Предисловие Введение Мое детство Школа Студенческие годы Психиатрическая практика Зигмунд Фрейд Знакомство с бессознательным Происхождение моих сочинений Башня Путешествия Северная Африка Америка: индейцы пуэбло Кения и Уганда Индия Равенна и Рим Видения Жизнь после смерти Поздние мысли Прошлое и настоящее
Предисловие
Не looked at his own Soul with a Telescope. What seemed all irregular he saw and shewed to be beautiful Constellations and he added to the Consciousness hidden worlds within worlds. Coleridge.
Note book. [Он взглянул на свою душу в телескоп. То, что раньше представлялосьсовершенно беспорядочным, оказалось прекрасными созвездиями, ему открылисьскрытые миры внутри миров. Колридж.
Записная книжка.] Летом 1956 года на конференции "Эраноса" в Асконе издатель Курт Вольфсообщил, что хотел бы опубликовать в нью-йоркском издательстве "Pantheonbooks" биографию Карла Густава Юнга. Доктор Иоланда Якоби, долгое времясотрудничавшая с Юнгом, предложила взять на себя работу биографа. Все понимали, что сделать это будет непросто, поскольку Юнг не желалвыставлять напоказ свою личную жизнь. И действительно, только после долгихсомнений и колебаний он нашел для меня время. Мы встречались раз в неделюпосле обеда. И если учесть, что работал Юнг ежедневно и напряженно, аутомлялся быстро (ему было уже за восемьдесят), на это уходила значительнаячасть его рабочего времени. Работать мы начали весной 1957 года. По замыслу Курта Вольфа книгадолжна была выглядеть не как "биография", а как "автобиография", т. е. бытьнаписанной от лица самого Юнга. Моя задача состояла лишь в том, чтобызадавать вопросы и записывать ответы. Первое время Юнг был довольно скрытен,но вскоре работа ему понравилась и он стал относиться к ней с большиминтересом. Он начал рассказывать о себе, своем становлении, своихсновидениях и размышлениях, и его это захватило. К концу года отношение Юнга к нашим совместным усилиям совершеннопеременилось. Мы затронули скрытые глубоко в подсознании образы его детства,и он ощутил их связь с идеями работ, которые писал в конце жизни, не вполнеосознавая, на мой взгляд, характер этой связи. Однажды утром он сообщил мне,что хочет сам записать воспоминания детства. К этому времени он рассказалуже многое, но в моих записях все еще оставались большие пробелы. Его решение явилось приятной неожиданностью - я знала, с какимнапряжением Юнг писал. В последние годы он ничего подобного не предпринимал,если только не чувствовал некоторого "внутреннего обязательства". Теперь емуказалось, что работа над "автобиографией" внутренне оправданна. Вот одно из замечаний, относящихся к тому периоду, которое я записала:"Книга для меня - всегда вопрос судьбы. В процессе писания есть что-тонепредсказуемое, и я не в состоянии задать себе какое-либо направление. Так,эта "автобиография" принимает теперь направленность, совершенно отличную оттой, что представлялась мне вначале. Я чувствую необходимость записатьранние воспоминания, и, если не занимаюсь этим хотя бы день, у менянемедленно возникают неприятные физические симптомы. Стоит же мне сесть заработу, они исчезают, и я ощущаю в голове полную ясность". В апреле 1958 года были написаны главы о детстве, школьных годах иуниверситетском периоде. Сначала Юнг дал им общее название - "О раннихсобытиях в моей жизни". Эти главы заканчивались 1900-м годом, когда онзавершил медицинское образование. В январе 1959 года Юнг жил в своем загородном доме в Боллингене. Каждоеутро он посвящал чтению избранных глав нашей книги, к этому времени ее формауже стала вырисовываться. Возвращая мне главу "О жизни после смерти", онсказал: "Во мне что-то сдвинулось, и я чувствую потребность писать". Такпоявились "Поздние мысли", где были отражены самые глубокие ипоследовательные его убеждения. Тогда же, летом 1959 года, Юнг написал главу о Кении и Уганде. Разделоб индейцах пуэбло мы взяли из его неоконченной рукописи, посвященнойпсихологии примитивных народов. Чтобы завершить главы "Зигмунд Фрейд" и "Встреча с бессознательным", язаимствовала кое-какие фрагменты из семинара 1925 года, на котором Юнгвпервые заговорил о внутреннем развитии. Глава "Психиатрическая деятельность" основана на беседе Юнга с молодымиассистентами цюрихской психиатрической клиники Бургхольцли в 1956 году, гдеодин из его внуков работал психиатром. Беседа происходила в доме Юнга вКюснахте. Прочитав рукопись, Юнг остался ею доволен. Где-то он исправил целыеабзацы или добавил новый материал. Я в свою очередь воспользовалась записяминаших бесед, чтобы дополнить главы, которые он написал сам, подробнееизложила факты, убрала повторения. Но в дальнейшем провести грань между моимучастием в работе над книгой и его собственным вкладом было уже почтиневозможно. Генезис книги в какой-то степени определил ее содержание. Беседе илиспонтанному повествованию всегда свойственна определеннаянепоследовательность. И этот тон распространился на всю "автобиографию".Главы - это стремительно распространяющиеся лучи света, которые лишь намгновение выхватывают внешние события жизни Юнга и его деятельность. Нонедостаточное освещение внешних событий компенсировалось погружением ватмосферу его внутренней жизни, в переживания человека, для которого душабыла совершенно реальной сущностью. Я часто просила Юнга поподробнеерассказать о внешних событиях, но мои просьбы оставались без ответа. Толькодуховное содержание жизненного опыта осталось в его памяти, и только оноказалось ему достойным повествования. Эти изначальные препятствия личного характера оказались существеннее,чем трудности формальной организации текста, и Юнг так объясняет это вписьме к другу студенческих лет. Во второй половине 1957 года, отвечая напросьбу записать воспоминания молодости, он пишет: "...Вы безусловно правы. Когда мы стареем, к нам возвращаютсявоспоминания нашей молодости, и причины этого кроются не только в нас.Когда-то, около тридцати лет назад, мои ученики просили меня рассказать, какя пришел к понятию бессознательного. Я исполнил их просьбу, организовавсеминар. За последние годы в различной форме мне были высказаны предложениясделать нечто подобное и в отношении автобиографии. Не могу представить себяв этой роли. Я знаком со слишком многими автобиографиями, с их самообманом ипрямой ложью, и слишком хорошо осознаю невозможность описать себя, чтобы уменя возникло желание предпринять такую попытку. В последнее время меня просят дать сведения для моей автобиографии, и,отвечая на вопросы, я обнаружил скрытые в моих воспоминаниях объективныепроблемы, которые, похоже, заслуживают более пристального внимания.Пораздумав, я решил на какое-то время отложить остальные дела, чтобыобратиться к истокам своей жизни и объективно их исследовать. Поставленнаяцель оказалась крайне трудной и необычной, для ее достижения мне пришлосьпообещать себе, что результаты не будут опубликованы при моей жизни. Этамера, на мой взгляд, обеспечит необходимые спокойствие и отстраненность. Каквыяснилось, все воспоминания, сохранившие яркость, были связаны сэмоциональными переживаниями, причинявшими мне беспокойство и вызывавшимисильные чувства, - едва ли это достаточное условие для беспристрастногоповествования! Ваше письмо "естественно" пришло в тот самый момент, когда яфактически решился на подобную попытку. Судьба распорядилась таким образом - как, собственно, всегда и бывало,- что все внешнее в моей жизни всегда оказывалось случайным, и лишьвнутреннее имело смысл и значение. В результате все воспоминания о внешнихсобытиях поблекли, а, возможно, эти "внешние" опыты жизни вообще никогда небыли особенно важны или были важны лишь постольку, поскольку совпадали сфазами моего внутреннего развития. Огромная часть этих "внешних проявлений"исчезла из памяти как раз потому (как мне казалось), что я участвовал в них,тратя на них энергию. Но ведь именно внешние события являются главнымикомпонентами общепринятой биографии. Это - люди с которыми вы встречались,путешествия, приключения, затруднительные обстоятельства, удары судьбы и т.д. Однако, за некоторыми исключениями, все эти вещи превратились для меня вфантомы, которые я вспоминаю с трудом - они более не волнуют воображение. Воспоминания о "внутренних" переживаниях, напротив, стали болееотчетливыми и красочными. И здесь возникает проблема описания, с которой яедва ли способен справиться, по крайней мере сейчас. По этим причинам, кмоему великому сожалению, я не могу удовлетворить вашу просьбу". Надо сказать, процитированное письмо типично для Юнга. Хотя он уже и"решился сделать попытку", тем не менее в конце последовал отказ. До самойсмерти он не мог окончательно определиться между "да" и "нет". Всегдаоставался некий скепсис, некоторая скованность перед читающей публикой. Онрассматривал эти биографические записи не как научный труд, и даже не каксобственную книгу, а скорее как свой вкладе "проект Аниэлы Яффе", как онназывал нашу с ним работу. Особо он настаивал, чтобы эту книгу не включали всобрание сочинений. Юнг бывал чрезвычайно скрытен, упоминая о своих встречах с людьми, шлали речь об известных лицах, или о близких друзьях и родственниках. "Я былзнаком, - замечал он, - со многими известными людьми моего времени, людьми,занимавшими выдающееся место в науке или политике, с исследователями,артистами и писателями, принцами и финансовыми магнатами, но, если бытьчестным, я вынужден признать, что только несколько таких встреч стали дляменя событием. В целом, наши встречи скорее напоминали встречи кораблей вморе, когда они приспускают флаги, приветствуя друг друга. К тому же этилюди обычно желали узнать у меня о чем-то таком, что не подлежит огласке.Так что во мне не осталось никаких воспоминаний об этих людях, какую быценность они ни представляли в глазах мира. Наши встречи былибессодержательны, скоро позабылись и не имели никакого серьезного влияния. Аоб отношениях с людьми, которые были для меня жизненно важными и о которых явспоминаю теперь с чувством отстраненности, я говорить не могу, посколькуони касаются не только моей интимной жизни, но и интимной жизни других. Этоне по мне - открывать публике то, что закрыто навсегда". Однако, недостаток внешних событий, с избытком искупается отчетами особытиях жизни внутренней, о мыслях и чувствах, которые, как считал Юнг,составляют неотъемлемую часть его биографии. Это справедливо прежде всего поотношению к его религиозным переживаниям. В этой книге заключено религиозноекредо Юнга. Религиозные вопросы предстают в ней как различные стороны егожизненного опыта: здесь и детские откровения, определившие отношения Юнга срелигией до самого конца жизни, и вечное любопытство ко всему, что связано свнутренним миром человека, - иными словами, это потребность знать, стольхарактерная для его научного творчества. И последнее, но чуть ли не самоеважное, - это осознание себя врачом. В первую очередь Юнг и рассматривалсебя как врача, осознающего, что религиозные чувства его пациентов игралирешающую роль в излечении психических заболеваний. Это наблюдение совпало соткрытием, что человеческое сознание спонтанно создает образы религиозногосодержания, что многочисленные неврозы (особенно во второй половине жизни)происходят от невнимания к этому особому свойству нашей души. То, как Юнг понимал религию, во многом отличалось от традиционногохристианства - особенно, когда речь шла о проблеме зла и об идее Бога(который у Юнга не так уж добр и далеко не всегда "благ"). С точки зрениядогматического христианства Юнг предстает очевидным еретиком. Такова,несмотря на его мировую славу, была реакция на его работы. Это огорчало его;часто в этой книге проскальзывает разочарование человека, религиозные идеикоторого не были поняты должным образом. Не единожды он мрачно говорил: "Онибы сожгли меня как средневекового еретика!". Лишь после его смерти всебольшее число теологов стало признавать, что Юнг был несомненно выдающейсяфигурой в религиозной истории нашего века. Он доказал свою верность христианству, и наиболее важные его трудыпосвящены именно проблемам христианства. Они написаны с позиции психологии,и Юнг намеренно связывал психологию и теологию. Тем самым он подчеркивалнеобходимость осмысления там, где христианство требует лишь веры. Этанеобходимость была для него само собой разумеющейся, она стала неотъемлемойчастью его жизни. "Я обнаружил, что все мои мысли, выстраиваясь как планетывокруг солнца, образуют круг с центром в Боге, и непреодолимо стремятся кНему. Я чувствую, что совершил бы серьезнейший грех, если бы стал оказыватькакое-либо сопротивление этой силе", - писал он в 1952 году одному молодомупастору. В этой книге - единственной из огромного количества его работ - Юнгговорит о Боге и своем ощущении Бога. Вспоминая свой юношеский бунт противцеркви, он сказал: "Тогда мне стало понятно, что Бог (во всяком случае, дляменя) - это один из наиболее непосредственно воспринимаемых образов". Внаучных работах Юнг редко упоминал о Боге, предпочитая термин "образ бога вчеловеческом сознании". Здесь нет противоречия. В одном случае перед намисубъективный язык, основанный на внутреннем опыте, в другом - объективныйязык научного описания. В первом случае Юнг говорит как человек, чьи мыслиподвержены воздействию чувств и страстей, интуитивных ощущений и переживанийдолгой и необыкновенно богатой содержанием жизни; во втором - как ученый,сознательно ограничиваясь тем, что может быть продемонстрировано и доказано.В этом смысле Юнг - эмпирик. Когда в этой книге он говорит о своемрелигиозном опыте, он полагает, что читатели его поймут. Его субъективныеутверждения могут быть приемлемы лишь для тех, кто имел сходные переживанияили, говоря иначе, в чьей душе образу Бога свойственны те же или сходныечерты. Несмотря на то что Юнг одобрительно и деятельно отнесся к созданию"автобиографии", к ее опубликованию он в течение долгого времени относился -по вполне понятным причинам - крайне критически, чтобы не сказатьотрицательно. Его сильно беспокоила реакция публики, во-первых, из-заоткровенности, с которой он поведал о своих религиозных переживаниях имыслях, и во-вторых, потому что до сих пор ощущалась враждебность, вызваннаяего книгой "Ответ Иову", а непонимание и недопонимание воспринималось имслишком болезненно. "Я хранил этот материал всю мою жизнь, но никогда несобирался представлять его миру, потому что в этом случае нападки ранят менягораздо больше, чем в случае с другими книгами. Не знаю, буду ли я духовноотдален от этого мира настолько, что окажусь недосягаемым для критическихстрел и смогу вынести неприязненную реакцию. Я достаточно страдал отнепонимания и изоляции, в которую попадает человек, когда говорит вещи,другим непонятные. Если "Ответ Иову" встретил столь резкое непонимание, томои "Воспоминания" ожидает еще более несчастная судьба. Автобиография - этомоя жизнь, рассмотренная в свете знаний, которые я приобрел благодарянаучным занятиям. Моя жизнь и моя научная работа составляют единое целое, ипотому книга эта предъявляет большие требования к людям, которые не знаютили не могут понять мои научные идеи. В некотором смысле именно моя жизньбыла воплощением моих работ, а не работы - ее воплощением. То, что я есть, ито, что я пишу, - едино. Все мои идеи и все мои усилия - это я. Такимобразом, автобиография - это всего лишь точка над i". За время создания книги воспоминания все больше объективировались. Скаждой следующей главой Юнг как бы уходил от себя все дальше, пока не смогвзглянуть на себя, свою жизнь и работу со стороны. "Если бы меня спросили означимости моей жизни, это имело бы смысл в плане весьма отдаленнойвременной ретроспективы: с точки зрения прошлого века я могу сказать: да,моя жизнь чего-то стоила. На фоне же развития современных идей она не значитничего". Осознание безликой исторической преемственности, выраженной в этихсловах, ощущается и в самой книге, в чем читатель легко сможет убедиться. Глава "О происхождении моих сочинений" несколько фрагментарна. Нопо-другому и быть не могло, ведь собрание сочинений Юнга - это почтидвадцать томов. Более того, Юнг никогда не чувствовал склонности креферированию - ни в устной, ни в письменной форме. Когда его просили обэтом, он отвечал в свойственной для него достаточно резкой манере: "Такогорода вещи находятся вне сферы моей деятельности. Я не вижу никакого смысла впубликации сжатого изложения работ, в которых я, ценой стольких усилий,разобрал все детали. Мне пришлось бы выкинуть все доказательства иполагаться на разного рода категорические утверждения, что не сделало бы моирезультаты более понятными. Так жевательная деятельность парнокопытных, сутькоторой в срыгивании уже пережеванного, не вызывает у меня никакогоаппетита...". Поэтому читателю следует рассматривать эту главу как ретроспективныйочерк, написанный по конкретному поводу, и не ожидать от неговсесторонности. В осуществлении этой благородной и такой трудной задачи мне помогалимногие люди, которые проявляли к книге неослабевающий интерес, вносяполезные предложения и критические замечания. Здесь я упомяну только Елену иКурта Вольф из Локарно, которые предложили идею создания этой книги,Марианну и Вальтера Иехус-Юнг из Кюснахта (Цюрих), помогавших мне словом иделом, и Р. Ф. С. Налла из Пальдиа-де-Маллорка, который дал мне ряд советови помогал с неустанным терпением. Аниэла ЯффеДекабрь 1961 г.
Введение
Моя жизнь представляет собой историю самореализации бессознательного!Все, что есть в бессознательном, стремится к реализации, и человеческаяличность, ощущая себя единым целым, хочет развиваться из своихбессознательных источников. Прослеживая это на себе, я не могу использоватьязык науки, поскольку не рассматриваю себя как научную проблему. То, чем мы представляемся нашему внутреннему взору, и то, что естьчеловек sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности. - лат.
),
можетбыть выражено только через миф. Миф более индивидуален и отражает жизньболее точно, нежели наука. Она работает с идеями, слишком общими, чтобысоответствовать субъективному множеству событий одной единственной жизни. Сейчас, в восемьдесят три года, я предпринимаю попытку объективнорассмотреть мою жизнь. Таким образом я создаю личный миф. Все, что я могусделать, - это утверждать нечто, "рассказывать истории". Говорю я правду илинет - не важно. Важно лишь, что это моя
история, моя
правда. Написать собственную биографию невероятно сложно: ведь когда мы судим осебе, у нас нет стандартов и нет объективных критериев. У нас изначально нетвозможности сравнивать. Я знаю, что во многих отношениях не похож на других,но мне неизвестно, что же я такое в действительности. Человек не в состояниисравнить себя ни с одним существом, он не обезьяна, не корова и не дерево. Я- человек. Но что это означает - быть человеком? Я отдельная частьбезграничного Божества, но при этом я не могу сопоставить себя ни сживотным, ни с растением, ни с камнем. Лишь мифологические герои обладаютбольшими возможностями, нежели человек. Но как же человеку составить о себемнение? Каждому из нас, предположительно, свойственен некий психическийпроцесс, который нами не контролируется, а лишь частично направляется.Потому мы не в состоянии вынести окончательного суждения о себе или о своейжизни. Если бы мы могли - это означало бы, что мы знаем, но такоеутверждение - не более чем претензия на знание. В глубине души мы никогда незнаем, что же на самом деле произошло. История жизни начинается для нас вслучайном месте - с некой определенной точки, которую мы запомнили, и уже сэтого момента наша жизнь становится чрезвычайно сложной. Мы вообще не знаем,чем она станет. Поэтому у истории нет начала, а о конце ее можно лишьвысказывать смутные предположения. Человеческая жизнь - опыт, не внушающий доверия; только взятый вомножестве, он способен произвести впечатление. Жизнь одного человека такбыстротечна, так недостаточна, что даже существование и развитие чего-либоявляется в буквальном смысле чудом. Я осознал это давно, еще будучистудентом-медиком, и до сих пор удивляюсь, что не был уничтожен еще допоявления на свет. Жизнь всегда казалась мне похожей на растение, которое питается отсвоего собственного корневища. В действительности же она невидима, спрятанав корневище. Та часть, что появляется над землей, живет только одно лето ипотом увядает. Ее можно назвать мимолетным видением. Когда думаешь о концахи началах, не можешь отделаться от ощущения всеобщей ничтожности. Тем неменее меня никогда не покидало чувство, что нечто живет и продолжается подповерхностью вечного потока. То, что мы видим, лишь крона, и после того какона исчезнет, корневище останется. В конце концов, единственные достойные упоминания события в моей жизни- это те, в которых непреходящий мир прорывался в наш - преходящий. Поэтомуя главным образом говорю о внутренних переживаниях, к которым также отношумои сны и видения. Эти формы - исходный материал моей научной работы. Онибыли магмой, из которой постепенно выкристаллизовался камень. Остальные воспоминания о путешествиях, людях и окружающей обстановкепоблекли рядом с событиями жизни внутренней. Многие люди былинепосредственными участниками современных исторических событий и написали обэтом; если читатель испытывает нужду в подобных свидетельствах, пустьобратится к ним. Но мои воспоминания о внешних событиях собственной жизни вомногом потускнели или стерлись. Встречи же с иной реальностью, моя борьба сбессознательным, остались в памяти навсегда. В этом царстве я всегда находилизбыток содержания, остальное же, напротив, содержание утрачивало. И людей я запомнил лишь постольку, поскольку их имена входили в список,начертанный моей судьбой с самого начала, так что встречи с ними былисвязаны с внутренними переживаниями. Эти переживания наложили свой отпечаток на все, что со мнойпроисходило, они приобрели значение либо уже в юности, либо несколько позже.Я рано осознал, что, когда нет внутреннего отклика на вопросы и сложностижизни, их значение в конечном счете ничтожно. Внешние обстоятельства незаменяют внутренних переживаний, поэтому моя жизнь была на редкость беднавнешними событиями. Мне нечего о них сообщить, поскольку для меня они наудивление бессодержательны. Я могу оценить себя только в свете внутреннихсобытий. Именно они придают уникальность моей жизни, и о них пойдет речь вмоей "автобиографии".
Мое детство
Когда мне исполнилось шесть месяцев, мои родители переехали из Кессвиля(кантон Тюргау) в приход замка Лауфен, расположенного на Боденском озере вверховьях Рейна. Это случилось в 1875 году. Я помню себя с двух или трех лет. Помню дом священника, сад, прачечную,церковь, водопады, величественную громаду Лауфена и миниатюрный замок Верц иферму церковного сторожа. Это лишь маленькие островки воспоминаний,проплывающие в море смутных очертаний, каждый сам по себе, без связи состальными. Передо мной встает одно воспоминание, вероятно самое раннее в моейжизни, которое в действительности кажется неясным, туманным. Я лежу вдетской коляске в тени дерева. Стоит чудесный, теплый летний день, небоголубое, и золотистый солнечный свет проникает сквозь зеленую листву. Верхколяски поднят. Я только что начал ощущать красоту этого дня, и мненеописуемо хорошо. Я вижу, как солнце просвечивает сквозь листья деревьев ицветущие кустарники. Все совершенно удивительно, ярко, великолепно. Следующее воспоминание. Я сижу на высоком стуле в столовой,расположенной в западной части нашего дома, и черпаю ложкой теплое молоко схлебными крошками. У молока приятный вкус и особенный запах. Я впервые тогдапочувствовал запах молока. Это был момент, когда я, если можно таквыразиться, вообще осознал существование запаха. Это тоже одно из оченьранних воспоминаний. Еще одно воспоминание. Дивный летний вечер. Тетка говорит мне: "Атеперь я хочу тебе что-то показать". Она выводит меня на дорогу в Дахсен.Далеко на горизонте высятся Альпы в багряном пламени заката. Альпы в тотвечер были видны очень отчетливо. "Взгляни-ка туда, какие красные горы", -говорит она. Именно тогда я в первый раз осознанно смотрел на Альпы. Потом яуслыхал, что завтра ребята из Дахсена едут на экскурсию в Цюрих и побывают вгорах. Мне ужасно хотелось отправиться с ними! Увы, оказалось, что таких маленьких детей, как я, не берут, и тут ужничего не поделаешь. С этого момента горы и Цюрих стали для менянедостижимой сказочной страной с пылающими снежными вершинами. Воспоминание более позднее. Мать взяла меня с собой в Тюргау, онасобиралась навестить друзей, живущих в замке на Боденском озере. Меня немогли оттащить от воды. Волны, оставляемые пароходом, выплескивались наберег, солнце сверкало на воде, и видно было ребристое песчаное дно. Озероказалось огромным, и водная гладь доставляла мне неизъяснимое наслаждение. Вэти минуты я вдруг четко осознал, что должен жить возле какого-нибудь озера;без воды, подумал я, жить вообще невозможно. Вот еще одно воспоминание. Чужие люди, суматоха, шум. Служанка вбегаетс криком: "Рыбаки нашли труп - приплыл через водопады, они хотят занести егов прачечную". Мой отец отвечает: "Да, да, конечно". Мне почему-то оченьзахотелось увидеть мертвое тело. Мать удерживает меня и строго запрещаетвыходить в сад, но, как только мужчины уходят, я незаметно проникаю в сад ибегу к прачечной, но дверь туда заперта. Я обхожу дом сзади и смотрю наспускающийся по склону желоб, откуда тонкой струйкой вытекают кровь и вода.Мне это кажется необыкновенно интересным. Тогда мне было года четыре, небольше. Другая картина. Я не могу уснуть, мечусь, дрожу. Отец берет меня наруки. Он ходит взад-вперед, напевая старые студенческие песни. Одну я помнюособенно хорошо, она мне очень нравилась и всегда меня успокаивала. "Всемолчит, все поникло...", - начало было примерно такое. Даже сегодня я помню,как звучал в ночной тишине его голос. ...У меня была экзема, как позже я узнал от матери. Вокруг смутныенамеки на неблагополучный брак моих родителей. Моя болезнь в 1878 году,очевидно, была вызвана их временным расставанием. Мать тогда провеланесколько месяцев в больнице в Базеле, и, болезнь ее, по-видимому, тоже быласвязана с семейными неурядицами. Меня взяла к себе незамужняя тетка, котораябыла почти на двадцать лет старше матери. Я помню, что был очень обеспокоенотсутствием матери. С тех пор я всегда чувствовал недоверие, когдакто-нибудь при мне произносил слово "любовь". Чувство, которое у меняассоциировалось со словом "женщина", было чувством естественнойнезащищенности. С другой стороны, слово "отец" означало надежность и -слабость. Это был подсознательный импульс, с которого все начиналось.Позднее мои ранние впечатления откорректировались: я доверял друзьяммужчинам - и был разочарован, не доверял женщинам - и не обманулся. Пока матери не было, за мной приглядывала и наша служанка. До сих порпомню, как она берет меня и кладет мою голову себе на плечо. У нее быличерные волосы и смуглая кожа, и она совершенно не походила на мою мать. Ядаже сейчас вижу линию ее волос, шею и родинки на ней, ее ухо. Все этоказалось мне тогда очень странным и вместе с тем знакомым. Как будто онапринадлежала не моей семье, а только мне, как будто она была связанакаким-то образом с другими таинственными вещами, которых я не понимал. Этоттип девушки потом стал частью моего духовного существа, моей анимы. Ощущениестранности, которое от нее исходило, и чувство, что я знал ее всегда,воплощали для меня с тех пор некую женственную суть. С тех времен, когда родители жили раздельно, во мне сохранился еще одинобраз: молодая, хорошенькая, очень обаятельная девушка с синими глазами исветлыми волосами. Ясным светлым осенним днем она ведет меня вдоль Рейна,ниже водопада, под золотистыми кленами и каштанами вблизи замка Верц. Солнцесветит сквозь листву, и на земле лежат желтые листья. Эта девушкавпоследствии стала матерью моей жены. Она восхищалась моим отцом. Второй разя увидел ее, когда мне исполнился двадцать один год. Это мои воспоминания о "внешних" событиях. То же, что последует теперь- гораздо более сильные, хотя не вполне ясные образы. Было падение слестницы, например, и другое падение - на острый угол плиты. Я помню боль икровь, врача, зашивающего рану у меня на голове, - шрам от нее оставалсязаметным, даже когда я учился в старших классах гимназии. Мать рассказывала,как однажды я переходил мост над рейнскими водопадами, ведущий в Нойгаузен.Служанка схватила меня как раз вовремя, я уже просунул одну ногу подограждение и вот-вот готов был соскользнуть вниз. Это указывает,по-видимому, на бессознательное желание совершить самоубийство или нанеизбежное сопротивление жизни в этом мире. В то время меня тревожили смутные ночные страхи. Иногда я слышал, каккто-то
ходит по дому. Здесь постоянно был слышен несмолкаемый шум рейнскихводопадов, и приближаться к ним было опасно. Тонули люди, их тела выносилона скалистые уступы. Неподалеку на кладбище церковный сторож неутомимо копалямы, выбрасывая груды свежей коричневой земли. Торжественного вида люди,одетые в длинные черные одеяния и необычно высокие шляпы, обутые всверкающие черные ботинки, проносили черный гроб. Мой отец был там в своемсвященническом облачении, он говорил что-то звучным голосом. Женщиныплакали. Мне объяснили, что кто-то похоронен в этой яме. Некоторые люди,которых я видел раньше, внезапно исчезали. Потом говорили, что их похоронилии что Иисус Христос взял их к себе. Моя мать научила меня молитве, которую я должен был читать каждыйвечер. Я рад был это делать, потому что молитва успокаивала меня перед лицомсмутных образов ночи. Распростри крылья,Милосердный Иисусе,И прими птенца Твоего.Если дьявол захочет уловить его,Вели ангелам петь:Этот ребенок, должен остаться невредим!
"Her Jesus" был уютным, благодушным господином (совсем как геррВегенштайн из замка), он был почтенный, богатый, влиятельный, он защищалмаленьких детей по ночам. Почему он должен быть крылатым как птица, былозагадкой, которая меня не волновала. Куда более важным и наводящим наразмышления было сравнение детей с птенцами, которых "Her Jesus" очевидно"принимал" неохотно, как горькое лекарство. Это было трудно понять. Но ясразу же сообразил, что дьявол любит птенцов и нужно не дать ему проглотитьих. Так что "Her Jesus", хотя ему это было и не по вкусу, все равно поедалих, чтобы они не достались дьяволу. До сих пор ход моих мыслей былутешителен, но после я узнал, что "Her Jesus" таким же образом "принял" ксебе других людей и что "принятие" означало помещение их в яму, в землю. Мрачная аналогия послужила причиной моего недоверия к Христу. Он уже неказался мне большой добродушной птицей и стал ассоциироваться со зловещейчернотой людей в церковных одеяниях, высоких шляпах и блестящих черныхботинках, которые несли черный гроб. Эти размышления привели к первой осознанной травме. Однажды жаркимлетним днем я сидел один, как обычно, у дороги перед домом и играл в песке.Дорога поднималась вверх к лесу, и мне хорошо было видно, что происходилонаверху. Я увидел спускающегося из леса человека в странно широкой шляпе идлинном темном облачении. Он выглядел как мужчина, но был одет как женщина.Человек медленно приближался, и я увидел, что это действительно мужчина,одетый в особенную, доходящую до пят черную одежду: При виде его япреисполнился страхом, который превратился в смертельный ужас, как толькопугающая мысль узнавания вспыхнула в моей голове: "Это иезуит". Незадолгоперед тем я подслушал беседу между отцом и гостившим у нас священником.Беседа касалась грязной деятельности иезуитов. По полураздраженному,полуиспуганному тону отцовских реплик я понял, что "иезуиты" - это нечтоисключительно опасное, даже для моего отца. На самом деле я, конечно же, ипредставления не имел о том, что такое иезуиты, но мне было знакомо похожееслово "Jesus" из моей маленькой молитвы. Человек, спускающийся вниз по дороге, видимо, переоделся, подумал я,поэтому на нем женская одежда. Возможно, у него дурные намерения.Ужаснувшись, я бросился к дому, быстро взбежал по лестнице и спрятался подбалкой в темном углу чердака. Не знаю, сколько я там просидел, но, должнобыть, долго, потому что, когда я осмелился спуститься на первый этаж иосторожно высунул голову из окна, черного человека не было и в помине. Ещенесколько дней я сидел в доме, оцепеневший от страха. И даже когда я опятьначал играть на дороге, лесистая вершина холма оставалась для меня предметомбдительного беспокойства. Позже я, конечно, понял, что черный человек былобычным католическим священником. Приблизительно в то же время - я не могу сказать с абсолютнойточностью, предшествовало ли это случаю с иезуитом - мне приснился один изпервых запомнившихся мне снов, которому предстояло занимать меня всю жизнь.Мне было тогда немногим больше трех лет. Вблизи замка Лауфен особняком стоял дом священника, рядом тянулсябольшой луг, начинавшийся у фермы церковного сторожа. Во сне я очутился наэтом лугу и внезапно увидел темную прямоугольную, выложенную изнутри камнямияму. Никогда прежде я не видел ничего подобного. Подбежав, я с любопытствомзаглянул вниз и увидел каменные ступени. В страхе и дрожа от страха я все жетуда спустился. В самом низу, за зеленым занавесом, находился вход с круглойаркой. Занавес был большой и тяжелый, ручной работы, похожий на парчовый ивыглядевший очень богато. Любопытство толкнуло меня узнать, что за ним: яотодвинул занавес и увидел в тусклом свете прямоугольную палату, метров вдесять длиной, с каменным сводчатым потолком. Пол тоже был выложен каменнымиплитами, а в центре его лежал красный ковер. Там, на возвышении, стоялбогато изукрашенный золотой трон. Я не уверен, но на сиденье, кажется,лежала красная подушка. Это был действительно величественный трон -сказочный королевский трон. На нем что-то стояло, что я поначалу принял заствол дерева (около 4 - 5 м высотой и 0,5 м толщиной). Этот ствол доходилпочти до потолка, и очень напоминал странную массу - сплав кожи и гологомяса; все венчало нечто вроде головы без лица и волос, на макушке которойрасполагался один глаз, устремленный неподвижно вверх. Помещение довольно хорошо освещалась, хотя там не было ни окон, нидругого видимого источника света. От головы же полукругом исходило яркоесвечение. То, что стояло на троне, не двигалось, но у меня возникло чувство,что оно в любой момент может соскользнуть и, как червяк, поползти ко мне. Язастыл в ужасе. В этот момент снаружи, сверху, послышался голос моей матери.Она воскликнула: "Взгляни, это же людоед!" Ее слова лишь усилили мой ужас, ия проснулся в поту, перепуганный до смерти. После этого мне долгое времябыло страшно засыпать, я боялся повторения сна. Кошмарное сновидение не давало мне покоя много дней. Гораздо позже японял, что это был образ фаллоса. И прошли еще десятилетия, прежде чем яузнал, что это ритуальный фаллос. Я никогда не смог до конца понять, что жетогда хотела сказать моя мать: "это
людоед" или "таков
людоед"? В первомслучае она подразумевала бы, что не Иисус или некий иезуит пожиралималеньких детей, но представшее чудище, во втором же - людоед вообще былсимволом, так что мрачный "Her Jesus", иезуит и образ моего сна былиидентичны. Абстрактный фаллический смысл подтверждается единичностью предмета иего вертикальным положением на троне. Яма на лугу - это могила, сама жемогила - подземный храм, чей зеленый занавес символизировал луг, другимисловами, тайну земли с ее зеленым травяным покровом. Ковер былкроваво-красным. А что сказать о своде? Возможно ли, чтобы я уже побывал вМуноте, цитадели Шафгаузена? Маловероятно - никто не возьмет тудатрехлетнего ребенка. Так что вряд ли это было воспоминанием. Кроме того, яне знаю, откуда взялась анатомическая правильность образа. Интерпретациясамой верхней его части как глаза с источником света указывает на значениесоответствующего греческого слова "фалос" - светящийся, яркий. Во всяком случае, образ из сна, похоже, был полезным богом, имякоторого "поминать" не следует, и таким оставался в период моей молодости,возникая всякий раз, когда кто-нибудь эмфатично говорил о Господе. "HerJesus" так никогда и не стал для меня вполне реальным, никогда - вполнеприемлемым, никогда - любимым, потому что снова и снова я думал о егоподземных свойствах, пугающее открытие которых было дано мне, хоть я неискал его. "Переодетый" иезуит отбрасывал тень на христианскую доктрину,которой меня учили. Часто она казалась мне торжественным шествием масок,своего рода похоронами, на которых люди в траурных одеждах придают своимлицам серьезное или печальное выражение, но в следующий момент тайкомпосмеиваются и вовсе не чувствуют себя расстроенными. Иисус казался мне вкаком-то смысле богом смерти, полезным, правда, тем, что отгонял ночныестрахи, но вместе с тем это был жутковатый, распятый на кресте кровавыйтруп. Любовь и доброта его, о которых так много говорили, казались мнесомнительными в первую очередь потому, что люди, чаще всего говорившие о"возлюбленном Господе нашем, Иисусе", носили черную одежду и глянцевыечерные ботинки, напоминавшие о похоронах. Все они, как мой отец, как восемьмоих дядей, - все они были священниками. Многие годы они вызывали у менястрах, не говоря уже о появлявшихся иногда католических священниках, похожихна ужасного иезуита, так встревожившего однажды моего отца. Вплоть доконфирмации, я прилагал все усилия, чтобы заставить себя относиться к Христукак положено, но мне так и не удалось преодолеть свое тайное недоверие. Испытываемый любым ребенком страх перед "черным человеком" не былосновной нотой в моем чувстве, важнее было само узнавание, пронзившее моймозг, - это иезуит. Важна была и особая символическая обстановка моего сна,и его поразительная интерпретация - это людоед. Не великан-людоед из детскихсказок, а настоящий людоед, сидящий под землей на золотом троне. В моемдетском воображении на золотых тронах обычно сидели короли, а совсем далеко,на самом прекрасном высоком и ослепительно сверкающем троне, где-то вголубом небе сидели Бог и Иисус в белых одеяниях, увенчанные золотымикоронами. Но от того же Иисуса произошел "иезуит" в черной женской одежде иширокой черной шляпе. Так что, как ни посмотришь, именно оттуда исходилаопасность. В сновидении я спустился под землю и увидел нечто совершенно необычное,нечто непохожее на человека и принадлежащее подземному миру, оно неподвижносидело на золотом троне, смотрело вверх и кормилось человеческим мясом.Пятьдесят лет спустя я наткнулся на отрывок из работы о религиозныхритуалах. Он касался идеи каннибализма, лежащей в основе евхаристии. Толькотогда мне стало ясно, какой далеко недетской, какой усложненной была мысль,начавшая прорываться в мое сознание в тех двух случаях. Кто говорил во мне?Чей ум изобрел это? Какой высший разум работал тогда? Я знаю, что всякий,инстинктивно уходящий от правды в таких вопросах, будет разглагольствовать о"черном человеке", "людоеде", "случайности" и "ретроспективнойинтерпретации" - разглагольствовать для того, чтобы закрыть нечто, неприятнотревожное, нечто, что может нарушить привычную картину детского неведения.Да, эти добродушные, деловитые, здравомыслящие люди всегда напоминают мнетех оптимистичных головастиков, которые в солнечный день плещутся в луже, насамом мелком месте, собравшись вместе и дружелюбно помахивая своимихвостиками. Они суетятся, совершенно не осознавая, что на следующее утролужа высохнет и все для них кончится. Кто тогда говорил со мной? Кто посвящал меня в проблемы, далекопревосходившие мое разумение? Кто совместил высокое и низкое и заложилоснову того, что станет главной страстью второй половины моей жизни? Кто жееще, кроме далекого гостя, явившегося оттуда, из области, где сходятсявысокое и низкое? Этот сон посвятил меня в тайны земли. Это было своего рода захоронениемв землю, и прошли многие годы, прежде чем я снова вышел наружу. Сегодня язнаю, что это случилось затем, чтобы внести как можно больше света вокружавшую меня темноту. Это посвящение в царство тьмы. В этот моментбессознательно началась моя интеллектуальная жизнь. В 1879 году мы переехали в Кляйн-Хенинген близ Базеля. Самого переездая не помню, но помню, что произошло несколько лет спустя. Как-то вечером,когда я уже был в постели, отец подхватил меня на руки и вынес на западноекрыльцо. Это было после извержения Кракатау в 1883 году. В другой раз отец позвал меня, чтобы показать ярко светившуюся комету ввосточной части неба. А однажды произошло наводнение. Протекавшая через деревню река Визэпрорвала плотину, верхние подпорки моста рухнули. Утонули четырнадцатьчеловек, желтый водяной поток унес их в Рейн. Когда вода отступила,несколько трупов застряли в песке. Как только я узнал об этом, меняневозможно было удержать. Фактически я сам нашел тело человека средних лет вчерном церковном одеянии, видимо, он как раз возвращался из церкви. Он лежалнаполовину засыпанный песком, прикрыв руками глаза. Точно также менязачаровало зрелище закалывания свиньи. К ужасу моей матери, я осталсядосмотреть до конца. Эти вещи вызвали у меня огромный интерес. К тем же годам, проведенным в Кляйн-Хенингене, относятся и мои ранниевпечатления, связанные с искусством. Дом, в котором мы жили, построили вXVIII веке для священника. В нем была темная комната, где стояла добротнаямебель, а на стенах висели старинные картины. Особенно мне запомниласьитальянская картина, изображавшая Давида и Голиафа. Это была копия с полотнаГвидо Рени, оригинал которого находится в Лувре. Как она попала в нашусемью, мне не известно. В той комнате была еще одна старая картина, котораятеперь висит в доме моего сына: вид Базеля, датированный началом XIX века.Часто я прокрадывался в эту темную, отделенную от других комнату и часамисидел там, уставившись на картины. Это было единственное проявлениепрекрасного, известное мне. Примерно тогда же - должно быть, я все еще был маленьким (не старшешести лет) - тетка взяла меня в Базель и повела смотреть чучела животных вмузее. Мы пробыли там довольно долго, поскольку мне хотелось рассмотреть всетщательно. В четыре часа прозвенел колокольчик, это означало, что музейзакрывается. Тетка тормошила меня и бранила, но я не мог оторваться отвитрин. Тем временем зал заперли и нам пришлось идти другим путем - клестнице, через античную галерею. И вот я оказался перед этими изумительнымиобразами! Пораженный, я широко открыл глаза. Мне никогда не доводилосьвидеть ничего столь же прекрасного. Но я не мог их рассматривать так долго,как мне хотелось. Тетка тянула меня за руку к выходу. Я же тащился на шагпозади нее, а она громко повторяла: "Зажмурься, гадкий мальчишка, зажмурься,гадкий мальчишка!" И лишь тогда я осознал, что фигуры были обнаженными, чтона них только фиговые листки. Раньше я этого просто не замечал! Такова быламоя первая встреча с прекрасным. Тетка кипела от негодования, будто онавыволакивала меня из борделя. Когда мне исполнилось шесть лет, родители взяли меня на экскурсию вАрлесхайм. По этому случаю мать надела платье, которое я никогда не забывал,и это единственное ее платье, которое запечатлелось в моей памяти. Оно былосшито из черной ткани с маленькими зелеными полумесяцами. Ранний образматери - это образ изящной молодой женщины в этом платье. В более позднихмоих воспоминаниях она была уже немолодой и располневшей. Мы направлялись в церковь, и мать вдруг сказала: "А это католическийхрам". Страх и любопытство побудили меня ускользнуть от нее и заглянутьвнутрь. Времени как раз хватило, чтобы увидеть большие свечи на богатоукрашенном алтаре (это было накануне Пасхи), но тут я споткнулся о ступенькуи ударился подбородком о железо. Помнится, я глубоко поранился и у менясильно текла кровь, когда родители поднимали меня. Ощущения мои былипротиворечивы: с одной стороны, мне было стыдно, потому что мои воплипривлекли внимание прихожан, с другой стороны, я чувствовал, что совершилнечто запретное. Иезуиты, зеленый занавес, секрет людоеда... Это та самаякатолическая церковь, что связана с иезуитами. Она виновата, что я упал икричал. Многие годы, стоило лишь мне войти в храм, я испытывал тайный страхперед кровью, падением и иезуитами. Таковы были образы, всплывавшие примысли о католическом храме, и вместе с тем его атмосфера всегда очаровываламеня. Присутствие католического священника обостряло мои чувства (если такоевозможно). И только к тридцати годам я перестал испытывать чувство угнетенияперед матерью-церковью. Первый раз я почувствовал это в Соборе святогоСтефана в Вене. Когда мне исполнилось шесть лет, отец стал учить меня латыни, и я началходить в школу. Я ничего не имел против школы, там мне было легко, посколькуя всегда опережал других, научившись читать прежде, чем попал в школу.Однако помню случай, когда, еще не умея читать, я приставал к матери, чтобыона почитала мне "Orbis pictus", - старую, богато иллюстрированную детскуюкнигу, где я находил описания экзотических религий. В ней были необыкновенноинтересовавшие меня картинки с изображениями Брахмы, Вишну и Шивы, Порассказам матери, я постоянно возвращался к ним. И когда бы я это ни делал,у меня возникало неясное чувство родства этих образов с моим "первымоткровением", но я ни с кем об этом не говорил. Это был мой секрет. Косвенномать подтвердила мое чувство - я заметил легкое презрение в ее тоне, когдаона говорила о "язычниках". Я знал, что она не примет моего "откровения", атолько ужаснется, и мне не хотелось лишний раз себя травмировать. Такое недетское поведение было связано, с одной стороны, с остройчувствительностью и уязвимостью, с другой - и это особенно важно - содиночеством в ранний период моей жизни. (Моя сестра родилась через девятьлет после меня.) Я один играл в свои игры. К сожалению, не могу вспомнить,во что играл, помню только - я не хотел, чтобы меня беспокоили. Погружаясь всвои игры, я не выносил, когда за мной наблюдали или говорили обо мне и моейигре. Первое четкое воспоминание об играх относится к седьмому или восьмомугоду жизни. Я обожал кубики и строил башни, которые потом с восторгомразрушал "землетрясением". Между десятью и одиннадцатью годами я все времярисовал - битвы, штурмы, бомбардировки, морские сражения. Потом я заполнялвсю книгу упражнений чернильными кляксами и развлекался, придумывая имфантастические объяснения. И школа мне нравилась кроме всего прочего тем,что у меня наконец появились товарищи для игр - то, чего я так долго быллишен. И это было не единственное, что я нашел для себя в школе. Но прежде чемрассказать об этом, я должен упомянуть о мрачной атмосфере, которая ночьюкак бы сгущалась в доме. Что-то происходило по ночам, что-то непостижимое итревожное. Мои родители спали порознь. Я спал в комнате отца. Из комнатыматери исходило нечто пугающее, по вечерам мать казалась странной итаинственной. Однажды ночью я увидел выходящую через ее дверь слабосветящуюся расплывчатую фигуру, ее голова отделилась от шеи и поплылавпереди по воздуху, как маленькая луна. Тут же появилась другая голова итоже отделилась. Это повторилось шесть или семь раз. Меня беспокоили сны, вкоторых предметы то увеличивались, то уменьшались. Например, мне снилсякрошечный шар, находящийся на большом расстоянии, постепенно он приближался,разрастаясь в нечто чудовищное и вызывая удушье. Или мне снились телеграфныепровода с сидящими на них птицами; провода расширялись, мой страх нарастал,пока наконец от ужаса я не пробуждался. Сны эти были предвестниками физиологических изменений, связанных споловым созреванием, однако у них была и другая причина. В семь лет язаболел ложным крупом с приступами удушья. Однажды ночью во время такогоприступа я с откинутой назад головой стоял в кровати, в то время как отецдержал меня под руки. Над собой я увидел круг голубого пламени размером сполную луну, внутри него двигались золотые фигурки, я думал - ангелы.Видение повторялось, и всякий раз страх удушья становился слабее. Но удушьев невротических снах возникало снова и снова. В этом я вижу психогенныйфактор: удушающей становилась атмосфера в доме. Я терпеть не мог ходить в церковь. Исключением было Рождество. Мнеочень нравилась рождественская песенка "Это день, сотворенный Господом". Авечером, конечно, была рождественская елка. Рождество было единственнымхристианским праздником, которому я от души радовался, к остальным же былравнодушен. Еще как-то привлекал меня сочельник, хотя он явно стоял навтором месте. Но в адвентах было нечто дисгармоническое, нечто, связанное сночью, штормами, ветром и темнотой дома - то, что шепталось, что казалосьсверхъестественным. Теперь я вернусь к открытию, которое сделал, общаясь с моимидеревенскими школьными друзьями. Я обнаружил, что они отрывали меня отсамого себя, с ними я был не таким, как дома. Я принимал участие в ихпроказах и даже сам придумывал их, что дома никогда не пришло бы мне вголову (так мне казалось, по крайней мере). Тем не менее я прекрасно знал,на что способен. Я думал, что изменился под влиянием моих друзей. Оникаким-то образом уводили меня в сторону от самого себя или принуждали бытьне таким, каким я был в действительности. Влияние этого более широкого, нетолько родительского мира казалось мне сомнительным, едва ли неподозрительным, и чем-то, пусть не отчетливо, но враждебным. Все болеесознавая яркую красоту наполненного светом дневного мира, где есть"золотистый солнечный свет" и "зеленая листва", я в то же время чувствовалвласть над собой неясного мира теней, полного неразрешимых вопросов. Моявечерняя молитва была своего рода ритуальной границей: она, как положено,завершала день и предваряла ночь и сон. Но в новом дне таилась новаяопасность. Меня пугало это мое раздвоение, я видел в нем угрозу своейвнутренней безопасности. Мне впоминается также, что в это время (от семи до девяти лет) я любилиграть с огнем. Наш сад был обнесен каменной стеной, в кладке которой, междукамнями, образовались углубления. В одном из таких углублений я вместе сдругими мальчиками часто разводил маленький костер. Его нужно былоподдерживать, и мы все вместе собирали для него ветки. Однако никто, кромеменя, не имел права поддерживать этот огонь. Другие могли разводить огонь вдругих углублениях, и эти костры были обычными, они меня не волновали.Только мой огонь был живым и священным. Это на долгое время стало моейизлюбленной игрой. У стены начинался склон, на котором я обнаружил вросший в землю большойкамень - мой камень. Часто, сидя на нем, я предавался страннойметафизической игре, - выглядело это так: "Я сижу на этом камне, я на нем, аон подо мною". Камень тоже мог сказать "я" и думать: "Я лежу здесь, на этомсклоне, а он сидит на мне". Дальше возникал вопрос: "Кто я? Тот ли, ктосидит на камне, или я - камень, на котором он сидит?" Ответа я не знал ивсякий раз, поднимаясь, чувствовал, что не знаю толком, кто же я теперь. Этанеопределенность сопровождалась ощущением странной и чарующей темноты,возникающей в сознании. У меня не было сомнений, что этот камень тайнымобразом связан со мной. Я мог часами сидеть на нем, завороженный егозагадкой. Через тридцать лет я вновь побывал на этом склоне. У меня уже быласемья, дети, дом, свое место в мире, голова моя была полна идей и планов. Ноздесь я неожиданно снова превратился в того ребенка, который зажигал полныйтаинственного смысла огонь и сидел на камне, не зная, кто был кем: я им илион мной? Я подумал о своей жизни в Цюрихе, и она показалась мне чуждой, каквесть из другого мира и другого времени. Это пугало, ведь мир детства, вкоторый я вновь погрузился, был вечностью, и я, оторвавшись от него, ощутилвремя - длящееся, уходящее, утекающее все дальше. Притяжение того мира былонастолько сильным, что я вынужден был резким усилием оторвать себя от этогоместа для того, чтобы не забыть о будущем. Никогда не забуду это мгновение - будто короткая вспышка необыкновенноярко высветила особое свойство времени, некую "вечность", возможную лишь вдетстве. Что это значило, я узнал позже. Мне было десять лет, когда мойвнутренний разлад и неуверенность в мире вообще привели к поступку,совершенно непостижимому. У меня был тогда желтый лакированный пенал, такой,какой обычно бывает у школьников, с маленьким замком и измерительнойлинейкой. На конце линейки я вырезал человечка, в шесть сантиметров длиною,в рясе, цилиндре и блестящих черных ботинках. Я выкрасил его чернымичернилами, спилил с линейки и уложил в пенал, где устроил ему маленькуюпостель. Я даже смастерил для него пальто из куска шерсти. Еще я положил впенал овальной формы гладкий черноватый камень из Рейна, покрасил еговодяными красками так, что он казался как бы разделенным на верхнюю и нижнююполовины, и долго носил камень в кармане брюк. Это был его камень, моегочеловечка. Все вместе это составляло мою тайну, смысл которой я не вполнепонимал. Я тайно отнес пенал на чердак (запретный, потому что доски пола тамбыли изъедены червями и сгнили) и спрятал его на одной из балок под крышей.Теперь я был доволен - его никто не увидит! Ни одна душа не найдет его там.Никто не откроет моего секрета и не сможет отнять его у меня. Я почувствовалсебя в безопасности, и мучительное ощущение внутренней борьбы ушло. Когдамне бывало трудно, когда я делал что-нибудь дурное или мои чувства былизадеты, когда раздражительность отца или болезненность матери угнетали меня,я думал об этом моем человечке, заботливо уложенном и завернутом, о егогладком, замечательно раскрашенном камне. Время от времени, когда я былуверен, что никто меня не увидит, я тайком пробирался на чердак. Взобравшисьна балку, я открывал пенал и смотрел на моего человечка и его камень. Каждыйраз я клал в пенал маленький свиток бумаги, где перед этим что-нибудь писална тайном, мной изобретенном языке. Новый свиток я прятал так, будтосовершал некий торжественный ритуал. Не могу, к сожалению, вспомнить, что жея хотел сообщить человечку. Знаю лишь одно, что мои "письма" были своегорода библиотекой для него. Мне кажется, хотя я не очень уверен в этом, чтоони состояли из моих любимых сентенций. Объяснить себе смысл этих поступков я никогда не пытался. Я испытывалчувство вновь обретенной безопасности и был доволен, владея тем, о чем никтоне знал и до чего никто не мог добраться. То была тайна, которую нельзя былооткрывать никому, ведь от этого зависела безопасность моей жизни. Почему этобыло так, я себя не спрашивал. Просто было и все. Владение тайной оказало мощное влияние на мой характер. Я считаю этосамым значительным опытом моего детства. Точно так же я никогда никому нерассказывал о моем сне: иезуит тоже принадлежал к таинственной сфере, прокоторую - я это знал - нельзя говорить никому. Деревянный человечек с камнембыл первой попыткой, бессознательной и детской, придать тайнам внешнююформу. Я был поглощен всем этим и чувствовал, что должен попытаться этопонять, но не знал, что на самом деле хотел выразить. Я всегда надеялся, чтосмогу найти нечто такое (возможно, в природе), что даст мне ключ от моейтайны, прояснит наконец, в чем она заключается, т.е. ее истинную суть. Тогдаже у меня возникла страсть к растениям, животным, камням. Я всегда готов былк чему-то таинственному. Теперь я сознаю, что был религиозен в христианскомсмысле, хотя всегда с оговоркой вроде: "Все это так, да не совсем!" или "Ачто же делать с тем, что под землей?" И когда мне вдалбливали религиозныедогматы и говорили: "Это прекрасно и это хорошо!", я думал про себя: "Да,все это так, но есть нечто Другое - тайное, его не знает никто". Эпизод с вырезанным человечком стал высшей и последней точкой моегодетства. Длился он примерно год. Больше я не вспоминал о нем до тех пор,пока мне не исполнилось тридцать пять. Тогда передо мной с необыкновеннойясностью вновь возникло это детское впечатление. Я работал над книгой"Либидо: его метаморфозы и символы" и собирал материал о "кладбище живыхкамней" близ Арлесхайма, об австралийских амулетах, когда внезапнообнаружил, что совершенно отчетливо представляю себе один из этих камней:черный, овальный, с двух сторон окрашенный. За этим образом в моей памятивозникли желтый пенал и деревянный человечек. Человечек этот был маленькимязыческим идолом, чем-то вроде античной статуи Эскулапа со свитком. Вместе с этим воспоминанием меня впервые посетила мысль, что существуютнекие архаические элементы сознания, не имеющие аналогов в книжной традиции.В библиотеке отца (с которой я познакомился гораздо позднее) не было ниединой книги, в которой можно было бы отыскать информацию по этой теме. Неговорю уже о том, что отец не имел ни малейшего представления о подобныхвещах. В 1920 году, будучи в Англии, я, совершенно забыв о своем детскомопыте, вырезал из дерева две похожие фигурки. Одну из них я воспроизвел вувеличенном масштабе из камня, теперь она стоит в моем саду в Кюснахте. Илишь тогда подсознание подсказало мне ее имя - "atmavictu" - "breath oflife" (букв. - дуновение жизни). Это было продолжением тех квазисексуальныхобразов моего детства, но теперь они представали как "breath of life",творческий импульс. Все вместе это называлось "kabir" [Кабиры (илибоги-великаны) - природные божества, культ которых, как правило, был связанс культом Деметры. Обычно в них видели источник жизни и созидания.], -фигурка, завернутая в плащ, она имела так называемый "kista" - запасжизненной силы в виде продолговатого черного камня. Но эта связь открыласьмне много позже. Ребенком я совершал ритуал также, как, по моим позднейшимнаблюдениям, это делали африканские аборигены; они тоже сперва что-то делалии лишь потом осознавали, что же это было.
Школа
I
В одиннадцать лет меня отправили учиться в базельскую гимназию, и этозначило довольно много. Меня разлучили с деревенскими товарищами, и яоказался в "большом мире", заполненном "большими людьми", куда болеевлиятельными, чем мой отец; они жили в великолепных домах, разъезжали вдорогих каретах, запряженных чудесными лошадьми, изысканно объяснялись нанемецком и французском. Их хорошо одетые сыновья с прекрасными манерами иобилием карманных денег стали моими школьными товарищами. С удивлением итайной завистью я слушал их рассказы о каникулах, проведенных в Альпах. Онипобывали там, среди тех самых пылающих горных вершин близ Цюриха, они дажепобывали на море - последнее меня совершенно ошеломило. Я взирал на них так,будто они были существами из другого мира, их окружал ореол недостижимости,"пылающих горных вершин", далекого и невообразимого моря. Тогда я впервыеосознал, что мы бедны, что мой отец - бедный деревенский священник, а я -еще более бедный сын священника, у меня дырявые туфли и я по шесть часовкряду сижу в школе в мокрых носках. Я увидел своих родителей в другом светеи стал понимать их заботы и беспокойство. Особенно я сочувствовал отцу, ичто удивительно - гораздо меньше матери. Она всегда казалась мне сильнее.Тем не менее, когда отец давал выход своему раздражению, я всегда становилсяна ее сторону. Необходимость такого выбора не лучшим образом отразилась намоем характере. Я взял на себя роль высшего судьи, который nolens-volensдолжен был рассудить родителей. Это сделало меня в некоторой степенивысокомерным, но в то же время моя неуверенность в себе возрастала. Мне было девять лет, когда родилась моя сестра. Отец был взволнован иобрадован. "Сегодня у тебя появилась маленькая сестренка", - сказал он мне,и я был крайне удивлен, поскольку ничего не заметил. Я не придавал значениятому, что мать подолгу оставалась в постели, иначе я счел бы этонепростительной слабостью. Отец подвел меня к материнской кровати, и онапротянула мне маленькое создание, вид которого меня ужасно разочаровал:красное, сморщенное, как у старушки, личико, закрытые глаза. "Наверное,такая же слепая, как новорожденный щенок", - подумал я. Мне показалинесколько длинных красных волосинок у нее на спине. Может она вырастетобезьянкой? Я был расстроен и не знал, как к этому отнестись. Неужели таквыглядят новорожденные дети? Они пробормотали что-то об аисте, которыйпринес ребенка. А как насчет щенков или котят? Сколько раз аисту пришлось былетать взад и вперед, прежде чем он собрал бы весь помет? А как же коровы? Яне мог вообразить, как аист умудрился бы принести в клюве целого теленка.Эта история явно принадлежала к одному из тех обманов, которыми меня всевремя потчевали. Я был уверен в этом. Они еще раз сделали что-то такое, чтомне не следует, не положено знать. Неожиданное появление сестры оставило у меня в душе смутный осадокнедоверия, которое обострило мое любопытство и наблюдательность. Появившиесявпоследствии странности в поведении матери укрепили меня в подозрении, что сэтим рождением было связано что-то печальное. В остальном же это не слишкомменя беспокоило, хотя, возможно, каким-то образом отразилось на переживаниидругого события, произошедшего год спустя. У матери была досадная привычка давать мне разнообразные добрые советы,когда я отправлялся куда-нибудь в гости. В этих случаях я надевалпраздничный костюм и до блеска чистил туфли. Я сознавал всю важностьмомента, и мне казалось унизительным, что люди на улице слышали все тепозорные для меня реплики, которые мать выкрикивала мне вслед: "И не забудьпередать им привет от папы и мамы, и вытри нос - платок у тебя есть? Тывымыл руки?" и т. д. Меня задевала эта очевидная несправедливость: чувствособственной неполноценности, неотделимое от тщеславия, было таким образомвыставлено напоказ, тогда как я изо всех сил старался казаться уверенным.Идя в гости, я был важен и полон достоинства - как всегда, когда в буднийдень надевал праздничный костюм. Но все менялось, как только передо мнойвозникал дом, куда я шел. Мной овладевало ощущение некой избранности ипревосходства его обитателей. Я боялся их и от чувства собственнойничтожности готов был провалиться сквозь землю. С этим чувством я звонил вдверь. Дверной колокольчик звучал в моих ушах похоронным звоном. Я былтруслив и робок, как побитая собака.
Еще хуже, если мать успевала менязаранее "подготовить". "Мои ботинки грязны и руки тоже; у меня нет платка ишея черна от грязи". Из чувства противоречия я не передавал привет отродителей, был чересчур пуглив и упрям. Когда становилось совсем плохо, явспоминал о тайном сокровище на чердаке и это помогало восстановить душевноеравновесие, я думал о себе как о "другом человеке" - человеке, владеющемтайной, о которой не знает никто: черным камнем и человечком в цилиндре ичерном платье. Не помню, чтобы в детстве меня когда-нибудь посещала мысль о возможнойсвязи между Христом, черным иезуитом, людьми в черном с высокими шляпами,стоящими у могилы, подобной подземному ходу на лугу из моего сна, и моиммаленьким человечком в пенале. Сон о подземном боге был моей первойнастоящей тайной, человечек - второй. Однако сегодня мне кажется, что ясмутно ощущал связь между камнем-талисманом и тем камнем, что был "мною". И сегодня, в свои восемьдесят три года, когда я записываю этивоспоминания, я так до конца и не смог объяснить себе характер той связи.Они как различные стебли одного подземного корня, как остановки на путиразвития бессознательного. В какой-то момент для меня стало положительноневозможным принять Христа, и я помню, что с одиннадцати лет меня началаинтересовать идея Бога. Я молился Ему, и это действовало на меняумиротворяюще. В этом не было противоречия. Я не испытывал недоверия к Богу.Более того, Он был не "черный человек" и не "Her Jesus", изображенный накартинках, где Он появляется в чем-то ярком, окруженный людьми, которыеведут себя с ним совершенно панибратски. Он (Бог) - существо, ни на что непохожее, которое, как мне было известно, никто не может себе представить. Онпредставлялся мне кем-то вроде очень могущественного старца. Моему ощущениюотвечала заповедь "Не сотвори себе кумира". С Богом нельзя было обращатьсятак фамильярно, как с Христом, который не являлся ничьей "тайной". В моейголове возникла очевидная аналогия с секретом на чердаке. Школа стала надоедать мне. Она занимала слишком много времени, а япредпочел бы потратить его на рисование батальных сцен или игры с огнем.Уроки закона Божьего были невыразимо скучны, а математики я просто боялся.Учитель делал вид, что алгебра - вполне обычная вещь, которую следуетпринимать как нечто само собой разумеющееся, тогда как я не понимал даже,что такое числа. Они не были камнями, цветами или животными, они не былитем, что можно вообразить, они представляли собой просто количества - ониполучались при счете. Мое замешательство усиливалось от того, что этиколичества не были обозначены буквами, как звуки, которые, по крайней мере,можно было слышать. Но, как ни странно, мои одноклассники оказались всостоянии справиться с этими вещами и даже находили их очевидными. Никто немог объяснить мне, что такое число, и я даже не мог сформулировать вопрос. Сужасом обнаружил я, что никто не понимает моего затруднения. Нужно признать,что учитель пытался самым тщательным образом объяснить мне цель этойлюбопытной операции перевода количеств в звуки. Наконец до меня дошло, чтоцелью была некая система сокращений, с помощью которой многие количествамогут быть сведены к короткой формуле. Но это ни в коей мере не интересоваломеня. Я считал, что весь процесс был совершенно произвольным. Почему числадолжны выражаться буквами? С тем же успехом можно было выразить буквы черезобиходные вещи, которые на эти буквы начинаются. a, b, с, х, у
не быликонкретными и говорили мне о сущности чисел не более, чем их предметныесимволы. Но что больше всего выводило меня из себя, так это равенство: еслиа
= b
и b
= с,
то а
= с.
Если по определению а
было чем-то отличным от b,
оно не могло быть приравнено к b,
не говоря уже о с.
Когда вопрос касалсяэквивалентности, говорилось, что а = а
и b = b
и т. д. Это я мог понять,тогда как a = b
казалось мне сплошной ложью и надувательством. Точно такжеменя раздражало, когда учитель, вопреки собственному определению, заявлял,что параллельные прямые сходятся в бесконечности. Это мне казалось фокусом,на который можно поймать только крестьянина, и я не мог и не желал иметь сэтим ничего общего. Чувство интеллектуальной честности боролось во мне сэтими замысловатыми противоречиями, которые навсегда сделали для меняневозможным понимание математики. Сейчас, будучи пожилым человеком, ябезошибочно чувствую, что, если бы тогда я, как мои школьные товарищи,принял без борьбы утверждение, что а = b
или что солнце равно луне, собака -кошке и т. д., - математика дурачила бы меня до бесконечности. Какихразмеров достиг бы обман, я стал понимать, только когда мне исполнилосьвосемьдесят четыре. Для меня на всю жизнь осталось загадкой, почему я непреуспел в математике, ведь, без сомнения, я мог хорошо считать. Невероятно,но основным препятствием стали соображения морального характера. Уравнения становились понятными мне лишь после подстановки конкретныхчисел вместо букв и перепроверки фактическим подсчетом. По мере того как мыпродвигались в математике, я старался более или менее не отставать, списываяалгебраические формулы, значения которых не понимал, запоминая лишь, гденаходится та или иная комбинация букв на доске. Однако в какой-то момент япереставал успевать и не мог больше заменять буквы числами, потому чтоучитель время от времени произносил: "Здесь мы напишем такое-то выражение",и черкал несколько букв на доске. Я не имел представления, откуда он их взяли зачем это делал. Единственной причиной я считал то, что это давало емувозможность довести всю процедуру до конца и испытать удовлетворение. Из-замоего непонимания я был так запуган, что не смел задавать вопросы. Уроки математики превратились для меня в настоящий кошмар. Другиепредметы давались мне легко. И поскольку благодаря хорошей зрительной памятия сумел в течение долгого времени не вполне честным образом успевать науроках математики, у меня, как правило, были хорошие оценки. Но страх неудачи чувство собственной малозначительности перед лицом огромного мира породиливо мне не только неприязнь к школе, но и безысходное отчаяние. Вдобавок ябыл освобожден от уроков рисования по причине полной неспособности. В этомбыл свой плюс - у меня оставалось больше свободного времени, но, с другойстороны, это явилось новым поражением, потому что на самом деле я был нелишен некоторых способностей к рисованию, но мне и в голову не приходило,что все зависит от заданий, которые нам давались. Я мог рисовать лишь то,что занимало мое воображение, а меня принуждали копировать головы греческихбогов с незрячими глазами, и, когда это у меня не получалось, учитель,думая, что мне требуется нечто более реалистическое, ставил передо мнойкартинку с изображением козлиной головы. Эту задачу я провалил окончательно,что положило конец моим урокам рисования. Мне исполнилось двенадцать лет, когда произошли события, в какой-тостепени определившие мою дальнейшую судьбу. Как-то в начале лета 1887 года явышел из школы на соборную площадь и стал поджидать одноклассника, с которымобычно вместе возвращался домой. Был полдень, уроки уже закончились.Внезапно меня сбил с ног другой школьник. Я упал и так сильно ударилсяголовой о тумбу, что на миг потерял сознание. В течение получаса потом яиспытывал легкое головокружение. В момент удара в моей голове вспыхнуламысль: "Теперь не надо будет ходить в школу". Я находился всего лишь вполуобморочном состоянии, но оставался лежать гораздо дольше, чем это былонеобходимо, главным образом потому, чтобы отомстить моему обидчику. Затеммне помогли подняться и отвели в дом неподалеку, где жили две мои пожилыенезамужние тетки. С тех пор, как только родители посылали меня в школу или усаживали зауроки, у меня начинались головокружения. Я не посещал занятия больше шестимесяцев, что было мне на руку - теперь можно было ходить куда хочется,гулять в лесу или у реки, рисовать. Я опять рисовал войну, старинные замки,пожары и штурмы, иногда целые страницы заполнял карикатурами. (По сей день,перед тем как заснуть, перед моими глазами проходят эти ухмыляющиеся маски.Иногда мне виделись среди них лица людей, которых я знал и которые вскорепосле этого умирали.) Но все чаще я погружался в таинственный мир, которомупринадлежали деревья и вода, камни и звери, и отцовская библиотека. Я вседальше уходил от мира действительного и временами испытывал слабые уколысовести. Я растрачивал время в рассеянии, чтении и играх. Счастья неприбавилось, зато возникло неясное чувство, что я ухожу от себя. Я уже совершенно позабыл, с чего все это началось, но мне стало жальиспуганных родителей, которые уже начали обращаться к самым разным врачам.Те, почесав затылки, отправили меня на каникулы к родственникам в Винтертур.В этом городе была железнодорожная станция, что привело меня в настоящийвосторг. Но по возвращении домой, все пошло по-прежнему. Один из врачейрешил, что у меня эпилепсия. Я знал, как выглядят эпилептические припадки, ипро себя посмеивался над этой чушью. Но родителям было не до смеха. Однаждык отцу зашел его приятель. Они сидели в саду, а я из любопытстваподслушивал, спрятавшись за кустом. Я услышал, как гость спросил отца: "Нукак ваш сын?" "А, это печальная история, - ответил отец, - врачи уже незнают, что с ним. Они подозревают эпилепсию, и это было бы ужасно. Тенебольшие сбережения, что у меня были, я потерял, и что будет с мальчиком,если он не сможет заработать себе на жизнь?" Меня как громом поразило. Это было первое столкновение с реальностью."Что ж, значит, мне придется работать!" - подумал я. И с этого момента ясделался серьезным ребенком. Я тихонько отполз и направился в отцовскийкабинет, где достал свою латинскую грамматику и стал старательно зубрить.Спустя десять минут со мной случился самый сильный из моих обмороков. Я чутьне упал со стула, но через несколько минут почувствовал себя лучше ипродолжал работать. "Черт подери, я не собираюсь падать в обморок", - сказаля себе. На этот раз прошло пятнадцать минут, прежде чем начался второйприступ. Он был похож на первый. "А теперь ты снова будешь работать!" -приказал я себе, и через час пережил третий приступ. Тем не менее я несдался и работал еще час, пока у меня не возникло ощущение, что я победил.Теперь я чувствовал себя лучше, и приступы больше не повторялись. Яежедневно садился за грамматику и несколько недель спустя вернулся в школу.Головокружения прекратились. С этим было покончено навсегда! Но такимобразом я узнал, что такое невроз. Постепенно я припомнил, с чего все началось, и полностью осознал, чтопричиной всей этой неприятной истории был я сам. Поэтому я никогда неиспытывал злобы к толкнувшему меня школьнику, понимая, что он "предназначен"был сделать это и что все было "срежиссировано" мной самим - от начала и доконца. Знал я и то, что это больше не повторится. Я ненавидел себя, и еще -стыдился. Я сам себя наказал и выглядел дураком в собственных глазах. Никтокроме меня не был виноват. Я был проклят! С того времени меня начала безумнораздражать родительская заботливость и их жалостливый тон, когда речьзаходила обо мне. Невроз стал еще одной моей тайной, и тайной постыдной. Это былопоражение. Тогда же проявились во мне крайняя щепетильность и необыкновенноеприлежание. Причем добросовестность моя была не только показной, мненеобходимо было убедиться, чего я стою, необходимо было быть добросовестнымперед самим собой. Регулярно я вставал в пять утра, чтобы позаниматься, аиногда работал с трех до семи - до ухода в школу. То, что меня сломило и, собственно, привело к кризису, - это стремлениек одиночеству, восторг от ощущения, что я один. Природа представлялась мнеполной чудес, и меня влекло к ней. Каждый камень, каждое растение, каждаявещь казались мне живыми и удивительными. Я уходил в природу, к ееоснованиям - все дальше и дальше от человеческого мира. Приблизительно тогда же со мной произошло еще одно важное событие. Яшел в школу из Кляйн-Хенингена, где мы жили, в Базель, как вдруг в какой-томомент меня охватило чувство, будто я только что вышел из густого облака итеперь наконец стал самим собой! Как будто стена тумана осталась за моейспиной, и там, за этой стеной, еще не существовало моего "я". Теперь же язнал, что оно есть. До этого я тоже существовал, но все, что случалось,случалось с тем "я". Раньше со мной
что-то делали, теперь это я делалчто-то. Переживание было очень важным и новым: я обладал властью. Как нистранно, в этот миг, как и в те месяцы, что длился мой обморочный невроз, яни разу не вспомнил о своем сокровище на чердаке. Иначе я, наверное, заметилбы аналогию между чувством власти и чувством обладания сокровищем. Но этогоне произошло, - все мысли о человечке в пенале исчезли. Кажется тогда же я получил приглашение провести каникулы наФирвальдштеттском озере, в доме одного нашего знакомого. Дом стоял у самогоозера, рядом был лодочный причал и весельная лодка. Сыну хозяина и мнеразрешили ею пользоваться, строго предупредив, чтобы мы были осторожны. Кнесчастью, я уже тогда знал, что править вайдлингом (лодка типа гондолы)нужно стоя. Дома у нас была маленькая плоскодонка, и в старой канаве мыпробовали разные штуки. Поэтому первое, что я сделал, - это стал на корме вовесь рост и веслом оттолкнулся от берега. Для осторожного хозяина это былоуж слишком, он свистком подозвал нас к себе и здорово меня отругал. Я былкрайне огорчен, признавая, что сделал именно то, чего меня просили неделать, а значит, заслужил выговор. И тем не менее меня охватила ярость: какэтот толстый, невежественный и грубый человек посмел оскорблять меня.
Мое"я" ощущало себя взрослым человеком, обладающим чувством собственногодостоинства, человеком уважаемым и почтенным. Но контраст с реальностью былстоль очевиден, что в какой-то момент я остановил себя: "А кто ты,собственно, такой? Реагируешь так, будто ты бог весть какая персона! И ведьсам понимаешь, что он совершенно прав. Тебе едва двенадцать, ты школьник, аон отец семейства, богатый, влиятельный человек, у него два дома и множествоотличных лошадей". В голове у меня была каша: во мне как бы сошлись два человека: один -школьник, который не успевает по математике и далеко не уверен в себе,второй - важная персона - человек, которым нельзя пренебрегать, столь жеуважаемый и влиятельный, как хозяин дома. Этот "второй" был пожилымчеловеком, он жил в восемнадцатом веке, носил туфли с пряжками и белыйпарик, ездил в наемном экипаже с высокими колесами, оборудованном козлами напружинах с кожаными ремнями. В восемнадцатом веке я чуть позже побывал благодаря необычному случаю.Однажды мимо нашего дома в Кляйн-Хенингене проехала старинная зеленая каретаиз Шварцвальда. Она выглядела так, будто в самом деле прикатила из прошлого.Увидев ее, я подумал: это именно то, что нужно! Это из "моего" времени. Ябудто узнавал ее - ну точно такая же, как те, на которых я ездил. Потомвозникло своего рода santiment ecoeurant (отвратительное чувство. - фр.
),
как будто кто-то украл ее у меня, обманул - отнял любимое прошлое. Каретаосталась от тех времен! Не могу описать, что происходило со мной или чтоменя так сильно волновало: тоска, ностальгия или чувство узнавания: "Все таки было! Именно так!" Затем произошло еще одно событие, опять уводившее меня в мойвосемнадцатый век. В доме одной из моих теток я обнаружил стариннуюстатуэтку: две терракотовые фигурки - старый доктор Штукельбергер (личность,хорошо известная в Базеле в конце восемнадцатого века) и его пациентка - свысунутым языком и закрытыми глазами. Легенда такова: однажды старыйШтукельбергер шел по мосту, когда к нему подскочила эта изрядно надоевшаядоктору дама и стала взахлеб излагать свои жалобы. Старик сказал: "Да, да, всамом деле с вами что-то не так. Высуньте-ка язык и закройте глаза", послечего быстро исчез. Назойливая дама так и осталась стоять с высунутым языком- всем на посмешище. Так вот, у старого доктора были туфли с пряжками,которые я странным образом признал за свои, будучи твердо уверенным, чтоименно такие туфли я носил. Я даже заявил об этом, чем привел всех взамешательство. Я почему-то помнил эти туфли у себя на ногах и не могобъяснить, откуда взялась эта безумная убежденность. Каким образом яочутился в восемнадцатом веке? Кстати в те дни я часто путал даты, писал:1786 вместо 1886, и всякий раз с чувством необъяснимой ностальгии. После случая с лодкой и последовавшего за ним вполне заслуженногонаказания я стал обдумывать эти разрозненные впечатления, и они связалисьвоедино: во мне две личности, два разных человека, живущих в разное время. Япребывал в крайнем замешательстве, мой мозг не справлялся с этим. Наконец япришел к неутешительному выводу, что сейчас я все-таки всего лишь младшийшкольник, который заслужил наказание и должен вести себя соответственновозрасту. Тот другой, похоже, совершенная бессмыслица. Я подозревал, что этокак-то связано с различными историями, которые рассказывали родители иродственники о моем деде. Но и это было не совсем так, поскольку дед родилсяв 1795 году, а значит, жил в девятнадцатом веке; более того, он умер задолгодо моего рождения. Невозможно, чтобы я был идентичен ему. Эти мои догадкибыли тогда неотчетливы и походили на сны. Не могу сейчас вспомнить, знал лия тогда о моем легендарном родстве с Гете. Думаю, что нет, потому чтовпервые услышал эту историю от посторонних людей. Суть этих неприятных дляменя слухов заключалась в том, будто мой дед был родным сыном Гете. К двум моим фиаско - математике и рисованию - добавилось третье: ссамого начала я ненавидел физкультуру. Я не выносил, когда меня учили, какмне следует двигаться. Я ходил в школу, чтобы научиться чему-то новому, а недля того, чтобы отрабатывать бесполезные и бессмысленные акробатическиеупражнения. Более того, после несчастных случаев в раннем детстве у меняосталась некоторая физическая робость, которую я так и не смог преодолеть. Воснове ее лежала моя недоверчивость к миру и к собственным силам. Мир,конечно же, казался мне прекрасным, но вместе с тем непостижимым иугрожающим. А я всегда с самого начала хотел знать, кому и чему я доверялся.Возможно, это было как-то связано с матерью, которая однажды покинула меняна несколько месяцев? Тогда - и я опишу это позже - у меня началисьневротические обмороки, и врач, к моему большому удовольствию, запретил мнезаниматься гимнастикой. Я избавился от этого бремени, но вынужден былпроглотить еще одну неудачу. Освободившееся время уходило не только на игры, у меня появилось времядля новой страсти: я читал любой попадавшийся мне на глаза кусок печатноготекста. В один из летних дней того же 1887 года я вышел из школы и отправилсяна соборную площадь. Небо было изумительным, и все вокруг заливал яркийсолнечный свет. Крыша кафедрального собора, покрытая свежей глазурью,сверкала. Это зрелище привело меня в восторг, и я подумал: "Мир прекрасен, ицерковь прекрасна, и Бог, который создал все это, сидит далеко-далеко вголубом небе на золотом троне и..." Здесь мысли мои оборвались, и подступилоудушье. Я оцепенел и помнил только одно: сейчас не думать! Надвигаетсячто-то ужасное, то, о чем я не хочу думать, к чему не смею приблизиться. Нопочему? Потому что совершу самый страшный грех. Что же это за самый страшныйгрех? Убийство? Нет, не может быть. Самый большой грех - это грех противСвятого Духа, и нет ему прощения. Всякий, кто совершит его, проклят навечно.Это очень огорчит моих родителей: их единственный сын, к которому они такпривязаны, обречен на вечное проклятие. Я не могу допустить, чтобы этопроизошло с моими родителями. Все, что мне нужно, - никогда больше не думатьоб этом. Но сказать легко, а сделать? Всю дорогу домой я старался думать о самыхразных вещах, но обнаружил, что мысли мои снова и снова возвращаются кпрекрасному кафедральному собору, который я так любил, и к Богу, сидящему натроне, - дальше все обрывалось, словно от удара током. Я повторял про себя:"Только не думать об этом. Только не думать об этом!" Домой я пришел всмятенном состоянии. Мать, заметив мое смятение, спросила: "В чем дело?Что-нибудь случилось в школе?" Я не обманул ее, сказав, что в школе все впорядке. Я даже подумал, что, может, стоит признаться матери в подлиннойпричине своего смятения. Но для этого мне пришлось бы сделать невозможное:додумать свою мысль до конца. Бедная мать ни о чем не подозревала, она немогла знать, что я находился в смертельной близости греха, который непрощается, что я мог попасть в ад. Я решил не признаваться и постаралсяпривлекать к себе как можно меньше внимания. В ту ночь мне плохо спалось. Снова и снова неведомая и запретная мысльврывалась в мое сознание, и я отчаянно пытался отогнать ее. Следующие двадня были сущим мучением, и мать окончательно убедилась, что я болен. Но я,как мог, противился искушению признаться во всем, понимая, что признаниезаставит моих родителей сильно страдать. Однако на третью ночь муки стали невыносимыми. Я проснулся как раз втот момент, когда поймал себя на мысли о Боге и кафедральном соборе. Я ужепочти продолжил эту мысль! Я чувствовал, что больше не в силахсопротивляться. Покрывшись испариной от страха, я сел в кровати, чтобыокончательно проснуться. "Вот оно, теперь это всерьез! Я должен думать.
Этодолжно быть придумано прежде, чем... Но почему я должен думать о том, чегоне знаю! Я не хочу этого, клянусь Богом, не хочу! Но кому-то это нужно?Кто-то хочет принудить меня думать о том, чего я не знаю и не хочу знать. Яподчинен какой-то страшной Воле. И почему выбрали именно меня? Я придумывалхвалы Творцу этого прекрасного мира, был благодарен Ему за этот ни с чем несравнимый дар, но почему же я должен думать о чем-то непостижимо жестоком? Яне знаю, что это, действительно не знаю, потому что не могу и не долженподходить сколько-нибудь близко к этой мысли, иначе я рискую внезапноподумать об этом.
Я этого не делал и не хотел, оно пришло, как дурной сон.Откуда берутся такие вещи? То, что случилось со мной, - не в моей власти.Почему? В конце концов, я не создавал себя, я пришел в этот мир по волеБога, то есть был рожден своими родителями. Или, может быть, этого хотелимои родители? Но мои добрые родители никогда бы не помыслили ничегоподобного. Это слишком жестоко!" Последняя мысль даже показалась мне забавной. Я вспомнил про дедушку ибабушку, которых знал только по портретам. Они выглядели такими добродушными- я не мог представить себе, что они в чем-то виноваты. Затем я окинулвзором длинный ряд своих неведомых предков и наконец добрался до Адама иЕвы. И тут меня осенило: Адам и Ева были первыми людьми, у них не былородителей, они были созданы Самим Богом, и Он намеренно создал их такими,какими они стали. У них не было никакого другого выбора, кроме как бытьтакими, какими создал их Бог. Они вообще не знали, что можно быть кем-тодругим. Они были безупречны, ведь Бог творит лишь совершенство, и все же онисогрешили. Как такое стало возможно? Они не смогли бы сделать этого, если быБог не создал для них эту возможность. Очевидно, что Бог и змия сотворил вискушение им. Бог в Своем всеведении устроил все так, чтобы первые родителисогрешили. Итак, это Бог хотел, чтобы они согрешили.
