Учитель и Ученик: суперагенты Альфред Редль и Адольф Гитлер - реферат

Владимир БРЮХАНОВ

Учитель и Ученик:

суперагенты Альфред Редль и Адольф Гитлер

Светлой памяти моего отца,

БРЮХАНОВА

Андрея Николаевича

(1910-1970)

В некоторых случаях умный и знающий человек может прийти не к таким выводам, к каким пришли мы, разведчики.

В. Плэтт.

Информационная работа стратегической разведки.

Основные принципы.

1957[a]

В том-то и задача историка, чтобы из шелухи неизбежных подделок, подчисток и даже прямых фальсификаций вытащить на свет правду о событиях и явлениях. /.../

Думаю, что правду знают или могут знать в Ватикане, да и в Вестминстерском дворце тоже.

В. Макаренко.

Ключи к дешифровке истории древней Европы и Азии.

Новая география Древнего мира.

2005[b]

СОДЕРЖАНИЕ.

Предисловие автора.

Введение. Кто такой полковник Редль?

1. Завязка «Дела Редля».

1.1. Таинственные письма.

1.2. Ловушка сработала.

1.3. Альфред Редль и его тень .

1.4. Прейскуранты предательства и провокации.

2. Маски сорваны!

2.1. От почтамта до отеля.

2.2. Эксперты повторяют и заверяют.

2.3. Футлярчик от ножичка и разорванные записки.

2.4. Большая торговля.

3. Последние ночи полковника Редля.

3.1. Тайное судилище.

3.2. Последний ужин Альфреда Редля.

3.3. Гибель Редля: официальная версия.

3.4. Бросок в Прагу.

3.5. Гибель Редля: реконструкция событий.

4. Был ли Редль русским агентом?

4.1. Военные атташе сообщают...

4.2. Братья-изменники.

4.3. Агент № 25.

4.4. Смурной реформатор лоскутной империи.

5. Большие игры Альфреда Редля.

5.1. Несчастные любови Альфреда Редля.

5.2. Один любовник на двух полковников.

5.3. Большая игра генерала Конрада.

5.4. Последняя игра полковника Редля.

6. Явление ученика реального училища .

6.1. Тупик Первой Мировой войны.

6.2. Эрцгерцог против начальника Генерального штаба.

6.3. Таинственные предки Адольфа Гитлера.

6.4. Первые шаги Адольфа Гитлера.

6.5. Гитлер в «Деле Редля».

Заключение. Кому он понадобился, этот Гитлер?

Предисловие автора.

В огороде – бузина, а в Киеве – дядька . Этой русской пословицей характеризуют ситуации, когда кто-либо пытается соединить в единое целое факты и понятия, не имеющие между собой, казалось бы, никакой смысловой связи.

Вот очередная попытка достичь такой невозможной цели и предлагается читателю.

Что общего между Гитлером и Редлем – и кто такой, кстати, этот последний?

Такие вопросы оказываются вовсе не праздными, а возникают при любой серьезной попытке разобраться в туманном наборе сведений, относящихся к юности Адольфа Гитлера, пришедшейся на годы, предшествующие Первой Мировой войне[c] .

Предисловие к первому изданию книги известного немецкого историка Вернера Мазера о Гитлере, написанное им в 1971 году, начинается следующим образом[d] : «Книг, рассказывающих об Адольфе Гитлере, не сосчитать. Уже десять лет назад было зарегистрировано около 50 000 названий книг только о второй [e] мировой войне. Биографии же относительно немногочисленны. Слишком многое в жизни Гитлера считалось до сих пор не выясненным, и слишком мало можно было доказать »[f] .

Завершается то же предисловие таким бодрым заявлением: «Теперь в жизни Адольфа Гитлера не осталось белых пятен »[g] .

Поскольку это предисловие воспроизведено и в двенадцатом (!) немецком издании этой книги, вышедшем в 1997 году, то нужно понимать так, что точка зрения Мазера не изменилась за прошедшую четверть века.

И что же мы, при всем при этом, знаем теперь о жизни и смерти Адольфа Гитлера?

Оказывается, что по-прежнему весьма немного.

Приведем характерный пример.

Тот же Мазер, утверждающий, что не оставил в биографии Гитлера белых пятен , приводит такие сведения: «Летом 1912 г., – пишет Гитлер в „Майн кампф“, – я наконец-то приехал в Мюнхен.

После его прихода к власти большая мемориальная доска с орлом и свастикой появилась на доме № 34 по Шляйсхаймер-штрассе в Мюнхене: „В этом доме жил Адольф Гитлер с весны 1912 г. до дня добровольного поступления на военную службу в 1914 г.“.

Обе даты не совпадают с реальными фактами »[h] .

Реальные же факты состоят в следующем: 24 мая 1913 года «Гитлер снимается с учета в Вене и переезжает в Мюнхен, где снимает комнату у портного и владельца магазина Йозефа Поппа по Шляйсхаймер-штрассе »[i] – об этом имеются совпадающие свидетельства в различных серьезных документах независимого происхождения.

Противоречие очевидно: 24 мая 1913 года – это не весна и не лето 1912 года. Существенно ли расхождение?

Судя по тому, что Мазер оставил его без дальнейших комментариев, сам он посчитал, что несущественно – и, следовательно, никак не должно относиться к числу белых пятен , наличие которых Мазер с апломбом отвергает.

Но так ли это?

Разумеется, всякий мемуарист способен на ошибку памяти – и Гитлер априори имеет на это такие же права, как и иные мемуаристы.

Мы же – не бывший гауляйтер[j] Бургенланда Тобиас Порчи, который и после 1945 года заявлял: «Я и сегодня все еще считаю, что Гитлер был сверхчеловеком. Он так умел вдохновить и приковать к себе внимание людей, что они добровольно следовали за ним. Гитлер был для меня Господом, олицетворением всего немецкого народа. Я твердо верил в то, что он не может совершать ошибок »[k] .

С нашей же точки зрения, Гитлер вполне мог ошибаться – и ошибся; что ж – бывает!

Но вот авторы надписи на официальной мемориальной доске в Мюнхене имели уже, конечно, меньше прав на ошибку: они обязаны были перепроверять свидетельства очевидцев и мемуаристов и исправлять их. Они и исправили (исправили самого Гитлера!): изменили лето 1912 на весну того же 1912 года – т.е. еще больше усугубили ошибку, допущенную Гитлером в «Майн Кампф»!

Очень интересно!

Общеизвестно, что Гитлер отличался феноменальной памятью. Если она его и подводила, то об этом практически не имеется никаких свидетельств.

В этом специфическом смысле Гитлер, похоже, действительно никогда не ошибался – по крайней мере до апреля 1945 года[l] . Собственно говоря, именно таким способом он просто и наглядно и демонстрировал собственную непогрешимость – никто ничего не мог противопоставить такому знанию и запоминанию деталей!

Вот типичный Гитлер, только что переживший величайший триумф всей своей жизни до того момента – Аншлюсс Австрии: «во время торжественного обеда с участием Гитлера в марте 1938 г. один из участников спросил венского бургомистра Нойбахера, какова ширина Дуная в определенном месте Вены. Нойбахер этого не знал. Гитлер, до этого момента пребывавший в благодушном настроении, немедленно назвал точную ширину в метрах и был настолько возмущен незнанием Нойбахера, что весь вечер после этого был в плохом расположении духа, несмотря на только что пережитый им политический триумф »[m] .

Следовательно, в эпизоде с перепутанной датой переезда, добросовестно отмеченном Мазером и никак им не объясненном, содержится глубокий смысл – и смысл этой «ошибки» может состоять только в создании алиби Гитлеру, желавшему откреститься от каких-то событий, имевших место в Вене в промежутке времени от лета 1912 до весны 1913 года.

Это четко прослеживается в особом отношении Гитлера к событиям довоенного[n] периода его жизни.

Один из немногих, рисковавших задавать в двадцатые годы почти прямые вопросы Гитлеру на скользкие темы, Эрнст Ханфштангль (о нем самом и о его особой роли подробно должно быть рассказано уже в наших будущих публикациях), так свидетельствует об этом:

«Никто не мог заставить Гитлера рассказывать о его молодости. Я иногда пытался подвести его к этому, рассказывая о том, как наслаждался Веной и вином на гринцингских холмах и т.д., но он закрывался, как устрица »[o] .

Когда автор этих строк впервые осознал этот факт, то впал, следует сознаться, в глубочайшее уныние.

Воображение немедленно нарисовало нищего художника, убивающего топором пару старушек, а трезвая оценка осознанной ситуации ввергла в безнадежный пессимизм: ну как же можно сейчас (тогда был самый конец ХХ века) отыскать в полицейской хронике Вены 1912-1913 годов каких-то старушек, предположительно зарубленных или зарезанных Гитлером, и, главное, разумно обосновать такую невероятную и чудовищную гипотезу?

Но мрачный прогноз, по счастью, не сбылся: в течение последовавших нескольких лет все-таки удалось выяснить мотив вранья, предпринятого Гитлером в отношении событий того времени.

Решающую роль сыграло, как ни странно, внимательное прочтение произведений все того же Вернера Мазера. Этот исследователь, как никто другой, сумел отметить секреты частной жизни Гитлера и его предков.

Автор этих строк вынужден признать, что даже не может и мечтать о выяснении столь красочных подробностей, какие установил Мазер по архивным документам и опросам свидетелей, еще сохранившихся ко времени его работы, а также по публикациям других историков. Однако Мазер занял личную позицию весьма своеобразного свойства: он проявил крайнюю незаинтересованность в освещении сведений, очевидным образом порочащих репутацию и его любимого героя – Адольфа Гитлера, и его предков.

Такая позиция по-человечески достаточно понятна, но с политической точки зрения отдает прямо-таки недвусмысленной гнусностью, а с точки зрения научной этики непосредственно граничит с фальсификацией: замалчивание выясненной истины – почти что ложь. Кроме того, в некоторых ситуациях напрашивается и иное объяснение сомнительного поведения этого выдающегося историка: избегая публикации сенсационных, но трудно доказуемых нестандартных построений, он явно старался уберечь от нареканий свою высочайшую академическую репутацию.

Можно даже допустить, что сам Мазер иногда это прекрасно сознавал, и, движимый противоречивыми побуждениями, бросал скрытый вызов читателям и потенциальным преемникам, допустив на страницы своих произведений весьма выразительные намеки на существо собственных открытий.

Эпизод с датой переезда Гитлера из Вены в Мюнхен – один из самых сильных ходов такой интеллектуальной игры, если ее действительно сознательно вел Мазер. Тем более интересно, если он этого все-таки не сознавал: тогда получается, что неприятная истина самостоятельно пробивалась и пробилась на его страницы помимо воли автора.

Автор этих строк, не располагая ни малейшим авторитетом как ученый-историк и не собираясь таковым обзаводиться, решился принять этот так или иначе брошенный вызов. В результате удалось, в частности, установить, что никаких старушек Гитлер в Вене не убивал, а совершал другие мерзости, но и убитые старушки отыскались в биографии Гитлера – в другие годы и в другом месте!..

Это-то и составило основную сюжетную линию нашей первой публикации на данную тему[p] .

Теперь пришло время уточнить обстоятельства, связывающие молодого Гитлера с полковником Редлем.

Появление интереса у автора этих строк к связи Гитлера с Редлем пробудил тот же Вернер Мазер.

Мазер особо подчеркнул, что Гитлер снялся с полицейского учета в общежитии, где он тогда проживал, ровно 24 мая 1913 года – и в тот же день отбыл из Вены в Мюнхен[q] .

Далее Мазер обратил внимание на следующее: «В ночь с 24 на 25 мая [1913 года] в Вене покончил с собой начальник Генерального штаба 8-го корпуса [r] полковник Альфред Редль, которого вследствие его гомосексуальных наклонностей шантажировала и завербовала российская секретная служба, после чего он многие годы работал на Россию, выдавая важные военные тайны. Гитлер узнает об этом в доме своего мюнхенского хозяина квартиры Йозефа Поппа из сообщений газет. Он реагирует на это почти с радостью, так как подтверждается его убеждение, что не имеет никакого смысла служить в австрийской армии. Йозеф Попп, который в молодости работал портным в модных парижских ателье, знает французский язык и убежден, что „кое-чего повидал в мире“, уже 26 мая, в тот день, когда к нему въезжает новый жилец, видит в связи с аферой Редля, что он хорошо разбирается в политических событиях и реагирует на них быстро, определенно и с самостоятельных позиций. Каждый вечер происходят политические дискуссии, которые быстро надоедают еще одному жильцу, с которым Гитлер делит комнату, и тот съезжает с квартиры »[s] .

Последняя фраза, что интересно, содержит фактическую ошибку – это мы покажем чуть ниже. Так или иначе, но совпадение дат выглядело весьма симптоматично, что и заставило нас всерьез разобраться в знаменитом деле полковника Редля.

Гитлер отбыл из Вены 24 мая 1913 года, а поселился в Мюнхене у портного Поппа лишь 26 мая.

Долгий путь из Вены в Мюнхен (предположительно – по железной дороге), разделенных всего лишь 450 километрами, не должен смущать читателя: просто 24 мая было в 1913 году субботой (тогда – рабочий день) – и Гитлер вполне мог в тот день выписаться с учета в полицейском участке в Вене. По воскресеньям же полицейские участки и в Австро-Венгрии, и в Германии были, естественно, закрыты для публики – и Гитлер мог прописаться в Мюнхене лишь в понедельник 26 мая.

Однако у Гитлера, таким образом, имелось и время куда-нибудь заехать по дороге, например – в Прагу; это соображение поможет нам восстановить истинный ход тогдашних событий.

Обратим внимание и на то, что мюнхенский квартирохозяин Гитлера оказался не совсем стандартным человеком: он владел французским языком и был ранее модным портным в Париже, вернувшись затем навсегда в Германию. Это – не совсем обычная судьба, заставляющая подозревать, что он мог быть и еще кем-нибудь другим, например – разведчиком, вышедшим на покой.

