| РОССИЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ
ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСТЕТ
им. И.А. ГЕРЦЕНА
Филологический факультет
Кафедра новейшей русской литературы
Выпускная квалификационная работа
«Город в творчестве И.А Бродского 1958-1972 гг.»
Выполнила:
Студентка 4 курса 1 группы
Минутина Юлия Леонидовна
Научный консультант:
К.ф.н., доцент Левченко М.А.
Санкт-Петербург
2005
Содержание
Введение................................................................................................. 3
Глава 1. Город как знак......................................................................... 6
Глава 2. Пространство города............................................................. 17
Заключение........................................................................................... 27
Библиография....................................................................................... 29
Введение
Данная работа посвящена изучению городских мотивов в стихотворениях И. Бродского, написанных до эмиграции. Данная тема представляется актуальной для изучения, поскольку город – и как городской пейзаж, и как знак, за которым закреплены определенные культурные традиции, – играет важную роль в творчестве поэта, причем не только в рамках изучаемого периода и не только поэтических текстов, но и для всего корпуса текстов, созданных на протяжении всей творческой биографии, включая также прозаические произведения.
При том, что вопрос о значении пространства в поэзии Бродского ставился многими исследователями (например, Елена Ваншенкина говорит о том, что «категории пространства и времени – основные координатные оси творчества И. Бродского» [Ваншенкина: 35]. Подобную точку зрения поддерживают практически все ученые, работающие над творчеством И. Бродского; Ю.М. Лотман напрямую говорил о значении Петербурга для всей поэзии Иосифа Броского [Лотман: 294]), рассмотрение вопроса о роли и функции городских мотивов пока что оказывалось за рамками исследований.
Проблема усугубляется тем, что раннее творчество И. Бродского изучено значительно меньше, чем более позднее, послеэмиграционного периода.
Однако существует множество исследований, посвященных вопросам, близким теме моего исследования. Их можно условно разделить на 2 категории: исследования, посвященные доэмиграционному периоду творчества И. Бродского и работы, посвященные городу в творчестве И. Бродского.
В числе наиболее значительными работами, описывающими поэзию Бродского данного периода, можно назвать кандидатскую диссертацию В. Куллэ «Поэтическая эволюция И. Бродского в 1958-1972 гг.» и монографию В. Семенова «Иосиф Бродский в северной ссылке».
В. Куллэ в своей работе исследовал поэзию Бродского, написанную до эмиграции. В данной работе проанализированы ключевые тексты этого периода, такие, как «Петербургский роман», «Шествие», «Зофья», «Холмы», «Большая элегия Джону Донну», «Дидона и Эней» и пр. Говоря об этих текстах, автор обратил внимание на роль города в этих стихотворениях, поскольку во многих из них город становится одним из основных мотивов. В своей работе Куллэ отмечает, что «двумя важнейшими составляющими поэтического мира, определивший в значительной степени путь юного Бродского, стали город, в котором он родился, и литературная среда, в которой он родился как поэт» [Куллэ, 1996: 20]. Особенно интересен в свете изучаемой проблемы анализ произведений «Петербургский роман», «Июльское интермеццо» и «Шествие», который также приведен в отдельной статье ««Поэтический дневник» Иосифа Бродского 1961 года». Основной проблемой данной статьи является взаимодействие поэта и времени, однако при анализе данных текстов, особенно «Петербургского романа», обойти проблему города невозможно. Куллэ указывает на нерасторжимую связь между городскими реалиями и реалиями культуры, а также между городом и переживаниями молодого поэта. Также исследователь говорит о том, что ««Петербургский роман» связывает личное время поэта со временем города. <...> Петербург – вместилище времени» [Куллэ, 1998: 99]. При этом последнее утверждение признается справедливым также и для поэмы-мистерии «Шествие».
Таким образом, В. Куллэ рассматривает роль городских мотивов в творчестве поэта в контексте Времени, которое вслед за самим поэтом выделяет как основную тему поэзии Бродского.
В работе В. Семенова, посвященной проблеме автобиографизма в поэзии Бродского, особое внимание уделяется корпусу текстов, созданных поэтом в ссылке («норенскому» корпусу). В работе можно также найти подробный анализ различных произведений поэта, таких, как «Шествие», «Июльское интермеццо», «От окраины к центру», «Большая элегия Джону Донну», «Дидона и Эней» и многих других. Также в работе есть множество крайне интересных наблюдений над значением городских мотивов. Так, говоря о «пейзажных» стихотворениях поэта, Семенов замечает: «происходит... построение
пейзажа исходя из некоторой предзаданной концепции» [Семенов, 2004: 83], то есть что в пейзажной лирике Бродского переход не настроение передается через пейзаж, а пейзаж выстраивается исходя из настроения лирического героя. Данное утверждение, по мнению Семенова, справедливо не только для сельского, но и для городского пейзажа. Также Семенов утверждает о противопоставлении в поэзии Бродского городского и сельского пейзажа, но данное утверждение представляется спорным в рамках всего корпуса поэтических текстов, несмотря на убедительные примеры разбора конкретных стихотворений «Описание утра», «В деревне никто не сходит с ума» и «За церквами, садами, театрами...»
Также хочется отдельно отметить такое свойство городского пространства, как допустимость совмещения двух точек зрения. Эту особенность отмечают оба исследователя: Семенов называет его «полифоничностью» [Семенов, 2004: 87], Куллэ говорит о возможности «взгляда со стороны» [Куллэ, 1996: 23], связанной с эстетикой Петербурга.
Также существует масса исследований, посвященных конкретным текстам, в которых так или отражена проблема городских мотивов. Это работы Шимак-Рейдера, Мейлаха, Жигачевой, Верхейла и других исследователей.
Наряду с перечисленными работами можно назвать также работы, связанные с репрезентацией образа того или иного города в творчестве Бродского, однако они связаны с более поздними произведениями. Хотелось бы отметить статью П. Вайля и А. Гениса «От мира – к Риму» и работу S. Taruma «Joseph Brodsky’s Watermark
: preserving the Venetophile discourse». В статье Вайля и Гениса авторы рассматривают превращеине мира в единый город (Рим), которое происходит в пьесе Бродского «Мрамор». Однако рассмотрение данного текста было бы более полным, если бы при анализе учитывались также коннотации, возникающие в творчестве Бродского у понятия Рим.
Taruma в своей работе описывает Венецию в текстах Бродского, как прозаических, так и поэтических. Исследователь отмечает, что «Brodsky does not challenge or question the anthologized canon of Venice; he is writing himself into it» [Taruma1: 2]. При том, что исследователь констатирует, что «Brodsky’s culturally conditioned “Venice sickness” was related to a genuine exilic anxiety, that is, his longing for his native Petersburg» [там же], мне представляется, что исследование венецианского текста было бы более полным, если бы была возможность совместить его с исследованием петербургского/ ленинградского текста у Бродского. Об этом свидетельствует, например, тот факт, что наблюдение Taruma о непосредственной связи Венеции и слез лирического героя как эссе, так и стихотворений, могло бы быть более объемным, если учесть, что для Бродского Петербург также часто был связан со слезами, плачем (например, в поэме «Шествие»: «Этот плач по каждому из нас,/ это город валится из глаз
» (I, 129); причем в контексте поэмы очевидно, что город – это Петербург. Вообще, в подавляющем большинстве текстов доэмиграционного периода под городским пространством, специально не маркированным, чаще всего подразумевается Санкт-Петербург/ Ленинград).