С моей души будто камень упал, теперь я знал, что происходящее со мноюсейчас - происходит по Божьей воле. Но должен ли я совершить свой грех?Входит это в Его намерение или же нет? Мне больше не приходило в головумолить о просветлении, ведь Сам Бог придумал для меня эту безнадежнуюситуацию, я не волен уйти и не могу рассчитывать на Его помощь. Я былуверен, что, по Его мнению, мне самому следует найти выход. И я продолжалсвои размышления. Чего Он хочет? Чтобы я действовал, или наоборот? Я должен выяснить,чего Бог требует от меня, и должен выяснить это сейчас. Разумеется, японимал, что с точки зрения общепринятой морали следует избегать греха. Досих пор я этому и следовал, но теперь стал осознавать, что больше так несмогу. Мое душевное расстройство подсказывало мне, что, стараясь не думать,я запутываюсь все сильнее. Так продолжаться не могло. Но я не смогуподдаться искушению прежде, чем пойму, в чем состоит Божья воля, чего Ондобивается от меня. Ведь я даже не был уверен, что именно Он поставил меняперед этой отчаянной проблемой. Примечательно, что я ни на минуту недопускал мысли о дьяволе. Дьявол играл такую незначительную роль в моемтогдашнем духовном мире, что в любом случае он представлялся мне бессильнымв сравнении с Богом. Но с того момента, как мое новое "я" возникло словно изтуманной дымки и я начал осознавать себя, мысль о единстве исверхчеловеческом величии Бога завладела моим воображением. Я не задавалсебе вопроса, Сам ли Бог поставил меня перед решающим испытанием, всезависело лишь от того, правильно ли я пойму Его. Я знал, что в конце концовбуду вынужден подчиниться, но страшился своего непонимания, оно ставило подугрозу спасение моей вечной души. "Богу известно, что я не в силах больше сопротивляться, и Он не хочетпомочь мне, хотя до смертного греха мне остается один шаг. В своемвсеведении Он с легкостью устранил бы искушение, однако не делает этого.Должен ли я думать, что Он желает испытать мое послушание, поставив меняперед непостижимой задачей: выступить против собственной морали, противверы, и даже против Его собственной заповеди, чему я сопротивляюсь всемисилами, потому что боюсь вечного проклятия? Возможно ли, чтобы Бог хотелувидеть, способен ли я повиноваться Его воле даже тогда, когда моя вера имой разум восстают при мысли о вечном проклятии? Похоже, что так и есть! Но,может, это всего лишь мое предположение, а я могу ошибаться. Я не смею дотакой степени доверять моей собственной логике. Мне следует все продуматьеще раз". Но я снова ненова возвращался к одному и тому же: Богу угодно, чтобы япроявил мужество. Если это так, я сделаю это, тогда Он помилует меня ипросветит. Я собрал все свое мужество, как если бы вдруг решился немедленнопрыгнуть в адское пекло, и дал мысли возможность появиться. Перед моимвзором возник кафедральный собор и голубое небо. Высоко над миром, на своемзолотом троне, сидит Бог - и из-под трона на сверкающую новую крышу соборападает кусок кала и пробивает ее. Все рушится, стены собора разламываются накуски. Вот в чем дело! Я почувствовал несказанное облегчение. Вместоожидаемого проклятия на меня снизошла благодать, а с нею невыразимоеблаженство, которого я никогда не знал. Я плакал от счастья и благодарности.Мудрость и доброта Бога открылись мне сейчас, когда я подчинился Егонеумолимой воле. Казалось, что я испытал просветление, понял многое, чего непонимал раньше, понял то, чего так и не понял мой отец, - волю Бога. Онсопротивлялся ей из лучших побуждений, из глубочайшей веры. Поэтому мой отецтак никогда и не пережил чуда благодати, чуда, которое всех исцеляет иделает все понятным. Он принял библейские заповеди как путеводитель, онверил в Бога, как предписывала Библия и как его учил его отец. Но он не зналживого Бога, который возвышается, свободный и всемогущий, и над Библией инад Церковью, который призывает людей стать столь же свободными. Бог, радиисполнения Своей воли, может заставить отца отринуть все свои взгляды иубеждения. Испытывая человеческую храбрость, Бог заставляет отказываться оттрадиций, сколь бы священны они ни были. В своем всемогуществе Онпозаботится, чтобы эти испытания не причинили настоящего зла. Если человекисполняет волю Бога, он может быть уверен, что выбрал правильный путь. Бог создал Адама и Еву так, чтобы они помышляли о том, чего сами отнюдьне желали. Он поступил таким образом, чтобы узнать, послушны ли они. И точнотак же Он мог потребовать от меня нечто, для меня традиционно неприемлемое.Именно послушание давало благодать, а после этого опыта я знал, чтоблагодать Божья есть. Вы должны полностью подчиниться Богу, не заботясь ни очем, кроме исполнения Его воли. В противном случае все лишено смысла. Именнотогда у меня возникло настоящее чувство ответственности. Мысль о том, что ядолжен думать о причинах осквернения Богом своего собора, была ужасна. Ивместе с тем пришло еще неясное понимание того, что Бог способен быть чем-тоужасным. Это была страшная тайна, и чувство, что я владею ею, наложило теньна всю мою жизнь. Этот опыт тоже заставил меня ощутить собственную неполноценность. "Я -дьявол или свинья, - размышлял я, - похоже, во мне есть какая-точервоточина". Но потом, перечитав отцовский Новый Завет и с некоторымудовлетворением обнаружив там притчу о фарисее и мытаре, я понял, что лишьосужденные будут
избраны. Новый Завет навсегда оставил меня в убеждении, чтоневерный управитель был хвалим и что Петр - колеблющийся - наименованкамнем. Чем сильнее было во мне чувство собственной неполноценности, тем болеенепостижимой казалась мне Божественная благодать. В конце концов чувствонеуверенности сделалось постоянным. Когда моя мать однажды сказала: "Тывсегда был хорошим мальчиком", я просто не в состоянии был понять это. Яхороший мальчик? Это невероятно! Я всегда казался себе существом порочным инеполноценным. Вместе с мыслью о соборе у меня наконец появилось нечто реальное,составлявшее часть моей великой тайны, будто я всегда говорил о камнях,падающих с неба, и теперь держу в руке один из них. Но на самом деле это былопыт, которого я стыдился. Словно я был отмечен чем-то постыдным, чем-тозловещим, - и в то же время это был знак отличия. Время от времени у менявозникало сильное искушение заговорить об этом, но не прямо, а каким-тообразом намекнуть, дескать, со мной произошла интересная вещь... Я простохотел выяснить, происходит ли что-либо подобное с другими людьми. Самому мнене удавалось заметить ничего похожего. В конце концов у меня появилосьчувство, что я не то отвержен, не то избран, не то проклят, не тоблагословлен. Мне никогда не приходило в голову впрямую рассказать кому бы то ни быломой сон о фаллосе или про вырезанного из дерева человечка. Я молчал об этом,пока мне не исполнилось шестьдесят пять. О других опытах я, может быть,говорил жене, но уже в зрелом возрасте. Долгие годы детство оставалось дляменя табуированной сферой, и я ни с кем не мог поделиться своимипереживаниями. Всю мою юность можно понять лишь в свете этой тайны. Из-за нее я былневыносимо одинок. Моим единственным значительным достижением (как я сейчаспонимаю) было то, что я устоял против искушения поговорить об этом скем-нибудь. Таким образом, мои отношения с миром были предопределены:сегодня я одинок как никогда, потому что знаю вещи, о которых никто не знаети не хочет знать. В семье моей матери было шесть священников, священником был и мой отец,а также два его брата. Так что я наслушался различных богословских бесед,теологических дискуссий и проповедей. И всякий раз у меня возникало чувство:"Да, все верно. Но как же быть с тайной? Ведь это же таинство благодати!Никто из вас не знает об этом. Никто из вас не знает, что Бог хочет, чтобы япоступал дурно, что Он принуждает меня думать об отвратительных вещах длятого, чтобы я испытал чудо Его благодати". Все, что говорили другие, былосовсем не то. Я думал: "Богу должно быть угодно, чтобы кто-нибудь узнал обэтом. Где-то должна быть правда". Я рылся в отцовской библиотеке, читая все,что смог найти о Боге, Троице и Духе. Я, что называется, глотал книги, но нестановился умнее. Теперь я стал думать: "Вот и они тоже не знают". Я дажеискал это в лютеровской Библии. Убогая морализация Книги Иова отвратиламеня, а жаль, ведь я мог найти в ней то, что искал: "Хотя бы я омылся иснежною водою..., то и тогда Ты погрузишь меня в грязь..." (9, 30). Позже мать рассказывала мне, что в те дни я часто пребывал в угнетенномсостоянии. В действительности это было не совсем так, скорее я был поглощенсвоей тайной. Тогда я сидел на своем камне - это необыкновенно успокаивало икаким-то образом излечивало от всех сомнений. Стоило представить себякамнем, все становилось на свои места: "У камня нет проблем и нет желаниярассказывать о них, он уже тысячи лет такой, какой есть, тогда как я лишьфеномен, существо преходящее; охваченный чувством, я разгораюсь, как пламя,чтобы затем исчезнуть". Я был лишь суммой всех моих чувств, а Другой во мнебыл вне времени, был камнем.
II
Тогда же во мне поселилось глубокое сомнение в отношении всего, чтоговорил отец. Слушая его проповеди о чуде благодати, я всегда размышлял омоем опыте. Все, что он говорил, звучало банально и пусто, как история,рассказанная с чужих слов человеком, не вполне в нее верящим. Я желал бы емупомочь, но не знал как. Кроме того, я был слишком замкнут, чтобы делиться сотцом своим опытом или вмешиваться в его личные дела. Я ощущал себя, с однойстороны, слишком маленьким, с другой же - боялся собственной власти, менямучила авторитарность моего второго "я". Гораздо позже, уже восемнадцатилетним юношей, я часто спорил с отцом ивсегда питал тайную надежду, что смогу рассказать ему о чуде благодати итаким образом помогу его совести. У меня была уверенность, что, если онвыполнит Божью волю, так будет лучше. Но споры наши ничем не кончались. Онираздражали его и огорчали меня. "Вечно ты хочешь думать, - возмущался он, -а должно не думать, а верить". Я мысленно возражал ему: "Нет, должно знать ипонимать". Однако вслух говорил: "Так дай мне эту веру". На что он пожималплечами и в отчаянье отворачивался. У меня появились друзья, в основном это были застенчивые, робкие ребятаиз простонародья. В школе я делал успехи и позже даже стал лучшим учеником.Но я заметил, что те, кто учился хуже, завидовали мне и пытались при любойвозможности добиться таких же успехов. Это портило настроение. Я ненавиделвсякого рода состязания, не играл в игры, где требовалось непременнопобедить, я предпочитал оставаться вторым. Школьные занятия были и без тогодостаточно утомительными. Впрочем, очень немногие учителя, которых явспоминаю с благодарностью, находили во мне особые способности. Прежде всегоэто был учитель латинского языка - университетский профессор и мудрыйчеловек. Так сложилось, что латынь я учил с шести лет, - отец занимался сомной, и вместо уроков этот учитель зачастую отправлял меня в университетскуюбиблиотеку за учебниками. Я же выбирал самый длинный путь, оттягиваянасколько возможно свое возвращение. Но большинство учителей считали меня недалеким и способным устраиватьвсякие каверзы. Когда в школе что-нибудь случалось, подозревали, какправило, меня. Если где-то начиналась потасовка, меня считалиподстрекателем. В действительности, я лишь один раз принимал участие вдраке, когда мне стало ясно, что немало одноклассников относятся ко мневраждебно. Они напали на меня сзади, их было семеро. Тогда, в мои пятнадцатьлет, я был крупным и сильным подростком, и у меня случались приступывнезапной ярости. Разозлившись, я схватил обеими руками одного из них и,вращая вокруг себя, сбил его ногами нескольких других. Учителя обо всемузнали, но я лишь смутно припоминаю какое-то наказание, казавшееся мненесправедливым. С того дня меня оставили в покое, никто больше неосмеливался затевать со мной драку. Для меня было неожиданностью узнать, что у меня есть враги. Но это быловполне объяснимо. Выговоры, естественно, вызывали раздражение, но неказались несправедливыми. Знал я о себе мало, и это немногое было стольпротиворечиво, что я мог бы, наверное, признать за собой любую вину. Идействительно, я всегда чувствовал себя виноватым, сознавая все свои явные искрытые недостатки. В силу этого я был особенно чувствителен к порицаниям:все они в основном попадали в цель. Не совершая на самом деле того, в чемменя обвиняли, я знал, что мог бы это сделать. Я даже записывал свое алибина случай, если меня в чем-либо заподозрят. Было куда легче, когда ядействительно совершал дурные поступки. Тогда я по крайней мере знал, в чеммоя вина. Естественно, свою внутреннюю неуверенность я компенсировал внешнейуверенностью, или - лучше сказать - недостаток компенсировал себя сам, безмоей воли. Я казался себе виновным и невиновным одновременно. Ведь в глубинедуши я всегда знал, что во мне сосуществуют два человека. Один был сыноммоих родителей, он ходил в школу и был глупее, ленивее, неряшливее многих.Другой, напротив, был взрослый - даже старый - скептический, недоверчивый.Удалившись от людей, он был близок природе, земле, солнцу, луне; ему ведомыбыли все живые существа, но более всего - ночная жизнь и сны. Иными словами,все, в чем находил он "живого Бога". Здесь я намеренно заключил слово "Бога"в кавычки, ведь природа, как и сам я, казалась отделившейся от Него,небожеской. Тем не менее она была создана Им и была проявлением Его. Вголове моей не укладывалось, что выражение "по образу и подобию Божьему"должно быть применимо к человеку. Мне казалось, что горы, реки, озера,прекрасные деревья, цветы и звери с большим правом могут называться Божьимиподобиями, нежели люди с их смехотворными одеждами, с их бестолковостью итщеславием, лживостью и отвратительным эгоизмом - со всем тем, что я такхорошо узнал в себе, то есть в моем "номере 1", школьнике из 1890 года. Носуществовал и другой мир, и он был как храм, где каждый забывает себя, судивлением и восторгом постигая совершенство Божьего творения. В этом мирежил мой "другой", который знал Бога в себе, знал Его как тайну, хоть этобыла не только его тайна. Там, в этом мире, ничто не отделяло человека отБога. Там все было так, будто дух человеческий был с Богом заодно и гляделвместе с Ним на все созданное. То, что я здесь излагаю, тогда я не смог бы выразить вразумительно,хотя глубоко чувствовал. В такие минуты я знал, что достоин себя. Я былсамим собою. Но лишь одиночество давало мне это чувство, и я искал покоя иуединения для своего "другого". Эта игра, это противостояние двух ипостасей моей личности продолжалосьвсю жизнь, но оно не имеет ничего общего с тем, что медики называютпатологическим распадом личности. Наоборот, это происходит со всеми людьми,и, прежде всего, в том, что касается религии, которая в моей "другой жизни"- внутренней жизни - играла первостепенную роль. "Другой" ("номер 2") -типичная фигура, но осознается она очень немногими. Посещение церкви постепенно стало для меня невыносимым. Тамгромогласно, и я бы даже сказал - бесстыдно, вещали о Боге, о Его намеренияхи поступках. Там людей громко убеждали иметь такие чувства и верить
в такиетайны, которые, я знал, были внутренними и сокровенными и которые не следуетвыдавать ни единым словом. Я мог лишь заключить, что никто, даже священник,видимо, не знает тайны, иначе люди не осмелились бы открыто говорить о ней ипрофанировать глубокие чувства банальными сантиментами. Более того, я былуверен, что такой путь к Богу неправилен, поскольку твердо знал, знал поопыту, что благодать нисходит только на того, кто безоговорочно подчиняетсяЕго воле. То же говорилось и с кафедры, но словами из совершенно непонятногомне Апокалипсиса. Мне казалось, что каждый человек должен ежедневнозадумываться о смысле Божьей воли. Я этого не делал (мой "номер 1" отнимал уменя слишком много времени), но был уверен, что сделаю, как только возникнетнастоящая необходимость. Мне казалось, что религиозные предписания зачастуюзаменяли собой Божью волю, которая могла проявляться столь неожиданно ипугающе, с единственной целью - избавить людей от необходимости понимания. Ястановился все более скептичным, проповеди моего отца и других священниковвызывали у меня чувство неловкости. Люди вокруг, казалось, принимают какдолжное этот темный жаргон, бездумно проглатывая все противоречия, как то:Бог всеведущ и поэтому все предвидел, Он сам сотворил людей грешными, но темне менее наказывает их за грехи вечным проклятием и адским пламенем. Долгое время дьявол никак не присутствовал в моих размышлениях. Ясчитал его чем-то вроде злой собаки на хозяйском дворе. Никто, кроме Бога,не нес ответственности за этот мир, и Он, я знал это, был не только добр, нои страшен. Мне становилось как-то неуютно, когда я слышал прочувствованнуюпроповедь отца о "добром" Боге, о любви Его к людям и людей к Нему. "Знаетли отец, о чем говорит?" - думал я, терзаясь сомнениями. "Может ли он убитьменя, своего сына, принеся меня в жертву, как Авраам - Исаака, или принятькрестные муки, как Иисус? Нет, он не способен на это". А это значит, что онне всегда осознавал волю Бога, подчас ужасную, как известно из самой Библии.Мне стало ясно, что слова о повиновении Богу произносятся бездумно.Очевидно, Божья воля неизъяснима для людей, иначе они относились бы к нейблагоговейно из одного лишь страха перед Его могуществом, которое может бытьстоль ужасным - я знал это. Мог ли кто-нибудь, претендующий на знание Божьейволи, предвидеть то, что Он заставил сделать меня? В Новом Завете, покрайней мере, нет ничего подобного. Ветхий Завет и Книга Иова могли быоткрыть мне глаза, но я тогда знал их мало, равно как и не мог найти ничегополезного, готовясь к конфирмации. О страхе Божьем я, конечно, слышал, нолишь как о "пережитке иудаизма", давно отринутым христианским учением оБожьей любви и доброте. Образы моих детских снов меня смущали. Я спрашивал себя: "Кто со мноюговорит? Кто настолько бесстыден, что выставляет фаллос в храме? Ктозаставляет меня думать о Боге, Который разрушает Свою церковь стольнепристойным образом?" Возможно ли, чтобы это был дьявол? Я не сомневался,что здесь действовал Бог или дьявол. По крайней мере, я был совершенноуверен, что эти мысли и образы принадлежат не мне. Таков был главный опыт моей жизни, и я осознал, что несу за негоответственность, что от меня зависит, как сложится в дальнейшем моя судьба.Я был поставлен перед проблемой, решить которую не мог. Кто поставил меняперед ней? - спросить было не у кого. Я был уверен лишь в одном - я самдолжен найти ответ в глубинах своего сознания; я одинок перед лицом Бога;именно Он задает мне эти ужасные вопросы. С самого начала я ощущал своепредназначение, как если бы моя жизнь была определена мне судьбой и должнабыть выполнена как задача. Это придавало мне внутреннюю уверенность. И, хотяя никогда не мог объяснить это, судьба моя не раз подтверждаласправедливость моей убежденности. Мне не нужно было иметь
эту уверенность,она владела
мной, часто даже наперекор обстоятельствам. Никто не мог отнятьу меня убеждение, что мне было предписано сделать то, что хочет Бог, а нето, что хочу я. Часто у меня появлялось чувство, что в каких-то значительныхвещах я уже не среди людей, но наедине с Богом. И "там" я уже не был одинок,а находился вне времени, и Он, Который был всегда и будет всегда, в концеконцов давал ответ. Эти разговоры с моим Другим были глубоким переживанием:с одной стороны, это была тяжелая борьба, с другой - высочайшее наслаждение. Понятно, что об этом я ни с кем говорить не мог. Я не знал никого, комуможно было бы объяснить это, кроме, разве что, моей матери. Мне казалось,она думала, как я. Однако вскоре я заметил, что она уклонялась от разговоровсо мной. Она восхищалась мною и только. Итак, я оставался один со своимимыслями. Признаться, мне это нравилось. Я играл один и один мечтал. У менябыл мой собственный, только мне принадлежащий мир. Мать я любил безмерно. От нее исходило живое тепло, с ней было уютно,она обожала поболтать, но и сама с готовностью выслушивала любого. У нее,очевидно, был литературный талант, вкус и глубина. Но эти ее качества несмогли развиться должным образом, они так и остались невостребованными,скрытыми за неброской внешностью полной, добродушной, пожилой женщины. Онаочень любила угощать гостей и прекрасно сама готовила, она, наконец, была нелишена юмора. Взгляды ее были вполне традиционными для человека ееположения, однако ее бессознательное нередко обнаруживало себя, и тогдавозникал образ мрачный и сильный, обладающий абсолютной властью и как былишенный физического тела. Мне казалось, она состояла из двух половинок,одна безобидная и человечная, другая - темная и таинственная. Эта втораяобнаруживала себя лишь иногда, но всякий раз это было неожиданно и страшно.Тогда она говорила как бы сама с собой, но все ею сказанное проникало мне вдушу и я совершенно терялся. Когда это случилось впервые, мне, помнится, было лет шесть и я еще неходил в школу. По соседству с нами жили весьма зажиточные люди. У них былотрое детей - старший мальчик, примерно моего возраста, и две девочкипомладше. По воскресеньям детей наряжали, как мне казалось, очень смешно - влакированные туфли, крахмальные жабо и белые перчатки. Одежду детей чистилищеткой, а их самих тщательно причесывали даже в будни. Они были хорошовоспитаны и старались держаться на расстоянии от меня, грубого мальчика врваных брюках, дырявых туфлях и с грязными руками. Мать бесконечно не даваламне покоя сравнениями и наставлениями: "Посмотри на этих милых детей, онитак хорошо воспитаны, так вежливы, а ты ведешь себя как уличный мальчишка,ты невозможен". Я почувствовал себя униженным и решил отколотить "милогомальчика", что и исполнил. Его мать пришла в бешенство, она прибежала к моейс криками и протестами. Моя мать была, конечно, напугана и прочитала мнеприправленную слезами нотацию, более долгую и страстную, чем когда-либораньше. Я не чувствовал никакой вины, наоборот, был вполне доволен собой.Мне казалось, что я в какой-то мере наказал этого чужака за вызывающееповедение. Однако волнение матери испугало меня. Раскаиваясь, что огорчилее, я убежал к своему столику за клавикордами и принялся играть в кубики.Некоторое время в комнате было тихо. Мать, как обычно, сидела у окна ивязала. Потом я услышал, как она невнятно бормочет что-то, и из ееотрывочных слов понял, что она думает о происшествии, но смотрит на него ужедругими глазами. Вдруг она произнесла: "Но нельзя же так выставляться, вконце концов!" Я догадался, что она говорила о тех разодетых "обезьянках".Ее любимый брат был охотником, он держал собак и без конца говорил о щенках,полукровках, помете и т. д. С облегчением я понял, что мать считает этихужасных детей "беспородными" и что ее выговор не следует принимать всерьез.Но я уже тогда понимал, что должен оставаться совершенно спокойным, непоказывать свой триумф и говорить: "Вот видишь, ты же сама так считаешь!"Она пришла бы в негодование: "Ужасный мальчишка, как ты смеешь говоритьтакое о своей матери!" Отсюда можно заключить, что нечто подобное случалосьи раньше, просто я не помню. Я рассказываю эту историю потому, что в тот период, когда развивалсямой скепсис, произошел случай, проливший свет на двойственную природу моейматери. Однажды за столом заговорили о скучных мелодиях некоторых духовныхгимнов. Речь шла о возможной их ревизии. И вдруг мать пробормотала: "О duLiebe meiner Liebe, du verwunschte
Seligkeit" ("О любовь моей любви, тыпроклятое блаженство..." - нем.
).
[Речь идет об оговорке: verwunschte
(проклятое) и verwunschte
(вожделенное).] Как и раньше, я притворился, чтоне расслышал, стараясь не выдать свое ликование. Двойственная природа матери была одной из главных причин моих ночныхкошмаров. Днем ласковая, по ночам она казалась странной и таинственной,являясь мне страшным всевидящим существом - полузверем, жрицей из медвежьейпещеры, беспощадной как правда и как природа. В такие минуты она былавоплощением того, что я называю "natural mind". Я знаю, во мне тоже есть нечто от этой древней природы, и этопозволяет, что не всегда приятно, видеть людей и вещи такими, какие ониесть. Я могу дать себя обмануть, если не желаю знать истинного положениявещей, но в глубине души я его вполне себе представляю. Это чувство сродниинстинкту или архаическому механизму партиципации -
мистического соединенияс другими. Это как внутреннее зрение, когда каждый акт видениябеспристрастен. Понял я это гораздо позже, после разного рода странных происшествий.Так, однажды я рассказал историю жизни незнакомого мне человека. Это было насвадьбе друга моей жены. Ни невесту, ни кого-либо из ее семьи я не знал. Застолом я сидел напротив бородатого мужчины средних лет, которого мнепредставили как адвоката, мы оживленно беседовали о криминальной психологии.Чтобы ответить на конкретный вопрос, я в качестве примера привел придуманнуюисторию. Вдруг мой собеседник изменился в лице, а за столом воцариласьтишина. Я растерянно замолчал. Слава Богу, подали десерт, так что вскоре яподнялся и вышел в холл, где, забившись в угол с сигарой, попыталсяосмыслить случившееся. В эту минуту ко мне подошел один из соседей по столуи с укором сказал: "Как вы могли так дискредитировать человека?" -"Дискредитировать?! Чем же?" - "Ну, та история, которую вы рассказали..." -"Но я ее просто выдумал - от начала и до конца!" Каково же было мое изумление, когда выяснилось, что я во всехподробностях рассказал правдивую историю моего визави. И в этот момент я сужасом обнаружил, что не могу вспомнить ни единого слова из нее - и по сейдень это мне не удалось. Один из немецких психологов в своей автобиографииописывает аналогичный случай: однажды на постоялом дворе он уличил в краженеизвестного ему молодого человека, поскольку увидел это своим внутреннимзрением. Я могу привести массу случаев из своей жизни, когда мне вдругстановилось известно то, чего я никоим образом знать не мог. Это знаниеприходило ко мне как моя собственная идея. С моей матерью бывало то жесамое. Она не понимала, что говорит, но в
ее голосе появлялась некаяабсолютная авторитарность, и произносила она именно то, чего требоваладанная ситуация. Мать считала меня не по возрасту разумным и, как правило, общалась сомной как со взрослым, делилась тем, чего не могла сказать отцу, делая меня,ребенка, своим поверенным. Мне было лет одиннадцать, когда я узнал от нее ободном деле, связанном с отцом и сильно меня встревожившем. Я долго ломалголову и наконец решил, что должен посоветоваться с одним из друзей отца -тот, как считалось, был влиятельным человеком. Не сказав матери ни слова, яотправился после школы в город. Был полдень, когда я позвонил в дверь этогочеловека, но служанка, сказала, что его нет дома. Разочарованный, я вернулсядомой. Теперь же мне понятно, что это было providentia specialis (некоепровидение. - лат.
).
Несколько позже мать снова вспомнила об этом деле. Наэтот раз все выглядело совершенно иначе - оно не стоило и выеденного яйца.Почувствовав себя глубоко уязвленным, я подумал: "Каким же нужно было бытьослом, чтобы принять это всерьез, я ведь чуть было не наделал бед!" С техпор все, что говорила мне мать, я делил надвое, потеряв к ней доверие. Менябольше никогда не тянуло рассказать ей о том, что всерьез занимало моимысли. Но иногда, в те моменты, когда проявлялось ее второе "я", она говориланастолько to the point (в точку. - англ.),
что меня бросало в дрожь. В такиеминуты мать была бесподобным собеседником. С отцом все было по-другому. Мне часто хотелось поделиться с нимрелигиозными сомнениями и попросить у него совета, но я не делал этого: мнеказалось (я даже знал это наверняка), что он ответит лишь так, как велит емудолг. Насколько я был прав в своем предположении, выяснилось позже. Отецлично готовил меня к конфирмации, что утомляло меня смертельно. Листаякатехизис и надеясь найти там что-нибудь, кроме смутных, скучных исентиментальных измышлений о "Неr'е Jesus'e", я однажды наткнулся на главу оТроице. Там обнаружилось нечто меня волновавшее: единство, котороеодновременно являлось тройственностью. Этот парадокс не давал мне покоя, и яс нетерпением ожидал момента, когда мы дойдем до этого места. Но когданаконец дошли, отец сказал: "Далее говорится о Троице, но мы это пропустим,потому что я сам здесь ничего не понимаю". Восхищаясь его честностью, я темне менее был глубоко разочарован и сказал себе: "Вот так. Они ничего незнают и даже думать не хотят. Как же я могу поделиться с ними моей тайной?" Я осторожно попытался сблизиться с некоторыми одноклассниками,казавшимися мне склонными к размышлениям, но тщетно - в ответ никакогоотклика, одно лишь недоумение, что, в конечном счете, оттолкнуло меня. Несмотря на очевидную скуку, я честно старался достичь слепой веры безпонимания - такое отношение, на мой взгляд, соответствовало отцовскому, иготовился к причастию - последней моей надежде. Это, думал я, всего лишьтрадиционное причащение, своего рода ежегодное прославление Господа нашегоИисуса Христа, который умер 1890 - 30 = 1860 лет назад. Но ведь он же сказалкогда-то: "Приимите, ядите: сие есть тело мое" (Мф. 26, 26), чтобы мы елихлеб причастия так, будто это его тело, изначально бывшее человеческойплотью. Точно так же мы должны пить вино, которое было его кровью. Мне сталоясно, что таким образом мы должны были принять его в себя. Это выгляделонастолько абсурдным и невозможным, что я уверился в существовании великойтайны, скрытой за всем этим, и в своей причастности к ней. Это и былопричастием, которому мой отец придавал такое большое значение. По обычаю моим крестным отцом стал член церковного комитета. Этотсимпатичный молчаливый пожилой человек был каретником, и я часто бывал в егомастерской. Он явился к нам в церковном облачении и цилиндре, придававшемему торжественный, праздничный вид, и повел меня в церковь, где мой отецстоял позади алтаря и читал молитву из литургии. На алтарной столешницележали большие подносы с маленькими кусочками хлеба. Я знал, что хлебиспечен нашим пекарем, а выпечка редко ему удавалась, (как правило, она былабезвкусной). Из оловянного кувшина налили в оловянную чашу вино. Мой отецсъел кусочек хлеба, отпил глоток вина - я знал ресторанчик, где его брали, -и передал чашу одному из старейшин. Все были напряжены и, похоже,безучастны. Я с волнением ждал чего-то особенного, но все было так же, как ина других церковных службах - крещении, похоронах и т. д. Мне показалось,что все здесь происходило по раз и навсегда установленному образцу: мой отецболее всего был озабочен тем, чтобы завершить церемонию согласно правилам, ив эти правила входило произнесение некоторых слов с особым ударением. Нопочему-то он ничего не сказал о том, что Иисус умер 1863 года назад, в товремя как во всех других поминальных службах эта дата особо выделялась. Я невидел ни печали, ни радости, чувствуя, что праздник оказался недостоинличности, которой он посвящался. Служба не шла ни в какое сравнение сосветскими юбилейными торжествами. Как-то незаметно подошла моя очередь. Я съел хлеб, - как и ожидалось,он был невкусным, вино, я лишь пригубил его, - слабым и кислым, явно не излучших. Потом прозвучала заключительная молитва; люди уходили - на их лицахне было ни огорчения, ни просветления, и лишь читалось: "Ну вот и все". Я шел домой с отцом, все время думая, что на мне черная фетровая шляпаи новый черный костюм, похожий на тот, какие носят пасторы. Это был странныйудлиненный пиджак, заканчивающийся внизу двумя крылышками, с обеих сторон,между ними находились шлицы с карманами, куда можно было засунуть носовойплаток - небрежным жестом, как это делают взрослые мужчины. Внезапно яощутил свой новый социальный статус: меня приняли в мужское братство. Обед втот день тоже был необыкновенно хорош. Еще я мог гулять в своем новомкостюме. И все же я чувствовал опустошенность и ничего больше. Спустя какое-то время я понял, что ничего не изменилось. Вот я уже навершине религиозных таинств, жду непонятно чего, и... ничего не происходит.Я знал, что Бог может поступить со мной удивительнейшим образом - можетиспепелить и может наполнить все вокруг неземным светом. Но в той церемониине было и следа Бога. Правда, все говорили о Нем, но то были не более чемслова. Ни в ком другом я не обнаружил и доли того безграничного отчаяния,того предельного напряжения всех сил и той чудесной благодати наконец,которые для меня составляли сущность Бога. Я не заметил ничего похожего на"communio" - никакого слияния, никакого единения... Единения с кем? СИисусом? Но он был всего лишь человеком, умершим 1860 лет назад. Почемукто-то должен "сливаться" с ним? Его называли "Сыном Божьим" -следовательно, он был полубогом вроде античных героев; каким же образомобычный человек может "слиться" с ним? Это называлось "христианскаярелигия", но она не имела ничего общего с тем Богом, Которого я знал. Сдругой стороны, было совершенно ясно, что Иисус - человек, знавший Бога. Ониспытал отчаяние и крестные муки и учил любить Бога как доброго Отца. Должнобыть, и ему был ведом страшный облик Бога. Это я был в состоянии понять, нокакова была цель этой несчастной поминальной службы с этим хлебом и этимвином? Мало-помалу я пришел к пониманию, что причащение было роковым дляменя: оно опустошило меня, более того, я будто что-то утратил. В этойрелигии я больше не находил Бога, я знал, что уже никогда не смогу приниматьучастие в этой церемонии и никогда не пойду в Церковь - там все мертво, тамнет жизни. Меня охватила жалость к отцу, я понял весь трагизм его профессии и егожизни: он боролся со смертью, существование которой не признавал. Между ними мной открылась бездонная пропасть, и не было надежды когда-либо преодолетьее. Я не смог бы причинить боль моему доброму отцу, всегда такому терпимомуко мне, не мог заставить его войти в кощунство, необходимое для постиженияблагодати. Только Бог мог потребовать такое, но не я - это было быбесчеловечно. Бог не подвержен человеческим слабостям, думал я, Он и добр изол, Он являет смертельную опасность, и каждый, естественно, стараетсякаким-то образом спастись. Люди недальновидно цепляются за Его любовь иблагость из страха перед Его искушениями и Его разрушительным гневом. Иисустоже заметил это и потому просил: "И не введи нас в искушение" (Мф. 6, 13). Таким образом, я порвал с церковью и с человеческим миром, такими,какими их знал. Я - как мне казалось - потерпел величайшее поражение вжизни. Религиозные убеждения - моя единственная осмысленная связь с миром -утратили для меня смысл: я уже не мог разделять со всеми общую веру, нооказался причастным к чему-то невыразимому, к "тайне" внутри меня. Это былоужасно. И что всего невыносимее - это было грубо и бессмысленно. Какая-тодьявольская шутка. "Как человек должен представлять себе Бога?" - размышлял я. Разве вмоих силах придумать разрушение Богом собора или тот детский сон о подземномхраме? Это навязала мне чья-то могущественная воля. Может, за этоответственна природа? Но природа - не что иное, как воля Создателя. Обвинитьдьявола? Тоже невозможно - и он творение Бога. Значит только Богдействительно существует - только Он способен испепелить и подаритьневыразимое блаженство. А как же причастие? Может, все дело в моей собственнойнесостоятельности? Но я готовился к нему со всей серьезностью, надеясьпережить просветление, сподобиться чуда благодати, - и ничего не произошло.Бога не было при этом. Бог пожелал отвратить меня от церкви и от веры моегоотца. Я оказался отрезанным от всех людей, потому что они верили не так, какя. Знание это омрачило мою жизнь, и так продолжалось вплоть до поступления вуниверситет.
III
Я искал книги, которые рассказали бы мне о Боге все, что было известноо Нем другим людям, начав со скромной библиотеки моего отца (тогда онаказалась мне вполне достаточной). Сначала мне попадались вполне традиционныесочинения. Я не находил ни одного автора, который бы мыслил независимо, покане наткнулся на "Христианскую догматику" Бидермана 1869 года. От него яузнал, что религия - "работа духа", "самоопределение человека в отношениях сБогом". С этим мне было трудно согласиться, поскольку я понимал религию какнечто такое, что Бог совершает со мною - это была Его
работа, Он сильнейшаясторона, а я лишь подчиняюсь. Моя "религия" не осознавала связи человека сБогом, ибо как может человек быть связанным с Тем, Кого так мало знает? Мнеследует прежде узнать Его. У Бидермана в главе "О сущности Бога" я прочел, что Бог - это"существо, которое надо представлять себе по аналогии с человеческим "я", ноэто "я" - единственное в своем роде, совершенное, вселенское". Насколько я понял, данное определение не противоречило Библии. Богусвойственна индивидуальность и сознание Себя как вселенной, подобно тому какмое "я" является духовным и физическим существом. Но здесь таилось серьезноепрепятствие. Индивидуальность, размышлял я, со всей очевидностьюпредполагает характер; характер же - то, что отличает вас от других (выявляетесь одним и не являетесь другим); иными словами, он подразумеваетнекоторые определенные качества. Но если Бог - все, то как может Он иметьхарактер, отличный от других? Если у Него есть характер, Его "Я" субъективнои ограниченно. И, наконец, какого рода этот характер? Вот главный вопрос - иесли вы не знаете ответа, вы не в состоянии определить свое отношение кНему. Воображая Бога по аналогии с собой, я ощущал сильное внутреннеесопротивление. Такая аналогия представлялась мне если не богохульством, то,по крайней мере, непомерной самонадеянностью. Да и с моим собственным "я"все было далеко не просто. В первую очередь, я сознавал свою двойственностьи противоречивость. В обоих проявлениях мое "я" было крайне ограниченным,легко впадало в самообман и зависело от настроений, эмоций и страстей. Онознало куда больше поражений, чем побед, ему свойственны были инфантильность,эгоистичность, упрямство, оно требовало к себе любви и жалости, былонесправедливым и слишком чувствительным, ленивым и безответственным и т. д.Ему недоставало многих достоинств и талантов, которые я находил у других икоторыми восхищался не без зависти. Как же оно могло явиться той аналогией,которая даст мне возможность представить себе природу Бога? Я усердно искал другие характеристики Бога, но обнаружил лишь нечтовроде списка, подобного тому, который я когда-то составил передконфирмацией. Я обнаружил, что согласно пар. 172 "наиболее непосредственноотражает неземную природу Бога: 1) negativ: Его невидимость для людей и т. д., а также 2) positiv: Его пребывание на небесах и т. д." Это был провал: передо мной тотчас возникло богохульное видение,которое Бог прямо или непрямо (через дьявола) навязал моей воле. Из пар. 183 я вычитал, что "Божественная сущность" противна светскойморали, Его "справедливость" не просто "беспристрастна", но является"проявлением Его Божественной сущности". Я рассчитывал найти здесь хотьчто-нибудь о темных сторонах Бога, которые причинили мне столькобеспокойства, - о Его мстительности, Его ужасающей ярости, о необъяснимомотношении к созданиям, рожденным Его всемогуществом. Ему ведома их слабость,но Он доставляет Себе удовольствие, сбивая их с пути или, по меньшей мере,подвергая испытаниям, хотя результат этих экспериментов Ему заранееизвестен. Каков же характер Бога? Что мы подумали бы о человеке, которыйведет себя подобным образом? Продолжить эту мысль у меня не хватило духа.Далее я прочитал, что Бог, "хотя Ему было достаточно Самого Себя", сотворилмир для собственного "удовлетворения", что, "творя мир физический, Оннаполнил его Своею красотой, творя мир духовный, Он пожелал наполнить егоСвоею любовью". Сначала я долго раздумывал над непонятным словом "удовлетворение".Удовлетворение чем или кем? Очевидно, миром, ведь Он посмотрел на плодытруда Своего и нашел, что это хорошо. Но именно этого я никогда не понимал.Да, мир прекрасен безгранично, но он и не менее страшен. В маленькойдеревушке, вдали от городской жизни, где живет горстка людей и ничего непроисходит, "старость, болезнь и смерть" предстают перед глазами во всехсвоих мельчайших подробностях, более очевидных, чем где бы то ни было еще.Мне еще не было шестнадцати лет, но я уже много знал об истинной жизни людейи животных; в церкви и в школе достаточно наслышался о страданиях ипорочности мира. Бог мог, разумеется, находить "удовлетворение" в раю, новедь Он Сам старательно позаботился о том, чтобы это блаженство было неслишком долгим, поместив там ядовитого змия - самого дьявола. Находил ли Онв этом удовлетворение? Я был убежден, что Бидерман так не думал, - он простоизлагал свои мысли в свойственной богословам лекговесной и бездумной манере,даже не сознавая их абсурдности и бессмыслицы. Я и предположить не мог, чтоБог находит мрачное удовлетворение в незаслуженных страданиях человека иживотных, не мог помыслить, что Он намеревался сотворить мир из однихпротиворечий, чтобы одно создание пожирало другое и всяк рождался, чтобыумереть. "Божественная гармония" естественных законов казалась мне хаосом,умеряемым робкими усилиями людей, и "вечный" небесный свод со звездами,движения которых предопределены, выглядел как набор случайных тел,беспорядочный и бессмысленный, со всеми этими созвездиями, о которых всеговорят и которых никто не видел. Ведь очертания их совершенно произвольны. Я глубоко сомневался, в том, что естественный мир преисполненБожественной красоты. На мой взгляд, это являлось очередным утверждением,которое следовало без раздумий просто принимать на веру. В самом деле, еслиБог являет Собой высшую красоту, почему же мир, Его творение, стольнесовершенен, столь порочен, столь жалок? Вероятно, эта путаница была деломрук дьявола, думал я. Но и дьявол - ведь тоже создание Бога. И тогда я сталчитать о дьяволе - это казалось очень важным. Я снова обратился к моимдогматикам, пытаясь найти ответы на мучившие меня вопросы о причинахстраданий, несовершенства и зла. Ответов не было; я закрыл книгу. В ней ненашлось ничего, кроме красивых и пустых слов, и, что гораздо хуже, за всейэтой глупостью стояла единственная цель - скрыть правду. Я был не просторазочарован, я был возмущен! Но где-то и когда-то существовали же люди, которые, как и я, стремилисьдоискаться правды, которые мыслили разумно, не желая обманывать себя идругих, не закрывая глаза на горькую реальность. И тогда моя мать (вернее,ее "номер 2") вдруг сказала: "Ты как-нибудь должен прочесть "Фауста" Гете".У нас имелось превосходно изданное собрание сочинений Гете, и я нашел там"Фауста" - на мои раны будто пролили бальзам. "Вот наконец-то человек, -думал я, - который принял дьявола всерьез, который заключил кровавый договорс тем, кто своей властью расстроил совершенный Божественный замысел". Я неодобрял Фауста, на мой взгляд, ему не следовало быть столь забывчивым илегковерным. Он должен был проявить большую рассудительность и большуюнравственность. Какая непростительная инфантильность - так легкомысленнопроиграть свою душу! Фауст оказался откровенным пустозвоном. У менясложилось впечатление, что центр драмы и ее смысл главным образом былисвязаны с Мефистофелем. Я не слишком огорчился бы, отправься душа Фауста вад. Он этого заслуживал. Но сюжет об "обманутом дьяволе" в конце меня простовозмутил - Мефистофель был кем угодно, но только не простаком, и странно,чтобы его провели глупцы. Мефистофель казался мне обманутым совсем в другомсмысле: он не получил обещанного потому, что Фауст, этот ветреный ибесхарактерный тип, попал на небеса со своими непомерными претензиями.Думаю, там его ребячество обнаружилось в первый же день; по-моему, он вовсене заслуживал посвящения в великие тайны, его стоило прежде испытатьочистительным огнем. Но главным действующим лицом был для меня не он, аМефистофель, я смутно чувствовал его связь с тем, чего не понимал в матери.В любом случае Мефистофель и заключительное Посвящение навсегда остались вмоем сознании как прикосновение к чему-то таинственному и чудесному. Наконец я уверился в том, что были и есть люди, которые смотрели в лицозлу, видели его власть, более того - его тайную роль в избавлении человекаот мрака и страданий. В этом смысле моим пророком и стал Гете. Но проститьему то, как он отделался от Мефистофеля, я не мог - каким-то трюком,каким-то tour de passe-passe (фокусом. - фр.),
так легкомысленно, такпо-богословски. Это было слишком безответственно, и я досадовал, что Гететоже оказался из тех обманщиков, кто с помощью словесных ухищрений пытаетсяпредставить зло безвредным. Для себя я сделал вывод, что Фауст был философом, хотя и не слишкомглубоким, и что, несмотря на отход от философии, он, очевидно, успелприобрести некую восприимчивость к истине. До этого я практически ничего неслышал о философии, и теперь у меня появилась новая надежда. Может быть,рассуждал я, есть философы, которые пытались разрешить те же вопросы икоторые помогут мне. В библиотеке отца философов не нашлось - все они были на плохом счету,поскольку пытались думать; мне пришлось довольствоваться "Универсальнымфилософским словарем" Круга (2-е изд. 1832 г.). Я отыскал статью о Боге. Онаначиналась с этимологии слова "Бог", которое - и это представлялосьнеоспоримым - происходит от слова "благо" и означает нечто высшее исовершенное. Существование Бога недоказуемо, говорилось далее, но может бытьДоказана имманентность идеи Бога. Таковая присуща человеку изначально, еслине в видимых проявлениях, то, во всяком случае, скрыто. И наши"интеллектуальные силы" должны были "развиться до определенной степени",прежде чем смогли породить столь возвышенную идею. Объяснение буквально поразило меня. "Да что такое с этими философами?"- спрашивал я себя. Очень похоже, что они судят о Боге с чужих слов. Стеологами иначе: те по крайней мере уверены, что Бог есть, хотя ивысказываются о Нем самым противоречивым образом. Но и Круг выражался стользавуалированно лишь затем, чтобы скрыть настоящую убежденность всуществовании Бога. Почему не сказать об этом прямо? Зачем он притворяется,будто и в самом деле думает, что мы "порождаем" идею Бога и, чтобы сделатьэто, должны достичь определенного Уровня развития? Такие идеи, насколько язнал, есть даже у нагих дикарей в джунглях. А ведь они не философы, они несобираются специально для того, чтобы "породить идею Бога". Я тоже никогдане "порождал" никакой "идеи Бога". Разумеется, существование Бога не можетбыть доказано, - как, скажем, моль, поедающая австралийскую шерсть, докажетдругой моли, что Австралия существует? Существование Бога не зависит отнаших доказательств. Как пришел я к этому определению? На сей счет мнедовелось услышать массу объяснений, но я ничему не мог верить, ничто неубеждало меня. В действительности, это никоим образом не было моей идеей.Это не выглядело так, как если бы сначала я воображал что-то, потом эточто-то обдумывал и затем наконец верил в это. Так, например, история оХристе всегда казалась мне подозрительной. По-настоящему я никогда в нее неверил, хотя мысли об Иисусе внушались мне с куда большей настойчивостью, чеммысли о Боге. Почему же я стал воспринимать Бога как нечто само собойразумеющееся? Почему философы стараются внушить другим, будто Бог - это"идея", своего рода произвольное допущение, которое можно "породить" или "непородить", - когда совершенно ясно, что Он существует так же реально, каккирпич, что падает вам на голову? Неожиданно мне открылось, что Бог - это одно из наиболее существенных инепосредственных переживаний, по крайней мере для меня. Не мог же я выдуматьтой страшной истории с собором. Напротив, она была мне навязана, и чья-тожестокая воля принудила меня думать об этом. Но зато потом на меня снизошлоневыразимое ощущение благодати. Я сделал вывод, что эти философы изначально опирались на шаткую основу- на странное представление о Боге как о своего рода гипотезе, которую можнообсуждать. Мне казалось в высшей степени неудовлетворительным то, чтофилософы не нашли никакого объяснения разрушительным действиям Бога. Аименно такие действия, на мой взгляд, заслуживали особого вниманияфилософии, поскольку теология с этим явно не справлялась. И как же я былразочарован, когда сообразил, что философы, похоже, об этом даже неподозревали. Я перешел к следующей интересующей меня статье - о дьяволе. Если, читаля, допустить, что дьявол изначально зол, мы впадем в явное противоречие, тоесть в дуализм. Поэтому нам следует предположить, что он первоначальносоздан добрым, но позже был развращен своей гордыней. Однако, как отмечалавтор статьи - и я был доволен, что он это заметил, - данная гипотезапредполагает, что главное зло, которое она пытается объяснить, - собственногордыня. В остальном, по его мнению, происхождение зла "неясно инеобъяснимо". Для меня это означало, он, как и теологи, не желает думать озле. Статья о зле и его происхождении выглядела столь же бесполезной. Здесь я попытался связно изложить идеи и мысли, занимавшие меня, пустьи с перерывами, в течение нескольких лет. Это были проявления моего скрытоговторого "я", моего "номера 2". Я пользовался отцовской библиотекой тайно,без разрешения. Между тем мое первое "я" открыто читало Герштеккера ипереводные английские романы. Я увлекся немецкой литературой, в первуюочередь классической, от которой школа еще не успела отвратить меня своимискучными многословными комментариями. Читал тогда я много и беспорядочно,читал сочинения лирические и драматические, исторические иестественнонаучные. Увлечение это было не только приятным и полезным - онодавало мне своеобразную разрядку. Но увлечения моего второго "я" все глубжеи глубже погружали меня в депрессию. Не находя ответов на свои вопросы, яокончательно разочаровался. Окружающие, казалось, интересовались совсемдругими вещами, я был совершенно одинок с моими исканиями. Больше всего насвете мне хотелось поговорить с кем-нибудь, но я не мог найти точексоприкосновения, обнаруживая лишь отчужденность, недоверие, некий страх, чтов конце концов лишало меня желания общаться. Это угнетало еще сильнее. Я незнал, как это понимать: почему никто не переживает ничего подобного? Почемуоб этом нет книг? Неужели я единственный, кому это пришло в голову? Номысль, что я мог сойти с ума, меня никогда не посещала, поэтому светлая итемная стороны Бога казались мне вещами, которым, несмотря на душевноесопротивление, я должен был найти объяснение сам. Я ощущал свое вынужденное "отличие", и оно пугало меня (означая не чтоиное как изоляцию) и приводило к очевидной несправедливости: меня делаликозлом отпущения куда чаще, чем я мог это вынести. На уроках немецкого явыглядел весьма посредственно: ни грамматика, ни синтаксис совершенно меняне интересовали. Я скучал и ленился. Темы сочинений казались мне какправило, пустыми и глупыми, а собственные работы - беспредметными ивымученными. Оценки я получал средние, что вполне устраивало: я старался невыделяться, не подчеркивать свое проклятое "отличие". Меня тянуло кмальчикам из бедных семей, которые, как и я, вышли из ничтожества, но многиеиз них были тупыми и невежественными, а это уже раздражало. Притягивало жеменя то, что эти одноклассники в своей простоте не замечали во мне ничегоособенного. А я из-за своего "отличия" уже начал бояться сам себя: мнеказалось, что есть во мне нечто такое, чего я сам в себе не знаю, из-за чегоменя не любят учителя и избегают товарищи. Тогда же произошла история, которая меня доканала. Мы наконец получилитему для сочинения, которая показалась мне интересной. Я писал добросовестнои с увлечением и, как мне казалось, мог рассчитывать на успех - получитьодин из высших баллов, не самый высший, конечно, это бы меня выделило, ноблизкий к нему. Наш учитель имел обыкновение начинать обсуждение сочинений с лучших.Сперва он прочел сочинение первого ученика, это было в порядке вещей. Затемпоследовали другие, а я все ждал и ждал, когда же прозвучит мое имя. Меня неназывали. "Этого не может быть, - думал я, - неужели мое сочинение настолькоплохое, ведь он уже перешел к откровенно слабым работам. В чем же дело?" Илия снова оказался "вне конкурса" и обнаружил свое проклятое "отличие"? В конце концов, когда все сочинения были прочитаны, учитель сделалпаузу и произнес: "У меня есть еще одно сочинение - Юнга. Оно намногопревосходит другие, и я должен был бы отдать ему первое место. Но, ксожалению, это обман. Откуда ты списал его? Скажи начистоту!" В ужасе и негодовании я вскочил с криком: "Я не списал ни единогослова! Я же потратил столько сил, я старался написать хорошее сочинение". Ноучитель был неумолим: "Ты лжешь. Ты не мог написать такое сочинение. Этомаловероятно. Итак - откуда ты его списал?" Напрасно я клялся в невиновности, учитель стоял на своем. "Значит, так,- сказал он, - если я найду, откуда ты его списал, тебя исключат из школы".И отвернулся. Мои одноклассники бросали на меня странные взгляды, и я сужасом понял, что они думают: "Ах, вот оно что". И снова передо мнойоказалась глухая стена. Теперь на мне было клеймо - клеймо моего проклятого "отличия".Униженный и опозоренный, я клятвенно пообещал отомстить учителю, и, если бытакая возможность вдруг появилась, я рассчитался бы с ним по законуджунглей. Но как мог я доказать всему свету, что не списывал сочинение? Я днями размышлял над этой историей и снова приходил к выводу, чтоничего нельзя было поделать, что волею слепой и глупой судьбы я оказалсялжецом и обманщиком. Теперь до меня стало доходить многое, чего я не понималраньше, например, почему один из учителей сказал моему отцу, когда тотпришел поинтересоваться моей учебой: "Ну, он, конечно, средний ученик, ноработает с похвальным усердием". То, что я числился в "недалеких" и"поверхностных", сказать по правде, меня это не задевало. Меня убивало то,что они считали меня способным на ложь. Я уже не в силах был сдерживать горечь и негодование. И тут случилосьто, что я замечал в себе и прежде: в сознании воцарилась внезапная тьма,будто захлопнулась глухая дверь, отгородив меня от всех. И я спросил себя схолодным любопытством: "Что, собственно, произошло? Ну да, ты возмущен.Учитель, бесспорно, глупец, он ничего не понимает, он не понимает тебя, новедь и ты понимаешь не больше. Он сомневается в тебе точно так же, как тысам. Ты не веришь в себя и в других и тянешься к тем, кто прост, наивен ивиден насквозь. Что это - возмущение человека, который чего-то не понимает?" Подобные мысли sine ira et studio (без гнева и пристрастия. - лат.
)удивительным образом напоминали цепочку тех других моих рассуждений, которыея считал для себя запретными. Тогда я не видел различия между "я" первым и"я" вторым, кроме того, что мир второго "я" был только моим. И все же меняникогда не покидало чувство, что в том втором мире было замешано что-то ещепомимо меня. Будто дыхание огромных миров и бескрайних пространств коснулосьменя, будто невидимый дух витал в моей комнате - дух кого-то, кого давнонет, но кто будет всегда, кто существует вне времени. В этом было нечтопотустороннее. В то время у меня, безусловно, не было таких слов, но мое описаниевовсе не относится к моему теперешнему состоянию. Я лишь пытаюсь объяснитьте прошлые ощущения и осветить сумеречный мир своего детства с помощью того,что мне известно сейчас. Через несколько месяцев после того случая мои школьные товарищипрозвали меня "отцом Авраамом". Мой "номер 1" не мог понять почему ивозмущался, считая это смешным и глупым. Но в глубине души я сознавал, чтоимя было точным, и болезненно воспринимал все эти намеки на мое подсознание.Чем больше я читал и чем ближе знакомился с городской жизнью, тем сильнеечувствовал, что та реальность, которую пытаюсь постичь, подразумевает совсеминой порядок вещей, нежели тот маленький мир, в котором я вырос, с егореками и лесами, людьми и животными, с маленькой деревней, что купалась всолнечных лучах, с ветрами и облаками, с темными ночами, когда происходятстранные вещи. Это была не просто точка на карте, а "Божий мир", полныйтайного смысла. Но люди ничего о нем не знали, и даже животные почему-тоутратили этот смысл. Я отыскивал это неведение в печальном, потерянномвзгляде коров, в безнадежных глазах лошадей, в преданности собак, которыетак отчаянно цеплялись за место возле человека, даже в поведениисамоуверенно гуляющих котов, которые жили в амбарах и там же охотились.Люди, думалось мне, походили на животных и, казалось, так же не осознавалисебя. Они смотрели на землю и на деревья лишь затем, чтобы увидеть, можно лиэто использовать и для чего. Как и животные, они сбивались в стадо,спаривались и боролись между собой, жили в этом Божьем мире и не видели его,не осознавая, что он един и вечен, что все в нем уже родилось и все ужеумерло. Я любил всех теплокровных животных, потому что они похожи на людей иразделяют наше незнание. Я любил их за то, что у них была душа, и, мнеказалось, они все понимали. Им, как и нам, считал я, доступны печаль ирадость, ненависть и любовь, голод и жажда, страх и вера, просто они неумеют говорить, не могут осознавать и неспособны к наукам. И хотя меня, каки других, восхищали успехи в развитии наук, я видел, что знание усиливаетотчуждение человека от Божьего мира, способствует вырождению, тому, чего вживотном мире нет и быть не может. К животным я испытывал любовь и доверие,в них было некое постоянство, которого я не находил в людях. Насекомых я считал "ненастоящими" животными, а позвоночные для меняявлялись лишь какой-то промежуточной стадией на пути к насекомым. Создания,относившиеся к этой категории, предназначались для наблюдения иколлекционирования, они были интересны в своем роде, но не имеличеловеческих свойств, а были всего-навсего проявлением безличной жизни истояли ближе к растениям, нежели к человеческим существам. Растения находились у самого основания Божьего мира, - вы словнозаглядывали через плечо Создателя, когда Он, думая, что Его никто не видит,мастерил игрушки и украшения. Тогда как человек и "настоящие" животные,будучи независимыми частицами Божества, могли жить, где хотят, - растения(хорошо это или плохо), были привязаны к месту. Они выражали не толькокрасоту, но и идею Бога, не имели своих целей и не отклонялись от заданных.Особенно таинственными, полными непостижимого смысла казались мне деревья,поэтому лес был тем местом, где я сильнее всего ощущал страх и трепетБожьего мира, его глубокое значение и благо всего, в нем происходящего. Это ощущение усилилось после того, как я увидел готический собор. Нотам безграничность космоса и хаоса, весь смысл и вся непостижимость сущего,все безличное и механическое было воплощено в камне, одухотворенном иисполненном тайны. Именно так я чувствовал свое родство с камнем, ведьБожество присутствует и в мертвом, и в живом. Как я уже говорил, не в моих силах было сформулировать все этиинтуитивные ощущения - они относились к сфере моего второго "я", тогда какмое деятельное и осмысленное начало пребывало вне времени, превращаясь в"старца". Я ощущал его в себе и ощущал его влияние, но, странным образом, незадумывался об этом. Когда "старец" присутствовал, мой "номер 1" как быисчезал, и, наоборот, когда на сцену выходил "номер 1", "старец" превращалсяв далекую и нереальную мечту. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, этот туман стал медленнорассеиваться. Приступы депрессии становились все слабее, и все болееотчетливо начало проступать мое первое "я". Школа и городская жизньпоглощали все мое время, и знания об окружающем мире, которых становилосьвсе больше, прорываясь в мир интуитивных опасений, подавляли их. Ясознательно наметил себе круг вопросов, которыми систематически занимался.Прочитав краткое введение в историю философии, я получил некотороепредставление обо всем, что уже было передумано разными философами до меня.Мне было приятно узнать, что во многих интуитивных ощущениях я имелисторических предшественников. Ближе других оказались мне греки, особенноПифагор, Гераклит, Эмпедокл и Платон (хотя его "Диалоги" показались чересчуррастянутыми). Они были столь же прекрасны и академичны, как те запомнившиесямне фигуры в античной галерее, но и столь же далеки. Впервые я почувствовалдыхание жизни у Мейстера Экхарта, но так и не понял его. Я осталсяравнодушен к средневековой схоластике, и аристотелевский интеллектуализмсвятого Фомы показался мне безжизненным, как пустыня. "Все они, - рассуждаля, - хотят воспроизвести нечто при помощи логических кунштюков - нечтотакое, чего изначально в них самих нет, чего они не чувствуют и о чем вдействительности не имеют ни малейшего представления. Они хотят умозрительнодоказать себе существование веры, тогда как на самом деле она может явитьсялишь через опыт". Они походили на людей, которые понаслышке знали, что слонысуществуют, но сами никогда не видели ни одного, пытаясь с помощьюумозаключений доказать, что согласно логике такие животные должнысуществовать, как оно и есть на самом деле. По понятным причинам скептицизмXVIII века не был мне близок. Гегель напугал меня своим языком, вымученным ипретенциозным. Я не испытывал к нему никакого доверия, он показался мнечеловеком, который заключен в тюрьму из собственных слов и который с важнымвидом прохаживается по камере. Главной удачей моих исследований стал Шопенгауэр. Он был первым, кторассказал мне о настоящих страданиях мира, о путанице мыслей, страстях и зле- обо всем том, чего другие почти не замечали, пытаясь представить либо каквсеобщую гармонию, либо как нечто само собой разумеющееся. Наконец я нашелфилософа, у которого хватило смелости увидеть, что не все было к лучшему всамих основаниях мира. Он не рассуждал о совершенном благе, о мудромпровидении, о космической гармонии, он прямо сказал, что все бедычеловеческой истории и жестокость природы происходят от слепоты творящей мирВоли. И я видел подтверждение этому еще в детстве - больных и умирающих рыб,чесоточных лис, замерзших и погибших от голода птиц, т.е. те жестокиетрагедии, которые скрываются под цветущим покровом луга: земляных червей,заеденных муравьями, насекомых, разрывающих друг друга на куски, и т. д. Мойопыт наблюдения над людьми тоже научил меня чему угодно, только не вере визначально присущие человеку доброту и нравственность. Я достаточно хорошоузнал себя и видел, что я лишь в какой-то степени, условно говоря, отличаюсьот животных. Мрачную шопенгауэровскую картину мира я принимал, но с предлагаемым имрешением проблемы не мог согласиться. Я был убежден, что под Волей философ вдействительности имеет в виду Бога, Создателя, и утверждает, будто Бог слеп.По опыту мне было известно, что Бог не обижался на подобное богохульство, анапротив, мог даже поощрять его, как поощряет Он не только светлые, нодурные и темные стороны человеческой натуры, поэтому суровый приговорШопенгауэра я принял спокойно. Но крайне разочаровала меня его мысль о том,что интеллекту достаточно превратить слепую Волю в некий образ, чтобызаставить ее повернуть вспять. Возможно ли это, если она слепа? Почему онадолжна непременно повернуть вспять? И что такое интеллект? Он - функциячеловеческого духа, не все зеркало, а лишь его осколок, который ребенокподставляет солнцу в надежде ослепить его. Для меня было загадкой, почемуШопенгауэр довольствовался такой слабой идеей, это выглядело абсолютнонеправдоподобным. Я детально занялся Шопенгауэром и остановился на его полемике с Кантом,обратившись к работам последнего, и в первую очередь к его "Критике чистогоразума". Это стоило мне значительного серьезного напряжения, но в концеконцов мои усилия оказались не напрасными, потому что я открыл, как мнеказалось, фундаментальный просчет в системе Шопенгауэра. Он совершилсмертный грех, переводя в некий реальный план категорию метафизическую,чистый ноумен, "вещь в себе". Я понял это благодаря кантовской теориипознания, которая просветила меня гораздо более, нежели "пессимистическое"мироощущение Шопенгауэра. Мои философские занятия продолжались с семнадцати лет вплоть до тоговремени, когда я всерьез занялся изучением медицины. Они в корне изменилимой взгляд на жизнь и мое отношение к миру. Прежде я был робким,стеснительным и недоверчивым. Теперь же я знал, чего хочу, и стремился кэтому. Я стал общительнее, проще сходился с людьми и понял, что бедность -не порок и далеко не главная причина страданий, что дети богатых на самомделе не обладают никакими преимуществами и что для счастья и несчастья нужныболее весомые основания, чем размер суммы карманных денег. У меня появилосьбольше друзей, и друзей хороших. Я чувствовал твердую почву под ногами идаже нашел смелость открыто говорить о своих идеях, о чем, впрочем мнепришлось очень скоро пожалеть. Я столкнулся не только с отчуждением инасмешками, но и с откровенным неприятием, с изумлением обнаружив, чтонекоторые люди считают меня хвастуном и позером. Опять всплыло, хоть и вболее мягкой форме, давнишнее обвинение в нечестности. Поводом сновапослужило сочинение, тема которого показалась мне интересной. Я писал оченьстарательно, на этот раз особенно изощряясь в стиле. Результат былошеломляющим. "Вот работа Юнга, - сказал учитель, - в ней видна одаренность,но она сделана поспешно и так небрежно, что легко заметить, как мало усилийпотрачено на нее. Вот что я тебе скажу, Юнг, ты ничего не добьешься в жизнис таким поверхностным отношением к делу. Жизнь требует серьезности иприлежания, работы и усилий. Посмотри на работу Д. Ему недостает твоегоблеска, но он честен, прилежен и трудолюбив. А именно это и нужно для успехав жизни". На этот раз я был не столь уязвлен - все же учитель, contre coeur(против желания. - фр.
),
отдал мне должное - по крайней мере, не обвинилменя в обмане. Я пытался протестовать, но он отделался замечанием:"Аристотель утверждает, что лучшая поэма - та, в которой не виднызатраченные на нее усилия. Но к твоему сочинению это не относится, можешьоправдываться как угодно, но оно написано поспешно и без какого-либоусердия". Я знал, что в моей работе было несколько хороших мыслей, ноучитель предпочел их не заметить. Едва ли мне было обидно, но что-то изменилось в отношении ко мнешкольных товарищей - я опять оказался в изоляции и ощутил прежнююподавленность. Я ломал голову, пытаясь понять, в чем причина их косыхвзглядов, пока, наконец, задав несколько осторожных вопросов, не выяснил,что все дело в моих амбициях, зачастую безосновательных. Так, я давалпонять, что знаю нечто о Канте и Шопенгауэре или, например, о палеонтологии,чего у нас в школе еще "не проходили". Теперь стало понятно, что причина ихнедовольства кроется не в обыденности, но в моем тайном "Божьем мире", окотором лучше упоминать не следовало. С того времени я перестал посвящать одноклассников в свою "эзотерику",а среди взрослых у меня не было знакомых, с которыми я мог бы поговорить, нерискуя показаться хвастуном и обманщиком. Самым болезненным оказался крахмоих попыток преодолеть внутренний разрыв, мою пресловутую "раздвоенность".Снова и снова происходили события, уводившие меня от обыденного,повседневного существования в безграничный "Божий мир". Выражение "Божий мир" может показаться сентиментальным, но для меня оноимеет совершенно иной смысл. "Божий мир" - это все "сверхчеловеческое":ослепляющий свет, мрак бездны, холод вечности и таинственная играиррационального мира случайности. "Бог" для меня мог быть чем угодно, тольконе "проповедью".
IV
Чем старше я становился, тем чаще родители и знакомые спрашивали меня:чего же я, собственно, хочу? Но этого я сам не знал. Меня интересовали самыеразнообразные вещи. В естественных науках меня привлекло прежде всего то,что здесь истина была доказана и доказана опытным путем. Но одновременно сэтим меня увлекало все, я живо интересовался всем, что относилось к историирелигии. В первом случае мои интересы были сосредоточены главным образом назоологии, палеонтологии и геологии, во втором же - на греко-римской,египетской и доисторической археологии. Тогда я еще не понимал, насколькоэтот выбор соответствовал природе моей внутренней двойственности. Вестественных науках для меня важны были конкретные факты и их историческаяподоплека, в богословии - философская и духовная проблематика. В науке мненедоставало смысла, а в религии - фактов. Наука в большей степени служилануждам первого "я", занятия историей и богословием - "я" второму. Это противоборство двух "я" долгое время не позволяло мне определиться.Мой дядя - глава семьи матери, был пастором церкви святого Альбано в Базеле(в семье его прозвали "Ледяной человек"), ненавязчиво поощрял мой интерес ктеологии. Он не мог не заметить, с каким вниманием я прислушивался к беседамза столом, когда он обсуждал религиозные проблемы с кем-нибудь из своихсыновей (все они были теологами). Я сомневался, знают ли теологи, близкие квершинам университетской науки, больше, чем мой отец. Из этих бесед я невынес впечатления, что их рассуждения имеют какое-то отношение к реальномуопыту, особенно - к моему собственному. Они спорили, исключительно "школьнымобразом", о сюжетах из библейской истории, и меня несколько смущалимногочисленные упоминания о едва ли достоверных чудесах. Учась в гимназии, я каждый четверг обедал в доме дяди и был признателенему не только за обед, но и за единственную возможность слушать иногдавзрослые, умные беседы. Это было чрезвычайно полезно для меня, поскольку вмоем кругу ничего подобного слышать не приходилось. Когда я пытался серьезнопоговорить с отцом, то встречал лишь настороженность и испуг. Лишь черезнесколько лет я понял, что мой бедный отец не смел думать, потому что егомучили внутренние сомнения. Он боялся сам себя и потому так настаивал наслепой вере. Он хотел "отвоевать ее в борьбе", прилагая невероятные усилия,чтобы прийти к ней, и именно потому он не смог воспринять благодати. Мой же дядя и мои кузены обсуждали догматы отцов церкви и взглядысовременных теологов совершенно спокойно. Там, где все для них былосамоочевидным, они, похоже, чувствовали себя в полной безопасности, но имяНицше, например, вообще не упоминалось, а Якоб Буркхардт мог рассчитыватьразве что на снисходительную похвалу. Буркхардт был "либералом", "чересчурсвободомыслящим", и я понял, что он не вписывается в этот вечный и очевидныйпорядок вещей. Мой дядя, по всей видимости, даже не подозревал, как далек ябыл от теологии, и мне было очень жаль его разочаровывать. Если бы я неосмелился прийти к нему со своими проблемами, дело неминуемо обернулось быкатастрофой. Я ничего не сумел бы сказать в свою защиту. Зато мой "номер 1"вполне благоденствовал, и мои скудные на тот момент знания были насквозьпропитаны тогдашним научным материализмом. Меня лишь несколько "тормозили"исторические свидетельства и кантовская "Критика чистого разума", которую вмоем окружении никто, очевидно, не понимал. Хотя мой дядя с похвалойотзывался о Канте, кантовские принципы использовались им для дискредитациивраждебных ему взглядов, но никогда не применялись к его собственным. Обэтом я тоже ничего не говорил и потому чувствовал себя за одним столом сдядей и его семьей все более неловко. Учитывая мой комплекс вины, можно понять, что эти четверги стали дляменя "черными". В мире социальной и духовной стабильности моих родственниковмне делалось все неуютней, хотя я и нуждался в этих редких моментахинтеллектуального общения. Я чувствовал себя несчастным и стыдился этого. Явынужден был признаться себе: да, ты обманщик, ты лжешь людям, которыежелают тебе добра. Они не виноваты в том, что живут в своем надежном мире,ничего не зная о бедности, что их религия - это их профессия. Им не приходитв голову, что Бог может вырвать человека из этого "надежного" иупорядоченного мира и приговорить его к богохульству. Я не сумел быобъяснить им это. Посему я мог винить во всем только себя и должен былнаучиться выносить это. Но последнее, к сожалению, мне не слишком-тоудавалось. По мере нарастания внутреннего конфликта мое второе "я" казалось мневсе более сомнительным и неприятным, в чем я был вынужден себе признаться. Япытался подавить его, но безуспешно. В школе, среди друзей или на занятиях,я мог забыть о нем. Но едва лишь я оставался один, рядом со мной возникалиШопенгауэр и Кант, а с ними все великолепие "Божьего мира". Мои научныезнания становились частью этого мира, насыщая его все новыми красками иобразами. "Номер 1" и его заботы о выборе профессии превращались в ничтожныйэпизод последнего десятилетия XIX века, уплывали за горизонт. Но, рано илипоздно, я возвращался назад и впадал в состояние, сходное с похмельем. Я,или, вернее, мой "номер 1", жил здесь и сейчас и, в конце концов, емупридется как-то определяться. Обеспокоенный моим увлечением богословием отец несколько раз пыталсявести со мной серьезные разговоры, предостерегая меня: "Можешь становитсякем угодно, только не богословом!" К тому времени между нами существоваломолчаливое соглашение: некоторые вещи позволялось говорить и делать, необъясняя. Отец никогда не выговаривал мне за то, что я не посещал церковьтак часто, как следовало бы, и перестал ходить к причастию - так мне былолегче. Я скучал по органу и хоралам, но менее всего сожалел о потере такназываемой "церковной общины". Это словосочетание ровным счетом ничего дляменя не значило. Люди, которые ходили в церковь, ни в коей мере не былиобщиной, они были мирскими существами. Последнее вряд ли можно отнести кдобродетелям, но в этом качестве они казались мне куда симпатичнее -естественные, общительные и сердечные. Отец мог не волноваться - у меня не было ни малейшего желания податьсяв богословы. Но я по-прежнему колебался в выборе между естественными игуманитарными науками - и те и другие одинаково влекли меня. Тем не менее яначал осознавать, что мой "номер 2" не имеет почвы под ногами. Он,безусловно, способен подняться над "здесь" и "сейчас", он - один из глаз втысячеглазой вселенной, но он неподвижен, как булыжник на мостовой. "Номер1" восстал против этой пассивности, желая делать что-то, но находился вплену неразрешимых проблем. Мне оставалось лишь ждать, что из этогополучится. Если кто-нибудь спрашивал, кем я хочу быть, я по привычкеотвечал: филологом. Втайне я подразумевал под этим ассирийскую и египетскуюархеологию. На самом же деле все свободное время я отдавал естественнымнаукам и философии, особенно на каникулах, которые я проводил дома с матерьюи сестрой. Давно прошли те времена, когда я жаловался матери: "Мне скучно, яне знаю, чем заняться". Теперь я полюбил каникулы - я один и свободен.Больше того, летом моего отца вообще не было дома, он всегда проводил свойотпуск в Захсельне. Лишь однажды на каникулах я тоже отправился в путешествие. Мне былочетырнадцать лет, и, по совету врачей, меня послали лечиться в Энтлебух, внадежде, что мое здоровье укрепится, а аппетит улучшится. Здесь я впервыеоказался один среди незнакомых взрослых людей. Меня поселили в домекатолического священника, что я воспринял как чуточку опасное увлекательноеприключение. Но самого священника я видел редко и мельком, а егодомоправитель оказался совсем не страшным, хотя часто бывал грубоват. Итак,ничего ужасного не произошло. За мной приглядывал старый деревенский врач,под чьим присмотром находился своего рода санаторий для выздоравливающих.Здесь собралась весьма разношерстная публика: фермеры, мелкие чиновники,торговцы и несколько образованных людей из Базеля, среди которых былученый-химик. Мне он казался небожителем, поскольку имел докторскую степень.Мой отец тоже был доктором, но в лингвистике. Химик же был для менячеловеком из другого, неведомого мне мира, одним из тех кто, может быть,понимал секреты камней. Этот еще молодой человек учил меня играть в крокет,но не передал мне ничего из своих (предположительно обширных) знаний. Я жеиз-за своей чрезмерной пугливости, неуклюжести и невежественности не мограсспросить его как следует. Он внушал мне почтение, будучи первым живымчеловеком из когда-либо встреченных мной, посвященным в тайны природы (покрайней мере в некоторые из них). Он сидел со мной за одним столом, ел тоже, что и я, иногда мы обменивались несколькими словами. Я чувствовал себявознесенным в некие высокие сферы взрослой жизни, но окончательно"посвященным" ощутил себя лишь тогда, когда мне позволили наравне со всемипринимать участие в пикниках для отдыхающих. В один из таких вечеров мыпосетили винокуренный завод, где нам предложили отведать его продукцию,причем в буквальном соответствии с известными строками: Nun aber naht sich das MalorDenn dies Getranke ist Likor...
[Сейчас, однако, произойдет конфуз, поскольку данный напиток - этоликер... (нем.)
] Я после нескольких рюмок пришел в такой экстаз, что вдруг ощутил себя всовершенно новом и неожиданном для себя состоянии. Не было больше разделенияна внешнее и внутреннее, не было больше "я" и "они", "номер 1" и "номер 2"больше не существовали. Настороженность и стеснительность исчезли, земля инебо, вселенная и все, что в ней ползает, летает, вращается, падает ивзлетает, - все слилось воедино. Я был неприлично, чудесно и восхитительнопьян. Я словно погрузился в океан блаженных грез, но из-за сильной качкивынужден был взглядом, руками и ногами цепляться за все твердые предметы,чтобы сохранить равновесие перед качающимися лицами на качающихся улицахсреди покачивающихся домов и деревьев. "Превосходно, - радовался я, -только, кажется, немного чересчур". Опыт закончился печально горькимпохмельем. Тем не менее я чувствовал, что мне открылись смысл и красота, воттолько я сам все безнадежно испортил своей глупостью. К концу моего пребывания в Этленбухе приехал отец, и мы отправились козеру Люцерн, где - о счастье! - сели на пароход. Мне никогда в жизни еще недоводилось видеть что-либо подобное. Я стоял, не сводя глаз с работающейпаровой машины, когда вдруг сообщили, что мы уже прибыли в Витцнау. Надгородом высилась большая гора, отец объяснил мне, что это Риги и что навершину ее можно подняться на специальном поезде. Мы подошли к маленькомузданию станции, возле которого стоял самый удивительный локомотив в мире, скаким-то "неправильным" паровым котлом, расположенным не вертикально, а поднеобычным углом. Даже сидения в вагонах были наклоненными. Отец вложил мне вруку билет и сказал: "Ты можешь ехать на вершину один. Я останусь здесь, длянас двоих это слишком дорого. Будь осторожен и не свались где-нибудь". От счастья я не мог произнести ни слова. Я находился у подножьявеличественной горы, самой высокой из всех виденных мною, совсем близко оттех пылающих горных вершин, о которых мечтал много лет назад. Теперь я ужепочти мужчина. Для этого путешествия я приобрел бамбуковую трость ианглийскую жокейскую кепку - как положено настоящему путешественнику, - исейчас поднимусь на эту гору. В этот момент я не мог разобраться, кто жебольше - я или гора. Выпустив густые кольца дыма, чудесный локомотив дрогнули, постукивая, повлек меня к головокружительным вершинам. Все новые и новыепропасти и дали открывались перед мною, пока наконец мы не остановилисьнаверху, где воздух был необыкновенно прозрачен, а вид сказочно прекрасен."Да, - думалось мне, - это и есть настоящий, тайный мир, в котором нет нишкол, ни учителей, ни неразрешимых вопросов, - в нем просто нет вопросов". Яходил по тропинкам осторожно, чтобы не сорваться с какого-нибудь измногочисленных обрывов. Все вокруг было преисполнено величавойторжественности, и я чувствовал, что здесь должно быть почтительным имолчаливым - в этом Божьем мире.
Эта поездка была самым лучшим и ценнымподарком из всего, что когда-либо дарил мне отец. Впечатление было столь сильным, что затмило в моей памяти последующиегоды. Но и "номер 1" тоже получил свое во время этого путешествия: еговпечатления сохранились у меня на всю жизнь. Я и сейчас все еще вижу себятакого взрослого и независимого, в жестком черном кепи с тросточкой. Я сижуна террасе одного из роскошных отелей, у озера Люцерн или в прекрасных садахВитцнау, пью утренний кофе с круассанами за маленьким, застланнымбелоснежной скатертью столом под полосатым навесом, сквозь которыйпросвечивает солнце, - я обдумываю, чем бы заполнить этот длинный летнийдень. После кофе я обычно спокойно и неторопливо шел к пароходу, которыйотвозил меня к подножию тех самых гор с пылающими ледниковыми вершинами. Многие десятилетия этот образ вставал у меня перед глазами, когда яуставал от работы и пытался немного рассеяться. В реальной жизни я обещалсебе это великолепие снова и снова, но не смог сдержать обещания. После этого первого сознательного путешествия последовало второе, годили два спустя. Отец отдыхал в Захсельне, и я навестил его; он рассказал,что подружился там с католическим священником. Это показалось мнеисключительно мужественным поступком, и втайне я восхищался храбростью отца.Тогда же я побывал во Флюэ, в убежище св. брата Клауса, где находились егомощи. Меня очень интересовало, откуда католики узнали, что он был святым.Может быть, он все еще бродил где-то поблизости и сообщил об этом людям?Genius loci (дух места. - лат.
) подействовал на меня так сильно, что я смогне только представить саму возможность жизни, столь беззаветно посвященнойБогу, но даже, не без внутреннего содрогания, понять ее. Однако у менявозник еще один вопрос: как жена и дети могли терпеть такого святого мужа иотца, ведь именно слабости моего отца были источником моей любви к нему?Ответа у меня не было. "Да, - рассуждал я мысленно, - кому под силу жить сосвятым? Наверное, он сам понял, что это невозможно, и потому сталотшельником. Однако келья его находилась недалеко от дома, - эта мысльпоказалась мне удачной. Очень разумно в одном доме иметь семью, а жить нанекотором расстоянии в хижине, с грудой книг и письменным столом. Я жарил быкаштаны и готовил на очаге суп, поставив его на треножник. Как святойотшельник, я мог бы больше не ходить в церковь, зато имел бы свою личнуючасовню. В задумчивости я поднялся на холм и уже собирался возвращаться, когдаслева появилась тоненькая девичья фигурка, в местном наряде. Эта быладевушка, приблизительно моего возраста, с миловидным лицом и голубымиглазами. Мы вместе спустились в долину - так, будто это было для меня самымобычным делом. Прежде я не знал никаких других девушек, кроме моих кузин, исмущался, не зная, как с ней говорить. Запинаясь, я начал объяснять, чтоприехал сюда на несколько дней отдохнуть, что учусь в гимназии в Базеле ихочу потом поступить в университет. Когда я говорил, мною овладело странноечувство "предопределенности" этой встречи. "Она появилась именно в этотмомент, - думал я про себя, - и идет со мной так естественно, как будто мыпринадлежим друг другу". Взглянув в ее сторону, я увидел на ее лице смесьиспуга и восхищения и смутился. Неужели это судьба? Или наша встреча -простая случайность? Крестьянская девушка - возможно ли это? Она католичка,но, может быть, посещает того самого духовника, с которым подружился мойотец? Она понятия не имеет, кто я, и мы, конечно, не сможем беседовать с нейо Шопенгауэре и отрицании Воли. Но ведь в ней нет ничего зловещего. Можетбыть, ее духовник не похож на того иезуита - моего "черного человека". И всеже я не мог открыть ей, что мой отец - лютеранский пастор, это могло ееиспугать или смутить. А говорить с ней о философии или дьяволе, которыйзначит гораздо больше, чем Фауст, хотя Гете и сделал из него простака, -было совершенно невозможно. Она ведь еще обитает в уже далекой от менясчастливой стране неведения, тогда как я уже познал реальность, во всей еежестокости и великолепии. По силам ли ей такое вынести! Между нами стояланепроницаемая стена. Несколько огорченный я направил беседу в менее опасное русло: идет лиона в Захсельн, согласна ли, что погода чудесная и пейзаж прекрасен и т. д. На первый взгляд эта случайная встреча не могла иметь никакогозначения, но внутренний смысл ее был таков, что я размышлял о ней многодней, и она навсегда осталась в моей памяти. В то время я был еще в томдетском состоянии, когда жизнь состоит из отдельных, разобщенныхвпечатлений. Как мог я угадать нити судьбы, связавшие брата Клауса ихорошенькую девушку? Все это время меня раздирали противоречивые мысли. Во-первых,Шопенгауэр и христианство никак не складывались в единое целое, во-вторых,мой "номер 1" желал освободиться от тягостной меланхолии "номера 2", тогдакак "второму" бывало тяжело вспоминать о "первом". Из этого противоборства ивозникла моя первая систематическая фантазия. Она развивалась постепенно, иу истоков ее, насколько я помню, стояло впечатление, глубоко менявзволновавшее. Однажды северо-западный ветер поднял на Рейне волны. Я шел в школувдоль реки и внезапно увидел приближающийся с севера корабль, нижний парусего главной мачты развевался по ветру. Это было нечто совершенно новое дляменя - парусный корабль на Рейне! Мое воображение расправило крылья. Если быне было этой бурной реки, а весь Эльзас превратился в озеро, У нас были быпарусники и большие пароходы. Базель стал бы портовым городом, и вся нашажизнь походила бы на жизнь у моря. Тогда все выглядело бы иначе - наша жизньпроходила бы в другом времени и другом мире, где нет гимназии, нет долгогопути в школу. Себя в этом мире я видел уже взрослым, самостоятельнымчеловеком. Над озером поднимался бы скалистый холм, соединенный с берегомузким перешейком, который пересекал бы широкий канал с деревянным мостом,ведущим к воротам с башнями по бокам. За воротами открывался бы маленькийсредневековый город с домами, разбросанными на склонах холма. На скалевозвышался бы хорошо укрепленный замок с высокой сторожевой башней - это мойдом. Он не блистал роскошью - этот небольшой дом с маленькими, обшитымидеревом комнатами, с библиотекой, где любой мог найти все, что стоит знать.В замке хранилась коллекция оружия, а на бастионах стояли тяжелые пушки: егоохранял гарнизон из пятидесяти тяжеловооруженных воинов. В маленьком городежили несколько сотен жителей, им управляли мэр и совет старейшин. Сам я былмировым судьей, посредником и советником и появлялся лишь время от времени,чтобы собрать суд. В порту, расположенном с материковой стороны, стояла моядвухмачтовая шхуна с несколькими пушками на борту. Nervus rerum и raison d'etre (сутью и смыслом. - лат., фр.)
всеготворения был секрет главной башни, известный мне одному. Последняя мысльпоказалась мне удивительной: я представил себе тянущийся от зубчатых стен вподземелье тяжелый медный кабель из проволоки, толщиной в человеческую руку,наверху разветвленный, как крона дерева, или - еще лучше - как главныйкорень, перевернутый кверху и развернувшийся в воздухе. Он втягивал нечтонепостижимое, нечто, идущее по медному кабелю в подземелье. Там у меня былаустановлена необыкновенная аппаратура, оборудована своего рода лаборатория,где я добывал золото из таинственной субстанции, которую медные "щупальца"вытягивали из воздуха. Это была тайна, о природе которой я не имел и нехотел иметь никакого представления, да и сам процесс превращения был мнесовершенно безразличен. Смущенно и не без некоторого страха мое воображениеобходило все, что происходило в этой лаборатории. Существовал своего родавнутренний запрет: считалось, что к этому нельзя проявлять слишкомпристальное внимание и нельзя спрашивать, что же, собственно, извлекалось извоздуха. Как сказано у Гете о Матерях: "Предмет глубок, я трудностьюстеснен...". "Дух" безусловно понимался мной как нечто неизъяснимое, но в глубинедуши я не считал, что он существенно отличается от воздуха. То, что корнипоглощали и передавали по медному стволу, было некоторой эссенцией,превращающейся внизу, в подвале, в золотые слитки. Я считал это не каким-тохитроумным трюком, а тайной самой природы. К ней я относился с благоговениеми должен был скрывать ее не только от совета старейшин, но в определенномсмысле и от самого себя. Долгая и утомительная дорога в школу и из школы чудесным образомсократилась. Теперь, выходя из нее, я сразу же оказывался в замке, гдепостоянно что-то перестраивалось, где проходили заседания совета, судилизлодеев, разрешали споры, где стреляли пушки. На шхуне драили палубу,поднимали паруса. Она медленно, подгоняемая слабым бризом, выходила изгавани, огибая скалистый холм, и брала курс на северо-запад. Затем янеожиданно обнаруживал себя на крыльце своего дома - так, будто прошлотолько несколько минут. Я выходил из моих фантазий словно из кареты, котораямгновенно доставляла меня домой. Это в высшей степени приятное состояниедлилось несколько месяцев, но в конце концов надоело. Теперь моя фантазияказалась смешной и глупой: я стал строить замки и вовсе не воображаемыекрепости из камешков, используя грязь вместо извести (наподобие крепостиХенингена, в то время еще не разрушенной). Я изучил все доступные мнефортификационные планы Вобана и всю техническую терминологию. После Вобана яобратился к современным методам создания укреплений и пытался приограниченных средствах выстроить всевозможные модели. Более двух лет этозанимало весь мой досуг, за это время моя склонность к естественным наукам иконкретным вещам значительно укрепилась за счет ослабления позиций "номера2". Пока мне так мало известно о реальных вещах, нет смысла, решил я, о нихзадумываться. Одно дело - фантазии, и совсем другое - настоящие знания.Родители позволили мне выписать научный журнал, и я читал его с увлечением.Я отыскивал и собирал юрские окаменелости, различные минералы, а кроме того- насекомых, кости людей и мамонтов: первые - из общей могилы под Хенингеном(1811), вторые - на раскопках в рейнской долине. Растения меня тожеинтересовали, но с научной точки зрения. Я был убежден - не знаю, почему, -что их не следует срывать и засушивать. Для меня они, пока росли и цвели,были живыми существами, в них таился некий скрытый смысл, некая Божья мысль.За ними следовало наблюдать с трепетом и философской любознательностью.Биолог мог бы рассказать о них много интересного, но для меня этосущественного значения не имело. Что же на самом деле существенно - мне былоне вполне ясно. Как они, растения, связаны с христианской верой или сотрицанием мировой воли, для меня было непостижимо. Они, очевидно,находились в Божественном неведении, которое лучше не нарушать. Насекомые,по контрасту, были "неестественными" растениями: цветами и плодами, которыепозволили себе ползать в разные стороны на лапках-ходулях, летать накрыльях, похожих на листья, и грабить растения. За эту незаконнуюдеятельность они были приговорены к массовому уничтожению вроде карательныхэкспедиций по истреблению майских жуков и гусениц. Мое "сострадание ко всемБожьим тварям" распространялось исключительно на теплокровных животных.Только к лягушкам и жабам я питал некоторую слабость из-за их сходства слюдьми.
