Цивилизация разрушает специальные формы зависимости и заменяет их известными формами свободы, но это не значит, что последние являются общечеловеческими, в то время как формы зависимости - национальными. Он считает, что и формы зависимости, и формы свободы "равно национальны и обусловливают друг друга" (С. 119).
В качестве одного из законов культурно-исторического движения (всего их у него пять) Н.Данилевский говорит, что период цивилизации у каждого народа краток, а предшествующий ему древний или этнографический период бывает чрезвычайно длинным. Он дает этому следующее объяснение: существует предел развития в одном направлении, затем следует движение в ином направлении. "Поэтому ни одна цивилизация не может гордиться тем, чтоб она представляла высшую точку развития, в сравнении с ее предшественницами или современницами, во всех сторонах развития" (С.109).
Рассматривая варианты передачи культуры иным народам, Н.Данилевский отмечает, что Рим не возбудил ни одной местной цивилизации. "Все вековое господство Рима и распространение римской цивилизации имели своим результатом только подавление ростков самобытного развития" (С.97). Как более общее цивилизационное правило Н.Данилевский формулирует следующее: "цивилизация не передается (в едином истинном и плодотворном значении этого слова) от народов одного культурного типа народам другого" (С.125). В качестве примеров такого отрицательного влияния он приводит католицизм в Польше, принявший "самый карикатурный вид" в отличие от Испании. "Германский аристократизм и рыцарство, исказив славянский демократизм, произвели шляхетство" (С. 126).
Отсюда и следует его резкое неприятие вариантов западных заимствований в России. Одна из глав книги поэтому носит название "Европейничанье - болезнь русской жизни". Петр в этом представлении любил и ненавидел Россию, поэтому "русская жизнь была повернута на иностранный лад" (С.266). Модель этого заимствования шла от верхних слоев к низшим, от наружности – до "самого строя чувств и мыслей".
Н.Данилевский видит такие три варианта, по которым протекало заимствование:
1. Замена форм быта;
2. Заимствование иностранных учреждений ("с мыслью, что хорошее в одном месте должно быть и везде хорошо" - С.267);
3. Взгляд на внутренние и внешние вопросы с точки зрения западной.
Последнее он трактует чисто семиотически, как "рассматривание их в европейские очки, поляризованные под европейским углом наклонения, причем нередко то, что должно бы нам казаться окруженным лучами самого блистательного света, является совершенным мраком и темнотою и наоборот" (С.268).
Аргументация по каждому из этих пунктов также идет чисто семиотическая. Так, замена форм народного быта, по его мнению, приводит к трудностям в развитии искусства, особенно пластического. Он спрашивает: "Если бы не простые и благородные формы греческой туники (так величественно драпировавшей формы тела, прикрывая, но не скрывая, а тем более не уродуя их), могла ли бы скульптура достигнуть того совершенства, в котором мы находим ее в Афинах, в век Перикла, и долго еще после него?" (С.268). Скульптура новейших народов, как он считает, может теперь влачиться только по подражательной колее. Н.Данилевский приводит следующий пример: величественная статуя в честь адмирала Лазарева вступает в противоречие с подробностями одежды -- "ее мундирный фрак с фалдочками, панталоны в обтяжку, коротенькие ножны морского кортика... (...) В колоссальных размерах европейский костюм, которым судьба и нас наградила, - колоссально смешон" (С.269-270).
Статуя Наполеона, по его мнению, символизирует величие только за счет привнесенного в нее, человек, не знакомый с историей, подобного символизма в ней не увидит:
"Сюртучок и шляпа сделались в наших глазах символами двадцати побед - эмблемою несокрушимой воли и воинского гения" (С.269). И очень важно продолжение этого мнения - "тогда как, для того чтобы восхищаться дошедшими до нас статуями римских императоров, нет надобности, чтобы они изображали Цесаря или Траяна и чтобы нам была известна эпопея их жизни: какой-нибудь Дидий Юлиан или даже Калигула произведут то же впечатление" (С.269).
Н.Данилевский прослеживает подобное же влияние и в области драмы, музыки, архитектуры. С другой стороны, защищая самобытные формы, он подчеркивает, что в народной одежде также присутствует определенный динамизм, а не чистая статика. "Она есть тип, который изменяется, разнообразится, украшается, смотря по общественному положению, состоянию, вкусу, щегольству носящих, сохраняя только свои существенные характеристические черты. Народное одеяние не предполагает непременно однообразия и постоянства; оно изменяется по модам даже тогда, когда составляет принадлежность одного простонародия, и изменялось бы, конечно, в большей степени и чаще, если бы составляло принадлежность всех классов" (С.273).