Об этом, во всяком случае, должны были хорошо знать (или узнать при достижении взрослых лет) его дети, которые действительно чрезвычайно осторожно и взвешенно делились информацией о том, что происходило с их семьей в 1913-1914 годах, когда сами они пребывали в еще юном, но уже вполне сознательном возрасте. Их неоткровенность наглядно проявилась спустя очень много лет после этого.

Мазер, общавшийся с этими бывшими детьми в 1966-1967 годах, так и остался уверен в том, что неизвестный ему напарник Гитлера, поселившийся вместе с Гитлером в одной комнате с отдельным входом, выехал оттуда уже через несколько дней, не выдержав непрерывных разглагольствований Гитлера о Редле, о котором тогда писали газеты.

Очень характерно, что эти бывшие дети сочли необходимым не разъяснять Мазеру деталь, которую они наверняка не могли забыть: этот молодой человек (ему было двадцать лет, он был на четыре года моложе Гитлера) жил вместе с Гитлером не несколько дней, а вплоть до 15 февраля 1914 года – и лишь затем покинул квартиру Поппов[t] . Возможно, правда, и то, что и накануне 15 февраля 1914 года в доме Поппов происходили жаркие дискуссии о Редле; ниже мы покажем, что так оно и должно было происходить.

Так или иначе, но это длительное проживание вдвоем производит странное впечатление: «в Мюнхене Гитлер по-прежнему оставался одинок. Вместе с Рудольфом Хойслером он снял комнату у портного Поппа /.../. Что могло связывать этих двух людей, остается неясным – впоследствии о Хойслере больше никто никогда не вспоминал. Его имя открыто только в результате новейших исследований »[u] – прервем на полуслове текст Гвидо Кноппа, популярнейшего в современной Германии историка и журналиста, чтобы осветить непосредственную дальнейшую судьбу сожителя Гитлера.

После 1 августа 1914 года, когда разразилась Первая Мировая война, Гитлер, как известно, поступил добровольцем в немецкую армию. По-другому решил вопрос его бывший товарищ.

Рудольф Хойслер (1893-1973) до «3 августа 1914 года жил случайными заработками в Мюнхене, затем вернулся в Австрию и там поступил в армию.

Позднее – управляющий делами, а с 1938 года – функционер (гауптабтайлунгслейтер) Германского рабочего фронта (DAF ) »[v] .

Как видим, тому же Мазеру не составило бы особого труда побеседовать с самим Хойслером – прояви Мазер вовремя достаточное упорство в этом направлении.

С Хойслером произошла типичная история – как и со всеми теми, кто близко общался с Гитлером накануне Первой Мировой войны: многие из них жили долго, но никто их ни о чем не расспрашивал, а сами они не стремились ни к известности, ни к откровенности. Август Кубичек (1888-1956) – ближайший друг Гитлера в 1904-1908 годах – единственный персонаж из того времени, опубликовавший воспоминания – предельно сдержанные, а местами – и лживые[w] .

Хорошо известно и то, что получалось с теми, кто не умел держать язык за зубами .

С Райнхольдом Ханишем «Гитлер познакомился [в Вене] во время кратковременного пребывания в приюте для бездомных » [x] ; они недолго, но тесно общались в 1909-1910 годах, а затем жестоко рассорились. В 1930-е годы Ханиш пытался вызвать публичный интерес к себе своим прежним знакомством с Гитлером.

Трагический финал этого знакомства наступил в 1938 году, после Аншлюсса Австрии: Ханиш, «по некоторым ошибочным сведениям, был якобы умерщвлен по приказу Гитлера как ненужный свидетель. На самом деле, Ханиш умер в камере предварительного заключения, куда был помещен после ареста за мошенничество (в том числе и за фальсификацию картин Гитлера). »[y]

Узреть какие-либо противоречия в приведенных сведениях, а потому объявить часть их ошибочными , может только немец: любой немец знает, что людей не положено умерщвлять в камерах предварительного заключения; следовательно, этого и не могло происходить!

Свидетелей убирали жестоко и беспощадно: история убийства племянницы Гитлера Гели Раубаль, собственноручно задушенной добрым дядюшкой в 1931 году, исчерпывающе разобрана в нашей предыдущей книге. Гели даже не поняла, хранительницей каких секретов она оказалась[z] .

Кнопп продолжает: «Сосед Гитлера [Рудольф Хойслер] был по профессии торговым служащим, позднее он стал Главным руководителем отделения НСДАП [aa] в Вене.

Времяпрепровождение Гитлера в Мюнхене мало чем отличалось от его образа жизни в Линце и Вене. Не чувствуя в себе больше призвания к профессии художника, Гитлер продолжал однако рисовать только для того, чтобы заработать на кусок хлеба. Жена портного Поппа позднее вспоминала своего постояльца как чрезвычайно вежливого, но очень замкнутого молодого человека. „Иногда проходила целая неделя, а Гитлер так и не выходил из дома“. Ни разу молчаливый квартиросъемщик не принял у себя гостя. /.../

Его талант живописца не получил дальнейшего развития. Рисунки оставались на прежнем уровне, менялись только мотивы: в Вене – церковь Карла, рынок сладостей, Старый город, в Мюнхене – Фельдхерхалле, Старая ратуша, придворный театр и пивоварня. Виды города – точные, правильные, но какие-то окаменевшие, бездушные, как и сам художник-чудак, опасающийся людей. /.../

Скудные свидетельства немногих современников, знавших в те годы Гитлера, показывают, что и в Мюнхене он по-прежнему был неприметным существом, странным одиноким волком, таким же плоским и бесцветным, как и все его картинки »[bb] .

Все, что известно о Гитлере, начавшем приобретать популярность уже после войны, в конце 1919 – начале 1920 года, и завоевавшим немногими годами позднее всемирную славу, резко расходится с возможным предположением о том, что неприметность , плоскость и бесцветность могли быть внутренними органическими чертами этой бурной и импульсивной натуры.

Здесь приходится подозревать вынужденную бесцветность его поведения, диктуемую крайне опасными обстоятельствами, угрожавшими Гитлеру при его обнаружении какими-то лицами или организациями.

Характерно, что в настоящее время известно лишь несколько фотографий Гитлера периода Первой Мировой войны – служебные снимки в его личном деле фронтовика и несколько случайных фотографий, сделанных однополчанами[cc] . Они не предназначались ни для какого распространения. К тому же хорошо известного позднее Гитлера просто невозможно узнать на этих фото – в фуражке и с усами невероятной формы, на некоторых – как у Буденного[dd] .

Удались позднее и несколько попыток обнаружить Гитлера среди толпы на массовых снимках 1914 и 1919-1921 годов[ee] .

Есть и фотография Гитлера на разрешении владения оружием в ноябре 1921 года[ff] – понятно, что этот документ (равно как и оружие) Гитлер был обязан демонстрировать лишь полиции при проверках.

Но кроме перечисленного нет ни одного его приватного снимка за весьма длительный период – от последних лет учебы в реальном училище и до осени 1923 года. После 1919 года Гитлер не только отказывался сниматься, но и запрещал фотографировать себя. Это вступило в заметные противоречия с его стремлением к политической карьере.

Cчитается, что нужно всерьез принимать такие объяснения: «Новоявленный политик со всей силой стремился к публичности, но избегал фотографий в прессе из боязни, что фотографию могут использовать для его розыска: в северной Германии НСДАП была запрещена, а Гитлер состоял в розыске. Таким образом Гитлер выдавал себя за „ mystery man “ [gg] , надеясь увеличить интерес к своей персоне. „Сиплциссимус“, самая знаменитая сатирическая газета Германии, задала вопрос: „Как же все-таки выглядит Гитлер?“ »[hh]

Приведенное мнение нельзя расценивать как чистейшее вранье, хотя его автор, плодовитый и трудоспособний историк и писатель Анна Мария Зигмунд неизменно прибегает к выдумкам и подтасовкам, исчерпав все прочие аргументы – это не противоречит женской логике[ii] . В данном же случае имеет место полуправда : подобный мотив для сокрытия свей внешности у Гитлера действительно имелся, но этим не исчерпывалось его отношение к данной проблеме.

Запреты НСДАП на севере Германии и объявления о розыске Гитлера стали происходить лишь с июня 1922 года – после убийства националистами немецкого министра иностранных дел Вальтера Ратенау[jj] . Вот тогда-то и вплоть до 1925-1928 годов в «Северной Германии НСДАП была почти везде запрещена »[kk] , а собственный запрет на фотосъемки Гитлер осуществлял, повторяем, еще с 1919 года.

Притом стремление Гитлера к публичности происходило с соблюдением страннейших мер: «Журналист и очевидец Конрад Гайден вспоминает: „На собраниях, благодаря изощренным световым трюкам, Гитлеру удавалось оставаться невидимым. Благодаря тусклому, затуманенному свету видно было только его худую фигуру и торопливые движения“ »[ll] – это свидетельство приводит сама Зигмунд.

Понятно, конечно, что рост популярности Гитлера препятствовал сохранению такой невидимости .

Ханфштангль рассказывает о совместной кратковременной поездке в апреле 1923 из Мюнхена в Берлин – на территорию, тогда неподконтрольную Гитлеру и обычно сопровождавшим его головорезам.

По дороге Гитлеру действительно угрожали возможные неприятности, но ведь никто и не заставлял его выбирать именно этот путь: «Мы поехали [на машине] по лейпцигской дороге через Саксонию, тогдашнее правительство контролировали коммунисты [mm] . Гитлер шел на серьезный риск, путешествуя по этому маршруту, потому что в тех землях был выписан ордер на его арест и даже была назначена цена за его голову, как националистического агитатора »[nn] .

Вот в самом Берлине ничто тогда формально не угрожало Гитлеру. Тем не менее, именно там произошел многозначительный эпизод – в берлинском «Луна-парке», куда Гитлер заглянул в один из вечеров: «какой-то человек с камерой узнал Гитлера и попытался его сфотографировать. /.../ Может быть, этот кто-то видел Гитлера в Мюнхене. Гитлер был в ужасе. /.../ Он подошел прямо к тому человеку и сказал, что тот должен вернуть ему пленку, что Гитлер не может позволить себе быть запечатленным на фотографии в Луна-парке, что его жизнь будет разрушена, что это вызовет невероятный скандал и дальше в том же духе. Спор шел около часа, и гиперболы Гитлера достигли еще больших высот, теперь это мог быть конец немецкого движения за свободу, он был как одержимый. В конечном счете тот несчастный фотограф, который действительно не хотел никому причинить никакого вреда, а просто хотел сохранить себе хорошую фотографию в качестве сувенира, сдался и пообещал никогда не проявлять пленку, и это обещание он безусловно выполнил, поскольку эта фотография никогда нигде не появлялась »[oo] .

Свой категорический запрет на публикацию его фотоизображений Гитлер снял лишь после того, как 2 сентября 1923 года с ним неожиданно произошел схожий инцидент. На праздновании Дня Германии в Нюрнберге одному из репортеров удалось сделать несколько фотоснимков Гитлера. Последний попытался отнять фотокамеру и принялся избивать сопротивлявшегося репортера – редчайший случай личного проявления Гитлером физического насилия. Возмущенная публика вступилась за избиваемого – и тому удалось отстоять свое достояние. На следующий день фотоснимки Гитлера были впервые опубликованы в прессе; один из них приведен Кноппом – тут Гитлер безусловно узнаваем[pp] .

Сразу после этого Гитлер отменил никому не понятный запрет фотографировать себя[qq] .

Позднее, после Мюнхенского путча в ноябре 1923 и последовавшего суда, Гитлер прославился по всей Германии и даже по Европе, а сидя в тюрьме никак не мог контролировать публикацию своих фотографий: Альфред Розенберг[rr] , возглавивший партийное руководство в отсутствии Гитлера, поддерживал память об узнике, распространяя открытки с портретом фюрера «миллионами штук »[ss] .

Но и много лет спустя, когда его внешний облик стал известен всему свету, поведение Гитлера продолжало отличаться необъяснимыми странностями. Популярнейший биограф Гитлера Иоахим Фест подчеркивает: «Он все время был озабочен тем, чтобы заметать следы, не допускать опознаний, продолжать затуманивать и без того темную историю своего происхождения и своей семьи. /.../

Когда в 1930 году появились слухи о намерениях заняться поиском сведений о его семье, Гитлер был чрезвычайно обеспокоен. „Людям не надо знать, кто я. Людям не надо знать, откуда я и из какой семьи“. /.../

Когда в 1942 году ему доложили, что в деревне Шпиталь обнаружена имеющая отношение к его семье могильная плита, с ним случился один из его припадков безудержного гнева. Своих предков он превратил в „бедных безземельных крестьян“, а отца, отставного таможенного чиновника, – [в] „почтового служащего“; родственников, пытавшихся вступить с ним в контакт, он безжалостно гнал прочь /.../.

Характерно, что он не вел почти никакой личной переписки. /.../ не хотел он быть и чьим-то сыном – схематичный образ родителей появляется в автобиографических главах его книги „Майн Кампф“ лишь постольку, поскольку это поддерживает легенду его жизни »[tt] .

Все это – типичное поведение скрывающегося преступника, притом не просто преступника, но и выходца из преступной фамилии. Последний аспект его биографии подробно рассмотрен в нашей предшествующей книге[uu] .

Кто же мог узнать Гитлера в предшествующие времена?

И чем грозило такое узнавание этому Жану Вальжану , которого Виктор Гюго изобрел еще до рождения Гитлера?

А может быть, его и узнали в 1923 году или немного позднее?

На все подобные вопросы давно можно было найти исчерпывающие ответы, если бы среди исследователей, занимавшихся биографией Гитлера, не господствовали представления о нем приблизительно в таком же ракурсе, что и у процитированного Тобиаса Порчи.