Студенческие годы
Растущее с каждым днем увлечение естественнонаучными занятиями незаставило меня окончательно забыть о моих философах. Временами я возвращалсяк ним. Выбор профессии был пугающе близок. Я с нетерпением ждал окончанияшколы. Конечно, я поступлю в университет и буду изучать естественные науки -мне хотелось каких-то реальных знаний. Но как только я склонялся к такомурешению, меня начинали одолевать сомнения: может, все же имеет смыслобратиться к истории и философии? - В те дни я вновь с головой ушел во всеегипетское и вавилонское и больше всего на свете хотел стать археологом. Ноу нас не было денег, и учиться где-нибудь кроме Базеля я не мог. В Базеле женекому было учить меня археологии. Так что от этого плана очень скоропришлось отказаться. Я слишком долго колебался, и отец уже началбеспокоиться. Однажды он сказал: "Мальчик интересуется всем, чем толькоможно, и не знает, чего хочет". Пришлось признать, что он прав. Близилисьвступительные экзамены, и нужно было определиться, на какой факультетпоступать. Недолго думая, я объявил: "Естественные науки", предпочитаяоставить моих школьных товарищей в сомнениях относительно моих намерений. Мое внезапное, на первый взгляд, решение имело свою предысторию. Занесколько недель до этого, как раз в то время, когда, раздираемыйпротиворечиями, я не мог сделать выбор, мне приснился сон: Я увидел себя втемном лесу, недалеко от Рейна. Подойдя к небольшому холму (это былмогильный холм), я начал копать и с изумлением обнаружил останки какого-тодоисторического животного. Это меня необычайно заинтересовало, и тогда мнестало ясно: я должен изучать природу, должен изучать мир, в котором мыживем, и все, что нас окружает. Позже приснился еще один сон. Я снова оказался в лесу, рассеченномруслами рек, и в самом темном месте, в зарослях кустарника, увидел большуюлужу, а в ней странное существо: круглое, с разноцветными щупальцами,состоящее из бесчисленных маленьких клеточек. Это был гигантский радиолярий,около трех метров в диаметре. И вот такое великолепное животное лежит в этомвсеми забытом месте в глубокой, прозрачной воде, - это меня потрясло. Проснулся я охваченный необычайным волнением: эти два сновидения,устранив последние сомнения, однозначно заставили меня обратиться кестественным наукам. В эти дни я вдруг окончательно осознал, где и как мне предстоит жить ичто на эту жизнь мне придется зарабатывать самому. А чтобы достичь своейцели, я должен стать кем-то или чем-то. Но все мои товарищи воспринимали этокак нечто естественное, само собой разумеющееся. Почему же я никак не могуопределиться окончательно? Даже невыносимо скучный Д., которого наш учительнемецкого превозносил как образец прилежания и добросовестности, даже он былуверен, что будет изучать теологию. Я понимал, что следует взять себя в рукии в последний раз все обдумать. Как зоолог, я мог бы стать только школьнымучителем или, в лучшем случае, служителем зоологического сада. Даже приотсутствии всяческих амбиций такая перспектива не вдохновляла. Но уж если быпришлось выбирать между школой и зоосадом, я выбрал бы последнее. Казалось, снова тупик, но меня вдруг осенило: я же могу изучатьмедицину. Странно, но раньше мне это не приходило в голову, хотя мой дед поотцовской линии, о котором я так много слышал, тоже был врачом. Похоже,именно поэтому я относился к профессии врача с предубеждением: "только неподражать" - таков был мой тогдашний девиз. Теперь же я втолковывал себе,что занятия медициной в любом случае начинаются с естественных дисциплин, иэто меня вполне устраивало. Кроме того, медицина сама по себе настолькообширна и разнообразна, что всегда остается возможность заниматьсякакой-нибудь естественнонаучной проблемой. Итак - наука, сказал я себе. Нооставался лишь один вопрос: как? У меня не было денег: поступить в любойдругой, кроме Базельского, университет и всерьез готовить себя к научнойкарьере я не мог. В лучшем случае, я стал бы дилетантом. К тому же, помнению большинства моих знакомых, а также людей знающих (читай - учителей),у меня был тяжелый характер, к сожалению, я не умел вызвать к себерасположение, и у меня не было ни малейшей надежды найти покровителя,который был бы в состоянии поддержать мой интерес к науке. В конце концов,хотя и не без неприятного чувства, что начинаю жизнь с компромисса, яостановился на медицине. Решение было окончательным и бесповоротным, и мнестало значительно легче. Но теперь встал щепетильный вопрос: где взять деньги на учебу? Мой отецсмог раздобыть лишь небольшую часть необходимых средств. Но он решилдобиться для меня стипендии, которую я, к своему большому стыду, потом иполучил. Менее всего меня волновало то, что о нашей нищете стало известновсем. Мне было стыдно оттого, что я не ожидал такой доброты от "сильных мирасего", будучи убежденным в их враждебности. Получалось так, будто я извлеквыгоду из репутации моего отца, который и в самом деле был простым и добрымчеловеком. Я же чувствовал себя в высшей степени от него отличным.Собственно говоря, мое представление о себе было двойственным: "номер 1"считал меня малосимпатичным и довольно посредственным молодым человеком счестолюбивыми претензиями, неподконтрольным темпераментом и сомнительнымиманерами: то наивно восторженным, то по-детски разочарованным, но в существесвоем - оторванным от жизни невеждой. "Номер 2" видел в "номере 1" тяжелую инеблагодарную моральную проблему, особь, отягощенную множеством дефектов,как то: спорадическая лень, безволие, депрессивность, глупое благоговениеперед тем, в чем не видит смысла никто, неразборчивость в дружбе,ограниченность, предубежденность, тупость (математика!), неспособностьпонимать других и определить свои отношения с миром. "Номер 2" вообще не былхарактером, он был своего рода vita peracta (прожитой жизнью. - лат.
),рожденный, живущий, умерший - все едино, этакое тотальное обозрениечеловеческой природы, притом довольно безжалостное, ни к чему не способный иничего не желающий, существующий исключительно при темном посредничестве"номера 1". В тот момент, когда верх брал "номер 2", "номер 1" растворялся внем, и наоборот, "номер 1" рассматривал "номер 2" как мрачное царство своегоподсознания. "Номер 2" сам себе казался камнем, однажды заброшенным на крайсвета и бесшумно упавшим в ночную бездну. Но в нем самом царил свет, как впросторных залах королевского дворца, высокие окна которого обращены кзалитому солнцем миру. Здесь присутствуют смысл и связь, в противоположностьбессвязной случайности жизни "номера 1", который никак не соприкасается дажес тем, что его непосредственно окружает. "Номер 2" же, напротив, чувствуетсвое тайное соответствие средневековью - эпохе, дух которой, Фауст, такпреследовал Гете. Значит, он тоже знал о "номере 2", и это служило мнеутешением. Фауст - и об этом я догадывался даже с некоторым испугом - значилдля меня больше, нежели мое любимое Евангелие от Иоанна. В нем была тажизнь, которой я сочувствовал. А Христос "от Иоанна" был мне чужд, хотя и нев той мере, как чудесный Исцелитель из Синопсиса. Фауст является живымсоответствием "номера 2", я видел в нем ответ Гете на вопросы своеговремени. И это знание о Фаусте укрепило мою уверенность в собственнойпринадлежности человеческому обществу. Теперь я казался себе одинокимчудаком или злой шуткой жестокой природы, ведь моим крестным отцом ипоручителем был сам Гете. Надо заметить, однако, что мои мысли о Фаусте этим и ограничивались.Несмотря на все свое сочувствие Фаусту, я не принимал гетевскую развязку, аего легкомысленное отношение к Мефистофелю лично задевало меня, равно как игнусная заносчивость Фауста. Но тяжелее всего мне было примириться субийством Филемона и Бавкиды. Именно тогда я увидел незабываемый сон, который одновременно и испугалменя, и ободрил. В нем я оказался в незнакомом месте и медленно шел вперед вгустом тумане навстречу сильному, почти ураганному ветру. В руках я держалмаленький огонек, который в любую минуту мог погаснуть. И все зависело оттого, сохраню ли я его жизнь. Вдруг я почувствовал, что кто-то идет за мнойи, оглянувшись, увидел огромную черную фигуру. Она следовала за мной попятам. И в тот же миг, несмотря на охвативший меня ужас, я понял, что долженидти и вопреки всем опасностям пронести, спасти мой маленький огонек.Проснувшись, я сообразил, что этот "брокенский призрак" - всего лишь моясобственная тень на облаке, созданная игрой света того огонька. Еще яосознал, что этот огонек - единственный свет, которым я обладал, - был моимсознанием, моим единственным сокровищем. И хоть в сравнении с силами тьмыогонь мал и слаб, все же это - свет, мой единственный свет. Этот сон явился для меня озарением: теперь я знал, что "номер 1" былносителем света, а "номер 2" следовал за ним как тень. И моей задачей былосохранить свет, не оглядываясь на vita peracta - на то, что закрыто длясвета. Я должен идти вперед, пробиваться сквозь отбрасывающий меня назадветер, идти в неизмеримую тьму мира, где нет ничего, где мне видны лишьвнешние очертания, зримые и обманчивые, того, что невидимо и скрыто. Я, мой"номер 1", должен учиться, зарабатывать деньги, должен жить, побеждаятрудности, заблуждаться и терпеть поражения. Буря, обрушившаяся на меня, -это время, непрестанно уходящее и непрестанно настигающее меня. Это мощныйводоворот, который втягивает все сущее, избежать его, да и то лишь на миг,сможет лишь тот, кто неудержимо стремится вперед. Прошлое чудовищно реально,и оно пожирает каждого, кто не сумеет откупиться правильным ответом. Итак, в моих представлениях о мире произошел поворот на 90 градусов: яузнал, что мой путь проходит вовне, а, вырываясь наружу, он попадает вограниченность и потемки трехмерности. Наверное, таким же образом Адамкогда-то покинул рай, который стал для него фантомом, а свет открылся там,где в поте лица своего он будет распахивать каменистое поле. В то время я спрашивал себя: откуда берутся такие сны? Раньше мнеказалось, что их посылает Бог - somnia a Deo missa. Но теперь, когда яприобщился ко всякого рода научным построениям, у меня появились сомнения.Если предположить, что, например, мое понимание развивалось и формировалосьмедленно, а во сне неожиданно наступил прорыв? Похоже, это было именно так.Вопрос лишь в том, почему это произошло и почему проникло в сознание? Ведь яже ничего не предпринимал сознательно, дабы навязать такой порядок вещей,напротив, мои симпатии были всецело на другой стороне. Выходит, в самом делесуществует нечто - за кулисами - некий разум, т.е., нечто более разумное,чем я сам. Я и помыслить не мог, что в свете сознания внутренний мир будетвыглядеть как гигантская тень. И еще я понял многое, чего не понимал раньше,- почему на лицах людей при упоминании мной о явлениях внутреннего мирапоявляется холодная тень замешательства и отчужденности. Итак, следует забыть о "номере 2", но ни в коем случае не отказыватьсяот него и не считать, что он не существует. Это исказило бы мое "я" и, болеетого, лишило бы меня возможности объяснить происхождение сновидений. "Номер2", несомненно, был каким-то образом связан с возникновением сновидений, ябыл готов даже принять его за тот самый Высший разум, который внушал их. Ноя чувствовал, что все более становлюсь "номером 1", т.е. лишь частью -подвижной частью - более широкого, всеобъемлющего "номера 2", который наделе был призраком, названным мной "духом тьмы". Конечно, я тогда ничего подобного не думал, хотя все-таки смутноосознавал это (оглядываясь назад, я ныне в этом уверен), несмотря на то, чточувства подсказывали обратное. Таким образом я "порвал" со вторым "я", отделив его от себя ипредоставив ему вести совершенно автономное существование. Я не связывал егос какой-то определенной личностью, как это делают, когда речь заходит опривидениях, хотя при моем деревенском происхождении это было быестественно. Как бы там ни было, но в деревне люди верят в подобные вещи. Единственная выделяющаяся черта моего "духа" - его связь с прошлым, егопротяженность во времени или, вернее, его временная безграничность. Я неотдавал себе в этом отчета, точно также, как не имел никакого представленияо его местонахождении в пространстве. Он играл роль крайне не четкую, всегданаходясь как бы на задворках моего существования. Человек и в психическом, и в духовном отношении приходит в этот мир сопределенной ориентацией, заложенной в нем изначально, в соответствии спривычной для него средой и окружением, - как правило, это некийродительский мир, своего рода "дух семьи". Тем не менее такой "дух семьи" побольшей части несет на себе неосознанную печать "духа времени".
Если "духсемьи" являет собой consensus omnium (общее согласие. - лат.
),
это означаетстабильность и спокойствие, но чаще всего мы наблюдаем обратные случаи, чтопорождает ощущение нестабильности и неуверенности. Дети в основном реагируют не на то, что взрослые говорят, но на нечтонеуловимое в окружающей их духовной атмосфере. Ребенок бессознательноподстраивается под нее, и у него возникают обусловленные этой атмосферойчерты характера. Особого рода религиозные переживания, которые появлялись уменя уже в раннем детстве, были естественной реакцией на общий духродительского дома. Религиозные сомнения, которые позднее овладели моимотцом, не могли возникнуть вдруг и внезапно. Такого рода революционныеизменения во внутреннем мире человека, как и в мире вообще, в течениедолгого времени бросают тень на все вокруг, и тень эта увеличивается по меретого, как наше сознание противится этому. И чем больше усилий тратил отец наборьбу со своими сомнениями и внутренней тревогой, тем сильнее этоотражалось на мне. Я никогда не думал, что здесь сказалось влияние матери, она быласлишком прочно соединена с некими иными основами бытия, что вряд лиосновывалось на твердости ее христианской веры. Для меня это было как-тосвязано с животными, деревьями, горами, лугами и водяными потоками - со всемтем, что самым странным образом контрастировало с внешней традиционнойрелигиозностью матери. Эта скрытая сторона ее натуры настолько отвечала моимсобственным настроениям, что я чувствовал себя с ней удивительно легко иуверенно. Она давала мне ощущение твердой почвы под ногами. Хотя я ипредположить не мог, насколько "языческой" была эта почва. Но именно онаподдерживала меня в начавшем тогда уже оформляться конфликте между отцовскойтрадицией и влиянием сил прямо противоположных, бессознательно волновавшихменя. Оглядываясь назад, я вижу, сколь мощно мой детский опыт повлиял набудущие события, он помог мне приспособиться к новым обстоятельствам,связанным с религиозным кризисом отца, с утратой многих иллюзий. Этот опытпомог мне принять мир таким, каков он есть и каким я его знаю сейчас, но незнал вчера. Хотя каждый из нас живет своей собственной жизнью, но все мы впервую очередь являемся представителями, жертвами и противниками тогоколлективного бессознательного, чьи истоки теряются в глубине веков. Можновсю жизнь думать, что следуешь собственным желаниям, так никогда и неосознав, что в большинстве своем люди лишь статисты в этом мире, на этойсцене. Существуют вещи, которые, хотим мы того или нет, знаем о них или незнаем, мощно воздействуют на нашу жизнь, - и тем сильнее, чем меньше мы этоосознаем. Так по крайней мере часть нашего существа живет в некоем безграничномвремени - именно та часть, которую я сам, для себя, обозначил как "номер 2".Речь не идет о моем личном случае, это присуще всем, что подтверждаетсясуществованием религии, которая обращена именно к этому внутреннему человекуи уже две тысячи лет всерьез пытается вывести его на поверхность нашегосознания, провозгласив своим девизом: Noli foras ire, in interiore hominehabitat veritas! (He стремись вовне, истина внутри нас! - лат.
) С 1892 по 1894 году меня произошло несколько тяжелых объяснений сотцом. Он в свое время изучал восточные языки в Геттингене и посвятил своюдиссертацию арабской версии Песни Песней. Это "доблестное" время закончилосьвместе с выпускными экзаменами, с тех пор он забросил филологию. Сделавшисьдеревенским священником, отец с воодушевлением погружался в студенческиевоспоминания и, раскуривая длинную студенческую трубку, с грустью думал отом, что его брак складывался совсем не так. как он себе его представлял доженитьбы. Он делал много добра людям - слишком много - и, как следствие,сделался раздражительным и желчным. Оба моих родителя прилагали большиеусилия, чтобы жить благочестивой жизнью, а в результате между ними все чащевозникали тягостные сцены. Все это не способствовало укреплению веры. Состояние, в котором находился отец, вызывало у меня тревогу. Матьизбегала всего, что могло его разволновать, уклоняясь от споров. Но понимая,что она права и что нужно стараться вести себя именно так, я часто не могсдержаться. Обычно я никак не реагировал на раздражительные выходки отца,но, когда у него улучшалось настроение, я пытался завязать беседу, надеясьпонять, что с ним происходит и что он сам обо всем этом думает. Его явночто-то мучило, и я подозревал, что это имеет отношение к его вере. Покаким-то намекам, я заключил, что его одолевают сомнения. На мой взгляд, этобыло неизбежно - ведь отец не пережил опыта, подобного моему. Моибезуспешные попытки поговорить с ним утверждали меня в этой мысли. На моивопросы отец или давал одни и те же догматические ответы, или равнодушнопожимал плечами, что вконец выводило меня из себя. Трудно было понять,почему он не желает воспользоваться ситуацией и начать бороться. Моивопросы, несомненно, огорчали его, но я все же надеялся на конструктивныйразговор. Вообразить, что его знание о Боге нуждается в каких-тодоказательствах, я не мог. В эпистемологии я ориентировался неплохо,понимая, что знания подобного рода не могут быть доказаны, но мне было вравной степени ясно, что в доказательстве существования Бога не большенужды, чем в доказательстве красоты солнечного заката или загадочнойспособности ночи будить наше воображение. Я пытался, наверное неловко,поделиться с отцом этими очевидными истинами, надеясь помочь ему примиритьсяс судьбой. Но отцу нужно было другое - с кем-то ссориться, и он ссорился сосвоей семьей и с самим собой. Почему он не переносил свои обиды на Бога,этого таинственного auctor rerum creatorum (творца всего. - лат.
),Единственного, Кто действительно отвечал за все страдания мира? Отец,конечно же, получил бы ответ - одно из тех магических, безгранично глубокихи способных изменить судьбу сновидений, подобных тем, какие Бог посылал мне(хоть я и не просил Его). Я не знаю - почему, но это так. Бог даже позволилмне взглянуть на то, что было частью Его мира. И это последнее было тайной,которую я не смел или не мог открыть отцу. Может быть, я смог бы этосделать, будь он способен открыть для себя непосредственное знание о Боге.Но в наших беседах я никогда не заговаривал об этом, делая акцент наинтеллектуальном, как бы нарочно избегая всего психологического,эмоционального. Я боялся задеть его чувства. Но даже такого рода приближениек опасной теме всякий раз действовало на отца как красная тряпка на быка,вызывая раздражение, совершенно для меня непонятное. Непостижимо, как можетсовершенно рассудочный аргумент вызывать столь эмоциональное сопротивление. В конце концов мы вынуждены были прекратить эти бесплодные споры,разойдясь недовольные друг другом и сами собою. Теология сделала нас чужими. Снова роковое поражение, думал я, с тойлишь разницей, что теперь не чувствовал себя одиноким. Мне не давала покоясмутная догадка, что отец тоже повержен своей судьбой. Он был одинок. У негоне было друга, с которым он мог бы поговорить: я, по крайней мере, не зналникого в нашем кругу, к кому отец мог бы обратиться за советом. Однажды мнедовелось услышать как отец молится: он отчаянно боролся за свою веру. Я былпотрясен и возмущен одновременно, когда увидел, как безнадежно он обречен насвое богословие и на свою церковь. А они вероломно покинули его, лишиливозможности познать Бога. В моем детском опыте Бог Сам разрушил в моем снебогословие и основанную на нем церковь. Но с другой стороны, Он Сам же идопустил все это, равно как и многое другое. Это я начал понимать толькотеперь. Ведь смешно думать, что это в людской власти. Что такое люди? Ониродились глупыми и слепыми как щенята, как все Божьи твари; одарены скуднымсветом, не могущим разогнать тьму, в которой они блуждают. Я был убежден,что никто из известных мне богословов не видел своими глазами тот "свет, чтово тьме светит", иначе ни один из них не смог бы учить других своемубогословию. Мне нечего было делать с
богословием, оно ничего не говориломоему опыту и знанию Бога. Не надеясь на знание, оно требовало слепой веры.Это стоило моему отцу колоссального напряжения всех его сил и закончилосьпровалом. Но столь же
беззащитен он был и перед психиатрией. В смехотворномматериализме психиатров, также как и в богословии, было нечто, во что должнобыло верить. По моему глубокому убеждению, и первому, и второму недостаетгносеологической критики и опытных данных. Отец, видимо, был буквально потрясен тем, что при исследовании мозгапсихиатры будто бы обнаружили в той части мозга, где должен был быть дух, -одну лишь "материю" и ничего "духновенного". Это укрепило его опасения, что,начав изучать медицину, я стану материалистом. Я же во всем этом видел доказательство того, что ничего не следуетпринимать на веру, ведь я уже знал: материалисты, как и богословы, попростуверят в свои собственные определения. Тогда стало понятно, что отец попал изогня да в полымя. Столь высоко превозносимая вера сыграла с ним роковуюшутку, и не только с ним одним, но и с большинством серьезных и образованныхлюдей, которых я знал. Первородный грех веры заключается, на мой взгляд, втом, что она предвосхищает опыт. Откуда, например, богослову известно, чтоБог преднамеренно одни вещи устраивает, а другие - "допускает", или жеоткуда известно психиатру, что материя обладает свойствами человеческогодуха? Я знал, что опасность впасть с материализм мне не грозит, но отец,очевидно, был убежден в обратном. Похоже, что кто-то рассказал ему огипнозе, поскольку он тогда читал книгу Бернгайма о гипнозе, переведенную 3.Фрейдом. До сих пор я ничего подобного за ним не замечал, обычно он читаллишь романы и путевые заметки, считая все "умные" книги предосудительными.Но обращение к науке не сделало отца счастливее, его депрессия усилилась, априступы ипохондрии стали повторяться все чаще. В последние годы онжаловался на боли в области кишечника, хотя врач не находил ничегосерьезного. Теперь же он стал говорить, будто чувствует "камень в животе".Долгое время мы не придавали этому значения, но наконец заволновался и врач.Это было в конце лета 1895 года. Весной я начал учиться в Базельском университете. Единственный период вмоей жизни, когда я откровенно скучал (школьные годы), закончился, и передомной распахнулись золотые ворота в universitas litterarum (университетскуюученость. - лат.
),
в академическую свободу. Наконец-то я услышу правду оприроде, узнаю все о человеке, о его анатомии и физиологии, о некихисключительных биологических состояниях, то есть о болезнях. Наконец, ясмогу вступить в "Zofingia" - студенческое братство, к которому в свое времяпринадлежал мой отец. Когда я был еще "желторотым" юнцом, он даже брал меняна организованную братством экскурсию в одну знаменитую своими виноделамимаркграфскую деревню. Там же на пирушке отец произнес веселую речь, вкоторой, к моему восхищению, обнаружился беззаботный дух его студенческогопрошлого. Тогда стало понятно, что с окончанием университета его жизнь какбы остановилась и застыла, и мне припомнилась студенческая песня: Опустив глаза, они бредут назад,В страну филистеров,Увы, все меняется!
Ее слова оставили во мне тяжелый осадок. Ведь когда-то отец тоже былюным студентом, ему тоже открывался целый мир - неисчислимые сокровищазнаний. Что же случилось? Что надломило его, и почему все ему опротивело? Яне находил ответа. Речь, произнесенная отцом в тот летний вечер, былапоследним его воспоминанием о времени, когда он был тем, кем хотел. Вскореего состояние ухудшилось. Поздней осенью 1895 года он уже был прикован кпостели, а в начале 1896 года - умер. После лекций я пришел домой и спросил, как он. "Ах, как всегда. Оченьплох", - ответила мать. Отец что-то прошептал ей, и она, намекая взглядом наего лихорадочное состояние, сказала: "Он хочет знать, сдал ли тыгосударственный экзамен?" Я понял, что должен солгать: "Да, все хорошо".Отец вздохнул с облегчением и закрыл глаза. Немного погодя, я подошел к немуснова. Он был один, мать чем-то занималась в соседней комнате. Его тяжелое ихриплое дыхание не оставляло надежды - началась агония. Я стоял у егопостели, оцепенев, мне еще никогда не приходилось видеть, как умирают люди.Вдруг он перестал дышать. Я все ждал и ждал следующего вдоха, но его небыло. Тут я вспомнил о матери и вышел в соседнюю комнату, она вязала там уокна. "Он умер", - сказал я. Мать подошла вместе со мной к постели, отец былмертв. "Как быстро все-таки это случилось", - произнесла она как будто судивлением. За этим последовали мрачные и тягостные дни, и в моей памяти мало чтоот них осталось. Однажды мать сказала своим "вторым" голосом, обращаясь толи ко мне, то ли в пространство: "Для тебя он умер как раз вовремя", - что,как мне казалось, означало: "Вы не понимали друг друга, и он мог бы статьтебе помехой". Это, должно быть, соответствовало ее "номеру 2". Но это "для тебя" было ужасно, вдруг я ощутил, что некая часть моейжизни безвозвратно уходит в прошлое. С другой стороны, я сразу повзрослел, ястал мужчиной, стал свободным. После смерти отца я переселился в егокомнату, а в семье занял его место. Теперь моей обязанностью было каждуюнеделю давать матери деньги на хозяйство, сама она не умела экономить, да ивообще не умела их считать. Спустя шесть недель, отец мне приснился. Он появился передо мнойвнезапно и сказал, что приехал с каникул, что хорошо отдохнул и теперьвозвращается домой. Я ожидал от него упреков, зачем занял его комнату, но обэтом речь не зашла. И мне стало стыдно, что я считал его мертвым. Черезнесколько дней сновидение повторилось: мой отец выздоровел и вернулся домой.И опять я винил себя за то, что думал о нем, как о мертвом. Я спрашивал себяснова и снова: "Что означает это его постоянное возвращение? Почему во снеон кажется таким реальным?" Мое ощущение было настолько сильным, что явпервые в жизни задумался о жизни после смерти. Со смертью отца возникло множество проблем, связанных с продолжениеммоей учебы. Некоторые родственники матери считали, что мне следует подыскатьсебе место продавца в одном из торговых домов и как можно быстрее начатьзарабатывать. Матери обещал помочь ее младший брат, так как денег на жизньне хватало, а дядя с отцовской стороны предложил помощь мне. Под конец учебымой долг ему составлял 3000 франков. Остальные деньги я заработал сам,устроившись младшим ассистентом, кроме того я занимался распродажейнебольшой коллекции антиквариата, которую унаследовал от одной из теток. Я не жалею о тех днях бедности - они научили меня ценить простые вещи.Помнится, как однажды я получил роскошный подарок - коробку сигар. Их мнехватило на целый год: я позволял себе только одну по воскресеньям. Оглядываясь назад, могу сказать лишь одно: студенческие годы былипрекрасным временем. Все было одухотворено, и все было живо. У меняпоявились друзья. Я иногда выступал с докладами по психологии и богословиюна собраниях "Zofingia". Помню наши горячие споры, и не только о медицине.Мы говорили о Шопенгауэре и Канте, разбирались в стилистике Цицерона, мызанимались, наконец, философией и теологией. Короче говоря, мы пользовалисьвсем, что могли дать нам классическое образование и культурная традиция. Самым близким моим другом сделался Альберт Оэри. Наша дружбапрекратилась лишь с его смертью, в 1950 году. Наши отношения были надвадцать лет старше нас самих, они начались задолго до нашего знакомства, вконце 60-х годов прошлого столетия, когда познакомились и подружились нашиотцы. Но их судьба разлучила довольно рано, тогда как мы с Оэри держалисьвместе всю жизнь. Я познакомился с Оэри в "Zofingia". Веселый и дружелюбный, он имелрепутацию великолепного рассказчика. На меня произвело огромное впечатлението, что он приходился внучатым племянником Якобу Буркхардту, которого мы,юные базельские студенты, считали великим человеком; нам казалосьневероятным, что этот почти легендарный человек жил и работал где-то рядом.Оэри даже внешне чем-то напоминал его: чертами лица, походкой, манеройговорить. Во многом благодаря моему другу я узнал и Бахофена, которого, каки Буркхардта, встречал иногда на улице. Но более, нежели эта, внешняясторона нашего знакомства, меня привлекала вдумчивость Альберта, его образмыслей, его знание истории и неожиданная зрелость политических суждений,меткость его оценок и характеристик - зачастую убийственная. Он как никтоумел разглядеть тщеславие и пустоту за пышной риторикой. Третьим в нашей компании был, увы, рано умерший Андреас Вишер, долгоевремя он возглавлял госпиталь в Урфе (Малайзия). До хрипоты мы спорили обовсем на свете, прихлебывая пиво. Эти беседы, наверное, лучшее, что осталосьв моей памяти от студенческих лет. Профессия и место жительства послужили причиной тому, что в последующиедесять лет мы виделись не часто. Но мы с Оэри были безмерно обрадованы,когда уже в зрелые годы параллельные прямые вдруг пересеклись, и судьбаснова свела нас вместе. Когда нам было по тридцать пять, мы решили совершить "морское"путешествие на моей яхте; морем для нас стало Цюрихское озеро. В нашукоманду вошли три молодых врача, работавшие со мной в то время. Мы доплылидо Валенштадта и вернулись обратно, подгоняемые свежим ветром. Оэри взял ссобой "Одиссею" в переводе Фосса и читал нам о волшебнице Цирцее и ееострове. Блестела под солнцем прозрачная гладь озера, и берега были окутанысеребристой дымкой. Был нам по темным волнам провожатым надежныйпопутныйВетер, пловцам благовеющий друг, парусов надувательПослан приветоречивою, светлокудрявой богиней...
Неподвижным видением представали перед нами зыбкие гомеровские образы,как мысли о будущем, о великом путешествии в pelagus mundi (мирское море. -лат.
), которое нам еще предстояло. Оэри, который долго медлил и колебался,вскоре после этого женился, мне же судьба подарила - как и Одиссею -путешествие в царство мертвых. [Этот гомеровский образ имел для Юнга то жезначение, что и аналогичный сюжет в "Божественной комедии" или Вальпургиеваночь в "Фаусте". Странствие в царство мертвых, погружение в Аид, было дляЮнга тем же обращением к темному миру бессознательного. Этот же образ ониспользует в главе "Встреча с бессознательным". - ред.
] Потом началась война. Мы виделись редко и говорили только о том, чтоволновало всех, что было "на переднем плане". Но в то же время непрерывалась другая наша беседа, "без слов", когда я угадывал, о чем он хотелменя спросить. Мудрый друг, он хорошо меня знал, его молчаливое понимание инеизменная верность значили для меня очень много. В последние десять лет егожизни мы вновь стали встречаться как можно чаще, поскольку оба знали, чтотени становятся все длиннее. Студенческие годы дали мне возможность безбоязненно обсуждать стольволновавшие меня религиозные вопросы. В нашем доме часто бывал одинбогослов, бывший викарий моего отца. Наряду с феноменальным аппетитом (яказался себе тенью рядом с ним) он обладал еще весьма разностороннимизнаниями. От него я узнал многие вещи, и не только из области патристики ихристианской догматики, но и некоторые новые течения протестантскойтеологии. В те дни у всех на устах была теология Ричля. Его историческиеаналогии раздражали меня, особенно пресловутое сравнение Христа с поездом.Студентов-теологов, которых я знал по "Zofingia", кажется, вполне устраивалаего теория об историческом влиянии Христова подвижничества. Мне же этопредставлялось не просто бессмыслицей, но мертвечиной, к тому же мне вообщене нравилась тенденция придавать Христу слишком большое значение и делать изнего единственного посредника между людьми и Богом. Это, на мой взгляд,противоречило собственным словам Христа о Святом Духе, "Которого пошлет Отецво имя Мое" (Ин 14, 26). В Святом Духе я видел проявление непостижимого Божества. Деяния егопредставлялись мне не только возвышенными, они обладали странными исомнительными свойствами, как и поступки Яхве, Которого я наивноидентифицировал с христианским Богом, как меня учили перед конфирмацией. (Яеще не осознавал тогда, что "дьявол", строго говоря, был рожден вместе схристианством.) "Her Jesus" безусловно был человеком, причем сомнительнымдля меня, являясь всего лишь рупором Святого Духа. Это моя в высшей степенинеортодоксальная точка зрения, на 90 градусов (если не на все 180)расходившаяся с традиционным богословием, естественно, натолкнулась наполное непонимание. Разочарование, которое я тогда испытал, постепенносделало меня странно равнодушным, укрепив мою веру в собственный опыт. Вследза Кандидом я мог теперь повторить: "Tout cela est bien dit - mais il fautcultiver notre jardin" (Все это верно, но нужно возделывать свой сад. -фр.
), -
подразумевая под этим собственные занятия. В первые годы, проведенные в университете, я открыл, что присущие наукеширочайшие возможности познания так или иначе ограниченны и касаются главнымобразом вещей специальных. Из прочитанных мной философских сочинений,следовало все очевиднее, что все дело в существовании души: без нееневозможно никакое глубокое проникновение в сущность явлений. Но об этомнигде не говорилось, подразумевалось, что это нечто, само собойразумеющееся. Даже если кто-то и упоминал о душе, как К. Г. Карус, то этобыли не более чем философские спекуляции, одинаково легко принимающие ту илииную форму, чего я никак не мог для себя уяснить. К концу второго семестра я сделал еще одно открытие. В библиотекеодного моего однокурсника, отец которого занимался историей искусств, янаткнулся на маленькую книжку о спиритизме, изданную в 70-х годах. Речь вней шла о спиритизме и его истоках, автор был теологом. Мои прежние сомнениябыстро рассеялись, когда я обнаружил, что эти явления очень напоминают мнеистории, которые я слышал в своем деревенском детстве. Материал был,конечно, подлинный, но возникал другой важный вопрос: были ли эти явленияправдивы с точки зрения естественных законов, - ответить на него суверенностью я не мог. Но все же мне удалось установить, что в разное времяв разных концах земли появлялись одни и те же истории. Следовательно, должнабыла существовать какая-то причина, которая не могла быть связана с общимирелигиозными предпосылками, - случай был явно не тот. Скорее всего,следовало предположить, что здесь не обошлось без определенных объективныхсвойств человеческой психики. Но вот на этом - на том, что касалосьобъективных свойств психики, - я и споткнулся, не найдя абсолютно ничего,кроме разве что всякого рода измышлений философов о душе. Наблюдения спиритов, какими бы странными и сомнительными они никазались мне поначалу, были тем не менее первым объективным свидетельством опсихических явлениях. Мне запомнились имена Крукса и Целльнера, и я прочелвсю доступную на тот момент литературу по спиритизму. Разумеется, я пыталсяобсудить это с друзьями, но к моему удивлению они реагировали отчастинасмешливо, отчасти недоверчиво, а иногда и с некоторой настороженностью.Они с поразительной уверенностью утверждали, что это принципиальноневозможно и видели трюкачество во всем, что связано с привидениями истоловерчением. Но, с другой стороны, я чувствовал очевидную напряженность вих тоне. Я тоже не был уверен в совершенной правдивости подобного родаявлений, но почему, в конце концов, привидений не должно быть? Как мыузнаем, что нечто такое "невозможно"? А главное, почему это вызывает страх?Я находил здесь для себя множество интересных возможностей, вносившихразнообразие и некую скрытую глубину в мое существование. Могли ли,например, сновидения иметь какое-то отношение к призракам? Кантонские"Сновидения духовидца" пришлись здесь очень кстати. А вскоре я открыл длясебя такого писателя, как Карл Дюпрель, который рассматривал эти явления сточки зрения философии и психологии. Я раскопал Эшенмайера, Пассавана,Юстинуса Кернера и Герреса и одолел семь томов Сведенборга. "Номер 2" моей матери полностью разделял мой энтузиазм, но всеостальные явно меня не одобряли. До сих пор я натыкался на каменную стенуобщепринятых традиций, но только теперь в полной мере ощутил всю твердостьчеловеческих предрассудков и очевидную неспособность людей признатьсуществование сверхъестественных явлений; причем я столкнулся с такого роданеприятием даже среди близких друзей. Для них это все выглядело куда хуже,чем мое увлечение теологией. Мне показалось, будто весь мир выступил противменя: все, что вызывало у меня жгучий интерес, другим казалось туманным,несущественным и, как правило, настораживало. Но чего же они боялись? Этому я не находил объяснения. В конце концов,в том, что существуют вещи, которые не укладываются в ограниченные категориипространства, времени и причинности, не было ничего невозможного ипредосудительного. Известно ведь, что животные заранее чувствуют приближениешторма или землетрясения, что бывают сновидения, предвещающие смерть другихлюдей, что часы иногда останавливаются в момент смерти, а стаканыразбиваются на мелкие кусочки. В мире моего детства подобные явлениявоспринимались как совершенно естественные. А сейчас я, похоже, оказывалсяединственным человеком, который когда-либо о них слышал. Совершенно серьезноя спрашивал себя: что же это за мир, куда я попал? Городской мир явно ничегоне знал о деревенском мире, о мире гор, лесов и рек, животных и "неотделившихся от Бога" (читай: растений и кристаллов). С таким объяснением ябыл полностью согласен. Оно прибавляло мне самоуважения, я понял, что,позволяя осознавать, несмотря на всю свою ученость, городской мир довольноограничен. Эта моя убежденность была отнюдь не безопасной: я стал важничать,стал скептичным и агрессивным, что меня безусловно не украшало. Наконец, комне снова вернулись старые сомнения и депрессии, чувство собственнойнеполноценности - тот порочный круг, из которого я решил вырваться любойценой. Мне больше не хотелось быть изгоем и пользоваться сомнительнойрепутацией чудака. После первого вводного курса я стал младшим ассистентом на кафедреанатомии, и в следующем семестре профессор назначил меня ответственным покурсу гистологии, что меня вполне устраивало. Более всего меня интересовали,причем с чисто морфологической точки зрения, эволюционная теория исравнительная анатомия, я также был знаком и с неовитализмом. Иначе обстоялодело с физиологией: мне были глубоко неприятны все эти вивисекции, которыепроизводились, по-моему, исключительно в целях наглядной демонстрации. Меняне покидала мысль, что животные сродни нам, что они не просто автоматы,используемые для демонстрации экспериментов. Поэтому я пропускаллабораторные занятия, так часто, как только мог. Я понимал, что опыты наживотных небесполезны, но их демонстрация казалась мне жуткой и варварской,а главное, я не видел в ней необходимости. Мое чересчур развитое воображениевполне позволяло представить всю процедуру по одному лишь скупому описанию.Мое сочувствие к животным было основано вовсе не на аллюзиях шопенгауэровойфилософии, а имело более глубокие истоки - на восходящее к давним временамбессознательное отождествление себя с животными. В то время, конечно, яничего не знал об этом психологическом факторе. Мое отвращение к физиологиибыло настолько велико, что экзамен я сдал с большим трудом. Но все-такисдал. В последующие клинические семестры я был так загружен, что у менясовершенно не оставалось времени ни на что другое. Я мог читать Канта лишьпо воскресеньям, тогда же моим увлечением стал и Гартман. Включив в своюпрограмму также и Ницше, я так и не решился приступить к нему, чувствуя себянедостаточно подготовленным. О Ницше тогда говорили всюду, причембольшинство воспринимало его враждебно, особенно "компетентные"студенты-философы. Из этого я заключил, что он вызывает неприязнь вакадемических философских кругах. Высшим авторитетом там считался,разумеется, Якоб Буркхардт, чьи критические замечания о Ницше передавалисьиз уст в уста. Более того, в университете были люди, лично знававшие Ницше,которые могли порассказать о нем много нелестного. В большинстве своем ониНицше не читали, а говорили в основном о его слабостях и чудачествах: о егожелании изображать "денди", о его манере играть на фортепиано, о егостилистических несуразностях - о всех тех странностях, которые вызывалитакое раздражение у добропорядочных жителей Базеля. Это, конечно, не моглозаставить меня отказаться от чтения Ницше, скорее наоборот, было лишьтолчком, подогревая интерес к нему и, порождая тайный страх, что я, бытьможет, похож на него, хотя бы в том, что касалось моей "тайны" иотверженности. Может быть, - кто знает? - у него были тайные мысли, чувстваи прозрения, которые он так неосторожно открыл людям. А те не поняли его.Очевидно, он был исключением из правил или по крайней мере считался таковым,являясь своего рода lusus naturae (игра природы. - лат.
),
чем я не желалбыть ни при каких обстоятельствах. Я боялся, что и обо мне скажут, как оНицше, "это тот самый...". Конечно, si parva componere magnis licet (еслипозволено сравнить великое с малым. - лат.
), - он уже профессор, написалмассу книг и достиг недосягаемых высот. Он родился в великой стране -Германии, в то время как я был только швейцарцем и сыном деревенскогосвященника. Он изъяснялся на изысканном Hochdeutsch, знал латынь игреческий, а может быть, и французский, итальянский и испанский, тогда какединственный язык, на котором с уверенностью говорил я, былWaggis-Baseldeutsch. Он, обладая всем этим великолепием, мог себе позволитьбыть эксцентричным. Но я не мог себе позволить узнать в его странностяхсебя. Опасения подобного рода не остановили меня. Мучимый непреодолимымлюбопытством, и я наконец решился. "Несвоевременные мысли" были первойкнигой, попавшей мне в руки. Увлекшись, я вскоре прочел "Так говорилЗаратустра". Как и гетевский "Фауст", эта книга стала настоящим событием вмоей жизни, Заратустра был Фаустом Ницше, и мой "номер 2" стал теперь оченьпоходить на Заратустру, хотя разница между ними была как между кротовойнорой и Монбланом. В Заратустре, несомненно, было что-то болезненное. А былли болезненным мой "номер 2"? Мысль об этом переполняла меня ужасом, и ядолгое время отказывался признать это; но она появлялась снова и снова всамые неожиданные моменты, и каждый раз я ощущал физический страх. Этозаставило меня задуматься всерьез. Ницше обнаружил свой "номер 2" достаточнопоздно, когда ему было за тридцать, тогда как мне он был знаком с детства.Ницше говорил наивно и неосторожно о том, о чем говорить не должно, говорилтак, будто это было вполне обычной вещью. Я же очень скоро заметил, чтотакие разговоры ни к чему хорошему не приводят. Как он мог, при всей своейгениальности, будучи еще молодым человеком, но уже профессором, - как он могприехать в Базель, не предполагая, что его здесь ждет? Как человекгениальный, он должен был сразу почувствовать, насколько чужд ему этотгород. Я видел какое-то болезненное недопонимание в том, что Ницше, беспечнои ни о чем не подозревая, позволил "номеру 2" заговорить с миром, который отаких вещах не знал и не хотел знать. Ницше, как мне казалось, двигаладетская надежда найти людей, способных разделить его экстазы и принять его"переоценку ценностей". Но он нашел только образованных филистеров иоказался в трагикомическом одиночестве, как всякий, кто сам себя не понимаети кто свое сокровенное обнаруживает перед темной, убогой толпой. Отсюда егонапыщенный, восторженный язык, нагромождение метафор и сравнений - словом,все, чем он тщетно стремился привлечь внимание мира, сделаться внятным длянего. И он упал - сорвался как тот акробат, который пытался выпрыгнуть изсебя. Он не ориентировался в этом мире - "dans ce meilleur des mondespossibles" (лучшем из возможных миров. - фр.
) - и был похож на одержимого, ккоторому окружающие относятся предупредительно, но с опаской. Среди моихдрузей и знакомых нашлись двое, кто открыто объявил себя последователямиНицше, - оба были гомосексуалистами. Один из них позже покончил с собой,второй постепенно опустился, считая себя непризнанным гением. Все остальныепопросту не заметили "Заратустры", будучи в принципе далекими от подобныхвещей. Как "Фауст" в свое время приоткрыл для меня некую дверь, так"Заратустра" ее захлопнул, причем основательно и на долгое время. Я очутилсяв шкуре старого крестьянина, который, обнаружив, что две его коровыудавились в одном хомуте, на вопрос маленького сына, как это случилось,ответил: "Да что уж об этом говорить". Я понимал, что, рассуждая о никому неизвестных вещах, ничего недобьешься. Простодушный человек не замечает, какое оскорбление он наноситлюдям, говоря с ними о том, чего они не знают. Подобное пренебрежениепрощают лишь писателям, поэтам или журналистам. Новые идеи, или даже старые,но в каком-то необычном ракурсе, по моему мнению можно было излагать толькона основе фактов: факты долговечны, от них не уйдешь, рано или позднокто-нибудь обратит на них внимание и вынужден будет их признать. Я же занеимением лучшего лишь рассуждал вместо того, чтобы приводить факты. Теперья понял, что именно этого мне и недостает. Ничего, что можно было бы "взятьв руки", я не имел более, чем когда-либо нуждаясь в чистой эмпирии. Я отнесэто к недостаткам философов - их многословие, превышающее опыт, их умолчаниетам, где опыт необходим. Я представлялся себе человеком, который, оказавшисьневедомо как в алмазной долине, не может убедить в этом никого, даже самогосебя, поскольку камни, что он захватил с собой, при ближайшем рассмотренииоказались горстью песка. В 1898 году я начал всерьез задумываться о своем будущем. Нужно быловыбирать специальность, и выбор лежал между хирургией и терапией. Я большесклонялся к хирургии, так как получил специальное образование по анатомии иотдавал предпочтение анатомической патологии, и, вероятно, стал бы хирургом,если бы располагал необходимыми финансовыми средствами. Меня постояннотяготило то, что ради учебы придется залезать в долги. После выпускногоэкзамена я должен был как можно скорее начать зарабатывать себе на хлеб.Поэтому самой предпочтительной мне казалась хорошо оплачиваемая должностьассистента в какой-нибудь провинциальной больнице, а не в клинике. Болеетого, получить место в клинике возможно было лишь по протекции или приособом расположении заведующего. Зная свои сомнительные способности по частиобщительности и привлечения всеобщих симпатий, я не рассчитывал на подобнуюудачу и тешил себя скромной перспективой устроиться в какую-нибудь скромнуюбольницу. Все остальное зависело только от моего трудолюбия и моихспособностей. Но во время летних каникул произошло событие, которое буквальнопотрясло меня. Однажды днем я занимался в своей комнате, в соседней сидела связанием мать. Это была наша столовая, где стоял старый круглый обеденныйстол орехового дерева еще из приданого моей бабушки по отцовской линии. Матьустроилась у окна, примерно за метр от стола, сестра была в школе, аслужанка на кухне. Внезапно раздался треск. Я вскочил и бросился в столовую.Мать в замешательстве застыла в кресле, вязание выпало у нее из рук. Наконецона выговорила, заикаясь: "Ч-что случилось? Это было прямо возле меня", - ипоказала на стол. Тут мы увидели, что произошло: столешница раскололась досередины, причем трещина, не задев ни одного места склейки, прошла посплошному куску дерева. Я лишился речи. Как такое могло случиться? Стол изпрочного орехового дерева, который сох в течение семидесяти лет, - как могон расколоться в летний день при более чем достаточной влажности? Если бы онстоял рядом с горячей плитой в холодный, сухой зимний день, тогда это былобы объяснимо. Что же такого чрезвычайного должно было произойти, чтобывызвать взрыв? "Странные вещи случаются", - подумал я. Мать покачала головойи сказала своим "вторым" голосом: "Да, да, это что-то да значит". Я же,находясь под сильным впечатлением от случившегося, злился на себя болеевсего за то, что мне нечего сказать. Каких-нибудь две недели спустя, придя домой в шесть вечера, я нашелвсех обитателей нашего дома - мою мать, четырнадцатилетнюю сестру и служанку- в сильном волнении. Примерно час назад снова раздался грохот; на этот разпричиной был не стол, звук послышался со стороны буфета, тяжелого и старого,ему было без малого сто лет. Они оглядели его, но не нашли ни единойтрещины. Я тут же снова обследовал буфет и все, что было поблизости, нобезуспешно. Тогда я открыл его и стал перебирать содержимое. На полке дляпосуды я нашел хлебницу, а в ней буханку хлеба и нож с разломанным лезвием.Рукоять ножа лежала в одном из углов хлебницы, в остальных я обнаружилосколки лезвия. Ножом пользовались, когда пили кофе, и затем спрятали сюда.С тех пор к буфету никто не подходил. На следующий день я отнес разломанный нож к одному из лучших литейщиковгорода. Он осмотрел изломы в лупу и покачал головой: "Этот нож в полномпорядке, в стали нет никаких дефектов. Кто-то умышленно отламывал от негокусок за куском. Это можно сделать, если зажать лезвие в щели выдвижногоящика или сбросить его с большой высоты на камень. Хорошая сталь не можетпросто так расколоться. Кто-то подшутил над вами". Мать и сестра были в тот момент в комнате, внезапный треск их напугал,"номер 2" моей матери с напряжением всматривался в меня, а мне снова нечегобыло сказать. Совершенно растерянный, я не находил никакого объясненияслучившемуся, и злился на себя, тем более что был буквально потрясен всемэтим. Почему и каким образом раскололся стол и разломалось лезвие ножа?Предположить здесь обыкновенную случайность было бы слишком легкомысленно.Это казалось столь же невероятным, как если бы вдруг Рейн потек вспять -просто так, по прихоти случая. Все остальные возможности исключались ео ipso(в силу этого. - лат.
).
Так что же это было? Через несколько недель я узнал, что кое-кто из наших родственниковувлекается столоверчением, у них есть медиум - пятнадцатилетняя девушка. Послухам, она впадает в транс и якобы общается с духами. Услышав об этом, явспомнил о последних событиях в нашем доме и подумал, что это может иметькакое-то отношение к "медиуму". Так я стал регулярно - каждую субботу -бывать на спиритических сеансах. Духи общались с нами посредством"постукивания" по столу и стенам. То, что стол двигался независимо отмедиума, показалось мне сомнительным. Вскоре я обнаружил, что условияэксперимента слишком ограниченны, поэтому принял как очевидность лишьсамовозникновение звуков и сосредоточился на содержании сообщений медиума.(Результаты наблюдений были представлены в моей докторской диссертации.)Сеансы наши продолжались года два, мы все устали. И однажды я заметил, какмедиум пытается имитировать спиритический феномен, т. е. попростумошенничает. После этого я перестал ходить туда, о чем сейчас сожалею,потому что на этом примере понял, как формируется "номер 2", как входит вдетское сознание alter ego и как оно растворяется в нем. Девушка-медиум была"акселераткой". Я видел ее еще раз, когда ей было 24, и мне она показаласьчеловеком чрезвычайно независимым и зрелым. В 26 лет она умерла оттуберкулеза. После ее смерти ее родные рассказали мне, что в последниемесяцы жизни характер ее стал быстро меняться: перед концом она впала всостояние, аналогичное состоянию двухлетнего ребенка. Тогда она и заснула впоследний раз. В целом все это явилось для меня важным опытом, благодаря которому отюношеского своего философствования я перешел к психологическому объяснениюдуховных феноменов, обнаружив нечто объективное в области человеческойпсихики. И все же эти опыты были такого свойства, что я не представлял, комубы мог рассказать все обстоятельства дела. Поэтому мне снова пришлось забытьна время о предмете моих размышлений. Диссертация моя появилась лишь спустядва года. В клинике, где я работал, место старого Иммермана занял Фридрих фонМюллер. В нем я нашел человека, близкого мне по складу ума. Мюллер умел снеобыкновенной проницательностью ухватить суть проблемы и формулироватьвопросы так, что они уже наполовину содержали в себе решение. Он, со своейстороны, похоже, симпатизировал мне, потому что после окончания университетапредложил переехать с ним в Мюнхен в качестве его ассистента. Я уже готовбыл принять его предложение и стал бы терапевтом, если бы не произошлособытие, не оставившее у меня никаких сомнений относительно выбора будущейспециальности. Я, конечно, слушал лекции по психиатрии и практиковался в клинике, нотогдашний наш преподаватель ничего из себя не представлял. А воспоминания отом, как подействовало на моего отца пребывание в психиатрической лечебнице,менее всего располагали специализироваться в данной области. Поэтому,готовясь к государственному экзамену, учебник по психиатрии я раскрыл впоследнюю очередь. Я ничего от него не ожидал и до сих пор помню, как,открывая пособие Краффта-Эбинга, я подумал: "Ну-ну, посмотрим, что ценногоскажут нам психиатры". Лекции и клинические занятия не произвели на меня нималейшего впечатления, а от демонстрации клинических случаев у меня неосталось ничего, кроме скуки и отвращения. Я начал с предисловия, рассчитывая узнать, на что опираются психиатры,чем они вообще оправдывают существование своего предмета. Чтобы моевысокомерное отношение к психиатрии не вызвало упреков, я должен пояснить,что медики в то время, как правило, относились к психиатрии спренебрежением. Никто не имел о ней реального представления, и несуществовало такой психологии, которая бы рассматривала человека как единоецелое, не было еще описаний разного рода болезненных отклонений, так чтонельзя было судить о патологии вообще. Директор клиники был обычно заперт водном помещении со своими больными, сама же лечебница, отрезанная отвнешнего мира, размещалась где-нибудь на окраине города, как своего родалепрозорий. Никому не было до этих людей дела. Врачи - как правило,дилетанты - знали мало и испытывали по отношению к своим больным те жечувства, что простые смертные. Душевное заболевание считалось безнадежным ифатальным, и это обстоятельство бросало тень на психиатрию в целом. Напсихиатров в те дни смотрели косо, в чем я вскоре убедился лично. Итак, я начал с предисловия, в котором сразу же натолкнулся наследующую фразу: "Вероятно, в силу специфики предмета и его недостаточнойнаучной разработки учебники по психиатрии в той или иной степени страдаютсубъективностью". Несколько ниже автор называл психоз "болезнью личности".Внезапно мое сердце сильно забилось, в волнении я вскочил из-за стола иглубоко вздохнул. Меня будто озарило на мгновение, и я понял: вот она, мояединственная цель, - психиатрия. Только здесь могли соединиться дванаправления моих интересов. Именно в психиатрии я увидел поле дляпрактических исследований, как в области биологии, так и в областичеловеческого сознания, - такое сочетание я искал повсюду и не находилнигде. Наконец, я нашел область, где взаимодействие природы и духастановилось реальностью. Мысль моя мгновенно отозвалась на фразу о "субъективности" учебников попсихиатрии. Итак, думал я, этот учебник - своего рода субъективный опытавтора, со всеми присущими ему предрассудками, со всем его "собственным",что в книге выступает как объективное знание, со всеми "болезнями личности"- читай: его собственной личности. Наш университетский преподаватель никогдане говорил ничего подобного. И, хотя этот учебник ничем существенно неотличался от других подобных пособий, он прояснил для меня многое впсихиатрии, и я безвозвратно попал под ее обаяние. Выбор состоялся. Когда я сообщил о своем решении преподавателю терапии,он был ошарашен и огорчен. Мои старые раны, мое проклятое "отличие", сновадали о себе знать, но теперь я понимал, в чем дело. Никто из близких мнелюдей, и даже я сам, и предположить не могли, что однажды я рискну ступитьна этот окольный путь. Друзья были, неприятно удивлены и смотрели на менякак на глупца, который отказался от счастливого шанса - сделать карьеру втерапии, что было более чем реально и не менее заманчиво. И ради чего - радикакой-то психиатрической несуразицы. Стало ясно, что я вновь попал на боковую дорогу и вряд ли у кого-нибудьвозникнет желание последовать за мной. Но я твердо знал, что никто и ничтоне заставит меня изменить мое решение и мою судьбу. Получилось так, будтодва потока слились воедино и неумолимо несли меня к далекой цели. Уверенноеощущение себя как "цельной натуры" словно на магической волне перенесло менячерез экзамен, который я сдал одним из лучших. Дела шли великолепно, когда явдруг неожиданно споткнулся, причем на том самом предмете, который на самомделе знал блестяще, - на патологической анатомии. Из-за нелепой ошибки я незаметил на предметном стекле микроскопа, где, казалось, находились лишьразрозненные клетки эпителия, клеток, пораженных плесенью. В другихдисциплинах я даже интуитивно угадывал вопросы, которые мне станут задавать,благодаря чему успешно избежал нескольких опасных подводных камней и шелвперед "под гром фанфар". Похоже, все дело в моей излишней самоуверенности.Не случись этого, я получил бы высший балл. Теперь же выяснилось, что еще у одного студента оказался такой же балл,как у меня. Это была "темная лошадка", какой-то одиночка, выглядевшийподозрительно заурядным. Он мог говорить исключительно "по предмету" иотвечал на все вопросы с таинственной улыбкой античной статуи. Он старалсяказаться уверенным, но за этим крылось смущение и неумение себя вести. Я немог его понять. Одно можно было сказать совершенно точно - он производилвпечатление почти маниакального карьериста, которого, казалось, ничто неинтересовало, кроме его медицинской специальности. Спустя несколько лет онзаболел шизофренией. Я вспомнил этот случай по ассоциации. Моя первая книга,как известно, была посвящена психологии dementia рrаесох (шизофрении), и вней я, вооружась "своими собственными предрассудками", пытался определитьэту "болезнь личности". Психиатрия в широком смысле - это диалог междубольной психикой и психикой "нормальной" (причем под "нормальной" принятопонимать психику самого врача), это взаимодействие больного с тем, кто еголечит, - существом в известной мере субъективным. Я поставил перед собойзадачу доказать, что ложные идеи и галлюцинации являются не столькоспецифическими симптомами умственного заболевания, сколько присущичеловеческому сознанию вообще. Вечером после экзамена я впервые в жизни позволил себе роскошь сходитьв театр. До этого состояние моих финансов не располагало к подобнойэкстравагантности. У меня еще остались деньги от продажи антиквариата, такчто я смог позволить себе не только билет в
оперу, но и путешествие: ясъездил в Мюнхен и Штутгарт. Бизе подействовал на меня совершенно опьяняюще, я будто плыл по волнамбезбрежного моря. На следующий день, когда поезд нес меня через границунавстречу широкому миру, мелодии "Кармен" все еще звучали во мне. В Мюнхенея впервые увидел настоящую античность, и в соединении с музыкой Бизе этопогрузило меня в особую атмосферу, о глубине и значении которой я лишьсмутно догадывался. Ощущение весны и влюбленности - так бы я охарактеризовалтогдашнее состояние. Погода между тем стояла унылая - была первая неделядекабря 1900 года. В Штутгарте я последний раз встретился с фрау Раймер-Юнг,моей теткой, дочерью моего дедушки, профессора К. Г. Юнга, от его первогобрака с Вирджинией де Лассоль. Это была очаровательная пожилая дама сблестящими голубыми глазами, очень живая и стремительная. Ее муж былпсихиатром. Сама она казалась погруженной в мир неясных мимолетных фантазийи таинственных воспоминаний. На меня в последний раз повеяло прошлым,безвозвратно исчезающим, уходящим в небытие. Я окончательно прощался сностальгическими тревогами моего детства. С 10 декабря 1900 года началась моя работа ассистентом в клиникеБургхольцли в должности ассистента. Я был рад, что поселился в Цюрихе,Базель казался мне уже тесным. Для жителей Базеля не существовало другогогорода, кроме Базеля, только в Базеле все было "настоящее", а напротивоположном берегу реки Бирс начиналась земля варваров. Мои друзья немогли понять, зачем я уезжаю, и надеялись на мое скорое возвращение. Но этобыло абсолютно исключено - в Базеле меня знали не иначе как сына пастораЮнга и внука профессора Карла Густава Юнга. Я принадлежал к местной элите,был, так сказать, заключен в своего рода "рамки". Во мне это рождаловнутренний протест, я не мог и не хотел быть прикованным к чему бы то нибыло. В интеллектуальном отношении атмосфера Базеля была вполнекосмополитична, однако на всем лежала печать традиции, и это былонестерпимо. Приехав же в Цюрих, я мгновенно почувствовал огромную разницу.Связи Цюриха с миром строились не на культуре, а на торговле, но здесь ядышал воздухом свободы и очень этим дорожил. Здесь люди не ощущали духотытяжелого коричневого тумана многовековой традиции, хотя культурной памятиЦюриху, безусловно, недоставало. И все же по Базелю я до сих пор скучаю,хотя знаю, что он уже не тот, что был. Я все еще помню дни, когда по улицамего неспешно прогуливались Бахофен и Буркхардт, что позади кафедральногособора стоял дом настоятеля, мост через Рейн был наполовину деревянный. Мать тяжело переживала мой отъезд. Но я не мог поступить иначе, и онаперенесла это с присущим ей мужеством. Она осталась с моей младшей сестрой,созданием хрупким и болезненным, ни в чем на меня не похожим. Сестра словнородилась для того, чтобы прожить жизнь старой девой, она так и не вышлазамуж. Но у нее был удивительный характер, и я всегда поражался ее выдержке.Она была прирожденная "леди" и такой умерла - не пережила операции, исходкоторой не предвещал никакой опасности. Я был потрясен, когда обнаружил, чтосестра заранее привела в порядок все свои дела, позаботилась обо всем допоследней мелочи. Мы никогда не были близки, но я всегда испытывал к нейглубокое уважение. Я был слишком эмоциональным, она же - всегда спокойной,хотя обладала очень чувствительной натурой. Мне всегда казалось, что сестрапроведет остаток дней в приюте для благородных девиц, как это было с младшейсестрой моего дедушки. Работа в клинике Бургхольцли наполнила мою жизнь новым содержанием,появились новые замыслы, заботы, укреплялось чувство долга иответственности. Это был как бы постриг в миру, я словно дал обет веритьлишь в возможное, обычное, заурядное; все невозможное исключалось, всенеобыкновенное сводилось к обыкновенному. С этого времени передо мной былолишь то, что на поверхности, только начала без продолжений, события без ихвнутренней связи, знания, ограничиваемые все более узким кругом специальныхвопросов. Мелкие неудачи вытеснили серьезные проблемы, горизонты сужались,духовная пустота и рутина казались непреодолимыми. На полгода я сознательнозаключил себя в этот монастырь. Познавая жизнь и дух психиатрическойлечебницы, я от корки до корки прочел все пятьдесят томов "AllgemeinenZeitschrifte fur Psychiatrie", чтобы ориентироваться в существовавшей на тотмомент научной ситуации. Я хотел выяснить, как человеческий дух реагирует насобственные расстройства и разрушения, поскольку психиатрия казалась мнеярким выражением той биологической реакции, которая завладевала такназываемым здоровым сознанием при контакте с сознанием расстроенным. Коллегипо работе казались мне не менее интересными, чем пациенты. Впоследствии явтайне обработал сводную статистику моих швейцарских коллег понаследственности, что способствовало моему пониманию психических реакций. Моя крайняя сосредоточенность и добровольное заточение отдалили меня отколлег. Они не представляли, какой странной казалась мне психиатрия и какнастойчиво я стремился проникнуть в ее суть. В тот период я еще неинтересовался терапией, увлекшись патологией так называемой нормальности -это позволяло мне глубже проникнуть в человеческую психику. Именно так начиналась моя карьера в психиатрии - мой субъективныйэксперимент, из которого и складывалась моя жизнь. У меня нет ни желания, ни способности отстраниться от себя и взглянутьна собственную судьбу со стороны. Поступая так, я совершил бы ошибку(известную мне по другим автобиографиям), либо погружаясь в иллюзию того,как должно было быть, либо создавая некую апологию pro vita. В конечномсчете, это тот самый случай, когда мы не в состоянии судить себя, правосудить нас дано другим - for better or worse (плохо или хорошо. - англ.
) -
иэтого достаточно.
Психиатрическая практика
Годы работы в Бургхольцли, психиатрической клинике при Цюрихскомуниверситете, были годами ученичества, когда главным для меня вопросом былодин-единственный: что же происходит с душевнобольным человеком? Тогда я немог на него ответить, а никого из моих коллег, похоже, эта проблема незанимала. Работа психиатра заключалась в следующем: абстрагировавшись ввозможно большей степени от того, что говорит пациент, врач должен былпоставить диагноз, описать симптомы и составить статистику. С так называемойклинической точки зрения, которая тогда господствовала, врач занималсябольным не как отдельным человеком, обладающим индивидуальностью, а какпациентом Икс с соответствующей клинической картиной. Пациент получал ярлык,ему приписывался диагноз, чем обычно все и заканчивалось. Психологиядушевнобольного никого не интересовала. В этом отношении велика роль Фрейда, и прежде всего его фундаментальныхисследований по психологии истерии и сновидений. Его концепции указали мнепуть и помогли как в моих последующих исследованиях, так и в пониманиикаждого конкретного случая. Фрейд подошел к психиатрии именно как психолог,хотя сам был вовсе не психологом, а невропатологом. Я до сих пор отлично помню случай, который тогда произвел на менясильное впечатление. В клинику привезли молодую женщину, страдающуюмеланхолией, она поступила в мое отделение. Обследование проводилось собычной тщательностью: анамнез, исследование, анализ физического состояния ит. д. Диагноз: шизофрения (или, как тогда говорили, dementia praecox).Прогноз: негативный. Поначалу я не осмеливался усомниться в диагнозе, молодому человеку, итем более новичку, не пристало высказывать свою точку зрения. Но случайпоказался мне странным. У меня возникло подозрение, что это не шизофрения, аобыкновенная депрессия, и я решил применить собственный метод. В то времямоим увлечением был ассоциативный метод в диагностике, и я попыталсяпровести ассоциативный эксперимент с этой пациенткой. Мы много говорили о иее снах, что позволило мне узнать нечто существенное о ее прошлом, нечтотакое, чего анамнез прояснить не мог. Таким образом я получил информациюнепосредственно из бессознательного, и мне открылась история мрачная итрагическая. До замужества у этой женщины был знакомый, сын богатого промышленника.В него были влюблены все девушки в округе, но моя пациентка была оченьпривлекательной и считала, что у нее есть шанс. Он же, казалось, ею неинтересовался, и она вышла замуж за другого. Пять лет спустя к ней зашел давний приятель. Они вспоминали прошлое,когда вдруг тот сказал: "Когда ты вышла замуж, кое-кто был в шоке - этот вашNN". С этого момента и началась ее депрессия, а спустя несколько недель этопривело к несчастью. Она купала своих детей, четырехлетнюю дочь и двухлетнего сына. Семьяжила в деревне, где вода не отвечала гигиеническим стандартам: чистуюродниковую воду пили, речную использовали для купания и стирки. Заметив, чтодочь сосет мочалку, она не придала этому значения, сыну же разрешила выпитьстакан речной воды. Естественно, она не вполне отдавала себе отчет в том,что делает, ее сознание уже было омрачено тенью надвигающейся депрессии. Когда прошел инкубационный период, девочка заболела брюшным тифом иумерла. Она была любимицей матери. Мальчик не пострадал. В состоянии остройстадии депрессии женщина попала в клинику. Проведя ассоциативный тест, я выяснил, что пациентка считала себяубийцей. Таким образом, у ее депрессии была серьезная причина. По сути этобыло психогенное расстройство. Встал вопрос, как ее лечить. Прежде ей давали снотворное и наркотики,чтобы предотвратить попытки самоубийства. Ничего другого не делалось.Физическое ее состояние было вполне удовлетворительным. Я долго размышлял над проблемой, возможно ли и стоит ли мне поговоритьс ней откровенно? Должен ли я вмешаться, имею ли на это право? Это быловопросом моей совести, и решить его мог только я. Обратись я к коллегам,они, вероятно, предупредили бы меня: "Ради Бога, не говорите женщине ничегоподобного. Она окончательно сойдет с ума". Но на мой взгляд, эффект мог бытьи противоположным. В психологии вообще нет однозначных истин - ответы налюбой вопрос могут быть самыми различными. Все зависит от того, принимаем лимы во внимание фактор бессознательного. Конечно, я знал, что рискую и чтоесли пациентка сорвется, то я последую за ней. Тем не менее я решился, хотя уверенности в благополучном исходе у меняне было. Я рассказал ей все, что выяснил благодаря ассоциативномуэксперименту. Можно себе представить, как это было тяжело. Это не пустяк -взвалить на человека убийство. И каково было больной выслушать и принять всеэто. Но эффект был поразительный: через две недели она выписалась из клиникии никогда больше туда не возвращалась. Коллегам я ничего не рассказал, и на то были причины. Я опасался, что,обсудив этот случай, они сделают его достоянием общественности, что можетпривести к осложнениям. Конечно, доказать что-либо вряд ли возможно, но дляпациентки все эти разбирательства могли оказаться фатальными. Куда важнеебыло, чтобы она вернулась к нормальной жизни. Судьба и так достаточнонаказала ее! Выписавшись из клиники, она уехала домой с тяжелым сердцем. Ейпредстояло пережить все это. Ее наказание уже началось ее болезнью, а потеряребенка причинила ей глубокие страдания. В психиатрии пациент нередко скрывает свою историю. Для меня жесобственно терапия начинается с изучения этой - очень личной - истории. Ибов ней заключена самая тайна, которая явилась причиной болезни и разрушилапсихику. Если я открою ее, то получу ключ к лечению. Иными словами, задачаврача заключается в том, чтобы узнать историю пациента, причем он можетзадавать вопросы, касающиеся личности пациента в целом, а не толькосимптомов его болезни. Нередко того, что лежит на поверхности сознания,оказывается мало. А ассоциативный тест может открыть какой-нибудь ход.Иногда помогает толкование сновидений или длительный и терпеливыйчеловеческий контакт с пациентом. В 1905 году я читал курс психиатрии в Цюрихском университете и в том жегоду стал главврачом университетской клиники. Я занимал эту должность четырегода, но в 1909 году подал в отставку - у меня просто не хватало времени.Из-за обширной частной практики я уже не справлялся со своими обязанностямив клинике, но в должности приват-доцента оставался до 1913 года. Я читалкурс психопатологии и основы фрейдовского психоанализа и, кроме того,психологию примитивов. Таковы были мои основные предметы. Первые семестры яотводил в основном лекциям по гипнозу, а также теориям Жане и Флурнуа, затемна первый план вышли проблемы фрейдовского психоанализа. В лекциях по гипнозу я приводил истории моих пациентов, которых обычнопредставлял студентам. Один такой случай очень хорошо мне запомнился. Как-то раз ко мне обратилась очень религиозная пожилая женщина (ей было58 лет). Она пришла на костылях, с трудом передвигалась на них с помощьюслужанки. Уже семнадцать лет она страдала от паралича. Я усадил женщину вудобное кресло и попросил рассказать о себе. Она со слезами начала говорить,и вся история ее болезни разворачивалась передо мной в мельчайшихподробностях. Не выдержав, я остановил ее: "Достаточно, у нас мало времени.Сейчас мы проведем сеанс гипноза". Едва я успел произнести эти слова, оназакрыла глаза и впала в глубокий транс - без всякого гипноза! Я был крайнеизумлен, но не стал прерывать больную, которая говорила, не умолкая, о своихснах, весьма выразительных. Значение их стало мне ясно лишь через нескольколет. Тогда же я решил, что это своего рода бред. Ситуация становилась всеболее неловкой, - ведь передо мной были студенты. Попытка разбудить пациентку через полчаса не удалась - она непросыпалась. Я не на шутку испугался, что своими расспросами спровоцировал убольной скрытый психоз. Лишь через 10 минут мне удалось разбудить ее. Мнестоило огромных усилий скрыть от студентов свое волнение. Когда женщинапришла в себя, у нее кружилась голова, она была растеряна. Я бросилсяуспокаивать ее: "Я ваш доктор, все в порядке". В ответ она воскликнула: "И ятеперь здорова!" Отбросив костыли, она без посторонней помощи встала наноги. Я постарался как можно спокойнее обратиться к студентам: "Теперь вывидите, на что способен гипноз!" Хотя на самом деле я и понятия не имел, чтоже произошло. Это был один из опытов, заставивших меня отказаться от гипноза. Ничегоеще не понимая, я увидел, что женщина действительно исцелилась и быласовершенно счастлива. Ожидая наступления рецидива самое позднее через 24часа, я попросил ее связаться со мной. Но боли больше не повторялись. И мнепришлось признать, что она вылечилась. На первую лекцию летнего семестра следующего года она пришла опять, наэтот раз с жалобами на сильные боли в спине, которые, по ее словам, началисьсовсем недавно. Естественно, что мне пришла мысль, не связано ли это сначалом моих занятий. Похоже, она прочла в газете объявление о лекциях. Япоинтересовался, когда начались боли и чем они были вызваны. Она невспомнила ничего определенного, и ничего не могла объяснить. Наконец мнеудалось все-таки выяснить, что боли фактически начались в тот самый день ичас, когда газета с объявлением попалась ей на глаза. Это подтверждало моиподозрения, однако мне по-прежнему была неизвестна причина ее неожиданногоисцеления. Я загипнотизировал ее снова - то есть она снова, как и тогда,спонтанно впала в транс - и после этого боли исчезли. После лекции я остался, чтобы подробнее побеседовать с ней. Выяснилось,что сын ее страдал слабоумием и содержался в этой клинике, в моем отделении.Я об этом не догадывался, поскольку она носила фамилию второго мужа, сын жебыл ребенком от первого брака. Других детей у нее не было, и она,естественно, надеялась, что ее сын талантлив и добьется успеха в жизни. Длянее было ужасным ударом, когда в раннем детстве у него обнаружилось душевноезаболевание. Я тогда был совсем еще молодым врачом и воплощал в себе, как ейказалось, все то, что она мечтала найти в сыне. Ее неуемное желание бытьматерью выдающегося человека сфокусировалось на мне - она мысленно сделаламеня своим сыном, рассказывая о своем чудесном исцелении urbi et orbi(городу и миру. - лат.
).
И получилось так, что я благодаря ей приобрел популярность как врач иобзавелся первыми частными пациентами, поскольку история передавалась из уств уста. Итак, моя психотерапевтическая практика началась с того, что ввоображении любящей матери я занял место ее сумасшедшего сына! Все этимеханизмы я попытался объяснить ей, и она отнеслась к этому с большимпониманием. Рецидивы у нее больше не повторялись. Таким был мой первый настоящий терапевтический опыт и, можно сказать,мой первый психоанализ. Я отлично помню эту женщину и нашу беседу, она быладовольно умна и испытывала чрезвычайную благодарность за участие в ее судьбеи судьбе ее сына. В конечном счете это помогло ей. Поначалу я применял гипноз и в частной практике, но вскоре отказался отнего, потому что не хотел больше действовать вслепую, наугад. Никогда нельзябыло сказать, как долго продлится улучшение, и внутренне я противился этойнеопределенности. Кроме того, мне не нравилось решать самому, что долженделать пациент, я предпочитал узнавать от него самого, куда ведут егособственные склонности. Но для этого был необходим тщательный анализсновидений и других проявлений бессознательного. В 1904 - 1905 годах я создал при клинике лабораторию экспериментальнойпсихопатологии. С группой студентов я изучал психические реакции (как то:ассоциации и т. д.). Со мной работал и Франц Риклин-старший. ЛюдвигБиневангер готовил тогда докторскую диссертацию о связи ассоциативныхэкспериментов с психогальваническими эффектами, а я - работу "О сущностипсихологической диагностики". С нами сотрудничали и американцы, среди нихКарл Петерсен и Чарльз Рикшер, публиковавшиеся в американских научныхжурналах. Именно исследованиям ассоциативных механизмов я обязан приглашением водин из американских университетов (университет Кларка, 1909), где прочелдоклад о своей работе. В то же время туда независимо от меня пригласилиФрейда. Нам обоим присвоили степень доктора honoris causa. Благодаря ассоциативным и психогальваническим экспериментам я стализвестен в Америке, и вскоре оттуда ко мне стали обращаться пациенты. Одиниз первых случаев хорошо сохранился в моей памяти. Один из американских психиатров направил ко мне больного с диагнозом:"алкоголическая неврастения". В прогнозе значилось: "неизлечим". Изпредосторожности мой коллега порекомендовал больному обратиться еще к одномуавторитетному невропатологу в Берлине, опасаясь, видимо, что мои попытки ник чему не приведут. Больной пришел ко мне на консультацию. Из беседы с ним японял, что он страдает обычным неврозом, не имея никакого представления опсихологических предпосылках своей болезни. Ассоциативный тест показал, чтоон страдает материнским комплексом в весьма тяжелой форме. Выходец из семьибогатой и почтенной, он был женат на прекрасной женщине и не имел никакихпроблем - вот то, что лежало на поверхности. Но его что-то угнетало, и онслишком много пил, отчаянно пытаясь одурманить себя, чтобы это забыть,естественно, безуспешно. Его мать владела крупной компанией, и он занимал в ней один из важныхпостов. Собственно, он уже давно мог освободиться от этой тягостнойподчиненности. Но, не решаясь оставить высокий пост, он оставался взависимости от матери, которой был обязан положением. Находясь рядом с ней ибудучи вынужденным терпеть ее вмешательство в свои дела, он начинал пить,чтобы как-то забыться или скрыть свое раздражение. В глубине души он вовсене желал оставлять тепленькое местечко, отказаться от комфорта истабильности. Он предпочитал поддерживать этот status quo, даже вопрекисобственному внутреннему дискомфорту. После короткого курса лечения больной бросил пить и считал себя вполнездоровым. Но, я предупредил его: "Нет гарантии, что вы не вернетесь кпрежнему состоянию, если окажетесь в привычной ситуации". Он не поверил мне,поскольку чувствовал себя хорошо, и уехал в Америку. Но стоило ему вновь ощутить материнскую опеку, все вернулось на своиместа. Теперь в Швейцарию прибыла его мать и обратилась ко мне законсультацией. В этой неглупой женщине я сразу ощутил какую-то прямо-такидьявольскую силу. Понял, с чем приходилось бороться ее сыну, осознал, что унего нет шансов. Он был хрупкого сложения и даже физически не выдерживалсравнения с матерью. Я решился на насильственный шаг: сказал матери, чтоалкоголизм ее сына впрямую связан с тем постом, который он занимает, ипорекомендовал его уволить. Мать приняла мой совет - сын, естественно, былвне себя. Подобный поступок в нормальной ситуации считается неэтичным - врач недолжен позволять себе такое. Но я знал, что вынужден был пойти на это радисамого пациента. Как сложилась его дальнейшая жизнь? Расставание с матерью позволило егособственной индивидуальности раскрыться в полной мере. Он сделал блестящуюкарьеру - вопреки, а может быть, благодаря моему "лечению". Чувствоблагодарности его жены ко мне невозможно передать: ее муж не толькосправился с алкоголизмом, но и нашел себя, свою собственную дорогу, причемсделал это чрезвычайно успешно. Тем не менее некоторое время меня мучило чувство вины перед этимчеловеком - диагноз был поставлен за его спиной. Но я был твердо убежден,что только так - насильственным образом - возможно помочь ему. И ондействительно излечился от невроза. У меня был еще один аналогичный случай, который я вряд ли когда-нибудьзабуду. Ко мне обратилась дама, отказавшись назвать себя. Он заявила, чтохочет только проконсультироваться. Похоже, она принадлежала к высшим кругамобщества. По ее словам, она тоже была врачом. То, что я услышал от нее, былопризнанием: около 20 лет назад она совершила убийство - отравила свою лучшуюподругу, потому что была влюблена в ее мужа. Ей казалось, что раз убийствоне раскрыто, то оно не имеет никакого значения. Она мечтала выйти замуж замужа подруги и нашла, как ей думалось, простейший путь - убийство. Таков былмотив, а моральная сторона дела ее не волновала. И что же? Она действительно вышла замуж за этого молодого человека, ноон вскоре умер. Но позже с ней стали происходить странные вещи. Дочь отэтого брака оставила ее, едва повзрослев. Она рано вышла замуж и стараласьне встречаться с матерью. Наконец она вовсе исчезла из поля зрения матери -утратила с ней всякий контакт. Эта дама владела несколькими скаковыми лошадьми. Увлечение верховойездой поглощало ее полностью. И вот в какой-то момент она обнаружила, чтолошади под ней начинают нервничать, даже ее любимец однажды сбросил ее. Витоге ей пришлось отказаться от верховой езды. Привязанность к собакам непринесла ей облегчения. У нее был замечательный волкодав, которого онапросто обожала. И снова удар судьбы: именно эту собаку разбил паралич. Этостало последней каплей: она почувствовала, что "морально разбита"; ей нужнобыло кому-то исповедаться, и она пришла ко мне. Она была убийцей, но нетолько: она стала и самоубийцей, потому что тот, кто совершил преступление,разрушает и свою душу. Убийца судит себя сам. Когда преступление, раскрыто,преступник несет наказание согласно закону. Если преступление осталосьтайной и человек совершил его без нравственных колебаний, наказание всеравно настигнет его, о чем и свидетельствует этот случай, - просто онопридет днем позже. Нередко бывает, что животные и растения знают опреступлении. Из-за убийства от этой женщины отвернулись даже ее животные. Не в силахвынести одиночества, в котором она оказалась, эта женщина, чтобы как-тосправиться с ним, сделала меня своим исповедником. Она искала человеканейтрального, без предрассудков, который не был бы убийцей, кому она моглабы признаться и тем самым восстановить утраченную связь с людьми. Онануждалась во враче больше, нежели в священнике, испытывая страх, чтопоследний выслушает ее из чувства долга, но в душе вынесет моральныйприговор. Она видела, что люди и животные отвернулись от нее, и быланастолько подавлена, что не могла более выносить это проклятие. Я так и не узнал, кто она, и даже не знаю, правдива ли ее история.Временами вспоминая об этом, я размышлял, что с ней стало, ведь на нашейвстрече история не закончилась. Возможно, она покончила с собой. Не могусебе представить, что можно жить дальше в таком предельном одиночестве. Клинические диагнозы важны, поскольку каким-то образом ориентируютврача, но помочь пациенту они не могут. Все зависит от "истории" последнего,ибо только она способна выявить внутренние причины человеческого поведения ичеловеческих страданий и только она открывает возможность эффективноголечения. Вот еще один случай, который служит достаточно убедительнымдоказательством. Речь идет об одной 75-летней пациентке, которая с 40 лет находилась вклинике. Не осталось уже никого, кто бы мог вспомнить, при какихобстоятельствах она сюда попала. Все, кто был при этом, умерли, лишь старшаясестра, которая работала здесь 35 лет, что-то смутно припоминала. Старушкане могла говорить и ела исключительно полужидкую и протертую пишу, причемела руками - из ладошки. Иногда она тратила почти два часа на то, чтобывыпить чашку молока. Во время еды ее руки как-то странно и ритмичнодвигались, смысл этих движений был абсолютно неясен. Я был поражен тем,насколько разрушительно сказалась на ней болезнь, но объяснить этого не мог.На лекциях в клинике ее обычно представляли как пример кататонической формыdementia рrаесох, но мне это ничего не говорило. Этот диагноз никоим образомне проливал свет на смысл и происхождение ее странных жестов. Мои впечатления от этого случая характеризуют мой взгляд на тогдашнююпсихиатрию. Став ассистентом, я совершенно не представлял, зачем вообщенужна психиатрия. Мне было крайне неловко рядом с моим научным руководителеми коллегами, которые, казалось, ни в чем не сомневались, тогда как я блуждалв потемках. Главную задачу психиатрии я видел в объяснении явлений,происходивших в сознании больного, явлений, о которых я еще ничего не знал.Выходило, что я занимаюсь делом, смысла которого мне не дано постичь. Однажды, во время вечернего обхода, я вновь обратил внимание настарушку с загадочными жестами и вновь спросил себя: "Что бы это значило?" Язашел к старшей сестре и постарался выяснить, всегда ли пациентка так веласебя. "Да, - отвечала та, - но моя предшественница рассказывала, чтокогда-то эта старушка воображала себя сапожником". Я вновь перелисталпожелтевшую историю ее болезни и действительно нашел там подтверждающуюзапись. Раньше сапожники зажимали обувь между коленями и тянули дратву черезкожу именно такими движениями. (Даже сегодня можно увидеть, как это делаютдеревенские сапожники.) Вскоре старушка умерла и на похоронах я увидел еестаршего брата. "Как заболела ваша сестра?" - спросил я его. Он рассказал,что в молодости она была влюблена в сапожника, и когда тот по какой-топричине не захотел на ней жениться, она "свихнулась". И до конца своих днейона повторяла движения сапожника, чтобы продлить свою связь с возлюбленным. Именно тогда у меня появились первые подозрения о психологическихпредпосылках так называемой dementia рrаесох, и я все свое внимание направилна выяснение смысловой обусловленности психозов. Мне вспоминается другая пациентка, история которой прояснила для менязначение психологических причин психоза и прежде всего "бессмысленных"галлюцинаций. Тогда же я впервые стал понимать "бессмысленный" языкшизофреников. Речь идет о Бабетте 3., историю которой я уже однаждыописывал. В 1908 году в Цюрихе я делал доклад об этом. Больная жила раньше в старой части города, в узком и грязном переулке.Она росла в нищете. Ее сестра была проституткой, отец - алкоголиком. В 39лет Бабетта заболела параноидной формой dementia рrаесох с характернойманией величия. Она находилась в клинике уже 20 лет, когда я впервые увиделее. Сотни студентов изучали на ее примере тяжелые последствия психическогорасстройства, она представляла собой классический случай. Бабетта былаабсолютно сумасшедшая и, как правило, несла всякую околесицу. Любая попыткапонять ее изначально казалась бессмысленной. Я приложил немало усилий, чтобыпрояснить для себя смысл ее безумных построений. Например, она говорила: "Я- Лорелея", и когда врач спрашивал у нее, что это значит, обычно отвечала:"Я не знаю". Или она могла пожаловаться: "Я как Сократ". Это, насколько японял, должно было значить: "Меня, как Сократа, несправедливо обвиняют".Совершенно абсурдные высказывания, вроде: "Я - двойной незаменимыйполитехникум", или "Я - сливовый пирог, приготовленный из гречневой муки икукурузных зерен", или "Я - Германия и Швейцария исключительно на нежноммасле", "Неаполь и я - мы должны обеспечить всех макаронами" - все этоозначало ее высокую самооценку, то есть компенсацию определенного чувствасобственной неполноценности. Занимаясь Бабеттой и другими сходными случаями, я убедился, что многоеиз того, что говорили больные и что до сих пор считалось бессмысленным,вовсе не так "безумно", как кажется на первый взгляд. Не раз я замечал, чтодаже у таких пациентов всегда как бы в тени прячется их эго, которое можносчитать относительно нормальным. Эго в какой-то мере наблюдает со стороны.Временами - вслух или про себя - оно делает вполне разумные замечания илиоговорки, более того, иногда, например при серьезных физических поражениях,оно может снова выдвинуться на передний план, тогда пациент производитвпечатление почти нормального. У меня была пациентка - старая женщина, страдавшая шизофренией, укоторой нормальное эго проявлялось довольно отчетливо. Ей требовалось нестолько лечение, сколько уход.