Сами же свои культурно-исторические типы он строит из сочетаний таких четырех видов деятельности: религиозной, культурной (включая научную), политической и общественно-экономической. Одноосновный тип берет только один вид деятельности. С его точки зрения это еврейский (сторона религиозная), греческий (собственно культурная), римский (политическая). Европейским как германо-романский культурно-исторический тип попадает в разряд двуосновного политико-культурного типа. Для типа славянского он оставляет в качестве будущего варианта четырехосновный культурно-исторический тип.
Особо значимыми эти столкновения разных культурных и цивилизационных парадигм стали в период первой мировой войны, породив новое понимание Германии. Наиболее ярко это выразило творчество Владимира Францевича Эрна (1882-1917). Его книга "Меч и крест" открывается словами: "Столкновение духа Германии и духа России мне представляется внутреннею осью европейской войны. Все другие силы группируются по периферии" (Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991. С.297). Говоря о стиле эпохи, он начинает анализировать орудия Круппа, идя к ним от Канта. Это опять-таки чисто семиотический подход. "Для очень внимательного и пристального глаза анализ крупповских пушек, без всяких мистических прозрений, должен был бы с несомненностью показать, какое основное, глубинное жизнечувствие, могущее легко быть выраженным в терминах философских, характеризует народ, эти орудия создавший" (С.314).
Для характеристики функционирования немецкой культуры последнего времени Владимир Эрн вводит термин форсировка, понимая под ним внутреннее и внешнее напряжение ради занятия первого места. Однако он считает, что форсировка несет отрицательные последствия. "Никакая форсировка не может повысить уровень гениальности в нации. Я даже думаю, что обратно: форсировка неизбежно влечет понижение и падение, ибо гениальность - свобода, форсировка же - не свобода" (С. 355).
Еще одним негативным фактором становится несовпадение ритмов: "У каждого народа есть внутренний ритм своей жизни. Все заимствования и все научения от других национальных культур идут во благо ему, если находятся в гармонии с этим ритмом или претворяются им. Но как только начинается насильственная прививка или форсированный ввоз - в жизни народов обнаруживаются расстройства. Различие ритмов, насильственно соединяемых, вызывает мучительные перебои" (С.357). Реформы Петра, по его мнению, потребовали целое столетие, чтобы залечить нанесенные им раны.
На близкие темы, хотя и на материале другой войны, рассуждал Владимир Сергеевич Соловьев (1853-1900), В эссе "Немезида" (Соловьев В. Три разгогвора. CПб., 1904), ОДНА ИЗ проблем, интересующих В.Соловьева в названной работе, это то, каким образом Испания становится носителем "дьявольского начала религиозного насилия". Он сопоставляет ситуацию с российской историей. "Ничто не мешало испанцам отнестись к подчинявшимся маврам, так, как, например, наши, гораздо менее культурные предки отнеслись к покорившимся татарам Казанского и Астраханского царства, а именно оставить их спокойно жить на их местах в качестве равноправных сограждан. Ведь так поступал даже языческий Рим..." (С.216). Задачи инквизиции состояли в борьбе с "чужим":
"Вывести религиозно-политическую "крамолу" из испанской державы, привести всех к одному знаменателю - вот высшая цель. Все приносилось в жертву внешнему единству правоверной державы" (С.219). В.Соловьев же стоит за сохранение иной культурной парадигмы. В предисловии к "Трем разговорам" (своей последней книге) он замечает:
"Остающиеся у нас ограничения религиозной свободы - одна из самых больших для меня сердечных болей, потому что я вижу и чувствую, насколько все эти внешние стеснения вредны и тягостны не только для тех, кто им подвергается, но главным образом для христианского дела в России, а следовательно, для русского народа, а следовательно, и для русского государства" (C.XI).
Вероятно, общий вывод может быть таков. Россия, обладая сильным
культурным полиглотизмом внутри себя, не могла не видеть вариантов чужой культуры, что является благотворной средой для развития семиотических идей. И усилить такое внимание к чужому могут такие явления, как война, что и произошло в восприятии Германии в период первой мировой. Одновременно Россия
пытается найти свой собственный защищенный от внешних влияний путь развития, реализуемый то в славянофильстве, то в евразийстве. Н.Бердяев так формулировал суть славянофилов. "Нам нечему учиться у Запада. Славянофилы понимали русский мессианизм в том смысле, что лишь России предстоит великое будущее как единственной христианской стране. (...) Славянство идет на смену западным культурам, склоняющимся к упадку, дряхлеющим" (Бердяев Н. Проблема Востока и Запада в религиозном сознании Вл.Соловьева // Сборник статей о В.Соловьеве. Брюссель, 1994. С.143). Неприятие "чужого" - это одновременно чуткое восприятие "чужого" как чуждого. И это тоже в сильной степени семиотический путь.