Таким образом, при наличии актуальной проблемы, о которой упоминают многие исследователи, практически нет работ, посвященных роли городских мотивов в творчестве поэта. Однако, учитывая то, что все тексты Бродского являют собой единый метатекст, «единую строфу» [Стрижевская: 9], изучение данного аспекта в указанном периоде творчества Иосифа Бродского представляется мне весьма важным.
Глава 1. Город как знак
Одной из наиболее частотных функций упоминания названия города в текстах Иосифа Бродского является упоминание города как определенного знака. В этом случае в тексте упоминается название города, которое становится знаком того или иного явления. Интересно, что эта функция включает в себя самые разнообразные подфункции, которые может выполнять название города в тексте.
Наиболее частотная функция – связь того или иного топонима с человеком
. Эта связь может осуществляться с различной степенью сближения двух объектов.
Первая, наиболее отдаленная связь – это упоминание города как пространственных и/или временных декораций, соответствующих тому или иному историческому лицу, где, по сути, сам город становится наименее важным элементом текста. Город возникает как однозначная ассоциация в сознании культурного человека с определенным историческим лицом, например:
Да, точно как Тит Ливий
, он
сидел в своем шатре, но был незримо
широкими песками окружен
и мял в сухих руках письмо из Рима
. (Ex oriente. 1963);
Герр доктор чертит адрес на конверте:
«Готт штрафе Ингланд, Лондон
, Френсис Бэкон
» (Два часа в резервуаре. 1965)
или
Einem alten Architekten in Rom
(Старому архитектору в Рим. 1964).
Также возможно вхождение топонима в структуру перифрастического наименования:
хоть я и мог, как старец в Сиракузах (
=Архимед,
Ю.М.)
,
взирать на мир из глубины ведра. (Одной поэтессе.1965).
Однако часто эта функция упоминания города осложнена дополнительными функциями. Например, в «Письмах римскому
другу (Из Марциалла)» (1972), помимо указанной связи Рима с конкретными историческими фигурами, реализуется оппозиция «столица – провинция», в целом неактуальная для творчества Бродского, но характерная для общеязыковой картины мира.
Интересно также использование топонима в стихотворении «Письмо в бутылке», (1964):
в Веймаре
пусть Фейербах
ревет:...
Это – яркий пример того, когда упоминание города служит ориентиром не только в пространстве, но и во времени, маркируя определенную эпоху.
При большем сближении человека и города значение города становится более дифференцированным, и служит уже для обозначения определенного этапа в жизни человека, некоего факта его биографии.
Эта функция упоминания города представлена следующими текстами:
И он изучал в Сарагосе
право Человека
и кровообращение Человека – в Париже.
<...>
в 1653 году,
в Женеве
,
он сгорел между полюсами века:... (Стихи об испанце Мигеле Сервете
, еретике, сожженном кальвинистами. 1959);
А помнишь – в Орше
: точно так же – ночь.
Весна? весна. А мы в депо. Не вспомнил?
Буфет открыт – такой, как здесь, точь-в-точь.
Луна горит, и звезды смотрят в Гомель
. («Пришла зима, и все, кто мог лететь...» 1964-1965).
он в Кракове грустил о фатерланде (Два часа в резервуаре. 1965)
Также интересно рассмотреть дополнительные функции, которые может приобретать топоним, употребленный в рассматриваемом контексте. Так, например, в стихотворениях 1961-1962 годов вырисовывается специфический образ Москвы:
когда в Москве
от узких улиц
сойду когда-нибудь с ума... (Три главы. Глава 1. 1961) ;
Ну, вот Москва
и утренний уют
в арбатских переулках парусинных... (Я как Улисс. 1961);
И все жива в тебе Москва,
и все мерещится поспешно
замоскворецкая трава,
замоскворецкие скворешни. («Уже три месяца подряд...» 1962).
Как можно судить исходя из трех приведенных выше отрывков, Москва для Бродского в этом значении становится символом определенного истекшего временного промежутка. Москва становится для Бродского прежде всего городом-воспоминанием.
Стоит также отметить, что в первом тексте город становится одновременно причиной вступления лирического героя на новый жизненный этап и маркером состояния героя на этом этапе.
Функция топонима в стихотворении «Инструкция опечаленным» (1962) («Я ждал автобус в городе Иркутске
…»), осложнена также тем, что город становится также маркером далекого и поэтому чуждого. С первой строки стихотворения упоминанием этого топонима создается ощущение отчужденности, которое усиливается по ходу стихотворения и реализуется в сентенции: «Чужбина так же сродственна отчизне,// как тупику соседствует пространство» (I, 188). В этом стихотворении, таким образом, создается не просто ощущение отчужденности, но и ощущение отчужденности на родине, поскольку Иркутск, российский город, становится в финале стихотворения «чужбиной».
Также заслуживает внимания дополнительная функция топонима в стихотворении «Колесник умер...» (1964):
Колесник умер, бондарь
уехал в Архангельск
к жене.
В этом тексте упоминание топонима оказывается контекстуальным синонимом исчезновения, смерти, прекращения биографии. В рассматриваемом нами случае дополнительным становится мотив, крайне важный для Бродского (город как смерть), что будет показано далее.
В стихотворении «Псковский
реестр» (1963) данное значение характерно для приведенной цитаты:
Припомни март,
семейство Найман
.
Также важно отметить то, что поездка во Псков, о которой говорится в этом тексте, становится также сознательно устанавливаемым маркером определенных событий в прошлом, о чем свидетельствует посвящение и повышенная частотность глаголов со значением припоминания. Также Псков ассоциируется для Бродского с определенными культурными объектами (одним из воспоминаний, вошедших в «Псковский реестр», становится картина Марка Шагала, по-видимому, «Купание ребенка», которая выставлена в Государственном объединенном историко-архитектурном и художественном музее-заповеднике г. Псков).
С другой стороны, Изборск и Псков – это определенные образы, которые в сознании Бродского становятся символом «русского духа»: об этом свидетельствуют зрительные образы, воспроизводящие церкви Пскова, а слова определенного лексическо-семантического поля (гуси; нарочито-просторечное название картины Шагала «Мытье»; маковки; снег; лед; сугробы; катание; простор и т.п.). В связи с этим можно предположить, что в стихотворении «Псковский реестр» Бродский изображает свою Родину, те важнейшие ее компоненты, которые для него входят в это понятие: на образ России накладывается дружбы, любви, искусства (живопись, архитектура, поэзия), создавая тем самым образ родины. Вместе с тем поэт изображает свою обычную, счастливую жизнь (любой предмет// - свидетель жизни. I, 348). Таким образом, на базе образа Пскова утопически изображается жизнь на родине.