Как у любого врача, у меня были безнадежныебольные, которым можно было лишь облегчить путь к смерти. Эта женщинаслышала голоса, они звучали во всем ее теле, и голос в ее груди был "Божьимгласом". "Мы должны полагаться на этот голос", - сказал я ей, и сам удивилсясвоей дерзости. Этот голос был относительно разумен, и с его помощью мнекак-то удавалось справляться с пациенткой. Однажды голос предложил: "Пустьон почитает с тобой Библию!" Больная принесла старую, зачитанную Библию, якаждый раз поручал ей прочитать одну главу. При следующей встрече яэкзаменовал ее по заданной главе. Эти библейские чтения продолжались почти 7лет, раз в 2 недели. Вначале я чувствовал себя неловко в этой роли, носпустя некоторое время понял, что означают наши уроки. Они помогали держатьвнимание больной в постоянном напряжении, не позволяя ему погружаться вразрушительный хаос бессознательного. В результате через 6 лет голоса,которые прежде звучали повсюду, остались лишь в левой половине ее тела, в товремя как правая - совершенно освободилась от них. При этом интенсивностьявлений в левой части не удвоилась, а осталась прежней. Можно сказать, чтопациентка по крайней мере наполовину вылечилась. Я не ожидал такого успеха идаже представить себе не мог, что наши чтения могли иметь какой-тотерапевтический эффект. Моя практика работы с больными позволила мне понять, что бред игаллюцинации, как правило, содержат некоторое разумное зерно. За ними стоитличность, ее история, ее надежды и желания. И если мы не находим в этомсмысла, то, видимо, дело в нас - нашем нежелании понять и неуменииобъяснить. За психозом, я считаю, стоит общая психология личности. Мынаходим здесь все те же вечные человеческие проблемы. Больной может казатьсятупым, апатичным, вялым или совершенно слабоумным, но это лишь видимость.При детальном изучении в основе умственных расстройств мы не обнаружимничего нового и неожиданного, а столкнемся с теми же вещами, которые лежат воснове нашего собственного существования. И это открытие имело для меняогромное значение. Я всегда поражался, почему психиатрии потребовалось столько времени,чтобы проникнуть в содержание психозов. Причем никто почему-то и вопросасебе не задавал, что означают фантазии больных, почему фантазия одногосовершенно отлична от фантазии другого: один, например, воображает, что егопреследуют иезуиты, другой убежден, что его хотят отравить евреи, а третий -что его разыскивает полиция. Игру больного воображения не принимали всерьез,все это называя "манией преследования". Точно так же меня удивляет, что моитогдашние исследования почти забыты в наши дни. Уже в начале века яиспользовал психотерапевтические методы при лечении шизофрении, - это несегодняшнее открытие. На самом же деле потребовалось много времени, преждечем медики осознали необходимость применять психологию при лечении душевныхзаболеваний. Работая в клинике, я был очень осторожен с пациентами-шизофрениками,иначе меня непременно обвинили бы в заведомой фальсификации. Шизофрения,или, как ее тогда называли, dementia рrаесох, считалась неизлечимой. Если жекто-то добивался успеха в лечении таких больных, считалось, что это была нешизофрения. Когда Фрейд в 1908 году посетил меня в Цюрихе, я продемонстрировал емуслучай Бабетты. После он сказал: "Знаете, Юнг, то, что вы узнали об этойпациентке, безусловно, очень интересно. Но как вы могли убить стольковремени на общение с такой феноменально безобразной женщиной?" Я растерялся,подобная мысль ни разу не приходила мне в голову. Я считал ее милойстарушкой с необыкновенно богатыми галлюцинациями, и она говорила такиеинтересные вещи. Я радовался, когда сквозь туман гротесковой нелепицыпроглядывало человеческое существо. Вылечить Бабетту было невозможно -слишком давно она болела. Но ведь были у меня и другие случаи, когдаподобным образом, вникая во все подробности, удавалось добиватьсясущественного улучшения. Если наблюдать душевное расстройство со стороны, то мы увидим лишьтрагедию разрушения личности, нам редко удается рассмотреть жизнь тойстороны души, которая отвернулась от нас. Внешность зачастую обманчива, вчем я не без удивления убедился на случае с одной молодой пациенткой,страдающей кататонией. Это была восемнадцатилетняя девушка из интеллигентнойсемьи. В 15 лет ее совратил брат, потом изнасиловал одноклассник. С 16 летона совершенно замкнулась. Девушка отвернулась от людей, единственным живымсуществом, к которому она привязалась, была соседская сторожевая собака. Онавела себя все более странно, и в 17 лет была помещена в психиатрическуюклинику, где провела полтора года. Ее беспокоили голоса, она отказывалась отпищи, ни с кем не разговаривала и в конце концов впала в характерноекататоническое состояние. Такой я впервые ее увидел. Только спустя несколько недель мне удалось ее разговорить. Не безвнутреннего сопротивления она призналась, что жила на Луне. Луна, в еевоображении, была обитаема, но сначала ей встречались там только мужчины.Они увели ее с собой, переместив в некую "подлунную" обитель, где находилисьих жены и дети. Причиной "подлунного" их существования был вампир,поселившийся высоко в горах. Он похищал женщин и детей и убивал их. Моя пациентка решила помочь обитателям Луны и придумала, как ейуничтожить вампира. После долгих приготовлений она стала стеречь его наплощадке башни, построенной специально для этой цели. В одну из ночей надней появилась огромная черная птица. Девушка схватила длинный жертвенныйнож, спрятала его в складках платья и стала ждать. И вот вампир предсталперед ней. У него было несколько пар крыльев, закрывавших лицо и фигуру так,что кроме перьев она не видела ничего. Пораженная - ей нестерпимо захотелосьувидеть его, - она двинулась к нему, сжимая рукоять ножа. В этот моменткрылья распахнулись и перед ней предстал юноша неземной красоты. Своимикрылатыми руками он стиснул ее так, что нож выпал из рук, взгляд вампирабуквально зачаровал девушку, и она не могла нанести удара. Он легко поднялее над землей и взмыл вверх. После этой "исповеди" пациентка вновь смогла свободно общаться. Но чутьпозже опять возникли трудности. Возвратиться на Луну я ей, кажется, помешал,но земной мир показался ей уродливым и неприютным. Зато на Луне всепрекрасно, и жизнь там полна смысла. Несколько позже у больной произошелрецидив кататонии, на какое-то время она даже впала в буйство. Через несколько месяцев она выписалась. С ней уже можно былоразговаривать, и она постепенно привыкала к мысли о неизбежности земногосуществования. Но преодолеть отчаянное внутреннее сопротивление она несмогла, и ее снова пришлось поместить в клинику. Однажды я зашел к ней впалату и сказал: "Помочь вам невозможно, боюсь, на Луну вы уже невернетесь!" Она приняла это молча и безучастно. Вскоре она выписалась и,казалось, примирилась со своей судьбой, устроившись работать няней вкаком-то санатории. Тамошний ассистент довольно неосторожно попыталсясблизиться с ней, и она чуть не застрелила его из револьвера. К счастью,рана оказалась легкой. При этом выяснилось, что револьвер у нее был всегдапри себе. Перед самой выпиской она сказала мне об этом и на мой удивленныйвопрос ответила: "А я застрелила бы вас, если бы вы подвели меня!" Когда улеглись неприятности, связанные с ее выстрелом, пациенткавернулась в свой город. Она вышла замуж, родила нескольких детей, пережиладве мировые войны. Болезнь ее больше не возвращалась. Как и чем были вызваны ее фантазии? Из-за инцеста она ощущала себяуниженной и только в мире фантазий обретала чувство собственногодостоинства. Она переживала своего рода миф, а инцест в мифологиитрадиционно считается прерогативой королей и богов. Следствием стал психоз исовершенное отчуждение от мира. Девушка создала своего рода extramunde(отдельный мир. - лат.
) и утратила всякую связь с людьми, пребывая где-то вкосмических далях, где встретила крылатого демона. В период, когда я еелечил, этот образ, как обычно бывает в подобных случаях, у нееидентифицировался со мной. На меня была автоматически перенесена угрозасмерти, как, впрочем, и на любого другого, кто стал бы уговаривать еевернуться к нормальной человеческой жизни. Раскрыв мне тайну о демоне, онакак бы предала его и тем самым установила связь с земным человеком. Потомуона смогла вернуться к жизни и даже выйти замуж. С тех пор я стал смотретьна душевнобольных людей по-другому. Теперь я понимал, сколь насыщенна ихвнутренняя жизнь. Меня часто спрашивают о моем психотерапевтическом илипсихоаналитическом методе. Здесь трудно ответить однозначно, каждый случайдиктует свою терапию. Когда я слышу от какого-нибудь врача, что он "строгопридерживается" того или иного метода, у меня возникают сомнения в успехеего лечения. В литературе тогда так много говорилось о внутреннемсопротивлении больного, что можно подумать, будто врач силой пытается емунечто навязать, тогда как лечение и выздоровление должно происходитьестественно, само собой. Психотерапия и психоанализ предполагаютиндивидуальный подход к каждому. Каждого пациента я лечил единственновозможным для него образом, потому что решение проблемы всегдаиндивидуально. Общее правило можно принять только cum grano salis (сизвестной оговоркой. - лат.
).
Истина в психологии лишь тогда имеет ценность,когда ей возможно найти применение. Поэтому неприемлемое для меня решениевполне может подойти для кого-то другого. Конечно, врач должен владеть так называемыми "методами", но ему следуетбыть чрезвычайно осмотрительным, чтобы не пойти по привычному, рутинномупути. Вообще нужно с некоторой опаской относиться к теоретическимспекуляциям - сегодня они кажутся удовлетворительными, а завтра их сменятдругие. Для моего психоанализа подобные вещи ничего на значат, я намеренноизбегаю педантизма в этих вопросах. Для меня прежде всего существуетиндивидуум и индивидуальный подход. И для каждого пациента я стараюсь найтиособый язык. Поэтому одни говорят, что я следую Адлеру, другие - что Фрейду. А принципиально лишь то, что я обращаюсь к больному как человек кдругому человеку. Психоанализ - это диалог, и он требует партнерства.Психоаналитик и пациент сидят друг против друга, глаза в глаза. И врачу естьчто сказать, и больному - в той же степени. Поскольку суть психотерапии не в применении какого-то определенного"метода", то одних специальных психиатрических знаний здесь явнонедостаточно. Я очень долго работал, прежде чем смог набрать необходимыйбагаж. Уже в 1909 году мне стало ясно, что лечить скрытые психозы я несмогу, если не пойму их символики. Так я начал изучать мифологию. В работе с интеллектуально развитыми и образованными пациентамипсихиатру мало одних профессиональных знаний. Кроме всякого родатеоретических положений он должен выяснить, чем на самом делеруководствуется пациент, иначе преодолеть его внутреннее сопротивлениеневозможно. В конце концов, главное не в том, подтвердилась ли та или инаятеория, а в том, что представляет собой больной, каков его внутренний мир.Последнее не поддается пониманию без знания привычной для него среды совсеми ее установлениями и предрассудками. Одной лишь медицинской подготовкинедостаточно еще и потому, что пространство человеческого сознаниябезгранично и вмещает оно гораздо больше, нежели кабинет психиатра. Человеческая душа безусловно более сложна и менее доступна дляисследования, нежели человеческое тело. Она, скажем так, начинаетсуществовать в тот момент, когда мы начинаем осознавать ее. Поэтому здесьсталкиваешься с проблемой не только индивидуального, но и общечеловеческогопорядка, и психиатру приходится иметь дело со всем многообразием мира. Сегодня, как никогда прежде, становится очевидным, что опасность, всемнам угрожающая, исходит не от природы, а от человека, она коренится впсихологии личности и психологии массы. Психическое расстройствопредставляет собой грозную опасность. От того, правильно или нетфункционирует наше сознание, зависит все. Если определенные люди сегодняпотеряют голову, завтра будет взорвана водородная бомба! Но психотерапевт должен понимать не только своего пациента, в такой жестепени он должен понимать и себя. Поэтому - conditio sine qua non(необходимое условие. - лат.
) -
не менее важным является обучение собственноанализу, или так называемому тренировочному психоанализу, тому, что можноназвать "Врачу, исцелися сам". Только в том случае, если врач способенсправиться с собственными проблемами, он может научить этому пациента. Итолько так! В ходе тренировочного анализа аналитик должен постичь своюсобственную психику и проделать это со всей серьезностью. Если сам он с этимне справится, пациенту он ничего не даст. Не сумев объяснить себе какую-точасть своего сознания, психотерапевт точно так же теряет часть сознанияпациента. Поэтому в тренировочном психоанализе недостаточноруководствоваться некоей системой понятий. Психоаналитик должен уяснитьпрежде всего для себя, что анализ имеет самое прямое отношение к немусамому, что этот анализ - часть реальной жизни, а никакой не метод, и егонельзя (в буквальном смысле!) заучить наизусть. Врача, терапевта, который неосознал этого в процессе собственного тренировочного анализа, в будущем ждутнеудачи. При том что существует так называемая "малая психотерапия", собственнопсихоанализ требует всего человека, без каких бы то ни было ограничений,будь то врач или пациент. Бывают случаи, когда врач не в состоянии помочьбольному, пока не ощутит себя соучастником его драмы, пока не избавится отгруза собственной авторитарности. При серьезных кризисах, в экстремальныхситуациях, когда решается вопрос "быть или не быть", не помогают всякие тамгипнотические фокусы, здесь испытанию подвергаются внутренние духовныересурсы врача. Терапевт должен ежеминутно отслеживать то противостояние, котороевозникает у него с пациентом. Ведь наши реакции обусловлены не толькосознанием. Мы постоянно должны задаваться вопросом: "А каким образомпереживает эту ситуацию мое бессознательное?" Нужно стараться понятьсобственные сны и самым пристальным образом изучать себя - с тем жевниманием, с каким мы изучаем пациента, иначе мы рискуем пойти по ложномупути. Я попытаюсь показать это на примере. У меня была пациентка, очень развитая в умственном отношении женщина,но по ряду причин мне не удавалось установить с ней тесный контакт. Спервавсе шло хорошо, но через какое-то время у меня возникло впечатление, что яне совсем верно толкую ее сны, что наши беседы принимают все болеерасплывчатый характер. Я решил обсудить это с ней, тем более что и она немогла не почувствовать что-то неладное. Ночью, накануне очередного сеанса, мне приснился сон. Я шел по проселкучерез залитую предвечерним солнцем долину. Справа от меня возвышался крутойобрывистый холм. Наверху был замок, на самой высокой башне которого, начем-то вроде балюстрады, сидела женщина. Чтобы хорошенько разглядеть ее, мнепришлось запрокинуть голову. Проснулся я от судорожной боли в затылке. Ещево сне я узнал в этой женщине свою пациентку. И сразу все стало на свои места: если во сне мне пришлось смотреть напациентку снизу вверх, то в действительности я, похоже, смотрел на неесвысока. Ведь сны - это компенсация сознательной установки. Я рассказал ейэтот сон, объяснив его смысл. Ситуация мгновенно переменилась, и процесслечения опять вошел в свое нормальное русло. Как врач, я все время задавал себе вопрос, какую "весть" несет мойпациент? Что она означает? Коль для меня это ничего не значит, то я не смогунайти точку приложения своих сил и, естественно, ничем не смогу помочьбольному. Лечение дает эффект лишь тогда, когда сам врач чувствует себязадетым. Лишь "уязвленный" исцеляет. Если же врач - "человек в панцире", онбессилен. Так было и в случае, который я привел. Возможно, я был поставленперед такой же проблемой, что заставило меня серьезно отнестись к пациентке.Нередко бывает, что больной чувствует уязвимые места самого врача, и онспособен ему помочь. Так возникают щекотливые ситуации - и для врача тоже,или, точнее, - именно для врача. Каждый терапевт должен находиться под контролем некоего "третьего", темсамым он обретает еще одну, иную точку зрения. Даже Папа имеет своегодуховника. Я всегда советую психоаналитикам: "Ищите себе исповедника илиисповедницу!" Для этой роли лучше подходят именно женщины, они частообладают особой интуицией, им ведомы все слабые стороны мужчины и всепроиски его анимы. Они проницательны, как гадалки на картах, и видят то, очем мужчины даже не догадываются. Вероятно, поэтому еще ни одной женщине неприходило в голову считать собственного мужа сверхчеловеком! Если у кого-либо развивается невроз, то его обращение к психоаналитикувполне понятно и обоснованно, но для "нормального" человека в этом вроде бынет никакой необходимости. Однако я должен отметить, что с так называемой"нормальностью" мне приходилось проделывать удивительнейшие опыты. Такимсовершенно "нормальным" человеком был один из моих учеников. Сам он былврачом и пришел ко мне с отличными рекомендациями от моего давнишнегоколлеги, у которого работал ассистентом и практика которого позже перешла кнему. У этого человека была нормальная карьера, нормальная практика,нормальная жена, нормальные дети, жил он в нормальном доме и в нормальномнебольшом городе, он получал нормальные деньги и, вероятно, нормальнопитался! Но ему захотелось стать психоаналитиком. Я тогда сказал ему:"Знаете ли вы, что это значит? А значит это вот что: прежде всего вы должныпонять самого себя. Если же с вами не все в порядке, что же говорить о вашемпациенте? Если вы не убеждены сами, как вы сможете убедить пациента? Вы сами- свой инструмент. И вы сами - свой материал. В противном же случае -сохрани вас Бог! Вы просто обманете пациента. Итак, вы должны начать ссебя!" Он не возражал, но тотчас же заявил: "У меня нет проблем, мне нечегорассказать вам!" Меня это насторожило. Я сказал ему: "Ну что ж, давайтетогда займемся вашими сновидениями". Он ответил: "Я не вижу снов". Я:"Ничего, скоро увидите". Другому на его месте, вероятно, уже на следующуюночь что-нибудь да приснилось бы, он же не мог вспомнить ничего. Такпродолжалось недели две, и мне даже стало как-то не по себе. Наконец ему приснился примечательный сон. Он ехал по железной дороге.Поезд на два часа остановился в каком-то неизвестном ему городе. Он захотелпосмотреть его и направился к центру. Там он увидел средневековое здание -похоже, это была ратуша - и зашел внутрь. Он бродил по длинным коридорам,заходил в прекрасные залы, где на стенах висели старинные картины игобелены. Повсюду стояли дорогие антикварные вещи. Внезапно он заметил, что уже стемнело. "Нужно возвращаться на вокзал",- подумал он и вдруг сообразил, что заблудился и не знает, где выход. Впанике он бросался в разные стороны, но не встретил ни единого человека. Этобыло и странно, и страшно. Он пошел быстрее, надеясь хоть кого-нибудьвстретить. Но никого не было. Затем он набрел на большую дверь и соблегчением подумал: вот выход. Но открыв ее, он попал в огромный зал, гдебыло так темно, что нельзя было разглядеть стены напротив. Перепуганный, онпобежал через этот зал, решив, что на противоположной стороне есть дверь ион сможет выйти. Вдруг он увидел прямо в центре зала на полу что-то белое.Он подошел ближе и обнаружил ребенка лет двух с признаками идиотизма налице. Ребенок сидел на горшке и обмазывал себя фекалиями. В этот момент онзакричал и в ужасе проснулся. Итак, все необходимое я узнал, - это был скрытый психоз! Должензаметить, что я сам вспотел, пытаясь как-то отвлечь его от этих болезненныхобразов. Я старался говорить бодрым голосом и представить все как можноболее благополучным образом, не вдаваясь в детали. Сон означал приблизительно следующее: путешествие, в которое онотправился, - его поездка в Цюрих. Но он пробыл там недолго. Ребенок,обмазывающий себя фекалиями, - он сам. Такие вещи с маленькими детьми нечасто, но иногда случаются. Фекалии, их цвет и запах вызывают у нихопределенный интерес. Городской ребенок, да еще воспитанный в строгихправилах, легко может вспомнить такую свою провинность. Но сновидец не был ребенком, он - взрослый человек. Потому главныйобраз его сновидения показался мне зловещим знаком. Когда он пересказал мнесвой сон, я понял, что его "нормальность" имела компенсаторную природу. Этовсплыло как раз вовремя - его скрытый психоз мог вот-вот проявиться. Этонужно было предотвратить. Я попытался перевести разговор на какой-то другойсон и тем самым неловко замял этот неудачный опыт тренировочного анализа. Мыоба были рады покончить с этим. Я не стал говорить с ним о своем диагнозе,но он вероятно ощутил приближение панического страха, ему снилось, что егопреследует опасный маньяк. Вскоре он уехал домой и больше никогда не делалпопыток заглянуть в свое подсознание. Его демонстративная "нормальность"находилась в конфронтации с его подсознанием, обратная тенденция привела быне столько к развитию, сколько к разрушению его личности. Такие скрытыепсихозы - "betes noires" (кошмар. - фр.
) психотерапевтов, зачастую их оченьтрудно распознать. И в этих случаях многое зависит от толкования сновидений. Итак, мы остановились на проблеме "любительского" психоанализа. Тотфакт, что люди, далекие от медицины, изучают психотерапию и занимаются ею,можно только приветствовать, но в случаях со скрытыми психозами им оченьлегко ошибиться. Ничего не имею и против того, чтобы дилетанты занималисьпсихоанализом, но при условии, что они это делают под контролем специалиста.В каждом сомнительном случае совет последнего им просто необходим. Дажеврачу трудно бывает распознать скрытую шизофрению и подобратьсоответствующее лечение, а тем более сложно это для непрофессионала. И темне менее мой опыт свидетельствует: непрофессионалы, которые годамизанимаются психотерапией и сами проходили курс психоанализа, кое-что знают икое-что могут. Кроме того, практикующих психотерапевтов-медиков не так ужмного. Это требует длительной и основательной подготовки, достаточношироких, а не только специальных, знаний - таким багажом обладают немногие. Отношения между врачом и пациентом, особенно когда они строятся понаправлению от пациента к врачу или когда пациент бессознательноотождествляет себя с врачом, такие отношения иногда порождают явленияпарапсихологического характера. Я сам часто сталкивался с подобным. В моейпамяти остался случай с пациентом, которого я вывел из состояния психогеннойдепрессии. Он вернулся домой и женился. Однако жена его мне не понравилась,после нашего знакомства мне стало как-то не по себе. Я заметил, что моевлияние на ее мужа и то чувство благодарности, которое он ко мне испытывал,- для нее как кость в горле. Так бывает, когда женщина на самом деле нелюбит мужа - она ревнует его к друзьям и старается разрушить его дружбу скем бы то ни было. Такая женщина хочет, чтобы муж принадлежал ей всецело, иименно потому, что сама она мужу не принадлежит. В основе любой ревности явижу недостаток любви. Отношение жены было невыносимо тягостным для моего пациента. Через годпосле женитьбы, скорее всего, из-за этого, он снова впал в депрессию. Япредполагал, что такое может случиться, и условился с ним, что он сразу жесвяжется со мной, как только заметит в своем состоянии что-то неладное. Ноон не сделал этого, отчасти из-за насмешек жены, не известил меня. В то время я был в Б., выступал там с лекцией. Вернувшись в гостиницуоколо полуночи, я посидел немного с друзьями и пошел спать, но заснуть никакне мог. Часа в два ночи, едва начав засыпать, я пробудился от страха: мнепоказалось, будто кто-то зашел в комнату, резко открыв дверь. Я тотчас зажегсвет, но все было в порядке. Решив, что кто-то перепутал двери, я выглянул вкоридор. Но там стояла мертвая тишина. "Странно, - подумал я, - ведь кто-тоже заходил в комнату!" Я лег, стараясь припомнить, что же случилось, ипонял, что проснулся от боли, - как если бы что-то, ударив меня по лбу,затем отозвалось тупой болью в затылке. Назавтра мне принесли телеграмму:мой пациент покончил с собой. Он застрелился. Позже я узнал, что пулязастряла у него в затылке. Этот опыт - настоящий феномен синхронности, подобная связь нередковозникает в архетипических ситуациях, здесь такой ситуацией была смерть.Время и пространство относительны, и вполне возможно, что бессознательно яощутил то, что в действительности случилось совсем в другом месте.Коллективное бессознательное присуще всем, оно лежит в основе того, чтодревние называли "связью всего со всем". В этом случае мое бессознательноезнало о состоянии моего пациента. В тот вечер я испытывал странноебеспокойство и нервозность, что мне обычно несвойственно. Я никогда не пытался склонить или принудить к чему-либо своихпациентов. Важнее всего было, чтобы пациент сам определился в своихустановках. Пусть язычник остается язычником, христианин - христианином,иудей - иудеем, как определила ему судьба. Мне запомнился случай с одной еврейкой, которая отошла от своейрелигии. А началось все с моего сна, в котором ко мне обратилась неизвестнаядевушка и стала рассказывать мне о своих проблемах. И пока она говорила, ядумал: "Я ее совсем не понимаю. Я совершенно не понимаю, в чем дело". Новнезапно мне пришло в голову, что у нее особого рода отцовский комплекс.Таков был мой сон. На следующий день в моей регистрационной книге я нашел запись:консультация на 4 часа. Пришла девушка. Она была дочерью богатого еврейскогобанкира, хорошенькая, элегантная и неглупая. Она уже обращалась кпсихоаналитику, но тот влюбился в нее и попросил больше не приходить - этомогло разрушить его семью. Девушка не один год переживала невротические страхи, а после неудачногоопыта с психоаналитиком ее состояние ухудшилось. Я начал с анамнеза, но необнаружил ничего особенного. Она была вполне ассимилированной еврейкой,европеизированной и утонченной. Поначалу я ничего не понимал, пока мне невспомнился мой сон. "Бог мой, - подумал я, - да это же та самая девушка".Однако мне не удалось обнаружить у нее ни малейших признаков отцовскогокомплекса, и я попросил ее, как всегда делаю в подобных случаях, рассказатьпро своего деда. В какой-то момент она закрыла глаза, и я тотчас понял, чтопопал в точку. С ее слов выяснилось, что дед ее был раввином и принадлежал ккакой-то секте. "Вы полагаете, он был хасидом?" - спросил я. Она кивнула. Япродолжал: "Он был раввином, а не был ли он цадиком?" - "Да, - ответила она,- говорили, что он был в своем роде святой и еще ясновидящий. Но это жесовершенная чушь. Такого быть не может!" Итак, с историей ее невроза уже все было понятно. Я сказал ей: "Теперья сообщу вам нечто такое, с чем вы, возможно, не согласитесь. Ваш дед былцадиком. А ваш отец отказался от своей религии, он выдал тайну и забыл Бога.И ваш невроз - это страх перед Богом". Она была потрясена. В следующую ночь я снова увидел сон. У меня в доме собрались гости исреди них моя маленькая пациентка. Она подходит ко мне и спрашивает: "Нет лиу вас зонтика? Идет такой сильный дождь". Я нахожу зонт, неуклюже пытаюсьоткрыть его и уже собираюсь отдать ей. Но что это? Я опускаюсь перед ней наколени, словно перед божеством. Я рассказал ей об этом сне, и через неделю ее невроз исчез. Сонобъяснил мне, что за внешними проявлениями, за легким покровом, скрыта некаясакральность. Но сознание девушки не было мифологическим, и потому ееглубинная сущность не могла себя выразить. Вся ее сознательная жизнь уходилана флирт, секс и наряды, но лишь потому, что она не знала ничего другого. Ейхватало здравого смысла, и жизнь ее была бессмысленна. Но в действительностиона была Божье дитя, и ей предстояло исполнить Его тайную волю. Я видел своюзадачу в том, чтобы пробудить в ней религиозное и мифологическое сознание,поскольку она принадлежала к тому типу людей, которым необходима некаядуховная работа. Таким образом, в ее жизни появился смысл, и от невроза неосталось следа. В этом случае я не прибегал к какому-либо определенному "методу",поскольку чувствовал присутствие нумена. Я вылечил пациентку, объяснив ейэто. Дело здесь было не в "методе", а в "страхе Божьем". Мне часто приходилось видеть, как люди становились невротиками, оттогочто довольствовались неполными или неправильными ответами на те вопросы,которые ставила им жизнь. Они искали успеха, положения, удачного брака,славы, а оставались несчастными и мучались от неврозов, даже достигнуввсего, к чему так стремились. Этим людям не хватает духовности, жизнь ихобычно бедна содержанием и лишена смысла. Как только они находят путь кдуховному развитию и самовыражению, невроз, как правило, исчезает. Поэтому явсегда придавал столько значения самой идее развития личности. Мои пациенты, как правило, люди, утратившие веру. Ко мне приходят"заблудшие овцы". Церковь и сегодня живет символикой. Вспомним хотя быпричастие и крещение, разного рода обозначения Христа и т. д. Но такоепереживание символа предполагает воодушевленное соучастие верующего, то,чего сегодня так часто не хватает людям. А невротикам этого не хватаетпрактически всегда. В итоге приходится ждать, не появятся ли бессознательноспонтанные символы взамен отсутствующих. Но и тогда остается вопрос:способен ли человек воспринимать соответствующие сны и видения, понять ихсмысл и отвечать за последствия? Похожий случай я описал в работе "Об архетипах коллективногобессознательного". Некий человек, он был теологом, часто видел один и тот жесон. Ему снилось, что он стоит на склоне, а далеко внизу открываетсяпрекрасная долина. Во сне он знал, что там есть озеро, но что-то всегдаудерживало его, мешало спуститься. Тем не менее однажды он решился. По мереприближения к озеру ему все больше становилось не по себе. Вдруг легкийпорыв ветра прошел по поверхности воды, подняв темную рябь. Он проснулся отужаса и собственного крика. Поначалу этот сон казался неясным. Но как теолог он должен былвспомнить это озеро, воды которого покрылись рябью от внезапного ветра, водыкоторого исцеляли страждущих, - это купальня у Вифсаиды. Ангел спустился наводы, и они обрели целительную силу. Легкий ветер был Духом, что веет, гдехочет. Отсюда смертельный страх сновидца - он происходил от неясногоприсутствия Духа, что живет Своей жизнью, и это ощущение чего-то невидимогорядом способно напугать человека до дрожи. Но мой пациент не пожелалпризнать, что видел во сне купальню у Вифсаиды. Он предпочел бы, чтобы вещи,которые существуют в Библии, оставались там или, по крайней мере, былипредметом воскресной проповеди. О Духе Святом следует говорить, лишь когдаподобает, но он не может быть чем-то, что можно пережить. Я знал, что моему пациенту необходимо преодолеть страх, избавиться отпанического состояния. Но я никогда не позволяю себе спорить с тем, ктохочет идти своей собственной дорогой и принимает на себя всю ответственностьза это. Однако было бы легкомысленным полагать, что в подобных случаях речьидет об обычном сопротивлении больного и ни о чем другом. Внутреннеесопротивление, тем более упорное, заслуживает внимания, оно зачастуюпредупреждает о вещах, которыми опасно пренебрегать. Лекарство, если онопротивопоказано, может стать ядом, операция - смертельной. Когда дело доходит до глубоких внутренних переживаний, до самой сутичеловеческой личности, люди в большинстве своем начинают испытывать страх, имногие не выдерживают - уходят. Так было и с этим теологом. Понятно, чтотеологам, безусловно, труднее, чем другим, - с одной стороны, они ближе крелигии, с другой же - в большей степени ограничены церковью и догмой. Рисквнутреннего переживания, своего рода духовный авантюризм, как правило, людямне свойственен; возможность психической реализации невыносима для них. Такиевещи могут иметь место в "сверхъестественном" или, по крайней мере, в"историческом" проявлении, но к собственной психике люди почему-то относятсяс удивительным пренебрежением. Современная психотерапия, как правило, не рекомендует перебиватьпациента в его так называемом "эмоциональном потоке". Не думаю, что этовсегда правильно. Активное вмешательство врача в ряде случаев не простовозможно, но и крайне необходимо. Однажды ко мне на прием записалась дама, у которой была болезненнаяпривычка раздавать пощечины слугам, и врачам в том числе. Она страдаланавязчивым неврозом и уже проходила курс лечения в какой-то клинике.Разумеется, она немедленно отвесила оплеуху главврачу, в ее глазах он былчем-то вроде старшего камердинера. Так она считала! Этот врач направил ее кдругому, и сцена повторилась. На самом деле эта дама не была сумасшедшей,хотя обращаться с ней следовало чрезвычайно осторожно. В конце концов не безнекоторого смущения последний врач направил ее ко мне. Это была очень крупная статная женщина, под два метра ростом, - думаю,она могла и прибить. Итак, она явилась, и мы с ней отлично поладили. Нонаступил момент, когда я сказал ей что-то неприятное. В бешенстве онавскочила и замахнулась. Вскочил и я, заявив ей: "Ладно, вы - дама, у васправо первого удара. Но потом бить буду я". Я сказал это вполне серьезно. Идама тут же опустилась на стул, успокоилась - прямо на глазах. "Со мной такникогда не разговаривали!" - пожаловалась она. С того момента лечение сталоприносить плоды. Ей явно не хватало мужской реакции, и в этом случае было бы ошибкой "неперебивать" ее, идти у нее на поводу, что ей не только не помогло бы, ноповредило. Невроз у нее развился потому, что ей не удавалось установить длясебя определенные этические границы. Такие люди по природе своей требуютограничения - если не внутреннего, то насильственного. Я как-то поднял статистику результатов моего лечения. Уже не припомнюточные цифры, но с некоторой долей осторожности могу сказать, что третьслучаев закончилась полным излечением, в еще одной трети удалось добитьсясерьезного улучшения, но в остальных случаях никаких существенных измененийне было. Но именно последние оценивать труднее всего, потому что многоеосознается лишь спустя годы и только тогда оказывает действие. Как часто моибывшие пациенты писали мне: "Только сейчас, через 10 лет после нашейвстречи, я понял, что же собственно произошло". У меня было не так много случаев, когда я испытывал непреодолимыезатруднения и вынужден был отказаться от пациента. Но и тогда бывало, что яполучал известия о положительных результатах. Поэтому трудно делатьзаключения об успешности лечения. В жизни врача присутствует некая обязательная закономерность, сутькоторой заключается в том, что люди, обращающиеся к нему за помощью,становятся частью его собственной жизни. Люди, которые приходят к нему, - ксчастью или нет, - никогда не находились в центре всеобщего внимания, но этолюди по разным причинам необыкновенные, с неординарной судьбой, - пережившиени с чем не сравнимые внутренние катастрофы. Часто они обладают выдающимисяспособностями, такими, за которые не жаль отдать жизнь, - но эти талантыразвиваются на такой странной и психологически неблагоприятной почве, что мызачастую не можем сказать, гений перед нами или это лишь какие-то крупицыодаренности. Нередко в самых невероятных обстоятельствах вдруг сталкиваешьсяс таким душевным богатством,
которое менее всего ожидаешь встретить средилюдей невыдающихся, социально приниженных. Психотерапия лишь в том случаеприведет к успеху, если врач не позволит себе отстраниться от человеческихстраданий. Врач обязан вести постоянный диалог с пациентом, постоянносравнивать себя с ним, свое душевное состояние - с его состоянием. Если покакой-то причине этого не происходит, психотерапевтический процессстановится неэффективным, и состояние пациента не меняется. Если один изэтих двоих не станет проблемой для другого, решения они не найдут. Среди так называемых невротиков есть много людей, которые, если быродились раньше, не были бы невротиками, то есть не ощущали бы внутреннююраздвоенность. Живи они тогда, когда человек был связан с природой и миромсвоих предков посредством мифа, когда природа являлась для него источникомдуховного опыта, а не только окружающей средой, у этих людей не было бывнутренних разладов. Я говорю о тех, для кого утрата мифа явилась тяжелымиспытанием и кто не может обрести свой путь в этом мире, довольствуясьестественнонаучными представлениями о нем, причудливыми словеснымиспекуляциями, не имеющими ничего общего с мудростью. Наши страдающие от внутренних разладов современники - только лишь"ситуативные невротики", их болезненное состояние исчезает, как толькоисчезает пропасть между эго и бессознательным. Кто сам ощутил внутреннююраздвоенность и побывал в подобном положении, сможет лучше понятьбессознательные процессы психики и будет застрахован от опасностипреувеличивать размеры невроза, чем часто грешат психологи. Кто насобственном опыте не испытал нуменозное действие архетипов, вряд ли сможетизбежать путаницы, когда столкнется с этим на практике. И переоценки, инедооценки этого приведут к одному: его критерии будут иметь исключительнорациональный, а не эмпирический характер. Именно отсюда берут началогубительные заблуждения (и этим страдают не только врачи), первое из них -предпочтение рационального пути остальным. За такого рода попытками прячетсятайная цель - по возможности отгородиться от собственного подсознания, отархетипических состояний, от реального психологического опыта и заменить егос виду надежной, но искусственной и ограниченной, двухмерной идеологическойдействительностью, где настоящая жизнь со всеми ее сложностями заслонена такназываемыми "отчетливыми понятиями" - идеологемами. Таким образом, значениеприобретает не реальный опыт, а пустые имена, которые замещают его. Это ни кчему не обязывает и весьма удобно, поскольку защищает нас от испытанияопытом и осознания последнего. Но ведь дух обитает не в концепциях, а впоступках и реальных вещах. Слова никого не согревают, тем не менее этубесплодную процедуру повторяют бесконечно. Подводя итог, скажу, что самыми трудными, как и самыми неблагодарнымидля меня пациентами (за исключением "патологических фантазеров"), являютсятак называемые интеллектуалы. У них, как правило, правая рука не знает, чтоделает левая. Они исповедуют своего рода psychologie r compartiments(психологию "в футляре". - фр.
), не позволяя себе ни единого чувства, неконтролируемого интеллектом, то есть пытаются все уладить и причесать, но врезультате больше, чем остальные, подвержены разнообразным неврозам. Благодаря моим пациентам и той ни с чем не сравнимой чередепсихологических явлений, что прошли передо мной, я прежде всего очень многоузнал о самом себе, и зачастую шел к этому через ошибки и поражения. Восновном моими пациентами были женщины, в большинстве своем, они были умны,впечатлительны и проницательны. И если мне посчастливилось найти какие-тоновые пути в терапии, то в этом, безусловно, и их заслуга. Некоторые из пациентов стали в буквальном смысле слова моими учениками,они распространили мои идеи по всему миру. Среди них были люди, с которыми ядесятилетиями поддерживал дружеские отношения. Пациенты заставили менявплотную столкнуться с реалиями человеческой жизни, мне удалось испытать ипонять очень многое. Встречи с людьми, такими разными, с таким различнымпсихологическим опытом, значили для меня несравненно больше, чемэпизодические беседы со знаменитостями. Самый волнующий и памятный след вмоей душе оставило общение именно с безвестными людьми.
Зигмунд Фрейд
Наиболее плодотворный период моей внутренней жизни наступил после того,как я стал психиатром. Я начал исследовать душевные болезни, их внешниепроявления без какой бы то ни было предвзятости. В результате мне удалосьстолкнуться с такими психическими процессами, природа которых меня поразила:я понял, что в суть их никто никогда не пытался вникнуть, их простоклассифицировали как "патологические". Со временем я сосредоточил своевнимание на случаях, в которых, как полагал, был способен разобраться; этобыли паранойя, маниакально-депрессивный психоз и психогенные расстройства. Сработами Брейера и Фрейда я познакомился уже в самом начале моейпсихиатрической деятельности, и наряду с работами Пьера Жане они оказалисьдля меня чрезвычайно полезными. Прежде всего я обнаружил, что основныепринципы и методы фрейдовского толкования сновидений исключительноплодотворны и способны объяснить шизофренические формы поведения."Толкование сновидений" Фрейда я прочел еще в 1900 году. Тогда я отложилкнигу в сторону, поскольку не понял ее. Мне было 25 лет, и мне еще нехватало опыта, чтобы оценить значение теории Фрейда. Это случилось позже. В1903 году я снова взялся за "Толкование сновидений" и осознал, насколькоидеи Фрейда близки моим собственным. Главным образом меня заинтересовал такназываемый "механизм вытеснения", заимствованный Фрейдом из психологииневрозов и используемый им в толковании сновидений. Всю важность его яоценил сразу. Ведь в своих ассоциативных тестах я часто встречался среакциями подобного рода: пациент не мог найти ответ на то или иноестимулирующее слово или медлил более обычного. Затем было установлено, чтотакие аномалии имеют место всякий раз, когда стимулирующие слова затрагиваютнекие болезненные или конфликтные психические зоны. Пациенты, как правило,не осознавали этого и на мой вопрос о причине затруднений обычно даваливесьма странные, а то и неестественные ответы. Из "Толкования сновидений" явыяснил, что здесь срабатывает механизм вытеснения и что наблюдаемые мнойявления вполне согласуются с теорией Фрейда. Таким образом, я как быподкреплял фрейдовскую аргументацию. Иначе было с тем, что же именно "вытеснялось", здесь я не соглашался сФрейдом. Он видел причины вытеснения только в сексуальных травмах. Однако вмоей практике я нередко наблюдал неврозы, в которых вопросы секса игралидалеко не главную роль, а на передний план выдвигались совсем другиефакторы: трудности социальной адаптации, угнетенность из-за трагическихобстоятельств, понятия престижа и т. д. Впоследствии я не раз приводилФрейду в пример подобные случаи, но он предпочитал не замечать никаких иныхпричин, кроме сексуальных. Я же был в корне не согласен с этим. Поначалу я не мог четко определить, какое же место занимает Фрейд вмоей жизни, и найти верный тон в отношениях с ним. Открывая для себя еготруды впервые, я только начинал заниматься наукой и дописывал работу,которая должна была способствовать моему продвижению в университете. Фрейдже был, вне всякого сомнения, persona non grata в тогдашнем академическоммире, и всякое упоминание о нем носило скандальный характер. "Великие мирасего" говорили о нем украдкой, на конференциях о нем спорили только вкулуарах и никогда - публично. Так что совпадение моих результатов свыводами Фрейда не сулило мне ничего хорошего. Однажды, когда я работал, не иначе как дьявол шепнул мне, что можноопубликовать результаты моих экспериментов и мой выводы, не упоминая имениФрейда. В конце концов, я получил эти результаты задолго до того, как понялзначение его теории. Но тут заговорило мое второе "я". "Если ты сделаешьвид, что не знаешь о Фрейде, это будет заведомый обман. Нельзя строить жизньна лжи". С этого момента я открыто принял сторону Фрейда. Впервые я выступил в его защиту на конгрессе в Мюнхене, где обсуждалсяобсессивный невроз, и где имя Фрейда упорно избегали даже упоминать. В 1906году я написал статью для мюнхенского медицинского еженедельника офрейдовской теории неврозов, которая существенно углубляла пониманиеобсессивных неврозов. После этого я получил предостерегающие письма от двухнемецких профессоров. "Если Вы, - писали они, - будете продолжатьзаступаться за Фрейда, вряд ли Вы сможете рассчитывать на академическуюкарьеру". Я ответил: "Если то, что утверждает Фрейд, правда - я с ним. Чегостоит карьера, которую нужно строить, ограничивая исследования и замалчиваяфакты", - и продолжал выступать на стороне Фрейда. Но мои результатыпо-прежнему противоречили утверждениям Фрейда, что все неврозы обусловленыисключительно подавленной сексуальностью или связанными с ней эмоциональнымитравмами. Иногда это так, но не всегда. Однако Фрейд открыл новые пути дляисследований, и отрицать это, на мой взгляд, было абсурдом. [В 1906 году,после того как Юнг послал Фрейду письмо о результатах своих ассоциативныхэкспериментов, между ними завязалась оживленная переписка, продолжавшаяся до1913 года. В 1907 году Юнг послал Фрейду свою работу "Психология dementiaрrаесох". - ред.
] Идеи, содержащиеся в моей работе "Психология dementia рrаесох", невстретили понимания - коллеги посмеивались надо мной. Но благодаря этойработе я познакомился с Фрейдом, он пригласил меня к себе. Наша перваявстреча состоялась в Вене, в феврале 1907 года. Мы начали беседу в часпополудни и проговорили практически без перерыва тринадцать часов. Фрейд былпервым действительно выдающимся человеком, встретившимся мне. Никого из моихтогдашних знакомых я не мог сравнить с ним. В нем не было ничеготривиального. Это был необыкновенно умный, проницательный и во всехотношениях замечательный человек. И тем не менее мое первое впечатление отнего было довольно расплывчатым, что-то от меня ускользало. Изложенная им сексуальная теория меня поразила. Правда, он не сумелокончательно рассеять мои сомнения. Я пытался, и не единожды, изложить емуэти сомнения, но всякий раз Фрейд не воспринимал их серьезно, считая что онивызваны отсутствием у меня необходимого опыта. И он был прав: тогда мнедействительно не хватало опыта для обоснованных возражений. Я видел, что егосексуальная теория чрезвычайно важна для него и в личном, и вобщефилософском смысле. Но я не мог решить, насколько это было связано спереоценкой его собственных утверждений, а насколько - опиралось нарезультаты экспериментов. Более всего меня настораживало отношение Фрейда к духовным проблемам.Там, где находила свое выражение духовность - будь то человек илипроизведение искусства - Фрейд видел подавленную сексуальность. А для того,что нельзя было объяснить собственно сексуальностью, он придумал термины"психосексуальность". Я пытался возражать ему, что если эту гипотезу довестидо логического конца, то вся человеческая культура окажется не более чемфарсом, патологическим результатом подавленной сексуальности. "Да, -соглашался он, - именно так, это какое-то роковое проклятие, против которогомы бессильны". Я не был готов согласиться с этим и еще менее готов был сэтим смириться. Но я пока не чувствовал себя достойным оппонентом Фрейда. В этой нашей первой встрече было и еще что-то, что обрело для менясмысл позже, что я сумел продумать и понять только тогда, когда нашей дружбепришел конец. Несомненно, Фрейд необычайно близко к сердцу принимал все, чтокасалось его сексуальной теории. Когда речь заходила о ней, тон его, обычнодовольно скептический, становился вдруг нервным и жестким, а на лицепоявлялось странное, взволнованное выражение. Я поначалу не мог понять, вчем же причина этого. Но у меня возникло предположение, что сексуальностьдля него была своего рода numinosum (божественное. - лат.
).
Это впечатлениеподтвердилось позже при нашей встрече в Вене спустя три года (в 1910 году). Я до сих пор помню, как Фрейд сказал мне: "Мой дорогой Юнг, обещайтемне, что вы никогда не откажетесь от сексуальной теории. Это превыше всего.Понимаете, мы должны сделать из нее догму, неприступный бастион". Онпроизнес это со страстью, тоном отца, наставляющего сына: "Мой дорогой сын,ты должен пообещать мне, что будешь каждое воскресенье ходить в церковь".Скрывая удивление, я спросил его: "Бастион - против кого?" - "Против потокачерной грязи, - на мгновение Фрейд запнулся и добавил, - оккультизма". Я былне на шутку встревожен - эти слова "бастион" и "догма", ведь догма -неоспоримое знание, такое, которое устанавливается раз и навсегда и недопускает сомнений. Но о какой науке тогда может идти речь, ведь это неболее чем личный диктат. И тогда мне стало понятно, что наша дружба обречена; я знал, чтоникогда не смогу примириться с подобными вещами. К "оккультизму" Фрейд,по-видимому, относил абсолютно все, что философия, религия и возникшая уже внаши дни парапсихология знали о человеческой душе. Для меня же и сексуальнаятеория была таким же "оккультизмом", то есть не более чем недоказаннойгипотезой, как всякое умозрительное построение. Научная истина, в моемпонимании, - это тоже гипотеза, которая соответствует сегодняшнему дню икоторая не может остаться неизменной на все времена. Многое еще не было доступно моему пониманию, но я отметил у Фрейданечто похожее на вмешательство неких подсознательных религиозных факторов.По-видимому, он пытался защититься от этой подсознательной угрозы и вербовалменя в помощники. После нашего разговора я чувствовал себя совершенно растерянным: мне ив голову не приходило рассматривать теорию сексуальности как некоерискованное предприятие, которому, однако, следует хранить верность.Очевидно, что для Фрейда сексуальность значила больше, чем для других людей,она была для него своего рода res religiose observanda (вещью, достойнойрелигиозного благоговения. - лат.
).
Столкнувшись с подобными идеями, обычнотеряешься. Поэтому все мои робкие попытки выглядели довольно неуверенно, инаши беседы вскоре прекратились. Я был ошеломлен, смущен и озадачен, будто передо мной открылась новая,неведомая страна, а я ведь мечтал о новых идеях. Однако выяснилось и другое:Фрейд, который всегда так высоко ценил толерантность, свободу от догматизма,теперь создал свою догму. Более того, на место утраченного им грозного богаон поставил другой кумир - сексуальность. И этот кумир оказался не менеекапризным, придирчивым, жестоким и безнравственным. Так же как необычайнуюдуховную силу в страхе наделяют атрибутами "божественного" или"демонического", так и "сексуальное либидо" стало играть роль deusabsconditus, некоего тайного бога. Такая "замена" дала Фрейду очевидноепреимущество: он получил возможность рассматривать новый нуминозный принципкак научно безупречный и свободный от груза религиозной традиции. Но воснове-то все равно лежала нуминозность - общее психологическое свойстводвух противоположных и несводимых рационально полюсов - Яхве исексуальности. Переменилось только название, а с ним, соответственно, иточка зрения: теперь утраченного бога следовало искать внизу, а не наверху.Но если некая сила все же существует, то есть ли разница в том, как ееназывать? Если бы психологии не существовало вовсе, а были лишь конкретныевещи, ничего не стоило бы разрушить одну из них и заменить другой. Но вреальности, то есть в психологическом опыте, остаются все те женастойчивость, робость и принуждение - ничто бесследно не исчезает. Никудане денутся и вечные проблемы: как преодолеть страх или избавиться отсовести, чувства долга, принуждения или подсознательных желаний. И раз мы нев состоянии их решить, опираясь на нечто светлое и идеальное, то, не следуетли обратиться к силам темным, биологическим? Эта мысль пришла ко мне неожиданно. Но ее смысл и значение я понялгораздо позже, когда анализировал в своей памяти характер Фрейда. У негобыла одна отличительная черта, которая более всего меня занимала: в немощущалась какая-то горечь. Она поразила меня еще в первый мой приезд в Вену.И я не находил этому объяснения, пока не увидел здесь связь с егопредставлением о сексуальности. Хотя для Фрейда сексуальность, безусловно,означала своего рода numinosum, тем не менее и в терминологии, и в самойтеории он, казалось, описывал ее исключительно как биологическую функцию. Итолько волнение, с которым он говорил о сексуальности, показывало, насколькоглубоко это его затрагивало. Суть его теории состояла в том - как мне, вовсяком случае, казалось, - что сексуальность содержит в себе духовную силуили имеет тот же смысл. Но слишком конкретная терминология оказалась слишкомограниченной для этой идеи. Мне подумалось, что Фрейд на самом деле двигалсяв направлении прямо противоположном собственной цели, действуя, такимобразом, против самого себя, - а нет ничего горше, нежели сознание, что тысам свой злейший враг. По его же словам, Фрейд постоянно испытывал ощущение,что на него вот-вот обрушиться некий "поток черной грязи", - на него,который более, чем кто-либо, погружался в самые темные его глубины. Фрейд никогда не задавался вопросом, почему ему постоянно хочетсяговорить именно о сексе, почему в мыслях он все время возвращается к одномуи тому же предмету. Он так и не понял, что подобная однообразностьтолкования означает бегство от самого себя или, может быть, от иной,возможно мистической, стороны своего "я". Не признавая ее существования, онне мог достичь душевного равновесия. Его слепота во всем, что касалосьпарадоксов бессознательного и возможностей двойного толкования егосодержимого, не позволяла ему осознать, что все содержимое бессознательногоимеет свой верх и низ, свою внешнюю и внутреннюю стороны. И если мы говоримо внешней его стороне - а именно это делал Фрейд, - мы имеем в виду лишьполовину проблемы, что вызывает нормальное в такой ситуации бессознательноепротиводействие. С этой фрейдовской односторонностью ничего нельзя было поделать.Возможно, его мог бы "просветить" какой-нибудь внутренний опыт, как мнедумается, и тогда его разум счел бы любой подобный опыт проявлениемисключительно "сексуальности" или, на худой конец, "психосексуальности". Вкаком-то смысле он потерпел поражение. Фрейд представляется мне фигуройтрагической. Он, вне всякого сомнения, был великим человеком, и еще -трогательно беззащитным. После той второй встречи в Вене я начал понимать концепцию властиАльфреда Адлера, которую и прежде считал заслуживающей внимания. Адлер каквсякий "сын" перенял от своего "отца" не то, что тот говорил,
а то, что тотделал.
Теперь же я открыл для себя проблему любви - эроса и проблему власти- власти как свинцового груза, камня на душе. Сам Фрейд, в чем он призналсямне, никогда не читал Ницше. Теперь же я увидел фрейдовскую психологию вкультурно-исторической последовательности, как некую компенсациюницшеанского обожествления власти. Проблема явно заключалась не впротивостоянии Фрейда и Адлера, а в противостоянии Фрейда и Ницше. Поэтому яполагаю, что это не просто "семейная ссора" психопатологов. Мое мнениетаково, что эрос и влечение к власти - все равно что двойня, сыновья одного
отца, производное от одной духовной силы, которая, как положительные иотрицательные электрические заряды, проявляет себя в противоположныхипостасях: одна, эрос, - как некий patiens, другая, жажда власти, - какagens, и наоборот. Эросу так же необходима власть, как власти - эрос, однастрасть влечет за собой другую. Человек находится во власти своих страстей,но вместе с тем он пытается овладеть собой. Фрейд рассматривает человека какигрушку, которой управляют ее собственные страсти и желания, Адлер жепоказывает, как человек использует свою страсть для того, чтобы подчинитьсебе других. Беспомощность перед неумолимым роком вынудила Ницше выдуматьдля себя "сверхчеловека", Фрейд же, как я понимаю, настолько подчинил себяЭросу, что считал его aere perrenius (прочнее бронзы. - лат.
),
сделал изнего догму, подобно религиозному нумену. Не секрет, что "Заратустра" выдаетсебя за Евангелие, и Фрейд на свой лад пытался превзойти церковь иканонизировать свое учение. Он, конечно, старался избежать огласки, ноподозревал во мне намерение сделаться его пророком. Его попытка былатрагичной, и он сам ее обесценивал. Так всегда происходит с нуменом, и этосправедливо, ибо то, что в одном случае представляется верным, в другомоказывается ложным, то, что мы мыслим как свою защиту, таит в себе вместе стем и угрозу. Нуминозный опыт и возвышает и унижает одновременно. Если быФрейду хоть раз пришло в голову представить себе, что сексуальность несет всебе numinosum, что она - и Бог и дьявол в одном лице, что с точки зренияпсихологии это не вызывает сомнения, он не смог бы ограничиться узкимирамками биологической концепции. И Ницше, может быть, не воспарил бы в своихспекуляциях и не утратил бы почвы под ногами, держись он более твердоосновных условий человеческого существования. Всякий нуминозный опыт таит в себе угрозу для человеческой психики, онкак бы раскачивает ее так, что в любую минуту эта тонкая нить можетоборваться, и человек потеряет спасительное равновесие. Для одних этот опытозначает безусловное "Да", для других - безусловное "Нет". С Востока к нампришло понятие нирваны (nirdvandva - отсутствие двойственности). Я никогдане забываю об этом. Но маятник нашего сознания совершает свои колебаниямежду смыслом и бессмыслицей, а не между справедливостью инесправедливостью. Опасность нуминозных состояний таится в соблазнеэкстремальности, в том, что маленькую правду принимают за истину,
а мелкуюошибку расценивают как фатальную. Tout passe (прошлое. - фр.
), что былоистиной вчера, сегодня может показаться заблуждением, но то, что считалосьошибочным позавчера, явится откровением завтра. Именно это является одной изтех психологических закономерностей, о которых в действительности "мы ещеочень мало знаем. Мы по-прежнему далеки от понимания того, что нечто
несуществует до тех пор, пока какое-нибудь бесконечно малое и, увы, столькраткое и преходящее сознание не отметит его как что-то.
Беседуя с Фрейдом, я узнал о его страхе: он боялся, что нуминозное"сияние" его теории может померкнуть, если его захлестнет некий "потокчерной грязи". Таким образом, возникла совершенно мифологическая ситуация:борьба между светом и тьмой.
Это объясняет нуминозные комплексы Фрейда и то,почему в момент опасности он обращался к чисто религиозным средствам защиты- к догме. В моей книге "Метаморфозы и символы либидо" (1912), в которойговорилось о психологии аскетизма, я попытался объяснить причины егостранного поведения, мифологические связи. Сексуальные толкования, с однойстороны, и властные притязания догматиков - с другой, натолкнули меня напроблему типологии. Предметом моего научного интереса стали полярныехарактеристики психики, а также исследование "потока черной грязи -оккультизма", чему я посвятил несколько десятилетий. Я попытался понятьсознательные и бессознательные исторические предпосылки этого с точки зрениясовременной психологии. Не меньшее любопытство вызывали у меня взгляды Фрейда наэкстрасенсорное восприятие и парапсихологию в целом. В 1909 году, во времянашей встречи в Вене, я поинтересовался его мнением об этих явлениях. Попричине своих материалистических предрассудков он заявил, что все моивопросы бессмысленны и проявил при этом столь поверхностный позитивизм, чтомне стоило большого труда не ответить ему резкостью. Это случилось занесколько лет до того, как сам Фрейд признал серьезность парапсихологии ифактическую достоверность "оккультных" феноменов. Но в тот момент, когда я выслушивал его аргументы, у меня возниклостранное ощущение, будто моя диафрагма вдруг сделалась железной ираскалилась докрасна, она, как мне показалось, даже стала светиться. И вэтот миг из находившегося рядом книжного шкафа раздался страшный грохот. Мыоба в испуге отскочили - показалось, что шкаф вот-вот опрокинется на нас. Я,опомнившись, сказал Фрейду: "Вот вам пример так называемой каталитическойэкстериоризации". "Оставьте, - разозлился он, - это совершеннейшая чушь"."Нет, профессор, - воскликнул я, - вы ошибаетесь! И я это вам докажу: сейчасвы услышите точно такой же грохот!" И действительно, как только я произнесэти слова, из шкафа снова раздался грохот. До сих пор не понимаю, откуда взялась моя уверенность. Но я былубежден, что это произойдет. Фрейд ошеломленно посмотрел на меня. Не знаю,что он подумал и что увидел. Знаю одно - этот случай спровоцировал егоподозрительность, а у меня появилось ощущение, будто я причинил ему боль. Мыникогда больше не обсуждали с ним это. Год 1909 стал для нас переломным. Меня пригласили прочесть курс лекцийоб ассоциативных экспериментах в университет Кларка (Вустер, штатМассачусетс). Независимо от меня Фрейд также получил туда приглашение.Решено было отправиться вместе. Мы встретились в Бремене, где к намприсоединился Ференци. Там же произошел инцидент, о котором потом многоговорили: у Фрейда случился обморок. И поводом, похоже, послужил мой интереск "болотным трупам". Мне было известно, что в некоторых районах севернойГермании находили так называемые "болотные трупы" - сохранившиеся сдоисторических времен останки людей, которые или утонули в болоте, или былив нем похоронены. В болотной воде содержится сапрогенная кислота, котораярастворяет кости, но выдубливает кожу, которая, как и волосы, превосходносохраняется. По сути это естественное мумифицирование, когда трупырасплющиваются под давлением торфа. Время от времени они обнаруживаются наторфяных разработках в Дании, Швеции и Голландии. Именно эти "болотные трупы", и вспомнились мне в Бремене. (Я былнастолько поглощен собственными делами, что спутал их с мумиями избременских "свинцовых подвалов".) Мое любопытство раздражало Фрейда. "Что вынашли в этих трупах?" - постоянно спрашивал он, находясь в чрезвычайнонервозном состоянии. И как-то за столом, когда опять заговорили о трупах,Фрейд упал в обморок. Позже он признался мне в своей тогдашней уверенности втом, что вся эта болтовня о трупах была затеяна мной, поскольку я будто быжелал его смерти. Я был ошарашен. Меня испугала мощь его фантазий, которая,на мой взгляд, и послужила причиной обморока. Я был свидетелем еще одного его обморока в подобной ситуации. Этослучилось на съезде психоаналитиков в Мюнхене в 1912 году. Кто-то вспомнил офараоне Аменхотепе IV, о том, что из ненависти к отцу он уничтожил картушина стелах и что за всеми его великими религиозными сооружениями стоялотцовский комплекс. Я возмутился и начал спорить, доказывая, что Аменхотепбыл творческой и глубоко религиозной личностью, чьи действия нельзяобъяснять только личной неприязнью к отцу. Напротив, он чтил имя своегоотца, а его страсть к разрушению была нацелена лишь на то, что было связанос именем бога Амона. Это имя он стремился уничтожить везде, и не его вина,что оно было высечено на могильной плите его отца, почитавшего Амона. Болеетого, многие другие фараоны тоже заменяли имена своих фактических илибожественных предков на монументах и статуях своими собственными, так каксчитали себя законным олицетворением соответствующего божества. Но они небыли основоположниками ни нового стиля в архитектуре, ни основателями новойрелигии. В этот момент Фрейд потерял сознание и упал со стула. Все растеряннозасуетились вокруг него. Я взял его на руки, отнес в соседнюю комнату иположил на диван. Пока я нес его, он стал приходить в себя, и я никогда незабуду его взгляда. Слабый и беспомощный, он смотрел на меня так, будто яего отец. Каковы бы ни были другие причины его обморока (атмосфера наконгрессе была более чем напряженной), в обоих случаях его навязчивой идеейбыло отцеубийство. Фрейд и раньше намекал, что видит во мне своего преемника. Меня этокрайне смущало, я уже осознавал, что никогда не смогу должным образомотстаивать его взгляды, хотя в то время опровергнуть их достойным образом яне мог. Мое уважение к нему было слишком велико, чтобы желать окончательногоразмежевания наших позиций. Меня вовсе не привлекала перспектива стать воглаве некой партии, чтобы возглавить целое направление в психоанализе. Душамоя противилась подобной деятельности: жертвовать своей интеллектуальнойнезависимостью - это было не для меня. Кроме того, все эти "игры" уводили быменя от моих настоящих целей - я стремился найти истину, а не достичьличного престижа. Наше путешествие в США заняло несколько недель. Все это время мы быливместе и пересказывали друг другу свои сновидения. Несколько моих сновиденийя считал важными для себя, но Фрейд не сумел их объяснить. Упрекнуть его вэтом я не смею - подчас лучшие аналитики не способны уловить скрытый смыслсна. Иногда такое просто невозможно, но это не значит, что нужно перестатьэтим заниматься. Напротив, беседы с Фрейдом дали мне очень много, и ядорожил нашими отношениями. Я внимал Фрейду, как внимают человеку старшему иопытному, я испытывал к нему сыновнее чувство. Но случилось нечто, чтонанесло нашей дружбе тяжелый удар. Фрейд увидел сон: о чем он был - рассказывать не буду. Я объяснил его,как сумел, но добавил, что сказал бы много больше, если бы Фрейд поведал мнео некоторых обстоятельствах своей личной жизни. Фрейд бросил на менястранный подозрительный взгляд и сказал: "Но я ведь не могу рисковать своимавторитетом!" В этот момент его авторитет рухнул. Эта фраза осталась на днемоей памяти, она явилась концом наших отношений. Фрейд поставил личныйавторитет выше истины. Как уже упоминалось, Фрейд лишь частично мог объяснить мои тогдашниесновидения или не мог объяснить их вообще. Эти сны были наполнены некимколлективным содержанием и символикой. Один из них я считаю особенно важным:он привел меня к понятию "коллективного бессознательного" и положил началомоей книге "Метаморфозы и символы либидо". Вот содержание этого сна. Я находился один в незнакомом двухэтажномдоме, и это был "мой дом". На верхнем этаже было что-то вроде гостиной спрекрасной старинной мебелью в стиле рококо. На стенах висели старинныекартины в дорогих рамах. Я удивился, что этот дом - мой, и подумал: "Ничегосебе!". Затем, вспомнив, что еще не был внизу, я спустился по ступенькам иоказался на первом этаже. Здесь все выглядело гораздо старше, похоже, чтоэта часть дома существовала с XV или XVI века. Средневековая обстановка,пол, выложенный красным кирпичом, - все казалось тусклым, покрытым патиной.Я переходил из комнаты в комнату и думал: "Нужно осмотреть весь дом".Очутившись перед массивной дверью, я открыл ее и увидел каменную лестницу,ведущую в подвал. Спустившись, я оказался в красивом старинном сводчатомзале. В кладке стен я обнаружил слой кирпича, в строительном растворе тожебыли кусочки кирпича. Так я догадался, что стены были возведены еще приримлянах. Мое любопытство возросло. Я стал внимательно осматривать каменныеплиты пола: в одной из них оказалось кольцо. Я потянул за него - плитаприподнялась, открывая узкую каменную лестницу, ступени которой вели вглубину. Я спустился вниз и попал в пещеру с низким сводом. Среди толстогослоя пыли на полу лежали кости и черепки, словно останки какой-топримитивной культуры. Я нашел там два очень древних полуистлевшихчеловеческих черепа - и в этот момент проснулся. Фрейд больше всего заинтересовался двумя черепами. Он постоянновозвращался к ним, уверяя, что я должен обнаружить связанное с ними желание.
Что я о них думаю? Чьи они? Я, разумеется, отлично понимал, к чему онклонит, - он и здесь подразумевал тайное желание смерти. "Чего он,собственно, хочет? - спрашивал я себя. - Кому я должен желать смерти?" Такоеобъяснение меня не устраивало. Я и сам пытался разгадать, что бы это значилона самом деле. Но в то время я еще не доверял себе и хотел услышать мнениеФрейда. Мне хотелось у него учиться, поэтому, приняв его установку, яответил: "Моя жена и свояченица". Нужно же было назвать кого-нибудь, комуможно было бы пожелать смерти и главное придать этому какой-то смысл! Женат я был недавно и точно знал, что никаких подобных желаний у меняне возникало. Но предложить Фрейду мое толкование я не мог, он бы меня поменьшей мере не понял, а сил спорить с ним еще недоставало. Более того, еслибы я стал настаивать на своей точке зрения, то потерял бы его дружбу, аэтого я тогда очень боялся. Но с другой стороны, мне очень хотелось узнать,какой смысл увидит он в моем ответе, как это впишется в его доктрину. Такимобразом, я обманул его. Я сознавал, что мое поведение небезупречно с точки зрения морали, но немог позволить ему проникнуть в мой внутренний мир. Пропасть между нами быласлишком велика. А так, после моего ответа, Фрейд вроде бы успокоился. Сталопонятно, что перед такими снами он бессилен, почему и пытается спрятаться засвою теорию. Мне же нужно было найти истинное объяснение моему сну. Я понял, что дом - это в каком-то смысле образ души, то есть образтогдашнего состояния моего сознания, которое выглядело как жилоепространство, вполне обустроенное, хотя и несколько архаичное. На нижнем этаже начиналось бессознательное. И чем глубже я спускался,тем более чуждым и мрачным оно представлялось. В пещере я обнаружил остаткипримитивной культуры, то есть то, что оставалось во мне от дикаря и что врядли когда-нибудь могло быть постигнуто или освещено сознанием. Душапримитивного человека и души животных пограничны, ведь в пещерах вдревности, прежде чем их заняли люди, жили животные. Именно тогда мне стало совершенно ясно, насколько велика разница междунашими с Фрейдом духовными установками. Я рос в исторической атмосфереБазеля конца прошлого века и благодаря моему интересу к философии кое-чтознал из истории психологии. Размышляя над сновидениями и содержаниембессознательного, я неизбежно обращался к историческим аналогиям, а встуденческие годы часто заглядывал в старый философский словарь Круга. Мнебыли лучше знакомы философы XVIII века и частично XIX. Их мир и сформировалатмосферу верхнего этажа. Для Фрейда же, как я считал, история развитиямысли начиналась с Бюхнера, Молешотта, Дюбуа-Реймона и Дарвина. Если судить по моему сну, то, помимо собственно сознания, существовалоеще несколько нижних уровней: необитаемый "средневековый" первый этаж, затем"римский" подвал и, наконец, доисторическая пещера. Это были вехисознательной истории человечества и вехи в истории развития человеческогосознания. В дни, предшествовавшие сну, я о многом размышлял, мучительно пытаясьпонять, каковы предпосылки фрейдовской психологии и каким образом онасоотносится с другими категориями мышления. Как теория Фрейда, при своемкрайнем персонализме, выглядит в свете универсальных понятий? Ответсодержался в моем сне. Основные положения культурной истории представлены внем в виде уровней сознания: снизу вверх. Мой сон, таким образом,представлял собой структурную диаграмму человеческого сознания, выстроеннуюна обратных Фрейду безличных
основаниях. Эта идея стала в каком-то смысле"it clicked" (наиболее подходящей. - англ.),
как говорят англичане. Образысна не оставляли меня и в дальнейшем. Я не понимал как, но они утвердились вмоем сознании. Здесь впервые четко высветилась идея "коллективногобессознательного" (то, что я принял за останки примитивной культуры),составляющая a priori основу индивидуальной психики. Много позже, имея уженемалый опыт и более глубокие знания, я увидел здесь инстинктивные формы -архетипы. Я никогда не соглашался с Фрейдом в том, что сон - это некийзаслоняющий смысл "фасад" - когда смысл существует, но он будто бы нарочноскрыт от сознания. Мне кажется, что природа сна не таит в себе намеренногообмана, в ней нечто выражается возможным и наиболее удобным для нее образом- так же как растение растет или животное ищет пищу. В этом нет желанияобмануть нас, но мы сами можем обмануться, если будем слепы. Можно слушать ине слышать, если заткнуть уши, но это не значит, что наши уши намереннообманывают нас. Задолго до того, как я узнал Фрейда, бессознательное и сны,непосредственно его выражающие, казались мне естественными процессами, вкоторых нет ничего произвольного и тем более намеренно вводящего взаблуждение. Нет причин предполагать, что существует некое бессознательноеприродное коварство, по аналогии с коварством сознательным. Напротив,житейский опыт свидетельствует, насколько бессознательное противится этимсознательным влечениям. Сновидение о доме имело необычные последствия: я вновь увлексяархеологией. По возвращении в Цюрих я прочел несколько книг по мифологии ивавилонским раскопкам. Тогда мне попалась на глаза книга Фридриха Крейцера"Мифы и символы древности", она сыграла роль искры попавшей в сухую солому!Я с лихорадочным интересом перелопатил горы мифологического и научногоматериала и в конце концов совершенно запутался. Моя беспомощность быласродни той, которую я в свое время испытывал в клинике, когда стремилсяпроникнуть в смысл психического расстройства. Я чувствовал себя так, будтонаходился в воображаемом сумасшедшем доме, пытаясь "лечить" всех кентавров,нимф, богов и богинь из книги Крейцера. Тем не менее я не мог не уловитьсвязи между античной мифологией и психологией примитивных народов, которойпозже и стал заниматься. Работы Фрейда в этой же области несколько меняозадачили, поскольку я уже знал, до какой степени его теория подавляетсобственно факты. Тогда же я наткнулся на работу, описывающую фантазии молодойамериканки, некой мисс Миллер. Материал был опубликован в "Архивахпсихологии" (Женева) моим уважаемым другом Теодором Флурнуа. Меня поразилмифологический характер этих фантазий, которые стали своего родакатализатором для моих беспорядочных умозаключений. Так постепенно началаскладываться книга "Метаморфозы и символы либидо". Пока шла работа над ней,я увидел сон, предрекавший будущий разрыв с Фрейдом. События в немпроисходили в горной местности на границе Австрии и Швейцарии. В сумерках яувидел пожилого человека в форме австрийских имперских таможенников. Он,немного сутулясь, миновал меня молча, даже не взглянув в мою сторону. В нембыло что-то гнетущее, он казался расстроенным и раздраженным. Тут были идругие люди, и кто-то сказал мне, что этот старик - лишь призрак таможенногочиновника, сам же он умер много лет назад. - "Он из тех, кто не можетумереть". Так выглядела первая часть сна. Я стал его анализировать, уловив в слове "таможня" ассоциацию с"цензурой". "Граница" могла означать, с одной стороны, границу междусознанием и бессознательным, с другой же - наши с Фрейдом расхождения.Таможенный досмотр, необыкновенно тщательный, можно было сравнить спсихоанализом - на границе чемоданы открывают, проверяя их содержимое.Анализ так же раскрывает содержимое бессознательного. Что же касаетсястарого таможенника, то его работа приносила ему, похоже, больше горечи,нежели удовлетворения - отсюда и раздраженное выражение лица. Трудно былоздесь не провести аналогию с Фрейдом. В то время (в 1911 году) Фрейд уже не был для меня непререкаемымавторитетом, но по-прежнему оставался человеком, на которого я взирал снизувверх, проецируя на него образ отца, - тогда это было именно так. Подобноепроецирование исключает объективность, двойственность в оценках в данномслучае неизбежна. С одной стороны, мы ощущаем свою независимость, с другой -внутреннее сопротивление. Когда мне приснился этот сон, я все еще глубокочтил Фрейда, хотя уже начал оценивать его критически. Вероятно, я просто ещене мог осознавать сложившуюся ситуацию и пытался каким-то образом найтирешение - это характерно для ситуаций проецирования. Сон же поставил меняперед необходимостью сделать выбор. Находясь под влиянием личности Фрейда, я, насколько это удавалось,старался не навязывать ему собственных оценок и подавлял в себе критицизм.Это было необходимым условием нашего сотрудничества. Я убеждал себя: "Фрейдгораздо проницательнее и опытнее. Тебе же пока следует слушать и учиться". Ипредставьте себе, мне снится Фрейд - раздраженный австрийский чиновник,призрак покойного таможенного инспектора. Действительно ли я желал егосмерти, как думал Фрейд? Ничего подобного! Ведь я старался использоватьлюбую возможность, чтобы работать с ним, причем с целью откровенноэгоистичной - пользоваться его богатым опытом. Наша дружба значила для меняочень много, и причин желать его смерти, естественно, не было. Но сновидениемогло быть своего рода коррекцией, компенсацией моей сознательной оценки,моего восхищения - невольного и в дальнейшем, видимо, нежелательного. Сон как бы представлял критическую установку моего подсознания. Этосмутило меня, хотя последняя фраза сна показалась мне намеком напотенциальное бессмертие Фрейда. За эпизодом с таможенным чиновником последовало довольно примечательноепродолжение сна. Я находился в каком-то итальянском городе, время былообеденное - где-то между двенадцатью и часом дня. Жаркое полуденное солнцезаливало светом узкие улицы. Город, возвышавшийся на холме, напомнил мнеодно из предместий Базеля - Коленберг. Переулки здесь террасами спускались кдолине, один из них выходил на Барфюцер-платц. Это был и Базель, иодновременно итальянский город, что-то вроде Бергамо. Летнее солнце стояло взените. Навстречу мне двигалась толпа. Было понятно, что в эти часызакрываются магазины и люди идут обедать. И неожиданно в людском потокепоказался рыцарь в полном облачении, который поднимался ко мне поступенькам. На нем были шлем и кольчуга, а поверх - белая туника с вышитымипо обеим сторонам большими красными крестами. Можно представить, что я испытал, увидев в современном городе вполдень, в час пик, идущего мне навстречу крестоносца. И самое удивительное,что никто вокруг, похоже, не замечал его. Никто не обернулся, не глянул емувслед, казалось, вижу его только я. Я задумался, что бы это значило, и вдругкто-то сказал мне (хотя поблизости никого не было): "А это наше привидение!Рыцарь всегда проходит здесь между двенадцатью и часом, его все знают". Этот сон озадачил меня, но я тогда не смог его понять. Я был и удивлен,и смущен, чувствуя себя совершенно беспомощным. Рыцарь и таможенник в моем сне были антиподами: призрачный таможенник,некто такой "кто не мог умереть", безмолвное видение, и полный жизни,совершенно реальный рыцарь. Вторая часть сновидения носила в высшей степенинуминозный характер, тогда как эпизод на границе выглядел приземленным иневыразительным. Гораздо большее впечатление на меня производили моисобственные размышления о нем. Загадочный образ рыцаря в течение нескольких дней стоял у меня передглазами. Объяснить себе его значение я не мог. Все прояснилось много позже,но уже во сне я понял, что рыцарь этот из XII века - из эпохи зарожденияалхимии и поисков чаши святого Грааля. Легенда о Граале очень много значиладля меня. Впервые я услыхал о ней, когда мне было лет 15. От незабываемогочувства, которое я тогда испытал, я до сих пор не могу освободиться. Мнекажется, она таит в себе что-то, что невозможно объяснить. Встречу во сне срыцарем из того мира я считал вполне естественной, ведь это был мойсобственный внутренний мир, вряд ли имевший что-то общее с миром Фрейда. Всемое существо жаждало чего-то доселе неизвестного - того, что могло быпридать какой-то смысл житейской обыденности. Меня раздражало, что все усилия разума проникнуть вглубь сознаниянаталкивались всего лишь на тривиальные, само собой разумеющиеся истины. Явырос в деревне, среди крестьян, и если чего-то не мог увидеть в конюшне, тоузнавал это из Рабле и фривольной фантазии крестьянского фольклора. Инцест исексуальные извращения не были для меня тайной и какого-то особоготолкования не требовали. Вместе с преступлениями они являлись темным дномчеловеческого бытия, обнажая все его безобразие и бессмысленность, отравляявкус жизни. То, что капуста хорошо растет на навозе, для меня всегда былосамоочевидным. Но, несмотря на все мои усилия, я не мог понять, что же здесьсверхъестественного. "Все потому, что эти люди выросли в городе и ничего незнают о природе", - думал я с усталостью и брезгливостью. Естественно, что среди невротиков чаще встречаются люди, далекие отприроды, а посему и менее приспособленные к жизни. Они во многом наивны какдети, им даже приходится объяснять, что они ничем не отличаются от всехостальных. Избавиться от неврозов и вновь обрести психическое здоровьеможно, лишь выкарабкавшись из обыденной житейской грязи. Они же предпочитаютпогружаться в те ощущения, которые прежде подавляли. Да и вообще могут лиони выбраться из этого, психоаналитик отнимает у них возможность узнатьчто-то другое, лучшее, если сама теория не предлагает ничего взаменинфантильности, кроме банального "здравого смысла"? Они, утратив твердуюпочву под ногами, на это неспособны. Человек не может так просто отказатьсяот привычного образа жизни, он может лишь изменить его. И некий единый"здравый смысл" тоже, как правило, невозможен, особенно если человек необладает им с детства, что обычно характерно для невротиков. Теперь я начал осознавать, почему психология самого Фрейда вызывала уменя такой интерес. Мне хотелось выяснить, каковы его собственныепредпосылки, как он сам приходит к пресловутому "разумному решению". Дляменя это стало своего рода вопросом жизни и смерти, и я готов былпожертвовать многим ради того, чтобы найти ответ. И теперь я почти уяснил, вчем дело: Фрейд, оказывается, сам страдал от невроза, что установить былосовсем несложно, и симптомы его болезни были крайне неприятны, что ипроявилось во время нашего путешествия в Америку. Конечно, он убеждал меня,что весь мир в какой-то степени болен и что мы должны быть более терпимыми.Но такое объяснение меня уже не удовлетворяло, я хотел знать, как избежатьневрозов. Ни Фрейд, ни его ученики не поняли, к сожалению, что означает длятеории и практики психоанализа тот факт, что сам учитель не сумел справитьсяс собственным неврозом. И, когда Фрейд объявил о намерении объединить теориюи метод, создавая из них своего рода догму, я более уже не мог сотрудничатьс ним. Для меня не было иного выбора, как выйти из игры. Работая над книгой "Метаморфозы и символы либидо" и заканчивая главу"Жертва", я понимал, что публикация ее положит конец моей дружбе с Фрейдом.Я намеревался сформулировать в ней собственную концепцию инцеста,рассмотреть различные трансформации понятия либидо и многое другое, в чемполностью расходился с Фрейдом. Инцест, на мой взгляд, лишь в отдельныхслучаях можно считать собственно отклонением. В целом же в инцестеосновополагающую роль играет религиозное содержание. Не удивительно, чтоэтот мотив и занимал такое важное место во всех космогониях. Но Фрейд,цепляясь за буквальный смысл, не желал понять его символическую суть. И былосовершенно ясно, что он никогда не принял бы такое толкование. Я рассказал о своих опасениях жене. Она пыталась успокоить меня,полагая, что у Фрейда хватит великодушия, чтобы позволить мне иметьсобственное мнение, даже если он сочтет его неприемлемым. Но сам я былубежден в обратном и два месяца не решался взяться за перо. Меня мучилвопрос: стоит ли мое молчание нашей дружбы? Но наконец я все же приступил кработе, и это действительно привело к разрыву. После нашего разрыва все друзья и знакомые отвернулись от меня. Моюкнигу объявили бессодержательной, меня - мистиком, тем все и кончилось.Риклин и Мэдер были единственные, кто не покинул меня. Изоляция не стала дляменя неожиданностью, никаких иллюзий относительно реакции моих такназываемых друзей я не питал. Я все хорошо обдумал, понимая, что за своиубеждения придется расплачиваться, что глава "Жертва" потребует жертв и отменя самого. И хотя я не мог рассчитывать на понимание, работу над книгойвсе же не прекратил. Возвращаясь в прошлое, могу сказать, что я исследовал две проблемы,которые в первую очередь интересовали Фрейда, и в определенном смыслеотталкивался от его работ. Я имею в виду так называемые архаические"пережитки" и проблему сексуальности. Хочу заметить, что те, кто ставит мнев вину недооценку сексуальности, впадают в широко распространенную ошибку.Напротив, в моей психологии она играет значимую роль, как существенное, хотяи не единственное, выражение психической структуры. Но я ставил перед собойнесколько иную задачу, она заключалась в том, чтобы от индивидуальногозначения и биологических функций этой структуры выйти на духовные аспекты иобъяснить ее нуминозное содержание. Другими словами, дать объяснение тому,что так манило Фрейда и чего он не мог понять. В моих работах можно найтинекоторые соображения на этот счет. В сексуальности я видел выражениенекоего хтонического духа - того самого духа, который я называю злой личинойБога. Проблема хтонического духа стала занимать меня с тех пор, как ясоприкоснулся с духовным миром средневековой алхимии. Но первоначальный далимне беседы с Фрейдом, когда я ощутил необъяснимую притягательность для негофеномена сексуальности. К величайшим достижениям Фрейда я отношу то, что он со всейсерьезностью относился к страдающим неврозами пациентам и вникал в ихиндивидуальные психологические особенности. У него достало мужестваотбросить казуистику и тем самым вскрыть истинную психологию душевнойболезни. Не ошибусь, если скажу, что он смотрел на болезнь глазами пациента,и это позволяло ему понять ее так глубоко, насколько было возможно. В этомсмысле он был человеком мужественным и беспристрастным. Подобно библейскомупророку, он взвалил на себя эту ношу, свергая идолов, срывая завесу лжи илицемерия. Он беспощадно указал
миру на всю гниль современного сознания,что, конечно же, не принесло ему популярности. Впрочем, он к этому былготов. Открывая некие подступы к бессознательному, Фрейд тем самым дал нашейцивилизации новый толчок. Называя сновидения наиболее важным источникоминформации о бессознательных процессах, он вернул людям и науке инструмент,утерянный, казалось, безвозвратно. Он опытным путем продемонстрировалреальность бессознательной части души, существовавшей до этого лишь какфилософский постулат, главным образом у К. Г. Каруса и Э. фон Гартмана. В заключение хочу отметить, что современная культура с ее бесконечнойрефлексией еще не готова к восприятию идеи бессознательного и всего, что изнее следует, хотя уже почти полвека живет с нею бок о бок. Тот универсальныйи основополагающий факт, что психика по сути двуполярна, еще ждет своегопризнания.
Знакомство с бессознательным
После разрыва с Фрейдом для меня наступил период внутренних колебаний,будто я утратил всякие ориентиры и не мог нащупать почву под ногами. Нопрежде всего мне необходимо было по-новому подойти к работе с пациентами.Так пришло решение во всем опираться на то, что они сами говорят, несвязывая себя каким-то изначальным предубеждением, - т.е. отдаться на волюслучая. Наше общение сводилось теперь к следующему: пациенты спонтаннорассказывали мне о своих снах и фантазиях, а я лишь задавал им вопросы: "Ичто вы в связи с этим вспомнили?" или "Как вы сами это понимаете? Откуда этопришло к вам?" и т.п. Иными словами, объяснение давал сам пациент, онорождалось из его собственных ответов и ассоциаций. Я старался непользоваться какими бы то ни было теоретическими установками, а простопомогал пациентам понять самих себя, объяснить возникающие у нихбессознательные образы. Вскоре я убедился, что выбрал верный путь, что сновидения следуетвоспринимать именно таким образом - как исходный материал для интерпретациибессознательных процессов. Естественно, на этом пути меня подстерегаломножество неожиданностей. Я все сильнее ощущал потребность в каком-тообъективном критерии, а точнее, - в исходном ориентире. В тот момент все, чего я достиг до сих пор, предстало передо мной снеобычайной ясностью. Я был почти убежден, что нашел наконец ключ к мифу имогу теперь проникнуть в бессознательную область человеческой души. Впрочем,что-то мешало мне утвердиться в собственном всемогуществе, и вот я ужеспрашивал себя, каковы мои достижения? Мне удалось объяснить происхождениеархаической мифологии, я написал книгу о героях, о тех мифах, в которыхкогда-то обретал себя человек. Но как выглядит миф современного человека?Можно было бы ответить, что это христианский миф. "А переживаешь ли ты самэтот миф?" - спросил я себя. - "По правде говоря, нет. Это не мой миф". -"Стало быть, у нас нет больше мифов?" - "Думаю, это не так". - "А каков твоймиф? Миф, в котором ты сам живешь?" Но здесь я вынужден был прекратить этотдиалог с самим собой - передо мной был тупик. В канун Рождества 1912 года мне приснился сон. Я оказался ввеликолепном итальянском палаццо - с колоннами, мраморным полом и мраморнойбалюстрадой. Я сидел на золотом стуле эпохи Ренессанса за богатоизукрашенным столом. Он был сделан из зеленого камня, похожего на изумруд. Японял, что нахожусь в замковой башне. Мои дети сидели рядом со мной. Вдруг сверху спланировала красивая белая птица, похоже, небольшая чайкаили голубь. Она грациозно опустилась на стол, и я жестами попросил детей недвигаться, чтобы не спугнуть ее. Неожиданно птица превратилась в маленькуюсветловолосую девочку лет восьми и побежала вместе с детьми играть вгалереях замка. Я же остался сидеть, размышляя над увиденным. Но тут малышка вернуласьи нежно обняла меня, затем внезапно исчезла, и снова появилась птица,которая медленно заговорила человеческим голосом: "Только в первые часыночи, когда мой муж занят с двенадцатью мертвецами, я могу обрестичеловеческий облик". После этого она исчезла в синеве, а я проснулся. Единственное, в чем я уверен, - этот сон был удивительным проявлениембессознательного. Но объяснить его я не мог, поскольку не владел техникойпроникновения в бессознательные процессы. Что может быть общего у голубя сдвенадцатью мертвецами? Изумрудный стол напомнил мне историю с tabulasmaragdina. Я подумал и о двенадцати апостолах, о двенадцати месяцах, одвенадцати знаках Зодиака, но отгадки найти не мог. В конце концов яперестал ее искать. Оставалось одно - ждать, жить дальше, доверяясь своимфантазиям. В их числе была одна - постоянная, пугающе навязчивая: мне являлосьчто-то мертвое и одновременно живое. Так я видел трупы в печах крематория,но после оказывалось, что это еще живые люди. Эти фантазии достигли пика инаконец разрешились в одном сновидении. Я находился в месте, напоминавшем Елисейские поля (Elyscamps) недалекоот Арля, где есть захоронение эпохи Меровингов. Во сне я отошел от города иувидел перед собой аллею, с длинными рядами могил. Это были каменные плиты,на которых лежали мертвецы в своих одеждах, со сложенными на груди руками,напоминая рыцарей в доспехах в старинных склепах. Разница состояла лишь втом, что мертвецы в моем сне были не из камня, а выглядели как особымобразом изготовленные мумии. Остановившись перед первой могилой, явнимательно оглядел мертвеца, который похоже, был из 30-х годов прошлоговека. Я изучал его одеяние, когда он вдруг зашевелился и разнял руки. Японял, что это произошло только потому, что я посмотрел на него. Мне сталокак-то не по себе; пройдя дальше, я остановился возле следующего, - он былиз XVIII века и тоже ожил, как только я взглянул на него. Двигаясь вдольвсего ряда, я добрался до захоронений XII века - до крестоносца в кольчуге,который показался мне вырезанным из дерева. Я смотрел на него довольнодолго, чтобы убедиться, что он действительно мертв, и вдруг заметил, какначинают шевелиться пальцы на его левой руке. Этот сон долгое время не давал мне покоя. Разумеется, я сразу вспомнилидею Фрейда о следах архаического опыта, что таятся в бессознательномсовременного человека. Но такие сны и мой собственный опыт убеждали меня,что это вовсе не реликвии утраченных форм, но живая составляющая нашегосущества. Мои более поздние исследования подтвердили это предположение, оностало отправным пунктом учения об архетипах. Однако потрясающее впечатление, которое произвели на меня эти сны, непомогло избавиться от неуверенности и обрести твердую почву под ногами.Напротив, я испытывал неослабное внутреннее напряжение. В какой-то моментего сила настолько возросла, что мне показалось, будто я схожу с ума. Яначал вспоминать всю свою жизнь, все подробности, особенно детские годы,надеясь в прошлом отыскать причину сегодняшней утраты душевного равновесия.Но эта ретроспектива ни к чему не привела, и мне пришлось расписаться всобственном бессилии. Тогда я сказал себе: "Раз уж я ничего не знаю, все,что мне остается, - это просто наблюдать за происходящим со мной". Такимобразом, я намеренно предоставил свободу бессознательным импульсам. Первое, что всплыло в памяти, это мои ощущения, когда мне было летдесять или одиннадцать. В то время я увлеченно играл в кубики. Хорошо помню,как строил из них замки и домики с воротами и круглыми арками из бутылок.Несколько позже строительным материалом стали обычные камни, когда яиспользовал грязь вместо раствора. Это увлечение длилось достаточно долго.Странно, но воспоминания оказались очень живыми, эмоциональными и вызвалимножество ассоциаций. "Вот оно что, - подумал я, - стало быть, все это еще имеет для менязначение. Маленький мальчик созидает нечто, живет творческой жизнью, исейчас мне недостает именно этого. Но я уже не могу оказаться вновь на егоместе. Разве можно преодолеть расстояние между взрослым человеком иодиннадцатилетним мальчиком?" И все же, если я хотел восстановить эту связь,мне не оставалось ничего другого, как снова стать ребенком и безмятежноиграть в свои детские игры. Этот экскурс в прошлое во многом повлиял на мою дальнейшую судьбу.После длительного внутреннего сопротивления я в конце концов вернулся киграм, хотя и не без болезненного и унизительного чувства принуждения. Новедь у меня действительно не было иного выбора. Я принялся собирать подходящие камни: какие-то находил на берегу озера,какие-то - в воде. Я построил замок и несколько домиков - этакую маленькуюдеревню. Поняв, что в ней должна быть церковь, я сложил квадратное здание скуполом и колокольней. Оставалось лишь соорудить алтарь, но здесь язаколебался. Это мучило меня как некая задача, которую необходимо было решить.Однажды я, как обычно, брел вдоль озера, подбирая камни, попадавшиеся вприбрежном песке, и вдруг увидел красный камень в форме пирамидки, высотойоколо четырех сантиметров. Камень был отшлифован волнами, его форма была какбы задана самой природой. Я подумал: "Вот и алтарь!" Я поместил его в центрепод куполом и, когда устанавливал, вспомнил подземный фаллос из моегодетского сна. Такую ассоциацию я нашел вполне удовлетворительной. Строительством я занимался ежедневно после обеда, если только позволялапогода. Быстро поев, я включался в игру и играл до прихода пациентов. Еслиудавалось закончить работу раньше, вечером я вновь возвращался к своимкамням. Мысли мои при этом становились удивительными, позволяя предаватьсяфантазиям, которые прежде казались мне туманными, почти неощутимыми. Естественно, я много размышлял, пытаясь проникнуть в смысл того, чтоделал, задавая себе вопрос: "Чем же ты, собственно, занимаешься? Строишьмаленькую деревню так, будто совершаешь некий ритуал!" Ответить на этотвопрос я не мог, но почему-то был уверен в том, что нахожусь на пути ксвоему мифу. Мое строительство послужило началом некоего нового этапа, когдафантазии хлынули нескончаемым потоком. Я старательно их записывал. "Игры" стали для меня необходимостью. Когда мне приходилосьсталкиваться с затруднениями, или с неразрешимой ситуацией, я начиналрисовать или играть с камнями. И всякий раз это было неким rite d'entree(ритуальным действом. - фр.