Конечно, почти все немецкие (да и ненемецкие) историки вовсе не прославляют Гитлера и не превозносят его; к тому же в Германии и во многих иных странах это и запрещено по закону. Но и сам Тобиас Порчи, спроси его после 1945 года (может быть и спрашивали), одобряет ли он войну, бомбежки, концлагеря и бессудное уничтожение миллионов людей, наверняка ответил бы нет – и притом, возможно, даже вполне искренне. Но такое общее ощущение нисколько не помешало продолжать и развивать общеупотребительную в Третьем Рейхе легенду о Гитлере как о величайшем герое – пусть теперь и сугубо отрицательном.

В Германии в последние годы не было, наверное, и дня, когда хроника, демонстрирующая Гитлера, не крутилась бы хотя бы на одном из десятков немецких телевизионных каналов.

Все, кто имел отношение к проблемам рекламы, прекрасно знают, что лучше и полезнее отрицательная реклама, чем вовсе отсутствие таковой. Никого из ныне покойных деятелей прошлого не рекламируют в наше время по всему Земному шару сильнее и упорнее, чем Адольфа Гитлера – и эта игра имеет вполне определенные и легко просчитываемые перспективы.

Как при этом покушаться на образ великого человека, начинавшего свою жизнь как миллионы прочих заурядных, но добросовестных немцев, сделавшего потом беспримерную карьеру благодаря не только стечению случайных обстоятельств, но и его же собственному гению, внезапно пробудившемуся в нем, а затем этот волшебник достиг невероятных вершин, прославивших Германию и ее доблестных приверженцев[vv] , но несколько ошибся в философских основах собственного мировоззрения, а потому потерпел поражение и в результате мужественно покончил самоубийством – признав, таким образом, и в значительной степени исчерпав собственные заблуждения?

При жизни Гитлер официально провозглашал свою ответственность за деяния своих сподвижников – малых и великих, а смертью своей как бы освободил их всех от этой ответственности!.. Практически это не получилось, потому что такой расклад не устроил победителей во Второй Мировой войне, по-своему решавших задачи распределения ответственности за совершенные немыслимые преступления, но сконструированная Гитлером идея как бы зависла в воздухе!..

В итоге сформировалась и продолжает формироваться историческая фигура, вполне достойная стать основой если не мировой, то общенациональной религии – на что сам Гитлер недвусмысленно претендовал!.. И эта задача вовсе не снята с повестки будущих дней, поскольку со временем подвиги Гитлера не подвергнутся умалению, а эмоции, относящиеся к жертвам его преступного режима, постепенно и постоянно теряют остроту.

Задумайтесь о том, кто же нынче сокрушается о младенцах, якобы истребленных царем Иродом, или даже о вполне реальных жертвах Инквизиции?

Величайшим злодеем рисует Гитлера и иностранная (по отношению к Германии) пропаганда, хотя изредка (бывали такие случаи!) где-нибудь в Южном Вьетнаме или в Белоруссии правители позволяли себе отзываться о Гитлере с искренней завистью и восхищением!..

Но что будет, если Гитлера и его идеологию примут на вооружение воинствующие мусульмане?

Этого пока нет и не предвидится в ближайшие времена, но проблема еще приобретет свою актуальность – особенно тогда, когда через десятилетия мусульмане составят большинство населения и в Германии, и в России!..

Чрезвычайно трудно работать против такой живучей и безусловно перспективной легенды, являющей собою уже не полуправду, а чистейший и коварнейший обман, чреватый к тому же повторными попытками реализации эффективнейших методов политических манипуляций, не получивших и не получающих должного отпора.

Но все же мы беремся за попытку разоблачения этой черной магии , а потому снова обращаемся к легенде о полковнике Редле, непосредственным соратником которого и был, оказывается, Адольф Гитлер – что (помимо прочих преступлений его юности) сам же он постарался тщательно скрывать.

Автор искренне выражает благодарность друзьям в России, Германии и других странах, оказавшим неоценимую помощь в работе над книгой, а в особенности:

бизнесмену-интеллектуалу Евгению Хасину, поразившему меня ядовитыми оценками людей и событий и поддержавшему мое стремление заняться данным сюжетом,

Валентину Вербицу – некогда инженеру-физику, а ныне виртуозному профессиональному переводчику, без которого невозможно было разобраться в нюансах текстов на немецком и английском языках,

моим постоянным оппонентам – высокоэрудированному профессору-экономисту Вячеславу Юсиму и почти необразованному гению художнику-ювелиру Анатолию Лапцевичу, с увлечением разбиравшим со мною запутанные нити нераскрытых злодейств,

а также жене Анатолия, неизменной моей болельщице и самоотверженному литературному агенту Вере Лапцевич.

Введение. Кто такой полковник Редль?

Всемирная слава настигла полковника Альфреда Редля сразу после его таинственной смерти в Вене в мае 1913 года.

Начиная с 26 мая того года, поток сообщений о Редле прокатился по всей мировой прессе, нарастая как снежный ком . Последовавшие затем официальные расследования и судебные разбирательства лишь подливали масла в этот скандальный костер .

Новую вспышку скандал испытал в январе 1914 года, когда в газетах возникли сообщения о документах, якобы не обнаруженных при обыске в квартире Редля в Праге сразу после его гибели.

Последующие грандиозные события – убийство в Сараево 28 июня 1914 года австрийского наследника престола эрцгерцога Франца-Фердинанда (непосредственного, отметим, участника скандала, связанного с Редлем) и последовавшее 1 августа того же года начало Первой Мировой войны – вытеснили из публичной памяти и начисто затерли, казалось бы, интерес к сенсационному «Делу Редля».

Но, как выяснилось спустя всего лишь десяток лет после смерти Редля, такое забвение оказалось относительно недолгой паузой.

Многолетняя кровавая трагедия Первой Мировой войны, нелепое и несправедливое ее завершение для государств, объявленных побежденными, заставили припомнить таинственные обстоятельства, предшествовавшие ее возникновению и сопровождавшие ее начало.

Прочно, казалось бы, позабытая история полковника Редля не могла не привлечь к себе нового внимания. И оно уже не ослабевает вплоть до наших дней!

Редль постепенно превратился в одну из культовых фигур современной политики и культуры (извиняемся за почти невинный каламбур!), хотя и уступающую по своим масштабам самым знаменитым персонажам всемирных трагедий ХХ-го столетия.

Число публикаций о Редле, возникших в течение уже почти ста лет со дней происшедшей драмы, просто безмерно. Было предпринято и три широко известные экранизации этого сюжета – в 1925, 1955 и 1985 годах, последняя – знаменитый фильм Иштвана Сабо.

«Наряду с ужасной и одновременно увлекательной драмой Мата Хари шпионский скандал, разразившийся вокруг полковника Императорского и королевского Генерального штаба Австро-Венгерской монархии Альфреда Редля, относится к одной из самых знаменитых афер того времени.

Столь беспрецедентный в истории старой австрийской армии факт государственной измены элитного офицера, занимавшего такую важную должность, не зря послужил сюжетом множества журналистских статей, книг и фильмов, хотя в них очень часто были смещены акценты по отношению к исторической правде. От Стефана Цвейга и Эгона-Эрвина Киша [ww] до фильма Иштвана Сабо, от 1920-х годов до современности, этот случай был описан неоднократно, но почти ни одна деталь в этих описаниях не соответствует действительности »[xx] – так начинает рассказ о Редле один из серьезных современных авторов, Альберт Петё.

Сравнение со знаменитой Матой Хари вполне правомерно. Эта голландская актриса, исполнительница эротических индонезийских танцев, была обвинена в шпионаже в пользу Германии, осуждена и расстреляна в октябре 1917 года. Ее роль была невероятно раздута англо-французской пропагандой, искавшей тогда виновников собственных военных неудач: «Мата Хари была связной немецкой агентуры в Париже. Она перевозила секретные документы через голландскую дипломатическую почту »[yy] – к этому-то, по-видимому, и сводились все ее реальные шпионские грехи, но даже и тут она действовала едва ли взвешенно и продуманно.

Ниже мы будем использовать текст Ричарда Уильмера Роуэна, включенный в качестве отдельного раздела в сборник знаменитейших шпионских историй, собранный в 1963 году под эгидой одного из величайших руководителй разведки ХХ столетия – создателя и многолетнего директора ЦРУ (C.I.A.) Аллена Даллеса. Этот сборник (в использованном нами переводе на русский он назвывается «Асы шпионажа»[zz] ) сразу после выхода в США заслужил неофициальный титул «Библии современного шпионажа».

Даллес, кстати, так же невысоко расценивал уровень Маты Хари: «ни в мотивах ее действий, ни в применявшихся ею методах, да и в достигнутых результатах – насколько это известно из исторических источников, – я не нашел ничего выдающегося. Вызывает обоснованное сомнение даже тот факт, а стоила ли полученная от воздыхателей информация, изложенная ею на бумаге, самой исписанной бумаги. /.../ Она стала жертвой общественного мнения и давления, оказанного на французские власти в 1917 году, в результате поднявшейся волны шпиономании и необходимости показать решительность принимаемых ими мер против шпионов »[aaa] .

Вот и с Редлем общественное мнение обходилось в прошлом и продолжает обходиться даже теперь едва ли более справедливо и обоснованно, что, конечно, находит прочную опору в том обстоятельстве, что Редлю, в отличие от голландской танцовщицы, никак не могла отводиться роль безответственной марионетки.

Редль был разведчиком-профессионалом – общепризнанно выдающимся и даже, на наш собственный взгляд, просто гениальным; последнюю оценку нам еще предстоит аргументировать.

Как пример предвзятого и поверхностного отношения к Редлю, Альберт Петё приводит цитату из автобиографии Стефана Цвейга (1881-1942), опубликованной в Стокгольме спустя два года после самоубийства этого замечательного писателя в эмиграции в Бразилии[bbb] .

Цвейг, еврей из Вены, хотя и считался убежденным космополитом, но вместе со всей венской публикой переживал в свое время скандал, разразившийся с Редлем:

«Этот полковник, внешне выглядевший в точности как любой иной средний хороший австрийский офицер, – доверенное лицо наследника престола; ему был доверен самый важный отдел – секретная служба армии, и он должен был бороться с разведками противника. Но теперь, в 1912 году, в ходе балканского кризиса, произошла утечка самой важной тайны австрийской армии – плана боевого развертывания. Он был продан в Россию, что могло стать причиной беспримерной катастрофы в случае войны, потому что русские заранее знали каждое продвижение австрийской наступающей армии. Паника в кругах Генштаба... была ужасной... И министерство иностранных дел, не совсем надеясь на сноровку военных властей, не уведомляя Генштаб, решило само провести расследование и поручило полиции, помимо всех прочих мероприятий, проверять все письма „до востребования“, приходящие из заграницы, не обращая внимания на тайну переписки. Однажды в почтамт поступило письмо со станции Подволочиска на русской границе на адрес „Опернбалль“. При открытии выяснилось, что внутри конверта не было письма, зато лежали восемь свеженьких купюр в тысячу крон каждая. Эта подозрительная находка тут же стала известна полиции. К окошку почтамта был направлен сыщик, чтобы немедленно арестовать человека, обратившегося за этим письмом. На мгновение история превратилась из трагедии в уютный типично венский фарс. В обеденное время на почте появился некий господин и спросил о письме с адресом „Опернбалль“. Почтовый служащий тут же подал скрытый сигнал сыщику. Но сам сыщик как раз отправился на обед, чтобы выпить кружку пива... »[ccc] и т.д.

Число неточностей и искажений в приведенном тексте превышает количество содержащихся в нем фраз. То же отмечает и Петё, комментируя Цвейга:

«Естественно, сыщик не ушел выпить пива, письмо лежало на почте в ящике, но отправлено оно было в Берлине, а не в местечке с непроизносимым названием, /.../ и на адрес Никона Ницетаса, а вовсе не на „Опернбалль“... Это только начало необходимых исправлений, но все равно – такое описание дела Редля /.../ повторяется неоднократно и у других авторов и читается, конечно, с большим интересом »[ddd] – с последним утверждением невозможно не согласиться.

Заметим к тому же, что даже последний кратчайший отрывок из текста самого Петё содержит по меньшей мере одну существенную неточность – мы ее укажем немного ниже (другой является стилистическая погрешность автора или переводчика: что означает странное утверждение, что письмо лежало на почте в ящике ? В каком еще ящике ?)!..

С рассказом Цвейга перекликается множество иных.

Характерно, что подавляющая масса авторов, пишущих о личностях, подобных Редлю, не слишком обременяет себя соответствием строго установленным истинам, что объясняется, с одной стороны, чрезмерным количеством сведений, выявленных современниками и историками, но доступных во всей их полноте лишь немногим специалистам (особенно с учетом того, что значительная доля исследований публикуется на разных языках – и либо вовсе не переводится на другие, либо пересказывается в сильно усеченном или искаженном виде), а с другой – парадоксальным дефицитом иных очень важных подробностей даже о самых известных персонажах, в особенности – относящихся к секретным службам.

То и другое затрудняет понимание сюжетных ходов давнишних интриг, но стимулирует рождение мало чем оправданных фантазий.

К тому же бессознательное (а нередко – и сознательное) стремление журналистов и писателей исказить все и вся, дабы внести этим элемент новизны в собственные произведения, порождает бесчисленные варианты изложения одних и тех же событий, противоречащие друг другу.

Все это, повторяем, в полнейшей мере относится к повествованиям о полковнике Редле!

Наберите в любой поисковой машине Интернета словосочетания Альфред Редль или полковник Редль , прочтите несколько первых сообщений, указанных вам, – и вы узнаете такое !..

Не спешите, однако, всему этому поверить!

Реальная, но бесспорно таинственная история, случившаяся когда-то с Альфредом Редлем, вполне естественно породила последующее появление грандиозной мешанины расследований и исследований, домыслов и вымыслов.

Сюжетная канва разоблачения Редля проста и удивительна одновременно:

Жил да был вроде бы обычный офицер, достиг на службе высочайшего положения – и не где-нибудь, а в руководстве разведки и контрразведки, а потом вдруг оказался вражеским шпионом – и застрелился, не выдержав тяжести предъявленных обвинений.