3. ИМПЕРСКИЙ КОМПОНЕНТ
Столицы мира находятся в постоянном движении, мигрируя через века и страны. В какой-то период истории ей явно была, к примеру, Вена, порождая огромное богатство интеллектуальных направлений и текстов. Столицы России также входят в этот список, называя себя то "Третьим Римом", то "Северной Пальмирой". В последнем обозначении, как пишет Н.Анциферов, русскому слуху слышится "полмира" (Анциферов Н. Душа Петербурга. Л., 1990. С.18).
Что общего имели три рядом стоящие (то ли в пространстве, то ли во времени) империи - русская, советская и австрийская? Одним из общих факторов было то, что они имели перед собой и чисто семиотическую задачу - выплавить из конгломерата составляющих их народов единый язык империи, добиться существования значимого для всех единого культурного года. Поэтому мы можем говорить об определенных характеристиках "имперской семиотики", во многом сходной для них из-за близости стоящих задач.
Важной чертой империи следует .признать создание текстов, которые как бы прочитываются до конца всеми. Это тексты без недомолвок, без вопросов. Они даже условно называются текстами, поскольку элемент авторства в них один из малосущественных. "Молодая гвардия", к примеру, став таким текстом, подлежала размножению в разнообразных каналах - литература, драматический театр, кино, опера. А.Фадеев как автор утерян как на этом пути разноканального порождения, так и на пути предварительного редактирования, где роль и мнение автора не являются наиболее значимыми. Кстати, именно поэтому империя обожествляет цензуру среди своих институтов. Внешние параметры продиктовывают внутренние характеристики такому тексту. Подобные требования исходят из более завышенных представлений, чем это требуется в реальности. Империя сознательно раздувает значимость подобных единиц.
Особенно наглядно эта особенность имперской семиотики реализуется в архитектурных текстах. Достаточно посмотреть на Петербург, на Вену, на Москву. Вена отметила такими архитектурными текстами все значимые аспекты своей империи - парламент, ратушу, оперу, дворцы и музеи. Это текст, рассчитанный на склоненную голову, он принципиально не имеет другой, более обыденной функции. Практически подобные тексты заранее создаются для того, чтобы быть оторванными от своего читателя. Мы это имеем в любой столице, но в случае империи подобный отрыв (необходимость произвести величественное впечатление) становится важным вдвойне. Сходные процессы мы видим и в царском Петербурге, и в советской Москве. Смена царской империи на советскую сразу привела к порождению своих собственных сильнодействующих текстов и частичному уничтожению чужих (либо путем переименования и перепрофилирования, либо простого сметания с лица земли).
В отсутствие империи эти тексты начинают стремиться к нейтрализации, к музейности. Любой подобный текст создавался в расчете на вечность, которая в результате не наступает. Императорский дворец становится музеем, вытесняя из сознания первоначальную символику. Но и сегодня он сохраняет величественную тень прошлого, порождая свой мир, защищенный от влияния сегодняшнего дня. И требуется дополнительное усилие, чтобы нарушить эту защиту. Поэтому более легким вариантом становится превращение дворцов в музеи, что сохраняет необходимый контекст оторванности от числа на календаре. Почти все венские дворцы расположены по кругу, они не допускают к себе автомобили, зелеными парками создавая заслон между собой и современностью. Более того, они даже сохраняют свой собственный музыкальный фон, называемый "венской музыкой", вероятно, практически единственный период музыкальной истории, названный по имени города.
Имперские тексты строятся только "на вырост", ибо создаются не для реального использования, по этой причине они создают питательное поле для порождения ритуалов. Поскольку эти тексты не соответствуют реальным потребностям, их наполнение становится фиктивным. Повторяясь, они закрепляются в ритуале. Ритуалы начинают жить дольше самих империй, что говорит о сильных семиотических механизмах вложенных в них. Так, замечания И.Сталина по поводу фильма "Тарас Шевченко" носят характер чисто имперской семиотики (описание приема фильма в воспоминаниях директора картины). Первое, в редакции "Современника" Шевченко держался не как "младший брат", а на равных с Чернышевским и Добролюбовым. Второе в изложении мемуариста выглядит следующим образом: "вождь сам обратил внимание присутствующих на сцену выезда царской фамилии из Зимнего дворца. Это был роскошный эпизод, стоивший, по словам Бернарда Моисеевича, огромных денег, ибо для снятия его пришлось декорировать чуть ли не весь Невский. По замыслу режиссера, грандиозность выезда символизировала мощь самодержавия и подчеркивала мужество поэта, бросающего вызов этой всеподавляющей силе. Сталин ничего не говорил о символах, хотя, очевидно, на него сцена произвела именно то впечатление, на которое и рассчитывал режиссер. Вождь лишь сказал, что этот эпизод надо убрать и объяснил это с поистине сталинской логикой: "Рано еще показывать нашему народу такое великолепие" (С.201).