) -
я находил спасительную мысль и возвращался кработе. Все, написанное в этом году, написано благодаря моей работе скамнем. Я целиком отдался этой работе после смерти жены. Последние дни еежизни, ее смерть и все, что мне пришлось передумать за это время, совершенновыбили меня из колеи. Мне стоило больших усилий вновь прийти в себя, иработа с камнем помогла мне. Близилась осень 1913 года, и напряжение, которое я ощущал прежде, -нечто мрачное и гнетущее, теперь, казалось, вырвалось наружу, разлилось всамом воздухе. Причиной этого была уже не столько моя личная психологическаяситуация, сколько окружающая меня действительность. И это ощущениенарастало. В октябре, когда я путешествовал в одиночестве, меня посетилонеожиданное видение - чудовищный поток, накрывший все северные земли. Онпростирался от Англии до России, от Северного моря до подножий Альп. Когдаже он приблизился к Швейцарии, я увидел, что горы растут, становятся всевыше и выше, как бы защищая от него нашу страну. Передо мной развернуласькартина ужасной катастрофы: я видел могучие желтые волны, несущие какие-тообломки и бесчисленнее трупы, потом это море превратилось в кровь. Видениедлилось около часа. Я был потрясен, мной овладели дурнота и стыд за моюслабость. Спустя две недели видение - более кровавое и страшное - повторилось.Тогда же я услышал, как некий внутренний голос произнес: "Смотри, вот чтопроизойдет!" Помнится, что зимой кто-то поинтересовался, каков мой прогноз наближайшее будущее. Я ответил, что у меня нет прогнозов, но что я виделпотоки крови. Это видение не давало мне покоя. Задавая себе вопрос, не является ли мое видение предвестником грядущихреволюционных событий, я все же не мог представить себе ничего подобного ирешил, что это касается только меня, что мне угрожает психоз. Мысль о войнедаже не приходила мне в голову. Вскоре после этого, весной и ранним летом 1914 года, мне трижды снилсяодин и тот же сон - что в разгар лета вдруг наступает арктический холод ився земля покрывается льдом. Я видел замерзшую и совершенно обезлюдевшуюЛотарингию с ее каналами, заледеневшие реки и озера, закоченевшие и погибшиерастения. Этот сон я видел в апреле и мае, и в последний раз - в июне 1914года. Гибельный вселенский холод я увидел и в моем третьем сне, нозаканчивался этот сон неожиданным образом. Перед моими глазами возниклодерево, цветущее, но бесплодное. ("Мое древо жизни", - подумал я.) И вот наморозе его листья вдруг превратились в сладкий виноград, исполненныйцелительного сока. Я нарвал ягод и отдал их каким-то людям, которые, похоже,ожидал и этого. В конце июля 1914 года я получил приглашение от Британскогомедицинского общества приехать на конгресс в Абердин, там я должен былвыступить с докладом "О значении бессознательного в психопатологии". Все этовремя меня преследовало ожидание надвигающейся катастрофы: я знал, чтотакого рода сны и видения посланы судьбой. Мое тогдашнее состояние, моистрахи заставили увидеть нечто фатальное в том, что сейчас я должен говоритьо значении бессознательного. Первого августа разразилась мировая война. Передо мной возниклапроблема: я просто обязан был разобраться, что же произошло и насколько моесостояние было обусловлено неким коллективным духом. Прежде всего нужно былопонять самого себя. И я начал с того, что составил перечень всех фантазий,которые приходили мне в голову, пока я строил свои домики. Поток фантазии был непрерывным, и я пытался делать все возможное чтобыне заблудиться, чтобы каким-то образом разобраться во всем этом. Ячувствовал себя совершенно беспомощным, уже не веря, что смогу справиться сэтим мощным потоком чужеродных образов. Постоянное напряжение не спадало,иногда казалось, будто на меня обрушивались каменные глыбы. Одна буря шла задругой. В состоянии ли я чисто физически вынести то, что погубило других,что надломило Ницше, а в свое время - и Гельдерлина. Но во мне поселилсянекий демон, с самого начала внушавший, что я должен добраться до смысласвоих фантазий. Я испытал ощущение, что некая высшая воля направляла иподдерживала меня в этом разрушительном потоке бессознательного. И она же витоге дала мне силы выстоять. [Рассказывая об этом, Юнг пришел в сильноеволнение. "Froh dem Tode entronnen zu sein" (Счастлив избежавший смерти), -повторял он строки из "Одиссеи", которые выбрал в качестве эпиграфа к даннойглаве. - ред.
] Возбуждение зачастую доходило до такой степени, что я вынужден былприбегать к йоге, дабы как-то обуздать свои чувства. Моей целью было узнать,что же со мной происходит. И как только мне удавалось успокоиться, я сноваобращался к своему подсознанию. Вновь ощутив себя самим собой, я давал волювсем звучавшим во мне образам и голосам. Индус же занимается йогой с цельюпрямо противоположной, стремясь полностью освободиться от психической жизниво всем ее непредсказуемом многообразии. Когда мне удавалось перевести чувства в образы, то есть найти в нихкакие-то скрытые картины, я достигал покоя и равновесия. Если бы я не сумелобъяснить себе собственные чувства, они захлестнули бы меня и в конечномсчете разрушили бы мою нервную систему. Возможно, на какое-то время мне иудалось бы отвлечься, но это лишь усугубило бы мой неизбежный невроз. Посвоему опыту я знал, как полезно, с терапевтической точки зрения, объяснятьэмоции, находить скрытые за ними образы и картины. Я старался записывать свои фантазии так подробно, насколько это быловозможно, стараясь выявить их психологические источники. Но адекватногоотображения не получалось: мой язык был слишком беспомощным. Поначалу яписал языком темным и архаическим, - архетипы выглядели патетичными ивысокопарными, что меня раздражало. (Мне это действовало на нервы, как еслибы кто-то скреб ногтем по штукатурке или ножом по тарелке.) Но я не знал,каким языком пользовалось мое бессознательное, и у меня не было выбора: язаписывал то, что слышал. Создавалось впечатление, будто мои уши слышат его,мой язык произносит; наконец, я слышал собственный шепот - я повторял вследза бессознательным. С самого начала я расценивал свой диалог с бессознательным как научныйэксперимент, который проводил сам и в результатах которого был жизненнозаинтересован. Сегодня можно сказать, что это был эксперимент, который япоставил на себе. Одна из самых больших сложностей была связана с моимисобственными негативными реакциями. Я позволил чувствам овладеть мной. Я -зачастую против воли - записывал фантазии, ошеломлявшие меня своейабсурдностью. Ведь когда не понимаешь их смысла, они кажутся чудовищнойсмесью высокого и смешного. Это дорого мне обошлось, но это, на мой взгляд,было предназначено мне судьбой. Ценой невероятных усилий мне удалось наконецвыбраться из лабиринта моих фантазий. К этим фантазиям, которые так волновали меня и, можно сказать,управляли мной, я испытывал не только непреодолимое отвращение, они вызывалиу меня неописуемый ужас. Больше всего я опасался потерять контроль над собойи сделаться добычей своего бессознательного. Как психиатру мне было слишкомхорошо известно, что это значит. И все же я пошел на риск, позволяя этимобразам завладеть мной, и главным образом потому, что, не испытав все сам, яне решился бы поставить в подобную ситуацию пациента. Отговорки вроде той,что де рядом с пациентом кроме всего прочего находится еще некий помощник,были для меня неприемлемы. Я был убежден, что этим так называемым помощникомявляюсь я сам, что у меня нет собственного знания, а есть лишь сомнительнойценности теоретические предрассудки. Мысль о том, что весь риск от этихопасных экспериментов связан не столько со мной лично, сколько с моимипациентами, в критических ситуациях существенно поддерживала меня. Это случилось в один из адвентов 1913 года (12 декабря). В этот день ярешился на исключительный шаг. Сидя за письменным столом, я погрузился впривычные уже сомнения, когда вдруг все оборвалось, будто земля в буквальномсмысле разверзлась у меня под ногами, будто я провалился в ее темныеглубины. Меня охватил панический страх, но внезапно и на не такой уж большойглубине я ощутил под ногами какую-то вязкую массу. Мне сразу стало легче,хотя вокруг была кромешная тьма. Потом, когда глаза привыкли, я началпонимать, что это не тьма, а как бы сумерки. Передо мной у входа в темнуюпещеру стоял карлик, сухой и темный как мумия. Я протиснулся мимо него вузкий проход и побрел по колено в ледяной воде к другому концу пещеры, гдена каменной стене светился красный кристалл. Я приподнял камень и увидел подним щель. Сначала я ничего не мог различить, заглянув в нее, но,присмотревшись, обнаружил воду, а в ней - труп молодого белокурого человекас окровавленной головой. Он проплыл мимо меня, за ним следом плыл огромныйчерный скарабей. Затем из воды поднялось ослепительно красное солнце. Светбил в глаза, и я хотел засунуть камень обратно в отверстие, но не успел -поток хлынул наружу. Это была кровь! Она била густой и упругой струей. Кгорлу у меня подступила тошнота. Поток крови казался нескончаемым. Потом всепрекратилось так же внезапно, как и началось. Это видение привело меня в глубокое смятение. Я догадался, конечно, чтоpiece de resistance (основным блюдом. - фр.
) был некий солярный героическиймиф, драма смерти и возрождения, которое символизировал египетский скарабей.Все должно было завершиться рассветом - наступлением нового дня, но вместоэтого хлынул кошмарный поток крови, очевидная аномалия. Вспомнив кровавыйпоток, виденный осенью, я отказался от попыток объяснить это. Шесть дней спустя (18 декабря 1913 года) мне приснился сон. Я оказался где-то в горах с незнакомым темнокожим юношей, по-видимомудикарем. Солнце еще не взошло, но на востоке уже посветлело и звезд не быловидно. Внезапно раздался звук трубы - это был рог Зигфрида, и я знал, что мыдолжны убить его. У нас было оружие, мы затаились в засаде, в узкойрасселине за скалой. И вот на краю обрыва в первых лучах восходящего солнца появилсяЗигфрид. На колеснице из костей мертвецов он стремительно мчался вниз покрутому склону. Как только он появился из-за поворота, мы выстрелили - и онупал лицом вниз - навстречу смерти. Мучимый раскаянием и отвращением к себе - ведь я погубил нечто стольвеличественное и прекрасное, - я бросился бежать. Мною двигал страх, чтоубийство раскроется. И тут обрушился ливень, и я понял, что он уничтожитследы преступления. Итак, я спасен, и жизнь продолжается. Но невыносимоечувство вины осталось. Проснувшись, я стал раздумывать, что бы это значило, но понять не смог.Я попытался заснуть снова, но услышал некий голос: "Ты должен понять это,должен объяснить это прямо сейчас!" Волнение мое усиливалось, наконецнаступил ужасный момент, когда голос произнес: "Если ты не разгадаешь сон,тебе придется застрелиться!" В ящике ночного столика я держал заряженныйревольвер, и мне стало страшно. Лихорадочно перебирая в уме все детали сна,я вдруг понял его смысл. Он был о событиях, происходивших в мире. Зигфрид,думалось мне, является воплощением всего того, чего хотела достичь Германия,- навязать миру свою волю, свой героический идеал - "Воля пролагает путь".Таков был и мой идеал. Сейчас он рушился. Сон ясно показывал, чтогероическая установка более не допустима, - и Зигфрид должен быть убит. Мое преступление причинило мне такую сильную боль, будто я убил неЗигфрида, а себя самого, фактически отождествляя себя с ним, героем. Ястрадал, как страдают люди, жертвуя идеалами. Сон означал мой сознательныйотказ от героической идеализации, потому что существует нечто такое, чтовыше моей воли, и моей власти, и моего "я". Размышляя так, я успокоился и снова уснул. Темнокожий дикарь, мой спутник, по сути толкнувший меня напреступление, был моей примитивной архаической тенью. А дождь в моемсновидении как бы "снимал" напряжение между сознанием и бессознательным. Тогда мои возможности объяснения этого сна исчерпывались теми немногимиидеями, которые я здесь излагаю. Но это дало мне силы продолжить экспериментс бессознательным. Для того чтобы удержать фантазии, я часто воображал некий спуск иоднажды даже попытался дойти до самого низа. Сначала я будто бы спустилсяметров на 300, но уже в следующий раз оказался на некой космической глубине.Это напоминало путешествие на Луну или погружение в пропасть. Сначала возникобраз кратера, и мне почудилось, будто я нахожусь в стране мертвых. Подскалой я увидел двоих - седобородого старика и прекрасную девушку. Яприблизился к ним, словно они были реальными людьми, и стал прислушиваться ких беседе. Старик ошеломил меня, заявив, что он Илья-пророк. Но ответомдевушки я был просто возмущен - она назвала себя Саломеей! Девушка быласлепой. Что за странная пара: Саломея и Илья-пророк. Но старик заверил, чтоони вместе уже целую вечность, и это меня окончательно сбило с толку. С нимижила какая-то черная змея, которая, похоже, отнеслась ко мнеблагожелательно. Я старался держаться ближе к старику - он выглядел наиболееразумным и здравомыслящим из всей этой компании. К Саломее же я никакогодоверия не испытывал. С Ильей мы вели долгие беседы, смысл которых, однако,ускользал от меня. Разумеется, я старался найти правдоподобное объяснение появлению этихбиблейских персонажей в моей фантазии, помня и о том, что мой отец былсвященником. Но это ничего не объясняло. Что такое этот старик? Что такое -Саломея? Почему они вместе? Лишь много позже, когда мне стало известномногое, чего я не знал тогда, связь между стариком и девушкой пересталаказаться странной и непонятной. В подобных снах, равно как и в мифологических путешествиях, старец идевушка нередко появляются в паре. Например, Симон-волхв, по преданию,странствовал с молодой девушкой по имени Елена, взятой им из публичного дома(предполагалось, что в нее вселилась душа Елены Троянской). В этом же ряду -Клингсор и Кундри, Лао-Цзы и следовавшая за ним повсюду молодая танцовщица. В моей фантазии был еще один образ - большая черная змея. И хотя вмифах змея чаще всего противостоит герою, тем не менее существуютмногочисленные признаки их родства. Например, у героя могут быть змеиныеглаза, или после смерти он превращается в змею и в этом качестве становитсяобъектом поклонения, наконец, он мог быть рожден змеей и т. д. Присутствиезмеи в фантазии свидетельствует о ее связи с героическим мифом. Саломея - это анима. Она слепа, потому что не видит сути вещей. Илья,напротив, стар и мудр, он - носитель гностического начала, тогда как Саломея- эротического. Можно сказать, что эти образы составляют антитезу - эрос илогос. Но подобные определения выглядят чересчур интеллектуализированными,поэтому их, пожалуй, стоит оставить такими, какими они тогда мнепредставлялись - некими символами, объясняющими смысл бессознательныхпроцессов. Несколько позже мое бессознательное явило мне другой образ, он сталразвитием и продолжением Ильи-пророка. Я назвал его Филемоном. Будучиязычником, Филемон привнес в мои фантазии некое египетско-эллинскоенастроение с оттенком гностицизма. Образ этот впервые явился мне во сне. Я видел небо, но оно походило на море. Его покрывали не облака, а бурыекомья земли, между которыми просвечивала голубизна морской воды, но эта водабыла небом. Вдруг откуда-то справа ко мне подлетело крылатое существо -старик с рогами быка. В руках у него была связка ключей, один из них ондержал так, будто собирался открывать замок. Окрас его крыльев напоминалкрылья зимородка. Я не понимал этого образа и нарисовал его, чтобы запомнить. И тогда же
я наткнулся в своем саду у побережья на мертвого зимородка. Это былостранно: зимородки не часто встречаются в окрестностях Цюриха, почему я ибыл потрясен этим, на первый взгляд, случайным совпадением. Птица умерланезадолго до того, как я ее нашел, - дня за два или за три; никаких внешнихповреждений у нее не обнаружилось. Филемон и другие образы фантазий помогли мне осознать, что они,возникнув в моей психике, созданы тем не менее не мной, а появились сами посебе и живут своей собственной жизнью. Филемон представлял некую силу, нетождественную мне. Я вел с ним воображаемые беседы. Мой фантом говорил овещах, которые мне никогда не пришли бы в голову. Я понимал, что этопроизносит он, а не я. Он объяснил, что мне не следует относиться к своиммыслям так, будто они порождены мной. "Мысли, - утверждал он, - живут своейжизнью, как звери в лесу, птицы в небе или люди в некой комнате. Увидевтаких людей, ты же не заявляешь, что создал их или что отвечаешь за ихпоступки". Именно Филемон научил меня относиться к своей психике объективно,как к некой реальности. Беседы с Филемоном сделали для меня очевидным различие между мной иобъектом моей мысли. А поскольку он являлся именно таким объектом и спорилсо мной, я понял, что есть во мне нечто, объясняющее вещи, для менянеожиданные, которые я не готов принять. Психологически я воспринимал Филемона как некий высший разум. Онказался мне фигурой таинственной, временами совершенно реальной. Я гулял сним по саду, чувствуя что он является для меня чем-то вроде того, что вИндии называют гуру. Всякое новое порождение фантазии воспринималось мной как личноепоражение. Оно означало еще что-то, до сих пор от меня скрытое, и меняохватывал страх: я боялся, что вереница этих образов окажется бесконечной,что я потеряю себя, свое "я", опускаясь все ниже и ниже в безднубессознательного. Мое собственное "я" переживало унижение, хотя внешне я,похоже, преуспевал и, наверное, заслуживал лучшего. Но меня окружала тьма. Horrida nostrae mentis purga tenebras (Нашсуровый разум разгоняет тьму. - лат.
), и лучшее, что я мог себе пожелать,это иметь настоящего гуру, - чтобы кто-то был рядом со мной - кто-то,превосходящий меня знаниями и опытом, способный разобраться в путаниценепроизвольных созданий моей фантазии. Эту задачу и взял на себя Филемон,которого я nolens-volens признал своим наставником. Он и в самом деле сумелоблегчить мою жизнь. Помню, как лет через пятнадцать меня посетил пожилой и оченьинтеллигентный индус, друг Ганди. Мы с ним беседовали о системе образованияв Индии и, в частности, об отношениях между гуру и chelah (учениками). Яосторожно попросил гостя рассказать что-нибудь о личности и характере егособственного гуру. На это он мне совершенно серьезно ответил: "Это былЧанкарачара". "Не хотите ли вы сказать, что имеете в виду комментатора Вед?Но ведь он давно умер", - поразился я. "Да, речь именно о нем", - подтвердилиндус. "Следовательно, это был дух?" - спросил я. "Разумеется", - сказал он.В этот момент мне вспомнился Филемон. "Такие гуру-призраки существуют, -добавил мой гость. - У большинства людей живые гуру, но всегда были люди, укоторых наставниками были духи". Меня это несколько успокоило. Значит, я не совсем утратил связь смиром, что меня постоянно мучило. Выходит, я переживал то же, что и другие,в моих проблемах не было ничего исключительного. Затем на смену Филемону пришел другой образ, я назвал его Ка. В древнемЕгипте "царь Ка" был существом, относящимся к стихии земли, ее духом; в моейфантазии дух Ка явился из земли - из глубокой расщелины. Я нарисовал его,попытавшись передать эту его связь с
землей; у меня получилось изображение,чем-то напоминающее бюст, с каменным основанием и верхней частью. Верхрисунка венчало крыло зимородка, а между ним и головой Ка находилось нечтовроде искрящейся дымки. В выражении лица Ка угадывалось что-то демоническое,я бы сказал - мефистофельское. В одной руке он держал какой-то предмет,похожий на пагоду или пеструю шкатулку, в другой - некое стило. Он заявил осебе так: "Я тот, кому боги наказали хранить золото". Филемон был хромым, но крылатым духом, другой же - Ка - олицетворялсобой стихии земли или металла. Филемон являлся духовным, осмысленнымначалом, Ка - духом природы, как Антропарион в греческой алхимии, о которойв то время я ничего не знал. Ка воплощал нечто реальное, но одновременно онбыл тем, кто скрывает смысл (дух птицы) или подменяет его красотой (вечнымотражением). Со временем эти образы слились у меня в один - я стал изучать алхимию. Записывая эти фантазии, я как-то спросил себя: "А чем я, собственно,занимаюсь?" Все это явно не имеет никакого отношения к науке. Но тогда чтоже это такое? Ответ мне дал некий голос: "Это искусство". Я удивился, мне ив голову не приходило, что мои фантазии имеют какое-то отношение кискусству. Но я сказал себе: "Возможно, бессознательное формирует личность,которая не является мной и которая пытается себя выразить, подбирая нужныеслова". У меня была абсолютная уверенность, что этот внутренний голоспринадлежал женщине, и более того - одной моей пациентке, весьма одаренной,но страдавшей психопатией. В наших с ней беседах всегда имелась изряднаядоля переноса.
В этот момент я представлял ее очень ясно. Конечно, то, что я делал, не имело ничего общего с наукой. Выходит, чтоэто не искусство? Третьего не дано. Но это же типично женский подход. Я постарался как можно убедительнее втолковать голосу, что мои фантазиине связаны с искусством. Голос молчал, и я вернулся к своим записям. Но онснова двинулся в атаку; твердо заявляя "Это искусство". "Ничего подобного! Ивообще, это - природа", - отрезал я, готовясь к спору. Однако возражений непоследовало. Тогда мне пришло в голову, что эта "женщина во мне" лишенасобственных речевых центров и пытается объясняться с моей помощью. Онаговорила со мной не раз, причем довольно обстоятельно. Меня крайне занимало то, что внутри меня существует какая-то женщина ивмешивается в мои мысли. "Возможно, - размышлял я, - она и есть "душа" впримитивном смысле слова? И почему душу назвали "anima"? Почему еепредставляют как нечто женственное?" Много позже я осознал, что "женщина вомне" - это некий типический, или архетипический, образ, существующий вбессознательном любого мужчины. Я назвал его "анима".
Аналогичный образ вбессознательном женщины получил имя "анимус".
Поначалу меня заинтересовали негативные аспекты анимы Я испытывал страхперед ней, как от присутствия чего-то незримого. Затем, взглянув на себя состороны, я подумал, что все мои записи и наблюдения над собой есть не чтоиное, как письма, посылаемые ей, - т.е. той части моего "я", чей взгляд навещи отличался от моего - сознательного - взгляда. Это самому мне казалосьнеобычным и неожиданным. Разговоры с самим собой походили на беседы пациентас психоаналитиком, причем здесь в роли моего пациента выступал некийженственный призрак. Каждый вечер, записывая свои фантазии, я думал ободном: если не запишу, моя анима не запомнит их. Была и другая причина можноназвать и другую причину добросовестности: в записанном уже трудно что-либоисказить или перепутать. Между тем, что сказано, и тем, что записано,существует огромная разница. В "письмах" я, насколько это возможно, старалсябыть честным, следуя известному античному постулату: "Отдай все, что имеешь,и тогда обретешь то, что желаешь". Постепенно я научился отличать свои собственные мысли от того, чтоговорила моя анима. Когда она пыталась приписать мне какую-нибудьбанальность, я внушал себе: "Да, раньше я действительно так думал, но явовсе не обязан думать так сейчас и думать так всегда. Это унизительно.Зачем мне это?" В чем же заключается главное различие? - В умении отстраниться отбессознательных элементов и как-то их персонифицировать. Тогда наладить сними сознательную связь будет сравнительно легко. Только так можно лишитьбессознательное той власти, которую оно приобретает над нами. Это проще, чемкажется на первый взгляд, поскольку бессознательное по сути всегда визвестной степени автономно и обладает некоторой внутренней целостностью.Хотим мы или не хотим, но присутствие некой самостоятельной единицы внутринас приходится признавать. Но сам факт такой автономии позволяет намуправлять бессознательными процессами. Пациентка, голос которой говорил во мне, действительно умела заставитьмужчину подчиняться ей. Она, например, смогла убедить одного моего коллегу втом, что он непризнанный и непонятый художник. Он поверил, и ни к чемухорошему это не привело. Почему такое стало возможным? Потому, что коллегажаждал признания - не водном, так в другом. Здесь и крылась опасность: оноказался беззащитным перед лживыми заверениями собственной анимы, ведь ееслова зачастую звучат так завлекающе и убедительно. Если бы только я согласился воспринимать мои бессознательные фантазиикак искусство, я стал бы смотреть на них другими глазами - как смотрят,например, кинофильмы. Это, конечно, не сделало бы их более убедительными, непоставило бы меня перед некой моральной проблемой. Но анима могла внушитьмне, что я - непризнанный художник и что моя так называемая "художественная"натура дает мне право уйти от реальности. Если бы я пошел за голосом, тооднажды неизбежно услышал бы: "По-твоему, эта ерунда, которой тызанимаешься, - искусство? Ни в малейшей степени!" Эта двойственность анимы,это бессознательное внушение могут в конце концов привести к разрушениюсамих оснований человеческой личности. Но решающим в конечном итоге являетсявсе же сознание. Именно оно должно определиться по отношению ко всякого родабессознательным проявлениям. Тем не менее анима обладает и некоторыми положительными свойствами. Онаявляется посредником между сознанием и бессознательным, и в этом мне видитсяее преимущество. Я всегда призывал ее на помощь, когда чувствовал, что моедушевное равновесие нарушено, что в моем подсознании что-то происходит. Вэтот момент я задавал ей вопрос: "Что с тобой? Что ты видишь? Дай мнезнать". После некоторого сопротивления анима, как правило, являла мне образ,вполне зримый, и тогда беспокойство и подавленность исчезали. Вся мояэмоциональная энергия обращалась в любопытство, сосредоточивалась насодержании образа. Потом, обсуждая с анимой эти образы, я понимал, чтодолжен объяснить их себе, как в свое время сну. Сегодня я уже не испытываю нужды в этих беседах, поскольку не переживаюничего подобного. Но если бы все повторилось, я поступил бы именно так.Сегодня я способен воспринимать подобные идеи непосредственно, посколькувижу бессознательное таким, как есть, и понимаю его. Я знаю, как следуетобращаться с этими образами, и, когда они являются мне в сновидениях, могусам, без анимы-посредника найти нужное объяснение. Записи моих тогдашних фантазий я назвал "Черной книгой", которую позжепереименовал в "Красную книгу" и сопроводил ее рисунками. ["Черная книга" -это маленький томик в черном кожаном переплете. "Красная книга" - своегорода фолиант в сафьяновом переплете, напоминающий по форме средневековыерукописи; и шрифт, и язык стилизованы в нем под готику. - ред.
] В нее вошлабольшая часть моих рисунков с изображением мандалы. В "Красной книге" япопытался облечь мои фантазии в определенную эстетическую форму, но до концаэту работу не довел. Я понял, что не нахожу пока нужных слов и долженвыразить это как-то иначе. Поэтому в какой-то момент мне пришлось отказатьсяот эстетизации, обратившись лишь к смыслу. Я видел, что фантазиям требуетсянекоторое твердое основание, что мне самому необходимо спуститься на землю -вернуться в реальный мир. Но обрести основание в реальном мире я мог, тольконаучно осмыслив его. Я поставил перед собой цель осмыслить данный мнебессознательным материал. И отныне это стало смыслом всей моей жизни. Некоторую эстетизацию в "Красной книге" я допускал еще и потому, чтобесконечная череда бессознательных видений и образов ужасно раздражала меня,- мне нужно было снять некоторые моральные установки. Все это существенноотразилось на моем образе жизни. Именно тогда я понял, что ничто так невлияет на нашу жизнь, как язык: ущербный язык делает ущербной и жизнь. Давтакое объяснение угнетавшим меня бессознательным фантазиям, я освободился отних, решая одновременно две проблемы - интеллектуальную и моральную. По иронии судьбы я, психиатр, на каждом шагу обнаруживал в себе тотсамый материал, который лежит в основе психозов и с которым можностолкнуться разве что в сумасшедшем доме. Это был мир бессознательных картини образов, приводивший душевнобольных к роковому безумию. Но в нем жесодержались некие мифологические формы, которые нашим рациональным веком ужеутрачены. И хотя мифологические фантазии - сами по себе - не являются чем-тоисключительным, они вызывают страх, они табуированы. Мы всегда рискуем илипускаемся в сомнительное приключение, ступив на опасный путь, который ведетв глубины бессознательного. Он считается заведомо ложным, неоднозначным ичреватым всяческими недоразумениями. Гете, помнится, говорил: "Набравшисьдуху, выломай руками врата, которых самый вид страшит". Ведь вторая часть"Фауста" - нечто гораздо большее, нежели литературный опыт, она являетсянеким звеном в "aurea catena" (золотой цепи. - лат.
), которая - от алхимикови гностиков и вплоть до "Заратустры" - представляет собой сомнительный,непопулярный и опасный путь, путь исследований и великих открытий, лежащихпо ту сторону обыденной жизни. Подвергая себя этому рискованному эксперименту, я понимал, что нужнаточка опоры, которая находилась бы в "этом мире", и такой опорой были моясемья и моя работа. Я как никогда нуждался в чем-то нормальном,самоочевидном, что составляло бы противоположность всему странному в моемвнутреннем мире. Семья и работа оставались спокойной гаванью, куда я всегдамог вернуться, напоминали мне, что я реально присутствую в этом мире, что ятакой же человек, как все. Погружаясь в бессознательное, я временамичувствовал, что могу сойти с круга. Но я знал, что у меня есть диплом врачаи я должен помогать больным, что у меня жена и пятеро детей, что я живу вКюснахте на Озерной улице 228, - все это было той очевидностью, от которой яне мог уйти. Ежедневно я убеждался в том, что на самом деле существую и чтоя не легкий лист, колеблемый порывами духовных бурь, как это случилось сНицше. Ницше утратил почву под ногами, поскольку у него не было ничего,кроме собственных мыслей, и те имели над ним куда больше власти, нежели оннад ними. У Ницше не было корней, он парил над землей и потому впадал вкрайности. Такой неадекватности я страшился, стараясь представить себя вэтом
мире, и в этой жизни. Какой бы бездонной ни была глубина моегопогружения в бессознательное, куда бы ни увлекали меня фантазии, я всегдазнал: все мной переживаемое - реальная жизнь, и я должен наполнить еесмыслом. Я говорил себе: "Hic Rhodus, hic salta!" (Здесь Родос, здесьпрыгай! - лат.
) Семья и работа всегда оставались надежной реальностью моей жизни,гарантией того, что я нормален и действительно существую. Происходившие во мне внутренние изменения постепенно начали как-топроявлять себя, оформляться: возникла внутренняя потребность сформулироватьи выразить то, что могло быть сказано Филемоном. Так появились в 1916 году"Septem Sermones ad Mortuos" с их необычным языком. А началось все с непонятной мне самому неразберихи: я не имелпредставления, что все это значит и что я должен делать. Возникло ощущение,что атмосфера вокруг меня сгущается, ее заполняли какие-то диковинныепризрачные существа. Так оно и было: в моем доме стали появлятьсяпривидения. В одну из ночей моя старшая дочь увидела пересекавшую комнатубледную фигуру, вторая дочь пожаловалась, что дважды за ночь у нее пропадалоодеяло, а моему девятилетнему сыну приснился страшный сон. Утром он взял уматери карандаш и, несмотря на то что прежде никогда не рисовал, на сей раззахотел изобразить увиденное. Так появился рисунок под названием "Портретрыбака". В центре листа были изображены река и рыбак с удочкой на берегу. Онловит рыбу. На голове его почему-то возвышается труба, из которой вырываютсяязыки пламени и дым. С противоположного берега к нему летит дьявол,проклиная рыбака за то, что тот украл его рыбу. Но над рыбаком парит ангелсо словами: "Ты не повредишь ему, он ловит только плохую рыбу!" Все это мойсын нарисовал в субботу утром. В воскресенье, приблизительно в 5 часов пополудни, неистовой трельюзалился дверной колокольчик. Стоял солнечный летний день, обе служанки былина кухне, откуда хорошо просматривалась открытая площадка перед входом.Услышав звонок, все сразу бросились к двери, но за ней никого не оказалось.Я видел даже, как колокольчик покачивался! Мы молча смотрели друг на друга.Поверьте, все это выглядело тогда очень странным и пугающим! Я знал: что-тодолжно случиться. Дом наводнили призраки, они бродили толпами. Их было такмного, что я едва мог дышать и без конца спрашивал себя: "Бог мой, что жеэто такое?" Призраки отвечали мне: "Мы вернулись из Иерусалима, там мы ненашли того, что искали". Эти слова я сделал началом "Septem Sermones...". Затем слова хлынули непрерывным потоком, и за три вечера вещь быланаписана. И едва я взялся за перо, как весь сонм призраков мгновенно исчез.Наваждение рассеялось, в комнате стало тихо, и воздух очистился. К вечеруснова что-то стало сгущаться, но потом все прошло. Было это в 1916 году. Это невероятное событие следовало принимать таким, каким оно было, или,по крайней мере, таким, каким я его себе представлял. Оно, вне всякогосомнения, было связано с моим эмоциональным состоянием, которое испровоцировало парапсихологические феномены. Это скопище бессознательныхобразов натолкнуло меня на мысль о присутствии некоего архетипическогонумена. "Все неспроста и все полно примет". [Фауст, ч. II, акт V.] Разум,конечно, мог подобрать естественнонаучное объяснение происшедшему, а мог,что куда проще, объявить его не соответствующим законам, следовательно - несуществующим. Но если бы все в этом мире соответствовало законам, он, думаю,был бы слишком суров для нас. Незадолго до названных событий я записал фантазию, в которой душапокидала меня. Смысл здесь просматривался четко: душа, анима, устанавливаласвязь с бессознательным, и это
была связь с миром мертвых - бессознательноесоответствует мифологической "стране мертвых", земле предков. И, если в моейфантазии душа отлетала, это означало, что она возвращается вбессознательное, в "страну мертвых". Подобное явление еще называют "потерейдуши" - оно нередко встречается у примитивных народов. В "стране мертвых"душе дана таинственная способность оживлять призраков и облекать в видимыеформы древние инстинкты, т. е. коллективное бессознательное. Подобномедиуму, она дает мертвым возможность соприкоснуться с нашим миром. Поэтомувскоре после исчезновения моей души, явились "мертвые" - и так возникли"Septem Sermones...". С тех пор мертвые стали для меня неким долженствованием, которое недает ответа, не имеет решения, от которого не дано избавления. Однакосудьбой мне предназначено было отвечать, и эти обязательства я давал своемувнутреннему миру, а не миру, окружавшему меня. Общение с мертвыми явилосьсвоего рода прелюдией к моим работам о бессознательном, адресованным этомумиру. Они обозначили смысл и определили порядок всему, что есть и было в
бессознательном. Когда я возвращаюсь к прошлому и перебираю в памяти все случившееся сомной тогда, мне кажется, что это было послание - род приказа. Эти образысодержали нечто, относившиеся не только ко мне. Именно тогда я началсознавать, что отныне не принадлежу себе, что у меня больше нет на этоправа. Мои научные изыскания относились к областям, в ту пору наукой еще неосвоенным. Я экспериментировал над самим собой, но задачу ставил шире -"пересадить" результаты моего субъективного опыта на реальную почву, иначеони останутся фактами моей личной биографии. Тогда же я заставил себяцеликом подчиниться собственным психическим состояниям. Я их любил иодновременно с тем ненавидел, но они были моим единственным достоянием.Посвящая свою жизнь их изучению, я понимал, что лишь таким образом смогупереживать свое бытие как нечто всеобщее. Сегодня уже можно сказать, что я никогда не забывал о своих первыхфантазиях. Все мной передуманное и сделанное имело истоки в тех первых снахи видениях. Это началось в 1912 году, почти 50 лет назад. Все, что произошлов моей жизни после, там уже присутствовало - только поначалу в форме эмоцийи образов. Научные занятия для меня были единственным способом и единственнойвозможностью преодолеть тот хаос, иначе я потерял бы себя во всем этомнагромождении образов. Ценой огромных усилий я старался осмыслить каждыйотдельный образ, каждый устойчивый элемент бессознательного; и настолько,насколько это удавалось, упорядочить их на каком-то рациональном основании,а главное, установить их связь с реальной жизнью. Этими вещами мы обычнопренебрегаем; мы размышляем над ними, конечно, иногда удивляемся - но неболее. Мы не даем себе труда понять их, не говоря уже о том, чтобы делать изних моральные выводы. Для нас куда предпочтительнее придумывать пространныеотговорки о негативном влиянии бессознательного. Не менее серьезную ошибку допускают те, по мнению которых достаточнолишь как-то объяснить образ и это уже будет знанием о нем. Если человек нерассматривает это знание как этическую заповедь, он впадает в иллюзиюсобственной власти над бессознательным, что может привести к опаснымпоследствиям, гибельным не только для других людей, но и для того, ктосчитает себя "посвященным". Образы из бессознательного налагают на человекаогромную ответственность. Непонимание этого, равно как и уклонение отморального долга, лишает человека целостности и придает его жизни характерболезненной раздробленности. Когда меня целиком захватил материал из моего бессознательного, я решилоставить работу в Цюрихском университете, где, будучи приват-доцентом, впродолжение восьми лет (с 1905 года) читал лекции. Мои опыты и уход в мирвнутренний препятствовали внешней интеллектуальной деятельности. Закончив"Метаморфозы и символы либидо", я почти три года не мог открыть ни однунаучную книгу. Заниматься наукой я больше не мог, рассказать о своихдействительных занятиях не осмеливался. Меня угнетали беспомощность передтем материалом, которым я в тот момент располагал. Я не был способен егопонять и, тем более, каким-то образом оформить. В университете со мнойсчитались, меня уважали, и поэтому я понимал, что вначале долженопределиться сам. Было бы опасно продолжать учить студентов, обрушивая наних собственные сомнения и тем самым дезориентируя их. Итак, я стоял перед выбором: или продолжать свою вполне успешнуюакадемическую карьеру, или, следуя логике своего внутреннего развития, целямвысшего порядка, ценой невероятных усилий двигаться вперед, не прекращатьудивительный опыт - диалог с бессознательным. Таким образом я сознательно отказался от академической карьеры,поскольку знал, что, не закончив опыта, не смогу предстать перед публикой.Со мной происходило нечто важное: мне казалось, что sub specie aeternitatis(с точки зрения вечности. - лат.
) это заполнит всю мою жизнь. Я был готовпойти на любой риск. Так ли уж важно, в конце концов, сделаюсь я профессором или нет?Правда, я без особой радости принимал свою судьбу, пожалуй, отчасти ясожалел, что не могу жить как все, по общепринятым нормам. Но подобныеэмоции преходящи и, по большому счету, мало что значат. То, другое во мне,было важнее. И когда, сосредоточиваясь, я внимал своему внутреннему голосу,досадное чувство отступало. Такое за мной водилось и раньше. Первые подобныеопыты я испытал еще в детстве. И в юности мне случалось приходить вбешенство, но как только эмоции достигали пика, они тут же спадали,наступало затишье. В такие моменты все, что еще недавно волновало меня,оставалось далеко позади и казалось давно пережитым. Следствием моего решения и моих занятий, предмет которых не был понятенни мне, ни другим, стало крайнее глубокое одиночество. Это проявилось оченьскоро; мне не с кем было поделиться своими размышлениями - они могли бытьпревратно истолкованы. Я очень болезненно переживал противоречие междуокружающим меня миром и тем, что находил в себе. Тогда я еще не знал, чтодва эти мира могут взаимодействовать, и видел лишь разлад между "внутренним"и "внешним". Тем не менее главная цель не вызывала у меня никаких сомнений: я смогувынести свои идеи на суд общества и добиться признания только в том случае,если ценой неимоверных усилий сумею доказать реальность моих психологическихопытов, суть которых касается не меня лично, и как некий "коллективный" опытимеет отношение ко всем людям. Позднее я попытался это отразить в моейнаучной работе, но сперва сделал все возможное, чтобы ознакомить моихблизких с новой manicre de voire (точкой зрения. - фр.
) Я знал, что, еслиэто не удастся, меня ждет полная изоляция. Только к концу первой мировой войны окружавший меня мрак сталпостепенно рассеиваться. Причиной тому были две вещи: во-первых, я прекратилобщение с женщиной, чей голос пытался внушить мне, будто мои фантазии имеютнекую художественную ценность, во-вторых, - и это главное! - я началпонимать, зачем так настойчиво рисовал "мандалы". Это было в 1918 или 1919году. Первую мандалу я изобразил в 1916, после того как написал "SeptemSermones..."; смысл ее тогда остался неясен. В 1918 - 1919 годах я был комендантом зоны английских войск в Шатод'Эксе. Каждое утро я рисовал в записной книжке маленький кружок - мандалу,которая в тот момент отражала некое мое внутреннее состояние. Эти рисункидемонстрировали мне, что происходило с моей психикой изо дня в день. Тудамне однажды пришло письмо от той самой эстетствующей особы. Она стараласьснова убедить меня в том, что мои бессознательные фантазии имеютхудожественную ценность и что их следует понимать как искусство. Язанервничал. Письмо оказалось далеко не глупым и потому достаточнопровокационным. Современный художник, в конце концов, творит, опираясь набессознательное, - так считала моя корреспондентка. Тем не менее ее позиция,пусть утилитарная и поверхностная, возродила мои былые сомнения:действительно ли мои фантазии были спонтанными и естественными, или же ядопускал некий произвол, предпринимая какие-то особые усилия? Нашемусознанию вообще присущ такой известный предрассудок как самообольщение,когда любую мало-мальски позитивную мысль мы спешим присвоить себе, авсякого рода низменные побуждения рассматриваем как случайные и посторонние.От этого не был свободен и я, что породило во мне раздражение и внутреннийразлад, а на следующий день появилась измененная мандала: часть круга быларазорвана и симметрия нарушена. Лишь со временем я понял, чем же на самом деле является мандала: этосамодостаточность, внутренняя целостность, что стремится к гармонии и нетерпит самообмана. "Так вечный смысл стремится в вечной смене от воплощеньяк перевоплощенью". [Фауст, ч. II, акт 1.] Мои мандалы были криптограммами, они объясняли состояние моей души икаждый день принимали новую форму. В них я видел себя, то есть все моесущество в его становлении. Вначале мое представление о них было смутным,хотя я уже тогда сознавал, как много они значат, и хранил их как драгоценныежемчужины. Я был убежден, что в них выражена самая суть предмета и что современем они откроют мне все происходящее со мной. Мне это виделось так, какесли бы я и мой внутренний мир - были монадой этого бесконечного мира имандала составляет эту монаду, микрокосм моей души. Уже не помню, сколько кругов мандалы я нарисовал тогда - очень много.Все это время я вновь и вновь задавал себе вопрос-"Куда ведет меня этаработа? Какова ее цель?" Я уже знал по опыту, что не имею права поставитьперед собой цель, которой мог бы довериться безоговорочно. У меня былавозможность убедиться, что мое "я" не имеет достаточных полномочий, я с этимуже сталкивался. Я охотно продолжил бы работу над мифами, начатую в"Метаморфозах и символах..." - такова была моя цель. Но об этом не стоило идумать: я был вынужден пропустить через себя нескончаемый потокбессознательного, который нес меня неизвестно куда. Но когда я началрисовать мандалы, то заметил, что все пути, по которым я шел, все шаги,которые я совершал, вели назад, к некоему центру. Я понял, что мандала иесть этот центр, средоточие всех путей, т.е. главный путь, что составляетиндивидуальность. Тогда же, в период между 1918 и 1920 годами, ко мне пришло пониманиетого, что цель психического развития - самодостаточность. Не существуетлинейной эволюции, есть некая замкнутая "самость". Однонаправленное развитиевозможно лишь вначале, затем все отчетливее проступает центр. Сознание этоговернуло мне уверенность в себе и внутреннее равновесие. Когда я выяснил, чтовыражает мандала, я достиг своего конечного знания. Может, кому-нибудьизвестно больше, но мне этого был о достаточно. Несколько лет спустя (в 1927 году) я увидел сон, в которомподтвердились мои идеи о центре и замкнутом, самодостаточном развитии. Явыразил содержание этого сна в одной мандале, которую назвал "Окно ввечность". Этот рисунок был воспроизведен в "Тайне Золотого цветка". Черезгод появился второй рисунок: это тоже была мандала, с золотым дворцом вцентре. Закончив ее. я спросил себя: "Почему в ней столько китайского?" Менясамого удивила ее форма и выбор оттенков, они казались мне "китайскими",хотя объективно - ничего "китайского" в мандале не было. Но я воспринимал еетак. По странному совпадению незадолго до этого мне пришло письмо от РихардаВильгельма, в которое была вложена рукопись какого-то даосскогоалхимического трактата под названием "Тайна Золотого цветка" с просьбой егопрокомментировать. Я сразу же взялся за рукопись и нашел там неожиданноеподтверждение своим идеям о мандале и о центростремительном движении. Сталобыть, я не одинок, я обнаружил нечто родственное в этой китайской рукописи,- в любом случае она впрямую затрагивала мои идеи. В память об этом совпадении я написал на рисунке: "Когда рисовал этотзолотой дворец, получил от Рихарда Вильгельма из Франкфурта тысячелетнейдревности китайский текст о золотом дворце - центре всего сущего, началевсех начал". А вот мой сон о мандале. Я увидел себя в каком-то грязном и закопченном городе. Стояла темнаязимняя ночь, шел дождь. Это был Ливерпуль. С полудюжиной швейцарцев я шагалпо темным улицам. По-моему, мы удалялись от моря и поднимались вверх - самгород стоял на скале. Он чем-то напомнил мне Базель: внизу находился рынок,от которого подымались крутые улочки к собору и площади св. Петра.Поднявшись, мы увидели перед собой широкую слабо освещенную площадь, смножеством выходящих на нее улиц. Город имел радиальную структуру, сплощадью в центре. Посреди площади находился круглый пруд, а в центре пруда- маленький остров. В то время как все вокруг скрывала густая пелена дождя итумана, островок сверкал в солнечных лучах. На нем росло единственное дерево- усыпанная розовыми цветами магнолия. Казалось, что дерево не просто залитосветом, но само излучает свет. Мои спутники сетовали на погоду, совершенноне обращая внимания на дерево. Они говорили о каком-то другом швейцарце,жившем в Ливерпуле, и удивлялись, почему он выбрал именно этот город. Я жебыл так заворожен красотой цветущего дерева и солнечного острова, чтоподумал: "Я знаю зачем". И в этот момент я проснулся. Следует упомянуть еще об одной немаловажной детали: часть городскихкварталов тоже была выстроена радиально вокруг маленькой открытой площади,освещенной одним большим фонарем; эта площадь представляла собой маленькуюкопию острова. И я почему-то был уверен, что тот "другой швейцарец" жилрядом с этим вторым центром. Сон был отражением моего тогдашнего состояния. Я и сейчас, будто наявувижу свой серо-желтый дождевик, мокрый и скользкий; все вокруг мрачно, темнои мутно - именно так я себя тогда чувствовал. И все же мне открылось нечтопрекрасное, благодаря чему я вообще мог жить. Ливерпуль (Liverpool) - это"бассейн жизни", "pool of life". "Liver" - печень, считавшаяся у древнихсредоточием жизни. Это сновидение оставило у меня ощущение некой окончательности,завершенности. В нем выражалась цель - тот самый главный путь, которого мнене избежать. Сон объяснил мне, что самодостаточность, самость, -архетипический смысл и принцип определения себя в этом мире. В томсновидении была целительная сила, и тогда ко мне впервые пришло предчувствиемоего мифа. После этого я перестал рисовать мандалы. Сон открыл мне душевноесостояние и стал таким образом высшей точкой моего сознательного развития,принес покой и уверенность в себе. Хотя я верил в полезность моих занятий,мне тогда не хватало собственного понимания происходящего, а среди знакомыхне было никого, кто был бы способен мне помочь. Сновидение же позволиловзглянуть на себя со стороны. Без этого я, скорее всего, окончательно запутался бы и, возможно,отказался бы от дальнейших экспериментов с бессознательным. Но сновидениеоткрыло мне смысл и значение происходящего. Расставаясь с Фрейдом, я знал,что вторгаюсь в неизведанную область, и все же решился шагнуть в темноту. И,когда этот сон явился мне, я принял его как actus gratiae (благодать. -лат.
).
Мне понадобилось сорок пять лет, чтобы облечь в строгие научные формывсе, что я тогда пережил и записал. В молодости я мечтал о научной карьере,но этот пламенный поток, эта страсть захватили меня, преобразив и переплавивв своем огне всю мою жизнь. Именно страсть оказалась первоэлементом, и всемои работы - лишь более или менее удачная попытка сделать ее достояниемсовременников, частью их мировидения. Первые впечатления и сны были какраскаленный поток базальта - из него выкристаллизовался камень, который яуже мог обрабатывать. Годы, когда я следовал своим внутренним образам, я считаю самымиважными в моей жизни. Они определили ее смысл, ее основу, а последующиечастности - это только дополнения и уточнения. Вся моя дальнейшаядеятельность была посвящена последовательной разработке того, что в те годыпрорвалось из бессознательного. Это стало первоосновой моей работы и моейжизни.
Происхождение моих сочинений
Встреча с бессознательным была переломным событием в моей жизни. Лишьспустя двадцать лет после долгой и упорной работы я начал что-то понимать всодержании моих видений. На первоначальном этапе необходимо было определить некий историческийряд, предварявший мои внутренние опыты, то есть по сути ответить на вопрос:кто мои исторические предшественники? Иначе мне никогда не удалось бы найтиничего подтверждающего мои идеи. Встреча с алхимией в этом смысле быларешающей, только благодаря ей я получил недостающие мне историческиеоснования. Аналитическая психология по существу относится к естественным наукам,хотя она как никакая другая наука, зависит от субъективных предпосылокисследователя. Именно поэтому - чтобы исключить вероятность грубых ошибок воценках и суждениях - она в гораздо большей степени, чем другие науки,нуждается в документально-исторических аналогиях. С 1918 и по 1926 год я серьезно интересовался гностиками, которые тожесоприкоснулись с миром бессознательного, обращаясь к его сути, явнопроистекавшей из природы инстинктов. Каким образом им удалось прийти к этому- сказать сложно, сохранившиеся свидетельства крайне скупы, к тому жеисходят большей частью из противоположного лагеря - от отцов церкви.Сомневаюсь, чтобы у гностиков могли сложиться какие-либо психологическиеконцепции. В своих установках они были слишком далеки от меня, чтобы можнобыло обнаружить какую-либо мою связь с ними. Традиция, идущая от гностиков,казалась мне прерванной, мне долгое время не удавалось навести хотькакой-нибудь мостик, соединяющий гностиков или неоплатоников ссовременностью. Лишь приступив к изучению алхимии, я обнаружил, что онаисторически связана с гностицизмом, что именно благодаря ей возниклаопределенная преемственность между прошлым и настоящим. Уходящая корнями внатурфилософию средневековая алхимия и послужила тем мостом, который, содной стороны, был обращен в прошлое - к гностикам, с другой же - в будущее,к современной психологии бессознательного. Основоположником последнейявлялся Фрейд, который обратился к классическим мотивам гностиков:сексуальности, с одной стороны, и жесткой отцовской авторитарности - сдругой. Гностические мотивы Яхве и Бога Творца Фрейд возродил в мифе оботцовском начале и связанном с ним сверх-эго. Во фрейдовском мифе сверх-эгопредстает как демон, породивший мир иллюзий, страстей и разочарований.Правда, материалистическое начало в алхимии, проникновение ее в тайныматерии и т. д. заслонило для Фрейда другой важный аспект гностицизма -первичный образ духа как некоего другого, высшего божества. Согласногностической традиции, это высшее божество послало людям в дар такназываемый "кратер" - "сосуд духовной трансформации". "Кратер", чаша -женственный принцип, которому не нашлось места во фрейдовскомпатриархальном, мужском, мире. [В гностическом трактате "Поймандр" "кратер"представляет собой чашу духа, ниспосланную на землю Создателем для того,чтобы жаждущие высшего знания приняли в ней крещение. Это была своего родакупель духовного обновления и перерождения. - ред.
] И Фрейд был не одинок всвоих предрассудках. В католическом мире Богоматерь и невест Христовых лишьнедавно допустили в Телемскую обитель и тем самым, после многовековыхколебаний, частично их узаконили, У протестантов и иудеев, как и прежде, воглаве остается Бог Отец. В изотерической философии алхимиков, напротив,доминирует женское начало. Важнейшее место в "женской" символике алхимиковотводилось чаше, в которой происходило превращение и перерождениесубстанций. В моих психологических концепциях центральным также являлсяпроцесс внутреннего перерождения - индивидуации.
До того как я открыл для себя алхимию, мне приснилось несколько снов содинаковым сюжетом. В снах я увидел рядом с моим домом другой - неизвестную мне пристройкуили какой-то флигель. И каждый раз меня удивляло, почему этот дом мне незнаком, ведь я несомненно бывал там. Наконец мне приснился сон, в котором язашел туда и обнаружил прекрасную библиотеку, в основном книги XVI и XVIIвеков. Толстые фолианты в переплетах из свиной кожи стояли вдоль стен, внекоторых из них я нашел странные гравюры с изображением диковинныхсимволов, каких прежде не видал. Тогда они были для меня загадкой, и толькомного позже я узнал, что это были алхимические символы. Во сне я лишь ощутилтаинственное очарование, исходящее от библиотеки в целом, представлявшейсобой средневековое собрание инкунабул и рукописей. Неизвестная часть дома была частью моей личности, моего "я", онаявлялась чем-то принадлежавшим мне, но мною не осознанным. Флигель и, впервую очередь, библиотека указывали на алхимию, о которой я ничего не знали которую вскоре начал изучать. Лет через пятнадцать я сам собрал такую жебиблиотеку. В 1926 году я увидел потрясающий сон, предвосхитивший мои занятияалхимией. Дело происходило на юге Тироля. Шла война. Я находился на итальянскомфронте и пробирался в тыл вместе с каким-то невысоким крестьянином в еготелеге. Кругом рвались снаряды, и я понимал, что нужно ехать как можнобыстрее, поскольку оставаться там опасно. Нам предстояло преодолеть мостчерез туннель со взорванными сводами. В конце туннеля неожиданно открылсяосвещенный солнцем пейзаж, и я узнал окрестности Вероны. Внизу раскинулсясияющий солнечный город. Мне сразу стало легко. Дальше мы двигались позеленой, цветущей ломбардской равнине, через рисовые поля и виноградники. Вконце дороги я увидел огромных размеров господский дом - по-видимому, замоккакого-то итальянского аристократа. Он представлял собой типичное поместье смножеством хозяйственных строений. К замку через обширный двор вела аллея.Мой маленький возница и я, въехали в одни ворота, а затем, наткнулись надругие: справа от нас был фасад господского дома, слева - хозяйственныепристройки, конюшня, амбар и т. п. Когда мы оказались посреди двора, прямоперед главным входом, все ворота вдруг с грохотом захлопнулись. Возницаспрыгнул с телеги и крикнул мне: "Теперь мы заперты в XVII веке". "Ивправду, - подумал я. - Но что мы будем здесь делать? Мы оказались в пленуна целый год". И тут же явилась спасительная мысль: "Ничего, ведь через годмы отсюда выберемся". Не теряя времени, я сразу кинулся перелистывать толстые тома по историирелигии и философии, хотя и не надеялся прояснить что-либо. Но черезнекоторое время выяснилось, что и этот сон указывает на алхимию, ее расцветкак раз приходился на XVII век. Удивительно, но я совершенно забыл все, чтонаписал об алхимии Герберт Зильберер. Когда вышла его книга, я воспринималалхимию как нечто чуждое и курьезное, хотя самого автора чрезвычайно ценил,его взгляд на вещи я считал вполне конструктивным, о чем и написал ему. Но,как показала трагическая смерть Зильберера, конструктивность не обернуласьдля него благоразумием [Он покончил с собой. - ред.
].
Он в основномиспользовал поздний материал, в котором я плохо ориентировался. Поздниеалхимические тексты - барочные и фантастические, их следовало сперварасшифровать, и только после этого можно было определить их подлиннуюценность. Мало-мальски удовлетворительное представление о природе алхимиипозволило мне получить знакомство с
текстом "Золотого цветка", китайскимтрактатом, который прислал мне Рихард Вильгельм в 1928 году. Тогда у меняпоявилось желание узнать об алхимии как можно больше. Я попросил одногомюнхенского книготорговца сообщать мне обо всех книгах по алхимии, которыебудут попадать к нему в руки. Вскоре я получил первую такую книгу "ArtisAuriferae Volumina Duo" (1593), являющуюся собранием классических латинскихтекстов. Книгу я продержал два года. Рассматривая рисунки в ней, я каждый разудивлялся: "Боже правый, какая чушь! Понять это невозможно". И все-таки то идело обращался к ней, решив в конце концов заняться ею более обстоятельно. Япосвятил книге целую зиму, и вскоре чтение увлекло меня. Причем текстпо-прежнему казался мне абракадаброй, но иногда попадались фразы и целыеабзацы, вполне доступные и вразумительные, до меня дошло, что все дело всимволах, что это именно те символы, смысл и значение которых служилиосновой моей работы все предыдущие годы. "Да это же фантастика, - думал я. -Я просто обязан
научиться понимать это". Теперь я с головой ушел в алхимию,и садился за книгу, едва только у меня появлялась свободная минута. Однажды,когда я сидел над текстами, мне внезапно вспомнился сон о "ловушке в XVIIвеке". Наконец-то его значение прояснилось. "Так и есть. Теперь я обреченштудировать алхимию". Но прошло достаточно времени, прежде чем я отыскал путь в алхимическомлабиринте, у меня, увы, не было Ариадны, которая вручила бы мне клубок.Как-то, читая "Rosarium", я обратил внимание, что некоторые странныевыражения и обороты встречаются гораздо чаще других, как-то: "solve etcoagule", "unum vas", "lapis", "prima materia", "Mercurius" и т. д.("разлагать и соединять", "сосуд", "камень", "первичная материя","Меркурий". - лат.
). Я видел, что эти выражения повторялись вновь и вновь ис определенным смыслом. Но поскольку окончательной уверенности у меня небыло, я решил составить своего рода глоссарий. Со временем в него вошлинесколько тысяч ключевых слов, одними выдержками из текстов я исписал целыетома. Я работал как филолог, так, будто я расшифровывал неизвестный язык. Нотаким образом мне стал постепенно открываться смысл алхимических текстов, яначал понимать эту специфическую манеру выражения. Правда, на это ушло 10лет жизни. Довольно скоро я обнаружил поразительное сходство аналитическойпсихологии с алхимией. Опыты алхимиков были в каком-то смысле моими опытами,их мир - моим миром. Открытие меня обрадовало: наконец-то я нашелисторический аналог своей психологии бессознательного и обрел твердую почву.Эта параллель, а также восстановление непрерывной духовной традиции, идущейот гностиков, давали мне некоторую опору. Когда я вчитался в средневековыетексты, все встало на свои места: мир образов и видений, опытные данные,собранные мной за прошедшее время, и выводы, к которым я пришел. Я сталпонимать их в исторической связи. Мои типологические исследования, началокоторым положили занятия мифологией, получили новый толчок. Архетипы иприрода их переместились в центр моей работы. Теперь я обрел уверенность,что без истории нет психологии - и в первую очередь это относится кпсихологии бессознательного. Когда речь заходит о сознательных процессах,вполне возможно, что индивидуального опыта будет достаточно для ихобъяснения, но уже неврозы в своем анамнезе требуют более глубоких знаний;когда врач сталкивается с необходимостью принять нестандартное решение,одних его ассоциаций явно недостаточно. Мои занятия алхимией имели непосредственное отношение к Гете. Онкаким-то непостижимым образом оказался вовлеченным в извечный, процессархетипических превращений. "Фауста" Гете понимал как opus magnum или opusdivinum (великое, или божественное, деяние. - лат.
), не случайно называя егосвоим "главным делом", подчеркивая, что в этой драме заключена вся егожизнь. Его творческая субстанция была, в широком смысле, отражениемобъективных процессов, знаменательным сновидением mundus archetypus (мираархетипов. - лат.
). Мной самим овладели те же сны, и у меня есть "главное дело", которому яотдал себя с одиннадцати лет. Вся моя жизнь была подчинена одной идее и велак одной цели: разгадать тайну человеческой личности. Это было главным, и всемои работы, все, что я сделал, связано с этим. Всерьез мои научные исследования начались в 1903 году с ассоциативныхэкспериментов. Я отношусь к ним, как к первым опытам научной работы, как ксвоего рода, естественнонаучному предприятию. За "Ассоциативнымиэкспериментами в диагностике" последовали две работы, о которых говорилосьвыше: "Психология dementia рrаесох" и "Содержание психозов". В 1912 годубыла опубликована книга "Метаморфозы и символы либидо", которая положиланачало разрыву с Фрейдом. С тех пор я вступил на собственный путь, иnolens-volens мне пришлось все начать сначала. Я обратился к собственному подсознанию, что продолжалось с 1913 по 1917год, затем поток фантазий постепенно иссяк. И только тогда, когда яуспокоился и перестал ощущать себя пленником этой "волшебной горы", мнеудалось объективно взглянуть на свой опыт и приступить к его анализу. Вотпервый вопрос, который я задал себе: "В чем, собственно, заключаетсяпроблема бессознательного?" Ответ: "Во взаимодействии между бессознательными эго". В 1916 году я прочел об этом доклад в Париже, опубликован он былпозже, в 1928. К тому времени я уже располагал более обширным материалом инаписал книгу, где охарактеризовал некоторые типичные элементыбессознательного, показав, как они коррелируют с сознательными установками. Параллельно я занимался сбором материала для книги о психологическихтипах. Целью ее было показать существенное отличие моей концепции отконцепций Фрейда и Адлера. Собственно говоря, когда я стал над этимзадумываться, передо мной встал вопрос о типах, потому что кругозорчеловека, его мировоззрение и предрассудки определяются и ограничиваютсяпсихологическим типом. Поэтому предметом обсуждения в моей книге сталиотношения человека с миром - с людьми и с вещами. В ней освещаются различныестороны сознания, возможные мировоззренческие установки, при этомчеловеческое сознание рассматривается с так называемой клинической точкизрения. Я обработал массу литературных источников, в частности поэмыШпиттелера, особенно поэму "Прометей и Эпиметей". Но не только. Огромнуюроль в моей работе сыграли книги Шиллера и Ницше, духовная историяантичности и средневековья. Я рискнул послать экземпляр своей книгиШпиттелеру. Он мне тогда не ответил, но вскоре в какой-то лекции заявил, чтоего книги не "означают" ничего и в "Олимпийской весне" смысла не больше, чемв песенке "Весна пришла. Тра-ля-ля-ля-ля". В своей книге я утверждал, что всякий образ мыслей обусловленопределенным психологическим типом и что всякая точка зрения в некоторомроде относительна. При этом возникал вопрос о единстве, необходимом длякомпенсации этого разнообразия. Иными словами, я пришел к даосизму. Выше ужеупоминалось, какое впечатление произвел на меня присланный РихардомВильгельмом даосский текст. В 1929 году мы вместе работали над книгой "ТайнаЗолотого цветка". Именно тогда мои размышления и исследования сталисходиться к некоему центральному понятию - к идее самости,
самодостаточности. Это помогло мне вновь почувствовать вкус к нормальнойжизни: я читал лекции, немного путешествовал. Множество моих статей и лекцийявились как бы противовесом кризисным годам моего молчания и бездействия; вних я уже смог ответить на многие вопросы своих читателей и пациентов. Любимым творением стала для меня теория либидо - центральная идея книги"Метаморфозы и символы либидо". "Либидо", в моем понимании, - этопсихическая аналогия физической энергии, оно требует описания в категорияхквантитативных, а не квалификативных. В учении о либидо я старался избежатьконкретизации. Предметом, на мой взгляд, здесь должны были стать неконкретные инстинкты - голод, секс или агрессия, а различные внешниепроявления психической энергии. В физике мы говорим об энергии, которая манифестируется различнымобразом, будь то электричество, свет, тепло и т. д. То же и в психологии,где мы прежде всего сталкиваемся с энергией (большей или меньшейинтенсивности), причем проявляться она может в самых различных формах.Понимание либидо как энергии позволяет получить единое и цельное знание оней. В этом случае всякого рода вопросы о природе либидо - сексуальность лиэто, воля к власти, голод, или что-нибудь еще - отходят на задний план. Яставил совей целью создать в психологии универсальную энергетическую теорию,такую, какая существует в естественных науках. Эта задача была основной принаписании книги "О психической энергии" (1928). Я показал, например, чточеловеческие инстинкты представляют собой различные формы энергетическихпроцессов, и, как силы, они аналогичны теплу, свету и т. д. Так же каксовременный физик не станет считать источником всех сил, скажем, тепло, таки психолог не должен сводить все к одному понятию, будь то жажда власти илисексуальность. Такова была исходная ошибка Фрейда. Позже он внес в своютеорию некоторые коррективы, используя термин "инстинктивное эго". Затемуточнил его, называя "сверх -эго", и поставил последнее во главу. В книге "Отношение между эго и бессознательным" я пояснил, что имею ввиду, говоря о бессознательном, но существенных выводов о его природесделать еще не сумел. Записывая свои фантазии, я не мог отделаться отощущения, что с бессознательными образами происходят разного родапревращения. Но только благодаря алхимии я осознал, что бессознательное -это процесс и что отношения между эго и бессознательным есть, собственно,превращение - или психическое развитие. В отдельных случаях этот процесс можно обнаружить в сновидениях ифантазиях. В коллективной жизни он проявляется в различных религиозныхсистемах и в изменении их символики. Исследование этих индивидуальных иколлективных изменений позволило мне осмыслить суть алхимического символизмаи прийти к центральному понятию моей психологии: к процессу индивидуации.
С самого начала важное место в моей работе занимали проблемымировоззрения и взаимоотношений между психологией и религией. Я посвятил имкнигу "Психология и религия" (1940), а позже достаточно обстоятельно изложилсвою точку зрения в "Paracelsica" (1942), во второй ее главе "Парацельс какдуховное явление". В трудах Парацельса много оригинальных идей, в нихотчетливо видны философские установки алхимиков, но в позднем, барочномвыражении. После знакомства с Парацельсом мне показалось, что я наконецпонял сущность алхимии в ее связи с религией и психологией - иными словами,я стал рассматривать алхимию как форму религиозной философии. Этой проблемепосвящена моя работа "Психология и алхимия" (1944), в которой я смогобратиться к собственному опыту 1913 - 1917 годов. Процесс, переживаемыймной в те годы, соответствовал процессу алхимического превращения, о котороми шла речь в этой книге. Естественно, что тогда не менее важным был для меня вопрос о связисимволов бессознательного с христианскими символами, а также с символамидругих религий. Христианское наследие, как я считаю, занимает центральноеместо в духовной жизни западного человека. Оно требует некоторогопересмотра, соответственно духу времени, но оно существует вне времени, идуховный мир человека без него был бы не полон. Я старался показать это всвоих работах. Я дал собственную, психологическую интерпретацию догмата оТроице, а также некоторых литературных текстов, в которых я нашел аналогиивидениям Зосимы из Панополиса. Попытка осмыслить христианство в светеаналитической психологии в конце концов привела меня к проблеме Христа какпсихологического феномена. Уже в 1944 году в "Психологии и алхимии" япопытался проследить сходство между образом Христа и центральным понятиемалхимии - ляписом. В 1939 году я организовал семинар по "Exercitia Spiritualia" ИгнатияЛойолы. Тогда же у меня накапливался материал для "Психологии и алхимии".Однажды ночью я проснулся и увидел в изножье кровати ярко светившеесяраспятие; не совсем обычного размера, но очень отчетливое, причем телоХриста казалось как бы отлитым из зеленоватого золота. Видение потрясло менясвоей изумительной красотой и в то же время испугало, хотя сами по себевидения для меня дело обычное: мне часто наяву видятся живые и яркие образы,как это бывает при гипнозе. Я тогда размышлял над "Anima Christi", одной из медитаций "Exercitia".И видение послужило как бы напоминанием, о том что я забыл об аналогиях"aurum non vulge" (необычное золото) и "viriditas" (зеленое). Догадавшись,что оно связано с основными символами алхимии и что мне явился своего родаХристос алхимиков, я несколько успокоился. Зеленое золото - это созидательное начало, которое алхимики обнаружилине только в человеке, но и в неорганической природе. Для них оноолицетворяло "anima mundi" - "мировую душу" или "filius macrocosmi" -антропоса, сотворившего весь мир. Этот дух присутствует даже в неживойматерии, в металлах и камнях. Таким образом, в моем видении соединилисьобраз Христа и его материальный аналог - "filius macrocosmi". Если бы незеленое золото, потрясшее меня, я был бы готов предположить, что в моемпредставлении о христианстве недостает чего-то очень существенного. Или,иными словами, мой сформировавшийся образ Христа страдает некоторойнеполнотой, а значит, мне предстоит восполнить этот недостаток. Однакоприсутствие металла в моем видении указывает на явную алхимическую природуобраза Христа как некоего соединения живого и духовного с мертвой материей. В следующий раз я затронул проблему Христа в "Айоне". Но здесь меняинтересовали не исторические параллели, а только психологическоеобоснование. Я постарался показать не внешние его черты, а изменения,которые на протяжении веков произошли в религиозном содержании этого образа.Мне важно было выяснить, почему явление Христа могло быть предсказаноастрологами и как, будучи духом своего времени, он воспринимался напротяжении двух тысячелетий христианской цивилизации. Именно это мнехотелось представить, включая все примечания и комментарии, скопившиесявокруг священных текстов. Я приступил к работе после долгих размышлений об исторической личности,конкретном человеке - Иисусе. Она, эта историческая личность, играетогромную роль, поскольку коллективное сознание того времени, иными словамиархетип - идея антропоса, - воплотилось в нем, никому не ведомом иудейскомпророке. Эта идея, корни которой уходят в иудейскую традицию, с однойстороны, и в египетский миф о Горе, сыне Изиды, - с другой, явиласьзнамением времени. Первоначально образ Сына Человеческого и Сына Божьегопротивостоял divus Augustus (божественному Августу. - лат.
) -
властителюмира. И вот этот образ, слившись с иудейской идеей мессианства, сделалсяобщечеловеческим достоянием. Было бы серьезной ошибкой полагать, что это всего лишь "случайность",что Иисус, сын плотника, объявленный евангелистами salvator mundi, сделалсяспасителем мира. Похоже, он был удивительно одаренной личностью, коль емуудалось во всей полноте выразить общие, пусть и бессознательные надеждысвоего времени, - именно ему - этому человеку, Иисусу, и никому другому. Воплощенная в божественном цезаре власть Рима, сметавшая все на своемпути, лишала отдельных людей и целые народы их права на привычный образжизни, на духовную независимость. Сегодня такой угрозой является массоваякультура; в этом я вижу причины столь частых ныне слухов и надежд на новоепришествие, бесконечного ожидания мессии - спасителя. Но формы, в которыевсе это облекается, ни на что не похожи, они характерны для детей"технического века". Я имею в виду миф о "летающих тарелках". Свою цель я видел в том, чтобы объяснить, как моя психологиясоотносится с алхимией. И наоборот, я искал в трудах алхимиков не толькорелигиозные проблемы, но и специфические проблемы психотерапии. Вопросвопросов, основная проблема медицинской психотерапии - Ubertragung
(трансфер, перенос. - нем.
).
Здесь у нас с Фрейдом не было никакихрасхождений. Однако мне удалось найти некоторое соответствие этому понятию валхимии, а именно coniunctio - воссоединение,
о значении которого упоминалеще Зильберер. Я обратил внимание на это соответствие в книге "Психология иалхимия". Позже, два года спустя, я вернулся к этой проблеме в "Психологиипереноса" (1946), и наконец, в 1955 - 1956 годах в "MysteriumConiunctionis". Почти всегда, когда что-либо занимало меня как человека или ученого,этому предшествовали сны - тоже своего рода перенос. На этот раз моираздумья о Христе нашли выражение в образе неожиданном и примечательном. Я снова увидел во сне мой дом с флигелем, в котором я никогда не был.Решившись наконец, я вошел внутрь. Передо мной оказалась какая-то большаядверь. Открыв ее, я увидел комнату, напоминавшую лабораторию. У окна стоялстол, на нем множество сосудов и прочих вещей, которые можно встретитьгде-нибудь в зоологической лаборатории. Это был рабочий кабинет моего отца,но сам он отсутствовал. На полках вдоль стен стояли сотни аквариумов совсевозможными видами рыб. Меня удивило: стало быть, теперь мой отецзанимается ихтиологией! Осматриваясь, я заметил, что штора время от времени натягивается, какот сильного ветра. Неожиданно передо мной возник Ганс, юноша из нашейдеревни. Я попросил его проверить, открыто ли где-нибудь окно. Ганс вышел,но вернулся сильно напуганным - в глазах его стоял ужас. Он смог лишьсказать: "Да, там что-то есть. Там - привидение!" Тогда я пошел туда сам и увидел дверь, ведущую в комнату моей матери. Вней никого не было. Мне стало не по себе: в этой очень большой комнате спотолка свисали два ряда сундуков - по пять в каждом, на два шага не доходядо пола. Они выглядели как маленькие беседки, площадью 2 кв. м, и в каждойбыло по две кровати. Я знал, что в этой комнате моя мать, которая на самомделе давно умерла, принимала гостей и что эти кровати предназначены для тех,кто останется ночевать. То были духи, которые появляются парами, такназываемые "обрученные духи", они могут оставаться на ночь, а иногда и нацелый день. [Подобные "ловушки для духов" я увидел позже в Кении. Это былималенькие домики, в которых люди ставили маленькие кровати и оставлялинемного еды ("пошо"). В кровать обыкновенно клали кусок глины - символкакой-нибудь болезни, от которой хотели избавиться. К домику вела искусновыложенная камешками дорога, чтобы духи шли туда, а не задерживались вселении, где жил больной. В "ловушке" духи проводили ночь, а на рассветевозвращались в бамбуковый лес, свое постоянное обиталище.] На противоположной стороне комнаты была дверь. Я открыл ее и очутился вогромном зале, напоминающем вестибюль роскошного отеля; среди колонн стояломножество кресел и маленьких столиков. Звучала музыка. Я слышал ее еще вкомнате, но не мог понять, где ее источник. В зале никого не было, кромемузыкантов, которые оглушительно наяривали какие-то вальсы и марши. Духовой оркестр в вестибюле отеля выглядел нарочито "здешним",посюсторонним. Никому бы в голову не пришло, что за нарочито реальнымфасадом скрыт другой мир, который находится здесь же, в этом же доме. Этотвестибюль из моего сна являлся своего рода карикатурой на мою светскуюжизнь. Но это был только внешний покров, за ним пряталось нечто совершенноиное, что никак не вязалось с бравурной музыкой, - лаборатория с рыбами ивисячие "ловушки для духов". Там царила полная тайны ночная тишина, тогдакак вестибюль представлял дневной мир, с его поверхностным светскимсуществованием. Самыми важными образами сновидения были "ловушки для духов" илаборатория с рыбами. Первые - косвенным образом намекали на coniunctio,вторая же - на мои размышления, связанные с Христом и распятием; Христос иесть рыба (ichtys). И то и другое занимало меня не одно десятилетие. Примечательно, что изучение рыб было во сне занятием моего отца. Там онбыл, если можно так выразиться, "хранителем" христианских душ: ведь согласнопреданию, души - это рыбы, а апостол Петр - ловец - забрасывает сеть.Характерно и то, что мать моя выступала здесь как страж заблудших душ. Так,мои родители приснились мне обремененными проблемой "cura animarum" (лечениедуш. - лат.
), что на самом деле было моей задачей. Значит, что-тонесовершенное еще оставалось во мне, и потому я по-прежнему был связан сродителями; что-то скрытое и бессознательное ожидало своего часа. Я еще небыл захвачен основной проблемой "философской" алхимии - coniunctio и потомуне умел ответить на вопросы, которые стояли передо мной, врачевателемхристианских душ. Еще не окончена была большая работа над легендой о св.Граале, работа, которую моя жена считала главным делом всей своей жизни.[После смерти госпожи Юнг в 1955 году эту работу продолжила д-р Мария-Луизафон Франц, завершившая ее в 1958 году. См.: Jung E., Franz, von M.-L.
DieGraalslegende in psychologischer Sicht. Studien aus dem C. G. Jung-Institut.B. XII. Zurich, 1960. - ред.
] Помню, как часто вспоминались мне чаша св.Грааля и король-рыбак, когда я работал над символом "ichtys" в "Айоне". Яочень ценил работу моей жены, не желая вмешиваться в нее, иначе обязательновключил бы легенду о Граале в план моих исследований по алхимии. Я помню нравственные мучения моего отца. Подобно Амфортасу,королю-рыбаку с неизлечимой раной, он испытывал христианское страдание, откоторого алхимики искали панацею. Как безмолвный Парсифаль, я видел все этои, подобно Парсифалю, не знал, как это выразить. Мне оставалось лишьдогадываться о них. Отца на самом деле никогда не интересовал териоморфный символизмХриста. Но он до самой смерти переносил явленные и обещанные Христомстрадания, не осознавая их как следствие "imitatio Christi". Считая своистрадания своим личным делом, он мог обратиться к врачу, но не воспринималих как нечто, свойственное вообще христианину. Слова: "Я сораспялся Христу,и уже не я живу, но живет во мне Христос" (Гал. 2, 20), он никогда не сумелосмыслить до конца, потому что всякое свободное размышление о религииприводило его в ужас. Ему хотелось жить в полном согласии со своей верой, иэто сломило его. Такова зачастую награда за sacrificium intellectus(жертвование интеллектом. - лат.
).
"Не все вмещают слово сие, но комудано... и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для ЦарстваНебесного, кто может вместить, да вместит" (Мф. 19, 11). Никогда слепоепримирение ничего не решало, приводя в лучшем случае к застою. Арасплачиваться за него придется следующим поколениям. Териоморфная атрибутика указывает, что боги, пребывая в высших сферах,присутствуют тем не менее и в области низшей жизни. Животные в какой-тостепени являются их тенями, самой природой соединенными со светлымибожественными образами. Символика "pisciculi Christianorum" (христианскихрыб. - лат.
) означает, что идущие за Христом подобны рыбам, их души обитаютв бессознательной природе, они нуждаются в cura animarum. Итак, лабораторияс рыбами была в моем сне синонимом церкви с ее заботой о человеческой душе.Подобно тому как раненый ранит, исцеленный - исцеляет. Удивительно, почтивсе, что происходило в моем сне, мертвые проделывали над мертвыми, то естьсамо действие целиком происходило вне сознания, в бессознательном. Тогда я многого еще не знал, не осознавал полностью своей задачи и неумел найти удовлетворительного объяснения своему сновидению. Все мои попыткипонять его смысл были из области догадок. Мне еще предстояло преодолетьколоссальное внутреннее сопротивление, прежде чем я смог написать "ОтветИову". В своем внутреннем развитии эта книга явилась прелюдией к "Айону". Тамя обращаюсь к психологии христианства, а Иов в некотором роде предтечаХриста, их связывает идея страдания. Христос - страдающий слуга Господа,таков же Иов. Христос пошел на крест за грехи мира, и этот ответ справедливдля всех страдающих во Христе. И отсюда неизбежен вопрос: на ком лежит виназа эти грехи? В конце концов, мир и его грехи создал Бог, и Он же явил себяво Христе, чтобы разделить страдания человечества. В "Айоне" я затрагиваю сложную тему о светлой и темной сторонах образаБога. Я ссылаюсь на "Божий гнев", на заповедь о "страхе Божьем", на "Невведи нас во искушение" (Мф. 6, 13). Именно двойственность Бога - главныймотив в "Книге Иова". Иов полагает, что Бог в какой-то момент станет на егосторону - против Бога, и в этом состоит трагическое противоречие. Это истанет темой моего "Ответа Иову". Были и внешние причины, подтолкнувшие меня к работе над этой книгой. Яуже не мог отмахнуться от многочисленных вопросов пациентов и публики,чувствуя необходимость объяснить свою точку зрения на религиозные проблемысовременного человечества. Долгие годы я колебался, отлично понимая, какойвзрыв за этим последует. Сама серьезность проблемы и ее безотлагательностьтоже сыграли не последнюю роль - нужно было определиться. "Объяснение"состоялось в весьма эмоциональной форме - именно так, как я это переживал.Форма была выбрана мной намеренно, чтобы не сложилось впечатление, что ябуду изрекать некие "вечные истины". Моя книга была лишь одним из вопросов иодним из ответов, я надеялся побудить читателя к самостоятельнымразмышлениям. Я не собирался объявлять себя метафизиком. Но теологи упрекалименя именно в этом, видимо потому, что теологические мыслители приученыисключительно к "вечным истинам". Физик, утверждая, что атом имеет следующеестроение и рисуя его модель, менее всего намерен сообщить человечеству некуювечную истину. Но теологи не воспринимают естественнонаучного, и особенно,психологического, типа мышления. Материал аналитической психологии тоже посути - только факты, т.е. сообщения разных людей, сделанные в разных местахи в разное время. Проблема Иова и все, что с ней связано, явились мне во сне. Там япришел к моему давно умершему отцу. Он жил в какой-то незнакомой мнедеревне. Я увидел дом в стиле XVIII века, очень просторный, с большимипристройками, который раньше служил гостиницей для приезжающих на воды. Яузнал, что в течение многих лет здесь останавливались известные и знаменитыелюди. А некоторые из них здесь умерли, и в крипте у дома находились ихсаркофаги. Мой отец служил здесь хранителем. Но я вскоре обнаружил, что здесь отец, в отличие от своей земной жизни,был выдающимся ученым. Я нашел его в его кабинете, где кроме меня находилисьнекий доктор Игрек приблизительно моего возраста и его сын - оба психиатры.Не помню, спрашивал ли я отца о чем-нибудь или он сам захотел мне что-тообъяснить, в любом случае важно, что он достал из шкафа большую Библию -тяжелый том, похожий на Библию Мериана из моей библиотеки. Библия моего отцабыла в переплете из сверкающей рыбной чешуи. Он открыл Ветхий Завет (думаю,это было Пятикнижие) и стал комментировать отдельные места из него. Он делалэто столь быстро и глубоко, что я не поспевал за его мыслью, отметив лишьто, что в его комментариях содержалась бездна всевозможных знаний. Я понималего лишь отчасти и не мог составить собственного мнения. Было видно, чтодоктор Игрек совершенно ничего не понял, а его сын начал смеяться, - онирешили, что отец впал в старческий маразм и несет полнейшую чепуху. Но я былтвердо убежден, что в его волнении нет ничего болезненного, а в его речи -ничего бессмысленного. Напротив, его доводы поражали своей утонченностью иглубиной, просто мы в своей глупости оказались не в состоянии следить за егомыслью. Он говорил о чем-то очень важном и увлекательном, он и сам увлекся,поэтому его речь звучала так эмоционально. Я испытывал досаду и жгучий стыд,что отец вынужден говорить для трех таких идиотов. Оба врача олицетворяли ограниченную медицинскую точку зрения, которая имне как врачу, безусловно, не была чуждой. Они были моей тенью, более раннейи более поздней версией меня самого - отцом и сыном. И вдруг декорации переменились: отец и я оказались перед домом, прямонапротив нас стоял дровяной сарай. Оттуда доносился громкий стук, будтокто-то кидал большие поленья. Мне казалось, что в сарае находятся по крайнеймере двое рабочих, но отец объяснил, что там лишь призраки. Это были своегорода полтергейсты - шумные духи. Затем мы вошли в дом и я увидел, какие у него толстые стены. Мыподнялись по узкой лестнице на второй этаж. Моим глазам открылосьудивительное зрелище: зал, а вернее, точная копия зала, где заседал дивансултана Акбара в Фатехпур-Сикри. Это была высокая круглая комната с галереейвдоль стен и четырьмя мостиками, которые вели к центру, подобному круглойчаше. Чаша размещалась в гигантской колонне и представляла собой тронсултана, отсюда он обращался к совету и философам, которые обычно собиралисьв галерее. Все вместе это составляло огромную мандалу, она в точностисоответствовала залу дивана, который я видел в Индии. Неожиданно передо мной возникла крутая лестница, поднимающаяся отцентра вверх, - и это уже не соответствовало действительности. Наверхувиднелась маленькая дверь. Отец сказал: "Теперь я введу тебя в высочайшееприсутствие". Похоже, он произнес "highest presence". Опустившись на колени,отец коснулся лбом пола, я с трепетом повторял его движения. По какой-топричине я не мог коснуться лбом пола, оставалось еще несколько миллиметров.Но я склонился вслед за отцом и в этот момент узнал (наверное, от отца), чтомаленькая дверь ведет в уединенные покои, где живет Урия, доблестный воинцаря Давида, которого тот постыдно предал, домогаясь Вирсавии. Здесь я должен кое-что пояснить. Первоначальная сцена указывает, чтокакую-то мою подсознательную задачу я предоставил отцу, то естьбессознательному. Он явно поглощен Библией (Бытием) и спешит объяснить своюточку зрения. Рыбья чешуя на переплете Библии - некое бессознательноесодержание, поскольку рыбы бессознательны и немы. Попытка моего бедного отцапередать свои знания не удалась, так как аудитория была отчасти не способнак пониманию, отчасти раздражительна и глупа. После этой неудачи мы пересекли двор и вышли на "другую сторону", и тамявились полтергейсты. Подобные вещи возникают обычно вблизи подростков. Аэто означало, что я еще не созрел и пока не в состоянии все осознать.Индийские аллюзии раскрывают понятие "другой стороны". Когда я был в Индии,стремление мандальной структуры того зала к центру поразило меня. Центр -место, где восседал Акбар Великий, правитель полумира, подобный царю Давиду.Но гораздо выше Давида находилась его невинная жертва, его верный слугаУрия, тот, кого царь отдал врагам. Урия - аналог Христа, Богочеловека,которого оставил Бог. Но Давид, кроме всего прочего, "взял себе" жену Урии.Гораздо позже я понял, что это значило: я был принужден открыто и в ущербсебе говорить о противоречивости ветхозаветного Бога, и моя жена была"взята" у меня смертью. Эти события ожидали меня, будучи спрятанными в моем подсознании. Этосудьба склоняла меня и требовала, чтоб я коснулся лбом пола, требовалаполного подчинения. Но что-то во мне восстало, что-то говорило: "Склонись,но не до конца". Что-то во мне не повиновалось судьбе, не желая быть немойрыбой; и если бы этого не было в свободном человеке, то и книга Иова не былабы написана за несколько сотен лет до рождения Христа. Человек никогда непринимал Божественное предписание безоговорочно. В противном случае, что жетакое для человека свобода, в чем ее смысл, если человек не в состояниипротивостоять тому, что ей угрожает. Урия находится выше Акбара, его во сне даже называют "highest presence"- так, собственно, обращались к Богу везде, кроме Византии. Я не мог здесьне вспомнить о буддизме и его отношении к богам. Для благочестивого азиатаТатхагата - некий абсолют, и по этой причине хинаяна-буддизм совершеннонесправедливо заподозрили в атеизме. Власть богов наделяет человекаспособностью знать
Творца, человеку даже дана возможность уничтожитькакую-то часть творения, а именно - человеческую цивилизацию. Сегодня спомощью радиации человек в состоянии истребить все высшие формы жизни наземле. Идея уничтожения мира буддизму была известна: цепь сансары, цепьпричинности, с неизбежностью ведущая к старости, болезни и смерти, можетбыть прервана, преодолена, - и тогда наступит конец иллюзии бытия, отрицаниеволи по Шопенгауэру лишь предвещало то, к чему сегодня мы так страшноприблизились. Сон выявляет некое скрытое предчувствие, которое уже долгоевремя тяготеет над людьми, - это идея о творении, превосходящем творца,превосходящем в малом, но эта малость решает все. После пребывания в мире сновидений я вновь вернулся к моим книгам. В"Айоне" я вышел на проблемы, о которых следует у помянуть особо. Я попыталсяпоказать, почему появление Христа совпало с началом нового эона - эрой Рыб.Существует параллель между Христовым житием и объективным астрономическимсобытием, наступлением весеннего равноденствия в созвездии Рыб, поэтомуХриста следует воспринимать синхронии с Рыбами (как Хаммурапи до него былОвном), он стоит во главе нового эона. Эта проблема освещается в моей работе"Синхронистичность: акаузальный связующий принцип". От проблемы Христа, поднятой в "Айоне", я приблизился наконец квозникновению антропоса, собственно человека в плане психологическом, квопросу "самости" и ее выражения в опыте индивида. Ответ я попытался дать вработе "О происхождении сознания" (1954). Здесь речь идет о взаимодействиимежду сознательным и бессознательным, о том, как сознательное развивается избессознательного, какое влияние на человеческую жизнь оказываетиндивидуальность, "внутренний человек". Связь между моей психологией бессознательного и алхимией окончательноопределилась в "Mysterium Coniunctionis". В этой книге я снова вернулся кпроблемам переноса, но постарался в первую очередь представить алхимию вовсем ее объеме как некий род психологии или основание для ее развития. В"Mysterium Coniunctionis" моя психология обрела наконец свою действительнуюисторическую подоплеку. Итак, задача была выполнена, мой труд завершен -теперь я мог остановиться. В тот момент я достиг некоторой крайней точки,границы научного постижения, дошел до исходных понятий, до природы архетипа.Мне больше нечего сказать. Не следует считать этот обзор моих работ исчерпывающим. Мне нужно былосказать гораздо больше или гораздо меньше. Эта глава - скорее, попыткаэкспромта, как и все, о чем я говорю здесь. Мои работы я рассматриваю какопределенные этапы моей жизни, в них нашло выражение мое внутреннееразвитие. Ведь обращение к бессознательному в значительной мере способствуетформированию человека, меняет его личность. Моя жизнь - это мой труд, моя духовная работа. Одно неотделимо отдругого. Все мои работы были своего рода предписаниями, они создавались повелению судьбы, по велению свыше. В меня вселялся некий дух, и он говорил заменя. Я никогда не рассчитывал, что мои работы получат такой мощныйрезонанс. В них было то, чего мне недоставало в современном мире, и ячувствовал, что должен сказать то, чего никто не хотел слышать. Поэтомувначале я и чувствовал себя таким потерянным, я ведь знал, что люди будутстараться всеми силами отгородиться от того, что сложно, что противоречит ихсознательным установкам. Сегодня я могу признаться: мне в самом деле кажетсяудивительным выпавший на мою долю успех. Меньше всего я на это рассчитывал.Главным для меня было сказать то, что должно было быть сказано. Думается, ясделал все, что мог. Наверное, можно было сделать больше и лучше, но это ужене в моих силах.