Интересно упоминание городов в цикле «Из «Школьной антологии»»:
1)Теперь вокруг нее – Владивосток
... (Из «Школьной антологии». Ж. Анфицерова
. 1966-1969)
Здесь город становится описанием всей жизни женщине после замужества. Город обозначает отдаленность, отдельность, одиночество. Маркируя, таким образом, жизненный этап, топоним окрашивает его определенным настроением, которое будет развито далее в стихотворении.
2)Второго января, в глухую ночь,
Мой теплоход отшвартовался в Сочи
. (Из «Школьной антологии». А. Фролов
. 1966-1969)
В этом стихотворении город становится маркером встречи лирического героя со своим бывшим одноклассником.
Третий вариант функции связи названия города и человека относительно редок. Это – полное отождествление человека и города. В данном случае судьба человека, его эмоции и мысли оказываются параллельны судьбе города. (Хочу здесь подчеркнуть, что речь идет о связи топонима и человека)
Мы можем обнаружить следующие примеры подобной связи:
В мой Рим
, не изменившийся, как ты
,…
Пишу я с моря. (Ex ponto (Последнее письмо Овидия в Рим
). 1965).
Значительную роль данная функция играет в «Большой элегии Джону Донну
». В тексте этого произведения находим:
Лондон
крепко спит.
<...>И херувимы все – одной толпой,
обнявшись, спят под сводом церкви Павла. (Большая элегия Джону Донну. 1963)
В этом стихотворении Лондон умирает вместе с Джоном Донном. Однако Лондон одновременно становится и небесным градом: в его главном соборе (St. Paul’s Cathedral, у Бродского – церковь Павла) херувимы оказываются не рисунком фресок, а существами. Таким образом, город вместе с душой Джона Донна возносится до посмертного небесного пространства.
Интересна также неявная реализация этой функции в стихотворении «Пограничной водой наливается куст...» (1962) (И с полей мазовецких журавли темноты// непрерывно летят на Варшаву)
. В этом стихотворении, посвященном Z.K. (Зофье Капусцинской, той женщине, чьим именем названа поэма «Зофья» того же года написания), город для поэта соотносится с его жительницей. При этом название польской столицы становится также и знаком пространства, недосягаемого для поэта, возникает образ непреодолимой для поэта границы, также перекликающийся с поэмой «Зофья» (...предел недосягаемости ваш, I, 174).
В этой функции название города встречается еще раз в тексте «Дидона и Эней». При этом интересно, что, во-первых, такая однозначная связь возникла еще при зарождении мифа об Энее и Дидоне, во-вторых, интересны те средства, при помощи которых она осуществляется у Бродского:
И великий муж
Покинул Карфаген
.
Она стояла
Перед костром, который разожгли
под городской стеной ее солдаты,
и видела, как в мареве его,
дрожавшем между пламенем и дымом,
беззвучно рассыпался Карфаген
задолго до пророчества Катона. (Дидона и Эней. 1969)
В данном случае упоминание города является одновременно и знаком чувства: здесь разлука с любимым оказывается равносильна гибели города. При этом несколько странным видится слово «пророчество» рядом с именем римского сенатора Катона-старшего. Его фразу, ставшую афоризмом - «Карфаген должен быть разрушен» - едва ли можно отнести к пророчеству, скорее это программа действий, чуть ли не приказ. Но, поскольку точка зрения в данном стихотворении перенесена в Карфаген, то любое событие оценивается с позиции этого города. Он вбирает в себя весь весь мир, поэтому слова Катона воспринимаются так, как если бы они были сказаны в Карфагене. Соответственно, из слов-угрозы они превращаются в слова-пророчество.
Интересно, что Эней, покинувший Дидону, должен был стать родоначальником римлянин, разрушивших Карфаген. Разбив сердце Дидоны (после отплытия Энея Дидона покончила с собой, о чем перифрастически говорится и в стихотворении Бродского (костер, в котором было сожжено тело Дидоны)), он делает также шаг, который приведет к разрушению города, построенного Дидоной. Таким образом, происходит переосмысление античной истории: отношения между людьми отражаются в судьбе городов, основанными ими. Таким образом, Бродский на примере античной легенды доказывает непосредственную связь человека и его города. Наиболее ярко на то указывает также и то, что смерть Дидоны показана как разрушение Карфагена: мы видим, как город «беззвучно рассыпается» для человека, который смотрит на него сквозь разгорающийся огонь.
Еще одна функция упоминания в тексте названия города – маркировка точки пространства
– актуализирует дополнительные коннотации того или иного топонима. Так, например, в «В озерном краю» (1972):
В те времена в стране зубных врачей,
чьи дочери выписывают вещи
из Лондона
,...
В этом стихотворении Лондон становится символом роскоши и моды. То, что дочери «выписывают вещи из Лондона», указывает на состоятельность, а также чопорность зубных врачей и их семей. В целом же данные строки, служащие экспозицией в стихотворении, обрисовывают пространство и общество, чуждое герою, которое далее обусловит его одиночество.
В стихотворении «Ничем, Певец, твой юбилей...» (1970), посвященном Кушнеру, есть строки
Приходит мысль о Коктебеле -
но там болезнь на букву «Х»,
в которых поочередно актуализируются практически противоположные коннотации крымского города: как курорт, место отдыха, и как рассадник холеры.
Также Бродский может добиваться актуализации дополнительных коннотаций того или иного топонима, ставя в один ряд несколько топонимов. Бродский прибегает к данному приему в различных целях. С одной стороны, под мнимым указанием на пространство поэт может говорить о взаимозаменяемости, идентичности различных точек пространства (А почему б не называться птичке// Кавказом, Римом
, Кёнигсбергом
, а? Einem alten Architekten in Rom
(Старому архитектору в Рим), 1964. Здесь происходит уравнивание различных пространств за счет того, что Бродский предлагает назвать птичку различными топонимами. Пение птицы в сознании лирического героя вызывает воспоминание об определенной местности. При этом для каждого, слушающего щебетание птицы, эта местность своя. Таким образом, происходит обобщение всех городов до воспоминания.
С другой стороны, употребление второго топонима может актуализировать определенные коннотации; например, в стихотворении «Открытка с тостом» (1972):
Должно быть, при взгляде вперед,
заметно над Тверью
, над Волгой
:
другой вырастает народ...
В данном стихотворении Тверь является знаком русского города вообще (как Волга – русской реки, и шире – России).
Также, располагая в одном ряду названия мест, географически удаленных друг от друга, в стихотворении «Письмо в бутылке» (1964):
сохранит милосердный Бог
то, что я лицезреть не смог:
Америку, Альпы, Кавказ
и Крым
,
долину Евфрата
и вечный Рим
,
Торжок
, где почистить сапог - обряд,... ,
поэт говорит о мире, который должен остаться после него, после его смерти. Называя эти географические названия, Бродский называет места, которые известны каждому, но при этом мало кто (тем более в условиях Советского государства) смог побывать во всех этих точках Земного шара. Это позволяет поэту продолжить этот список такими понятиями, как Бережливость, Долг и Честь. При этом автоматически в сознании читателя происходит перенос ассоциаций, вызванных географическими названиями, на эти понятия. Авторская ирония подчеркивается словами «хоть я не уверен в том, что вы – есть». Таким образом, мы видим, как характеристики географических объектов переносятся на абстрактные понятия, связанные с нравственностью за счет того, что Бродский ставит их в ряд однородных понятий, продолжая перечисление географических объектов философских понятий.