Разоблачен же он оказался случайно: забыл или поленился получить на почте присланное шпионское письмо с вложенными деньгами, а залежавшееся послание обратило на себя внимание коллег предателя.

Честные контрразведчики организовали на почте засаду, но ловкий предатель, все же явившийся с опозданием за письмом, ухитрился избежать ареста, скрылся от погони, но забыл в такси, в котором удирал, чехольчик от ножичка, которым вскрывал полученный конверт.

По этому-то чехольчику он и оказался разыскан и опознан – справедливость хотя и с трудом, но восторжествовала !

Вся эта история «напоминает плохо сделанный детек­тивный сценарий. Если бы эти события не произошли на самом деле, то преподнесенные в виде фантазии автора они бы у многих вызвали сомнения в их вероятности »[eee] – так писал в 1966 году генерал-майор ГРУ[fff] Михаил Мильштейн, кандидат военных наук; к данной публикации нам еще предстоит неоднократно обращаться.

Каждый, столкнувшись с историей Редля, ощущает примерно то же самое.

Кое-кого (в том числе и нас) опубликованные нелепицы вдохновили к более подробному изучению этого странного дела.

Цвейг же, например, не имевший возможностей в Бразилии уточнять свои воспоминания, просто был обязан выдумать пресловутую кружку пива – или нечто вместо нее.

Ведь невозможно не попытаться хотя бы самому себе объяснить тот вопиющий пассаж, что шпион, пришедший на почту за компрометирующим посланием, не был схвачен с поличным!..

Остальные неточности в тексте того же Цвейга позаимствованы им у других авторов, когда-то им прочтенных. Все они, в общем-то, попадали в аналогичное нелепое положение.

Даже высочайший профессионал Мильштейн, как будет показано ниже, не оказался исключением в этом отношении!

Мы начнем с самого начала: с появления на почте таинственного письма – и пройдемся по всей цепочке событий до самого конца, попутно подвергая анализу каждую встреченную деталь, дабы получить в итоге ответ на все загадки.

Так читатели и ознакомятся со всеми возникавшими подробностями, кое-кто – по первому разу, а иные освежат свою память о прочтенном когда-то или увиденном на экране.

1. Завязка «Дела Редля».

1.1. Таинственные письма.

У Даллеса тексту Роуэна предшествует сопроводиловка , неизвестно когда и кем написанная – Даллесом, Роуэном или кем-либо другим. Она также характерна чрезмерным числом неточностей, приходящихся на столь краткий фрагмент:

«Полковник Альфред Редль был начальником управления контршпионажа военной разведки австро-венгерской монархии в Вене в период с 1901-го по 1905 год, а позднее – в Праге [ggg] в этой же должности. С 1902-го по 1913 год, когда его арестовали, Редль был тайным агентом русских (против которых и была в основном направлена деятельность его ведомства). Русские, по всей видимости, шантажировали его, угрожая открыть общественности, что он – гомосексуалист. А разоблачила его им же придуманная контрмера – не знавшая никаких ограничений почтовая цензура. Подозрительно крупная сумма наличных, вложенная в обычный конверт и поступившая до востребования в венском почтамте (Редль уже стал опасаться разоблачения), вызвала интерес у человека, который затем сменил Редля на посту начальника контрразведки – Максимилиана Ронге. Если бы Редль в конце концов не получил эти деньги, его бы так и не разоблачили. Сгубила полковника ненасытная жажда денег и любовь к роскошной жизни, из-за чего он после долгих раздумий все же отправился на почту »[hhh] .

Общая канва биографии Редля представлена здесь сугубо приблизительно, и ни одна из дат не соответствует истине, кроме 1913 года. Но и эта последняя верна лишь относительно, поскольку Редля никто и никогда не арестовывал – по крайней мере формально.

Классическое начало легенды – теперь уже прямо по Р.У. Роуэну:

«2 марта 1913 года в „черном кабинете“ [iii] [в Вене] были вскрыты два письма. На них значился адрес: „Опернбал 13, до востребования, главный почтамт, Вена“. Судя по штемпелю, они были отправлены из Айдкунена в Восточной Пруссии, который находится неподалеку от русско-немецкой границы. В одном конверте находились банкноты на 6 тысяч австрийских крон, в другом – на 8 тысяч. /.../ Никакого сопроводительного письма или записки в них не было, что вызвало подозрение цензоров. К тому же Айдкунен был небольшой пограничной станцией, хорошо знакомой шпионам всех национальностей. /.../

Письма передали на почту и взяли под контроль, чтобы выяснить, кто же станет их получателем »[jjj] .

Совершенно по-другому выглядит описание начальной стадии операции в мемуарах ее непосредственного руководителя – уже упомянутого Максимилиана Ронге, в 1913 году – майора, начальника группы агентурной разведки и контрразведки (Кундшафтштелле[kkk] ) в разведывательном отделе Австро-Венгерского Генерального штаба (Эвиденцбюро[lll] ).

Ронге писал несколько раньше, чем Роуэн[mmm] : впервые текст его мемуаров был издан в Цюрихе в 1930 году[nnn] , а перевод на русский – в Москве 1937 года[ooo] , как и перевод книги Роуэна.

Итак, слово Максимилиану Ронге:

«В начале апреля 1913 г. в Берлин было возвращено из Вены письмо, адресованное „до востребования“. В Берлине оно было вскрыто. В письме оказалось 6 000 крон и два известных шпионских адреса, один – в Париже, другой – в Женеве ( Rue de Prince , 11, M -r Larquer ).

Майор Николаи, начальник разведывательного отдела германского генштаба, получив это письмо, указывавшее на крупное шпионское дело, переслал его нам, так как шпиона следовало, вероятно, искать в Австрии. Мы горячо принялись за это »[ppp] .

Ронге указывает и совершенно иной адрес на конверте, который упоминал и Петё:

«Господину Никону Ницетасу.

Австрия, г. Вена.

Главный почтамт, до востребования »[qqq] .

Ввиду наличия столь вопиющих противоречий необходимо прибегнуть к показаниям других свидетелей.

Проще всего решается вопрос об адресе на конверте.

Впервые «Опернбалль, 13» был назван в качестве адреса-пароля (в принципе возможного в то время для писем «до востребования») в книге журналиста Эгона-Эрвина Киша[rrr] , еврея из Праги, участвовавшего и в событиях 1913 года (об этом – существенно ниже), а в 1924 году выпустившего в Берлине первую в мировой прессе книгу, полностью посвященную «Делу Редля».

На сочинение книги Киша вдохновил успех мемуаров упомянутого Вальтера Николаи, вышедших в Лейпциге годом раньше – в 1923 году[sss] – и быстро переведенных на многие иностранные языки; русский перевод, например, издан в 1925 году[ttt] .

У Николаи о Редле – всего несколько страниц, зато одна упомянутая им деталь (мы ее приведем несколькими абзацами ниже) стоит всей книги Киша!

Строго говоря, и публикация Николаи не была первой, описывающей «Дело Редля» после Первой Мировой войны: еще годом раньше вышли мемуары самого высшего из австрийских должностных лиц, занимавшихся в 1913 году этим делом: тогда генерала, а во время и после войны фельдмаршала Франца Конрада фон Хётцендорфа[uuu] , бывшего начальником Генерального штаба Австро-Венгрии в 1906-1917 годах (с перерывом в 1911-1912). Ниже мы используем ценнейшие сведения, сообщенные там, хотя у Конрада дело изложено еще короче, чем у Николаи – притом разбросанно по многим страницам.

Понятно, что шеститомник мемуаров Конрада едва ли мог стать бестселлером! А вот расчет Киша вполне оправдался: его книга также имела шумный успех, как и воспоминания Николаи!

Дабы его обеспечить, не обладая сведениями, имевшимися у других непосредственных свидетелей (Ронге и остальных) и в то время еще не опубликованными, Кишу и пришлось пойти на разнообразные выдумки, чтобы сконструировать недостающие ему подробности. Он и постарался: даже в названии его книги содержится чудовищная ошибка: Редль назван «шефом Генерального штаба»! В переизданиях (например – на русском[vvv] ) эту ошибку постарались исправить, но скорректировать все фантазии Киша невозможно и по сей день. И у Мазера, как мы видели, все тот же «шеф Генерального штаба»!

«Опернбалль» («Бал в опере») – название оперетты Рихарда Хойбергера, сочиненной в 1898 году и весьма популярной в течение не менее двух десятилетий после того. Это красивое название для шпионского адреса повторяли затем многие. Воспроизводится оно, как видим, и поныне: писанина Роуэна и других подобных авторов продолжает тиражироваться и в наши дни.

В свое время, как уже демонстрировалось, ту же ошибку подхватил и Стефан Цвейг.

Названные Роуэном два письма, отсутствие в конвертах сопроводительных текстов и указанные суммы в кронах (6 и 8 тысяч) также позаимствованы у Киша[www] .

То, что венские контрразведчики не самостоятельно обнаружили подозрительное письмо, а получили его от Николаи из Берлина, подтверждается и самим Вальтером Николаи[xxx] .

Маршрут письма (или писем?) вроде бы не вызывает сомнений: Айдкунен – Вена – Берлин – снова Вена.

Правда, редакция московского издания книги Ронге 1937 года, высоко расценивая качество работы немецких спецслужб, высказала предположение, что письмо было перехвачено в Берлине еще на пути в Вену: «так как письмо было отправлено из Эйдкунена [yyy] , то нет ничего удивительного, что оно прежде всего попало в руки Николаи »[zzz] . Это, согласимся, вполне разумное предположение: трудно ожидать, что письмо, содержащее увесистую пачку денег, могло проваляться, не привлекая ничьего внимания, на Венском почтамте, а затем спокойно отправиться по обратному адресу.

К тому же возникает вопрос: а был ли начертан на конверте какой-либо обратный адрес, который и привел это письмо на Берлинский почтамт? Ведь при всех последующих описаниях этого письма-улики никакой обратный адрес никем не упоминался!

Всех подробностей маршрута послания теперь уже не восстановить, да они-то, как раз, не так уж и важны: ведь очевидцы не расходятся в основном – в том, что письмо как-то путешествовало по почтовым линиям, пока его не вскрыли контрразведчики в Берлине – и не направили на охоту за адресатом своих коллег в Вене.

Иное дело в том, что же именно обнаружилось внутри вскрытого конверта (или все-таки конвертов?). И вот тут-то противоречия начинают принимать такой загадочный характер, игнорировать который совершенно невозможно!

Николаи и сообщил сведения, подхваченные затем Кишем, Роуэном, Цвейгом и множеством других эпигонов: в конверте (у Николаи упомянуто лишь одно послание!) не было никакого сопроводительного письма[aaaa] !

Притом Николаи написал, что там лежали не какие-то кроны или марки, а крупная сумма в русских рублях[bbbb] !

Это решающая подробность имеет, с одной стороны, нелепый и загадочный характер, а с другой – позволяет свести концы с концами во всей этой удивительной истории. Только это последнее произойдет в нашей книге еще не скоро!..

Николаи не пишет, сколько в точности там было рублей, но, очевидно, вполне достаточно, чтобы сделать правильный вывод: письмо, указывавшее на крупное шпионское дело , как это сформулировал Ронге, – буквальная цитата из данного фрагмента книги Николаи!

Исходя из тогдашнего соотношения рубля и кроны (1 рубль равнялся приблизительно 2,7 крон[cccc] ) и из сумм, упоминавшихся в связи с этими письмами (шесть, семь, восемь тысяч крон), можно предположить, что в конверте, вскрытом в Берлине, находилось от двух до трех тысяч рублей, вероятнее – круглым числом: две, две с половиной или три тысячи.

Но это, повторяем, лишь предположение: эта сумма никогда и никем в точности не называлась!

Наряду со свидетельствами Николаи и Ронге, чрезвычайно важны воспоминания непосредственного начальника последнего, полковника Августа Урбански фон Остромиц, возглавлявшего в 1909-1914 годах разведывательный отдел Австро-Венгерского Генерального штаба – Эвиденцбюро.

В русскоязычной литературе его нередко называют Урбанским. Мы тоже так поступим – так легче склонять эту фамилию; кстати сказать, Остромиц – Острый Меч в переводе с польского.

Мемуары Урбанского опубликованы в Мюнхене в 1931 году – в толстенном томе шпионских историй[dddd] – весом в целых 8 килограммов! Они никогда не издавались на русском, но широко цитировались русскоязычными авторами.

Его утверждения весьма оригинальны: он упоминает два письма, утверждает, как и Николаи, что никакого сопроводительного письма не было , но сообщает, как и Ронге, что там находились деньги в австрийских кронах [eeee] , а сразу вслед за этим приводит фотокопии одного конверта и одного письма, вложенного в этот конверт[ffff] . Позднее содержание этого текста, единственного (!) полностью опубликованного из всего, что якобы поступало на имя Никона Ницетаса, многократно воспроизводилось на разных языках.

Текст адреса (Никону Ницетасу) мы уже приводили, дата написания (9 мая 1913 года) устанавливается по другому источнику[gggg] , а на вложенном листе бумаги было отпечатано по-немецки на пишущей машинке:

«Глубокоуважаемый г. Ницетас.

Конечно, Вы уже получили мое письмо от 7 с/мая, в котором я извиняюсь за задержку в высылке. К сожалению, я не мог выслать Вам денег раньше. Ныне имею честь, уважаемый г. Ницетас, препроводить Вам при сем 7 000 крон, которые я рискую послать вот в этом простом письме. Что касается Ваших предложений, то все они приемлемы.

Уважающий Вас И. Дитрих.

P .S . Еще раз прошу Вас писать по следующему адресу: Христиания (Норвегия), Розенборггате, № 1, Элизе Кьерили »[hhhh] .

Что же это такое получается?

Где же тут два известных шпионских адреса, один – в Париже, другой – в Женеве ( Rue de Prince , 11, M -r Larquer ) , о которых сообщил Ронге?

Куда они подевались?

И почему писать теперь нужно в какую-то Христианию?