Башня
Благодаря научным занятиям мне удалось обнаружить истоки моих фантазийи разного рода проявлений бессознательного. Но я не мог отделаться отощущения, что только слов и бумаги мне мало - необходимо было найти что-тоболее существенное. Я испытывал потребность перенести непосредственно - вкамень - мои сокровенные мысли и мое знание. Иными словами, я должен былзакрепить мою веру в камне. Так возникла Башня, дом, который я построил длясебя в Боллингене. Кому-то эта идея может показаться абсурдной, но я находилв этом не только глубокое удовлетворение, но и некий смысл. [Башня вБоллингене была для Юнга не только летним домом, с возрастом он проводил тамбольшую часть года, работая или отдыхая. - ред.
] С самого начала я мечтал иметь дом, построенный у воды. Меня всегданеобычайно влекли к себе берега Цюрихского озера, и в 1922 году я купилучасток земли в Боллингене. Прежде это были церковные земли, принадлежавшиемонастырю св. Галла. Сперва я собирался строить не дом, а лишь какую-нибудь одноэтажнуювремянку, круглую, с очагом посередине и кроватями вдоль стен, - эдакоепримитивное жилище. Мне виделось что-то вроде африканской хижины, в центрекоторой, обложенный камнями, горит огонь, и это - семейный очаг, средоточиевсего, что происходит в доме. Примитивные хижины по сути своей воплощаютидею общности, некоего целого - семьи, которая включает в себя и мелкийдомашний скот. Нечто подобное - жилище, которое отвечало бы первобытномучеловеческому ощущению, - хотелось построить и мне. Оно должно было отвечатьощущению безопасности не только в психологическом, но и в физическом смысле.Но первоначальный план показался мне слишком примитивным, и я изменил его. Японял, что лучше выстроить нормальный двухэтажный дом, а не враставшую вземлю хижину. Так в 1923 году появился первый круглый дом. И когда он былзакончен, я увидел, что у меня получилась настоящая жилая Башня. Связанное с нею чувство покоя и обновления я ощутил почти сразу; Башнястала для меня своего рода материнским лоном. Но постепенно мне сталоказаться, что ей чего-то не хватает, - какой-то завершенности, что ли. В1927 году я пристроил к дому еще одну башенку. Со временем чувство беспокойства вновь овладело мной. В таком видепостройка по-прежнему казалась мне слишком примитивной, и в 1931 году я избашенки сделал настоящую Башню. В ней я хотел иметь некое пространство,принадлежащее только мне. Мне вспоминались индийские хижины, где всегда естьместо (это может быть всего лишь отделенный занавеской угол), в которомчеловек имеет возможность остаться наедине с собой. Это место отведено длямедитаций или занятий йогой. В моей комнате я был один. Ключ от нее всегда находился при мне, иникто не смел входить туда без моего разрешения. В течение нескольких лет ярасписал стены, изобразив на них все то, что уводило меня от обыденности, отдня сегодняшнего. Здесь я предавался размышлениям, давал волю своемувоображению, хотя это было довольно тяжело и не всегда приемлемо. Итак, этобыло место духовного сосредоточения. В 1935 году у меня появилось желание заиметь клочок собственной земли,обладать каким-то естественным пространством под открытым небом. Черезчетыре года я присоединил к Башне двор и лоджию на берегу озера. Они сталипоследним четвертым элементом, неотделимым от единой тройственности дома.Теперь сложилось нечто, связанное с числом "4", четыре части усадьбы, - иболее того, за 12 лет. После того как в 1955 году умерла моя жена, я ощутил некую внутреннююпотребность сделаться тем, кто я есть, стать самим собой. Если перевести этона язык домостроительства - я неожиданно осознал, что срединная часть, такаямаленькая и незаметная между двумя башнями, выражает меня самого, мое "я".Тогда я пристроил еще один этаж. Прежде я не решался на такое - это казалосьмне непозволительной самонадеянностью. На самом деле здесь проявилосьпревосходящее сознание своего эго, достигаемое лишь с возрастом. Через годпосле смерти жены все было закончено. Первая Башня была построена в 1923году, спустя два месяца после смерти моей матери. Обе эти даты полны смысла,потому что Башня, как будет видно из дальнейшего, определенным образомсвязана с миром мертвых. Башня сразу стала для меня местом зрелости, материнским лоном, где ямог сделаться тем, чем я был, есть и буду. Она давала мне ощущение, будто япереродился в камне, являлась олицетворением моих предчувствий, моейиндивидуации,
неким памятником aere perrenius (прочнее меди. - лат.
).
С еепомощью я как бы утверждался в самом себе. Я строил дом по частям, следуявсегда лишь требованиям момента и не задумываясь о внутреннейвзаимозависимости того, что строится. Можно сказать, что я строил как бы восне. Только потом, взглянув на то, что получилось, я увидел некий образ,преисполненный смысла: символ душевной целостности. В Боллингене я живу естественной для себя жизнью. Здесь я словно"старый сын своей матери". Так называли это алхимики, это та самая"старость", которую я уже пережил, будучи ребенком, это мой "номер 2",который всегда был и будет. Он существует вне времени, и он - сынбессознательного, "старец", Филемон из моих фантазий обрел себя вБоллингене. Порой я ощущаю, будто вбираю в себя пространство и окружающие меняпредметы. Я живу в каждом дереве, в плеске волн, в облаках, в животных,которые приходят и уходят, - в каждом существе. В Башне нет ничего, что быне менялось в течение десятилетий и с чем бы я не чувствовал связи. Здесьвсе имеет свою историю - и это моя история. Здесь проходит та грань, закоторой открывается безграничное царство бессознательного. Я отказался от электричества, сам топлю печь и плиту, а по вечерамзажигаю старинные лампы. У меня нет водопровода, я беру воду из колодца. Ярублю дрова и готовлю еду. В этих простых вещах заключается та простота,которая так нелегко дается человеку. В Боллингене я окружен тишиной и живу "in modest harmony with nature"(в хрупкой гармонии с природой. - англ.
).
[Юнг приводит название стариннойкитайской гравюры, изображающей старичка на фоне героического пейзажа. -ред.
] Мысли увлекают меня далеко назад, вглубь веков, или наоборот - в стольже отдаленное будущее. Здесь муки созидания не тревожат меня, сам творческийпроцесс больше напоминает игру. В 1950 году я решил запечатлеть в каком-нибудь памятнике из камня все,что значила для меня Башня. История этого камня сама по себе весьмалюбопытна. Когда мне потребовались для постройки стены вокруг так называемогосада, я заказал их на каменоломне, расположенной недалеко от Боллингена. Вмоем присутствии каменщик продиктовал все размеры владельцу каменоломни, итот записал их в свою книжку. Когда же заказанное привезли и началивыгружать, выяснилось, что размеры углового камня абсолютно неверны: вместотреугольного камня прислали куб - идеальный куб значительно большихразмеров, чем было заказано, около полуметра толщиной. Каменщик пришел вярость и велел увезти камень обратно. Но я, увидев камень, сказал: "Нет, этот камень - мой, пусть оностанется у меня!" Я сразу же понял, что он мне нужен, что я должен с нимчто-то сделать. Правда, я еще не знал, что именно. Первое, что я тогда вспомнил, - это одно латинское стихотворение. Егоавтор - алхимик Арнальдо де Вилланова (ум. в 1313). Я высек его на камне. Впереводе оно звучит так: Вот лежит камень, он невзрачен,Цена его до смешного мала.Но мудрый ценит то,Чем пренебрегают глупцы.
Это стихи об алхимическом камне - ляписе, он действительно нисколько неценится людьми непосвященными. Вскоре ко мне пришла одна идея. На поверхности камня я обнаружилсозданный природой маленький круг, своего рода глаз, смотрящий на меня. Япрорезал его на камне и в центр поместил маленького человечка. Это был"мальчик" - "мальчик в глазах", кабир или Телесфор Асклепия. В античностиего изображали в плаще с капюшоном и с фонарем в руке: он был тем, ктоуказывает путь. Я набросал в его честь несколько строк, придуманных мной, вовремя работы. В переводе эта греческая надпись звучит так: "Время - ребенок, играет ребенку подобно, играет подобно актерам; время- царство детей. Се Телесфор, что странствует во тьме вселенской ивспыхивает звездой из глубин. Ему ведом путь через врата Гелиосовы, черезпределы, где обитают боги сна". Приведенные слова рождались одно за другим, пока я работал с камнем. Той стороной, что была обращена к озеру, камень "говорил" на латыни.Все стихи для этой надписи я взял у алхимиков. Вот ее перевод: Одинок я в сиротстве своем, но найти меняможно всюду.Я един, но сам себе противопоставлен.Я и старец, и отрок.Не знаю я ни отца, ни матери.Ибо извлекли меня подобно рыбе из глубин,Или же пал я на землю, будто камень небесный.По горам и лесам странствую я, но скрыт яво человеках.Для каждого я смертен, но не подвластен временипеременам.
И, наконец, под стихами Арнальдо де Виллановы я тоже сделал латинскуюнадпись: "В память о своем семидесятипятилетии и с благодарностью К. Г. Юнг.1950". Работа закончилась, я снова и снова с удивлением смотрел на камень испрашивал себя: какой во всем этом смысл? Камень находится вне Башни и некоторым образом объясняет ее. Вопределенном смысле он служит выражением обитателя Башни, но на языке невсем доступном. Знаете, что мне хотелось высечь на обратной стороне камня? -"Le cri de Merlin!" (Он кричит о Мерлине. - фр.
). Потому что смысл,заключающийся в камне, напоминает мне о Мерлине в лесу, уже после того, какон удалился от мира. По преданию, люди иногда еще слышат его крики, но немогут их ни понять, ни объяснить. Мерлин является попыткой средневекового подсознания сотворить образ,подобный Парсифалю. Парсифаль - христианский герой, тогда как Мерлин - еготень, сын дьявола и девственницы. В XII веке, когда родилась легенда, еще несуществовало предпосылок для такого ее понимания. Потому он уходит в лес, ипотому "le cri de Merlin" - даже после смерти. Крик этот, непонятный никому,означает, что Мерлин продолжает жить в этой своей нереализованной ибессознательной форме. Его история не может закончиться, она совершаетсявсегда. Тайну Мерлина, как мне представляется, алхимики воплотили в образеМеркурия. Я пытался дать объяснение в психологии бессознательного, но она ипо сей день не понята! Ведь в большинстве своем люди даже не знают, чтобессознательное существует. Мое собственное категорическое знание о нем,естественно, не становится их знанием. Это случилось в Боллингене как раз тогда, когда была построена перваяБашня, зимой 1923 - 1924 года. Помнится, снега на земле не было, возможно,это была ранняя весна. Я жил один, может, неделю, может, больше. Вокругстояла поразительная тишина, прежде я никогда не ощущал ее так сильно. Как-то вечером - отчетливо это помню - я расположился у огня, грея водув большом чайнике, чтобы вымыть посуду. Вода начала кипеть, и чайник запел.Он звучал как многоголосый хор, как какой-нибудь струнный инструмент или какцелый оркестр. Это напоминало стереофоническое звучание, которого на самомделе терпеть не могу. Но в этот момент оно производило потрясающеевпечатление: будто один оркестр находился в Башне, а другой - снаружи.Сначала вступал один, потом другой, словно они отвечали друг другу. Околдованный, я сидел и слушал - больше часа слушал этот концерт, этуволшебную мелодию природы. То была тихая музыка, но со всеми естественнымидиссонансами, что на самом деле верно, потому что в природе существует нетолько гармония, природа противоречива и хаотична. Так было и в музыке,звуки наплывали то как волны, то как ветер, и это было так удивительно, чтопередать словами невозможно. Ранней весной 1924 года я снова оказался один в Боллингене. Я затопилпечь. Вечер стоял такой же тихий. Ночью меня разбудил звук приглушенныхшагов, будто кто-то ходил вокруг Башни. Издалека доносилась музыка, оназвучала все ближе и ближе, наконец послышались голоса, чьи-то речи и смех.Кто может там ходить? Что происходит? Вдоль озера тянулась только однамаленькая тропинка, и по ней едва ли кто-нибудь стал бы ходить! Размышляятаким образом, я окончательно проснулся и, подойдя к окну, открыл ставни -все было тихо. Я никого не увидел и ничего не услышал - ни ветра, ничего. "Это действительно странно", - подумалось мне. Я был уверен, что ишаги, и голоса, и смех мне не пригрезились, но, похоже, это был всего лишьсон. Я снова лег, думая, как я мог так обмануться и почему мне вообщеприснился такой странный сон. С этими мыслями я заснул, и все началосьсначала - шаги, голоса, смех и музыка. В тот же момент передо мной возниклисотни темных фигур, возможно, это были крестьянские мальчики в воскресныхкостюмах. Они спустились с гор и заполонили пространство вокруг Башни, сосмехом и топотом распевая песни и играя на гармониках. Меня это разозлило:"Черт знает что такое! Я думал - это сон, а это на самом деле, и это ужслишком!" С этим чувством я проснулся, вскочил, открыл окно, распахнулставни и - все опять было тихо: лунная ночь и мертвая тишина. И тогда яподумал: "Может, здесь были привидения!" Разумеется, меня интересовало, что это значит, отчего мой сон кажетсямне настолько реальным, что я сразу просыпаюсь. Обычно такую реакциювызывают привидения, и пробуждение означает действительное переживание. Сонтаким образом выражал ту вполне реальную ситуацию, в которой я проснулся.Подобные сны, в противоположность обычным, говорят о намерениибессознательного передать спящему ощущение абсолютной реальностипроисходящего, причем при повторении это ощущение усиливается. Источникомможет быть, с одной стороны, физическое потрясение, с другой -архетипические образы. В ту ночь все происходящее во сне было настолько реальным или, покрайней мере, казалось таковым, что я почти не отличал сна отдействительности. Смысла его я понять не смог. Что означала эта вереницапоющих крестьянских мальчиков? Мне казалось, они явились сюда излюбопытства, им хотелось посмотреть на Башню. Никогда больше я не испытывал ничего подобного и не видел таких снов.Рассказывать о таких вещах не принято, я даже не припомню, чтобыкогда-нибудь слышал о чем-то сходном. Объяснение пришло позже, когда я читалхронику Люцерна XVII века. Там есть такой сюжет: дело было в Альпах, на гореПилат, известной своими привидениями. По преданию, Вотан и по сей деньсовершает там свои магические действа. Там одного человека однажды ночьюпотревожили люди, идущие длинной вереницей, они с песнями и музыкой окружилиего хижину. Именно это я испытал тогда в Башне. На следующий день человекспросил пастуха, который у него ночевал, что бы это могло значить. Тот, незадумываясь, ответил: это, должно быть, "salig Lut" (здесь: души умерших. -швейц. диалект),
неприкаянные души, Вотаново войско. Блуждая, они имеютобыкновение показываться людям. Возможно, на меня подействовало длительное одиночество, пустота итишина вокруг, а это видение множества людей принадлежит к тому же типуявлений, что и галлюцинации отшельников, и носит компенсаторный характер.Однако почему же происходящее было настолько реальным? Может быть, из-заодиночества моя чувствительность обострилась настолько, что я оказался лицомк лицу с той самой вереницей "salig Lut". Но такое объяснение никогда до конца меня не удовлетворяло, я не сталбы утверждать, что это была галлюцинация. На мой взгляд, ощущение реальностипроисходящего, бесспорно, заслуживало специального внимания, особенно всвязи с параллельным сюжетом средневековой хроники. Вполне возможно, что я столкнулся с неким синхронным явлением, когдакакие-либо происшествия, которые мы подразумеваем или предчувствуем, на делевполне соответствуют реальности. У моего видения был ведь и конкретныйисторический аналог: процессии молодых людей имели место в средние века -это были колонны наемников, которых обычно набирали весной из разныхпровинций, они направлялись в Локарно, там сливались в "casa di ferro"(железный отряд. - итал.
) и дальше двигались маршем в Милан. В Италии онибыли солдатами, сражающимися под чужими знаменами. И мое видение, похоже,представляло один из таких регулярных весенних наборов, сопровождаемыхпеснями и шумными гуляньями. Этот странный сон долгое время занимал мои мысли. Когда в 1923 году мы начали здесь строиться, моя старшая дочьнеожиданно сказала: "Как можно здесь строить? Здесь же трупы!" Я подумалтогда: "Ерунда, ничего подобного!" Но, когда мы делали пристройку здесьдействительно обнаружились человеческие кости. Они находились надвухметровой глубине. В локтевом суставе правой руки застряла пуля отвинтовки старинного образца. Судя по положению костей, тело сбросили вмогилу не сразу, а после того как оно разложилось. Это были останки одногоиз французских солдат, утонувших в Линте в 1799 году, их тела вынесло наберега Верхнего озера. Случилось это, когда австрийцы взорвали мост уГринау, который штурмовали французы. Фотография разрытой могилы с датой ееобнаружения (22 августа 1927 года) хранится у меня в Башне. Я устроил солдату официальные похороны: его опустили в могилу, и ятрижды выстрелил в воздух. Позже я установил могильную плиту с надписью. Моядочь интуитивно почувствовала присутствие мертвеца. Эту способность онаунаследовала от моей бабушки по материнской линии. Зимой 1955/56 года я высек имена моих предков на трех каменных плитах,установленных во дворе Башни. Потолок в ней был расписан геральдическимимотивами - моими, моей жены и зятьев. Первоначально герб Юнгов украшал феникс - символ молодости ивозрождения. Позже мой дед, желая, возможно насолить отцу, изменил герб. Онбыл масоном (вольным каменщиком), Великим мастером Швейцарской ложи, и этообстоятельство привело к изменениям, произведенным им в фамильном гербеЮнгов. Я привожу этот факт, который сам по себе может показатьсянесущественным, потому, что он исторически связан с моей жизнью и моимиразмышлениями. После того как дед изменил наш герб, феникса на нем уже не было. Егозаменили голубой крест в правом верхнем углу и голубой виноград слева внизуна золотом поле, их разделяет голубая полоса с золотой звездой. Совершенноочевидно, что это масонская символика. Так же как крест и роза урозенкрейцеров являют собой борьбу противоположностей ("per crucem adrosam", "через крест к розе") - христианского и дионисийского элементов, таккрест и виноград символизируют дух земной, хтонический, и дух высокий,небесный. Объединяющий символ - золотая звезда, "aurum philosophorum"(философское золото. - лат.
). Философия розенкрейцеров вышла из герметической, собственноалхимической, философии. Одним из основателей ордена был Михаэль Майер (1568- 1622), известный алхимик и младший современник малоизвестного, но гораздоболее крупного алхимика Герхарда Дорна (жившего в конце XVI столетия), чьитрактаты составляют первый том "Theatrum Chemicum" (1602). Франкфурт, гдежили они оба, являлся тогда центром алхимической философии. Во всякомслучае, Михаэль Майер - придворный учитель и врач Рудольфа II - был местнойзнаменитостью. В соседнем Майнце в то же время жил доктор медицины июриспруденции Карл Юнг (ум. в 1654), о котором больше ничего не известно;моя родословная замыкается на моем прадеде Зигмунде Юнге, civis Moguntinus(гражданин Майнца. - лат.),
родившемся в начале XVIII века. Это объясняетсятем, что муниципальные архивы Майнца сгорели во время войны за испанскоенаследство. Вполне возможно, что этому ученому, д-ру Карлу Юнгу, былиизвестны труды обоих алхимиков, поскольку тогдашняя фармакология все ещенаходилась под сильным влиянием Парацельса. Дорн, например, открытоподдерживал Парацельса и даже оставил обширные комментарии к его трактату"De vita Longa". Кроме того, он более других занимался процессамииндивидуации. Не буду скрывать, все это меня занимало всерьез, посколькузначительную часть своей жизни я отдал работе над проблемамипротивоположностей, особенно в свете алхимической символики. Высекая имена на каменных плитах, я чувствовал, что между мной и моимипредками существует какая-то роковая связь. Я всегда ощущал свою зависимостьот них, от того, что они не дорешили, от вопросов, на которые они неответили. Мне часто казалось, что существует некая безличная карма, котораяпередается от родителей к детям. Я был убежден, что просто обязан ответитьна вопросы, которые судьба поставила еще перед моими прадедами, что долженхотя бы продолжить то, что они не исполнили. Трудно сказать, сколько в этихвопросах личного, а сколько - общечеловеческого (коллективного). Мне кажется- верно второе. Ведь очень часто проблема, значимая для многих, не всегдапризнается таковой, в ней усматривают только личную заинтересованность, итакой болезненный интерес, как правило, расценивают как персональноепсихическое расстройство. Действительно, подобные нарушения встречаются, ноони не всегда присутствуют изначально, а могут быть и производными -следствием непереносимых социальных условий. Причину болезни поэтому нужноискать не столько в ближайшем окружении человека, сколько в социальнойситуации. До сих пор эти обстоятельства психотерапии редко принимались врасчет. Как любой человек, способный к некоторому самоанализу, я полагал, чтораздвоение моей собственной личности - мое личное дело и касается толькоменя. Фауст поведал мне об этом, произнеся спасительные слова: "Но две душиживут во мне, и обе не в ладах друг с другом", хотя и ничего не объяснил.Мне казалось, что это сказано про меня. Когда я впервые прочел "Фауста", яне мог знать, насколько пророческим для Германии окажется странныйгероический миф Гете. Я понял лишь одно: это касается меня лично. Осознав,что именно гордыня и непростительное легкомыслие Фауста явились причинойубийства Филемона и Бавкиды, я ощущал свою вину так, как если бы сампринимал в прошлом участие в их убийстве. Эта странная мысль пугала меня,необходимо было искупить этот грех или, по крайней мере, не позволить егоповторения. Мои ложные умозаключения получили неожиданное развитие. В юности, непомню от кого, я услышал поразивший меня рассказ, будто мой дед Юнг былродным сыном Гете. Эта глупая история тем не менее произвела на менявпечатление, как мне казалось, она объясняла мою реакцию на "Фауста". Нет, яне верил в так называемую реинкарнацию, но мне было близко то, что индусыназывают кармой. Тогда я и представить не мог, что бессознательноесуществует, и, естественно не находил никакого психологического объяснениясвоим реакциям. Просто я ничего не знал о том (а для большинства людей это ипо сей день остается неизвестным), что бессознательное подготавливаетбудущие события задолго до их свершения, что люди, обладающие даромясновидения могут их предвидеть. Например, когда Якоб Буркхардт узнал окоронации кайзера в Версале, он воскликнул "Это крах Германии!" АрхетипыВагнера уже стояли у ворот, а с ними пришел дионисийский опыт Ницше,происходящий, видимо, все же от буйного Вотана. Гордыня Вильгельма поразилаЕвропу и стала причиной катастрофы 1914 года. В юности (в 1890-х) я бессознательно следовал этому духу времени, неумея противостоять ему. "Фауст" пробудил во мне нечто такое, что в некоторомсмысле помогло мне понять самого себя. Он поднимал проблемы, которые болеевсего меня волновали: противостояние добра и зла, духа и материи, света итьмы. Фауст, будучи сам неглубоким философом, сталкивается с темной сторонойсвоего существа, своей зловещей тенью - Мефистофелем. Мефистофель, отрицаясамое природу, воплощает подлинный дух жизни в противоположность сухойсхоластике Фауста, поставившей его на грань самоубийства. Мои внутренниепротиворечия проявились здесь как драма. Именно Гете странным образомобусловил основные линии и решения моих внутренних конфликтов. ДихотомияФауст - Мефистофель воплотилась для меня в одном единственном человеке, иэтим человеком был я. Это касалось меня лично, я узнавал себя. Это была моясудьба и все перипетии драмы - мои собственные; я принимал в них участие совсей пылкостью. Любое решение в данном случае имело для меня ценность.Позднее я сознательно во многих своих работах акцентировал внимание напроблемах, от которых уклонился Гете в "Фаусте", - это уважение к извечнымправам человека, почитание старости и древности, неразрывность духовнойистории и культуры. [Эта установка Юнга нашла свое выражение в надписи,которую он сделал у въезда в Башню: "Philemonis Sacrum - Fausti Poenitentia"(Филемонова святыня - Фаустово раскаяние). Когда надпись была вмурована встену, Юнг поместил те же слова над входом во вторую Башню. - ред.
] Наши души, как и тела, состоят из тех же элементов, что тела и душинаших предков. Качественная "новизна" индивидуальной души - результатбесконечной перетасовки составляющих. И тела и души исторически обусловленыимманентно: возникая вновь, они не становятся единственно возможнойкомбинацией, это лишь мимолетное пристанище неких исходных черт. Мы еще неуспели усвоить опыт средневековья, античности и первобытной древности, а насуже влечет неумолимый поток прогресса, стремительно рвущийся вперед, вбудущее, и мы вслед за ним все больше и больше отрываемся от своихестественных корней. Мы отрываемся от прошлого, и оно умирает в нас, иудержать его невозможно. Но именно утрата этой преемственности, этой опоры,эта неукорененность нашей культуры и есть ее так называемая "болезнь": мы всуматохе и спешке, но все более и более живем будущим, с его химерическимиобещаниями "золотого века", забывая о настоящем, напрочь отвергаясобственные исторические основания. В бездумной гонке за новизной нам недает покоя все возрастающее чувство недостаточности, неудовлетворенности инеуверенности. Мы разучились жить тем, что имеем, но живем ожиданиями новыхощущений, живем не в свете настоящего дня, но в сумерках будущего, где вконце концов - по нашему убеждению - взойдет солнце. Зачем нам знать, чтолучшее - враг хорошего и стоит слишком дорого, что наши надежды на большиесвободы обернулись лишь большей зависимостью от государства, не говоря уже отой ужасной опасности, которую принесли с собой выдающиеся научные открытия.Чем менее мы понимаем смысл существования наших отцов и прадедов, тем менеемы понимаем самих себя. Таким образом отдельный человек теряет навсегдапоследние родовые корни и инстинкты, превращаясь лишь в частицу в общеймассе и следуя лишь тому, что Ницше назвал "Geist der Schwere", духомтяжести. Опережающий рост качества, связанный с техническим прогрессом, с такназываемыми "gadgets" (приспособлениями. - англ.
), естественно, производитвпечатление, но лишь вначале, позже, по прошествии времени, они уже выглядятсомнительными, во всяком случае купленными слишком дорогой ценой. Они недают счастья или благоденствия, но в большинстве своем создают иллюзорноеоблегчение; как всякого рода сберегающие время мероприятия они на поверку допредела ускоряют темп жизни, оставляя нам все меньше и меньше времени."Omnis fastinatio ex parte - diaboli est" - "Всякая спешка - от дьявола",как говорили древние. Изменения же обратного свойства, напротив, как правило дешевлеобходятся и дольше живут, поскольку возвращают нас к простому, проверенномупути, сокращая наши потребности в газетах, радио, телевидении и в прочих,якобы сберегающих наше время, нововведениях. В этой книге я излагаю очень субъективные вещи, это мое миропонимание,которое ни в коем случае не следует расценивать как некое измышление разума.Это скорее видение, приходящее к человеку тогда, когда он старается уйти,отстраниться от внешних голосов и образов. Мы гораздо лучше слышим и гораздолучше видим, если нас не зажимают в тисках настоящего, если нас неограничивают и не преследуют нужды этого часа и этой минуты, заслоняясобственно саму минуту и образы, и голоса бессознательного. Так мы остаемсяв неведении, даже не предполагая, насколько в нашей жизни присутствует мирнаших предков с его элементарными благами, не задумываясь, отделены ли мы отнего непреодолимой стеной. Наш душевный покой и благополучие прежде всегообусловлены тем, в какой мере исторически унаследованные фамильные чертысогласуются с эфемерными нуждами настоящего момента. В моей Башне в Боллингене я чувствую себя так, словно живу одновременново множестве столетий. Башня переживет меня, хотя все в ней указывает навремена давно прошедшие. Здесь очень немногое говорит о сегодняшнем дне. Если бы человек XVI века оказался в моем доме, лишь спички икеросиновая лампа явились бы для него новинкой, в остальном онориентировался бы без труда. В Башне нет ничего, что могло бы не понравитьсядушам предков, - ни телефона, ни электричества. Здесь я пытаюсь найти ответына вопросы, которые занимали их при жизни и которые они не сумели решить; япытаюсь - плохо ли, хорошо ли - просто как могу. Я даже изобразил их настенах, и это похоже на то будто вокруг меня собралась большая молчаливаясемья, живущая здесь на протяжении столетий. Здесь обитает мой "номер 2" исуществует жизнь во всем ее величии; она проходит и является вновь.
Путешествия
Северная Африка
В начале 1920 года один мой приятель собирался в Тунис по делам ипредложил мне присоединиться. Я сразу же согласился. Мы отправились в марте,и ближайшей нашей целью был Алжир. Продвигаясь вдоль побережья, мы достиглиТуниса и прибыли в Сузу, где я и оставил своего приятеля. Наконец-то я оказался там, где так хотел побывать: в неевропейскойстране, в которой не говорили ни на одном из европейских языков, неисповедовали христианства, где господствовали иные расовые и историческиетрадиции, иное мировоззрение, наложившее свой отпечаток на облик толпы. Мнечасто хотелось хоть раз посмотреть на европейцев со стороны, чужими глазами.Правда, я совершенно не понимал по-арабски, но тем внимательнее я наблюдаллюдей, их нравы и привычки. Я многие часы просиживал в арабских кафе,прислушиваясь к беседам, в которых не понимал ни слова. Но меня чрезвычайнозаинтересовали мимика беседующих, их способ выражения эмоций; я научилсязамечать даже незначительные изменения в жестикуляции арабов, особенно когдаони говорили с европейцами. Так я пытался взглянуть на белого человекасквозь призму иной культурной традиции. То, что европейцы называют восточной невозмутимостью и апатией, мнепоказалось маской, за которой скрывалось некое беспокойство, волнение, чегоя не мог себе объяснить. Странно, но оказавшись на марокканской земле, яощутил то самое непонятное беспокойство: земля здесь имела странный запах.Это был запах крови - словно почва пропиталась ею. Мне подумалось, что этаземля пережила и перемолола в себе три цивилизации - карфагенскую, римскую ихристианскую. Посмотрим, что принесет исламу технический век. Покинув Сузу, я направился на юг, в Сфакс, а оттуда - в Сахару, вгород-оазис Тоцер. Этот город стоит на небольшой возвышенности, на краюплато, снизу его омывают теплые и соленые источники. Их вода орошает оазис,разбегаясь тысячей маленьких каналов. Высокие старые пальмы создаютсвоеобразную тенистую крышу, под которой цветут персики, абрикосы и инжир, ау самой земли расстилается ярко зеленая альфа. Среди зелени порхалинесколько сверкающих, как драгоценные камни, зимородков. Под "крышей" былоотносительно прохладно, здесь прогуливались какие-то персонажи в белыходеждах, какие-то "нежные пары", не разжимающие объятий - похоже,гомосексуалисты. Я представил себя в Древней Греции, там, где эта склонностьукрепляла мужские сообщества и лежала в основе греческого полиса. Было ясно,что мужчины разговаривают здесь с мужчинами, а женщины - с женщинами. Яувидел нескольких женщин в подобных монашеским одеяниях. Лишь некоторыеходили без покрывала, это были, как объяснил мой проводник, проститутки. Наглавных улицах можно встретить только мужчин и детей. Проводник подтвердил мне, что гомосексуализм действительнораспространен здесь и считается чем-то вполне обычным, в конце концов я тожеполучил от него соответствующее предложение. В простоте своей он недогадывался о мысли, которая поразила меня как вспышка молнии, все вдругобъяснив. Я внезапно ощутил себя человеком, вернувшимся в прошлое, на многостолетий назад, в мир бесконечно детский, бесконечно наивный, этим людям ещетолько предстояло с помощью скудного знания, что давал им Коран, изнынешнего состояния, из первобытной тьмы прийти к осознанному существованию,к необходимости защитить себя от угрозы, идущей с Севера. Будучи все еще под впечатлением этой бесконечной временнойпротяженности, этого статичного бытия, я вдруг вспомнил о своих карманныхчасах - символе европейского, все ускоряющегося времени: оно и было тойугрозой, той мрачной тучей, что нависла над головами этих наивныхсчастливцев. Они вдруг показались мне мирно пасущимися животными, которые невидят охотника, но в какой-то момент смутно улавливают его запах, егогнетущее присутствие. Этот запах и есть неумолимый бог времени, которыйнеизбежно разделит их вечность на дни, часы и минуты, все дробя и всеизмельчая. Из Тоцера я направился в оазис Нефта. Мы двинулись в путь рано утром,сразу после восхода солнца. Нас везли огромные быстроногие мулы, и прибылимы на место довольно скоро. Недалеко от оазиса нас миновал одинокий всадник;весь в белом, он гордо сидел в седле и, проезжая мимо, никак неприветствовал нас. Под ним был черный мул с украшенными серебряными обручамирогами. Всадник был необыкновенно хорош и по-своему элегантен, он выгляделкак человек, у которого никогда не было карманных часов, не говоря уже онаручных, - они были ему без надобности, он и так знал все, что ему нужно. Внем не было той суетности, которая так легко пристает к европейцу. Европеецвсегда помнит, что он не таков, каким был прежде, но никогда не знает, чемже он стал. Он убежден, что время - синоним прогресса, но задумывается надтем, что оно же - синоним безвозвратности. С облегченным багажом, постоянноувеличивая скорость, европеец стремится к туманной цели. Все свои потери ивызванное ими "sentiment d'incompletitude" (чувство неудовлетворенности. -фр.
) он восполняет иллюзорными победами - пароходами и железными дорогами,самолетами и ракетами. Он выигрывает в скорости и, сам того не ведая, теряетдлительность; переносясь на огромной скорости в иное измерение, в реальностьиного порядка. Чем дальше мы углублялись в Сахару, тем медленнее текло время, угрожаявот-вот повернуть вспять. Вокруг неподвижный и раскаленный воздух, откоторого у меня рябило в глазах. Я почти грезил, когда мы добрались допервых пальм и хижин оазиса: мне показалось, что так было всегда. На следующее утро меня разбудили непривычный шум и крики на улице.Рядом раскинулась большая открытая площадь, которая вечером была пуста.Теперь же здесь толпились люди, верблюды, ослы и мулы. Верблюды ревели,разнообразными вариациями тона выражая свое хроническое недовольство, ослысоревновались с ними, издавая ужасные вопли. Люди бегали, крича ижестикулируя, они казались чем-то взволнованными и взбудораженными.Проводник объяснил мне, что сегодня большой праздник. Ночью несколькокочевых племен появились в городе, чтобы отработать два дня на полях одногоиз влиятельных марабутов. Он занимался благотворительностью и владелогромными территориями пахотных земель. Этим людям предстояло расчиститьземли для нового поля и подвести к нему каналы. Неожиданно на дальнем краю площади поднялось облако пыли, затемвзметнулось вверх зеленое знамя. Под барабанный бой по площади двинуласьдлинная процессия из нескольких сотен свирепых мужчин с корзинами имотыгами. Возглавлял ее седобородый, почтенного вида старик. Он вел себя снеподражаемым достоинством и естественностью, на вид ему было лет сто, аможет, и больше. Это и был марабут, сидящий верхом на белом муле, окруженныйтанцующими мужчинами. Вокруг царили возбуждение, шум, зной, раздавалисьдикие крики. С фанатичной целеустремленностью процессия прошествовала мимо инаправилась в оазис так, будто направлялась на битву. Я последовал за этойордой на благоразумном расстоянии. Мой проводник не предлагал мнеприблизиться к ней до тех пор, пока мы не пришли туда, где "работали". Здесьцарила еще большая суматоха. Барабанный бой и неистовые крики неслись совсех сторон, поле было похоже на растревоженный муравейник. Все делалось вкрайней спешке. Одни, приплясывая, тащили тяжелые корзины с песком, другие сневероятной скоростью рыли землю, выкапывая ямы и насыпая дамбы. Посредивсего этого шума разъезжал марабут на белом муле, отдавая приказания жестамимягкими и усталыми, но полными благородства. Там, где он появлялся, шум,крики и толкотня сразу усиливались, создавая своего рода фон, на которомспокойная фигура марабута производила необычайное впечатление. К вечеру людизаметно поутихли, в их движениях чувствовалась крайняя усталость, онибессильно опускались на землю возле своих верблюдов и мгновенно засыпали.Ночью воцарилась абсолютная тишина, прерываемая лишь разноголосым лаемсобак. Ас первыми лучами солнца раздались протяжные вопли муэдзина,возвещавшего время утренней молитвы. Увиденное кое-что прояснило для меня: эти люди, оказывается, жили впостоянном возбуждении, они были подвластны лишь эмоциям. Сознание, с однойстороны, задает им некую ориентацию в пространстве посредством разного родавнешних впечатлений, но с другой - они руководствуются страстями иинстинктами. Они не рефлектируют, их мыслящее эго не существует само посебе, не имеет автономии. Во многом они мало чем отличаются от европейцев,разве что немного проще. Мы обладаем гораздо большей преднамеренностью ицеленаправленностью, зато их жизнь более интенсивна. Менее всего я желалуподобиться аборигенам, но все-таки заразился, правда физически, - подхватилинфекционный энтерит, от которого, впрочем, через пару дней избавился,обходясь местными средствами: рисовой водой и каломелью. Я вернулся в Тунис полный мыслей и впечатлений. В ночь перед отплытиемв Марсель мне приснился сон, в котором, как я и предполагал, все обрелозаконченную форму. Ничего удивительного я в этом не нахожу, ведь я приучилсебя к тому, что существую одновременно как бы на двух уровнях -сознательном, когда я хочу и не могу что-либо понять, и бессознательном,когда нечто мне ведомо, но не иначе как во сне. Мне снилось, что я оказался в каком-то арабском городе, и там, как вомногих арабских городах, есть некая крепость, а в ней - цитадель, касба.Город был расположен посреди поля и обнесен стеной, которая окружала его счетырех сторон, с каждой стороны были ворота. Касбу внутреннего города окружал широкий ров (что здесь отнюдь непринято). Я стоял у деревянного моста, ведущего в темную арку: то быливорота, и они были открыты. Мне очень хотелось проникнуть внутрь, и я ступилна мост. Но едва я дошел до середины, как от ворот отделился красивыйтемнокожий араб - он был царственно хорош, этот юноша в белом бурнусе. Язнал, что это принц и что он живет здесь. Приблизившись, он вдруг набросилсяна меня, пытаясь сбить с ног. Завязалась борьба. Мы с силой ударились оперила, они поддались, и мы оба полетели в ров, где араб попытался погрузитьмою голову в воду. "Ну, это уж слишком", - подумал я и ухватил его за шею.Меня не оставляло чувство глубокого восхищения этим юношей, но я не могпозволить себя убить и его убивать не собирался. Мне нужно было только,чтобы он потерял сознание и прекратил борьбу. Вдруг декорации переменились, и мы оказались в большом восьмиугольномзале со сводчатым потолком - белом зале, где все было просто и хорошо. Вдольсветлых мраморных стен стояли низкие кушетки, а передо мной на полулежалаоткрытая книга с черными буквами, которые на редкость красиво смотрелись намолочно-белом пергаменте. То была не арабская рукопись, она, скорее,походила на уйгурский текст, знакомый мне по манихейским фрагментам изТурфана. Я не знал, о чем она, но у меня возникло ощущение, будто это быламоя книга,
будто я сам написал ее. Юный принц, с которым мы еще недавноборолись, сидел на полу, справа от меня. Я попытался объяснить ему, чтотеперь, после того как я взял над ним верх, он должен прочесть эту книгу.Принц воспротивился. Тогда я обнял его за плечи и, так сказать, с отеческойнастойчивостью заставил прочитать ее. Я был убежден, что это необходимо, и вконце концов он уступил. В этом сне арабский юноша был как бы двойником того гордого араба,
который проехал мимо нас, не склонив головы. Будучи обитателем касбы, этотперсонаж воплощал самость, а точнее, был вестником и представителем самости.Касба, из которой он вышел, представляла собой безупречную мандалу(цитадель, окруженная с четырех сторон стеной и с воротами на каждойстороне). То, как мы с ним боролись, напоминало борьбу Иакова с ангелом;если провести параллель с Библией - он был как ангел Господень, посланникБога, пожелавший наказать человека за незнание. Ангел, собственно, должен был "вселиться" в меня, но он знал лишьангелов и ничего не понимал в людях, поэтому он вначале напал на меня каквраг, однако я выстоял. Во второй части сновидения я сам стал хозяиномцитадели, и ангел сидел у моих ног, ему пришлось учиться понимать меня,постигать человеческую природу. Знакомство с арабской культурой в буквальном смысле подавило меня. Этилюди, живущие во власти чувств и страстей, не склонные к долгимразмышлениям, в главном для себя опирались на те исторические уровнибессознательного, которые мы в себе преодолели или думаем, что преодолели.Это как тот детский рай, от которого мы отлучены, но который при любойвозможности напоминает о себе. Воистину, наша вера в прогресс таит в себеглубочайшую опасность: предаваясь все более иллюзорным мечтаниям о будущем,наше сознание неотвратимо погружается в свое прошлое состояние. Но правда и то, что детство - которое из-за своей наивности, малоосознает себя - способно создать совершенный образ целостного исамодостаточного человека во всей его неповторимости. Поэтому взгляд ребенкаи первобытного человека может пробудить у взрослого и цивилизованногочеловека какую-то тоску, какие-то желания, стремления и потребности, ранееневостребованные, свойственные той части личности, которая была подавлена,затерта, загнана внутрь. Я разъезжал по Африке, пытаясь обнаружить нечто такое, что в каком-тосмысле обретается по ту сторону европейского сознания. Подсознательно яхотел найти ту часть своей индивидуальности, которая затушевывалась подвлиянием и под давлением европейского образа жизни. Она, эта часть,бессознательно противостоит моему стремлению подавить ее. В соответствии сосвоей природой она стремится погрузить меня в бессознательное (утянуть подводу) и тем самым погубить, но благодаря своему знанию я в состоянии ееосознать и обозначить, в состоянии отыскать взаимоприемлемый modus vivendi.Темный цвет кожи араба указывает на то, что он - "тень", но не моегосознательного "я", а в большей степени этническая, то есть тень некойцелостности, составляющей мою личность, моей самости. Как хозяин касбы, этотараб был тенью моей самости. Европеец живет в согласии со своим ratio,отметая тем самым большинство человеческих проявлений, и почитает это заблаго, не замечая, что достигается оно ценой жизни во всей ее полноте, ценойсобственной личности - утратой ее целостности. Сон объясняет, какое влияние оказало на меня знакомство с СевернойАфрикой. Прежде всего не исключено было, что мое европейское сознаниеподвергнется неожиданным и мощным атакам бессознательного. Но на самом делея ничего подобного не испытал, наоборот, я всякий раз убеждался в своемпревосходстве, и жизнь на каждом шагу напоминала мне, что я европеец. Кэтому я относился как к неизбежности, ведь между мной и аборигенами всегдасуществовала некая дистанция, некое отчуждение. Но тот факт, чтобессознательное столь явно принимает этот чуждый мне порядок вещей, явилсядля меня неожиданностью: я не был готов к подобному конфликту, который восне возник в сюжете об убийстве. Истинный характер этого расстройства я понял лишь несколько лет спустя,оказавшись в тропической Африке. Здесь я впервые почувствовал, что значит"going black under the skin" (почернеть под кожей, т.е. в душе. - англ.
),эта подстерегающая каждого европейца опасность потерять себя - опасность,еще не вполне осознаваемая нами. "Там, где опасность, там, однако, испасение" - эти слова Гельдерлина мне часто вспоминались в подобныхситуациях. "Спасение" заключается в нашей способности осознать, чего хочеттемная сторона нашей личности, и в этом нам помогают предостерегающие сны.Они говорят, о присутствии в каждом из нас некоего "существа", которое нетолько пассивно принимает подсознательные импульсы, но и само переходит внаступление, рвется в бой, - это и есть тень нашего "я". Также как детскиевоспоминания могут неожиданно завладеть сознанием, вызывая столь живоечувство, что мы вдруг ощущаем себя перенесенными в мир детства, так и этот,иной и чуждый нам, образ жизни будит архетипическую память о прошлом,которое мы, казалось, совершенно забыли. Это воспоминание о потенциальныхвозможностях, отринутых цивилизацией, но мы воспринимаем их как своего родапримитивный опыт, как некий варварский пережиток, и предпочитаем забыть оних. Но как только это напоминает о себе, провоцируя конфликт, мы как бысознательно взвешиваем обе возможности: одну - реально проживаемую, другую -забытую. И тогда становится ясно: утраченное не всегда может найти слова всвою защиту. В структуре психики, так же как и в экономике, нет ничего, чтосовершалось бы механически, все связано со всем, все имеет цель и смысл. Нопоскольку сознательный разум не может охватить и осветить всю структуру вцелом, он, как правило, не может понять и этот смысл. Поэтому мы вынужденыопираться только на наши знания об этом и надеяться, что в будущем ученыесумеют объяснить, что же означает это столкновение с тенью самости. Вовсяком случае, я в тот момент даже не догадывался о природе этогоархетипического опыта и еще в меньшей степени мог найти ему какие бы то нибыло исторические параллели. Тем не менее мне надолго запомнился мой сон имое желание снова при малейшей возможности посетить Африку. Желание этоисполнилось лишь через пять лет.
Америка: индейцы пуэбло
Каждый раз, когда возникает потребность взглянуть на вещи критически,нужно смотреть на них со стороны. Это особенно верно в отношении психологии,где материал по природе своей гораздо более субъективен, чем в любой другойобласти знаний. Как, например, возможно полностью осознать национальныеособенности, если мы не можем взглянуть на свой народ со стороны? А этоозначает - смотреть на него с точки зрения другого народа. И чтобы опытудался, необходимо получить более или менее удовлетворительное представлениео другом коллективном сознании, причем в процессе ассимиляции нам придетсястолкнуться со многими необычными вещами, которые кажутся несовместимыми снашими понятиями о норме, которые составляют так называемые национальныепредрассудки и определяют национальное своеобразие. Все, что не устраиваетнас в других, позволяет понять самих себя. Я начинаю понимать, что естьАнглия, лишь тогда, когда я как швейцарец испытываю неудобства. Я начинаюпонимать Европу (а это наша главная проблема), если вижу то, что раздражаетменя как европейца. Среди моих знакомых много американцев. Именно поездка вАмерику дала мне возможность критически подойти к европейскому характеру иобразу жизни; мне всегда казалось, что нет ничего полезнее для европейца,чем взглянуть на Европу с крыши небоскреба. Впервые таким образом явоображал европейскую драму, будучи в Сахаре, когда меня окружалацивилизация, отдаленная от европейской приблизительно так же, как ДревнийРим - от Нового Света. Тогда мне стало понятно, до какой степени - даже вАмерике - я все еще стеснен и замкнут в рамках культурного сознания белогочеловека. И тогда у меня появилось желание углубить эту историческуюаналогию, спустившись еще ниже по культурной лестнице. Оказавшись в Америке в следующий раз, я вместе с американскими друзьямипосетил в Нью-Мехико, город, основанный индейцами пуэбло. Впрочем, "город" -это слишком сильно сказано, на самом деле это просто деревня, но дома в ней,скученные, густозаселенные, выстроенные один над другим, позволяют говоритьо "городе", тем более что так его название звучит на их языке. Так впервыемне удалось поговорить с неевропейцем, то есть не с белым. Это был вождьплемени Тао, человек лет сорока или пятидесяти, умный и проницательный, поимени Охвия Биано (Горное Озеро). Я говорил с ним так, как мне редкоудавалось поговорить с европейцем. Разумеется, и он жил в своем собственноммире, как европеец - в своем, но что это был за мир! В беседе с европейцемвы, словно песок сквозь пальцы, пропускаете общие места, всем известные, нотем более никому не понятные; здесь же - я словно плыл по глубокомуневедомому морю. И неизвестно, что доставляет больше наслаждения - открыватьдля себя новые берега или находить новые пути в познании вещей давноизвестных, пути древние и практически забытые. "Смотри, - говорил Охвия Биано, - какими жестокими кажутся белые люди.У них тонкие губы, острые носы, их лица в глубоких морщинах, а глаза всевремя чего-то ищут. Чего они ищут? Белые всегда чего-то хотят, они всегдабеспокойны и нетерпеливы. Мы не знаем, чего они хотят. Мы не понимаем их.Нам кажется, что они сумасшедшие". Я спросил его, почему он считает всех белых сумасшедшими? "Они говорят,что думают головой", - ответил вождь. "Ну, разумеется! А чем же ты думаешь?"- удивился я. "Наши мысли рождаются здесь", - сказал Охвия, указывая насердце. Я был ошеломлен услышанным. Первый раз в жизни (так мне казалось) мненарисовали истинный портрет белого человека; меня было такое чувство, будтодо этого я не видел ничего, кроме размалеванных сентиментальных картинок.Этот индеец отыскал наше самое уязвимое место, увидел нечто, такое чего невидим мы. У меня возникло ощущение, будто то, чего я не замечал в себераньше, нечто лишенное очертаний, поднимается во мне. И из этого тумана одинза другим выплывают образы. Сначала возникли римские легионеры, разрушающиегалльские города, Цезарь с его резкими, словно высеченными из камня,чертами, Сципион Африканский и, наконец, Помпеи. Я увидел римского орла надСеверным морем и на берегах Белого Нила. Я увидел Блаженного Августина,принесшего на остриях римских пик христианское "credo" бриттам, и КарлаВеликого с его пресловутым крещением язычников. Я видел банды крестоносцев,грабящих и убивающих. Со всей беспощадностью передо мной обнажилась пустотаромантической традиции с ее поэзией крестовых походов. Затем перед глазамипоявились Колумб, Кортес и прочие конквистадоры, огнем, мечом и пыткамипроложившие путь христианству, достигшему даже этих отдаленных пуэбло,мечтательных и мирных, почитающих солнце своим отцом. Я увидел, наконец,жителей Новой Зеландии, куда европейцы доставили морем "огненную воду",скарлатину и сифилис. Этого было достаточно. Все, что у нас зовется колонизацией,миссионерством, распространением цивилизации и пр., имеет и другой облик -облик хищной птицы, которая с жестокостью и упорством находит добычуподальше от своего гнезда, что отроду свойственно пиратам и бандитам. Всеэти орлы и прочие хищники, которые украшают наши гербы, дают психологическиверное представление о нашей истинной природе. Однако в том, что сказал Охвия Биано, меня поразило и другое. Его словатак точно передавали особое настроение нашего разговора, что мой рассказвыглядел бы неполным, если бы я не упомянул об этом. Мы беседовали на крышесамого большого (пятиэтажного) здания, откуда были видны и другие крыши и наних - фигуры индейцев, закутанных в шерстяные одеяла и созерцающих солнце,свершающее свой путь по небу каждый день, с утра до вечера. Вокруг нас,сгрудившись, стояли низкие квадратные дома, сложенные из высушенного насолнце кирпича (адоба), с характерными лестницами, которые поднимались отземли до крыши и от крыши - к крышам соседних строений. Прежде, в тревожныедля индейцев времена, вход в дом обычно располагался на крыше. Перед нами досамого горизонта тянулось предгорье Тао (примерно 2300 м над уровнем моря),некоторые вершины с воронками потухших вулканов достигали 4000 м. Позадинас, за домами, текла прозрачная река, на противоположном берегу которойвиднелось еще одно селение пуэбло с такими же домами из красного кирпича,высота которых увеличивалась по направлению к центру, что странным образомнапоминало американскую столицу с ее небоскребами в центре. Примерно вполучасе езды вверх по реке возвышалась большая гора, просто Гора, Гора безимени. Говорят, что, когда она затянута облаками, мужчины уходят туда, чтобысовершать таинственные обряды. Индейцы пуэбло чрезвычайно скрытны, особенно в том, что касается ихрелигии. Свои обряды они совершают в глубокой тайне, которая охраняетсянастолько строго, что я воздержался от расспросов - это ни к чему не привелобы. Никогда раньше я не сталкивался с подобной таинственностью. Религиисовременных цивилизованных народов вполне доступны, их таинства уже давноперестали быть таковыми. Здесь же сам воздух был преисполнен тайны, - тайны,известной всем, но недоступной для белых. Эта странная ситуация напомниламне об Элевсинских мистериях, об их тайнах, которые всем известны, ноникогда не разглашаются. Я понял, чувства какого-нибудь Павсания илиГеродота, когда писал: "Мне не позволено называть имя этого бога". Здесьцарили не мистификация, а мистерия, и нарушение тайны несло в себеопасность, одинаковую для всех и каждого. Хранение же ее наделяет индейцапуэбло некой гордостью и силой, позволяющей противостоять агрессивнойэкспансии белых. Эта тайна рождает у него чувство своего единства сплеменем. Я убежден, что пуэбло как особая общность сохранятся до тех пор,пока будут храниться их тайны. Поразительно, насколько меняется индеец, когда заходит речь о религии.Обычно он полностью владеет собой и ведет себя с достоинством, что поройграничит с равнодушием. Но когда он заговаривает о вещах, имеющих отношениек его священным тайнам, он становится необыкновенно эмоциональным, не всилах скрывать свои чувства. И это в какой-то степени позволяло мнеудовлетворить свое любопытство. Выше я уже говорил, что от прямых расспросовмне пришлось отказаться. Поэтому, желая узнать что-то существенное, ястарался делать это крайне осторожно; наблюдая за выражением лицасобеседника. Если я касался чего-то важного, он замолкал или же отвечалуклончиво, но на лице его появлялись следы глубокого волнения, глазанаполнялись слезами. Религия для индейцев - отнюдь не теория (можно лисоздать теорию, способную вызвать слезы), это то, что имеет прямое инепосредственное отношение к действительности и значит столько же, если небольше. Когда мы сидели на крыше с Охвией Биано, а слепящее солнце поднималосьвсе выше и выше, он вдруг сказал, указывая на него: "Тот, кто движется там,в небе, не наш ли это Отец? Разве можно думать иначе? Разве может бытьдругой Бог? Без солнца ничто не может существовать!" Все сильнее волнуясь,он с трудом подбирал слова, и наконец воскликнул: "Что человек делал бы одинв горах? Без солнца он не смог бы даже соорудить себе очаг!" Я спросил, не допускает ли он, что солнце может быть огненным шаром,форму которого определил невидимый Бог. Мой вопрос не вызвал у него ниудивления, ни негодования. Вопрос показался ему настолько нелепым, что ондаже не счел его глупым - а просто не обратил на него внимания. Я испытал,будто оказался перед неприступной стеной. Единственное, что я услышал вответ: "Солнце - Бог! Это видно любому". Хотя никто не станет отрицать огромного значения солнца, но то чувствои то волнение, с которым говорили о нем эти спокойные, скрытные люди, былодля меня внове и глубоко меня трогало. В другой раз, когда я стоял у реки и смотрел на гору, возвышавшуюсяпочти на 2000 м, мне пришла в голову мысль, что это и есть крыша всегоамериканского континента и что люди, живущие здесь, подобны индейцам,которые, завернувшись в одеяла, стоят на самых высоких крышах Пуэбло,молчаливые и погруженные в созерцание - лицом к солнцу. Внезапно глубокий,дрожащий от тайного волнения голос произнес слева от меня: "Тебе не кажется,что вся жизнь идет от Горы?" Это старый индеец в мокасинах неслышно подошелко мне и задал свой - не знаю, как далеко идущий - вопрос. Взгляд на реку,струящуюся с горы, объяснил мне, что его подтокнуло. По-видимому, вся жизньидет от Горы потому, что там - вода, а где вода, там жизнь. Нет ничего болееочевидного. В его вопросе слышалось глубокое волнение, и я вспомнилразговоры о таинственных ритуалах, совершаемых на Горе. "Каждый можетвидеть, что ты сказал правду", - ответил я ему. К сожалению, наша беседа вскоре прервалась, так что мне не удалосьсоставить более глубокое понятие относительно символизма воды и горы. Я обратил внимание, что индейцы пуэбло, с такой неохотой рассказывавшиео вещах религиозных, с большой готовностью и воодушевлением обсуждали своиотношения с американцами. "Почему американцы не оставят нас в покое? -вопрошал Горное Озеро. - Почему они хотят запретить наши танцы? Почему онине позволяют нашим юношам уходить из школы, когда мы хотим отвести их вКиву. [Место, где совершаются ритуалы.] Мы ведь не делаем ничего, чтоприносило бы вред американцам!" После долгого молчания он продолжил:"Американцы хотят запретить нашу религию. Почему они не могут оставить нас впокое? То, что мы делаем, мы делаем не только для себя, но и для американцевтоже. Да, мы делаем это для всех. Это нужно всем". По его волнению я понял, что вождь имеет в виду что-то очень важное всвоей религии. "Выходит, то, что выделаете, приносит пользу всем?" - спросиля. "Конечно! Если бы мы не делали этого, что бы сталось тогда?" - ответил онс необыкновенным воодушевлением и многозначительно указал на солнце. Я ощутил, что мы приблизились к деликатной сфере, которая затрагиваетсвященные тайны племени. "Ведь мы - народ, - сказал он, - который живет накрыше мира, мы - дети солнца, и, совершая свои обряды, мы помогаем нашемуОтцу шествовать по небу. Если мы перестанем это делать, то через десять летсолнце не будет всходить и наступит вечная ночь". Теперь я знал, откуда берется достоинство и невозмутимое спокойствиеэтого человека. Он - сын солнца, и его жизнь полна космологического смысла -он помогает своему Отцу, творцу и хранителю жизни на земле, - он помогаетему совершать это ежедневное восхождение. Если в свете такогосамоопределения мы попытаемся объяснить назначение собственной жизни, то,как подсказывает здравый смысл, его убожество поразит нас. Мыпокровительственно улыбаемся первобытной наивности индейца, кичимся своеймудростью. Почему? Да потому, что нас гложет обыкновенная зависть. Ведь впротивном случае на свет божий выйдут наша духовная нищета и никчемность.Знания не делают нас богаче, но все дальше уводят от мифологическогомиропонимания, которое свойственно было нам когда-то по праву рождения. Если мы на минуту отрешимся от нашего европейского рационализма иокажемся вдруг на этих вершинах с их кристальным воздухом, где по однусторону - полоса материковых прерий, по другую - Тихий океан, если мыпожертвуем своими сознательными представлениями о мире ради этой бескрайнейлинии горизонта, за которой скрыто, то, чего мы не знаем, что неподвластносознанию, - только тогда мы увидим мир таким, каким его видят индейцыпуэбло. "Вся жизнь приходит с гор", - и в этом они могут убедитьсянепосредственно. Точно также они убеждены, что живут на крыше безграничногомира, ближе всех к Богу. Бог слышит их лучше других, их поклонение их обрядыдостигают далекого солнца раньше, чем другие. Священная Гора, явление Яхвена горе Синай, вдохновение, испытанное Ницше на Энгадене, - все это явленияодного порядка. Мысль о том, что исполнение обряда может магическим образомвоздействовать на солнце, мы считаем абсурдной, но, если вдуматься, она нестоль уж безумна, более того, она нам гораздо ближе, чем мы предполагаем.Наша христианская религия, как и всякая другая, проникнута идеей, чтоособого рода действия или поступки - ритуал, молитва или богоугодные дела -могут влиять на Бога. Ритуальные действия всегда являют собой некий ответ, обратную реакцию,и предполагают не только прямое "воздействие", но зачастую преследуют имагическую цель. Но чувство, что ты сам в состоянии ответить на проявлениеБожественного могущества, что ты, сам, способен сделать для Бога что-товажное, преисполняет человека гордостью, дает ему возможность ощутить себясвоего рода метафизическим фактором. "Бог и мы" - даже если этобессознательный sousetendu (намек. - фр.
) это все же ощущениеравноправности, позволяющее человеку вести себя с завидным достоинством, итакой человек в пол -ном смысле слова находится на своем месте.
Кения и Уганда
Tout est bien sortant des mains de l'Auteurdes choses. Rousseau
[Все, что выходит из рук Творца, - благо. Руссо.
] На Лондонской выставке в Уэмбли (1925) на меня произвела неизгладимоевпечатление экспозиция, посвященная племенам и народностям, находившимся подбританским протекторатом, и я решил, что в ближайшем будущем отправлюсь втропическую Африку. Мне давно хотелось пусть недолго, но пожить вкакой-нибудь неевропейской стране, среди людей, мало похожих на европейцев. Осенью того же года с двумя друзьями, англичанином и американцем, явыехал в Момбаз. Кроме нас на пароходе было много молодых англичан,направляющихся в колонии, чтобы занять свои посты. Царившая на бортуатмосфера ясно давала понять, что эти люди путешествуют не радиудовольствия, но в силу необходимости. Конечно, они выглядели веселыми, нообщий серьезный тон был очевиден. О судьбе большинства попутчиков мне сталоизвестно еще до того, как я вернулся домой. Некоторых из них постигла смертьбуквально в течение ближайших двух месяцев, они умерли от тропическоймалярии, инфекционной дизентерии и воспаления легких. Среди умерших былмолодой человек, сидевший за столом напротив меня. Другим был доктор Экли,работавший в обезьяньем питомнике, с которым я подружился в Нью-Йоркенезадолго до этого путешествия. Он умер, когда я еще находился на Элгоне, ивесть о его смерти дошла до меня уже после возвращения. Момбаз остался в моей памяти как жарко-влажный город, упрятанный влесу, среди пальм и манго, очень живописный, с природной гаванью и стариннымпортугальским фортом, - город столь же европейский, сколь и негритянский ииндийский. Мы пробыли там два дня и к вечеру третьего отправились поузкоколейке в Найроби. Наступала тропическая ночь. Мы ехали вдоль прибрежной полосы, мимомногочисленных негритянских селений, где люди сидели и беседовали,расположившись вокруг небольших костров. Вскоре поезд пошел на подъем,селения исчезли. Опустилась фиолетово-черная ночь. Жара немного спала, и язаснул. Меня разбудили первые лучи солнца; поезд, окутанный красным облакомпыли, как раз огибал оранжево-красный скалистый обрыв. На выступе скалы,опершись на длинное копье и глядя вниз на поезд, неподвижно стояла тонкаячерно-коричневая фигурка. Рядом возвышался гигантский кактус. Я был околдован необычным зрелищем. Это была встреча с чем-тосовершенно чуждым, никогда не виденным мной, но в то же время я ощущал некоесильное sentiment du dejr vu (чувство узнавания. - фр.
). Мне казалось, что явсегда знал этот мир и лишь случайно оказался разделенным с ним во времени.Казалось, будто я возвратился в страну своей юности и знаю этого темнокожегочеловека - он ждет меня уже пять тысяч лет. Это настроение не покидало меня все время, пока я путешествовал поАфрике. Помню, что однажды мне доводилось переживать нечто подобное: в тотраз я вместе с моим прежним шефом, профессором Блейлером, впервые столкнулсяс парапсихологическими явлениями. До этого я воображал, что буду потрясен,увидев нечто столь невероятное. Но когда это случилось, я даже не былудивлен, восприняв произошедшее как совершенно естественное, само собойразумеющееся, словно я и раньше знал об этом. Трудно сказать, какую струну задел во мне одинокий темнокожий охотник.Просто я знаю, что этот мир был моим в течение тысячелетий. Тем не менее я был несколько озадачен. Около полудня поезд прибыл вНайроби, расположенный на высоте 1800 м над уровнем моря. Ярко светилосолнце, напомнив мне о сияющей вершине Энгадена, ошеломляющей своим блескомтех, кто поднимался наверх из мглистой долины. И что удивительно, нажелезнодорожной станции я встретил множество молодых людей в старомодныхшерстяных лыжных шапочках, которые я привык видеть, да и сам носил наЭнгадене. Они очень удобны потому, что завернутый вверх край можно опуститьвниз как козырек, в Альпах это защита от ледяного ветра, здесь - от палящейжары. Из Найроби мы на маленьком форде выехали к равнине Атхи, где раскинулсяогромный заповедник. С невысокого холма открывался величественный виднасаванну, протянувшуюся до самого горизонта; все покрывали бесчисленные стадаживотных - зебр, антилоп, газелей и т. д. Жуя траву и медленно покачиваяголовами, они беззвучно текли вперед, как спокойные реки; это мерное течениелишь иногда прерывалось однотонным криком какой-нибудь хищной птицы. Здесьцарил покой извечного начала, это был такой мир, каким он был всегда, добытия, до человека, до кого-нибудь, кто мог сказать, что этот мир - "этотмир". Потеряв из виду своих попутчиков, я оказался в полном одиночестве ичувствовал себя первым человеком, который узнал этот мир и знанием своимсотворил его для себя. В этот миг мне во всей полноте открылся космологический смысл сознания."Quod natura relinquit imperfectum, ars perficit" (Что природа оставляетнезавершенным, завершает искусство. - лат.
), - говорили алхимики. Невидимымактом творения человек придает миру завершенность, делая его существованиеобъективным. Мы считаем это заслугой одного лишь Создателя, даже непредполагая, что тем самым превращаем жизнь и собственное бытие в некийчасовой механизм, а психологию человеческую - в нечто бессмысленное,развивающееся по заранее предопределенным и известным правилам. Эта утопиячасового механизма - совершенно безнадежная - не знает драмы человека имира, человека и Бога. Ей не ведомо, что есть "новый день" и "новая земля",она подвластна лишь монотонному раскачиванию маятника. Я подумал о своемприятеле, индейце пуэбло: он видел, что смысл его существования в том, чтобыкаждый день помогать отцу - Солнцу совершать свой путь по небу. Я не могизбавиться от чувства зависти к нему - ведь его жизнь была полна смысла, а явсе еще без всякой надежды искал свой собственный миф. Теперь я его нашел, иболее того - осознал, что человек есть тот, кто завершает творение, что он -тот же создатель, что только он один вносит объективный смысл всуществование этого мира; без него все это, неуслышанное и неувиденное,молча поглощающее пищу, рождающее детенышей и умирающее, бессмысленной теньюсотни миллионов лет пребывало в глубокой тьме небытия, двигаясь к своемуневедомому концу. Только человеческое сознание придает всему этому смысл изначение, и в этом великом акте творения человек обрел свое неотъемлемоеместо. Железная дорога в этих местах тогда только строилась, и поезд довез насдо конечной (на тот момент) станции "Шестьдесят четыре". Пока слугивыгружали наше объемистое снаряжение, я уселся на шоп-бокс (ящик дляпровизии, что-то вроде плетеной корзины) и закурил трубку, размышляя о том,что мы наконец достигли края нашей "ойкумены" - обитаемой земли, гденачинаются бесконечные тропы, в разных направлениях пересекающие материк.Через какое-то время ко мне подошел немолодой англичанин, очевиднопоселенец. Он поинтересовался, куда мы направляемся. Когда я описал ему нашмаршрут, он спросил: "Вы первый раз в Африке? Я здесь уже сорок лет". "Да, -ответил я. - По крайней мере, в этой части Африки". "В таком случае могу ли я вам кое-что посоветовать? Понимаете, сэр,здесь страна не человека, а Бога. И если что-нибудь случится, вы простосядьте и постарайтесь не волноваться". С этими словами он поднялся исмешался с толпой негров, суетившихся вокруг. Я долго сидел, пытаясь представить себе психологическое состояниечеловека, который мог сказать такое. В словах англичанина несомненносконцентрировалась квинтэссенция его опыта; не человек, а Бог правил здесь,другими словами, не воля или намерение, а непостижимая судьба. Я все еще продолжал обдумывать его слова, когда раздался сигнал котъезду и подъехали два наших автомобиля. Мы, восемь человек, взгромоздилисьвместе с багажом в машины, стараясь устроиться по возможности удобно. Затемнесколько часов ни о чем, кроме тряски, думать было невозможно. Ближайшеепоселение Какамега, где размещались окружной комиссар, небольшой гарнизонафриканцев, вооруженных винтовками, госпиталь и, хотите верьте - хотите нет,маленькая психиатрическая больница, оказалось гораздо дальше, чем япредполагал. Наступил вечер, и внезапно мы очутились в кромешной темноте. Ив этот момент разразилась тропическая гроза: гром, молнии и такой ливень,что через минуту мы вымокли с головы до пят, а каждый мелкий ручеекпревратился в бурный поток. В половине первого ночи, когда уже стало проясняться, мы в плачевномсостоянии наконец добрались до Какамеги, где комиссар привел нас в чувствоизрядной порцией виски и пригласил в свою гостиную. В камине пылал веселый итакой долгожданный огонь. Посреди комнаты стоял большой стол, заваленныйанглийскими журналами. Впечатление складывалось такое, будто мы оказались взагородном доме где-нибудь в Сассексе. Я так устал, что не мог провестигрань между сном и явью: снится мне все это или я, наоборот, проснулся. Но вконце концов нам все же пришлось разбить наш палаточный лагерь, - мы делалиэто впервые, - и, слава богу, все оказалось на месте. На следующее утро я проснулся с легкими признаками ларингита: менязнобило, и целый день я вынужден был провести в постели. Этомуобстоятельству я был обязан моим знакомством с так называемой brainfeverbird (дословно: птица, вызывающая воспаление мозга. - англ.
).
Эта птицазнаменита тем, что абсолютно точно допевает октаву до предпоследней ноты итут же начинает все сначала. Из-за высокой температуры и подобногомузыкального сопровождения я испытывал ощущение, что голова мояраскалывается на куски. Другой пернатый обитатель банановых плантаций выводил мелодию,состоявшую из двух сладчайших и приятнейших звуков, заканчивая ее третьим -резким и пугающим. Quod natura relinquit imperfectum... (To, что природаоставила незавершенным. - лат.
) Лишь одна птица здесь издавала безупречномелодичные звуки. Когда она пела, казалось, будто вдоль горизонта плыветколокольчик. На следующий день с
помощью комиссара мы увеличили число нашихносильщиков и получили его военный эскорт из трех стрелков. В таком составемы начали путь к вершине Элгон (4400 м). Тропа вилась по относительно сухойсаванне, поросшей зонтичными акациями. Всю землю вокруг покрывали маленькиекруглые холмики в два-три метра высотой, это были старые колонии термитов. Для путешественников вдоль тропы были построены небольшие кирпичныедомики, круглые, с соломенной крышей. Они были открыты и совершенно пусты.По ночам у входа подвешивался зажженный фонарь, чтобы отпугнуть незваныхгостей. У нашего повара фонаря не было, зато он поселился один в собственноймаленькой хижине, чем был очень доволен. Но это чуть было не закончилось длянего самым печальным образом. Накануне он заколол перед своей хижиной овцу,купленную нами за пять угандийских шиллингов, и приготовил на ужинпревосходные отбивные. Когда же после ужина мы уселись у костра и закурили,до нас донеслись странные звуки, которые, приближаясь, напоминали томедвежий рев, то собачий лай, то пронзительный крик, то истерический смех. Впервое мгновение мне показалось, что я нахожусь на комическом представленииу Барнума и Бэйли, но вскоре сцена стала уже не смешной, а угрожающей. Нассо всех сторон окружали голодные гиены, привлеченные, видимо, запахомовечьей крови. Это они устроили дьявольский концерт, и в отблесках огняможно было видеть, как в высокой траве горели их глаза. Гиены, как известно, не нападают на человека, но абсолютной уверенностив безопасности у нас не было, тем более, что в этот момент раздался страшныйвопль - он доносился со стороны хижин. Мы схватились за оружие(девятимиллиметровая винтовка Манлихера и охотничье ружье) и сделалинесколько выстрелов по светящимся в траве огонькам, когда вдруг подбежалперепуганный повар. Выяснилось, что "физи" (гиена) забралась в хижину и чутьбыло не загрызла его. Весь лагерь был в панике. Гиены испугались и, шумнопротестуя, удалились. Остаток ночи прошел спокойно и тихо, лишь из хижины,где жили носильщики, еще долго доносился смех. Утром следующего дня у наспоявился местный вождь с дарами - корзиной яиц и двумя цыплятами. Онупрашивал нас задержаться еще на день и перестрелять гиен. Оказывается, задень до нашего происшествия, они напали на спавшего в хижине старика ирастерзали его. De Africa nihil certum! (В Африке ни в чем нельзя бытьуверенным. - лат.
) С рассветом в жилище опять началось веселье - оттуда слышались взрывыхохота. Похоже, они обыгрывали события минувшей ночи. Один изображал спящегоповара, другой - подползающую к нему гиену. Эту маленькую пьесу онимногократно повторяли, но публика каждый раз была в восторге. С тех пор повара прозвали Физи. Мы, трое белых, уже получили свои"trademarks" (прозвища. - англ.
). Моего друга, англичанина, называлиКрасношеим, как, впрочем, и всех здешних англичан. Американец, которыйщеголял в эффектном плаще, был известен как Bwana meredadi (Нарядныйгосподин). Волосы тогда у меня уже были седыми (мне было пятьдесят), и меняназвали Mzee - старик, считая столетним. Людей в преклонном возрасте здесьпочти не встретишь, седых я видел очень мало. Mzee - еще и почетный титул, ион был присужден мне, поскольку я возглавлял "Психологическую экспедицию вБагишу" - название, которое "lucus a non lucendo" ["Lucus" (роща) от "nonlucendo" (не светит) - пример анекдотичной этимологии; это означает нелепое,противоположное действительности название.] присвоили этой экспедиции вминистерстве иностранных дел в Лондоне. Мы действительно побывали в Багише,но гораздо больше времени провели на Элгоне. Мои негры оказались превосходными знатоками человеческого характера.Такая интуитивная проницательность связана со свойственной им удивительнойспособностью к подражанию. Они потрясающе копируют походку, жесты, манеруречи, в буквальном смысле "влезая" в шкуру своего персонажа. Их способностьк постижению эмоциональной природы показалась мне поразительной. Яиспользовал любую возможность, чтобы вступать с ними в длительные беседы, ккоторым они, судя по всему, питали пристрастие. Таким образом я многомунаучился. То обстоятельство, что наше путешествие было как бы полуофициальным,давало нам определенные преимущества: нам было легче нанимать носильщиков,легче добиться военной охраны. Последнее не было излишней предосторожностью,мы передвигались по районам, которые белыми не контролируются. Так, привосхождении на Элгон нас сопровождали сержант и два солдата. От губернаторая получил письмо с просьбой взять под свою защиту некую англичанку, котораявозвращалась в Египет через Судан. Поскольку мы следовали по тому жемаршруту и уже успели познакомиться с этой дамой в Найроби, я не виделпричин отклонить эту просьбу. К тому же мы были многим обязаны губернаторуза самую разнообразную помощь. Я рассказываю об этом, чтобы показать, как неуловимо архетип можетвлиять на наши поступки. Нас по чистой случайности было трое. Я приглашалеще одного моего приятеля присоединиться к нам, но обстоятельства непозволили ему принять приглашение. Этого оказалось достаточно, чтобыбессознательно мы стали ощущать себя архетипической троицей. Но для полнотынам не хватало четвертого. Поэтому я предпочел воспользоваться случаем и с удовольствиемприветствовал присоединившуюся к нам даму. Она оказалась непритязательной ибесстрашной, внося приятное разнообразие в нашу мужскую компанию. Когдаспустя какое-то время наш юный товарищ заболел тяжелой формой тропическоймалярии, нам очень пригодился ее опыт: в первую мировую войну она быламедсестрой. После происшествия с гиенами мы двинулись дальше, не успев выполнитьпросьбу вождя. Дорога шла под уклон, все чаще попадались следы третичнойлавы. Мы прошли через заросли гигантских, покрытых огненно-красными цветамидеревьев найди. Огромные жуки и исполинские, ослепительно раскрашенныебабочки оживляли поляны и лесные лужайки, на ветвях раскачивались любопытныеобезьяны. Вскоре мы почувствовали себя "miles from anywhere" (затерянными. -англ.
) в джунглях; это был райский мир. Большей частью наш путь пролегал покраснозему саванны, мы предпочитали естественные тропы, узкие и извилистые. Без особых приключений мы достигли подножья горы Элгон, которая по мереприближения к ней росла на глазах. Здесь начинался подъем: узкая тропа,ведущая вверх. Нас приветствовал местный вождь, он был сыном лекаря -"лайбона". Приехал он на пони, это была единственная лошадь, которую мы показдесь встретили. Он сообщил, что его племя принадлежит к масаи, но ведетобособленное существование здесь, на склонах горы Элгон. После нескольких часов подъема мы вышли на большую живописную поляну,где протекал чистый и холодный ручей, падающий с высоты примерно трехметров. Здесь мы выкупались, разбили лагерь на мягком и сухом склоне в тенизонтичных акаций. Неподалеку находилась негритянская деревушка, состоявшаяиз нескольких хижин и бомы - двора, огороженного забором из колючегокустарника. С местным вождем я объяснялся на суахили. По его распоряжению намносили воду, этим занималась женщина с двумя дочерьми-подростками. Всю иходежду составлял только пояс из раковин каури (раковины ходили здесь вобращении вместо денег). Девушки были поразительно миловидными и стройными,с шоколадно-коричневой кожей и аристократически медлительными движениями.Приятно было слышать по утрам тихий звон железных колец, когда они шли отручья, видеть их силуэты, когда, слегка покачиваясь, они выплывали извысокой желтой травы, удерживая на голове сосуды с водой. Набор украшений,которые они носили был чрезвычайно разнообразен: кольца на лодыжках, медныебраслеты, ожерелья и серьги из меди или дерева, по форме похожие намаленькие катушки. В нижнюю губу они втыкали костяной или железный гвоздик.У девушек были прекрасные манеры, встречая нас они застенчиво иочаровательно улыбались. У меня никогда не было возможности поговорить с местными женщинами (заисключением одного случая, о котором я вскоре упомяну), здесь это непринято. Как и у нас на юге, мужчины здесь разговаривают с мужчинами,женщины - с женщинами. Вести себя иначе означает love-making (заниматься любовью. - англ.
).
Белый при этом не только теряет свой авторитет, но и рискует "going-black"(почернеть. - англ.
), в чем я не раз убеждался. Нередко доводилось слышать,как негры говорили о каком-нибудь белом: "Он - плохой человек", Когда яспрашивал почему, в ответ раздавалось: "Он спит с нашими женщинами". Мужчины здесь занимались скотом и охотой, женщины - шамбой (плантациямибананов, сладкого картофеля, риса и маиса). Дети, козы и цыплята - всепомещались вместе в одной круглой хижине. Достоинство и естественностьместных женщин определялось их активной ролью в домашнем хозяйстве. Понятиеравноправия женщин - это порождение нашего века, когда естественное деловоепартнерство мужчины и женщины потеряло свой смысл. Примитивное же обществорегулируется бессознательным эгоизмом и альтруизмом - в расчет принимается ито, и другое. Этот бессознательно установленный порядок тотчас разрушается,если происходит нечто непредвиденное, восстановление же его - уже всегданекий сознательный акт. Я с теплотой вспоминаю одного из своих "информантов", от которогополучил немало интересных сведений о здешних семейных нравах. Это былудивительно красивый и вежливый юноша по имени Гиброат - сын вождя, чьедоверие мне, похоже, удалось завоевать. Он охотно брал у меня сигареты, ноникогда не выпрашивал подарки, в отличие от всех остальных. Время от временион "наносил светские визиты" и рассказывал всякие любопытные вещи. Я видел,что ему хочется о чем-то меня попросить, но он все не решается. Черезкакое-то время, когда наше знакомство достаточно упрочилось, юноша обратилсяко мне с неожиданной просьбой: он хотел, чтобы я познакомился с его семьей.Мне было известно, что жены у него нет, а родители его умерли. Речь шла оего старшей сестре, которая вышла замуж, став второй женой, у нее былочетверо детей. Гиброат попросил меня навестить их - по-видимому, в его жизнисестра занимала место матери. Я согласился, полагая, что смогу получитьнекоторое представление о семейной жизни туземцев. "Madame etait chez elle" (мадам была у себя. - фр.
), она вышла изхижины, когда мы прибыли, и непринужденно поздоровалась с нами. Онаоказалась привлекательной женщиной среднего возраста, то есть ей было околотридцати; кроме обязательного пояса, она носила кольца на лодыжках изапястьях, какие-то медные украшения свисали с необыкновенно длинной мочкиуха, грудь прикрыта шкурой какого-то дикого зверька. Своих четырех маленьких"мтотос" она заперла в хижине, и они выглядывали сквозь дверные щели,возбужденно хихикая. По моей просьбе она открыла дверь, но лишь черезкакое-то время они осмелели и вышли. Сестра Гиброата была так же любезна,как и он сам. А он светился от радости, видя успех своего предприятия. Мы говорили стоя, потому что сидеть было негде, разве что на пыльной,покрытой пометом дороге. Беседа наша ограничивалась условными рамкамиполусемейной-полусветской тематики: семья, дети, дом, сад. Старшая жена жиларядом, у нее было шестеро детей. Бома этой "сестры" располагалась метрах ввосьмидесяти от нас. Приблизительно на полпути между хижинами жен, навершине этого умозрительного треугольника стояла хижина мужа, а метрах впятидесяти за ней - маленькая хижина, принадлежавшая его взрослому сыну отпервой жены. Каждая из двух женщин имела собственную шамбу, и моя хозяйка,похоже, очень гордилась своей. У меня сложилось впечатление, что ее уверенность и чувство собственногодостоинства были основаны в значительной степени на адекватности ее своемумаленькому миру, включающему детей, дом, скот, шамбу, и - last but not least(последнее, но немаловажное. - англ.
) -
не лишенную привлекательностивнешность. О муже говорилось вскользь; казалось, он то есть, то - нет. Вданный момент он находился в каком-то неизвестном месте. Моя хозяйкаказалась воплощением стабильности, воистину она была "pied-r-terre" (земнаяопора мужа. - фр.
). Вопрос заключался не в том, есть он или нет его, носкорее - есть ли она, ибо она являлась центром этого домашнего мира, покамуж бродит где-то со своими стадами. То, что происходит внутри этих"простых" душ, не осознается и потому неведомо, ведь собственные заключенияо "прогрессивной" дифференциации мы делаем, исходя из своих представлений оевропейских нравах - и только. Я спрашивал себя: не является ли "мужественность" белой женщиныследствием того, что она утратила этот естественный мир (шамба, дети,домашний скот, собственный дом и очаг); может быть, это своего родакомпенсация за утрату естества, а отсюда причина "женственности" белогомужчины? Рациональная государственная структура стремится любыми способамизатушевывать различия между полами. Роль гомосексуализма в современномобществе аномальна: отчасти, это следствие материнского комплекса, отчасти -феномен естественной целесообразности, призванный предотвратить дальнейшеевоспроизведение. Мне и моим товарищам по путешествию посчастливилось ощутить вкусафриканской жизни в ее первобытной и ни с чем не сравнимой красоте и во всейглубине ее страдания. Дни, которые я там провел, - лучшее, что было у меня вэтой жизни, - procul negotiis et integer vitae sulerisque purus (вдалиотдел, в первобытной жизни, чистой и непраздной. - лат.