Также интересен случай употребления топонима Опочка в поэме «Горбунов и Горчаков» (1965-1968):
«Да нет, помимо этого, я – муж.
Снаружи и жена моя, и дочка».
«Тебе необходим холодный душ!
Где именно?» «На станции Опочка
» <...>
«Мы чувствовать должны
устойчивость Опочки
и Камчатки»
В данной поэме, с одной стороны, Опочка становится синонимом несуществующего пространства, с другой – географический объект, противопоставленный Камчатке, то есть отмечающий западную границу России (в противоположность Камчатке – восточной границе).
Особого внимания в этой связи заслуживает соотнесение Санкт-Петербурга и Гаммельна, дважды встречающаяся в текстах Бродского в 1961 году:
То Гаммельн
или снова Петербург
(Гость. 1961)
Из Гаммельна
до Питера
гонец
в полвека не домчится, Боже мой,... (Шествие. 1961)
В данном тексте Бродский говорит об идентичности Гаммельна и Ленинграда. Гаммельн, в связи с легендой о гаммельнском крысолове, становится городом, в котором человек находится под угрозой заклятья. Причем в поэме «Гость» Петербург совмещает в себе функции и города, и крысолова, создавая музыку, которая подчиняет себе волю человека: «Как шепоты
, как шелесты
грехов,//как занавес
, как штора, одинаков,// как посвист
ножниц, музыка
шагов,// и улица, как белая бумага
» (I, 58). При этом можно предположить, что мы имеем дело не просто с музыкой, а с песней, то есть с завораживающим воздействием слов, стихотворных строк (см. курсив в цитате).
В поэме «Шествие» происходит переосмысление легенды о Гаммельнском крысолове: место действия переносится в современную Россию (Но СЧАСТЛИВОЕ ПЕНИЕ КРЫС// как всегда над Россией звенит! (I, 145)). Таким образом, Гаммельн и Петербург становятся скорее знаком времени, которое и обусловливает трансформацию данного сюжета.
Еще одна, очень значимая функция употребления в тексте топонима - восприятие названия того или иного города как знака
, относящегося к совокупности тех или иных культурных ассоциаций или философских категорий.
Здесь можно выделить две группы.
Первая из них – это город, выступающий как совокупность неких культурных образов. Тем самым обнаруживается связь текстов поэта с общемировой культурой, что весьма важно для Бродского. Данная функция, безусловно, присутствует в некоторых текстах, проанализированных выше, к примеру, «Дидона и Эней», «Два часа в резервуаре», «Последнее письмо Овидия в Рим», «Письмо в бутылке». Однако существуют тексты, в которых данная функция является основной.
Так, например, можно выделить целую группу текстов, в которых топоним становится знаком христианства. Данная функция находит отражение в следующих текстах:
Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского
сада...
в ночной столице
фотоснимок
печально сделал иностранец,...
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками
. (Рождественский романс. 1961);
И, картавя, кричит с высоты
негатив Вифлиемской
звезды,
провожая волхва-скопидома. (На отъезд гостя. 1964);
Календарь Москвы
заражен Кораном. (Речь о пролитом молоке. 1967);
полумесяц плывет в запыленном оконном стекле
над крестами Москвы
, как лихая победа Ислама.
Куполов, что голов, да и шпилей - что задранных ног.
Как за смертным порогом, где встречу друг другу назначим,
где от пуза кумирен, градирен, кремлей, синагог,
где и сам ты хорош со своим минаретом стоячим. («Время года - зима...» 1967-1970);
Хаос лиц, и не видно тропы
в Вифлием
из-за снежной крупы. (24 декабря 1971. 1972).
Характерно, что, соотносясь с городом, Рождество материализуется в реальный знак, теряя свое сакральное значение. Идея Рождества (и христианства) оказывается нивелирована при воплощении в современном мире. Москва как оплот православия становится псевдоправославной, преобразуясь в город греха и ереси. Вифлием – город Рождества – оказывается скрыт за повседневными заботами современной жизни. К примеру, в стихотворении «Рождественский романс» Москва становится городом мертвых, а, следовательно, город смерти (см. курсив). Кроме того, настроение рождественской столицы описывается при помощи лексико-семантического поля тоски (тоска (5), печальный (3), больной, невзрачный, невеселье, холодный), что не соответствует настроению праздника.
Эту же функцию выполняют названия городов в одном из первых стихотворений Бродского – «Пилигримы» (1958):
Мимо Мекки
и Рима
.
Мекка и Рим выступают как оплот двух мировых религий (мусульманство и католицизм), которые практикуют паломничество. То, что пилигримы проходят мимо, становится своеобразной кульминацией первой части стихотворения, метафорически передавая идею, которая эксплицируется в последней строфе стихотворения.
Другим вариантом той же функции становится упоминание топонима как отсылка к определенной культурной традиции. В данном контексте следует обратить внимание на работу Л. Лосева, в которой он убедительно доказывает, что в стихотворениях «Зимним вечером в Ялте
» и «Посвящается Ялте
» И. Бродский упоминает город в первую очередь как отсылка к Чехову: в тексте читатель сталкивается с узнаваемыми приемами чеховской поэтики. В первую очередь, это исключительное значение художественной детали, чеховские характеры (актриса в «Посвящается Ялте»).
Важно также отметить функцию упоминания Вавилона.
И этот Вавилон
на батарейках
донес, что в космос взвился человек. (Освоение космоса.1966)
Здесь интересна двойственная структура данного знака: с одной стороны, Вавилон – город смешения различных языков, город хаоса, непрерывного потока избыточной информации. В этом смысле его можно сравнить с радиоприемником, в котором по различным каналам параллельно идет вещание на разных языках. Ощущение хаоса добавляют помехи при приеме радиосигнала. С другой стороны, Вавилонская башня – это путь людей на небо, попытка, которая увенчалась успехом в ХХ веке. Таким образом, радиоприемник также становится для поэта своеобразной Вавилонской башней, которая делает небо потенциально доступным. (Интересно, что для Бродского Вавилон, по сути, сводим к одному образу Вавилонской башни: в стихотворении «Разговор с небожителем»(1970) (И в этой башне,// в правнучке вавилонской
, в башне слов,// все время недостроенной, ты кров//найти не дашь мне!) также реализуется двойственное значение Вавилона и вавилонской башни в культурном сознании: это – путь к Богу (ср. название стихотворения), и в то же время башня не достроена. В этом стихотворении вавилонская башня становится метафорой поэтического текста, позволяя поэту передать амбивалентное отношение к творчеству. Таким образом, можно предположить, что упоминание о Вавилоне становится метонимией, то есть поэт говорит не о городе, а только об одном здании).
Наиболее интересен, на мой взгляд, случай превращения города как реального географического объекта трансформируется в знак смерти:
Ближе Рима
ты, звезда.
Ближе Рима
смерть...
Ближе... Рима
– горизонт.