Кстати, Христиания – это теперь всего-навсего Осло. Хотя бы это успокаивает наше воображение, воспаленное непонятными вопросами!

Для полноты картины необходимо отметить, что мемуары и Николаи, и Урбанского написаны крайне небрежно – их, по-видимому, никто и не пытался редактировать в смысловом отношении. Оба поэтому совершили чудовищные ошибки: Николаи отнес все описываемые события к началу 1914 года[iiii] , а Урбанский – к маю 1912-го и неоднократно это повторил[jjjj] , хотя сам же затем привел разнообразные фотокопии и дал подписи к этим фотокопиям, а также процитировал несколько документов, и везде там совершенно правильно указаны даты – дни и месяцы 1913 года!

Повод ли это для того, чтобы выразить недоверие таким мемуаристам?

Конечно, повод!

С другой стороны, не мог же Урбанский специально сфабриковать фотокопию вскрытого письма (где все с датами абсолютно правильно!) – зачем ему это было делать в 1931 году? Да и Ронге, наверняка ознакомившийся с этими мемуарами, не выступил в 1931 году или позднее с какими-либо возражениями или опровержениями!

Следовательно, текст письма, приведенный Урбанским и сильнейшим образом противоречащий сведениям, сообщенным Ронге, можно считать достоверным с высокой степенью уверенности.

Иное дело рубли , упомянутые Николаи, – и отсутствие сопроводительного текста при них!

Можно ли этому поверить?

Однако и эти сведения Николаи имеют определенное косвенное подтверждение.

Еще один заочный участник событий 1913 года, тогда – полковник Российского Генерального штаба и руководитель разведки Варшавского военного округа[kkkk] Н.С. Батюшин, не имевший прямого отношения к «Делу Редля», но весьма им заинтересовавшийся, оказался после Российской революции и Гражданской войны в парижской эмиграции. Упомянутый выход книги Николаи в 1923 году вдохновил Батюшина собрать нечто вроде научно-теоретического семинара по актуальным вопросам истории разведки и контрразведки. Этот семинар он решил составить из себя самого и двоих своих основных довоенных противников – Николаи и Ронге.

Разноречивы лишь сведения о том, когда именно состоялась их встреча. Вот два разных варианта в одном фрагменте:

«В январе 1924 г. [llll] состоялась встреча „трех китов“ руководства спецслужб начала XX в. – Макса Ронге, Вальтера Николаи и Николая Батюшина. Она не протоколировалась, ведь разведки умеют хранить свои тайны. Однако в дневниковой записи Вальтера Николаи сохранилось краткое описание этой встречи. Она проходила по просьбе Н.С. Батюшина. „Встреча была назначена на середину января 1926 г. [mmmm] в Вене, – пишет Николаи. – На второй день на нее прибыл также бывший шеф австрийской службы разведки Макс Ронге, в настоящее время он работает на важном посту в Министерстве внутренних дел, это назначение он получил в качестве награды за свои заслуге [nnnn] в войне“. Это была встреча и беседа трех знаковых фигур в истории спецслужб. Судя по дневниковым записям, она касалась в основном вопросов истории разведки »[oooo] .

Можно ли так бессовестно халтурить? Или эта ошибка (описка) произошла лишь в электронном варианте книги, оказавшемся в нашем распоряжении[pppp] и изобилующим подобными ляпами? Все равно неприятно!

А вот и третий вариант рассказа о Батюшине и его семинаре – уже с третьей датой: «Известно также, что в 1930 году [qqqq] он по собственной инициативе встретился с Вальтером Николаи и Максимилианом Ронге. Достойные вчерашние противники остались при своих: никто из них не поведал друг другу о своих сокровенных профессиональных тайнах. Батюшину-изгнаннику это делало особую честь »[rrrr] .

Об этой встрече имеется еще такое упоминание – с парочкой дополнительных красноречивых подробностей: Николаи, оказывается, прямо предложил Батюшину «передать немцам списки русской заграничной агентуры. /.../ Неизвестный агент иностранного отдела ОГПУ [ssss] , которому стало известно содержание их разговора, доносил в Москву, что русский генерал вежливо, но твердо отказал Николаи в его просьбе, заметив, что это было бы „неэтично“. »[tttt]

Как видим, профессиональная сдержанность собравшихся «трех китов» имела весьма объективные обоснования!

Не исключено, однако, что благородство Батюшина было вынужденным: он мог практически не иметь сведений, интересующих Николаи, поскольку сам Батюшин отошел от разведывательной деятельности против немцев еще в 1915 году[uuuu] , а данные о двух-трех незначительных агентах произвели бы жалкое впечатление.

Особой пользы, таким образом, стороны из этого семинара не извлекли. Но о чем-то они все же там побеседовали?

И вот что в итоге появилось в тексте книги самого Батюшина, изданной в Софии в 1939 году и переизданной в Москве в 2002 году: «Для отправки писем своим агентам я широко использовал услуги начальников шести пограничных железнодорожно-полицейских отделений – в Граево, Млаве, Александрове, Калишае, Сосновицах и Границах, которые лично или через доверенных лиц опускали мои письма в соответствующих государствах, для чего у меня имелся запас их почтовых марок. Этим же способом я отправлял притом в простых письмах из разных заграничных городов деньги своим агентам – исключительно в валюте той страны, где они проживали. Мне всегда была не по душе корреспонденция „до востребования“ с денежными к тому же в нее вложениями, так как и она сама своими адресами и ее получателями невольно мозолила глаза почтовым чиновникам.

Генерал Ронге в своей книге „Военный и промышленный шпионаж“ [vvvv] очень подробно описывает, как такой первоклассный агент австро-венгерской службы полковник Редль попался только потому, что сношения с ним велись письмами „до востребования“ с денежными вложениями в русской валюте. Долго лежавшее на почте письмо дало повод не только обратить на него внимание, но даже и вскрыть его, что в связи с деньгами в русской валюте повело к установлению наблюдения за его получателем и раскрытию полковника Редля »[wwww] .

Батюшин, как видим, читал очень подробное описание провала Редля, сделанное Ронге – непосредственно ниже нам предстоит его воспроизвести. Но при этом Батюшин перепутал, сославшись на рубли , указанные на самом деле в мемуарах не Ронге, а Николаи!

Ох уж эта память у старых разведчиков!

Так или иначе, но тему о рублях невозможно было обойти на встрече «трех китов», где присутствовали и Ронге, и Николаи, а следовательно Батюшин и Ронге (этот – незримо и беззвучно!) кое-как все-таки подтверждают достоверность воспоминаний Николаи!

Продолжим рассказ Ронге прямо с того места, на котором мы его прервали: «У нас не было никаких данных относительно личности адресата. Это лицо могло жить в Вене, но может быть вследствие болезни или других обстоятельств оно не могло получить письма. Может быть, это лицо жило за пределами Вены и лишь иногда приезжало в столицу. Опрос на почте не дал никаких результатов. Там не помнили, поступали ли раньше письма по этому адресу. Оставалось лишь надеяться, что адресат или сам лично явится когда-нибудь за письмом, или пришлет другое лицо. Конфискованное письмо, благодаря неосторожному обращению с ним, было приведено в такое состояние, что адресат немедленно понял бы, что дело неладно. Поэтому мы сфабриковали [xxxx] другое письмо, переданное через германский генштаб в Берлине, и поручили наблюдать за почтовым окошком »[yyyy] – совершенно четкое признание факта манипуляций, предпринятых с письмом-ловушкой!

А передавалось ли это письмо через германский генштаб в Берлине – это большой вопрос, к которому нам предстоит вернуться!

А вот объяснение того, что означали парижский и женевский адреса, ранее упомянутые Максом Ронге: «Мы не упустили из виду также осторожное наблюдение за другим концом следа. На парижский адрес мы не обратили внимания потому, что он не имел определенной фамилии, и потому, что боялись непосредственно угодить в пасть французской контрразведки, что могло бы испортить все дело. Иначе обстояло дело с г [осподи]ном Ларгье. Если это было то самое лицо, которое обслуживало нас в 1904-1905 гг. из Экс-Ле-Бэна и Марселя, то здесь можно было бы надеяться на результат. Мы узнали, что французский отставной капитан Ларгье жил на покое в Женеве. У нас явилось сильное подозрение, что он по-прежнему „работал“ на разные государства и имел в своем подчинении много людей.

/.../ результаты наблюдения показались мне достаточно важными для того, чтобы поставить на это последний грош из наших скромных денежных средств. /.../ до начала октября [1913 года] было собрано достаточно материала, чтобы анонимно обратить внимание швейцарских властей на операции Ларгье, направленные и против Швейцарии. /.../ Ларгье и два его главных помощника /.../ предстали перед судом, и Ларгье был выслан »[zzzz] .

Жалобу на нехватку денег мы постараемся запомнить, имея в виду последующее.

Достоверность этой скандальной истории подтверждается и современным российским исследователем Михаилом Алексеевым, ценность публикаций которого невероятно высока потому, что в них чрезвычайно объемно представлены архивные материалы российской военной разведки начала ХХ века[aaaaa] .

Алексеев сообщает: «В 1913 г. австрийцы провели целенаправленную акцию по компрометации деятельности российских и французских спецслужб в Швейцарии. /.../ Был собран материал /.../ и анонимно представлен швейцарским властям. Ларгье после суда над ним по обвинению в шпионаже выслали из Швейцарии. Судебный процесс и связь Ларгье, в том числе и с Гурко [bbbbb] , подробно освещались на страницах франкоязычной печати. Обвинения австрийцев были не голословны. Действительно, Ларгье выступал в качестве агента-вербовщика и работал на Россию и Францию »[ccccc] .

Ронге, таким образом, когда фабриковал письмо, предназначенное для неизвестного шпиона в Вене, работал и над «Делом Ларгье», каковое разрешилось в сентябре-октябре 1913 года – и тоже в результате подброшенного компромата! Недолго думая, Ронге и в сфабрикованное письмо включил адрес Ларгье.

Самое существенное здесь в том, что Ронге никогда бы так не поступил, если бы еще в тот момент заподозрил, что получателем письма может оказаться полковник Редль, потому что Редль заведомо больше знал о Ларгье в 1904-1905 годах, чем сам Ронге – ниже мы это поясним более подробно.

Интересно также, что Ронге позже даже не решился воспроизвести парижский адрес, якобы указанный в письме; не был ли он просто адресом французской контрразведки?

Затем на сцене возникли новые письма: «До середины мая поступило еще два новых письма на имя г [осподи]на Никона Ницетас, так что мы могли взять наше сфабрикованное письмо обратно. Усилилась уверенность, что шпион попадет в наши сети »[ddddd] .

Так сколько же всего разных писем поступало на адрес неизвестного шпиона?

Всего таких писем оказалось, как нетрудно прикинуть, по меньшей мере четыре.

Первым был конверт, вскрытый майором Николаи в Берлине. Там содержалась крупная сумма в русских рублях и не было никакого сопроводительного письма.

Николаи счел своим долгом переправить находку коллегам в Вене: между Германией и Австро-Венгрией существовало соглашение об обмене разведданными, которое честно соблюдалось – насколько такое вообще возможно.

Можно заподозрить Николаи в маленькой невинной пакости: он, конечно, понимал, что найти и даже схватить получателя такого письма в принципе возможно (хотя тот почему-то не явился вовремя на почту в Вене, если только не правы были московские редакторы 1937 года, заподозрившие, что письмо было вскрыто в Берлине раньше – еще на пути из Айдкунена в Вену), а вот привлечь к ответственности – едва ли!

Действительно, представьте себе, что вы хватаете на почте человека, получившего в конверте кучу рублей (валюта потенциального военного противника!), но в чем же вы сможете его обвинить?

Он вам тут же расскажет замечательную историю о том, как ехал несколько месяцев или недель назад на поезде (можете проверять – он действительно находился в указанном поезде!), там ему попался странный спутник – пьяный русский купец (этого никто не подтвердит, но и опровергнуть никто не сможет!). Этот пьяница (его русского имени рассказчик вспомнить не сможет: то ли Иванов, то ли Рабинович, то ли как-то еще) приставал, предлагая сыграть в карты; пришлось согласиться во избежание худшего скандала, да и пьяница был чем-то симпатичен. Русский затем проиграл кучу денег – и расплатиться нужной суммой не смог. Однако клятвенно обещал прислать весь проигранный долг. Рассказчик в это не очень-то и поверил, но и не собирался требовать не совсем честный выигрыш – с учетом сильного опьянения проигравшего. Пришлось, однако, дать ему адрес – тут же придуманный (не свой же настоящий давать такому прохвосту!), чтобы тот мог выслать карточный долг по почте. И надо же – прислал-таки, сукин сын !

Тут, заметим, даже и объяснение того, почему адресат не приходил получать письмо раньше: не очень-то и верил в возможность присылки обещанных денег!

И что вы будете делать с таким рассказчиком ?

Будь он трижды шпион, но от такого рассказа он не отступит ни на единое слово, хоть иголки ему под ногти засовывайте , потому что любой отход от такой версии – ему в страшнейший вред, а при избранной легенде он полностью неуязвим!

Можно, конечно, выдумать что-нибудь и поумнее, но и такая отмазка вполне сойдет.

Арест, разумеется, пресечет дальнейшую деятельность такого агента, но вскрыть его прежние деяния и добраться до его сообщников – задача колоссальной трудности, если не добиться признания и сотрудничества этого задержанного с дальнейшим следствием.

Все это прекрасно понимал Николаи. Понял, конечно, и Ронге.

Но отказываться от возможности поймать неизвестного шпиона или взваливать на себя почти безнадежную возню с задержанным Ронге не захотелось – да и Николаи надавил на престиж! Вот поэтому-то и родилось второе письмо, теперь уже сфабрикованное майором Ронге.