), в "божественномпокое" первобытной земли. Никогда больше у меня не было возможности таксвободно и открыто "наблюдать человека и других животных" (Геродот). Затысячи миль от Европы, этой матери всех демонов, которые не могли достатьменя здесь, - ни телеграмм, ни телефонных звонков, ни писем, ни визитов, -это было частью и необходимым условием "Психологической экспедиции вБагишу". Все мои душевные силы в их свободном потоке обратились назад, вэтот блаженный первобытный простор. Нам удавалось легко заводить разговоры с любопытными туземцами, которыеежедневно приходили к лагерю, садились вокруг и с неизменным интересомнаблюдали за всем, что мы делаем. Мой вождь, Ибрагим, посвятил меня втонкости этикета беседы. Все мужчины (женщины никогда не приближались)должны были сесть на землю. Для меня Ибрагим поставил маленький стул изкрасного дерева - стул вождя, на который я должен был сесть. Затем я начиналсвою речь с перечисления "шауры" - тех тем, которых мы будем касаться.Большинство моих собеседников объяснялись на сносном пиджин-суахили, я же,чтобы меня поняли, старался в основном пользоваться карманным разговорником.Эта маленькая книжка была предметом бесконечного восхищения. Мой скудныйсловарный запас вынуждал меня говорить просто, что и требовалось в этойситуации. Зачастую наша беседа приобретала характер увлекательной игры вотгадывание загадок, и туземцы охотно принимали в ней участие. Нопродолжалась она, как правило, не более часа, наши собеседники заметноуставали и драматически жаловались, объясняя жестами: "Увы, мы так устали". Меня, разумеется, очень интересовали их сны, но завести разговор на этутему никак не удавалось. Я предлагал маленькие поощрения: сигареты, спички,английские булавки - все, чем они так дорожили. Ничего не помогало. Я так ине смог до конца объяснить их испуг, когда речь заходила о сновидениях.Подозреваю, что все дело в страхе и недоверии. Известно ведь, что негрыбоятся фотографироваться, они подозревают, что при этом у них отнимаютчастицу души, - возможно, точно так же они боятся, что тот, кто знает ихсны, может нанести им вред. Это, между прочим, не касалось наших слуг, онибыли сомалийцами, жили на побережье и говорили на суахили. У них имелсяарабский сонник, к которому они обращались ежедневно. Если у них возникаликакие-то сомнения, они приходили ко мне за советом. За то, что я знал Коран,они называли меня "человеком-книгой" и считали переодетым мусульманином. Однажды мне удалось побеседовать с лайбоном, старым знахарем. Онпоявился передо мной в великолепном плаще из шкурок голубых обезьян, явноочень дорогом. Когда я стал расспрашивать знахаря о снах, он ответил сослезами на глазах: "Прежде у лайбонов бывали сны, и они знали, ждать ливойны и болезней, будет ли дождь и куда гнать стада". Еще его дед виделтакие сны. Но с тех пор как в Африку пришли белые, никто уже не видит снов.Сны больше не нужны, теперь про все знают англичане! Я понял, что этого человека лишили смысла его существования. То, в чемраньше наставлял его божественный голос, теперь "знают англичане". Преждеон, знахарь, беседовал с богами, ведающими судьбой племени, и обладалогромным влиянием. Его слово - как слово пифии в Древней Греции - былопоследней инстанцией. Теперь роль последней инстанцией перешла к окружномукомиссару. Все жизненные ценности находились отныне в этом мире. Думается,что теперь это лишь вопрос времени и жизнестойкости черной расы - когданегры наконец осознают важность физических законов. Наш лайбон вовсе не был похож на выдающегося человека, он был всеголишь слезливым старичком, живым воплощением распадающегося, отживающего иневозвратимого мира. Не однажды я заводил с туземцами разговор о богах, ритуалах ицеремониях. Но только единственный раз, в одной маленькой деревушке, мнепредставилась возможность наблюдать нечто в этом роде. Там, перед пустойхижиной посреди оживленной деревенской улицы, оставили тщательно выметенноеместо диаметром в несколько метров. Посередине положили пояс из раковин,кольца, серьги, черепки от горшков и какую-то лопатку. Нам лишь удалосьузнать, что в этой хижине умерла женщина. О похоронах ничего не говорилось. В беседах со мной местные жители настойчиво повторяли, что их западныесоседи - "плохие" люди. Когда там кто-нибудь умирал, об этом уведомлялисоседнюю деревню, а тело вечером приносили к месту, находившемуся посередине- между этими деревнями. В свою очередь, с той стороны на это же местодоставляли всякие подношения, а утром трупа уже не было. Мне со всейочевидностью дали понять, что в той, другой деревне, мертвеца съедали. Там,где мы жили, ничего подобного не происходило: мертвецов выносили в кусты, игиены в одну ночь все улаживали. Фактически мы не обнаружили ничего похожегона похоронный обряд. Тем не менее, мне стало известно, что, когда человек умирает, его телокладут на пол посреди хижины. Лайбон, обходя его вокруг, льет молоко из чашина пол, бормоча при этом: "Айик адхиста, адхиста айик!" Значение этих слов мне было уже известно. В конце одной из моих бесед стуземцами какой-то старик внезапно воскликнул: "Утром, на заре, мы выходимиз хижин, плюем на руки и протягиваем их к солнцу". Я попросил проделать этуцеремонию и подробно ее описать. Несколько человек поднесли руки ко рту,поплевали на них, а вернее с силой подули, и повернули ладони к солнцу. Яспросил, что это означает, зачем они это делают, почему дуют или плюют наруки. Ответом была фраза: "Мы всегда так делаем". Получить хоть какое-товнятное объяснение было невозможно, и я понял, что в действительности онизнали только, что они делали
это, но не знали, что
конкретно делали. Самиони не видели в этом смысла. Но ведь и мы исполняем обряды, не всегдапонимая, зачем это делаем: зажигаем свечи на рождественской елке, хранимпасхальные яйца и т. д. Старик пояснил, что это и есть истинная религия всех людей, что всекевирондосы, все ваганда, все племена, которые можно увидеть с горы, иживущие так далеко, что их невозможно увидеть, - все почитают "адхисту", тоесть восходящее солнце. Только в этот момент солнце было "мунгу" - то естьБогом. Первый слабый золотистый полумесяц новой луны, явившийся на востоке,- тоже Бог. Но только в этот момент и ни в какой другой. По-видимому, смысл этого ритуала заключался в поднесении чего-то солнцув момент его восхода. Слюна же - это субстанция, которая по понятиямпримитивных народов содержит ману - целебную, магическую и жизненную силу.Дыхание - это roho, арабское ruch, ивритское ruach, греческое pneuma - ветери дух. Само действие таким образом означает: "Я преподношу богу мою живуюдушу". Это была безмолвная рукотворная молитва, которую можно истолковатьтак: "Господи, в твои руки отдаю я дух мой". Кроме адхисты элгонисы, как мы узнали позже, почитают "айик", дух,живущий в земле и являющийся шайтаном (дьяволом). Он вызывает страх ихолодный ветер, подкарауливает ночных путников. Старик, чтобы усилитьвпечатление, стал насвистывать какой-то дьявольский мотив, давая понять, какайик ползет сквозь высокие заросли травы и кустарника. По убеждению этих людей, Творец устроил все хорошо и красиво. Он живетпо ту сторону добра и зла. Он - "мьзури", то есть прекрасен, и все, что онсделал, - тоже "мьзури". Я задал им вопрос: "А как же дикие звери, которые губят ваш скот?",ответ гласил: "Лев хороший и красивый". - "А ваши ужасные болезни?" - Онисказали: "Ты лежишь на солнце, и это прекрасно". Их оптимизм поражал. Но,как я вскоре обнаружил, они были оптимистами до шести часов вечера. Послезаката они оказывались уже в другом мире - темном мире айика, мире, гдецарили зло, страх и опасности. Оптимистическая философия уступала местофилософии темной и иррациональной, страху перед призраками, магическимизаклинаниями. С рассветом страхи забывались, и они вновь становилисьоптимистами. Меня эти открытия глубоко потрясли: здесь, у истоков Нила, я обнаружилнечто сходное с древнеегипетским представлением о двух противоборствующихпомощниках Озириса - Горе и Сете. Похоже, этот культ возник первоначально впервобытной Африке и по священным водам Нила достиг берегов Средиземногоморя. Адхиста, восходящее солнце, подобно Гору, воплощает свет; айик - тьму. В простом обряде, совершаемом над мертвым телом, лайбон, проливаямолоко, называет оба этих имени, одновременно принося жертву двум божествам.Они имеют равную силу и значение, делят между собой день и ночь, и каждомуиз них отпущено по двенадцать часов. Но полным божественного смыслаоказывается тот миг, когда с характерной для экваториальных широтвнезапностью первый луч солнца как стрела пронзает тьму и ночь уходит,уступая место свету, несущему жизнь. Восход солнца в этих широтах всегда вызывал у меня волнение. Потрясалоне столько великолепие являющегося на горизонте солнца, но то, чтопроисходит после. У меня стало привычкой перед самым восходом брать походныйстульчик и садиться под зонтом акации. Передо мной на дне маленькой долинытянулась темная, почти черная полоса джунглей, с нависающим над ней краемплато. Сперва контраст между светом и тьмой очень резок, затем мягкий светпостепенно проникает в долину и, становясь все ярче и ярче, заполняет еевсю. Горизонт превращается в пылающую белую линию. Создается впечатление,что свет проникает уже внутрь предметов и они начинают светиться изнутри,пока не становятся почти прозрачными, как блестящие разноцветные стеклышки.Все вокруг выглядит подобно огненным кристаллам. Издалека доносится крикптицы-колокольчика. В такие минуты мне казалось, будто я нахожусь в каком-тосказочном замке. Это был самый священный час дня, и я, забыв о времени,наслаждался этим великолепием, испытывая бесконечный восторг. Рядом со мной находилась высокая скала, где жили огромные павианы.Обычно они с шумом и криками носились по лесу, но каждое утро они тихозастывали на краю скалы со стороны восходящего солнца, будто тоже ожидалирассвета. Они походили на павианов из храма Абу-Симбел в Египте, чьизастывшие движения напоминали молитвенные жесты. Здесь повторялся один и тотже сюжет: с давних пор люди поклонялись великому богу, избавляющему мир оттьмы, несущему в себе лучистый небесный свет. Я тогда осознал, что в душе всегда живет стремление к свету,неудержимое желание вырваться из первобытной тьмы. Ночью все живоепогружается в глубокое уныние и каждой душой овладевает неизъяснимая тоскапо свету. Это тоскливое выражение мы видим в глазах туземцев и животных. Вглазах животных прячется печаль, и никто никогда не узнает, порождение лиэто их души или болезненное чувство - знак первобытного, первоначальногосостояния мира. Эта печаль - суть настроения Африки, постоянное ощущение еюсвоего одиночества. Первобытная тьма сопричастна глубокой материнской тайне,потому так остро переживают негры рождение солнца - ведь в этот моментявляется свет, является избавление, освобождение от тьмы. Говорить, чтосолнце есть Бог, - значит утратить, забыть изначальное ощущение, переживаниеэтого момента. "Мы рады, что кончилась ночь и духи ушли", - но это уженекоторое рассудочное осмысление. В действительности ночью над этой землейнависает такая тьма, что ночь становится не просто ночью, а тьмой души,вековечной ночью, которая сегодня та же, какой была миллионы лет. И желаниеувидеть свет - это желание обрести сознание. Наше безмятежное пребывание на горе Элгон близилось к концу. Мы грустносворачивали палатки, обещая себе, что вернемся. Трудно было смириться смыслью, что я больше никогда не смогу увидеть и пережить это ни с чем несравнимое великолепие. Позже близ Какамеги нашли золото, в ставшей мнеродной, недалекой стране развернулось движение "мау-мау", и нам пришлосьпробудиться от наших грез и мифов. Мы продвигались по южному склону горы Элгон. Постепенно характеррельефа менялся: к равнине подступили высокие горы, покрытые густымиджунглями. Цвет кожи местных жителей становился чернее, тела - неуклюжими имассивными. Их движения уже не отличались той грациозностью, которая таквосхищала нас у масаи. Мы приближались к Багише, где должны были задержатьсяна какое-то время в лагере на Бунамбале. Отсюда открывался потрясающий видна широкую нильскую долину. Затем мы двинулись дальше, в Мбалу, там насожидали два грузовых форда, на которых мы наконец добрались до станцииДжиния у озера Виктория-Нианца. Мы загрузили свой багаж в маленький поезд,который раз в две недели ходил до озера Киога. Там какой-то пароходик сдровяной топкой с небольшими приключениями довез нас до порта Масинди. Здесьмы пересели на грузовик и доехали до города Масинди, расположенного наплато, отделяющем озеро Киога от озера Альберт. В одном селении на пути от озера Альберт в Реджаф (Судан) мы пережилинезабываемое приключение. Местный вождь, очень высокий, молодой еще человек,нанес нам визит со своей свитой. Это были самые черные негры, которых якогда-либо встречал. Визитеры не внушали доверия. Мамур (наместник) выделилнам в сопровождение трех стрелков, но я видел, что и они, и наши слугичувствовали себя неуверенно. У них имелось только по три патрона навинтовку, их присутствие по сути было чисто символическим жестом со стороныправительства. Когда вождь предложил нам вечером посмотреть на ньгома (танцы), яохотно согласился, рассчитывая поближе узнать этих людей. Наступила ночь. Мыуже собирались ложиться спать, когда раздались трубные звуки и грохотбарабанов. Нашему взору явились человек шестьдесят, воинственно настроенных,со сверкающими пиками, дубинками и мечами. За ними, на некотором расстоянии,следовали женщины и дети, младенцы устроились на спинах своих матерей.Разворачивалось по всем признакам грандиозное празднество. Несмотря на жару,был разожжен большой костер, и женщины с детьми расположились вокруг него. Мужчины образовали внешнее кольцо - таким образом (мне однажды пришлосьувидеть такое) ведет себя потревоженное стадо слонов. Я уже не знал,радоваться мне или беспокоиться по поводу этого демарша. Оглядываясь, япоискал глазами наших слуг и вооруженную охрану - но их и след простыл! Вкачестве captatio benevolentiae (жеста доброй воли. - лат.
) я одарилприсутствующих сигаретами, спичками и английскими булавками. Хор мужчинначал распевать - довольно гармонично - энергичные, воинственные мелодии,одновременно они стали раскачиваться и притоптывать ногами. Женщины и детистолпились вокруг огня. Мужчины же, танцуя, то приближались к нам,размахивая своим оружием, то возвращались назад - к огню, то снованаступали. Все это сопровождалось диким пением, грохотом и завыванием. Сценабыла дикой и впечатляющей, подсвеченной отблесками костра и магическимлунным светом. Мой приятель и я вскочили на ноги и смешались с танцующими. Яразмахивал своей плеткой из шкуры носорога - единственным моим оружием. Насвстретили с явным одобрением, усердие танцующих удвоилось. Все основательновспотели, топая, крича и распевая. Ритм постепенно учащался. От подобных танцев и музыки негры легко впадают в экстатическоесостояние. Так случилось и здесь. По мере того как время приближалось кодиннадцати, их возбуждение достигло крайней точки, и дело стало приниматьчрезвычайно неприятный оборот. Танцоры уже представляли собой дикую орду, ия со страхом думал, чем же все это может кончиться. Я делал знаки вождю, чтопора кончать, что ему и его людям пора спать. Но он хотел "еще раз". Мне припомнилось, что мой земляк, один из братьев Заразин, будучи висследовательской экспедиции в Замбези, был ранен копьем во время такойньгомы. Поэтому, уже не раздумывая, понравится это вождю или нет, я стал поочереди подзывать к себе танцующих, раздал им сигареты и жестами показал,что иду спать. Затем я полушутя, полуугрожающе стал размахивать носорожьейплеткой и за неимением лучшего варианта громко обругал "гостей" нашвейцарском диалекте немецкого, давая понять, что пора разойтись, пораспать. Они, разумеется, сообразили, что гнев мой наигран, но, похоже, этобыло как раз то, что нужно. Разразившись хохотом и прыгая друг через друга,подобно детям, играющим в горелки, они рассыпались в разные стороны ирастворились в ночи, хотя их вопли и барабанный бой доносились до нас ещедовольно долго. Но наконец все стихло и, совершенно изнуренные, мыпровалились в сон. Наш поход завершился в Реджафе, на Ниле. Там мы погрузили нашеснаряжение на небольшой пароходик, который с трудом смог подойти к Реджафе -уровень воды был слишком низок. К тому времени я чувствовал некоторуюпресыщенность всеми приключениями. Мысли переполняли меня, и я со всейостротой ощутил, что мои способности к восприятию нового далеко небезграничны, что они на пределе. Все, что мне сейчас требовалось, - этопривести в порядок все мои наблюдения, впечатления и переживания. То, чтобыло достойно внимания, я записал. На протяжении всего путешествия мои сны упорно игнорировали африканскуюобстановку, ограничиваясь только домашними сюжетами. У меня возниклочувство, что бессознательное относит мое африканское путешествие к чему-тонереальному, воспринимает его как некий симптоматический или символическийакт (если в принципе уместно персонифицировать бессознательные процессы).Это показалось мне чересчур нарочитым - ведь из моих снов исчезали наиболееяркие события путешествия. Только один раз там я увидел во сне негра, чьелицо показалось мне удивительно знакомым, но я долго не мог припомнить, гдевстречал его прежде. Наконец память сработала: это был мой парикмахер изЧиттануги в Теннесси! Американский негр! Во сне он держал у моей головыогромные раскаленные щипцы, собираясь сделать мне прическу "kinky" - "поднегра". Я уже начинал чувствовать жар от раскаленного железа и в ужасепроснулся. Этот сон был воспринят мной как предупредительный сигнал избессознательного: оно подсказывало, что я должен быть осторожным, что яподошел слишком близко к тому, чтобы "going black" (сделаться черным. -англ.
).
В тот момент у меня начинался приступ тропической лихорадки и мояфизическая сопротивляемость была ослаблена. Для того чтобы явить мне угрозу,исходящую от негра, мое бессознательное, избегая какого бы то ни былонапоминания о настоящем, вызвало у меня воспоминание двенадцатилетнейдавности о негритянском парикмахере в Америке. Кстати, это любопытное свойство моих снов заставляет вспомнить явление,отмеченное в годы первой мировой войны: солдаты на фронте видели гораздоменьше снов о войне, чем о доме, о мирной жизни. Военные психиатры называлиэто своего рода базовым принципом: если человеку слишком часто снится война,его нельзя оставлять на передовой - он лишен психологической защиты отвнешних впечатлений. В разгар африканских событий и впечатлений мои сны развивалисобственный сюжет. Они касались исключительно моих личных проблем. Объяснитьэто я мог только так: мне при любых обстоятельствах следует сохранять своюевропейскую индивидуальность. Я даже начал подозревать, что затеял африканское путешествие с тайнойцелью покинуть Европу с ее неразрешимыми проблемами, пусть даже рискуя приэтом вообще остаться в Африке. Так поступали многие до меня, так поступают исейчас. Путешествие теперь представилось мне в другом свете: целью его вгораздо меньшей степени было изучение психологии примитивных народов("Психологическая экспедиция в Багишу"), речь скорее шла о другоммучительном для меня вопросе: что же произошло с психологом Юнгом in thewilds of Africa (в дебрях Африки. - англ.
)? От этого вопроса я уходил,несмотря на то, что в свое время поставил перед собой задачу исследоватьреакции европейца на первобытные условия жизни. Но, к собственному моемуудивлению, эта объективная научная проблема сделалась в конце концов дляменя очень личной, и всякое решение болезненно затрагивало прежде всего менясамого. Я вынужден был признаться себе, что вряд ли упомянутая выставка вУэмбли явилась поводом для моего путешествия, скорее европейский воздух сталдля меня слишком удушливым. Размышляя об этом, я медленно плыл по тихим водам Нила на север - вЕвропу, навстречу своему будущему. Путешествие закончилось в Хартуме. Здесьначинался Египет. Итак,
я достиг желаемого и осуществил свой план - открылдля себя это царство древней культуры не с запада, не на пути из Европы иГреции, но с юга, от истоков Нила. Меня больше интересовали не азиатские, ахамитские элементы египетской культуры. Избрав географическое направление идвигаясь по течению Нила путем развития цивилизации, я мог кое-что отыскать.В таком плане главной моей удачей оказалось открытие аналогии египетскогомифа о Горе с верованиями элгонисов. И еще - этот молитвенный жест павианов,я снова вспомнил о нем в Абу-Симбеле, южных воротах Египта. Миф о Горе - это история о возрождении божественного света. Миф долженбыл появиться после того, как культура, то есть сознание, впервые вырвалачеловека из первобытной тьмы. Именно поэтому путешествие из сердца Африки вЕгипет стало для меня некой драмой обретения света, что имелонепосредственное отношение к моему собственному опыту, к моей психологии. Ячувствовал это, но не умел должным образом сформулировать. Я не могпредполагать, что даст мне Африка, но я получил ответ на многие вопросы иобрел некое знание. Это имело несравнимо большее значение, чем любойэтнографический материал, чем оружие, черепки или украшения, чем какие бы тони было охотничьи трофеи. Я хотел знать, что произойдет со мной в Африке. Ия узнал это.
Индия
Мое путешествие в Индию в 1938 году произошло не по моей инициативе.Этим я обязан британскому правительству Индии, которое пригласило меняпринять участие в торжествах по случаю 25-летия университета в Калькутте. Я много читал об индийской философии и религиозной истории и былубежден, что восточная мудрость - настоящая сокровищница знаний о человеке.Но я должен был увидеть все собственными глазами и остаться самим собойподобно некоему гомункулусу в колбе. Индия явилась мне как сон, ведь явсегда искал себя, свою правду. Путешествие оказалось своего рода прелюдиейк напряженным занятиям алхимической философией, они целиком меня поглотили,я даже захватил с собой первый том "Theatrum Chemicum" с основными работамиГерхарда Дорна. За время путешествия книга была проштудирована от корки докорки. Так идеи европейской философии соприкоснулись с впечатлениями отчуждой мне культуры и образа мышления. Но и та и другая основываются наизначальном духовом опыте бессознательного, - отсюда единство, подобие или,по крайней мере, возможность уподобления. В Индии я впервые наблюдал вблизи совершенно иную, высокоразвитуюкультуру. Впечатления от Африки были совершенно иными, в Северной Африке мнени разу не представился случай побеседовать с человеком, способным выразитьсвою культуру в словах. В Индии же я встретил людей, причастных к духовномунаследию Востока, и имел возможность сравнить их с европейцами. Это значилодля меня очень много. Я вел частные и обстоятельные беседы с С. СубраманьяДжером, гуру Махараджи из Майсура, у которого некоторое время гостил. Мнедоводилось встречаться и со многими другими учителями, чьи имена я, ксожалению, не помню. С другой стороны, я избегал встреч с так называемыми"святыми людьми", их я избегал, потому что должен был остаться при своейправде, не принимая от других того, чего не мог достичь сам. Это было быничем иным, как воровством, если бы я сделал хотя бы попытку научитьсячему-то у "святых людей" и принять их правду как свою собственную. Это ихправда, а я владел лишь тем, что объясняло именно меня. Точно так же как,живя в Европе, я не могу просить подаяния на Востоке, я обязан жить так, кактребует моя природа. Это вовсе не говорит о том, что я недооценивал собственно феномениндийского "святого", мне просто не удалось увидеть его в истинном свете,как изолированное явление, то есть не было возможности оценить его. Так,например, я не знал, что скрывается за произнесенными им словами -действительно ли откровение, или нечто вроде пословицы, расхожей истины, чтосотни лет разносят по площадям. Я помню характерный случай, свидетелемкоторого был на Цейлоне. Два крестьянина с тележками столкнулись на узкойулице. Вместо извинения они обменялись некими, ничего не значащими дляпостороннего словами: "Adukan anatman", что означало: "Прошлые тревоги, вониз души!" Что за этим стояло - счастливая фраза, единственная в своем роде,или расхожая формула? В Индии меня в основном интересовала проблема психологической природызла. В сравнении с духовной жизнью Европы меня поразило здесь совершенноеотсутствие противоречий, и эта проблема представилась мне в новом свете. Вбеседе с образованным китайцем я был снова потрясен способностью этих людейпринимать так называемое "зло", не теряя лица. На Западе такое немыслимо. Ноу восточного человека вопрос морали стоит вовсе не на первом месте, для негодобро и зло - неотъемлемые составляющие природы и являются всего лишьразличными степенями и качествами одного и того же. Я видел, что индийская духовность в равной мере принимает и зло, идобро. Христианин стремится к добру, но уступает злу, индус ощущает себя внедобра и зла, достигая этого состояния с помощью медитации или йоги. Хотяздесь я должен заметить, что при подобном раскладе и добро, и злоразмываются, теряя конкретные очертания, что в конце концов приводит кдуховному застою. Нет более ни зла, ни добра. В лучшем случае есть мое доброили мое зло, как нечто, кажущееся мне добром или злом. Отсюда приходитсяпризнавать и тот парадокс, что индийская духовность одинаково не нуждаетсяни в зле, ни в добре, что она обременена противоречиями и что нирвана -необходимое условие освобождения от последних и еще от десяти тысяч вещей. Цель индуса - не моральное совершенство, а только состояние нирваны.Желая отрешиться от собственной природы, медитацией он достигает состояниялегкости и пустоты, освобождая себя таким образом. Я же, напротив, хочуостаться при своем - я не желаю отказываться ни от человеческого общения, ниот природы, ни от себя самого и собственных фантазий. Я убежден, что все этодаровано мне как величайшее чудо. Природу, душу и жизнь я воспринимаю какнекое развитие божества - к чему же большему стоит стремиться? Высший смыслбытия для меня заключается в том, что оно есть, а не в том, чтобы его небыло.
Я не признаю освобождения r tout prix (любой ценой. - фр.
) и не могуизбавить себя от того, чем не владею, чего не делал или не испытывал. Подлинное освобождение приходит лишь тогда, когда ты сделаешь для этоговсе возможное, пожертвуешь всем, что у тебя есть, и завершишь то, чтоопределил для себя. А если я ухожу от проблем, лишая себя сочувствия исоучастия, то уничтожаю соответствующую часть своей души. Конечно, вполневозможно, что моя доля сочувствия и соучастия достается мне слишком дорогойценой и я имею все основания отказаться от нее. Но и в этом случае можноговорить лишь о собственной "non possumus" (неспособности. - лат.
) исмириться с потерей чего-то, быть может, существенного, со своим неумением,в конце концов, справиться с некой задачей. Именно так осознание собственнойнепригодности заменяет отсутствие реального действия. Человек, не перегоревший в аду собственных страстей, не может ихпобедить. И они прячутся рядом, в соседнем доме, чего он даже непредполагает. А пламя в любой момент может перекинуться и сжечь дом, которыйон считает своим. То, от чего мы уходим, уклоняемся, якобы забывая,находится в опасной близости от нас. И в конечном счете оно вернется, но судвоенной силой. В Кхаджурахе (Орисса) я встретился с одним индусом, который предложилпроводить меня в храм и показать большую храмовую пещеру. Всю пагодузаполняли особого рода обсценные скульптуры. Мы долго обсуждали этотнеобычный факт, причем мой провожатый видел в скульптурах средство духовногосовершенствования. Я возражал, указывая на группу молодых крестьян, которые,открыв рты, уставились на это великолепие: вряд ли этих молодых людейинтересует сейчас духовное совершенствование или что-либо подобное, кудаболее вероятно, что их мысли в этот момент заняты исключительно сексуальнымифантазиями. На что индус ответил: "Вот это и есть главное. Разве смогут оникогда-нибудь достигнуть духовного совершенства, если не исполнят свою карму?Эти обеденные фигуры здесь именно для того, чтобы напомнить людям о дхарме(добродетели) ибо, не осознавая ее, они могут забыть о ней". Мне подобное толкование показалось в высшей степени странным, хотя мойспутник действительно считал, что молодые люди могут забыть о своейсексуальности, и всерьез пытался убедить меня в том, что они бессознательны,как животные, и нуждаются в поучениях. Для этой цели, по его словам, исуществует такого рода внешний декор, и, прежде чем ступить в пределы храма,они должны вспомнить о дхарме, иначе их сознание не пробудится и они непридут к духовному совершенству. Когда мы вошли в ворота, индус указал на двух "искусительниц" -скульптурные изображения танцующих девушек с соблазнительным изгибом бедер,они улыбались, приветствуя входящих. "Вы видите этих танцующих девушек? -спросил он. - Смысл здесь тот же. Разумеется, я не имею в виду ни меня, нивас, кто уже достиг определенного уровня сознания, мы - выше такого родавещей. Но эти крестьянские парни нуждаются в напоминании и предостережении". Когда мы, выйдя из храма, стали спускаться по аллее лингамов, онвнезапно сказал мне: "Вы видите эти камни? Знаете ли, что они означают? Яоткрою вам великую тайну". Я был удивлен: мне казалось, что фаллическоесодержание этих памятников ясно и ребенку. Но он прошептал мне на ухо свеличайшей серьезностью: "Эти камни - интимная часть мужского тела". Яожидал, что он сообщит мне что-либо о символах великого бога Шивы.Ошеломленный, я посмотрел на него, но он лишь важно кивнул головой, словноговоря: "Да-да. это правда. Вы же в своем европейском невежестве никогда быоб этом не догадались!" Когда эту историю услыхал Генрих Циммер, он восторженно воскликнул:"Наконец-то я узнаю что-то стоящее об Индии!" Ступа Санчи вызвала во мне неожиданное и сильное чувство: так бывает,когда я вижу нечто - вещь, личность или идею, - что мне не вполне понятно.Ступа стоит на скалистом холме, к вершине которого ведет удобная тропа,выложенная большими каменными плитами. Этот храм - реликварий сферическойформы, он напоминает две гигантские чаши для риса, поставленные одна надругую, как предписывал сам Будда в Маха-Париниббана-Сутре. Англичане оченьбережно отреставрировали ее. Самое большое из этих строений окружено стенойс четырьмя искусно украшенными воротами. Вы входите - и тропа поворачиваетналево, затем вкруговую - по часовой стрелке - ведет вдоль ступы. Четырестатуи Будды обращены к четырем сторонам света. Пройдя один круг, вывступаете во второй - параллельный, но расположенный несколько выше. Широкаяпанорама долины, сами ступы, руины храма, покой и уединение, - все эторастревожило и зачаровало меня. Я на время покинул своих спутников,погрузившись в атмосферу этого удивительного места. Где-то вдали послышались ритмичные удары гонга, они медленноприближались. Это оказалась группа японских паломников. Они двигались одинза другим, ударяя в маленькие гонги, и скандировали древнюю молитву: "Ommani padme hum" (О сокровище, восседающее на лотосе. - санскр.
). Удар гонгаприходился на "hum". Паломники низко склонились перед ступой и вошли вворота. Там они склонились снова у статуи Будды, распевно произнося что-товроде молитвы, затем дважды прошли по кругу, приветствуя гимном каждуюстатую Будды. Я проводил их глазами, но душой был с ними, что-то во мнепосылало им безмолвную благодарность за то, что их появление чудеснымобразом помогло мне найти способ выразить охватившее меня чувство. Мое волнение указывало на то, что холм Санчи явился для меня некимцентром. Это был буддизм, который я увидел в новом свете. Жизнь Буддыпредстала передо мной как воплощение самости, именно идея самости,самодостаточности, была ее смыслом; она, эта идея, стояла выше всех богов ибыла сутью бытия - человека и мира. Как unus mundus (единый мир. - лат.
) онавоплощает и бытие в себе, и знание о нем, - знание, без которого ничегосуществовать не может. Будда увидел и осознал космогонический смыслчеловеческого сознания, понимая, что, если человек позволит этому светуугаснуть, мир обратится в тьму, в ничто. Величайшая заслуга Шопенгауэра втом, что и он тоже - или и он вновь - признал это. Христос, как и Будда, воплощает в себе самость, но в совершенно иномсмысле. Оба они одержали победу над этим миром: Будда, так сказать, здравымсмыслом, Христос - искупительной жертвой. Христианство учит страдать,буддизм - видеть и делать. Оба пути ведут к истине, но для индуса Будда -человек, пусть совершенный, но человек, тем более, что он личностьисторическая, и людям легче понять его. Христос - и человек, и в то же время
Бог, понять это гораздо сложнее. Он и сам не осознавал всего, зная лишь то,что обречен пожертвовать собой, такова его судьба. Будда действовал, каксчитал нужным, он прожил свою жизнь до конца и умер в глубокой старости.Христос же был тем, чем ему должно было быть, - он прожил очень недолго.[Позже в наших беседах Юнг сравнивал Христа и Будду в их отношении кстраданию. Христос знал цену страданию, видел в нем положительный смысл, и,как мученик, он человечнее и реальнее Будды. Будда не принимал страдания;правда, он отказался и от радости. Он уничтожил в себе всякое чувство и,таким образом, отвергнул все человеческое. Христос в Евангелиях является какБогочеловек, хотя он, собственно, не переставал быть человеком, всегда имоставался, тогда как Будда еще при жизни поднялся выше человеческого в себе.- ред.
] Со временем буддизм, как и христианство, претерпел многие изменения.Будда сделался, если можно так выразиться, воплощением саморазвития,образцом для подражания, хотя сам он учил, что, преодолев цепь сансары,каждый человек способен достичь просветления, стать буддой. Аналогично и вхристианстве Христос представляется неким прообразом, который живет в каждомхристианине и в своем роде являет собой идеальную модель личности. Ноисторически христианство пришло к "imitatio Christi", когда человек непытается искать свой, предназначенный ему духовный путь, но ищет подражания,следует за Христом. Так и Восток пришел в конце концов к своего родаimitatio, Будда стал образцом для подражания, что уже само по себе естьискажение его учения, равно как "imitatio Christi" привело к неизбежномузастою в развитии христианства. Как Будда в своем знании далеко превзошелбрахманов и их богов, так и Христос возвещал евреям: "Вы боги" (Ин. 10,34),но люди так и не смогли принять это. И теперь мы видим, что так называемый"христианский" Запад, так и не создав нового мира, стремительно приближаетсяк разрушению имеющегося. В Индии я получил три докторских степени - в Аллахобаде, Бенаресе иКалькутте: первая представляет исламское, вторая - индусское, третья -британско-индийское научное и медицинское знание. Это было уже слишком, имне срочно понадобилась хоть какая-нибудь разрядка. Так и случилось: вКалькутте я подхватил дизентерию, попал в госпиталь и пролежал там десятьдней. Госпиталь стал для меня благословенным островком, спокойным местом,где я смог разобраться в безбрежном море впечатлений, поразмыслить омножестве вещей, переплетенных в безумной хаотичности: о величии, глубине ивеликолепии Индии, о ее непроходимой нужде и бедствиях, о ее совершенстве инесовершенствах. Когда я выздоровел и вернулся в отель, мне приснился сон; он был стольпримечателен, что я должен рассказать о нем. В компании моих цюрихских друзей я оказался на незнакомом мне острове,похоже, недалеко от побережья южной Англии. Остров был небольшим ипрактически необитаемым - узкая полоса земли, километров на тридцатьпротянувшаяся с севера на юг. В южной части острова на скалистом побережьевозвышался средневековый замок. Мы, туристы, стояли во дворе замка, передбашней. Через ворота мы видели широкую каменную лестницу, котораязаканчивалась наверху, у входа в колонный зал. Горели свечи. Я знал, что этозамок Грааля и что сегодня вечером здесь состоится празднество в его честь.Мало кому было известно: даже наш коллега немецкий профессор, поразительнопохожий на Моммзена в старости, ничего об этом не слышал. Мы с ним о многомговорили, он производил впечатление человека умного и образованного. Лишьодно показалось мне странным: для профессора все это было в прошлом, быломертвым; с
большим знанием он рассказывал о схожести британских ифранцузских источников легенды о Граале. Но он не понимал собственно смыслалегенды - ее живого присутствия в настоящем, тогда как я ощущал этонеобыкновенно остро. Вдобавок он, похоже, не замечал того, что наснепосредственно окружало, и вел себя так, будто находился в аудитории ичитал студентам лекцию. Моя попытка привлечь его внимание к особенностямобстановки оказалась тщетной. Он не видел ни лестницы, ни свечей, ни самогозала. Растерянно озираясь, я вдруг обнаружил, что стою у высокой замковойстены, нижнюю часть которой покрывало что-то вроде шпалеры, только недеревянной, как обычно, а кованной - в форме виноградной лозы с листьями игроздьями. Через каждые два метра на горизонтальных ветвях располагались наманер птичьих гнезд крошечные железные домики. Вдруг среди листвы что-топромелькнуло, сначала я подумал, что это мышь, но потом отчетливо разгляделкрошечного железного гномика в колпаке, снующего от одного домика к другому."Ну вот, - воскликнул я в изумлении, обращаясь к профессору, - Вы же видитеэто!" Неожиданно все исчезло, и обстановка во сне изменилась. Мы, та жекомпания, но уже без профессора, оказались не в замке, а на каком-то голомскалистом берегу. Я понял: что-то должно случиться, поскольку Грааля все ещене было, а празднество должно было состояться именно сейчас, этим вечером.Кто-то сказал, что его прячут в северной части острова, в маленьком домике.Но я знал, что мы обязаны
доставить Грааль в замок. Нас было человек шесть,и мы двинулись в путь. Идти было тяжело, но через несколько часов мы достигли самой узкойчасти острова, где выяснилось, что остров фактически разделен на две частиморским проливом. В самом узком месте ширина его была около 100 метров.Солнце зашло и наступила ночь. Уставшие, мы расположились на берегу.Местность выглядела безлюдной и пустынной - ни куста, ни деревца, - ничего,кроме травы и екал. Нигде поблизости мы не обнаружили ни моста, ни лодки.Было очень холодно, и мои спутники один за другим стали засыпать. Я не спал,раздумывая, что же можно сделать, и наконец решил переплыть через пролив. Яначал раздеваться - и в этот момент проснулся. Этот средневековый европейский сюжет явился мне тогда, когда менязахлестнула масса беспорядочных индийских впечатлений. Тем более, что летдесять назад я выяснил, что во многих областях Англии легенда о Граале всееще жива и актуальна, несмотря на все, что о ней написано поэтами и учеными.Это поразило меня еще больше, когда я нашел параллель между поэтическиммифом и свидетельствами алхимиков об "unum vas", "una medicina" и "unuslapis". Мифы, о которых не помнят днем, живут ночью, и могучие образы,которые сознание свело к ничтожной банальности, увлекают поэтов, обретаяблагодаря им новую жизнь, - и уже в другой форме, но вновь и вновьзаставляют нас задумываться. Великие мертвецы все еще живы, они простоизменили имена. "Мал, да удал" - неузнанный кабир поселился в новом доме. Сновидение своей властью освободило меня от каждодневных индийскихвпечатлений и вернуло назад, к тому, что я оставил на Западе, прежде всего ксюжетам о поисках философского камня и чаши святого Грааля. Все индийскоебудто отодвинули от меня, заставляя вспомнить, что Индия никогда не быламоей целью, а лишь частью пути, хотя и безусловно важной, что она должнавсего-навсего приблизить меня к настоящей цели. Сон как бы ставил передомной вопрос: "Что ты делаешь в Индии? Тебе же необходимо найти святую чашу,"salvator mundi". Неужели тебе не понятно, что еще немного, и будет взорвановсе, что создавалось веками?". Конечным пунктом моего путешествия был Цейлон - уже не Индия, а юг, гдеясно ощущалось присутствие чего-то от рая, где нельзя было оставатьсяслишком долго. Коломбо - шумный торговый порт, на него каждый день междупятью и шестью часами с ясного неба вдруг обрушивается страшный ливень.Вскоре мы покинули город, направляясь в глубь страны. Мы побывали в Канди,древней столице, всегда окутанной легким туманом, прохладная влага которогодает жизнь буйной зелени. Храм Далада-Малигава, где находится священнаяреликвия - зуб Будды, сам по себе невелик, но в нем я нашел многоинтересного для себя. Я проводил в храмовой библиотеке долгие часы, беседуяс монахами и рассматривая серебряные листы с выгравированным на них текстомбуддийского канона. Здесь мне довелось стать очевидцем незабываемой вечерней церемонии.Юноши и девушки возлагали целые горы цветов жасмина к алтарю и тихо пелимолитву - мантру. Я думал, что они молятся Будде, но сопровождающий менямонах объяснил: "Нет, Будды нет больше. Ему нельзя молиться, - он в нирване.Они поют: эта жизнь быстротечна как очарование этих цветов; Бог мой даразделит со мною плоды этого подношения". В том, что пели эти молодые люди,чувствовалось нечто подлинно индийское. Перед церемонией был организован часовой концерт в мандапаме (это нечтовроде зала ожидания в индийских храмах). В каждом углу зала стоялбарабанщик, а еще один - очень красивый юноша - занял место в центре. Онсолировал, демонстрируя настоящее искусство. На нем были красный пояс, белаяшока (длинная юбка, доходящая до щиколоток) и белый тюрбан, руки украшалисверкающие браслеты, его темно-коричневая кожа блестела от пота. Юношаподошел к золотому Будде, держа в руках двойной барабан, чтобы "принестизвук в жертву", и сыграл великолепную мелодию с потрясающим мастерством иартистизмом. Я наблюдал сзади, как он стоял перед маленькими светильниками увхода в мандатам. Барабан - это своего рода чревовещатель, и "молитва" - несовсем молитва, а "очистительная" мантра, медитация или самовыражение. Онане имеет никакого отношения к почитанию несуществующего Будды - это некаядуховная акция, совершаемая человеком во имя спасения себя самого. Приближалась весна, - время возвращения домой. Впечатления переполнялименя, я даже не испытывал желания сойти с корабля и осмотреть Бомбей. Вместоэтого, засел за мой латинский трактат по алхимии. Но Индия оставила во мненеизгладимый след: она открыла некий путь без начала и конца, бесконечныймир - другой мир, несоизмеримый ни с чем, что я знал и к чему привык.
Равенна и Рим
Когда я впервые посетил Равенну в 1914 году, гробница Галлы Плацидииуже тогда произвела на меня глубокое впечатление - казалось, онаудивительным образом притягивала меня. 20 лет спустя я снова испытал этонеобыкновенное чувство. Я пошел туда с одной знакомой дамой, и по выходе мысразу попали в баптистерий. Первое, что меня потрясло, это мягкий голубой свет, который заливал всепомещение. Но я не воспринимал его как некое чудо, не пытался понять, гдеего источник, почему-то это не имело для меня значения. Тем не менее я былудивлен, что на месте окон, которые я еще помнил, теперь располагалисьчетыре огромные необычайно красивые мозаичные фрески. Но я решил, что простозабыл о них, и даже слегка огорчился, что память моя оказалась стольненадежной. Мозаика на южной стене представляла крещение в Иордане, вторая -на северной - переход детей Израилевых через Красное море; третья,восточная, в моей памяти не сохранилась. Возможно, она изображала Неемана,очищающегося от проказы в Иордане - этот сюжет я хорошо знал по библейскимгравюрам Мериана. Но самой необычной оказалась последняя, четвертая мозаикана западной стене баптистерия. На ней был Христос, протягивающий рукутонущему Петру. Мы стояли перед ней минут двадцать и спорили о таинствекрещения, об изначальном обряде инициации, который таил в себе реальнуювозможность смерти. Инициация действительно представляла опасность дляжизни, включая в себе архетипическую идею о смерти и возрождении. И крещениеизначально было реальным "утоплением", когда возможно было по меньшей мерезахлебнуться. Сюжет о тонущем Петре сохранился в моей памяти с поразительнойотчетливостью. Я и сегодня представляю его до последней мелочи: синеву моря,отдельные мозаичные камни с надписями у губ Петра и Христа (я пытался ихрасшифровать). Покинув баптистерий, я сразу же заглянул в лавку, чтобыкупить фотографии мозаики, но их не оказалось. Времени было мало, и яотложил покупку, полагая, что смогу заказать открытки в Цюрихе. Уже будучи дома, я попросил одного знакомого, который собирался вРавенну, привезти мне эти открытки. Но ему не удалось их найти, и не мудрено- он обнаружил, что описанной мной мозаики нет вообще. И не было. Между тем я уже успел рассказать об исходных представлениях о крещениикак инициации на одном из моих семинаров и, естественно, упомянул те мозаикииз баптистерия. Я отлично помню их по сей день. Моя спутница еще долгоотказывалась верить, что того, что она "видела своими глазами", несуществует. Мы знаем, как трудно определить, в какой степени два человекаодновременно видят одно и то же. Но в этом случае я мог с уверенностьюутверждать: мы видели мозаику, по крайней мере в главных чертах. Случай в Равенне - одно из самых невероятных событий в моей жизни. Едвали он поддается объяснению. По-видимому, некоторый свет в данном случаепрольет один сюжет из средневековой хроники об императрице Галле Плацидии.Зимой, когда она плыла из Константинополя в Равенну, разразилась страшнаябуря. Тогда она дала обет, что, если спасется, построит церковь, на стенахкоторой будут изображены сюжеты об опасностях моря. Императрица исполнилаобещание, выстроив базилику Сен-Джованни в Равенне и украсив ее мозаиками.Позже базилика вместе с мозаиками сгорела, но в Милане, в Амбросиане, всееще хранится рисунок, изображающий Галлу Плацидию в лодке. Образ Галлы Плацидии необыкновенно взволновал меня, я часто спрашивалсебя, как получилось, что такая утонченная и образованная женщина связаласвою жизнь с каким-то царем варваров. Мне показалось, что ее гробница -единственная память о ней - поможет мне постигнуть ее характер и судьбу. Онав каком-то смысле сделалась частью моего существа - историческим воплощениеммоей анимы. При такой проекции появляется некий бессознательный элемент,который заставляет забыть о времени и испытать чудо видения. И в этот моментоно почти не отличается от действительности. Аниме человека присущ исторический характер. Как персонификациябессознательного, она восходит к временам историческим и доисторическим, онавключает в себя знание о прошлом, своего рода предысторию. Анима - это всяжизнь, все, что было и будет. Рядом с ней я чувствую себя варваром,существом без истории - явившимся ниоткуда, лишенным "до" и "после". В том своем диалоге с анимой я фактически уже переживал опасности,представленные в мозаике. В каком-то смысле я тонул. Подобно Петру, я звална помощь и был спасен Иисусом. Я мог разделить участь фараонова войска. КакПетр и Нееман, я остался невредим, но все, что происходило вбессознательном, стало частью моей личности, частью меня самого. Объяснить, что происходит с человеком, когда бессознательноеинтегрируется в его сознание, невероятно сложно. Это нужно пережить самому.Это нечто сугубо личное, не обсуждаемое и происходит с каждым по-своему: уменя - так, у другого - иначе, но происходит все время. Сомневаться в этом иневозможно и бессмысленно. Мы не обладаем знанием, способным примирить всенесоответствия и противоречия. Возникли ли они как результат интеграциисознания и бессознательного, какова их природа - эти вопросы каждый решаетдля себя. Научная квалификация таких вещей невозможна, им нет места в такназываемой "общепринятой картине мира". Но само по себе это чрезвычайноважно и может привести к самым серьезным последствиям. Во всяком случае, тепсихотерапевты и психологи, которые реально оценивают ситуацию, вряд лимогут себе позволить пройти мимо подобных явлений. Случай в Равенне оставил во мне глубокий след. С тех пор мне известно,что нечто внешнее может неожиданно оказаться проявлением мира внутреннего, инаоборот - внутреннее может вдруг явиться внешним. Реальные стены тогобаптистерия, которые я должен был видеть физически, заслонило видениесовершенно иного порядка, но это казалось мне столь же реальным, какнеизменная чаша для крещения. Что же я тогда на самом деле видел? Не следует относиться к случившемуся со мной как к единственному всвоем роде явлению. Но когда подобные вещи происходят с нами, мы начинаемвоспринимать их куда серьезнее, чем то, что услышали или прочитали о них.Вообще для такого рода историй люди, как правило, спешат придуматьобъяснения на скорую руку. Я пришел к заключению, что, когда речь идет обессознательном, нашего знания и опыта всегда недостаточно для созданиякаких бы то ни было теорий. Мне очень хотелось побывать в Риме, но всякий раз меня что-тоостанавливало - сумею ли я справиться с впечатлениями от увиденного. Мнебыло уже более чем достаточно впечатлений от Помпеи, я пресытился. Впервые япобывал в Помпее лишь после 1913 года, когда я уже познакомился с античнойпсихологией. В 1917 году я оказался на корабле, направлявшемся из Генуи вНеаполь, мы приближались к Риму, я стоял у перил. Там вдалеке раскинулся Рим- этот дымившийся еще очаг древней культуры, это корневище западного -христианского - мира. Античность еще жила здесь во всем своем беспощадномвеликолепии. Меня всегда удивляли люди, которые едут в Рим так, как если бы это былПариж или Лондон. Бесспорно, Рим, как и любой другой город, способендоставить эстетическое наслаждение, но если вы ощущаете рядом присутствиенекоего властного духа, если на каждом шагу сталкиваетесь с чем-то близким исокровенным, если здесь, у развалин стены, или там, у колонны, вам чудятсязнакомые лица, - тогда это должно быть совсем другое переживание. Даже вПомпее я обнаружил неожиданные вещи и проблемы, разрешить которые был не всилах. В 1949 году, когда мне было уже много лет, я решил исправить этоупущение, но когда я покупал билеты, со мной случился обморок, к планампосетить Рим я больше никогда не возвращался, они были навсегда ad acta(сданы в архив. - лат.
).
Видения
В начале 1944 года я сломал ногу, после чего со мной случился инфаркт.Когда я лежал без сознания, в бреду, у меня появились видения. Вероятно, этоначалось, когда я был на грани смерти: мне давали кислород и вводиликамфару. Картины были столь ужасающими, что мне уже казалось - я умираю.Сиделка позже рассказывала мне: "Вы были как будто бы окружены светом".Подобные явления иногда наблюдают у умирающих. Видимо, я достиг какого-топредела. Не знаю, был ли это сон, или экстаз. Но со мной начали происходитьочень странные вещи. Мне привиделось, будто я оказался высоко в небе. Далеко внизу сиял,освещенный дивным голубым светом земной шар. Я узнавал материки, окруженныесиним пространством океана, у ног моих лежал Цейлон, впереди - Индия. В полезрения попадала не вся Земля, но ее шаровидная форма отчетливовырисовывалась, а серебристые контуры блестели сквозь этот чудесный голубойсвет. Во многих местах шар выглядел пестрым или темно-зеленым, какоксидированное серебро. Слева широкой полосой протянулась красно-желтаяАравийская пустыня, возникало впечатление, будто серебро приобретает тамзолотисто-красный оттенок. Еще дальше я видел Красное море, а далеко-далекосзади, "в крайнем левом углу", смог различить краешек Средиземного моря. Мойвзгляд был устремлен главным образом туда, остальное просматривалосьнеотчетливо. Я видел контуры снежных вершин Гималаев, но их скрывал туман."Вправо" я почему-то не смотрел вовсе. Я знал, что собираюсь улететь куда-тодалеко от земли. Уже потом мне стало известно, как высоко нужно подняться, чтобы видетьтакое огромное пространство, - на полуторатысячеметровую высоту! Вид землиоттуда - самое потрясающее и волшебное зрелище из всех, какие я когда-либовидел. Но через некоторое время я отвернулся, оказавшись спиной к Индийскомуокеану и лицом к северу. Но потом выяснилось, что я повернулся к югу. В полемоего зрения появилось что-то новое. В некотором отдалении я увидел огромныйтемный камень, похоже, метеорит размером с дом, а может, и больше. Как и я,он парил в космосе. Подобные камни мне доводилось видеть на побережье Бенгальского залива,это был темный гранит, который используется при строительстве храмов. Мойкамень и представлял такой гранитный блок. В нем был вход, который вел вмаленькую прихожую. Справа от входа на каменной скамье сидел в позе лотосачерный индус, одетый во все белое. Он сидел совершенно неподвижно и ожидалменя. К нему вели две ступеньки. Слева на внутренней стене виднелисьхрамовые ворота, окруженные множеством крошечных отверстий-углублений.Отверстия были заполнены кокосовым маслом, и в каждом стоял горящий фитиль.Такое я уже видел в действительности - в храме Святого зуба, в Канди(Цейлон), дверь в храм была окружена несколькими рядами масляных ламп. Когда я подошел к ступенькам, то испытал странное чувство, что всепроисходившее со мной прежде - все это сброшено. Все, что я намечал сделать,чего желал и о чем думал, - вся эта фантасмагория земного существованиявдруг спала или была сорвана, и это было очень больно. Но что-то все жеосталось: все, что я когда-либо пережил или сделал, все, что со мноюслучалось, - это осталось при мне. Иными словами мое оставалось со мной.Оставалось то, что меня составляло, - моя история, и я чувствовал, что это иесть я. Этот опыт принес мне ощущение крайнего ничтожества и одновременновеликой полноты. Не было более ни нужд, ни желаний - ведь я уже прожил всето, чем был. Поначалу мне показалось, будто во мне что-то уничтожили, что-тоотняли. Но позже это ощущение исчезло, прошло бесследно. Я не жалел оботнятом, наоборот - со мною было все, что меня составляло, и ничего другогоу меня быть не могло. Но мне не давало покоя другое впечатление: когда я приблизился к храму,у меня появилась уверенность, что я сейчас войду в освещенную комнату иувижу там всех людей, с которыми действительно связан. И тогда я наконецпойму, - в этом я тоже был убежден, - что собой представляю, каков мойисторический контекст. Я смогу узнать, что было до меня, зачем явился я ичто это за общий поток, в который влилась и моя жизнь. Она мне частоказалась историей без начала и конца, я в ней был каким-то фрагментом,отрывком текста, которому ничего не предшествовало и за которым ничто непоследует. Мою жизнь словно вырвали из единой цепи, и все мои вопросыостались без ответа. Почему это произошло? Почему у меня возникли именно этимысли, а не другие? Что я сделал с ними? Что из всего этого следует? Мнойовладела уверенность, что я все узнаю, как только войду в каменный храм, -узнаю, почему все сложилось так, а не иначе. Я найду там людей, которыезнают ответ, - знают о том, что было прежде и что будет потом. От моих размышлений меня отвлекло неожиданное видение. Снизу, оттуда,где была Европа, явился вдруг некий образ. Это был мой доктор, вернее, еголик в золотистом нимбе - словно в лавровом венке. Я его мгновенно узнал: "А,это же мой доктор, тот, что меня лечил. Только теперь принял облик василевса- царя Коса. Привычный мне образ был лишь временной оболочкой, теперь жепредстал таким, каким был изначально". Вероятно, я тоже пребывал в своем изначальном облике, - хотя и не могвидеть себя со стороны. Насчет того, что так оно и есть, у меня никакихсомнений не было. Когда он возник передо мной, между нами произошелбезмолвный разговор. Мой доктор был послан с Земли с некой вестью: это былпротест против моего ухода. Я не имел права покидать землю и обязан былвернуться. Как только я осознал это, видение исчезло. Мной овладело глубокое уныние: все мои усилия оказались бессмысленными.Ненужной была боль, которую я испытал, освобождаясь от своих иллюзий ипривязанностей, путь в храм для меня закрыт, и я никогда не узнаю тех, с кеммне должно быть. На самом деле минуло целых три недели, прежде чем я смог вернуться кжизни. На еду мне и смотреть не хотелось - организм не принимал пишу. Видгорода и гор с больничной койки выглядел как размалеванный занавес с чернымидырами или клочками газет с фотографиями, которые ничего мне не говорили.Отчаянию моему не было границ и не давала покоя мысль, что "теперь мне опятьпридется вернуться в эти ящики", - из космоса мне казалось, будто загоризонтом находится искусственный трехмерный мир, где каждый человек сидитотдельно в своем ящике. Неужели мне придется заново убеждать себя, что такаяжизнь зачем-то нужна? Эта жизнь и весь этот мир представлялись мне тюрьмой.Я никак не мог смириться с тем, что обязан воспринимать это, как нечтосовершенно нормальное. Я так радовался освобождению, а теперь выходило, чтоя, как все остальные, буду жить в каком-то ящике. Паря в пространстве, я былневесомым, и ничто не связывало меня. Теперь же все это в прошлом! Все во мне протестовало против врача, который вернул меня к жизни. Ивместе с тем мысли мои были тревожными: "Видит Бог, его жизнь в опасности!Он предстал передо мной в своем изначальном облике! Тому, кто способенпринять такой облик, грозит смерть, ибо он уже покинул "свой круг!" Внезапноя осознал страшную вещь: он должен умереть вместо меня. Но все мои попыткиобъяснить ему это, были тщетными: он упорно не желал понимать меня. Тогда яразозлился. "Почему он все время делает вид, будто не знает, кто он такой!Он - василевс Коса! И уже являлся в этом облике. Он хочет вынудить меняповерить, что не знает об этом!" Жена выговаривала мне за то, что я ведусебя с ним так недружелюбно. Она была права, но его притворство и неведениеменя крайне раздражало. "Господи, ему же следует остерегаться! Ему нельзябыть таким безрассудным. Я ведь хочу ему втолковать, чтобы он позаботился осебе". Я был убежден, что ему угрожает опасность, - именно потому, что узналего в облике царя Коса. По сути я был последним его пациентом. 4 апреля 1944 года - я до сихпор помню эту дату - мне было позволено впервые сесть в постели, и в этотдень мой доктор слег и больше уже не поднялся. Я узнал, что его мучилиприступы лихорадки. Вскоре он умер от сепсиса. Он был хорошим врачом, даже вчем-то гениальным, иначе я не увидел бы в нем василевса Коса. Тогда, в те несколько недель, я жил в странном ритме. Днем мной обычноовладевала депрессия, я был настолько слабым, что почти не мог пошевелиться.Меня переполняла жалость к себе, и я понимал, что снова вернулся в этоттоскливый серый мир. Я знал, что к вечеру, конечно, засну, но едва липросплю до полуночи, затем проснусь и буду бодрствовать до часу, носостояние мое будет иным - я бы назвал его своего рода экстазом: мне будетказаться, будто я парю в пространстве, будто я погружен в глубины вселенной,в совершенную пустоту и совершенное блаженство. "Это и есть вечноеблаженство, - думал я. - И не выразить словами, как это прекрасно!" Все окружающее тоже казалось мне зачарованным. Именно в это времясиделка готовила для меня какую-то еду, потому что только в эти минуты я могесть и ел с аппетитом. Поначалу она казалась мне старой еврейкой - многостарше, чем была на самом деле, и что она готовит мне ритуальные кошерныеблюда, что голова ее повязана голубым платком. Сам же я находился - так мнечудилось - в Пардес-Римоним,
в гранатовом саду, где происходила свадьбаТиферет и Мальхут. Еще я представлял себя Раби Шимоном бен Иохаи, чеймистический брак праздновали сейчас. Это выглядело именно так, какизображали каббалисты. Невозможно передать, как это было удивительно. Ятолько твердил себе: "Это гранатовый сад! И здесь, сейчас празднуютсоединение Мальхут и Тиферет!" Какова была моя роль, я точно не знаю, но яиспытывал чувство, будто я сам и есть это празднество, и замирал отблаженства. Постепенно отголоски происходящего в гранатовом саду затихли. Затем яувидел заклание пасхального агнца в празднично украшенном Иерусалиме.Описанию это не поддается, но это было прекрасно. Был свет, и были ангелы, ия сам был Agnus Dei. Вдруг все это пропало и явился новый образ - последнее видение. Япересек широкую долину и очутился перед грядой пологих холмов. Все вместеэто представляло собой античный амфитеатр, который великолепно смотрелся нафоне зеленого пейзажа. И здесь, в этом театре, тоже свершался священныйбрак. На помост выходили танцовщики и танцовщицы и на убранном цветами ложепредставляли священный брак Зевса и Геры, так как это описано в "Илиаде". Все это было восхитительно, я блаженствовал всю ночь напролет и неодну, а вокруг меня толпились всевозможные образы. Но постепенно онисмешались и растаяли. Обычно видения продолжались не больше часа, я сновазасыпал, а утром открывал глаза с единственной мыслью: "Ну вот, опять этотсерый рассвет, опять этот серый мир с его ящиками! Боже, какой кошмар, какоебезумие!" По сравнению с фантастичностью моей ночной жизни этот, дневноймир, казался до смешного нелепым. Так же постепенно, как жизнь возвращаласько мне, блекли мои видения. Спустя три недели они прекратились вообще. Но найти слова, чтобы передать их красоту, силу и яркость, я не мог нитогда ни теперь. Ничего подобного я не испытывал ни до, ни после. И какойконтраст между ночью и днем! Меня мучительно раздражало все вокруг - грубое,материальное тяжеловесное, повсюду заключенное в тесные рамки. Я не могпонять сути и назначения этих ограничений, но в них присутствовала какая-тогипнотическая сила, заставлявшая верить, что это и есть мир действительный -вот это ничтожество! И хоть в чем-то главном моя вера в мир былавосстановлена, мне уже больше не удалось избавиться от ощущения, что эта"жизнь" - лишь некий фрагмент бытия, специально для меня определенный втрехмерной, словно наспех сколоченный ящик, вселенной. Было и еще одно отчетливое воспоминание. Когда передо мной возникгранатовый сад, я попросил прощения у сиделки, думая, что причиняю ей вред.Пространство вокруг меня казалось мне сакральным, но для других это моглобыть опасно. Она, конечно, же не поняла меня. Для меня здесь сам воздух былнаполнен таинством, свершалось священнодействие, и я тревожился, что другиене смогут этого вынести. Поэтому я просил прощения - я ничего не могподелать. Тогда я понял, почему с присутствием Святого Духа связывают некий"аромат". Это было именно так - ведь самый воздух был преисполненнеизъяснимой святости, и все указывало на то, что здесь свершается mysteriumconiuntionis. Никогда я и предположить не мог, что со мной произойдет нечто подобное,что вообще возможно вечное блаженство. Но мои видения и мой опыт былисовершенно реальны, все в них абсолютно объективно. Мы боимся и избегаем любого проникновения "вечности" в нашу обыденнуюжизнь, но я могу описать свой опыт лишь как блаженное ощущение собственноговневременного состояния, когда настоящее, прошлое и будущее сливаютсявоедино. Все, что происходит во времени, все, что длится, явилось вдруг какнечто целое. Не было больше течения времени, и вообще ничего нельзя былоизмерить во временных понятиях. Если бы я и сумел описать этот опыт, то лишькак состояние -
состояние, которое можно ощутить, но вообразить невозможно.Разве можно вообразить, что я существую одновременно вчера, сегодня изавтра? Тогда обязательно появится что-то еще не начавшееся, что-топроисходящее сейчас и что-то уже завершенное. И все это - вместе, все -воедино. Я же ощущал лишь некую сумму времен, радужную оболочку, в которойбыло сразу и ожидание начала, и удивление от того, что происходит, иудовлетворение или разочарование исходом. Я сам был неотделим от всей этойцелостности и все же наблюдал это совершенно объективно. Подобное чувство объективности мне довелось испытать еще один раз. Этопроизошло после смерти жены. Она приснилась мне, и этот сон был как видение.Жена стояла вдалеке и пристально на меня смотрела. Ей было лет тридцать -лучший ее возраст, на ней было платье, которое много лет назад сшила для неемоя кузина-медиум. Пожалуй, это было самое красивое платье из всех, какиеона когда-либо носила. Ее лицо не выражало ни веселья, ни печали, она всезнала и все понимала, не проявляя ни малейшего чувства, - будто чувства -это некая пелена, которую сняли с нее. Я знал, что это не она сама, апортрет, который она для меня приготовила и передала. Здесь было все: началонаших отношений, 53 года нашей совместной жизни, ее конец. Оказавшись передподобной целостностью, человек становится бессловесным, потому что едва ли всостоянии постичь это. Ощущение объективности, которое присутствовало в этом сне и в моихвидениях, - следствие свершившейся индивидуации. Оно означает отстраненностьот всякого рода оценок и от того, что мы называем эмоциональнымипривязанностями. Для человека эти привязанности значат очень много, но в нихвсегда заключена проекция, некое субъективное смещение угла зрения, котороенеобходимо устранить, чтобы достичь объективности и самодостаточности.Эмоциональные связи - это наши желания, они несут с собой принуждение инесвободу. Ожидая чего-то от других, мы тем самым ставим себя в зависимостьот кого-то. Суть в том что объективное знание в большинстве своем скрыто заэмоциональным отношением. И только объективное знание открывает путь кистинному духовному единению. После болезни у меня наступил период плодотворной работы. Множествопринципиальных для меня работ я написал именно тогда. Знание, или новоевидение вещей, - после того, как я пережил свое от них отделение, -потребовало иных формулировок. Не пытаясь уже доказывать свое, я весьотдался во власть свободного потока мыслей. И проблемы приходили ко мне одназа другой, облекаясь в конкретную форму. Но после болезни я приобрел и новое качество. Его я назвал быутвердительным отношением к бытию, безусловным "да" по отношению ко всему,что есть, без каких бы то ни было субъективных протестов. Условиясуществования я принимал такими, какими видел и понимал их, себя самого ятоже принимал таким, каким мне суждено быть. В начале болезни мне казалось,что в моих отношениях с этим миром не все благополучно и что ответственностьза это в некоторой степени лежит на мне. Но каждый, кто выбрал такой путь,живет, неизбежно делая ошибки. От ошибок и опасностей не застрахован никто.Можно полагаться на какой-то путь, посчитав его надежным, и этот путьокажется путем смерти. На нем не произойдет ничего. По-настоящему - ничего!Надежный и проверенный путь - это путь только к смерти. Лишь после болезни я понял, как важно увериться в существованиисобственной судьбы. Наше "я" проявляется как правило в ситуацияхнепредвиденных, непостижимых. Это "я", способное терпеть и принять правду, всостоянии справиться с миром и судьбой. Только в этом случае наши пораженияпревращаются в победы. И тогда ничто - ни извне, ни изнутри - не можетпротивостоять нам. Тогда наше "я" способно выстоять в потоке жизни, в потокевремени. Но это верно лишь при условии, что мы не намерены и не пытаемсявмешиваться в ход своей судьбы. Еще я понял, что некоторые собственные мысли следует принимать какдолжное, их значение в том, что они есть. Категории истинного и ложного,конечно, присутствуют всегда, но они не всегда обязательны и не всегдаприменимы. Существование таких мыслей само по себе более важно, чем то, чтомы об этом думаем. Но и это - то есть то, что мы думаем - не следуетподавлять, как не следует подавлять любое проявление своего "я".
Жизнь после смерти
Все, что я могу поведать о потустороннем, о жизни после смерти, все это- воспоминания. Это мысли и образы, с которыми я жил, которые не давали мнепокоя. В определенном смысле они являются основой моих работ, ведь моиработы - не что иное, как неустанные попытки ответить на вопрос: каковасвязь между тем, что "здесь", и тем, что "там"? Однако я никогда не позволялсебе говорить о жизни после смерти expressis verbis (вполне отчетливо. -лат.
), в противном случае мне пришлось бы как-то обосновать мои соображения,чего я сделать не в состоянии. И все же я попробую рассказать об этом. Впрочем, все равно это будет всего лишь "сказка", миф. Может быть,человеку нужно прикоснуться к смерти, чтобы он обрел необходимую для этогосвободу и раскованность. Независимо от того, желаю ли я какой-нибудь жизнипосле смерти или нет, - я прежде всего не хотел бы культивировать в себеподобные мысли. Но должен отметить, что на самом деле, безотносительно моихжеланий и поступков, я все равно об этом думаю. Что здесь правда, что ложь,я не знаю, но такие мысли есть и вполне могут оформиться, если только я,следуя рассудку, не стану подавлять их. Предвзятость обедняет психическуюжизнь, нанося непоправимый ущерб всем ее проявлениям, но я знаю слишкоммало, чтобы суметь каким-то образом откорректировать этот ущерб. Возможно,что критическое вмешательство рассудка смогло бы многое прояснить как вэтом, так и в большинстве других мифологических представлений, но неисключено, что оно же редуцировало бы их вплоть до полного исчезновения.Дело в том, что в наши дни большинство людей идентифицируют себяисключительно со своим сознанием и полагают, что они есть именно то, что осебе знают. Но всякий, кто мало-мальски знаком с психологией, скажет вам,сколь ограниченно это знание. Рационализм и доктринерство - это болезнинашего времени, предполагается, что им известны ответы на все вопросы. Нонам еще предстоит открыть все то, что наше нынешнее ограниченное знание покаисключает как невозможное. Наши понятия о пространстве и времени более чемприблизительны, и существует огромное поле для всякого рода отклонений ипоправок. Понимая это, я не могу просто взять и отбросить странные мифы моейдуши и внимательно наблюдаю за всем происходящим вокруг, независимо от того,насколько это соответствует моим теоретическим предположениям. Жаль, но мифологическая сторона человеческой натуры сегодня изрядноупростилась. Человек более не порождает сюжеты. Он себя многого лишает,потому что это очень важно и полезно - говорить о вещах непостижимых. Этопохоже на то, как если бы мы сидели у огня и, покуривая трубку, рассуждали опривидениях. Что на самом деле означают мифы или истории о потусторонней жизни,какого рода реальность они отражают, - мы, безусловно, не знаем. Мы не можемсказать, имеют ли они какую-либо ценность помимо того, что представляютсобой несомненную антропоморфическую проекцию извне. И нужно никогда незабывать о главном - о том, что нельзя и невозможно с уверенностью говоритьо вещах, которые выше нашего понимания. Мы не в состоянии вообразить себе другой мир, другие обстоятельстваиначе, чем по образу и подобию того мира, в котором живем, которыйсформировал наш дух и определил основные предпосылки нашей психики. Мысуществуем в жестких рамках своей внутренней структуры и всеми своимипомыслами привязаны к этому нашему миру. Мифологическое сознание способнопреодолеть это, но научное знание не может себе такого позволить. Длярассудка вся эта мифология - просто спекуляция; но для души она целебна, безнее наша жизнь стала бы плоской и серой. И нет никаких веских причин таксебя обкрадывать. Парапсихология считает вполне удовлетворительным доказательствомпотусторонней жизни некую манифестацию усопших: они заявляют о себе какпризраки или через медиума, передавая живым то, о чем знать могут толькоони. Но даже когда это верифицируемо, остаются вопросы, идентичен ли этотпризрак или голос покойнику или это некая проекция бессознательного, были ливещи, о которых говорил голос, - ведомы мертвому или же опять таки проходилипо ведомству бессознательного? Даже если отбросить в сторону все рациональные аргументы, которые посути запрещают нам с уверенностью говорить о подобных вещах, остаются ещелюди, для которых очень важна уверенность в том, что жизнь их продолжится запределами настоящего существования. Благодаря ей, они стараются жить болееразумно и спокойно. Если человек знает, что перед ним целая вечность, нужнали эта бессмысленная спешка? Безусловно, так думает не каждый. Есть люди, которых сама мысль обессмертии приводит в ужас - неужели им придется десятки тысяч лет восседатьна облаке и перебирать струны арфы? Кроме того, есть люди, и их немало, скоторыми жизнь обошлась так жестоко, которым так надоело собственноесуществование, что ужасный конец они предпочитают бесконечному кошмару. Итем не менее в большинстве случаев вопрос о бессмертии настолько важен инастолько в прямую связан с бытием, что мы должны попытаться составить обэтом определенное представление. Но каким образом? На мой взгляд, этого можно добиться с помощью тех неясных образов,которые бессознательное посылает, например, в наши сны. Обычно мы не придаемим значения, как вопросу, на который нет ответа. Подобный скептицизм понятьнесложно, но я попробую заинтересовать вас следующими соображениями: еслисуществует нечто, чего мы не можем знать, мы не должны подходить к этому,как к интеллектуальной проблеме. Например, я не знаю, почему и как возниклаВселенная, и никогда этого не узнаю. Поэтому мне нет смысла делать из этогонаучную или интеллектуальную проблему. Но когда у меня есть представление обэтом - из сновидения или мифологической традиции, - мимо я уже не пройду. Ябуду стараться на их основе создать некую концепцию, даже если она так иостанется гипотезой, которую мне никогда не удастся обосновать. У человека должна быть возможность сказать, что он сделал все, чтобыиметь какое-то представление о жизни после смерти или некий образ такойжизни, - даже если это станет признанием его бессилия. Отказаться от такойпопытки - значит лишить себя чего-то важного. Ведь в этом проявляетсявековое наследие человечества, полный тайной жизни архетип, необходимаячасть той целостности, которая и есть наша личность, мы сами. Границы разумаслишком узки, он приемлет только известное, и то с ограничениями. И такоесуществование - в ограниченных рамках - выдает себя за жизнь действительную.Но наша каждодневная жизнь определяется не только сознанием, без нашеговедома в нас живет бессознательное. И чем сильнее крен в сторонукритического разума, тем более убогой становится жизнь. Когда же мы осознаемсвое бессознательное, свои мифы, какой богатой и разнообразной делается она.Абсолютная власть разума то же самое, что политический абсолютизм: онауничтожает личность. Бессознательное дает нам некий шанс, что-то сообщая или на что-тонамекая своими образами. Оно способно дать нам знание, неподвластноетрадиционной логике. Попробуйте припомнить феномены синхронизма,предчувствия или сны, которые сбылись! Со мной это произошло во время второй мировой войны. Я возвращалсядомой из Боллингена, взяв в дорогу книгу. Но читать я не мог: с тогомомента, как поезд тронулся, передо мной возник образ утопленника. Это быловоспоминание о несчастном случае, когда я служил в армии. Всю поездку яникак не мог избавиться от него. Я встревожился: "Что случилось? Не к добруэто!" В Эрленбахе я сошел с поезда и направился домой, все еще обеспокоенныйэтим воспоминанием. В саду играли дети моей второй дочери. Ее семья жилатогда с нами, они вернулись из Парижа в Швейцарию во время войны. Дети,похоже, были чем-то расстроены, и, когда я спросил: "Что случилось?", онирассказали, что Адриан (младший из мальчиков) упал в воду с лодочногопричала. Там было довольно глубоко, а он толком не умел плавать и чуть неутонул. Его вытащил старший брат. Это случилось как раз тогда, когда я был впоезде и мое воспоминание преследовало меня. Бессознательное подало мненекий знак. Почему же в таком случае оно не может сообщать мне и о чем-либодругом? Нечто подобное я пережил накануне смерти одной из родственниц моейжены. Во сне я увидел глубокую яму с каменными стенами, которая якобыслужила постелью моей жене. Это была могила, чем-то напоминающая античныемогильники. Вдруг я услышал глубокий вздох - будто отлетела чья-то душа, ииз ямы возник образ моей жены. Она была в белом платье, расшитом страннымичерными знаками. Я мгновенно проснулся, разбудил жену и глянул - которыйчас. Было три часа утра. Необычность сна обеспокоила меня: я сразу подумал,что он предвещает чью-то смерть. В семь часов мы узнали, что в три часа утраскончалась двоюродная сестра моей жены. Предупреждения мы получаем довольно часто, но не умеем их распознать.Так, однажды мне приснился сон, будто я нахожусь на какой-то garden party. Явстретил там мою сестру и очень удивился - она умерла несколько лет назад.Там же присутствовал мой покойный друг. Все прочие оказались моими нынездравствующими знакомыми. Мою сестру, однако, сопровождала дама, которую яхорошо знал, и даже во сне понял, что она, видимо, скоро умрет. "Она ужеотмечена", - подумал я. Во сне я хорошо знал, кто она и где живет, - онажила в Базеле. Но пробудившись, я уже не смог ее вспомнить, хотя всеостальные фрагменты сна видел как наяву. Я перебрал всех своих базельскихзнакомых, надеясь, что припомню, кто же это был. Ничего не получилось! Через несколько недель мне сообщили о смерти одной моей приятельницы. Ясразу же понял, что это была она - женщина, увиденная во сне, которую я немог вспомнить. А ведь я отлично знал ее - она долгое время была моейпациенткой. Перебирая всех своих знакомых, я забыл о ней, хотя в первуюочередь должен был подумать о ней. Когда такое случается, нами овладевает страх перед разного родавозможностями и способностями бессознательного. В подобных ситуациях нужнобыть очень осторожными, помня, что такого рода "сообщения" всегдасубъективны: они могут иметь некоторое отношение к реальности, но могут и неиметь. Но я не единожды убеждался, что те построения, которые возникали уменя на основании таких "подсказок" бессознательного, в основном себяоправдали. Речь, конечно, идет не о том, чтобы составить книгу из подобногорода откровений, но я должен признать, что у меня есть свой "миф", именноиз-за него я снова и снова обращаюсь к проблемам бессознательного. Миф -самая ранняя форма знания. Когда я говорю о том, что бывает после смерти, яделаю это по внутреннему побуждению и не могу идти дальше снов и мифов. Можно, наверное, с ходу заявить, что мифы и сновидения, связанные спроисходящим после смерти, не что иное как компенсаторные фантазии,заложенные в самой природе: всякая жизнь желает продолжаться вечно. У меняесть лишь одно возражение: миф. Кроме того, есть люди, убежденные в том, что на некую часть души нераспространяются законы пространства и времени. Научное подтверждение тому -известные эксперименты Дж. Б. Раина. [Дж. Б. Райн - американский психолог,который провел серию экспериментов по внепространственным ощущениям. - ред.
]Многочисленные случаи спонтанных предчувствий, внепространственных ощущенийи т. п., а также те примеры, которые я приводил, - доказывают, что душаподчас функционирует по ту сторону пространства, времени и законовпричинности. Это означает, что нашим представлениям о пространстве, времени,а следовательно и причинности, - явно не хватает полноты. Целостная картинамира требует как минимум еще одного измерения, в противном случае оченьмногое остается непонятным и необъяснимым. Вот почему рационалисты не устаютповторять, что парапсихологических явлений в действительности не существует,ведь на этой зыбкой основе и держится их картина мира. Если же такого родафеномены вообще имеют место, рационалистический миропорядок явно перестаеткого-либо удовлетворять: он не полон. Отсюда со всей неизбежностью вытекаетдругая проблема - возможность существования иной реальности. И намприходится признать то, что наш мир, с его временем, пространством ипричинностью, скрывает за собой (или под собой) иной порядок вещей, где нет"здесь" и "там", "раньше" и "позже". По моему убеждению, по меньшей меречасти нашего психического существа присуща релятивность времени ипространства. Она представляется абсолютной, как только мы удаляемся отсознательных процессов. Не только мои сны - иногда и сны других - помогали мне формировать,корректировать и подтверждать мои догадки о жизни после смерти. Особую ролья отвожу сну, который приснился моей ученице, шестидесятилетней женщине, задва месяца до ее смерти. Она увидела себя на том свете - в школьном классе,где за первыми партами сидели ее покойные уже подруги. Все чего-то ожидали.Она поискала глазами учителя или лектора, но никого не обнаружила. Наконецдо нее дошло, что она и есть тот самый лектор, ведь все умершие должны датьпосле смерти отчет о своем жизненном опыте. Мертвым это было чрезвычайноинтересно, словно события и впечатления земной жизни могли здесь на что-топовлиять. Во всяком случае, в этом сне собралась самая странная аудитория,которую только можно себе вообразить: здесь проявился самый горячий интереск последнему психологическому исходу человеческой жизни, жизни, в которой небыло ничего замечательного - по крайней мере для нас. Но если предположить,что эта "аудитория" существует вне времени, тогда "завершение", "событие" и"развитие" превращаются в некие сомнительные понятия, в какие-тоневозможные, недостающие состояния, и вполне понятно жгучее любопытство, кним обращенное. Женщина перед тем, как увидела этот сон, испытывала страх при мысли осмерти и старалась отогнать ее. Но смерть - предмет слишком значительный,особенно для стареющего человека, когда она перестает быть, скажем так,отдаленной возможностью, когда человек оказывается стоящим прямо перед ней ивынужден дать ответ. Но для этого ему нужен некий миф о смерти, потому что"здравый смысл" не подсказывает ничего, кроме ожидающей его черной ямы. Мифже способен предложить иные образы, - благотворные и полные смысла картиныжизни в стране мертвых. Если человек в них верит хотя бы немного, он так жеправ или неправ, как тот, кто не верит в них. Отвергнувший миф, уходит вничто, а тот, кто следует архетипу, идет по дороге жизни и полон жизни дажев момент смерти. Оба, естественно, остаются в неведении, но один живетнаперекор своему инстинкту, другой - в согласии с ним. Разница существенная,и преимущество последнего более чем очевидно. Бессознательные образы сами по себе лишены какой бы то ни было формы,и, чтобы они, эти образы, сделались "знанием", необходим человек, необходимконтакт с
сознанием. Начиная свои исследования в области бессознательного, явыяснил, что в моих фантазиях часто возникают фигуры Саломеи и Ильи. Затемони отошли на задний план, но спустя примерно два года появились снова.Удивительно, но они совершенно не изменились, говорили и поступали так,будто за это время ничего не случилось. Это была одна из самых невероятныхситуаций, в которые я когда-либо попадал. Я как бы начал все с начала, ястал им все заново объяснять и рассказывать. Это было поразительно. Толькомного позже я понял суть происшедшего: все эти два года они были погружены вбессознательное - в безвременье, оставаясь там, не входя в контакт ссознанием, не ведая о том, что происходило в этом мире. Я достаточно рано осознал, что пытаюсь, как бы поучать эти образы избессознательного, или "души умерших", - подчас их трудно различить. Впервыея понял это в 1911 году, когда путешествовал на велосипеде по севернойИталии. Мы с другом возвращались через Павию к Ароне и в долине Маджорезаночевали. Мы собирались проехать вдоль озера, а затем через Тессин вФай-до, где рассчитывали сесть на цюрихский поезд. Но в Ароне мне приснилсясон, который перечеркнул все наши планы. Во сне я оказался на каком-то собрании, где находились души умерших. Яиспытывал к ним чувства, подобные тем, какие возникли у меня гораздо позже вхраме из черного камня (в моем видении 1944 года). Они беседовали междусобой на латыни. Господин в завитом парике обратился ко мне с каким-тосложным вопросом, суть которого я по пробуждении вспомнить не мог. Я понял,о чем он говорит, но не настолько хорошо владел латынью, чтобы ответить ему,- и мне стало так стыдно, что я проснулся с ощущением своего позора. Первое, что пришло мне в голову, - это книга, над которой я тогдаработал ("Метаморфозы и символы либидо"). Чувство унижения, охватившее меняиз-за того, что не смог ответить, заставило меня немедленно сесть на поезд иотправиться домой, чтобы засесть за книгу. Я не мог потерять здесь еще тридня. Я должен был работать и найти ответ. Лишь гораздо позже мне стал понятен смысл сна и моя реакция на него.Господин в парике был, скорее всего, духом предков, духом мертвых, онзадавал мне вопросы - а я не сумел ответить! Видимо, тогда еще не пришловремя, я не был готов, но смутно ощущал, что в своей книге отвечаю на тот жевопрос. Этот вопрос поставили мои - в прямом смысле - духовные праотцы,надеясь и ожидая, что узнают от меня то, что стало известно людям после ихухода. Если вопрос и ответ уже прозвучали в вечности и всегда оставалисьтам, тогда мои усилия не требовались - ответ можно было бы получить в любомдругом столетии. Кажется, что на самом деле в природе существуетбеспредельное знание, а оно существует всегда - но осознается оно только всвое время. Точно также как человек, который может жить многие годы, имеясамое поверхностное представление о каких-то вещах, вдруг в какой-то моментосознает их с необыкновенной ясностью. Много позже, когда я писал "Septem sermones...", мертвые снова задавалимне свои вопросы. Они явились, по их словам, "из Иерусалима, где не нашлитого, что искали". Тогда я удивился, ведь принято считать, что им известномного больше, чем нам, и христианская церковь учит, что в "той" жизни мывстретим Бога. Но в моем случае души мертвых "знали" только то, что им былоизвестно на момент их смерти и ничего кроме этого. Отсюда их стремлениепроникнуть в человеческую жизнь и человеческое знание. Я часто ощущаю, какони становятся у нас за спиной и ждут разрешения своих вопросов и разрешениянаших судеб. Мне казалось, что для них от этого зависит все - от того, какиеответы они получат на свои вопросы, то есть они были как бы подвластны тем,кто жил после них в этом меняющемся мире. Мертвые вопрошали так, как если бывсе знание или, я бы сказал, всеобъемлющее сознание не находилось в ихраспоряжении, но принадлежало только живым, телесным душам. Поэтому духживой (так я думаю) имеет преимущество перед духом отлетевшим по крайнеймере в одном пункте, а именно - в способности получать ясное и завершенноепредставление о чем бы то ни было. Для меня трехмерный мир во времени ипространстве - это система координат: то, что здесь мы различаем как осьординат и ось абсцисс, в вечности, может представлять собой некийпервоначальный образ с "рассеянным фокусом", некое рассеянное "облакосознания" вокруг архетипа. Но система координат необходима для того, чтобыуметь различать дискретные элементы содержания. Любая подобная операциявыглядит немыслимой в состоянии "рассеянного всезнания" или некоегобезличного сознания, в котором отсутствует пространственно-временнаяопределенность. Познание же, как и размножение, предполагает наличиепротивоположностей: здесь - там, верх - низ, до - после. Если бы после смерти было возможно существование сознательного, оно, намой взгляд, развивалось бы в том же направлении, что и "коллективноесознание" человечества, которое всегда имеет некую верхнюю, хотя и плавающуюграницу. Бытие многих людей до самой их смерти находится ниже уровня ихпотенциальных возможностей и, что важнее, ниже уровня, на котором в тех жевременных рамках находятся другие. Отсюда и потребность первых достигнутьпосле смерти той степени осознанного восприятия явлений, на которую неудалось подняться при жизни. Этот вывод я сделал, изучая сны о мертвых. Однажды мне приснилось,будто я навестил друга, умершего две недели назад. При жизни он никогда невыходил за рамки общепринятых, традиционных представлений и всегдавоздерживался от любой рефлексии. В моем сновидении он жил на холме, похожемна Туллингеров холм близ Базеля. Там возвышался старинный замок, стеныкоторого образовывали кольцо вокруг площади, на которой стояли маленькаяцерквушка и какие-то одноэтажные постройки. Мне это напомнило площадь передзамком Рапперсвиль. Стояла осень, листья вековых деревьев уже окрасились взолотистые тона, и весь пейзаж был словно пронизан мягким солнечным светом.Мой друг сидел за столом со своей дочерью, которая изучала психологию вЦюрихе. Я знал, что они говорили о психологии. Он был так увлечен беседой,что едва поприветствовал меня легким движением руки, будто собиралсясказать: "Не мешай мне!" Этот приветственный жест был и знаком прощания. Сон таким странным образом дал мне понять, что друг мой реализуеттеперь истинную природу своего психического существа - то, чего не смогсделать при жизни. Потом образы этого сна напомнили мне финал второй части"Фауста" - святых отшельников, ютящихся на уступах горы, которые,по-видимому, являют собой различные взаимодополняющие и превосходящие другдруга ступени развития. У меня был и другой опыт, связанный с развитием души после смерти. Этослучилось примерно через год после смерти моей жены. Ночью я вдруг проснулсяс ощущением того, что мы с женой находимся на юге Франции, в Провансе, гдепровели вместе целый день. Она собирала материалы о Граале. Видениепоказалось мне не лишенным смысла: моя жена умерла, не закончив эту работу. В подобном субъективном объяснении для меня не было ничего нового: то,что жена не завершила свой труд, я и так знал. Но мысль о том, что жена ипосле смерти продолжала работать и совершенствоваться - как ни понимай это,- казалась преисполненной глубокого смысла, сновидение принесло мнедолгожданное целительное успокоение. Такого рода представления, конечно, неточны и вряд ли могут кого-либоудовлетворить. Они подобны плоской проекции, или же наоборот - четырехмерноймодели трехмерного тела, где для наглядности используются определениятрехмерного мира. Математика же не раздражает тот факт, что обозначаемые имотношения превосходят эмпирическое понимание. Таким же образомдисциплинированное воображение, монтируя модель непостижимого мира,использует принципы логики и базируется на эмпирических данных, то естьпересказах снов. Этот свой метод я называю методом "необходимых показаний".Он воспроизводит принцип амплификации в толковании сновидений; причем егонесложно продемонстрировать на большом количестве такого рода "показаний". Единица - первая цифра некоего единства, но она же и собственно"единство", она обозначает и "едино", и "всеедино", и "единственность", и"недвойственность", единица - это не только число, но философская идея,некий архетип, божественный атрибут, монада. Для человеческого разумаподобные заключения вполне естественны, но в то же время он детерминирован иограничен собственными представлениями о единице и ее импликациях. Инымисловами, наше определение не произвольно, а продиктовано самой природойединицы, и потому оно необходимо. Теоретически аналогичную операцию можнопроделать с каждым из последующих чисел, но на практике очень легкооказаться в тупике, ведь с возрастанием количества усложняется содержание,которое в итоге уже просто невозможно исчислить и осознать. Каждое последующее единство имеет иные свойства. Например, особенностьчисла "4" заключается в том, что оно позволяет решить уравнение четвертойстепени, но уже уравнение пятой степени - нет. "Необходимым показанием" длячисла "4", будет то, что помимо всего прочего оно венчает предыдущуюпоследовательность чисел. Поскольку каждое очередное единство приобретаетеще одно или несколько математических свойств, последующие показания всебольше усложняются, и наконец они уже не поддаются формулировке. Бесконечная последовательность натуральных чисел соответствуетбесконечному разнообразию индивидуальных созданий. Это бесконечноеколичество состоит из индивидуумов, и уже свойства десяти первых показывают- если они вообще что-то показывают - некую абстрактную космогонию. Носвойства чисел одновременно являются качествами материи, и определенныеуравнения способны прогнозировать ее поведение. Я осмелюсь утверждать, что, кроме собственно математических выражений,существуют и другие, соотносимые с реальностью самым непостижимым образом.Взять хотя бы порождения нашей фантазии, их в силу большой частотностивполне возможно рассматривать как consensus omnium (общее мнение. - лат.