Ближе Рима
– Орион
Между туч сквозит.
Римом
звать его? А он?
Он ли возразит...
Потому что в смерти быть,
В Риме
не бывать...
Назо, Рима
не тревожь...
Уточни... адрес. Рим
ты зачеркни
И поставь: Аид. (Отрывок. 1964-1965)
Здесь Рим, безусловно, связан с именем Овидия – поэта, изгнанного из Рима, связь с которым ощущал Бродский в ссылке (этот же поэт возникнет в его стихах в 1965 году, см. ниже). При этом Рим становится знаком родины поэта, его изгнавшей. Интересна и еще одна семантическая грань, которая здесь прослеживается: идея возвращения как смерти. Вообще мысль о смерти (вплоть до самоубийства) характерны для Бродского в ссылке. Город, из которого изгнан поэт, перестает быть реальным пространством и становится пространственным синонимом смерти.
Глава 2. Пространство города
Вторая значительная функция города, которую можно выделить, исходя из материала стихотворений данного периода, это упоминание города как пространства. Первое, что хотелось бы отметить в связи с этим, - то, что в рамках данной функции город чаще всего не назван. Иногда город можно узнать по городским реалиям, упомянутым в стихотворении, однако часто город становится не конкретным географическим пространством, а пространством, обладающим определенными специфическими характеристиками. В данной главе я поставила перед собой задачу выявить специфику данного пространства в поэзии Бродского, которая обуславливает выбор именно этого пространства в том или ином стихотворении.
Данную функцию также можно разбить на несколько подфункций, однако они более взаимосвязаны, нежели подфункции, рассмотренные в первой главе.
Город может выступать в стихотворении как специфическая модель мира
. В этом случае все действие стихотворения происходит в пределах одного города. В данном случае пространство города обозначает в первую очередь определенный набор временных и пространственных характеристик. В этом случае для городского пространства оказываются актуальными как законы, действующие в поэтическом мире Бродского в целом, так и специфические законы городского пространства.
Выполняя данную функцию, город становится максимально цельным, являет собой весь поэтический мир. Это очень ярко видно на примере первого текста, в котором упоминается город – стихотворение «Еврейское кладбище около Ленинграда...». В данном тексте используется представление о городе как о целостном замкнутом мире. Таким образом, создается ощущение оторванности от мира, изгнанничества, связанное с еврейским кладбищем.
Во многих текстах, особенно написанных до ссылки, город становится единственным пространством. Поэтический мир сужается до пространства города (позже, уже после эмиграции, в пьесе «Мрамор», Бродский смоделирует обратный процесс – город, расширившийся до масштабов мира). Это можно наблюдать в таких текстах, как «Гость», «Петербургский роман», Сонет («Мы снова проживаем у залива...»,1962), «От окраины к центру», «Остановка в пустыне» (данный текст осложнен тем, что Ленинград рассматривается как фрагмент мира, для которого справедливо определенное утверждение:
Так мало нынче в Ленинграде греков,
да и вообще – вне Греции – их мало. (Остановка в пустыне. 1969)
Таким образом, в этом тексте город становится моделью, которая не эквивалентна миру, а отображает его закономерности), «Почти элегия», «Осенний вечер в скромном городке...» и другие. Сложным образом эта закономерность отражается в поэме «Шествие»: в романсах героев «Шествия» могут упоминаться различные местности, однако все действие происходит в пределах одного города (Петербург – Петроград - Ленинград). Комментарии лирического героя – наблюдателя «Шествия» - каждый раз возвращают нас в исходное пространство.
Пространство города открыто для перемещения, более того, оно подразумевает движение. Важнейшей характеристикой городского пространства является его проницаемость, как для перемещения, так и для звуков. Об исключительной значимости данной характеристики свидетельствует то, что герои стихотворений постоянно находятся в движении, чаще всего они бегут:
И с криком сдавленным обратно
ты сразу бросишься... (Три главы. Глава 1. 1961)
Яркой иллюстрацией данного утверждения является также «Петербургский роман» (1961), действие которого перемещается по улицам Ленинграда, в каждой главе описывается тот или иной вид движения, часто упоминаются городские звуки (например,
...Ветер, утихая,
спешил
к Литейному мосту,...
Вдали... съезжали
два грузовика...
Гремел
трамвай по Миллионной... (Часть III, глава 24) Любопытно, что для Бродского глагол звучания «греметь» одновременно становится и глаголом движения).
Наиболее характерное движение для пространства города является движение «от окраины к центру». При этом следует отметить, что данное направление приобретает различную интерпретацию в стихотворениях в зависимости от времени их написания:
«От окраины к центру» (весь текст);
Дай Бог тогда, чтоб не было со мной
двуострого меча, поскольку город
обычно начинается для тех,
кто в нем живет, с центральных площадей
и башен.
А для странника – с окраин (По дороге на Скирос. 1967)
Я двинул наугад
по переулкам, уходившим прочь,
от порта к центру... (Из "Школьной антологии". 1966-1969)
Чем дальше от дворца, тем меньше статуй
и луж. С фасадов исчезает лепка... (Post aetatem nostra) (1970).
Еще одна интересная особенность городского пространства – то, что пространство это неэвклидово, то есть каждая траектория рано или поздно в этом пространстве замыкается сама на себя. Эта закономерность прослеживается в таких текстах, как, например, «Прошел сквозь монастырский сад...» (1962):
И то, что было за спиной,
он пред сбой увидел – волны;
а также в стихотворении «Мы вышли с почты прямо на канал...» (1962):
Настал момент, когда он заслонил
пустой канал с деревьями и почту,
когда он все собой заполонил.
Одновременно превратившись в точку.
С этой точки зрения очень интересно стихотворение «Переселение» (1963). Оно по структуре очень похоже на стихотворение «Мы вышли с почты прямо на канал...», однако в финальных строках происходит разрушение замкнутых линий. Таким образом, для читателя становится очевидным, что переселение разрушает пространство города:
Они пошли. <...>
И оба уменьшались, уменьшались.
Следует отметить то, что город для Бродского развертывается в достаточно специфическом измерении: одновременно возможно перемещение по горизонтали и по вертикали, причем эти два направления не противопоставлены, движение в обоих направлениях одинаково возможно:
Вот улица с осенними дворцам,
но не асфальт, покрытая торцами,
друзья мои, вот улица для вас (Гость. 1961).
Движение и звучание присущи и самому городу:
Вдали Литейный мост.
Вы сами видите – он крыльями разводит. (Три главы. Глава 1. 1961).
Ощущение постоянного движения связаны многочисленные упоминания общественного транспорта, который тоже в большинстве случаев перемещается в пространстве:
...а мимо все проносится троллейбус (Гость. 1961)
Звуки вообще могут становиться частью города, они столь же материальны (вернее, нематериальны), как город, они оказываются вписанными в городской пейзаж:
Зима качает светофоры...
с Преображенского собора
сдувая
колокольный звон
(Петербургский роман. 1961);
ты бежишь по улице, так пустынно
, никакого шума
(Июльское интермеццо. 1961)
Возвышаю свой крик
, чтоб с домами ему не
столкнуться
(От окраины к центру. 1962);
Птицы чернорабочей
крик сужает Литейный мост («Просыпаюсь по телефону, бреюсь...» 1968).