Это случай разрыва империй, в случае же продолжения подобие, наоборот, подчеркивается. Сегодняшняя Вена позволила вместить в свои тексты такой знак прошлого, как фиакр. Карета, запряженная лошадью, совершенно спокойно вписывается в современный мир, именно из-за его принципиальной знаковости. При этом в бурлящем потоке Кертнер Штрассе вас также может пригласить на музыкальный концерт человек-знак в костюме императорской эпохи.
Альфред Лоренцен пишет об эпохе возникновения психоанализа. "Вена была в то время столицей разваливающейся, но скрывающей этот распад Империи, искавшей способа, как подтвердить свой статус великой державы. Со своими традициями, нравами и ценностями, она еще настолько не вышла из средневековья, что неравный брак эрцгерцога с графиней вызвал целую серию скандалов и даже государственный кризис, который в конце концов привел к Сараево" (Лоренцен А. Археология психоанализа. М., 1996. С.246). Как видим, и здесь речь идет об определенном многоязычии, а также о ненайденном общем Тексте.
Империя носит тексты не со своего плеча, что выражается в ритуалах (при взгляде с высоты Текста на читателя), но также и в осмеянии (анекдотах) - при обратном взгляде с читателя на текст. Имперская семиотика обязательно обладает этой второй стороной. "Швейк" Гашека отражает ее сходно с многочисленностью анекдотов советского времени. Там фигура императора Франца Иосифа однотипна фигуре Брежнева как объекта для осмеяния. Параллельная анекдотическая история существует как во времена советской империи, так и во времена российские (иногда порождая даже особый остров абсурда типа правления Павла). Это объяснимо, поскольку имперские тексты обладают усиленной знаковостью, что в свою очередь позволяет их легко обыгрывать. Для советской действительности такими анекдотическими величинами стали Брежнев, Чапаев, в меньшей степени - Ленин, Хрущев, Сталин. Т.е. герои последнего времени дают больше простора для деятельности, поскольку тексты возвышаются так же, как в первоначальном периоде, а герои, описываемые в них, калибром поменьше.
Отсюда вытекает следующее правило для империй - им не удается создание единого Языка. Императорская склонность к возвеличиванию себя, к гигантомании, обрекает империю на порождение фиктивных кодов. Они есть и поддерживаются аппаратом подавления. Они активно порождаются аппаратом восхваления. Но живут они только тогда, когда осуществляется их постоянная подпитка "государственной энергией". Исчезновение империи (этого силового агрегата подобных текстов) сразу же уничтожает эти тексты в их задуманном функционировании. При этом тексты второго рода - тексты осмеяния - странным образом сами становятся выразителями эпохи. Ср. роль "Двенадцати стульев" Ильфа и Петрова в эпоху до- и постсоветскую. Или анекдот в результате может стать определенным доказательством, характерной деталью эпохи.
Потерпев неудачу, империя все равно продолжает свое существование в фиктивном режиме пространства и времени. Ведь питается она все равно не естественными, а вынужденными овациями, поскольку только овации (или продолжительные аплодисменты) записаны в ее кодах в качестве основного волеизъявления народа по отношению к власти. Кстати, и все эти тексты созданы именно под канал оваций. Вся имперская система коммуникаций строится для передачи оваций, а не иных эмоций населения. Империя - это большой театр, где тебе дозволено лишь неистово хлопать от счастья.
Долгая жизнь в фиктивном режиме приводит к тому, что империи и умирают охотно, как это ни парадоксально, ибо они давно уже перешли границы смерти. Их многослойное и многоструктурное строение позволяет им жить, оставаясь пустыми или мертвыми. Отдельные структуры продолжают функционировать, создавая видимость жизни целого. Кстати, это умирание без возмущения, без борьбы все время поражает наблюдателей и исследователей. Это характерно как для царской империи, как для советской, так и для австро-венгерской. Казалось, как легко было бы царю Николаю приостановить продвижение хаоса, но нет, он ничего не делает. На наших глазах совершенно без боя разваливается империя советская. Складывается впечатление, что даже собственная смерть доставляет удовольствие империи. Вероятно, она исчерпывает себя, и не хочет продолжать существование в таком виде. При этом материальные характеристики не играют никакой роли. Империя умирает с магазинами, заваленными продуктами, которые затем сменяются пустыми полками. И все при этом странным образом рады. Смерть империи есть нечто более высокое, чем это интерпретируется на уровне обыденного сознания.