Неясно, однако, лежали ли теперь в конверте по-прежнему те же рубли. С одной стороны, менять эту деталь было абсолютно невозможно, поскольку оставалось неизвестным, чем были обусловлены и эти рубли, и их сумма: это-то и предстояло, помимо всего прочего, выяснить у получателя письма. С другой стороны, лихость, с которой Ронге сочинил текст второго письма, в котором и были упомянуты заведомо шпионские парижский и женевский адреса, заставляет подозревать, что и рубли Ронге мог сразу заменить на кроны.

Что же касается самого первого письма, то нужно сильно усомниться в том, что оно, пройдя через руки профессионалов-контрразведчиков, «благодаря неосторожному обращению с ним, было приведено в такое состояние, что адресат немедленно понял бы, что дело неладно » – как это написал Ронге.

Но частичная фальсификация здесь была просто необходима: на новом, втором по счету конверте должны были стоять отпечатки штемпелей с более свежими датами и уж заведомо должны были быть удалены печати и пометки, указывающие сначала на обратное возвращение неполученного письма, а затем и на необъяснимый его повторный приход по адресу получателя – если, конечно, все это имелось на исходном конверте.

Умельцы в Вене могли, разумеется, и сами подделать все эти штемпели, но можно было воспользоваться для этого помощью Николаи и его коллег, как о том поведал Ронге. Здесь, заметим, частичное объяснение того, почему ни Николаи, ни Ронге не привели точных дат, связанных с письмами: в этой последовательности манипуляций было легко запутаться – тем более при частичном отсутствии документации в распоряжении мемуаристов годы спустя.

Особняком стоит письмо, опубликованное Урбанским.

Как все это было проделано на самом деле – выяснится немного ниже.

Пусть теперь это второе письмо было грубейшей фальшивкой, но при этом получателя письма не спасал уже никакой рассказ о русском пьянице – и можно было на него нажать посильнее и выяснить, является ли он в действительности шпионом или сообщником шпионов.

Можно ли поверить Ронге в том, что это второе письмо не сработало так, как это было им, Ронге, задумано, а было просто изъято с почты тогда, когда уже в мае 1913 года на адрес Никона Ницетаса пришли два новых письма?

Мы позволим себе очень в этом усомниться!

Тем более, что как раз в результате получения этого второго письма на почте и могло произойти то, что оно было приведено в такое состояние , что демонстрировать его позднее кому-либо было просто невозможно: получатель вовсе не обязан был сохранять девственно невинный вид письма и конверта – особенно если после получения его ухватили за шиворот и принялись выкручивать руки!

Ведь, строго говоря, Ронге утверждает, что на почте не помнили, поступали ли раньше письма по этому адресу , но только в связи с появлением там первого письма, а не второго и последующих! Хотя и это утверждение Ронге не производит впечатления добросовестного: на Почтамте для отчетности сохранялись формуляры, подписываемые при получении писем «до востребования» (ниже это будет подробно описано) – вот они-то и давали объективную информацию о наличии прежних получателей писем по аналогичному адресу! Выходит, таким образом, что ранее по адресу Никона Ницетаса вполне определенно ничего не приходило – по крайней мере в обозримое время сохранения отчетности; иначе Ронге, проверявший это, был бы обязан упомянуть о подобной корреспонденции.

Таким образом, нет никаких оснований считать Никона Ницетаса постоянно действующим псевдонимом – кого бы то ни было и тем более определенно полковника Редля, как это беззастенчиво утверждают авторы многих публикаций о Редле.

Никон Ницетас – это типичный временный фиктивный почтовый адрес, о каковых, например, Батюшин высказывался следующим образом: «В мирное время связь с агентами поддерживается по фиктивным адресам, причем каждый агент должен иметь свой фиктивный адрес, как правило меняемый ежемесячно »[eeeee] .

Теперь согласитесь, что весь набор фактов выглядит достаточно странно: в первом письме лежали русские рубли и не было сопроводительного текста, второе письмо сочинил сам Ронге в провокационных целях, а вот форма и содержание третьего и четвертого писем резко отличаются и от первого письма, и от второго !

Текст четвертого письма известен целиком – с точностью до последней буквы: его фотокопию опубликовал Урбанский в 1931 году.

Это – классическое провокационное письмо-ловушка: тут и деньги (и не рубли, столь возмутившие своим примитивизмом Батюшина и заставляющие недоумевать любого трезвомыслящего человека, а самые натуральные австрийские кроны – ровнехонько семь тысяч!), и записка с осторожным намеком на шпионаж и с адресом в Христиании, наверняка никогда ранее не употреблявшимся в шпионских целях, а потому не вызывающим ни эмоций, ни подозрений – в отличие от адреса пресловутого отставного капитана Ларгье.

Из текста четвертого письма многое понятно и о третьем письме, дата которого упомянута в четвертом письме – 7 мая 1913 года.

В этом третьем письме никаких денег не было (за что, напоминаем, есть извинение в четвертом письме), но был дан тот же адрес для связи – в Христиании, а не указанный во втором письме адрес Ларгье, известного едва ли не каждому шпиону в тогдашней Европе.

Теперь, заметим, становится понятным, почему Урбанский сначала написал, что в письме не было никакой сопроводительной записки, а затем тут же опубликовал эту записку: просто он имел в виду разные письма, только вот забыл об этом упомянуть – или психологически завибрировал и не стал в последний момент это уточнять.

Ведь ясно же, что и над ним зависало подозрение в фальсификации, совершенной еще в 1913 году, хотя и едва ли угрожавшее ему чем-либо в 1931 году! Но окончательной утратой доброго имени подобное вполне могло завершиться!

Однако все это сошло Урбанскому с рук: никто и ни в чем его сразу после этой публикации и по сей день не заподозрил и не обвинил!

Хотя, как будет рассказано, его еще в апреле 1914 года за участие в «Деле Редля» вытряхнули со службы[fffff] , но позднее восстановили – и уже осенью 1914 года он стал генералом и командовал бригадой, а затем и дивизией[ggggg] !

В 1931 году Урбанский имел экзотическое для нас австрийское звание фельдмаршала-лейтенанта[hhhhh] , соответствующее, как мы полагаем, просто генерал-лейтенанту.

Однако противоречиям в тексте Урбанского можно дать и гораздо более прозаическое объяснение. Оно принадлежит Михаилу Алексееву.

Он так высказался сначала о книге «Эгона Эрвина Киша, проведшего собственное расследование »: «Это не столько документальное сколько художественное произведение, написанное с выдумкой и фантазией, детективным поворотом сюжета », а затем и о прочих: «Воспоминания Ронге и Урбанского опубликованы значительно позже, и можно предположить, что некоторые подробности оба автора черпали у богатого на выдумку журналиста. Остальные исследователи также фактически пересказывают книгу Киша, вводя при этом несуществующие детали и уточнения »[iiiii] .

Возразим, что мнение Алексеева нисколько не применимо к книге Максимильяна Ронге: противоречия подробностей у Киша и у Ронге настолько разительны, что ни о каком заимствовании не может быть и речи.

Книга Ронге, к тому же, имеет двойное дно – ее содержание, помимо общепонятной направленности, подчинено и весьма специфической задаче: это, по существу, открытое письмо к одному вполне определенному адресату – некоторые детали, содержащиеся в тексте у Ронге, вообще не могут быть понятны никому, кроме этого предположенного нами фигуранта – живого и здравствовавшего в 1930 году. К этому нам, разумеется, придется возвращаться.

Иное дело Урбанский. Этот тоже имел специфические задачи, но иные, нежели Ронге. Он и решал эти задачи, приводя разнообразные подробности, к которым мы уже обращались и еще будем многократно обращаться. В остальном же Урбанский, как и предположил Алексеев, решил особенно не утруждать себя, и многие детали, показавшиеся ему, Урбанскому, несущественными или общеизвестными, действительно перекатал у Киша.

При этом Урбанский не затруднил себя даже согласованием собственного текста с текстом Киша – отсюда и нелепые противоречия, бросающиеся в глаза.

Разницу между письмами, пришедшими по адресу Никона Ницетаса, можно объяснять разными возможными причинами. Простейшей является то, что их отправителями были различные люди или организации.

В отношении первого и второго писем это очевидно: первое было послано неизвестным отправителем – уж во всяком случае не Максимилианом Ронге; второе как раз сфабриковал именно Ронге – в этом он сам сознался. Ронге утверждал также и то, что после поступления третьего и четвертого писем он изъял это второе – и его полное содержание (кроме ссылки на Ларгье и на неназванный парижский адрес) не известно по сей день.

Третье и четвертое письма, ввиду согласованности их содержания, присланы одним отправителем – снова неизвестным, но не обязательно совпадающим с отправителем первого письма.

В итоге пока что имеется три возможных отправителя: два неизвестных, а третий – Ронге.

Но оказывается, что отправителей было все-таки не три, а два: не потому, что оба неизвестных отправителя совпадали, а потому что автором третьего и четвертого писем снова был Максимилиан Ронге!

Эти сведения, оказывается, были опубликованы еще в 1985 году, но на них, однако, никто по сей день не обратил внимания!

1.2. Ловушка сработала.

Одной из наиболее грамотных работ о «Деле Редля» (имеющей, однако, собственные недостатки) является книга Хайнца Хёне, вышедшая в Мюнхене в 1985 году (переиздавалась на немецком в 1988 и в 1993 годах); мы на нее уже однажды ссылались. Преимуществом Хёне является то, что он использовал архивы Военного министерства Австрии в Вене.

Книга Хёне не переводилась на русский, но ссылки на нее широчайшим образом используются современными авторами – в том числе упоминавшимся Михаилом Алексеевым[jjjjj] .

Никто, однако, из этих современных авторов (и российских, и зарубежных, да и сам Хёне тоже оказался в их числе, не сумев оценить смысл собственного открытия) не обратил должного внимания на чрезвычайно важную подробность, установленную Хёне.

Оказывается, текст четвертого письма (от 9 мая 1913 года) был совершенно достоверно написан самим Максимильяном Ронге и его сотрудниками – и отпечатан на пишущей машинке[kkkkk] .

Затем 17 мая 1913 года этот текст был переслан в Берлин к Николаи – с просьбой вернуть в Вену с соответствующими почтовыми отметками на конверте[lllll] . Это было, таким образом, проделано не со вторым письмом, как утверждал Ронге (и процитировано нами выше), а с четвертым !

Чем мотивировалась такая пересылка перед Берлином – не разъясняется. Можно предположить, что венцы покаялись перед берлинцами в том, что сами не умеют как следует негласно вскрывать письма на почте – и поэтому испортили исходный конверт. Снисходительные берлинцы с удовольствием выполнили просьбу своих нерадивых венских коллег: снабдили письмо новым, безукоризненно сработанным конвертом со всеми штемпелями.

На самом же деле Ронге имел все основания полагать, что предстоящее разоблачение Редля приведет к нешуточному скандалу (как и случилось!) и к возможным непредвиденным последствиям этого скандала; это последнее предположение оправдалось, как мы увидим, далеко не в полной мере. И вот в этом предстоящем скандале Ронге было существенно иметь на своей стороне высшее военное берлинское руководство, которое и было заранее уведомлено о предстоящей поимке якобы неизвестного русского шпиона, что и осуществилось описанной пересылкой четвертого письма в Берлин будто бы неумелыми венскими контрразведчиками.

Николаи и его подручные, наляпав необходимые штампы на конверте письма, отослали его назад в Вену. О получении этого послания в Вене имеется уведомление в официальном журнале входящей корреспонденции, получаемой Эвиденцбюро – его также обнаружил Хёне. Дата прихода в Вену – 23 мая 1913 года[mmmmm] .

Как видим, берлинцы не слишком поспешили с выполнением венского заказа: ведь путь письма в один конец между Веной и Берлином – максимум двое суток, скорее – лишь одни: почта работала тогда заведомо лучше, чем теперь! Однако и Николаи и его коллегам нужно было получить санкцию собственного начальства на столь противозаконные действия – вот на обсуждение этой-то санкции и был сделан расчет в Вене!

В тот же день, пятницу 23 мая 1913 года, письмо было помещено в отдел корреспонденции «до востребования» на Венском почтамте.

В тот же день, точнее – под вечер 23 мая 1913 года, полковник Редль получил, по его собственной просьбе, разрешение на кратковременный отпуск для улаживания личных дел. Разрешение отдал генерал Гизль – командующий 8-м армейским корпусом, начальником штаба которого состоял Редль, а штаб располагался в Праге.

Затем Редль выехал на машине из Праги в Вену[nnnnn] .

Могло ли это случайно совпасть с тем, что именно в тот момент и возникло на Венском почтамте письмо, которое должен был получить Редль?

Думается, что в такую случайность не поверят и школьники младших классов!

Почему же на это не обратили внимание современные квалифицированные специалисты по истории разведок?

Вот ответа на этот последний вопрос мы читателю не обещаем!..

Различия в содержании второго письма и следующих двух по-прежнему могут объясняться различными причинами. Но поскольку теперь известно, что автором всех этих трех писем был Максимилиан Ронге, то различия в их содержании должны объясняться изменениями, происшедшими в его личной позиции – и ничем иным.

Его основная личная установка оставалась прежней: он хотел и старался изловить конечного получателя писем – предположительно русского шпиона; этому и подчинялись его, Ронге, решения.

Совпадение момента поступления на Венский почтамт четвертого письма с моментом выезда Редля из Праги для его получения является фундаментальным фактом.

О приходе письма на Почтамт знали лишь Ронге и его сотрудники. Значит, они и нашли способ сообщить об этом Редлю.

Это было заведомо непростой задачей: практически передать такую информацию Редлю, спровоцировав его тем самым на самоличный приход за письмом, мог лишь сообщник Редля, которому последний безоговорочно доверял. При этом достаточно сложным было объяснение того, как он, сообщник, узнал о приходе письма (или, смягчим предположение, вычислил возможность такого прихода) и почему он его не забрал сам, а лишь сообщает об этом Редлю?

Максимилиан Ронге в своей книге довольно прозрачно намекает, как это могло происходить. Повторим: «У нас не было никаких данных относительно личности адресата. Это лицо могло жить в Вене, но может быть вследствие болезни или других обстоятельств оно не могло получить письма. Может быть, это лицо жило за пределами Вены и лишь иногда приезжало в столицу ».