В. Семенов утверждал, что для Бродского «город – это пространство артефактов-знаков, топология которых имеет второстепенное значение» [Семенов 2004: 107]. Однако данное утверждение представляется спорным. Для Бродского городское пространство является абсолютно целостным пространством. Об этом свидетельствует вписанность «артефактов» в городской пейзаж (см., например, «Прошел сквозь монастырский сад...»;
Меж Пестеля
и Маяковской
стоит шестиэтажный дом (Петербургский роман. Часть I. Глава 7. 1961)).
Часто Бродский, особенно в ранних стихах, описывает маршрут движения:
Вот вновь пробежал Малой Охтой
сквозь тысячу арок (От окраины к центру. 1962. Само название, кстати, также говорит об озязаемости проделываемого пути из одной точки города в другую. Сюжет стихотворения – путь между «артефактами»);
Сверни с проезжей части в полу-
слепой проулок и, войдя
в костел... (Литовский дивертисмент. Dominikanaj. 1971. Это – один из редких случаев, когда функцию городского пространства выполняет не город вообще и не Ленинград, а Вильнюс).
Часто мы можем говорить о перспективе в стихотворениях Бродского:
Я плачу где-то на Разъезжей
,
а рядом Л
иговка шумит (Петербургский роман. Часть I. Глава 4. 1961);
Друзья мои, ко мне
на этот раз....
Вдали Литейный мост
(Три главы. 1961);
...звонят из-за угла
колокола Николы («Отскакивает мгла...» 1963)
Для Бродского крайне значимы немаркированные названием фрагменты городского пространства, находящегося «между артефактами», такие, как «улица», «река», «переулок» и т.п.:
Проспект был пуст. Из водосточных труб
лилась вода.... (Дебют. 1970)
Все это свидетельствует о том, что для Бродского город важен как целостное пространство. Фрагменты городского пейзажа тесно связаны между собой в единое пространство.
Пространство города оказывается неразрывно связано со временем. Две этих категории воспринимаются так, как будто они одинаковы по структуре и находятся в одной плоскости. Очень ярко эту особенность можно наблюдать на поэмы-мистерии «Шествие» (1961), в которой перемещение шествия происходит одновременно и в пространстве, и во времени. Время в поэме движется одновременно в нескольких плоскостях: в «Шествии» упомянуты герои, относящиеся к различным эпохам (ср. Гамлет, Дон Кихот), с другой стороны, постоянно встречаются упоминания времени, как в словах лирического героя («и мимо них уже который год//по тротуарам шествие идет»), так и в романсах героев. Таким образом, мнимое движение по Петербургу оказывается движением по времени.
Следует обратить внимание на то, что в «Городской элегии (Романсе усталого человека)» непосредственно совмещено в одной плоскости время и пространство:
Комком бумажным катится твой век
вдоль подворотен, вдаль по диабазу
и в закоулках пропадает сразу
.
Подобное совмещение двух планов – пространственного и временного – можно встретить в ряде других текстов, например:
Всего страшней для человека <...>
ждать автобуса и века
на опустевшей мостовой (Петербургский роман. Часть I. Глава 2. 1961);
Время уходит в Вильнюсе в дверь кафе... (Литовский дивертисмент. 1971).
Однако самым интересным случаем реализации времени в пространстве города является отождествление человека, находящегося в городе, с прибором, измеряющим время:
...впотьмах, недвижимый весь век,
как маятник, качнется человек,
и в тот же час<...>возникнет<...>
ровный звон над кольями оград,
как будто это новый циферблат
вторгается... (Зофья. 1962)
На Прачечном мосту, где мы с тобой
уподоблялись стрелкам циферблата,
обнявшимся в двенадцать перед тем,
как не на сутки, а навек расстаться... (Прачечный мост. 1968)
Вторая подфункция, которую следует отметить – это отождествление города с человеком
. Как можно увидеть, данная функция параллельна первой подфункции города как знака. Однако в данном случае, поскольку город изображается поэтом изнутри, то город, в свою очередь, отождествляется не с исторической личностью, а с состоянием лирического героя, также своеобразный «взгляд изнутри».
Чаще всего городом, с которым происходит отождествление состояния лирического героя, становится Ленинград.
Происходить подобное отождествление может благодаря различным механизмам.
Первый из этих механизмов – физиологическое тождество города и человека. Наиболее показательно это в стихотворении «Лучше всего спалось...» (I, 34-35):
Мысли
назначали встречу
у длинной колонны Прямой Кишки
на широкой площади Желудка
.
В данном примере не только можно наблюдать физиологическое видение города, но можно сделать предположение, что город, о реалиях которого идет речь – Ленинград; в стихотворении перифрастически названы Александрийская колонна и Дворцовая площадь.
Подобные аналогии редки для творчества Бродского изучаемого периода, и характерны при зарождении или угасании этого значения образа города: приведенное стихотворение датируется апрелем 1960 года. Еще раз подобная аналогия встречается только однажды, в стихотворении «С февраля по апрель» (1969-1970), в первой части которого описывается Стрелка Васильевского острова в Ленинграде:
В глубинах ростра –
вороний кашель. Голые деревья,
как легкие на школьной диаграмме.
Вороньи гнезда
чернеют в них кавернами.
Там же:
Река – как блузка,
на фонари расстегнутая.
Другая модель отождествления города и человека – олицетворение города или той или иной его реалии. Город становится как бы собеседником лирического героя. Самый хрестоматийный пример подобного олицетворения – стихотворение «Стансы городу» (1962), где город выступает адресатом монолога поэта. По этой же схеме построены строки:
Звони, звони по мне,
мой Петербург
, мой колокол пожарный. («Бессмертия у смерти не прошу...». 1961)
В еще одном тексте нет прямого обращения к городу, но город воспринимается как человек, которому можно передать по наследству свою жизнь:
Не поймешь, но почувствуешь сразу:
хорошо бы пяти куполам
и пустому теперь диабазу
завещать свою жизнь пополам. («Ни тоски, ни любви, ни печали...». 1962)
Таким образом, во всех этих текстах город воспринимается Бродским как объект (субъект?), который может сохранить память о нем. Город (во всех трех случаях – Петербург-Ленинград) выступает зароком бессмертия поэта, поскольку должен продолжить его жизнь в своей памяти.
Еще одна, пожалуй, наиболее частотная вариация связи города с человеком – ассоциативная связь с реальной личностью. Обычно такой ассоциативной связью маркируется определенный участок города, отдельное здание, улица и т.п., хотя возможно и расширение подобной ассоциации до масштабов всего города. Я отделяю данный раздел от сходного на первый взгляд раздела из 1 главы потому, что в данном случае значение имеет не вербальный знак, а некое пространство (опять же, поэтому лишь в относительно небольшой доле стихотворений город называется каким-либо из своих названий – Петербург/Ленинград, или же, в редких случаях, другой город).