),архетипические мотивы. Как существуют математические уравнения, о которыхнельзя сказать, каким именно физическим реальностям они соответствуют, таксуществует и мифологическая реальность, о которой мы не можем сказать, скакой психической реальностью она соотносится. К примеру, уравнения,позволяющие рассчитать турбулентность разогретых газов, были известнызадолго до того, как эти процессы были досконально изучены. Подобным жеобразом с давних пор существуют мифологемы, определявшие течение некоторыхскрытых от сознания процессов, названия которым мы смогли дать лишь сегодня. Верхним пределом знания, доступного мертвым, является, на мой взгляд,тот уровень сознания, который уже был некогда достигнут. Возможно, поэтомуземной жизни придается такое значение и так важно, что "уносит с собойчеловек" в момент смерти. Только в этой, земной и противоречивой жизнидостигается высшая ступень сознания. В этом и заключается метафизическаязадача человека, которая без "мифологизирования" решения не имеет. Миф - этонеобходимое связующее звено между бессознательным и сознательным знанием.Разумеется, бессознательному известно больше, но это особое знание,существующее в вечности, не разделенное на "здесь" и "сейчас", непереводимое на наш рациональный язык. Только при амплификации наших"показаний", как это было показано выше на примере числительных, оностановится доступно нашему пониманию, открывается под новым углом зрения. Икаждое удачное толкование сна является повторением этого процесса, утверждаянас в этом знании. Отсюда очень важно, обращаясь к снам, освободиться отпредвзятых, доктринерских установок. Но как только появится некая"одинаковость" толкований, нужно признать, что в наших интерпретациях естьнекоторая предубежденность, и следовательно, они бесплодны. Хотя удовлетворительных доказательств бессмертия души и продолженияжизни после смерти еще никто не представил, существуют явления, которыезаставляют над этим задуматься. Я могу принять их как возможные отсылки, ноне решусь, конечно, отнести их к области абсолютного знания. Как-то ночью я лежал без сна и размышлял о внезапной смерти одногомоего друга, которого похоронили накануне. Эта смерть потрясла меня. Вдруг уменя возникло ощущение, что он находится здесь, в этой комнате. Мнепоказалось, будто он стоит в изножье моей кровати и зовет идти за ним. Этобыл не призрачный, а его зримый образ,
созданный моим воображением. Но, еслибыть честным, я должен был спросить себя: имеются ли у меня какие-либодоказательства того, что это только фантазия? Допустим, что это не так и чтомой друг действительно был здесь, но я решил, что он - плод моеговоображения, - хорошо ли это с моей стороны? Тем не менее у меня не былоникаких доказательств - ни того, что он стоял передо мной, ни того, что яего вообразил. Тогда я сказал себе: "Не доказано ни то, ни другое! Вместотого, чтобы называть это фантазией, я мог бы с тем же правом посчитать егопризраком и попытаться отнестись к нему как к чему-то реальному". И только яоб этом подумал, он шагнул к двери и сделал мне знак следовать за ним - какбы приглашая сыграть в некую игру. Я вовсе не собирался этого делать. Витоге пришлось повторить себе собственные аргументы еще раз. Только тогда ясмог представить, что следую за ним. Он вывел меня из дома и повел через сад, на улицу. Наконец мы пришли кего дому (он находился в сотне метров от моего). В доме он провел меня всвой кабинет, и встав на скамеечку, указал мне на вторую из пяти книг вкрасных переплетах, которые стояли на второй полке сверху. На этом видениеоборвалось. Я не был знаком с его библиотекой и не знал, что там за книги.Разумеется, я не мог прочесть заглавие того тома, на который он указывал, -я стоял внизу, а вторая полка находилась слишком высоко. Тем не менее это было так странно, что на следующее утро я отправился кего вдове и попросил разрешения взглянуть на библиотеку покойного. Там, какв моем видении, под книжным шкафом стояла маленькая скамеечка, но, не успевдаже подойти к шкафу, я увидел пять книг в красных переплетах. Я встал наскамеечку и прочел заглавия. Это были переводы романов Золя. Второй томназывался "Завещание мертвеца". Сюжет его показался мне не заслуживающимвнимания, но заглавие оказалось более чем значимым. В другом случае поводом для размышлений послужили сны, увиденные мнойперед смертью матери. Она умерла, когда я был в Тессине. Известие меняпотрясло, эта смерть была для меня неожиданной. Накануне ночью мне приснилсястрашный сон. Я находился в дремучем, мрачном лесу; среди огромных деревьевто там, то сям виднелись сказочные гигантские валуны. Настоящий героическийпервобытный пейзаж! И в тот же момент послышался пронзительный свист, эхоего, казалось, отозвалось во всей вселенной. От ужаса у меня подогнулиськолени. Особенно, когда из кустарника с треском выпрыгнул огромный волкодавс оскаленной пастью. При взгляде на него у меня застыла кровь. Волкодавпромчался мимо, и тут меня осенило: Дикий Охотник приказал ему унестичеловеческую душу. Я проснулся в смертельном ужасе, а утром получил известиео смерти матери. Редко когда сны так пугали меня, ведь в первую минуту могло показаться,что мою мать унес дьявол. На самом деле же это был Дикий Охотник,"Грюнхютль" (Зеленая Шапка): во время январских метелей он по ночам охотилсясо своим волкодавом. Охотником, как я понял, был Вотан, бог древнихгерманцев, он и "унес" мою мать к ее предкам. Можно в связи с этим вспомнитьо "войске Дикого Охотника", не следует забывать и о "salig Lut". Этохристианские миссионеры позже превратили Вотана в дьявола, а поначалу он былбогом, как Меркурий, или Гермес, именно так понимали его римляне, это былдух природы, Мерлин из легенды о Граале, "Spiritus Mercurialis", тайнукоторого пытались разгадать алхимики. Таким образом, сон сообщал, что душамоей матери была столь самодостаточна, что оказалась по ту сторонухристианского мира - там, где царит единство природы и духа. Я сразу же выехал домой. Всю ночь в поезде мне не давало покоя тяжелоечувство, но где-то в глубине души я не испытывал скорби по очень страннойпричине: в ушах у меня постоянно звучала танцевальная музыка, смех и крики,будто где-то праздновали свадьбу. Этот резкий контраст с тем тяжелымчувством, которое оставил сон, не давал мне целиком погрузиться в печаль.Причем всякий раз, стоило лишь мне забыться, как я вдруг обнаруживал, чтовокруг меня звучит какая-то радостная мелодия. И эта череда контрастныхсостояний казалась мне бесконечной. Такой парадокс можно объяснить, если предположить, что в одном случаесмерть видится нам с точки зрения эго, в другом - с точки зрения души. Впервом случае она выглядит катастрофой, некой жестокой и безжалостной силой,отнимающей у человека жизнь. Смерть действительно страшно жестока, здесь не стоит себя обманывать, -она беспощадна не только физически, но и, прежде всего, в психической своейприроде: человека вырывают из круга живых, и все, что остается, это ледяноемолчание мертвеца. У нас нет надежды на какую бы то ни было связь с ним, всемосты разрушены. Люди, заслуживающие долгой жизни, умирают в расцвете лет,никчемные доживают до глубокой старости. Это жестокая реальность, и мыдолжны отдавать себе в этом отчет. Неумолимость и бессмысленность смертиможет так ожесточить нас, что мы поверим в то, что не существует в мире нимилосердного бога, ни справедливости, ни добра. Но на другой взгляд - sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности.- лат.
),
смерть есть радостное событие, как некая свадьба, misteriumconiunctionis. Душа словно обретает свою недостающую половину, достигаяполноты. На греческих саркофагах изображали танцовщиц, на этрусских могилах- пир. Когда ушел из жизни набожный каббалист Раби Шимон бен Иохаи, егодрузья говорили: он празднует свадьбу. И по сей день во многих местах в Деньпоминовения по обычаю устраивают на могилах своего рода "пикник". Все этосвидетельствует об ощущении смерти как некоего празднества. За несколько месяцев до смерти матери, в сентябре 1922 года, мнеприснился вещий сон. В сне я увидел отца, и это потрясло меня - отец неснился мне с 1896 года. И вот он вновь объявился, будто вернулся из далекогопутешествия. Он показался мне помолодевшим, избавившимся от прежнейродительской авторитарности. Я провел его в библиотеку, втайне радуясь, чтонаконец узнаю, зачем он пришел. Вдобавок я предвкушал особое удовольствие оттого, что сейчас познакомлю его с женой и детьми, покажу мой дом, расскажу,что я сделал за свою жизнь и чем стал. Еще я хотел показать ему свою книгу"Психологические типы", которая недавно была опубликована. Однако вскоре японял, что ему нужно совсем другое - отец казался чем-то озабоченным и явночего-то хотел от меня. Почувствовав это, я воздержался от разговоров о себе.Наконец он сказал, что, раз уж я "психолог", он хотел быпроконсультироваться со мной по проблемам семейной психологии. Я уже былготов прочитать ему длинную лекцию о сложностях брака, но в этот моментпроснулся. Сразу я не сумел правильно понять и объяснить этот сон, посколькумне даже в голову не приходило, что он может предвещать близкую смертьматери. Мне это стало понятно лишь тогда, когда она внезапно умерла в январе1923 года. Брак моих родителей был несчастливым, полным испытаний и горестей. Иотец, и мать - оба - совершали множество ошибок, типичных в подобныхситуациях. Увидев этот сон, я мог предугадать смерть матери: отец появилсяпосле 26 лет отсутствия, желая узнать у психолога о новейших достиженияхсемейной психологии потому, что ему в скором времени предстояло вернуться кэтой проблеме. Видимо, там, в вечности, он был лишен возможности получитьновое знание и не стал лучше разбираться в этих вопросах, поэтому емупришлось обратиться за помощью к кому-то из живущих, чтобы в свете последнихобстоятельств определить собственную точку зрения. Таков был смысл сна. Безусловно, я мог узнать и гораздо больше, но меняпрежде всего занимало, почему отец приснился мне перед смертью матери,смертью, которую я не смог предвидеть? Сон явно указывал мне на отца, ккоторому я со временем стал испытывать все более глубокую симпатию. Бессознательное, по причине своей пространственно-временнойотносительности, владеет гораздо лучшими источниками информации, чемсознание - последнее лишь направляет наше смысловое восприятие, тогда каксвои мифы о жизни после смерти мы умеем создавать благодаря немногим скупымнамекам из наших сновидений и подобных спонтанных проявленийбессознательного. Как я уже отмечал, мифам не стоит придавать какую бы то нибыло познавательную ценность, и уж совсем не следует считать ихдоказательствами. Тем не менее, они могут явиться основанием длямифологической амплификации, открывая перед исследователем возможности дляживого творчества. Уберите этот промежуточный мифологический мир фантазий, идух станет добычей закостеневших доктринерских предрассудков. С другойстороны, уделяя слишком много внимания этим мифологическим образованиям, мырискуем посеять сомнение и соблазн в умах слабых и внушаемых, склонных кфантастическому гипостазированию. Один из наиболее широко распространенных мифов о потустороннем миревозник благодаря идеям и представлениям о реинкарнации. В одной стране, чья духовная культура очень сложна и гораздо древнее,чем наша (речь, разумеется, об Индии), мысль о переселении душ являетсястоль же естественной, как наши представления о Творце, или Spiritus rector.Образованным индусам известно, что мы их точку зрения не разделяем, но ихэто нимало не волнует. Своеобразие восточной мудрости заключается в том, чтопоследовательность рождений и смертей бесконечна и, подобно вечномукруговращению, не имеет цели. Мы живем, достигаем какого-то знания, умираем,и все начинается сначала. Только с именем Будды связана идея славной цели -преодоления земного существования. Мифологическая потребность западного человека обусловленаэволюционистским мировоззрением с обязательными понятиями начала
и цели.
Емучужда идея пути, имеющего начало и конец, но не имеющего цели, точно так жеон отвергает представление о статическом, замкнутом, вечном круговороте.Восточный человек, напротив, склонен примириться с этой идеей. Но,по-видимому, и на Востоке нет всеобщего консенсуса в представлениях обустройстве Вселенной, так же как до сих пор нет согласия по этому поводу исреди астрономов. Саму идею бессмысленной неподвижности западный человекотвергает с ходу, во всем он должен видеть какой-то смысл. Восточный человекне нуждается в подобном допущении, скорее он сам воплощает в себе этотсмысл. Там, где западный человек стремится осмыслить этот мир, человеквосточный находит смысл в себе самом, отрешаясь от иллюзий мирскогосуществования. Я думаю, что правы оба. Западный человек, похоже, в большей степениэкстравертирован, восточный же, наоборот - скорее интроверт. Первый видит смысл вне себя, проецируя его на объекты, второй ощущаетего в себе самом. Но смысл существует как извне, так и внутри нас. Идею перерождения невозможно отделить от того, что называют кармой.Здесь существо проблемы в том, есть ли у человека его собственная,индивидуальная карма? Если это так, тогда человек входит в жизнь с некоторойпредопределенностью, воплощая в себе исход всех предыдущих жизней, он звенов какой-то бесконечно меняющейся непрерывной череде, в каком-то персональномконтинууме. В противном случае, если человеку с рождения дана некаябезличная карма, его новые воплощения никак не связаны между собой. Ученики дважды спрашивали Будду: безлична ли человеческая карма? Обараза он уходил от ответа: ведь знание не дает возможности освободиться отиллюзии бытия. Будда видел гораздо больше пользы для своих учеников вмедитациях о цепи нирваны: о рождении, жизни, старости и смерти, о причинахчеловеческих страданий. У меня нет ответа на этот вопрос, я не знаю, что такое моя карма - илиона следствие предыдущих моих жизней, или я только наследую своим предкам,воплощая их жизни. Жил ли я уже однажды и чего достиг в той жизни, еслисейчас я только пытаюсь найти какие-то решения? Не знаю. Будда оставилвопрос открытым, и мне хочется думать, что он сам не был уверен в ответе. Я вполне могу представить, что уже жил раньше и что тогда передо мнойтоже возникали вопросы, на которые я не находил ответа. Возможно, мнеследовало родиться снова для того, чтобы исполнить предначертанное мне. Мнекажется, что после смерти все, что я сделал, пребудет со мной. А пока мненужна твердая уверенность, что к концу жизни я не останусь ни с чем. Похоже,и Будда думал об этом, когда пытался уберечь учеников от бесплодныхспекуляций. Смысл моего существования - это тот вопрос, который задает мне жизнь.Или наоборот, я сам и есть этот вопрос, обращенный к миру, не ответив нанего, я останусь с чужими ответами, и это уже буду не я. Я прилагаю всеусилия, чтобы исполнить эту титаническую задачу. Возможно, мои предки ужедумали об этом и не сумели найти ответ. Может быть, именно поэтому на меняпроизвел такое сильное впечатление исход "Фауста", вернее его отсутствие?Или это проблема, с которой удалось справиться Ницше - дионисийская сторонажизни, понимание которой, видимо, было утрачено христианами? Или этобеспокойный Вотан-Гермес, бог моих предков, германцев и франков, поставилменя перед неразрешимым вопросом? А может, правда на стороне РихардаВильгельма, который в шутку предположил, что в предыдущей жизни я былкаким-нибудь мятежным китайцем и со своей восточной душой в наказаниеочутился в Европе. Все, что я воспринимаю как наследие предков или как личную карму,приобретенную в прошлой жизни, вполне может оказаться неким безличнымархетипом. Например, секуляризация Троицы, не допускавшей женского принципа,или вопрос, который занимал еще гностиков и ответ на который так и ненайден, - вечный вопрос о происхождении зла, иными словами, вопрос онесовершенстве христианского видения Бога. Все это могут быть архетипическиеидеи, которые сегодня носятся в воздухе и которые особым образом привлеклимое внимание. Мне думается, что судьба вопроса, сама возможность его постановки вэтом мире находится в прямой зависимости от того, был ли найден ответ нанего. К примеру, мой вопрос и мой ответ на него могут бытьнеудовлетворительными. Следовательно, кто-то, рожденный с моей кармой, или ясам - должен явиться вновь, чтобы наконец отыскать ответ. И я могу себепредставить, что мое новое рождение не состоится, потому что мир уже небудет нуждаться в этом ответе, и еще несколько сотен лет я буду спокойнождать, пока снова не возникнет потребность в ком-нибудь заинтересованном врешении такой задачи. Но полагаю, что должно пройти какое-то время, преждечем это случится вновь. Проблема кармы для меня также неясна, как и проблема индивидуальногоперерождения или переселения душ. Libera et vacua mente (без предубеждения.- лат.
) я обратился к индийскому учению о переселении душ, пытаясь найти всобственном опыте какое-либо подтверждение идеи реинкарнации. Естественно,что я весьма условно воспринимаю многочисленные свидетельства тех, ктобезоговорочно верит в переселение душ. Вера сама по себе доказываетсобственно феномен, но не предмет веры. Чтобы стать фактом, предмет этотдолжен быть обнаружен эмпирически. Еще несколько лет назад я не имел никакихубедительных или заслуживающих внимания данных, но, в последнее время мнеснились сны, которые, как мне кажется, раскрывали процесс реинкарнацииодного моего покойного приятеля. На мой взгляд, правильнее всегорассматривать подобные вещи как нечто среднее между не вполне очевидным,правдоподобным и эмпирически реальным. Но я никогда не слышал о похожих снаху других, поэтому у меня нет возможности сравнивать. Так как мое наблюдение,а отсюда и субъективное, а могу себе позволить лишь упомянуть о нем, в своемроде единственное, но не более того. Но должен признать, что после этихсновидений, мое отношение к проблеме реинкарнации, изменилось, хотя несчитаю себя вправе высказывать определенное мнение. Допуская, что "там" жизнь продолжается, мы не можем представить себеиной формы существования, кроме психической, поскольку душа не нуждается нив пространстве, ни во времени. И именно ею порожденные внутренние образыстановятся затем материалом для мифологических спекуляций о потустороннеммире, мне видится исключительно как мир образов. Душу следует понимать какнечто, принадлежащее миру потустороннему, или "стране мертвых". Абессознательное и "страна мертвых" суть синонимы. С психологической точки зрения "жизнь там" является логическимпродолжением неких старческих размышлений, ибо все большую роль размышленияо внутреннем мире, образы и видения начинают играть именно с наступлениемстарости. "... И старцы ваши сновиденьями вразумляемы будут..." (Деян. 2,17). Это означает, что души старых людей не застывают и не дряхлеют, - seromedicina paratur cum mala per longas convaluere moras (но лекарство явилосьслишком поздно. - лат.
). В старости люди погружены в свои воспоминания,перебирая образы прошлого, узнавая в них себя, и это своего родаприготовление к потустороннему существованию, равно как философия, поПлатону, есть приготовление к смерти. Внутренние образы позволяют мне уйти от этой постоянной обращенности впрошлое, что так затягивает большинство старых людей в плен их собственныхвоспоминаний. Переведенная в образы и осознанная, обращенность в прошлоестановится тем, что французы называют reculer pour mieux sauter (разбегперед прыжком. - фр.
). Мне хотелось бы обрести в своей рефлексии некуюперспективу, которая уводила бы меня от моей жизни в мир, и лишь затемвозвращала снова назад - к моим воспоминаниям. В целом, наши представления о потусторонней жизни являются некимижеланными заблуждениями и предрассудками. Как правило, в них отражаетсячто-то светлое, хотя я вовсе не уверен, что после смерти мы вдруг окажемсяна неком любезном нашему сердцу цветущем лугу. Если бы на "том свете" всебыло таким притягательным, мы, пребывая в кругу блаженных духов, с самогорождения жили бы в ожидании грядущего блаженства. Но ничего подобного непроисходит. Почему же существует эта непреодолимая стена между умершими иживыми? Почему по меньшей мере в половине рассказов о встречах с душамимертвых ощущается страх перед ними, почему "страна мертвых" хранит ледяноемолчание, не выказывая сострадания, ни боли? Когда я размышляю об этом, мне приходит в голову мысль, чтооднородность этого мира не допускает возможности существования какого-то"другого мира", начисто лишенного противоречий. И тамошняя "природа" тожесотворена Богом по Своему образу и подобию. Мир, в который мы попадаем послесмерти, будет и великолепным, и ужасным, как бог и как природа, известнаянам. И я не представляю себе мир без страдания, но все же то, что мнепришлось пережить в своих видениях 1944 года, - мое освобождение от тяжеститела и обретение смысла, - дало мне настоящее счастье, пусть там были итьма, и непривычное отсутствие человеческого тепла. Помните черную скалу, ккоторой я стремился?! Это был черный суровый гранит. Что это означает? Еслинет несовершенства, нет изначального дефекта в самом основании творения,зачем нужны тогда жажда творчества и стремление к совершенству? Почему вконце концов боги держат в своих руках судьбы человека и творения? Комунужно это бесконечное продолжение цепи сансары? Ведь и Будда бросил жестокойиллюзии бытия свое "quod non" (категорическое "нет". - лат.
), и христианеживут в
ожидании конца света. Возможно, и на "том свете" мы столкнемся с различными ограничениями, нодуши мертвых лишь постепенно их обнаруживают. Где-то "там" существует некаянеобходимость, стремящаяся всему установить границы, все заключить вопределенные рамки. И эта созидающая необходимость, как я себе представляю,в конечном счете решает, какой именно душе предстоит новое воплощение. Ямогу предположить, что для некоторых душ пребывание в трехмерномпространстве менее тягостно, нежели в Вечности. Может быть, это зависит оттого, сколько завершенности или незавершенности принесли эти души с собой измира живых. Возможно и то, что всякое продолжение трехмерной жизни теряет смысл,если душа уже достигла определенной ступени познания: ей уже не к чемувозвращаться, высшее знание освобождает от желания какой-то новой, очереднойжизни. Такая душа оставляет трехмерный мир, обретая состояние, котороебуддисты называют нирваной. Но если некая карма осталась неисполненной, душастремится воплотиться снова, видимо, даже не сознавая, что нечто нуждается взавершении. В моем случае это должно быть, наверное, страстное стремление кпознанию, которое, похоже, послужило причиной моего появления на свет иопределило мой характер. И эта неуемная тяга к постижению смысла сотвориласознание для того, чтобы знать, что есть и что будет, для того, чтобы заскупыми и разрозненными фрагментами чего-то неведомого обнаружитьмифологические представления. Нам не дано знать, есть ли в нас нечто такое, что нас переживет иостанется в вечности. Единственное, что можно с некоторой долей вероятностипредположить, - это то, что какая-то часть нашей души продолжает жить послефизической смерти. Мы даже незнаем, осознает ли себя это нечто, продолжающеесуществовать. При желании составить какое-то мнение по этому вопросу, можно,вероятно, обратиться к опытам по изучению феномена психического раздвоенияличности. При своем проявлении этот комплекс чаще всего персонифицируется -так, как если бы он осознавал сам себя. Подобным образом, персонифицированыголоса, которые слышат душевнобольные. Феномен персонификации комплексов яуже освещал в моей докторской диссертации. Мы можем, если хотим, объяснитьэто протяженностью и непрерывностью сознания. В таком же плане следуетрассматривать некоторые поразительные вещи, которые наблюдаются в случаяхглубоких обмороков после серьезных повреждений мозга и в состоянии тяжелогоколлапса. В обоих ситуациях полная потеря сознания иногда сопровождаетсяощущением внешнего мира как сновидения. Поскольку кора головного мозга,ответственная за сознание, в эти моменты не функционирует, объяснитьподобные явления трудно. Но они, по крайней мере, являются свидетельствомтого, что даже в состоянии кажущейся бессознательности существует некаясубъективная установка на осознание. Я долго не мог проследить связь между "человеком в вечности", архетипомсамости, и человеком земным, во времени и пространстве. Эту проблемупрояснили для меня два сновидения. В первом сне (октябрь 1958 года) я из окна своего дома увидел дваблестящих металлических диска, по форме напоминающих линзы. Они описали дугунад домом и умчались в направлении озера. Это были два НЛО. Затем появилосьдругое тело - идеально круглая, как объектив телескопа, линза. Она летелапрямо на меня, но на расстоянии 400 - 500 м на мгновение замерла, после чегоудалилась. И в тот же миг в воздухе возникло еще одно тело - объектив сметаллическим ящиком, своего рода волшебный фонарь. Метрах в 60 - 70 онзамер в воздухе, направив на меня объектив. Я проснулся в изумлении. Еще вполусне мне вспомнилось расхожее мнение, будто мы сами проецируем НЛО.Теперь же выясняется, что это они проецируют нас: К. Г. Юнг - проекциякакого-то волшебного фонаря. Но кто же производит все эти манипуляции? В другом сне (я увидел его несколько раньше) я шел по дороге; местностьбыла холмистой. Светило солнце, и обозрение было отличное. Вскоре я оказалсявозле маленькой придорожной часовни. Дверь была приоткрыта, и я зашелвнутрь. Странно, но на алтаре я не увидел ни образа Марии, ни распятия, алишь искусно разложенные цветы. На полу перед алтарем лицом ко мне сидел йогв позе лотоса, погруженный в глубокую медитацию. Присмотревшись, я вдругпонял, что у него мое лицо. Я проснулся в испуге, с мыслью: "Вот оно что,выходит этот йог - тот, кто думает обо мне. Он видит сон, и этот сон - я". Уменя была полнейшая уверенность, что, когда он проснется, меня не станет. Этот сон приснился мне после болезни в 1944 году. То была притча:медитирующий йог - это моя самость. Иными словами, чтобы войти в трехмерноемир, она принимает человеческий облик, как надевают водолазный костюм.Попадая в потусторонность, она находит себя в религии - на это указываетчасовня в моем сне. В земном облике она осваивает опыт трехмерногопространства и в следующих воплощениях приходит к более совершенному знанию. Образ йога являет собой бессознательную довоплощенную целостность, аВосток, как это часто бывает в снах, - некое чуждое нашему сознаниюотстраненное психическое состояние. Как и волшебный фонарь, эта медитацияйога "проецирует" мою эмпирическую реальность. Мы же чаще всегорассматриваем эту причинную связь в обратном порядке - обнаруживаем впродуктах бессознательного круглые и четырехугольные символы мандалы; именноими мы пользуемся, если хотим выразить целостность. Наше основание -эго-сознание. Наш мир - это круг света, в фокусе которого находится нашеэго. Из этой точки смотрим мы на мир, таинственный и темный, никогда незная, в нашем ли сознании возникает его теневой облик, или же он обладаетсобственной реальностью. Поверхностный наблюдатель готов считать егоследствием работы нашего сознания, но более внимательное изучениепоказывает, что образы бессознательного, как правило, не созданы сознанием,они возникают спонтанно и существуют сами по себе. Мы же, однако,воспринимаем их всего лишь как побочные явления. Цель этих снов - выявить обратную связь между сознанием ибессознательным и представить бессознательное создателем эмпирическойличности. Такая связь предполагает, что, с точки зрения "другой стороны",наше бессознательное существование реально, тогда как сознательный мир - этород иллюзии, кажимости, которая с какой-то определенной целью выдает себя зареальность. Это похоже на сон, который кажется реальностью до тех пор, покамы не просыпаемся. Очевидно, что такое положение дел напоминает восточнуюфилософию с ее иллюзией, майя. [Эту неуверенность в истинном "месте"реальности Юнг ощутил очень рано - еще когда ребенком он сидел перед камнеми предавался той умозрительной игре: кто из них - он или камень - говорил"я". Ср. также известный сон бабочки у Чжуан-Цзы. - ред.
] Эта бессознательная целостность, на мой взгляд, и ecть spiritus rector(дух-руководитель. - лат.
) всех событий - биологических и психических. Онастремится к полному осуществлению или - в случае человека - к полномуосознанию. Такое осознание есть культура в широком смысле слова, исамопознание - сердце, и суть этого процесса. Восток, вне сомнения, придаетсамости значение сакральности, но и в христианских представленияхсамопознание - путь к cognitio Dei (познанию Бога. - лат.
).
Для человека основной вопрос в том, имеет ли он отношение кбесконечности или нет? Это его главный критерий. Только когда мы осознаем,что существенно лишь то, что безгранично, и что оно, это безграничное, всвою очередь, существует, мы теряем интерес к ничтожным вещам. Если мы этогоне знаем, мы требуем, чтобы те или иные наши качества, которые кажутся намнашими достоинствами (например, "мой талант" или "моя красота"), весь мирпризнавал за таковые. Чем более человек настаивает на своих ложныхдостоинствах, тем менее он чувствует то, что существенно, тем менее онудовлетворен своей жизнью. Он считает что его ограничивают, тогда какограниченны его собственные помыслы, - так возникают зависть и ревность.Когда же мы понимаем и чувствуем, что уже здесь, в этой жизни, присутствуетбесконечность, желания и помыслы наши меняются. В итоге расчет принимаетсялишь то, что существенно, что мы воплотили, а если этого нет, жизнь прошлавпустую. И в наших отношениях с другими людьми важно то же самое:присутствует ли в них некая безграничность. Но чувство безграничности может быть достигнуто лишь тогда, когда мыимеем границы вне себя. Наибольшим ограничением для человека становится егосамость, проявляющаяся в ощущении: "Я есть то, а не это!" Только осознаниесамого себя, своих собственных границ, позволяет нам ощутить безграничностьбессознательного. И тогда мы узнаем в себе одновременно и вечность, ипредельность, и нечто единственное, присущее только нам, и нечто иное,присущее не нам, но другим. Зная себя как уникальное сочетание каких-тосвойств, то есть осознавая в конечном счете свою ограниченность, мы обретаемспособность осознать бесконечность. И только так! В эпоху, когда человечество стремится исключительно к расширениюжизненного пространства и увеличению - r tout prix (любой ценой. - фр.
) -
рационального знания, требовать от человека осознания своей единственности иограниченности по меньшей мере, претенциозно. Ограниченность иединственность - синонимы, без них ощущение бесконечности (равно как иосознание ее) невозможно, остается лишь иллюзорная идентификация с ней,которая приводит к помешательству на больших числах и жажде политическогомогущества. Наш век сделал акценты на "здесь" и "сейчас" и тем самым обусловилдемонизацию человека и его мира. Появление диктаторов и все несчастья,которые они принесли, происходят от близорукости и всезнайства, отнявших учеловека все, что находится по ту сторону сознания, фактически превратив егов жертву бессознательного. Задача же человека, напротив, заключается в том,чтобы проникнуть в бессознательное и сделать его достоянием сознания, ни вкоем случае, не оставаясь в нем, не отождествляя себя с ним. И то и другоебыло бы ошибочным. Насколько мы в состоянии сегодня понять, единственныйсмысл человеческого существования состоит в том, чтобы зажечь свет во тьмепримитивного бытия. Пожалуй, можно предположить, что бессознательное имеетнад нами такую власть, какую имеет над ним наше сознание.
Поздние мысли
Раз уж я решился заняться собственным жизнеописанием, то эта глава, мнедумается, необходима, хотя читатели могут сказать, что в ней слишком многотеории. Но эта "теория" относится к моей жизни и представляет собой формумоего существования, она мне необходима, как пища.
I
В христианстве замечательно то, что в его догматике предусматриваютсянекоторые изменения божества, исторические метаморфозы "потустороннего". Такпоявляется новый сюжет о расколе на небесах, впервые упоминаемый в мифе осотворении, и там же появляется змееподобный антагонист Создателя, чтобыввести в искушение первого человека обещанием большего знания - scientesbonum et malum (знания добра и зла. - лат.
). В другом месте является падшийангел - в некотором роде опрометчивое вторжение бессознательного вчеловеческий мир. Ангелы - странные существа: сами по себе они такие, какиеесть, и другими быть не могут: это существа без души, имеющие в себе толькото, что вложил в них Создатель. В этой ситуации падшим ангелом мог сделатьсятолько "плохой" ангел. Здесь имеет место известный эффект "инфляции",который наблюдаем сегодня в мании величия диктаторов: ангелы обратили людейв расу гигантов, что, по Еноху, приведет к вырождению человеческого рода. Третьей и заключительной стадией мифа явилось воплощение Бога вЧеловеке. Так исполнилось ветхозаветное пророчество о Богоявлении. Уже впервые века христианства идея воплощения была подкреплена тезисом "Christusin nobis" (Христос в нас. - лат.
). Таким образом, бессознательнаяцелостность проникла в психические сферы внутреннего опыта, давая человекунекое предчувствие целостной формы, что имело колоссальное значение, причемне только для человека, но и для Создателя: в глазах тех, кто избавился оттьмы, Он стал summum bonum (совокупностью добра. - лат.
). Миф пережилтысячелетие, пока наконец в XI веке обнаружились первые признаки последующейтрансформации сознания. С тех пор тревога и сомнения росли, и к концу второго тысячелетия образвселенской катастрофы предстал перед нами со всей очевидностью. Онвыражается в мании величия, своего рода заносчивости сознания: "нет ничеговыше человека и дел человеческих". Таким образом, трансцендентностьхристианского мифа была утрачена, а вместе с ней и христианскоепредставление о целостности. За светом следует тень, другая сторона Творца. Пик этой тенденцииприходится на XX век. Ныне христианский мир воистину столкнулся со злом, соткровенной несправедливостью, тиранией, ложью, рабством и принуждением. Внеприкрытой форме мы видим это в России, хотя родиной первого губительногопожара стала Германия, и это со всей неопровержимостью доказывает,свидетельствует о слабости позиций христианства в XX веке. Оказавшись лицомк лицу с этим злом, уже не спрячешься за эвфемизмом вроде privatio boni(первичность добра. - лат.
). Зло стало определяющим в этом мире, от него уженевозможно отделаться иносказаниями. Наша задача - научиться избегать его,поскольку оно уже здесь,
рядом с нами; а возможно ли это, удастся ли намизбежать еще большего зла, сказать пока трудно. В любом случае мы оказались перед необходимостью переориентировать своесознание. Соприкоснувшись со злом, мы каждый раз рискуем уступить ему.Следовательно, нужно приучить себя к мысли, что нельзя уступать ничему -даже добру; пресловутое добро, перед которым мы склоняемся, утратило свойэтический характер. В этом нет ничего дурного, но уступая, мы должны бытьготовы ко всему, что за этим последует. Любая форма наркомании - болезнь,будь то алкоголизм, морфинизм или идеализм. Противоположности так частовводят в соблазн! Критерием морального действия не может более служить тот факт, что мыпонимаем добро как некий категорический императив а зло как то, чего в любомслучае можно избежать. Понимание реальности зла вынуждает нас признать, чтодобро есть всего лишь противоположный полюс зла, и, стало быть, оноотносительно, что и добро, и зло - всего лишь части некоего парадоксальногоцелого. По сути это означает, что добро и зло утрачивают свой абсолютныйхарактер, то есть - и то, и другое всего лишь суждения. Все человеческие суждения несовершенны, что заставляет нас всякий разсомневаться в правильности наших суждений. Ошибаться может каждый, и это витоге превращается в проблему этическую, в той степени, в какой мы неуверены в своих моральных оценках. Но этический выбор остается всегда,относительность "добра" и "зла" не означает, что эти категории обесценилисьи перестали существовать. Этические суждения наличествуют всегда и приводятк специфическим психологическим последствиям. Я не единожды подчеркивал, чтолюбая несправедливость, которую мы совершили или помыслили, обрушится местьюна наши души, и это произойдет независимо от отношения к нам окружающих.Конечно, смысл суждения не остается неизменным, он зависит от условий местаи времени, но в основе этической оценки всегда лежит некий общепринятый ибесспорный моральный кодекс, как бы определяющий абсолютные границы междудобром и злом. Как только мы начинаем понимать степень ненадежности нашихоснований, этическое решение превращается в субъективный творческий акт, вчем можно убедиться лишь путем concedente Deo (принимая Бога. - лат.
), -
тоесть спонтанным и бессознательным импульсом. Собственно этика, сам выбормежду добром и злом, от этого проще не становится. Ничто не в состоянииизбавить нас от мук этического выбора. И тем не менее, как это резко нипрозвучит, мы должны иметь возможность в определенных обстоятельствахуклониться от того, что известно как добро, и делать то, что считают злом,если таков наш этический выбор. Короче, мы не должны идти на поводу упротивоположностей. В таких случаях немалую услугу может оказать известный виндийской философии принцип neti-neti, когда моральный кодекс неизбежноснимается и этический выбор предоставляется индивидууму. Сама по себе этаидея стара как мир, еще в допсихологические времена ее называли "конфликтомдолга", или "конфликтом чести". Но, как обычно, человек неспособен осознать эту возможность выбора,поэтому он все время с робостью оглядывается вокруг пытаясь найти какие-либовнешние, общепринятые законы и установления, на которые он в егонеуверенности мог бы опереться. Несмотря на вполне понятные человеческиеслабости, основная вина за это ложится на систему образования, котораяпривыкла стричь всех под одну гребенку, игнорируя личность и ееиндивидуальный опыт. Таким образом идеализм превращается в своего родадогму, когда люди по должности исповедуют то, чего не знают, чего им недостичь, склоняются перед некими нормами, которые не исполняются и никогдане будут исполнены. И такое положение всех устраивает! Иными словами, тот, перед кем стоит сегодня этот вопрос, прежде всегонуждается в самосознании,
то есть в осознании собственной целостности. Еслион желает жить, не обманывая себя, ему следует хладнокровно оценить, докакой степени он способен на добро и каких можно ждать от него преступлений,причем рассматривать первое как реальность, а второе - как иллюзию. Возможнои то и другое, он может оказаться тем или другим - такова его натура. Но как безнадежно мы далеки от такого уровня самосознания, несмотря нато что в большинстве своем обладаем и способностями, и возможностями. Тем неменее знать себя необходимо, только таким путем можно приблизиться к основе,ядру человеческой природы, к изначальным инстинктам. Инстинкты даны нам apriori и безусловно определяют наш сознательный выбор, они составляютбессознательное и его содержание, о котором невозможно вынести окончательноесуждение. Мы можем лишь предполагать, но в полной мере понять его сущность иопределить его разумные границы мы не в состоянии. Свое знание природы мысовершенствуем благодаря науке, которая расширяет границы сознания, ведьпознание себя тоже нуждается в науке, то есть в психологии. Невозможнопостроить телескоп или микроскоп, только с помощью рук и доброй воли, но неимея ни малейшего представления об оптике. Сегодня мы нуждаемся в такой психологии, которая была бынепосредственно связана с нашей жизнью. Мы теряемся перед такими вещами, какбольшевизм или национал-социализм, потому что ничего не знаем о человекеили, в лучшем случае, знаем кое-что - и то в искажении. Знай мы самих себя,такое никогда бы не произошло. Теперь же, встретившись со злом, мы даже непредставляем, в чем его суть и что ему можно противопоставить. А если быдаже и знали, все равно оставался бы вопрос: "Как это могло произойти?" Строгательной наивностью какой-нибудь государственный деятель способензаявить, что не имеет "представления о зле". Все так; точно не имеем. Затозло имеет представление о нас. Одни не хотят о нем слышать, другие -отождествляют себя с ним. Психологическая ситуация сегодня такова: однисчитают себя христианами и воображают, будто стоит им захотеть, как ониуничтожат это пресловутое зло, другие поддались ему и уже не знают добра.Власть и сила зла сегодня очевидны; в то время, как одна половиначеловечества, пользуясь склонностью людей к умствованиям, фабрикуетдоктрины, другая страдает от отсутствия мифа. Христианские народы пришли кпечальному итогу: христианство закостенело и оказалось неспособным развиватьсвой миф на протяжении веков. Тех же, кто пытался выразить некие смутныеопыты мифологических построений, не стали слушать: Гиацинте де Фьоре,Мейстер Экхарт, Якоб Беме и многие другие в мнении большинства так иостались "мракобесами". Единственным, кто дал хоть какой-то свет, был ПийXII с его буллой. Но подавляющее большинство даже не понимает, что я имею ввиду, говоря об этом. Люди не в состоянии осознать, что застывший мифумирает. Наш миф поражен немотой, в нем заключен некий изъян - вина целикомлежит на нас самих: не позволили ему развиваться, подавляя все попытки,предпринимавшиеся в этом направлении. В первоначальной версии мифа более чемдостаточно исходных возможностей для развития. Вспомните, к примеру, словаХриста: "Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби". Зачем нам змеинаямудрость? И как это должно сочетаться с голубиной кротостью? "Будете какдети...". Кто-нибудь дал себе труд задуматься над тем, каковы дети на самомделе? Какой моралью оправдывал Господь присвоение осла, который понадобилсяему для триумфального въезда в Иерусалим? Или эту детскую раздражительность,с которой он вдруг проклял смоковницу? Какая мораль следует из притчи оневерном управителе и какой глубокий смысл заложен в апокрифическомизречении: "Человек, если ты знаешь, что ты делаешь, - ты благословен, ноесли не знаешь, ты проклят, ибо ты нарушил закон"? [Codex Bezae, ad Lucam,6, 4.] Что, в конце концов, стоит за признанием апостола Павла: "Где нетзакона, нет и преступления"? Не будем даже говорить о маловероятныхпророчествах Апокалипсиса, все равно никто им не верит. Вопрос, поднятый в свое время гностиками, - откуда явилось зло? -остался без ответа, и осторожное предположение Оригена о возможномискуплении дьявола назвали ересью. Сегодня этот вопрос поставлен снова, а мыстоим, смущенные и растерянные, не в состоянии уяснить, что никакой миф насне спасет, хотя мы нуждаемся в нем как никогда. Мы страшимся политическихпотрясений; пугающие, я бы сказал дьявольские, успехи науки вселяют в насужас и порождают тяжелые предчувствия. Но мы не видим выхода, и тольконемногие понимают, что единственное наше спасение - в давно забытойчеловеческой душе. Развитию мифа мог бы способствовать эпизод в Писании, когда Святой Духнисходит на апостолов, превращая их тем самым в детей Божьих, и не толькоих, но и других - всех, кто от них и после них был наделен этим свойством -filiatio, Богосыновством, и кто, таким образом, разделил бы уверенность втом, что и они уже не порождение земли, низшие животные, но, дваждырожденные, происходят от Бога. Их видимая, физическая жизнь проходит на этойземле, но у невидимого, "внутреннего человека" иное происхождение и иноебудущее: в изначальных образах целостности и в Вечном Отце, согласнохристианскому мифу о спасении. Так как Творец един, то и творение Его и Сын Его должны быть едины.Учение о Божественном единстве не допускает отступлений. И все же пределысвета и тьмы явились без ведома сознания. Этот исход был предсказан задолгодо явления Христа - среди прочего мы можем найти это в книге Иова или вдошедшей до нас с дохристианских времен известной книге Еноха. Вхристианстве этот метафизический раскол углубился: сатана, который в ВетхомЗавете состоял при Яхве, превращается теперь в диаметральную и вечнуюпротивоположность Божьему миру. Устранить его невозможно. И ничегоудивительного, что уже в начале XI века появилось еретическое учение, будтоне Бог, а дьявол сотворил этот мир. Таково было вступление во вторуюполовину христианского эона, при том что раньше уже возник миф о падшихангелах, от которых человек получил опасное знание наук и искусства. Что этидревние авторы сказали бы о Хиросиме? Якоб Беме в своих гениальных видениях разглядел парадоксальностьприроды богообраза, чем способствовал дальнейшему развитию мифа. Символмандалы у Беме раскрывает идею раскола: внутренний круг разделен там на двеполовины, которые расположены друг против друга. Согласно христианскому учению, Бог един в трех Лицах, Он в каждойчастице разлитого в мире Духа Святого, потому каждый причастен единому Богу,а значит, причастен и filiatio, Богосыновству (Евр. 6, 4). Complexiooppositorum (сочетание противоположностей. - лат
.), что содержит в себеБогообраз, таким образом, предопределено каждому человеку, и не в единстве,а в конфликте, причем темная сторона образа не соответствует общепринятомупредставлению, что "Бог есть свет". Это реалии наших дней, хотя они едва лиосознаются официальными учителями человечества, которые, надо полагать,обязаны понимать такие вещи. Мы отдаем себе отчет в том, что достиглиопределенного исторического рубежа, но воображаем, будто это связано срасщеплением атома или с космическими полетами. И, как всегда, мы никак незамечаем того, что происходит в этот момент в человеческой душе. Поскольку богообраз с психологической точки зрения есть очевиднаяоснова и духовное начало, глубинная дихотомия, его определяющая, осознаетсяуже как политическая реальность: имеет место уже некая психическаякомпенсация. Она проявляется в форме спонтанно возникающих округлых образов,которые представляют собой синтез свойственных в душе противоположностей.Сюда я бы отнес широко распространившиеся с 1945 года слухи о НЛО -неопознанных летающих объектах. Они основаны или на видениях или на реальныхфактах. Под НЛО подразумевается некий летательный аппарат, прилетевший к намлибо с другой планеты, либо вообще из четвертого измерения. Более 20 лет назад (в 1918 году), исследуя коллективноебессознательное, я обнаружил наличие универсального символа подобного рода -символа мандалы. Чтобы утвердиться в этом, я более 10 лет собирал материалы,прежде чем в 1929 году обнародовал свои результаты. Мандала - этоархетипический образ, существование которого прослеживается на протяжениитысячелетий. По сути это целостность самости,
или целостность "внутреннегочеловека", а с мифологической точки зрения - возникновение в человекебожественного начала. В противоположность рисункам Беме, современные символыстремятся к единству, то есть к некой компенсации распада и, следовательно,к его преодолению. Процесс этот протекает в коллективном бессознательном ипроявляется во всем. Слухи об НЛО - одно из подобных свидетельств, один изсимптомов всеобщего психического состояния. Когда аналитическая терапия выводит на поверхность сознания такназываемую "тень", следствием ее оказывается расщепление, обострениепротиворечий, которые, в свою очередь, стремятся к выравниванию и единству.Символы в подобных ситуациях выполняют роль посредников. Столкновениепротивоположностей, если отнестись к ним серьезно, может поставить нашупсихику на грань слома. Это логическое tertium non datur (третьего не дано.- лат.
) еще раз подтверждает, что решения нет. Если же все в порядке, оновозникает само собой, и только в этом случае оно убедительно, только в этомслучае оно воспринимается как "благодать". Поскольку решение рождается встолкновении и борьбе противоположностей, оно является, как правило,нераздельным сплавом сознательных и бессознательных факторов, символкоторого - две сложенные половинки монеты. [Одно из значений символа"tessera hospitaeitatis" (знак гостеприимства. - лат.
) -
разрубленнаямонета, половинки которой по античному обычаю оставались у друзей, которыхожидала разлука.] Этот символ (результат совместных усилий сознательного ибессознательного) и создает подобие богообраза в форме мандалы - наиболеепростой модели целостности. Этот образ, представляющий столкновениепротивоположностей и их примирение, подсказывает нам воображение.Столкновение, природа которого всегда индивидуальна, осознается обычно какчастный случай универсального конфликта. Наша психическая структураповторяет структуру Вселенной и все происходящее в космосе, повторяет себя вбесконечно малом и единственном пространстве человеческой души. Отсюдабогообраз - это всегда проекция внутреннего ощущения какого-то великогопротивостояния. Затем этот опыт получает наглядное воплощение в предметах,порождающих подобную ассоциацию, а сами предметы с тех пор сохраняют своенуминозное значение или, точнее, отличаются большой долей нуминозности. Втаком случае воображение полностью освобождается от всего конкретного ипытается уловить образ невидимого, того, что стоит по ту сторону вещей. Яимею в виду простейшие, базисные формы мандалы - круг и простейшееумозрительное разделение круга: это квадрат и, разумеется, крест. Такие опыты могут влиять на человека как благотворно, так иразрушительно. Человек не умеет их осмыслить, понять, управлять ими, как неумеет от них освободиться или уйти, и потому он ощущает себя в их власти.Догадываясь, что они не связаны с индивидуальным сознанием, он дает имимена: мана, демон или бог. Наука, в свою очередь, придумала термин"бессознательное", признавая, тем самым, что ничего не знает о нем;естественно, что она и не может ничего знать о субстанции души, посколькуименно душа является единственным источником нашего знания о чем-либо. Аотсюда вытекает, что опровергнуть смысл обозначенных слов "мана", "бог" или"демон" явлений невозможно ни опровергнуть, ни доказать. Однако мы убеждены,что ощущаем нечто объективное и в то же время потустороннее, и это нашеощущение соответствует действительности. Нам известно, что существует нечто неведомое и оно существует в нас,точно так же, как известно, что не мы творим свои сны или рождаем внезапныесчастливые мысли и озарения, но что это происходит с нами без нашегоучастия. Таким образом, все, что происходит с нами, можно считать исходящимот бога, демона или бессознательного. И если первые два понятия обладаютогромным преимуществом, заключая в себе некое эмоциональное качествонуминозности, последнее - бессознательное - банально и потому болееправдоподобно. Именно это понятие содержит в себе ту эмпирическую сферу,нашу будничную реальность, которая нам так хорошо известна."Бессознательное" - понятие слишком нейтральное и рациональное, оно ничегоне говорит воображению. Введенное в научный оборот, оно является скорееинструментом для беспристрастных наблюдений, не претендуя на метафизичность,что выгодно отличает его от разного рода трансцендентных понятий, довольноспорных, уязвимых и ведущих к фанатизму. Я, как видите, предпочитаю термин "бессознательное", хотя знаю, чтомогу с тем же успехом произнести "бог" или "демон", если хочу выразить нечтомифологическое. Прибегая к мифологическому способу выражения, я помню, что"мана", "демон" и "бог" - синонимы "бессознательного" и что мы знаем о нихтак же много, как и мало. Люди верят,
что знают гораздо больше; и вопределенном смысле эта вера, может быть, полезнее и эффективнеенаукообразной терминологии. Неоспоримое преимущество мифологических понятий заключается в том, чтоони в гораздо большей степени объективируют конкретику и, соответственно,осуществляют ее персонификацию, а эмоциональность делает их жизнеспособнымии эффективными. Любовь и ненависть, страх и благоговение выходят на сцену,поднимая конфликт до уровня драмы, "статисты" становятся "действующимилицами". Человеку как бы бросают вызов вступить в борьбу с роковымиобстоятельствами, и только так он достигнет целостности и только тогда может"родиться бог" - то есть он явится человеку в образе человека. В этом актеперевоплощения человек, то есть его "я", внутренне замещается "богом", а"бог" внешне уподобляется человеку в соответствии со словами Иисуса:"Видевший Меня, видел Отца" (Ин. 14, 9). Именно в этом проявляется недостаточность мифологической терминологии.Привычное христианское представление о Боге определяет Его как всемогущего,всезнающего и всеблагого Отца и Создателя. Когда этот Бог уподобляетсячеловеку, Он уничижается до бесконечно малого; трудно даже понять, почемучеловеческая сущность не разрушается при этом. Догматическое богословие,соответственно, наделяет Иисуса свойствами, возвышающими его над обычнымилюдьми. Прежде всего на нем нет macula peccotti (клеймо греха. - лат.
), иуже поэтому он, по меньшей мере, богочеловек, или полубог. Христианскийбогообраз не может быть воплощен в эмпирическом человеке без противоречий,ведь совершенно ясно, что человек - на поверхности житейской - выглядит малоприспособленным к тому, чтобы представлять бога. Мифу в конечном счете придется прийти к монотеизму, отказавшись отдеизма, официально отвергнутого, но и поныне хранящего верность некоемувечному темному антагонисту всемогущего бога. В него должны быть включеныфилософский complexio oppositorum Кузанца и моральная неоднозначность Беме.Лишь таким образом бог может сохранить целостность и единство. Ведь природасимволов такова, что они способны соединять противоположности, чтобы те непротиворечили друг другу, а, напротив, дополняли один одного и придавалижизни смысл, поэтому неоднозначность представлений о боге Природе и богеТворце уже не выглядит столь затруднительной. Более того, миф о неизбежномвочеловечивании бога, составляющий основу христианского учения, теперь можетбыть истолкован как творческая борьба противоположностей в человеке, ихсинтез в самости, индивидуальной целостности. Неизбежная противоречивостьобраза бога Творца снимается в единстве самости как coniunctio oppositorumалхимиков или как unio mystica (мистическое единение. - лат.
). В сознанииличности присутствует уже не прежняя оппозиция "бог - человек" - онапреодолена, противоречия заключены в самом богообразе. И это станет смыслом"богослужения" - свет, возникающий из тьмы, Творец, осознающий своетворение, и человек, осознающий самого себя. Это та цель или одна из тех целей, что с умыслом назначена человекутворением, заключающая в себе этот умысел. Это и есть все объясняющий миф,который многие годы я создавал для себя. Это цель, которую я могу познать, ясчитаю ее достойной, она удовлетворяет меня. Благодаря своему рефлектирующему сознанию человек возвышается надживотным миром, и это подтверждает, что природа в высшей степени поощряетименно развитие сознания. Сознание позволило человеку сделаться властелиномприроды, и, познавая бытие мира, он утверждает Творца. Мир - это некийфеномен, который не существует без сознательной рефлексии. Если бы Творецсознавал самого себя, зачем ему тогда сознательное творение; к тому жесомнительно, чтобы крайне сложные и обходные пути созидания, требующиемиллионов лет на развитие бесконечного числа видов и тварей, явилисьпродуктом целенаправленных действий. Естественная история говорит нам оразвитии случайном и неслучайном, направленном на уничтожение себя и другихв течение необозримого времени. Буквально о том же самом свидетельствуетбиологическая и политическая история человечества. Но история духа - этонечто совершенно иное. Здесь нас потрясает чудо мыслящего сознания - втораякосмогония. Значение его столь велико, что невозможно не предположить, чтогде-то среди чудовищного и очевидно бессмысленного биологического механизмаприсутствует какой-то элемент осмысленности. Ведь в конечном счете путь кего проявлению был обнаружен на уровне теплокровных, - обнаружен как будтослучайно, - непреднамеренный и непредвиденный, но все же в каком-то "смутномпорыве", в предчувствии и предощущении, - осмысленный. Я вовсе не утверждаю, что мои размышления о сущности человека и егомифа - последнее и окончательное слово, но, на мой взгляд, это именно то,что может быть сказано в конце нашей эры - эры Рыб, а возможно, и впреддверии близящейся эры Водолея, который имеет человеческий облик.Водолей, следующий за двумя расположенными друг против друга Рыбами, - некоеconiunctio oppositorum и, возможно, личность - самость. Он в своем родеsouverain (государь. - фр
.), содержимое своего кувшина он отправляет в ротPiscis austrinus (созвездию Рыб. - лат.
), выполняющих роль дочернюю,бессознательную. По окончании этой более чем двухсотлетней эры наступитследующая, обозначенная символом Capricornus (чудища, соединяющего в себечерты козы и рыбы, горы и моря, антиномии, созданной из элементов двухживотных). Это странное порождение легко принять за прообраз бога Творца,который противоположен "человеку" - антропосу. Но здесь я умолкаю:соответствующего эмпирического материала, то есть известных мне образов избессознательного других людей или исторических документов, у меня простонет. А поскольку нет, то любые умозрительные спекуляции бессмысленны. Ониуместны лишь тогда, когда мы располагаем объективными данными, подобнымитем, что имеем в случае с Водолеем. Нам не известно, как далеко может заходить процесс самоосознания и кудаон приведет человека. Это новый элемент в истории творения, не имеющийаналогов, и нам не дано узнать его свойства: возможно ли, чтобы species homosapiens (человеческий вид. - лат.
) постигла судьба других видов, некогдараспространенных на земле, а теперь исчезнувших? У биологии нет средств,чтобы опровергнуть такое предположение. Потребность в мифологии удовлетворяется постольку, поскольку мы самиформируем собственное мировидение, достаточное для объяснения смыслачеловеческого существования во вселенной, - мировидение, истоки котороголежат во взаимодействии сознания и бессознательного. Бессмысленностьневозможно совместить с полнотой жизни, это означает болезнь. Смысл многое,если не все, делает терпимым. Никакая наука не сможет заменить миф, иникакая наука мифа не сотворит, поэтому и "бог" - не миф, но миф
изъясняетбога в человеке. Не мы измыслили миф, он обращает к нам "слово божье";"слово божье" мы чувствуем, но нам не дано понять, что в нем - от самогобога. В нем нет ничего неизвестного нам, ничего сверхъестественного, крометого обстоятельства внезапности, с которой оно приходит к нам и налагает нанас определенные обязательства. Оно не подчинено нашей воле, назвав этовдохновением, мы тоже мало что объясним. Мы знаем, что эта "странная мысль"- вовсе не результат нашего умствования, но явилась извне, "с другойстороны", и, если нам случалось увидеть вещий сон, разве можно приписать егосвоему разумению? Мы ведь часто даже не знаем, что такое этот сон -предвидение или некое отдаленное знание? Это слово входит в нас неожиданно; мы претерпеваем его, посколькупребываем в глубокой неопределенности: ведь если бог - некое complexiooppositorum, возможно все, что угодно, - в полном смысле слова, - равновозможны истина и ложь, добро и зло. Миф - это нечто двусмысленное или можетбыть двусмысленным, как сон или дельфийский оракул. Не стоит отвергатьдоводы рассудка, следует не терять надежду на то, что инстинкт придет к намна помощь, и тогда бог будет на нашей стороне, то есть против бога, как всвое время считал Иов. Все, в чем выражена "иная воля", исходит от человека- его мысли, его слова, его представления и даже его ограниченность. Ичеловек, как правило склонен приписывать все именно себе, особенно когда,опираясь на грубые психологические категории, он приходит к мысли, что всеисходит от его намерений и от "него самого". С детской наивностью онвоображает, что знает все, что можно постичь, и вообще "знает себя". Тем неменее ему даже в голову не приходит, что слабость его сознания, а отсюда истрах перед бессознательным лишают его способности отделить то, что онвыдумал сам, от того, что явилось ему спонтанно, из других источников.Человек не может оценить себя объективно, еще не может рассматривать себякак некое явление, которое предстает перед ним и с которым, for better orworse (хорошо ли, плохо ли. - англ.
), ему приходится себя идентифицировать.Первоначально все, что с ним происходит, - происходит помимо его воли, илишь ценой огромных усилий ему удается завоевать и сохранить за собойобласть относительной свободы. Тогда и только тогда, уже утвердившись в этом своем завоевании, онспособен понять, всю глубину своей зависимости оттого, что заложено в немизначально и над чем он не властен. Причем эти его изначальные основаниявовсе не остаются в прошлом, а продолжают жить с ним, являясь частью егобытия; его сознание сформировано ими в той же степени, что и окружающимфизическим миром. Все, что окружает человека вне его самого и что он сам обнаруживает всебе, он сводит воедино в идее божественного, описывая воплощение ее спомощью мифа и объясняя себе затем этот миф как "слово божье", то есть каквнушение и откровение с "той стороны".
II
Нет лучшего средства защитить свое хрупкое и столь зыбкое ощущениеиндивидуальности, чем обладание некой тайной, которую желательно илинеобходимо сохранить. Уже на самых ранних стадиях социальной истории мыобнаруживаем страсть к тайным организациям. Там, где нет поводов скрыватьдействительно важные секреты, изыскиваются "таинства", к которым допускаютсялишь избранные и "посвященные". Такова история розенкрейцеров, так было и вомножестве других случаев. Среди подобных псевдотайн встречаются - по ирониисудьбы - настоящие тайны, о которых посвященные вовсе не догадываются. Этослучается, к примеру, в обществах, которые изначально заимствовали своитайны из алхимической традиции. Потребность в таинственности - неотъемлемое примитивного сознания,поскольку причастность к тайне служит своего рода цементом для общественныхотношений. На социальном уровне тайны с успехом компенсируют недостаточностьотдельной личности, которая, всегда отделяя себя от других, в то же времявынуждена жить в постоянном поиске своей исходной бессознательнойидентичности с другими. Таким образом, исполнение человеком своегопредназначения, осознание своей уникальности - результат долгой, почтибезнадежной воспитательной работы. Поскольку даже те немногие, кого опытинициации - причастность к тайне - в каком-то смысле выделяет, в итогестремятся подчиниться законам групповой идентичности, хотя в этом случаеначинает действовать механизм социальной дифференциации. Тайное общество - некое промежуточное звено на пути к индивидуации. Мнедумается, что дифференциация - механизм коллективный, когда мы еще неосознали, что выделить себя из массы окружающих и самостоятельно встать наноги - задача индивидуальная, единственная в своем роде. Всякого родаколлективная тождественность, например: членство в организациях,приверженность к "измам" и пр., уводит нас в сторону. Это - костыль дляхромого, щит для трусливого, постель для ленивого, детские ясли длябезответственного в равной степени убежище для несчастного и слабого. Это -тихая бухта для потерпевшего крушение; лоно семьи для сирот, земляобетованная для разочарованных странников и усталых пилигримов, пастух инадежная ограда для заблудших овец, мать, дающая жизнь и пищу. Поэтомусчитать это промежуточное звено западней, было бы ошибкой. Напротив, онадолгое время являлась единственно возможной формой существования личности,хотя сейчас, как никогда прежде, нам угрожает именно обезличение. Могуществоколлективной тождественности никто не ставит под сомнение, в наши дни, имногие вправе считать ее своей конечной целью. Поэтому любые попыткинапомнить человеку о его самоопределении, самосовершенствовании исамостоятельности выглядят дерзкими, ничем не оправданными, вызывающими ипросто бессмысленными. И все же может произойти такое, что у человека по ряду причин возникнетнеобходимость решиться самостоятельно пойти по пути, уводящем от привычныхформ и образов, рамок и покровов, самый дух и образ этой жизни перестанетудовлетворять его. И тогда он пойдет один и сам станет своим обществом. Онсам будет являть для себя некое множество - множество мнений и тенденций,причем не всегда они будут расположены в одной плоскости. Он действительноокажется не в ладах с самим собой, пытаясь примирить свою множественность снекой общей необходимостью, столкнется с огромными трудностями. Даже есливнешне он защищен промежуточными социальными формами, против внутреннеймножественности он бессилен, и этот внутренний разлад может заставить егосмириться, свернуть с пути, сделаться таким, как окружающие. Как и члены тайных обществ, уклонившиеся от недифференцированнойколлективности, личность на своем одиноком пути нуждается в тайне, которуюпо разным причинам ей нельзя или она не может раскрыть. Такая тайнаподдерживает личность в обособленности ее замыслов. Для многих этаобособленность становится непосильной ношей; к таким принадлежат, какправило, невротики, которые поневоле играют в прятки с другими и сами ссобой и не способны принять всерьез что бы то ни было. В конце концов ониприносят в жертву эту обособленность в пользу некой общей уравнительности,что безусловно приветствуется окружающими. В этом случае здравый смысл не всостоянии сопротивляться, и лишь тайна, разгласить которую невозможно -страшно или нельзя выразить словами (могут принять за "безумную" идею), -лишь она способна воспрепятствовать неизбежному и остановить деградацию. Нередко потребность в такой тайне становится почти непреодолимой, и мынеожиданно для себя оказываемся вовлеченными в идеи и действия, в которыхуже не отдаем себе отчета. Дело здесь не в капризе или гордыне, а скорее мыимеем дело с неизъяснимой dira necessitas (суровой необходимостью. - лат.
),которая настигает человека с роковой неизбежностью и, вероятно, впервые вжизни ставит его перед фактом существования чего-то инородного и болеемогущественного, чем он сам и его "домашний мир", где он представлял себяхозяином. Характерный пример тому - история Иакова, который отважился на борьбу сангелом и, потерпев поражение, сумел все же предотвратить убийство.Ветхозаветному Иакову повезло: его истории верят безусловно. Современного"Иакова", вздумай он рассказать подобную историю, его слушатели встретятмногозначительными улыбками. Он просто никогда не решится заговорить оподобных вещах, особенно если имеет собственный взгляд на природу этогопосланца Яхве. К тому же nolens-volens он станет обладателем тайны,обсуждать которую не принято, и тем самым окажется каким-то образом"отмеченным", reservatio mentalis (духовная изоляция. - лат.
) будетпреследовать его до тех пор, пока он не начнет лицемерить и притворяться.Однако всякому, кто хочет усидеть на двух стульях, стремится идти своимпутем и одновременно следовать неким коллективным установлениям, грозитнервное расстройство. Современному "Иакову" не по силам осознать туочевидную вещь, что из них двоих ангел был так или иначе сильнее, ведь нетникаких доказательств, что ангел удалился не прихрамывая. Итак, человек, ведомый своим демоном - своим двуединством, выходит запределы промежуточной стадии и попадает в глухую неизвестность, где нетпроторенных путей и надежного прикрытия, где нет спасительных заповедей,которые приходят на помощь человеку в трудную минуту, когда у него возникнетбеспощадный и разрушительный конфликт с долгом. Обычно такие вылазки в "NoMan's Land" (необитаемую землю. - англ.
) длятся недолго, и лишь до тех пор,пока не случаются подобные конфликты, но как только атмосфера начнетсгущаться, они мягко сходят на нет. Я не смею осуждать того, кто отступает,но тому, кто ставит себе в заслугу собственную слабость и малодушие, труднонайти оправдание. Кстати, я не думаю, что мое презрение принесет ему хотькакой-то вред, и поэтому считаю себя вправе высказать его. Тот же, кто, оказавшись в подобной ситуации, на свой страх и риск водиночку ищет решение и берет на себя всю ответственность за него, кто передлицом Судьи отмаливает его денно и нощно, тот обрекает себя на полнуюизоляцию. Иногда он сам себе и упрямый защитник, и беспощадный обвинитель,никакой суд - ни мирской, ни духовный - не способен вернуть ему спокойныйсон; в его жизнь входит настоящая тайна, тайна, которую он не разделит ни скем. Когда б он не был сыт по горло всем этим, он, возможно, не оказался быв подобной ситуации. Очевидно, для того, чтобы впутаться в нее, необходимоповышенное чувство ответственности. Именно оно не позволяет сбросить свойгруз на чужие плечи и согласиться с чужим - коллективным - решением. И судтогда свершается не "на миру", но в мире внутреннем, и приговор выносится зазакрытыми дверями. Эта перемена наделяет личность каким-то ранее незнакомым смыслом, сэтого момента она уже не известное и социально определяемое эго, а внутреннепротиворечивое суждение о том, в чем же собственно ее ценность - для другихи для себя самой. Ничто так не действует на активность самосознания, как этивнутренние конфликты. Здесь обвинение располагает неоспоримыми фактами изащита вынуждена отыскивать неожиданные и непредвиденные аргументы. И приэтом, с одной стороны, мир внутренний берет на себя значительную частьбремени мира внешнего, позволяя последнему избавиться от части своейтяжести. С другой стороны, мир внутренний обретает больший вес, уподобляясьнекоему этическому трибуналу. Но главное состоит в том, что эго, когда-точетко определенное, отныне перестает быть только прокурором и теперьвынуждено защищаться. Оно становится двусмысленным и расплывчатым,оказываясь между молотом и наковальней, и эта внутренняя противоречивостьнесет в себе некую сверхупорядоченность. Далеко не всякий классический конфликт, - вероятно, а скорее всего,никакой - не может быть "разрешен" в самом деле, при том что спорить о немможно до судного дня. Однажды решение вдруг придет - подобно короткомузамыканию. Практически жизнь не может существовать как бесконечно длящийсяконфликт. Противоположности и вызываемые ими конфликты не исчезают дажетогда, когда становятся импульсом к действию, они постоянно угрожаютединству личности, вновь и вновь опутывая жизнь сетями противоречий. В подобных ситуациях благоразумнее, наверное, было бы не пускаться вовсе тяжкие, не покидать надежное укрытие и теплый кокон, оберегая себя темсамым от внутренних потрясений. Те, кого ничто не вынуждает
оставитьотцовский кров, могут чувствовать себя в полной безопасности. А те немногие,кто оказался выброшен на тот одинокий - окольный - путь, очень скоро познаютвсе недостатки и все прелести человеческой природы. Исходной точкой любого вида энергии является разность потенциалов,естественно поэтому, что жизнеспособность психической структуры составляетее внутренняя полярность,
что было известно еще Гераклиту. Как теоретически,так и практически она присуща всему живому, и противостоит этой властнойсиле лишь хрупкое единство эго, которое тысячелетиями удерживается, защищаяи ограждая себя от внешних и внутренних столкновений. То, что это единство впринципе стало возможным, связано, видимо, с извечным стремлениемпротивоположностей прийти: к равновесию то же наблюдается в энергетическихпроцессах, возникающих при столкновении тепла и холода, высокого и низкогодавления и т. д.). Энергия, лежащая в основе сознательной психическойдеятельности, предшествует ей и посему, вне всякого сомнения, являетсябессознательной. По мере того как она превращается в осознанную, онапроецируется на некие образы, будь то мана, боги, демоны и пр., чьянуминозность служит источником жизненной силы. Это продолжается до тех пор,пока названные формы мы не признаем за таковые. Но постепенно их очертанияразмываются, теряют силу, и тогда эго, то есть эмпирическая личность, вбуквальном смысле овладевает этим источником энергии: с одной стороны,личность стремится использовать эту энергию, что ей даже удается или, покрайней мере, так ей кажется; с другой же - она сама оказывается в еевласти. Сия гротескная ситуация складывается тогда, когда мы принимаем вовнимание только сознание и считаем его единственной формой психическогобытия. В этом случае так называемая инфляция, то есть обратная проекциянеизбежна. Если же мы учитываем существование некой бессознательной души,содержимое такой проекции может быть воспринято на уровне предваряющихсознание врожденных инстинктов. Тогда они сохраняют свою объективность иавтономность и инфляции не происходит. Архетипы, которые, предваряясознание, определяют его, реально проявляются там, где они существенны - тоесть как априорные структурные формы на инстинктивном уровне. Их следуетвоспринимать не как вещь в себе, а лишь как доступную для восприятия формувещи. Разумеется, не только архетипы определяют специфическую природувосприятия, они лишь коллективный его компонент. Но как нечто инстинктивное,они соответствуют динамической природе инстинкта, а следовательно,располагают особой энергией, которая вызывает или подчиняет себеопределенные импульсы или модели поведения; иными словами при некоторыхобстоятельствах они обладают властью (нуминозум!). Таким образом, понятие оних как о своего рода daimonia (некая сила, "демон". - греч.
) вполнесоответствует их природе. Тот кто думает, что подобные формулировки могут что-либо изменить вприроде
вещей, слишком верит в силу слов. Реальные вещи не меняются от того,что мы даем им разные имена, это имеет значение только для нас самих. Есликто-то воспринимает "бога" как "абсолютное ничто", это вовсе не отменяетсуществования высшего организующего принципа; мы распоряжаемся собой так,как и прежде, изменение имен не в состоянии что-либо отменить вдействительности, но оно способствует формированию у нас некой отрицательнойустановки. Наименование же чего-либо ранее неизвестного, напротив, являетсяположительной интенцией. Таким образом, рассуждая о "боге" как об"архетипе", мы ничего не говорим о его реальной природе, но допускаем, что"бог" - это нечто в нашей психической структуре, что было прежде сознания,и, поэтому Его никоим образом невозможно считать порожденным сознанием. Темсамым мы не уменьшаем вероятности Его существования, но приближаемся квозможности Его познать. Последнее обстоятельство крайне важно, посколькувещь, если она не постигается опытом, легко отнести к разрядунесуществующих. Такую возможность, конечно, не могли упустить так называемыеверующие, которые видят в моей попытке воссоздать изначальнуюбессознательную психическую структуру только атеизм или, на худой конец,гностицизм, и никогда - психическую реальность, то есть бессознательное.Если бессознательное в принципе существует, оно должно включать в себяпредшествующую эволюцию нашей сознательной души. В конце концовпредставление о том, что человек во всем своем блеске был создан на шестойдень творения - сразу, без каких-либо предварительных стадий, - такоепредставление слишком примитивно и архаично, чтобы удовлетворять нассегодня. Но во всем, что имеет отношение к душе, мы продолжаем упорно емуследовать; нам удобнее считать, что душа не имеет предпосылок, что этоtabula rasa (чистая доска. - лат.
), что она всякий раз вновь появляется прирождении и что она лишь то, чем сама себя представляет. И в филогенезе, и в онтогенезе сознание вторично - и эту очевидностьпора наконец признать. Также, как тело имеет свою анатомическую предысторию,исчисляемую миллионами лет, так и психическая система, как всякая частьчеловеческого организма, является результатом такой эволюции, повсюдуобнаруживая следы более ранних стадий своего развития. Как сознание начиналосвою эволюцию с бессознательного животного состояния, так проходит этотпроцесс дифференциации каждый ребенок. Предсознательное состояние психикиребенка - это все, что угодно, только не tabula rasa; его психическаяструктура уже включает осознаваемые индивидуальные проформы и всеспецифические человеческие инстинкты, а кроме того, она обнаруживаетаприорные основания высших функций. На этих сложных основаниях эго развивается, опираясь на них в течениевсей жизни. Если же они перестают функционировать, следует холостой ход, азатем смерть. Их реальность слишком многое определяет в нашей жизни. Всравнении с ними даже внешний мир вторичен - зачем он нужен, еслиотсутствует эндогенный инстинкт, отвечающий за восприятие? Всем, наконец,известно, что никакая сознательная воля не может вытеснить инстинктсамосохранения. Этот инстинкт рождается в виде некой принудительной силы иливоли, или приказа, и если - как это в той или иной степени происходило снезапамятных времен - мы присваиваем ему имя какого-то демона, мы, покрайней мере, точно отражаем психологическую ситуацию. Когда мы с помощьюпонятия архетипа пытаемся чуть точнее определить момент, когда этот демонзавладел нами, мы ничего не отменяем, а лишь становимся ближе к источникужизненной энергии. И это совершенно естественно, что я как психиатр
(то есть "врачевательдуш") пришел к подобной мысли, ведь главное для меня - каким образом я смогупомочь своим пациентам вернуться к исходным здоровым основаниям. Я давноосознал, что для этого необходимы самые разные знания. В конце концов имедицина пришла к тому же. Ее прогресс обусловлен не трюками и чудесамиисцеления, не упрощением метода, наоборот - она стала невероятно сложной, ине в последнюю очередь за счет знаний, почерпнутых в других областях.Словом, я не пытаюсь доказывать что бы то ни было в отношении другихдисциплин, я просто хочу использовать их опыт в своей собственной области.Конечно следует пояснить суть такого рода обращения и его возможныхпоследствий. Безусловно, в такой ситуации, на стыке различных дисциплин,когда знания одной науки используются в практике другой, мы открываем длясебя массу неожиданных вещей. Возьмем хотя бы рентгеновское излучение, чтобы произошло, если бы это открытие оставалось лишь в сфере деятельностифизиков и не использовалось бы в медицине? К тому же если врачей волнуютвозможные опасные последствия радиационной терапии, то физиков занимаютдругие проблемы, связанные с радиацией, и медицинская сторона дела может ине представлять для них интереса. Было бы по меньшей мере смешнопредположить, что врач вторгается в чужие владения, обнаруживая губительныеили целебные свойства проникающего излучения. Когда я как психотерапевт обращаюсь к сведениям исторического итеологического характера, я представляю их совершенно в ином свете, и моицели, и мои выводы - иного порядка. Итак, тот факт, что полярность лежит в основе психической энергии,означает, что проблема противоположенности как таковая - в самом широкомсмысле, со всеми сопутствующими ей религиозными и философскими аспектами -становится темой психологического порядка. При таком подходе вопросы религиии философии теряют самостоятельный характер, собственно теологический илисобственно философский. И это неизбежно, поскольку теперь они становятсяпредметом психологии, то есть выступают не как религиозная или философскаяистины, а проверяются на ценность и значимость для психологии. В свете тогочто они претендуют на собственное независимое существование эмпирически, азначит, и в научном смысле, они представляют собой прежде всего психическиефеномены.
На мой взгляд, это бесспорно. Они, естественно, нуждаются вопределенных основаниях, что вовсе не противоречит психологическому подходу,который, со своей стороны не считает подобные притязания совершеннонесправедливыми, а, напротив, принимает их во внимание. Психология неквалифицирует суждения как "исключительно религиозные" или "исключительнофилософские", хотя от теологов довольно часто можно услышать о чем-то"исключительно психологическом". Все свидетельства - любые, вызванные нашим воображением, - подсказанынам психикой. Последняя выступает как некий динамический процесс, основойкоторого служит полярность, напряжение между двумя полюсами. "Не следуетумножать число универсалий!" А поскольку энергетическая теория в качествеуниверсальной принята в естественных науках, мы попробуем ограничиться ею ив психологии. Ничего другого, похожего на иное объяснение, просто нет, болеетого, полярная природа психики и ее содержание находит подтверждение и впсихологическом опыте. Если энергетическая концепция психики верна, то противоречащие ейпредположения, как, например, представление о некой метафизическойреальности, должны казаться, мягко выражаясь, парадоксальными. Психика не может выйти из себя так же, как не может постулировать какиебы то ни было абсолютные истины, поскольку именно в ее полярности заложенаих относительность. Когда психика провозглашает абсолютную истину, например,"Абсолют есть движение" или "Абсолют есть нечто единичное", она неизбежнопопадается на одном из своих противоречий. Ведь с равным успехом можноутверждать: "Абсолют - это покой", или: "Абсолют суть все". Как толькопсихика выбирает одну сторону, она разрушается и теряет способность кпознанию. Вследствие невозможности рефлексии она превращается в некуюпоследовательность состояний, каждое из которых стремится занятьглавенствующее место, так как других не учитывает (или пока не учитывает). Все сказанное выше, конечно, не отменяет оценочной шкалы, а лишьподтверждает ту очевидную вещь, что границы размыты, что "все течет",наконец. За тезисом следует антитезис, а синтез возникает уже как нечтотретье, ранее непредусмотренное - то есть психика лишний раз подчеркиваетсвою полярную природу, на самом деле ни в чем не выходя за свои границы. В попытке определить границы психического я ни в коем случае не пытаюсьограничить все одной лишь
психикой. Но если имеются в виду восприятие илипознание, выйти за ее пределы нам не удается. Наука, безусловно, признаетсуществование некоего непсихического, трансцедентного объекта, но трудностив постижении реальной природы этого объекта для нее тоже не тайна, особенноесли соответствующие органы чувств или не в состоянии реагировать на это,или вообще отсутствуют, а необходимый тип мышления не выработан. В случаяхкогда ни наши органы чувств, ни соответствующие искусственныевспомогательные инструменты доказать наличие реального объекта не могут,возникает та чудовищная трудность, суть которой заключается в искушенииобъявить реальный объект несуществующим вовсе. Подобные, более чемскоропалительные выводы меня никогда не удовлетворяли, потому что я никогдане утверждал, что мы способны постичь все формы бытия. Потому я осмеливаюсьзаявить, что феномен архетипических структур, каковые представляют собойпсихические явления (и только), - опирается на психоидную
основу, то есть нав какой-то мере психическую, но, вероятно, совсем иную форму бытия. Занедостатком эмпирических данных я не обладаю ни знанием, ни пониманием этихформ, называемых обычно "духовными", с наукой это никак не соотносится, но яв это верю.
И здесь я вынужден признать свое невежество. Но я реальноиспытывал воздействие архетипов, для меня они действительны
даже тогда,когда я не знаю их реальной природы. Это я отношу не только к архетипам, нок природе души в целом. Что бы она сама о себе ни заявляла, за свои пределыей никогда не выйти. Постижение само по себе факт психический, и в этомсмысле мы жестко ограничены исключительно психическим миром. Тем не менееесть все основания предполагать, что за этой завесой существует некийнепознанный, но действительный объект, по крайней мере в случаях спсихическими явлениями, где нельзя ничего утверждать. Суждения о возможностиили невозможности правомерны лишь в специальных областях, вне их это лишьпроизвольные допущения. И хотя брать некие положения с потолка, то есть без достаточных на тооснований, не принято, тем не менее существуют утверждения, которые все жедолжны приниматься без учета объективных причин. Это касается, например,оснований психодинамики, обыкновенно выражаемых субъективно ирассматриваемых в каждом случае отдельно. Ошибка здесь коренится вневозможности определить, исходит ли утверждение от конкретного субъекта,руководствующегося исключительно личными мотивами, или же оно носит общийхарактер и возникает как некий совокупный динамический паттерн. В последнемслучае его следует рассматривать не как нечто субъективное, а как нечтопсихологически объективное, поскольку огромное количество индивидуумов посвоему внутреннему побуждению пришли к такому же выводу или осозналинеобходимость определенного мировоззрения. Поскольку архетип является непассивной формой, а реальной силой, видом энергии, его можно рассматриватькак causa efficiens (действующую причину. - лат.
) подобных утверждений исчитать субъектом таковых. Короче, такие утверждения исходят не отконкретного человека, а от архетипа. Если же их не принимают во внимание,то, как учит нас житейский опыт и как подтверждает медицинская практика, этоприводит к серьезным нарушениям психики. В индивидуальных случаях мы имеемдело с невротическими симптомами, у людей же, не склонных к неврозам,возникают коллективные мании. В основе архетипических утверждений лежат инстинктивные предпосылки, неимеющие никакого отношения к разуму - их невозможно ни доказать, ниопровергнуть с помощью здравого смысла. Они всегда представляли собой некуючасть миропорядка - representations collectives (коллективные представления.- фр.
), по определению Леви-Брюля. Безусловно, эго и его воля играютогромную роль, но то, чего хочет эго, непостижимым образом перечеркиваетавтономность и нуминозность архетипических процессов. Область ихпрактического бытия - сфера религии, причем в той степени, в какой религию впринципе можно рассматривать с точки зрения психологии.
III
В этом смысле можно считать очевидным, что помимо пространстварефлексии имеется другая, не менее, а может и более, широкая область, изкоторой разум вряд ли способен что-либо извлечь, - это пространство эроса.Античный эрос - в прямом смысле бог, его божественная природа выходит запределы человеческого разумения, поэтому его невозможно ни понять, нипредставить. Конечно, можно было бы, как пытались многие до меня, рискнуть иприблизиться к этому демону, чья власть безгранична - от горных вершин домрачной тьмы ада, - но тщетно я старался бы найти язык, который был бы всостоянии адекватно выразить неисчислимые странности любви. Эрос естькосмогония, он - творец сознания. Иногда мне кажется, что условие апостолаПавла "если... любви не имею" (1 Кор. 13, 1 - 3) - первое условие познания исобственно сакральности. В любом случае это условие является одним изтолкований тезиса "Бог есть любовь", утверждающего божество как complexiooppositorum. Моя медицинская практика, как и личная жизнь, не раздавали мневозможность столкнуться с загадками любви, которые я никогда не могразрешить. Подобно Иову, "руку мою полагаю на уста мои" (Иов. 39, 34). Здесьскрыто самое великое и самое малое, самое далекое и самое близкое, самоевысокое и самое низменное. И одно не живет без другого. Нам не под силувыразить этот парадокс. Что бы мы ни сказали, мы никогда не скажем всего. Арассуждать о частностях - значит сказать либо слишком много, либо слишкоммало, поскольку смысл обретает лишь единое целое. Любовь "все покрывает,всему верит... все переносит" (1 Кор. 13, 7). Здесь все сказано. Воистину,все мы или жертвы, или средство великой всеобъемлющей космической "любви". Яберу это слово в кавычки, потому что речь идет не о страстях, предпочтении,желании или благосклонности и тому подобных вещах, а о том, что вышеиндивидуального, - о некой целостности, единой и неделимой. Сам будучитолько частью, человек не способен постичь целое и не располагает собой. Онможет смириться, он может бунтовать, но всякий раз оказывается в плену этойсилы. Он от нее и зависит, и на нее же опирается. Любовь - это его свет иего тьма, конца которой нет и не будет. "Любовь никогда не перестает" (1Кор. 13, 8) - говорит ли человек "языками ангельскими" или языком науки,изучая жизнь от простейшей клетки до основ мироздания. Все его попытки датьназвание любви, если даже перебрать все известные ее имена, окажутсятщетными - бесконечным самообманом. И, если у него есть хоть капля мудрости,ему придется смириться, обозначив ignotum per ignotius (неизвестное черезболее неизвестное. - лат.
) -
то есть назвав любовь именем бога. Тем самым оносознает свое смирение и свое несовершенство, свою зависимость, ноодновременно и свою свободу выбирать между истиной и ложью.
Прошлое и настоящее
Когда я слышу о том, что много знаю, или когда меня называют мудрецом,принять это на свой счет не могу. Представьте, что кто-то пытается черпатьшляпой воду из потока. Ну и что? Я ведь не поток, я просто стою рядом, ноничего не делаю. Другие стоят здесь же, и большинство из них знает, чтодолжны делать. Я же не делаю ничего. Я никогда не считал себя тем, ктоспособен позаботиться о семенах и колосьях. Я стою и удивляюсь тому, на чтоспособна природа. Есть замечательная притча о том, как к ребе пришел ученик и спросилего: "В старину были люди, которые видели Бога в лицо. Почему же теперь ихнет?" На это ребе ответил: "Потому что нынче никто не сможет наклониться такнизко". Нужно лишь слегка наклониться для того, чтобы зачерпнуть воду изпотока. Меня от других отличает то, что я не признаю "перегородок" - они дляменя прозрачны. В этом моя особенность. Для других зачастую это неперегородки, а мощные стены, они ничего за ними не видят и, естественно,полагают, будто там и нет ничего. Я же, пусть в некоторой степени, ощущаюто, что скрыто от глаз, и это вселяет в меня внутреннюю уверенность. Те, ктоничего не видит, ее лишены, они не различают причин и следствий, а есличто-то видят, то не доверяют себе. Я не могу объяснить, как случилось, что япринял этот поток жизни. Возможно, это было бессознательное. А может быть,мои ранние сновидения. Они с самого начала определили мой путь. Знание о том, что скрыто, что происходит за "перегородкой", очень раноначало оказывать влияние на формирование моего отношения к миру. В целом этоотношение и сегодня приблизительно такое, каким было в детстве. Ребенком ячувствовал себя одиноко, и я одинок до сих пор, поскольку знаю
и долженобъяснять и напоминать людям то, о чем они не знают и в большинстве случаевне хотят знать. Одиночество заключается вовсе не в том, что никого нетрядом, суть его в невозможности донести до других то, что тебепредставляется важным, или отсутствии единомышленников. Мое одиночествоначалось с опыта моих ранних сновидений и достигло своей высшей точки, когдая стал работать с бессознательным. Знающий больше других всегда остаетсяодиноким. Тем не менее одиночество вовсе не исключает общения, ибо никто такне нуждается в общении, как одинокий человек, причем общение приносит плодыименно там, где каждый помнит о своей индивидуальности, не идентифицируясебя с другими. Очень важно иметь тайну или предчувствие чего-то неизведанного; этопридает жизни некое безличное, нуминозное свойство. Кто не испытал ничегоподобного, многое потерял. Человек должен осознавать, что живет в мире,полном тайн, что всегда остаются вещи, которые не поддаются объяснению, чтоего еще ждут неожиданности. Неожиданное, как и невероятное, всегдаприсутствует в этом мире. Жизнь без них была бы неполной, скудной. Мне ссамого начала мир представлялся бесконечным и непостижимым. У меня было много проблем с моими идеями. Во мне сидел некий демон, чтов конечном итоге определило все: он переборол меня, и если иногда я бывалбезжалостным, то лишь потому, что находился в его власти. Я никогда не умелостановиться на достигнутом, я рвался вперед, чтобы поспеть за своимивидениями. И поскольку никто вокруг не мог видеть то, что видел я, менясчитали глупцом, который вечно куда-то спешил. Я многим причинил боль. Едва я замечал, что меня не понимают, я уходил- мне нужно было идти вперед. Я был нетерпелив со всеми, кроме моихпациентов. Я следовал внутреннему закону, налагающему на меня определенныеобязанности и не оставляющему мне выбора. Впрочем, я не всегда емуподчинялся. Но возможно ли прожить без противоречий? Некоторые люди были очень близки мне, по крайней мере до тех пор, покасуществовала какая-то связь между ними и моим внутренним миром; но бывало,что я вдруг отстранялся, потому что не оставалось ничего, что бы нассвязывало. До меня с трудом доходило, что люди продолжают оставаться рядом,хотя им уже нечего было сказать мне. Ко многим я относился с живейшимучастием, но лишь тогда, когда они являлись мне в волшебном светепсихологии, когда же луч прожектора уходил в сторону, на прежнем месте уженичего не оставалось. Я мог восхищаться многими людьми, но стоило толькопроникнуть в их суть, волшебство исчезало. Да, я нажил немало врагов. Новедь любой творческий человек себе не принадлежит. Он не свободен. Он -пленник, влекомый своим демоном. ...И с позоромНасилье вырывает наше сердце,Ибо каждый небожитель жаждет жертвы.Если об этом забыл ты,Не жди добра.
[Гельдерлин.