Как это ни парадоксально, но такая официальная холодность дает
возможность порождать в противовес себе совершенно иные - новые
художественные языки и тексты. Они порождаются вне официального контроля, вне официального интереса. И в этом их сила, ибо они соответствуют той модели читателя, той модели человека своего круга, для которого они создаются. Типа того, как тексты Хармса соответствуют достаточно узкому кругу читателей Хармса. Величественные имперские тексты создавались для фиктивной модели (например, такой, как "новая историческая общность - советский народ"). Соответственно значимым становится отсутствие результата - в качестве аудитории была избрана несуществующая реальность.
Если империи австро-венгерская и российская порождали новые
семиотические языки особенно бурно в момент своей гибели, то советская, наоборот, в момент рождения. Соответственно были другими и сроки жизни - более 300 лет династии Романовых и более семидесяти "кремлевских мечтателей" (обратите также внимание на явно семиотический характер последнего обозначения). Но зато за свои семьдесят советская империя прошла и фанфары побед, и кровь ужаса, получив полный исторический набор.
Австро-венгерская империя также дала миру такое количество интеллектуальных направлений, что они не передаются перечислению. Эта ментальность ритуалов величественности и порождает полностью противоположные им интеллектуальные тексты: от писательских до художнических, от философских до психологических. Это все тексты, преодолевающие ритуальность официальной жизни, неестественной и оторванной от нормы. Ее обязательность для всех требовала определенной "ментальной санации". В советской действительности
это происходило в виде анекдота, нарушавшего ритуал почетной жизни кремлевских старцев. Анекдот реализовывал смех над ритуалом. Анекдот – это антипод ритуализованной действительности, в которой разрешены только строго очерченные действия по заранее согласованному плану. Тогда остальным действиям приходится реализоваться в виде анекдота. Ведь для восхваления гениальности Брежнева не нужен был именно этот канал, для этого были открыты все другие.
Империя - это и интеллектуальный конгломерат. Новые художественные языки как реакция отторжения от официальных ритуалов возможны лишь на фоне создания своих интеллектуальных ритуалов. Это снова не отражение жизни, а отражение ритуализации жизни. Эти интеллектуальные ритуалы более живучи только потому, что рассчитаны на свою аудиторию, а она всегда может возникнуть. Они факультативны. Ритуалы империй обязательны для всех - в этом сразу закладывается их мертвый характер и залог последующей смерти.
4. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Постоянный "приток-отток" западного влияния характеризует всю историю России (в этой же плоскости объяснима и последняя "перестройка").
Мы называем Петра в качестве первого в ряду реформаторов, однако его отец Алексей Михайлович заявил все преобразования уже в период своего царствования. Правда, В.Ключевский характеризует его интересным образом, который подойдет, вероятно, для любого периода России:
"Царь Алексей Михайлович принял в преобразовательном движении позу, соответствующую такому взгляду на дело: одной ногой он еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении" (цит. По Милюков П. Из истории русской интеллигенции. Ч. 1. СПб., 1903. С.413).
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
:
1) Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Ч.1. СПб., 1904.
2) Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Ч.2. СПб., 1902.
3) Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Ч.3. СПб., 1903.
4) Милюков П. Из истории русской интеллигенции. Ч. 1. СПб., 1903.
5) Ключевский В. Курс русской истории. Ч. II. М., 1912.
6) Ключевский В. Курс русской истории. Ч. III. М., 1912.
7) Ключевский В. Курс русской истории. Ч. V. М., 1937.
8) Бицилли П. Два лика евразийства // Бицилли П. Избранные труды по филологии. М., 1996.
9) Бицилли П.М., Иван Сергеевич Аксаков и его философия нации // Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. М., 1996.
10) Корнилов А. Курс истории России XIX века. Ч. 1. М., 1912.
11) Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991.
12) Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991.
13) Соловьев В. Три разгогвора. CПб., 1904.
14) В. Соловьев // Сборник статей о В.Соловьеве. Брюссель, 1994.
Анциферов Н. Душа Петербурга. Л., 1990.
15) Бердяев Н. Проблема Востока и Запада в религиозном сознании
Лоренцен А. Археология психоанализа. М., 1996.
|