В разговоре о данной подфункции необходимо отметить, что в данном случае упоминание города будет неразрывно связано с понятием памяти. Наиболее ярко это выражено в «Из «Школьной антологии»», в тех стихотворениях, которые начинаются словами «Здесь жил...». Также это отражено в «Элегии» (1968):
Однажды этот южный городок
был местом моего свиданья с другом ...
В отдельный «смысловой блок» можно выделить стихотворения, в которых город ассоциируется с человеком, который его покинул, отсутствует в городе (чаще всего это - женщина). Первое стихотворении, в котором город выполняет подобную функцию - Стрельнинская элегия (1960):
Дворцов и замков свет, дворцов и замков,
цветник кирпичных роз, зимой расцветших, <...>
Тебя здесь больше нет, не будет боле<...>
Как будто бы зимой в деревне царской
Является мне тень любви напрасной...
Этот мотив встречается и в других стихотворениях Бродского:
Все равно ты не слышишь, как опять здесь весна нарастает<...>
я опять прохожу в том же светлом раю, где ты долго болела... (Письмо к А.Д. 1962)
я создаю твой призрак,<...>
не оторвать глаза
от перекрестка, где... лают тормоза...
когда на красный свет
бежит твой призрак... (Отрывок. 1969) В этом, относительно позднем тексте (если говорить о временном отрезке, который составляет материал исследования), поэт видит неуместность «призрака» любимой в пространстве города.
В изучаемом периоде в последний раз город в подобном контексте употребляется в стихотворении «Похороны Бобо» (1972) (Подробнее о нем см. ниже):
Твой образ будет, знаю наперед, ...
не уменьшаться, но наоборот
в неповторимой перспективе Росси.
Интересно отметить, что этот мотив уже в 1961 году преобразуется в возвращение героя в покинутый город, связанный с этим мотив неузнавания города (то есть ощущения, что связь лирического героя с пространством города утрачена), и, как следствие – мотив одиночества и отчуждения, который все ярче ощущается в стихах с подобным сюжетом. Впервые подобный мотив появляется в 1961 году:
О, память
,
Смотри, как улица пуста
,<...>
Да этот город ли?
Не этот... (Три главы. Глава 1. 1961) В данном стихотворении мотив отчужденности пока что отсутствует, герой не отрекается от города, с которым не связан памятью, а просто констатирует отсутствие этой связи.
Этот мотив, но более отчетливо, проступает в «Романсе князя Мышкина» («Шествие», 1961): Петербург в этом романсе становится и Родиной, и абсолютно чуждым пространством, где приходится ко всему «привыкать».
Наиболее ярко этот мотив выражен в стихотворении «От окраины к центру» (1962), где герой ищет и находит в пространстве города места, которые в его сознании ассоциируются с неким человеком, однако для самого героя место в ассоциативном поле города не находится, и город, выстроенный в памяти героя событиями и лицами его прошлого, становятся настолько чуждым пространством, что герой без труда отказывается от него:
...совершенно один
ты кричишь о себе напоследок:
никого не узнал,
обознался, забыл, обманулся,
слава Богу, зима. Значит, я никуда не вернулся.
Отдельно следует рассмотреть случай, когда город связывается с состоянием души
героя. При этом связь может быть двух типов.
Первый из них – когда городской пейзаж отражает состояние души поэта или лирического героя. Это – довольно типичный случай связи внешнего и внутреннего мира героя. Здесь состояние погоды перекликается с состоянием души героя:
Тоска, тоска. Хоть закричи в окно.
На улице становится темно... (Шествие. 1961);
Лишь черная вода
ночной реки не принимает снега (Похороны Бобо. 1972).
Второй тип связи, который значительно чаще встречается в стихотворениях этого периода – когда чувства героя или автора проникают в пространство города, то есть когда происходит полное совмещение городского пейзажа и душевного состояния лирического героя.
Можно выделить следующие чувства, которые чаще всего совмещаются с пространством города. Наиболее частотно подобное совмещение происходит в случае, когда речь идет о любви (возможно, потому, что любовь персонифицируется легче других чувств):
И вот теперь по улице проходит
шагами быстрыми любовь (Гость. 1961);
и по морской летит троллейбус
с любовью в запертом окне (Петербургский роман. Часть III. Глава 22. 1961);
ты смотришь из окна любви вослед... (Зофья. 1962)
Также в городском пространстве часто видится боль, горе, грусть:
И боль в душе. Вот два столетья.
И улиц свет. И боль
в груди (Петербургский роман. Часть III. Глава 29. 1961)
В Петербурге снег и непогода,
в Петербурге горестные
мысли... (Шествие. 1961)
Бобо мертва, и в этой строчке грусть
.
Квадраты окон, арок полукружья
.
Особенно интересной представляется материализация плача в поэме-мистерии «Шествие»:
Этот плач по каждому из нас,
это город валится из глаз
... (Шествие. 1961).
В поэме «Зофья» (1962) в пространстве города материализуется страх:
Их трое оказалось. Третий – страх.
Также внимания заслуживает полное отождествление «развалин сердца» и «дома» в 7 стихотворении цикла Июльское интермеццо (Современная песня).
Нет ничего страшнее, чем развалины в сердце,
Нет ничего страшнее развалин, ....
которые перестают казаться метафорой
и становятся тем, чем они когда-то были:
домами (Июльское интермеццо. 7. 1961)
Еще одна важная функция городского пространства – овеществление представление о смерти
. Впервые помещение в один контекст города и смерти, возникновение мертвых в «материальном» пространстве города впервые столь подробно прорабатывается в «Шествии». Материализация смерти в изучаемых стихотворениях Бродского – явление весьма частотное:
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками. (Рождественский романс. 1961);
Смерть – это стекла в бане,
в церкви, в домах – подряд! (Холмы. 1962);
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти. (Сретенье. 1972).
Таким образом, пространство города становится для автора одновременно и пространством жизни (так как это – модель мира), и пространством смерти.
Заключение
Для достижений целей данного исследования был проанализирован корпус текстов, написанных Иосифом Бродским в период с 1958 по 1972 год и включающих упоминание города.
В результате проделанной работы были обнаружены определенные закономерности, характеризующие функции городских мотивов в творчестве Бродского до эмиграции.
Упоминание города в стихотворениях носит принципиально различный характер. Так, в стихотворении может упоминаться название того или иного города. В этом случае город воспринимается читателем как целостный знак. Данную функцию можно разделить на несколько подфункций. Так, при упоминании города с целью создания определенной ассоциативной связи, поэт может стремиться вызвать образ некоего человека, связанный с этим городом (при этом в подавляющем большинстве случаев это некая историческая личность, которая сама по себе является определенным культурным знаком); обозначить определенную точку пространства, причем обычно при подобной маркировке данная точка пространства обретает дополнительные коннотации; либо связать город с тем или иным философским понятием (наиболее ярко выражена связь города с понятием смерти) или активизировать некие культурные ассоциации (например, связь города с неким текстом или с некой мировой религией).