Совместим эти намеки-предположения – и мы можем сконструировать столь же простую схему, как изобретенный нами рассказ о пьяном русском , проигравшем деньги .

Сообщник Редля передал ему из Вены по телефону (или телеграфом), что первое (для них обоих – первое !) письмо на адрес Никона Ницетаса он уже довольно давно получил (должно было быть сообщено, когда именно), но не смог сразу доложить об этом, потому что тут же тяжело заболел (или оказался жертвой несчастного случая) и лишь теперь настолько пришел в себя, что смог сообщить об этом в Прагу .

Сообщающий должен был и разъяснить, где же он теперь сам находится – у себя дома или в какой-то определенной больнице. Он же должен был что-то сказать (или написать) о содержании полученного письма, в том числе о деньгах.

Но теперь уже прошло время, и можно предположить, что на Почтамт пришли уже новые письма, а он (лицо, сообщающее все это Редлю), по-прежнему болен, и тащиться самому на Почтамт ему пока физически нелегко .

Понятно, что некоторые подробности должны были быть сообщены эзоповым языком: в телефонном разговоре или в телеграмме – все равно.

Получив такое сообщение, Редль и должен был кинуться сначала в Вену, а там уже и прямо на Почтамт!

Однако такая изобретенная простая схема не является столь же убедительной, что и придуманный нами рассказ о пьяном картежнике в поезде . Действительно, новая история содержит ряд сомнительных положений: сообщил ли сообщник Редля из Вены, что он получил прежнее письмо? Как, все-таки, он обосновал свою неспособность получить новое письмо самому (или направить кого-либо из своих знакомых в Вене для его получения, а не вызывать для этого самого Редля из Праги)? Как он узнал (или предположил), что новое письмо уже находится на почте? И т.д. и т.п.

К тому же и последующие действия Редля в Вене не указывают однозначно на то, какую же именно информацию он получил, когда решился немедленно выехать в Вену из Праги.

Чтобы получше разобраться в этой ситуации, мы должны обратиться к тому очевидному факту, что Редль был высочайшим разведчиком-профессионалом, а потому должен был пользоваться теми же методами передачи информации и страховки при такой передаче, что и применялись разведками в сходных ситуациях.

Мы полагаем, что получатель второго письма был схвачен с поличным на Венском почтамте (или, более реально, сразу после выхода оттуда) где-то в первую неделю мая 1913 года.

Еще пара дней ушла, возможно, на то, чтобы полностью его уломать – и он назвал имя своего шефа, конечного получателя корреспонденции.

Сейчас все знают это имя, а потому должны поверить Ронге, который написал, отнеся, правда, это открытие к более позднему моменту времени: «Услышав сообщение, что многолетний член нашего разведывательного бюро, военный эксперт на многочисленных шпионских процессах, разоблачен как предатель, я окаменел »[ooooo] .

Пережив первое впечатление, Ронге решился встать на путь разоблачения прежнего начальника, однако показания задержанного получателя второго письма лишь постепенно подводили Ронге к более правильному пониманию сложившейся ситуации – мы с вами, дорогой читатель, еще к такому пониманию и близко не подошли!

С другой стороны, нам уже сейчас невредно задуматься над тем простым вопросом, а было ли естественным поведение Максимилиана Ронге, внезапно установившего, что его контрагентом в шпионской интриге является его бывший непосредственный начальник, и сразу поспешившего усовершенствовать ловушки на этого контрагента?

Это, конечно, не вопрос для работников советской госбезопасности образца 1937 года, неизменно реагировавших на подобную информацию как на подарок судьбы!

А вот более нормальным людям не было ли проще прояснить для начала личные позиции?

И не разрядились бы в результате все шпионские страсти без кровопролития и последующего грандиозного скандала, не затихшего до настоящего времени?

Так или иначе, но у Ронге возникла непростая проблема: заманить Редля на Венский почтамт для ареста его с поличным.

Сделать это можно было лишь при помощи помощника Редля, задержанного на Почтамте при получении предшествующего, второго письма.

Несколько забегая вперед, мы выскажем предположение, что задержанный сообщник Редля нисколько не считал себя поначалу иностранным шпионом и изменником родины: ведь он действовал по частным распоряжениям полковника Редля – признанного австрийского руководителя разведки и контрразведки, никогда до сего времени никем не подозревавшегося в измене.

Вполне вероятно, что задержанный попытался и вовсе послать подальше и задержавших его, и самого Ронге, но не тут-то было: шпионское послание с деньгами и адресом Ларгье лишало его такой законной возможности! Тогда задержанный назвал имя Редля, справедливо ожидая, что тут его оставят в покое, а с Редлем Ронге будет вынужден объясняться напрямую – и пусть уж они сами выясняют затем между собой, кто из них прав, а кто и в чем виноват!..

Но Ронге, повторяем, повел себя совершенно по-другому – и не ослабил нажим на задержанного!

Поскольку последний никак не принадлежал к сливкам общества , с которыми полиция и контрразведка вынуждены обращаться крайне почтительно (обоснование такой оценки его общественного положения мы приведем существенно ниже), то теперь он столкнулся с очевидной перспективой приобрести отшибленные почки или кое-что еще похуже (то, что в данном случае Австро-Венгрия была правовым государством, не имело ни для полиции, ни для контрразведки ровно никакого значения! – да простит нам читатель такое наше мнение о правовых государствах и о полициях и контрразведках!), а потому и был вынужден прибегнуть к таким степеням откровенности, каких от него и требовал Ронге. В результате последний и оказался ознакомлен со столь невероятными секретами жизни и деятельности Редля, о которых до сего момента никто из служебных коллег Редля и не подозревал!..

Эти-то подробности и убедили Ронге в возможности и перспективности прямой охоты на Редля!

Но для этого-то и была необходима Ронге помощь задержанного: только тот мог сообщить Редлю информацию, в результате которой Редль и попался бы в расставленные силки .

И вот тут-то и должна была сыграть роль профессиональная подготовленность Редля!

Задержанный при получении второго письма был, как выяснится позднее, всего лишь наемным прислужником Редля, оказывавшим, однако, своему патрону весьма важные и секретные услуги. Поэтому и связь между ними должна была сопровождаться всеми необходимыми мерами предосторожности.

Находящийся в Вене помощник не имел практической возможности напрямую информировать Редля, находящегося в Праге, обо всех подробностях того, что могло происходить с самим этим помощником: о возможных упоминавшихся болезнях или несчастных случаях, о возможных подозрениях и опасностях, о неожиданном аресте (и о поводах и мотивах этого ареста), о вынужденной затем работе под контролем арестовавших его и обо всех других предусмотренных и, главное, непредусмотренных неожиданностях. Но на самые шаблонные случаи должны были быть предусмотрены особые сигналы-предупреждения: упоминание (или лучше – неупоминание) каких-либо заранее согласованных слов, выражений или фраз, которые должны были вызывать определенные меры безопасности и ответные действия.

Об этом-то задержанный и должен был поведать Ронге, требовавшему от него передачи для Редля информации о необходимости немедленного прибытия в Вену, но одновременно не содержащую никаких тревожных предуведомлений. И вот тут-то задержанному было довольно просто перехитрить Ронге: он должен был рассказать Ронге обо всей этой принятой системе передачи условных сообщений, но сделать это не совсем честно, а именно умолчав о некоторых скрытных предупреждениях.

Поэтому-то Редль и получил в пятницу 23 мая 1913 года сообщение о том, что необходимо немедленно выехать в Вену, но вместе с тем и предупреждение о том, что нужно действовать с предельной осторожностью.

Так Редль, очевидно, и поступил – вопреки намеченным планам Ронге, а задержанный в Вене сообщник Редля удостоился позднее, как будет рассказано, по завершении всей этой истории, того максимального возмездия от Ронге, которое тот сумел обеспечить обманувшему его мелкому противнику.

Засада на Венском почтамте на ожидаемого получателя почти не должна была прерываться с самого начала – со времени водворения на Почтамте второго письма, поскольку не позднее, а скорее даже раньше 17 мая (когда четвертое письмо последовало в Берлин) там было водворено третье письмо – в этом-то и был смысл его создания.

Третье письмо было рассчитано на то, что получатель (как мы теперь знаем – полковник Редль!), мог по собственной инициативе заявиться на Почтамт раньше, чем хотелось бы Ронге – то есть тогда, когда четвертое письмо (которому предстоял небыстрый маршрут) там еще не появилось.

Тогда бы возникла необходимость схватить получателя этого третьего письма!

Такому решению Ронге и должен был соответствовать текст этого третьего письма.

24 мая 1913 года на Венском почтамте оказалось несколько писем на адрес Никона Ницетаса – по меньшей мере два: это следует из одной мелкой детали, указанной посторонним незаинтересованным свидетелем.

Если ровно два (в чем сходятся и Роуэн, и Урбанский), то это были третье и четвертое письма по нашей классификации.

Почему же, однако, текст четвертого письма был позднее опубликован, а текст третьего – нет?

Какие-то детали в этом последнем могли оказаться не совсем продуманными – все-таки нужно учесть полнейшую неожиданность всего происходящего для Максимилиана Ронге. Не было в этом письме и денег – как следует из текста четвертого письма; но что-то о деньгах там должно было сообщаться.

Рубли наверняка были отобраны у получателя второго письма, если они в этом письме все еще находились. Вот не позднее этого было решено их бесследно изъять – и больше они в деле не фигурировали, но когда и почему это в точности произошло – так и не ясно. Все это, так или иначе, должно было найти какое-то отражение в тексте третьего письма.

На этом этапе расследования, ведущегося теперь с максимальной скоростью, Ронге обязан был прибегнуть к помощи, совету и поддержке вышестоящего начальства. От кого-то из начальства он и должен был получить санкцию на использование денег, вложенных уже в четвертый конверт – эти упоминавшиеся семь тысяч крон , что было немалой суммой с учетом постоянных (и уже однажды процитированных нами) сетований Ронге на недостаток финансовых средств – ниже мы проведем более подробные оценки уровней тогдашних денежных единиц.

Должен был Ронге получить санкцию и на привлечение участия Берлина в фабрикации четвертого письма.

Все это и создавало известный разрыв не только по времени, но и в ситуационном отношении между третьим письмом и четвертым , что и объясняет, таким образом, возможные погрешности в третьем письме и невозможность его последующей публикации.

При приходе четвертого письма в Вену (23 мая) было решено оставить на почте и третье .

Или же оно могло быть заменено в тот момент на вариант с уточненным текстом, вытекающим из того, что отдельно это третье письмо так никто и не получил, а теперь оно должно было фигурировать совместно с пришедшим четвертым . Так в принципе могло быть сфабриковано и пятое в общем числе письмо – вместо первоначального третьего .

Могло также существовать и шестое письмо, о смысле и предназначении которого мы поведаем позднее.

Если вы немного запутались – не огорчайтесь!

Ведь и Максимилиан Ронге спустя годы сам немного запутался, вспоминая все это. Очень возможно, что на руках у него оказались различные текстовые варианты третьего письма – и он, поэтому, не решился опубликовать ни один из них, равно как и текст четвертого письма, лишь позднее опубликованный Урбанским – без текста третьего .

Во всяком случае, Ронге в своей книге совершенно зря проговорился о содержании второго письма – с адресом Ларгье. Лучше бы ему этого не делать! Но тогда едва ли и нам удалось бы со всем этим разобраться!

Пока что мы, дорогой читатель, уже можем утешить себя тем, что продвинулись в расследовании «Дела Редля» куда дальше, чем все наши предшественники.

Небольшой перерыв в дежурстве засады на Почтамте – не более пары дней, мог происходить лишь сразу после ареста получателя второго письма и до момента, когда арестованный дал откровенные показания и выяснилась необходимость ловить нового получателя.

Такой арест все еще может выглядеть нашей фантазией, но ее подтверждением и является изменение содержания писем, произведенное Ронге – это-то факт заведомо реальный и бесспорный.

Для того, чтобы разобраться в том, почему именно такое изменение содержания должно было произойти, необходимо более подробно рассмотреть служебные биографии и Альфреда Редля, и Максимилиана Ронге.

1.3. Альфред Редль и его тень .

Альфред Редль родился 14 марта 1864 года во Львове, который с 1772 по 1918 год носил название Лемберг, а теперь прозывается Львiв – при жизни и после смерти Редля последовательно австрийский, австро-венгерский, польский, советский и украинский город; все это – не считая нескольких периодов временной оккупации во время обеих Мировых войн.

Родители Редля, несмотря на немецкую фамилию, были русинами – славянское племя, населявшее Карпаты и Прикарпатье[ppppp] . Отец Редля служил в армии младшим офицером, но ввиду малого жалования был вынужден перед женитьбой выйти в отставку и поступить служащим на частную железную дорогу. Там он дослужился в итоге до немалого уровня старшего инспектора.

Альфред Редль был вторым по старшинству из семерых детей – пяти мальчиков и двух девочек.

С юных лет Редль и его братья и сестры владели всеми местными диалектами: немецким, польским, галицийским наречием украинского, возможно – идиш; позднее это облегчило Редлю знакомство с другими языками и работу в разведке.

Отметим, что основной костяк зарубежных резидентов советских разведывательных служб эпохи Дзержинского, Менжинского, Ягоды и Берзина составляли выходцы из этого же интернационального региона Восточной Европы, преимущественно евреи – им легче было выдавать себя за коренных европейцев, нежели иным функционерам из коммунистической России, почти начисто лишившейся своей прежней космополитической аристократии, от рождения не имевшей проблем ни с иностранными языками, ни с цивилизованными манерами.

Начальное образование (до 15 лет) Редль получил в реальном училище там же в Лемберге, а затем был принят в кадетский корпус – близ Брюнна (ныне – Брно). С этого времени Альфред оторвался от нормальной семейной жизни, которую ему заменила казарма.