С другой стороны, в тексте стихотворения город может возникать как специфическое пространство. Данное пространство формируется путем упоминания тех или иных городских реалий, гармонически связанных между собой и моделирующих, таким образом, реальное пространство города. Характерно, что для Бродского важнее само пространство, чем его соотнесенность с тем или иным реальным географическим объектом. Поэтому в данном случае название города присутствует в тексте стихотворения достаточно редко; однако в большинстве стихотворений за городским пейзажем угадывается пейзаж Ленинграда. При упоминании города как специфического пространства возможны следующие подфункции упоминания города: связь с человеком, причем иного рода, чем при упоминании города как знака: если в предыдущем случае с конкретным названием было связано имя конкретного человека (чаще всего – исторической личности), то в данном случае в подавляющем большинстве случаев город либо связан с человеком вообще (физиологически или психически), либо с кем-то, лично знакомым Бродскому, причем часто этот человек связан не с городом в целом, а с неким его фрагментом. Таким образом, если в первом рассмотренном нами случае город связан с одним человеком, то в данном случае пространство города оказывается насыщено (и до определенной степени сформировано) связями с различными людьми. Выделяется подфункция обозначения некоего специфического пространства, наделенного определенными характеристиками и существующего по определенным законам. Далее можно обозначить связь города и состояния души лирического героя стихотворения на разных уровнях: город может отражать психические состояние человека, а может включать его чувства в свое пространство. Также с городом связана материализация представлений о смерти, причем, по сравнению с выше указанным случаем, происходит более глубокая связь за счет того, что мы имеем дело не со связью двух знаков, а со связью понятия и структуры.
Столь множественная интерпретация упоминания города в текстах стихотворений Бродского позволяет сделать несколько выводов. Во-первых, на основе данных наблюдений можно сделать вывод об исключительной значимости городских мотивов в поэзии Бродского для данного периода. Об этом в первую очередь свидетельствует характер функционирования городских мотивов, поскольку город оказывается связанным с понятиями, очень значимыми для поэзии Бродского. Во-вторых, можно предположить, что пространство города отражает для Бродского представление о мире цивилизации, мире людей, культуры и истории. Пространство города становится для Бродского отображением структуры культурного пространства. Город становится моделью мира, выстроенной по законам культуры.
Результаты, полученные в этом исследовании, открывают широкие возможности для дальнейшей работы, например, дает возможность проследить трансформацию функционирования городских мотивов в дальнейшем творчестве.
Библиография
Источник:
Сочинения Иосифа Бродского: в 4 томах. – СПб, 1992-1995. Т. 1,2
Исследовательская и критическая литература:
1. Аноним. Письмо о русской поэзии// Поэтика Бродского. – Нью-Йорк, 1986. С. 16-37
2. Ахапкин Д. Еще раз о «чеховском лиризме» у Бродского// Русская филология.10. – Тарту, 1999 С.143-151
3. Ахапкин Д. «Филологическая метафора» Иосифа Бродского// Русская филология.9.- Тарту, 1998. С.228-238
4. Баткин Л. Тридцать третья буква. – М., 1997
5. Вайль П., Генис А. От мира – к Риму//Поэтика Бродского. – Нью-Йорк, 1986. С. 198-206
6. Ваншенкина Е. Острие: пространство и время в творчестве Иосифа Бродского//Литературное обозрение, 1996,№3.С.35-41
7. Верхейл К. «Эней и Дидона» Иосифа Бродского// Поэтика Бродского. – Нью-Йорк, 1986. С. 121-131
8. Ерофеев В. Поэта далеко заводит речь...//Ерофеев В. В лабиринте проклятых вопросов. – М., 1996. С. 216-231
9. Жигачева М. В. Баллада в раннем творчестве Бродского// Вестник московского университета, сер. 9. 1992, №4. С. 51-56
10. Жолковский А. Бродский и инфинитивное письмо// Новое литературное обозрение. 2000, №45. С. 187-198
11. Зотов С. Литературная позиция И. Бродского: к постановке проблемы// Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. – СПб, 2001. С. 107-122
12. Иванов В.В. Бродский и метафизическая поэзия//Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры
13. Куллэ В. Поэтическая эволюция И. Бродского в России, 1957-1972. Диссертация на соискание степени кандидата филологических наук. – М., 1996
14. Куллэ В. «Поэтический дневник» И. Бродского 1961 года// И. Бродский: творчество, личность, судьба. – СПб, 1998. С. 97-107
15. Лакербит Д. Ахматова – Бродский: проблема преемст-венности// Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. – СПб, 2001. С. 172-184
16. Левинтон Г.А. Три разговора: о любви, поэзии и (анти)госу-дарственной службе// Россия/Russia. Вып.1[9]: Семидесятые как предмет истории русской культуры. – Москва-Венеция, 1998. С. 237-284
17. Лосев Л. О чеховском лиризме у Бродского//Поэтика Бродского. – Нью-Йорк, 1986. С. 185-198
18. Лотман Ю.М. Между вещью и пустотой// Лотман Ю.М. Избранные статьи. – Таллинн, 1992. Т.1 С. 294-307
19. Мейлах М. Об одном «топографическом» стихотворении Бродского// И. Бродский: творчество, личность, судьба. – СПб, 1998. С. 248-251
20. Михненкова Т. Три Евгения русской поэзии//Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. – СПб, 2001. С. 211-220
21. Нестеров А. Джон Донн и формирование поэтики Бродского// Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. – СПб, 2001. С. 151-171
22. Нокс Дж. Иерархия других
в поэзии Бродского// Поэтика Бродского. – Нью-Йорк, 1986. С. 160-171
23. Плеханова И. Формула превращения бесконечности в метафизике//Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. – СПб, 2001. С. 36-53
24. Полухина В. Грамматика метафоры и художественный смысл// Поэтика Бродского. – Нью-Йорк, 1986. С. 63-96
25. Проффер К. Остановка в сумасшедшем доме: поэма Бродского «Горбунов и Горчаков»// Поэтика Бродского. – Нью-Йорк, 1986. С. 132-140
26. Ранчин А. На пиру Мнемозины. – М., 2001
27. Ранчин А. «Я родился и вырос в балтийский болотах, подле...": поэзия Иосифа Бродского и «Медный всадник» Пушкина// http://nlo.magazine.ru/scientist/22.html
28. Семенов В. Иосиф Бродский в северной ссылке: поэтика автобиографизма. Диссертация на соискание степени доктора филологических наук – Тарту, 2004
29. Семенов В. «Пейзаж биографии» в «норенских» текстах Бродского//Лотмановский сборник. Т.3. – М., 2004. С. 525-533
30. Семенов В. Синтаксические ошибки у Иосифа Бродского// Вестник молодых ученых, 2002, № 10. С. 66-71
31. Смирнов И.П. Место «мифологического» подхода к литературному произведению//Миф. Фольклор. Литература. – Л., 1987. С. 186-203
32. Семенова Е. Еще раз о Пушкине и Бродском// И. Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. – СПб, 2000. С.131-136
33. Стрижевская Н. Письмена перспективы. – М., 1997
34. Шимак-Рейдер Я. «Зофья»// Как работает стихотворение Иосифа Бродского. – М., 2002. С. 10-32
35. Turoma S. Brodsky, Venice, and the baudrilliardian nightmare//В рукописи
36. Turoma S. Joseph Brodsky’s Watermark
: preserving the Venetophile discourse//В рукописи
|