Предполагают, что с того же момента начался отсчет лет и его нестандартной сексуальной ориентации, но никаких конкретных сведений об этом не обнаружено и, скорее всего, никогда уже не обнаружится.

Таинственная сексуальная жизнь Альфреда Редля, остававшаяся секретом почти для всех окружающих, оказывала безусловное влияние на все его поведение.

Это, однако, страннейшим образом не мешало его служебной карьере.

В 1883 году девятнадцатилетний Альфред Редль закончил кадетский корпус с блестящими оценками. Ему было присвоено звание кандидата в офицеры – и он начал тянуть служебную лямку.

Первоначальные этапы его карьеры протекали неспешно: лишь после четырех лет службы в пехотном полку в родном Лемберге Редлю было присвоено звание лейтенанта.

Затем в 1892 году уже двадцативосьмилетний Редль выдерживает сложнейший конкурс на поступление в Академию Генерального штаба. В 1894 году Редль в числе 25 лучших слушателей Академии зачислен на ее дополнительный курс, который также блестяще окончил в 1895 году.

Некоторое время Редль служит в транспортном отделе Генерального штаба – и с этого времени фактически специализируется на разведывательной деятельности, конкретно – по России.

Из Генштаба Редля переводят на службу в Будапешт, а затем, уже в звании капитана – снова в Лемберг.

Непосредственно к работе в центральном аппарате разведки Редля привлек барон Артур Гизль фон Гизлинген[qqqqq] (1857-1935).

В 1892-1898 годах Гизль служил в штабе кавалерийской дивизии в Лемберге, где и состоялось его знакомство с Редлем. С июня 1898 по апрель 1903 года Гизль возглавлял Эвиденцбюро – отдел разведки и контрразведки Генерального штаба, куда и перетащил Редля в 1899 году.

Артур Гизль не только имел аристократическое происхождение, но и успешно обзоводился личными связями. С 1887 года Гизль состоял адъютантом наследника престола, эрцгерцога Рудольфа – сына императора Франца-Иосифа. Гизль стал ближайшим другом и доверенным лицом своего патрона, прочно втесавшись в замкнутый круг императорской фамилии.

После трагического самоубийства эрцгерцога Рудольфа в 1889 году Гизль сохранил дружеские отношения с Францем-Фердинандом (1863-1914) – племянником императора Франца-Иосифа. С 1891 года Гизль стал флигель-адъютантом самого императора.

В 1896 году, когда умер Карл-Людвиг, младший брат императора и отец Франца-Фердинанда, последний был объявлен наследником престола. Затем эрцгерцог Франц-Фердинанд был назначен в 1898 году заместителем главнокомандующего Австро-Венгерской армией. Номинально главнокомандующим продолжал оставаться сам престарелый император Франц-Иосиф I (1830-1916).

Должности Франца-Фердинанда не были синекурой – он был энергичным и деятельным политиком и военным.

Младший брат Артура, Владимир Гизль (1860-1936), тоже генерал, еще более определенно ориентировался по военно-дипломатическому (а следовательно – и разведывательному) профилю: с 1893 года он был военным атташе в Константинополе, с 1898 года – в Софии, с 1906 года – военным атташе при военном уполномоченном в Турции и Греции; с 1909 года – послом Австро-Венгрии в Черногории, а с 1913 – в Сербии.

Летом 1914 года, после убийства Франца-Фердинанда, Владимир Гизль вручил сербам знаменитый ультиматум, а после получения ответа объявил о том, что Австро-Венгрия находится в состоянии войны с Сербией, поразив этим всех, не исключая германского кайзера Вильгельма II: такое объявление войны соответствовало предварительным инструкциям, направленным Гизлю из Вены, но нисколько не согласовывалось с примирительным ответом сербов на австрийский ультиматум!..

Близость Редля с семейством Гизлей весьма способствовала его карьере. Утверждение Цвейга о том, что Редль был доверенным лицом наследника престола , имеет веские основания.

Зато позднее близость Гизлей с Редлем – разоблаченным русским шпионом! – привела к закату карьеры их обоих при первых же неудачах в Мировой войне.

Эвиденцбюро представляло собой центральный аппарат всей разведывательно-контрразведывательной службы Австро-Венгерской армии. В начале ХХ века оно имело в составе лишь около двадцати офицеров (не считая младшего персонала) – это было много меньше, чем в тогдашних аналогичных органах других держав – Германии и России, хотя тогда и там организация военной разведки и контрразведки переживала младенческий период. Формально задачей Эвиденцбюро была подача ежедневных разведсводок об иностранных государствах начальнику Генерального штаба и еженедельных – императору Францу-Иосифу I.

В 1900 году Редль был вполне официально отправлен в Россию на курсы русского языка – при пехотном училище в Казани.

Это – из сферы взаимных услуг, оказываемых тогда разведывательными службами русских и австрийцев: все более дружественные отношения между Россией и Австро-Венгрией снижали практический интерес генштабов этих держав к шпионажу друг за другом, поскольку в те годы основные политические интересы России почти целиком обратились на Дальний Восток.

Капитан Редль провел в Казани несколько месяцев, наверняка привлекая при этом интерес к себе со стороны российских разведчиков и контрразведчиков, но это, вроде бы, не привело тогда ни к каким отмеченным последствиям: никогда всерьез не поднимался вопрос о его вербовке русской разведкой в данный период, хотя именно эти годы, напоминаем, и указаны в справках, предваряющих повествование Роуэна, – и не только в них. Никаких данных и даже намеков на возможность такой вербовки не высказывалось тогдашними российскими и австрийскими разведчиками и контрразведчиками, ничего подобного не обнаружено и позднее в архивах обеих держав.

Хотя, согласитесь, осуществить вербовку человека с сексуальными отклонениями было бы, вероятно, совсем несложно в Казани – на российской территории, если предполагать якобы проявившуюся позднее склонность Редля к измене!

«Дружба» российской и австрийской разведок продолжалась до тяжелейшего поражения России в Русско-Японской войне и до еще более позднего времени, когда в России стали оправляться от революции, вызванной этим поражением – и никаким иным обострением классовой борьбы !

Однако именно этот период «дружбы» ознаменовался грандиозным шпионским скандалом, серьезно отравившим отношения между русскими и австрийцами. Речь идет об истории подполковника русской службы А.Н. Гримма – старшего адъютанта штаба Варшавского военного округа.

В январе 1902 года Гримм был разоблачен как немецкий и австрийский шпион:

«Он был перспективный офицер, по долгу службы имел дело с особо секретными центральными и окружными военными документами, числился на отличном счету у командования и сослуживцев. Этот потомственный дворянин и глава семейства не по принуждению, а по собственной воле, из-за корысти сам предложил свои услуги германской и австрийской разведкам. Те плотно работали с ним, начиная с 1895 года. /.../

После суда над Гриммом, который состоялся в конце мая 1902 года, приговор был конфирмирован высшей властью. Изменник лишался воинского звания, дворянского достоинства, чинов, орденов и медалей и всех прав состояния, исключался из военной службы и ссылался в каторжные работы на 12 лет „с законными последствиями сего наказания“.

/.../ изменник Гримм некоторое время находился на связи у австро-венгерского военного агента [rrrrr] Эрвина Мюллера, выдворенного после случившегося из страны »[sssss] .

Сейчас трудно понять, кому и зачем конкретно так уж понадобился этот шпион. Тем не менее, «Дело Гримма» произвело немалое впечатление и на публику, и на коллег Гримма во всех европейских странах. Нетрудно усмотреть, что оно послужило как бы образцом для последующего «Дела Редля», которое, вопреки многочисленным позднейшим отзывам, оказалось все-таки не совсем неожиданной, а в каком-то смысле трафаретной шпионской историей.

Главное различие этих «дел» оказалось в том, что о Гримме довольно редко вспоминали после окончания Первой Мировой войны.

Карьера Редля после возвращения из России развивалась блестяще[ttttt] .

Редль возглавил при Гизле агентурный отдел Эвиденцбюро, так называемое Кундшафтштелле, отвечавшее как за агентурную разведку, так и главным образом за контрразведку.

Здесь Редль проявил себя как отличный организатор, полностью реорганизов контрразведку и превратив ее в одну из сильнейших спецслужб австро-венгерской армии. Прежде всего это было связано с введением новой техники и новых приемов работы, позднее хорошо описанных Урбанским[uuuuu] .

Так, по указанию Редля, комнаты для приемов посетителей оборудовали только что изобретенным фонографом, что позволяло записывать на граммофонной пластинке, находящейся в соседней комнате, каждое слово приглашенного для беседы человека. Помимо этого устанавливались скрытые фотокамеры, с помощью которых посетителей тайно фотографировали.

О съемках скрытой камерой, широко распространенных в позднейшие времена, мало кто знал накануне Первой Мировой войны, а потому даже профессионалы-разведчики не опасались подобной угрозы и не заботились о необходимой осторожности – это был сильнейший козырь Редля! Однако этот важнейший фактор сыграл весьма неоднозначную роль в жизни и смерти самого Редля, да и не только в этом!

Редлю приписывается и решающая роль в организации контроля почтовой корреспонденции, что также сыграло роковую роль в его судьбе – об этом у нас уже приводились упоминания, хотя, строго говоря, едва ли обоснованные: Редля ведь погубил не Венский, а Берлинский «черный кабинет»!

В апреле 1903 года Артур Гизль покинул должность руководителя Эвиденцбюро и переместился на командование одной из пехотных бригад – это считалось повышением, а позднее он уже формально не возвращался на чисто разведывательную работу. Мы постараемся показать, что фактически это было не совсем так.

Преемником Гизля в Эвиденцбюро стал майор Евгений Гордличка, служивший до того военным атташе в Белграде.

Думается, что Гордличке сильно повезло с моментом его отбытия из Сербии – вскоре там произошел государственный переворот: «В ночь на 29 мая 1903 года группа заговорщиков ворвалась в королевский дворец в Белграде; король Александр Обренович и его жена Драга были зверски убиты. Лидер нападавших поручик Драгутин Дмитриевич („Апис“) был ранен тремя пулями в грудь – это был дебют одного из будущих главных организаторов Первой Мировой войны.

Временное правительство, созданное заговорщиками, немедленно созвало Скупщину [vvvvv] , которая вместо династии Обреновичей, ориентировавшихся на Австро-Венгрию, избрала на трон Петра Карагеоргиевича, женатого на Зорке – старшей дочери [черногорского князя] Николая Негоша – старшей сестре двух знаменитых „черногорок“, жен русских великих князей Николая Николаевича-Младшего и его брата Петра Николаевича »[wwwww] .

Ясно, что сохранить высокую служебную репутацию было бы трудно австрийскому военному атташе, прозевавшему и проигравшему столь важную схватку в неутихающей тайной войне – несмотря на упомянутую внешне трогательную «дружбу» Австро-Венгрии с Россией. Но Гордлички в Белграде уже не было, а его преемник оказался там новичком – и это как-то оправдывало беспомощность австрийских разведчиков и дипломатов.

Существенно, что капитан Редль сохранил в тот момент свое служебное положение – на возглавление Эвиденцбюро он тогда, при всех его возможных заслугах, еще не тянул . Позже мы покажем, что именно в весенние месяцы 1903 года Редлем была начата грандиозная долгоиграющая разведывательная операция, через много лет поспособствовавшая его гибели.

Отслеживанию карьеры Редля внутри Эвиденцбюро мешают его переодические перемещения на службу в армейские части и соединения – эти, так называемые цензовые , замещения должностей были необходимы для бесперебойного получения очередного воинского звания: согласно формальным правилам, действовавшим тогда и в Австро-Венгрии, и в Германии, и в России, невозможно было повысить чин без обязательного прохождения вполне определенных ступеней армейской службы.

Так, Редль, получивший звание майора в 1905 году, служил в ноябре того года начальником штаба бригады, дислоцированной в Вене[xxxxx] .

В 1907 году Редль стал уже подполковником и заместителем начальника Эвиденцбюро[yyyyy] .

В это-то время (если поверить Ронге – другими сведениями, уточняющими этот момент, мы не располагаем) Альфред Редль и уступил свой пост во главе Кундшафтштелле капитану Максимилиану Ронге, ставшему с тех пор его подчиненным и учеником – как это подчеркнет и Роуэн.

Максимилиан Ронге (1874-1953) был моложе Редля немногим более чем на десять лет. Современное его жизнеописание составлено под руководством его собственного внука (сына его дочери), профессора Герхарда Ягшнитца (1940 года рождения), который совместно со своими аспирантами Вереной Моритц и Ханнесом Ляйдингером выпустил книгу о своем деде[zzzzz] .

Макс Ронге родился 9 ноября 1874 года и вырос в пригороде Вены. Он происходил из семьи, чуть более респектабельной, чем у Альфреда Редля: отцом Ронге был бухгалтер, служивший в Военном министерстве в Вене. Макс Ронге был третьим из четверых детей (имел двух братьев и сестру), отлично учился и сразу после завершения среднего образования поступил в 1893 году в военное училище, закончил его в 1896 году, служил лейтенантом, а в 1899-1901 годах обучался в Академии Генерального штаба[aaaaaa] , успев значительно нагнать по темпам карьры своего будущего начальника Альфреда Редля.

Вот как сам Ронге рассказывал о своем переводе в Эвиденцбюро: «За мной числилось 6 лет службы в армии, три года работы в генштабе и 11 лет на итальянской и русской границах, а также внутри монархии. /.../

Осенью 1907 г. я был вызван в Вену. Начальник разведывательного бюро полковник [bbbbbb] Евгений Гордличка спросил меня, какими языками я владею. Хотя во время учебы, а также в течение службы в качестве офицера в разных государствах, я изучил или начал изучать 8 языков, я отважился сослаться на мое знание лишь французского, английского и итальянского языков. „Этого достаточно“ – заявил полк [овник] Гордличка. Так поступил я на службу в разведывательное бюро. /.../

12 ноября 1907 г. я приступил к исполнению своих служебных обязанностей /.../.

Первые получки от агентов полых тростей, щеток, зеркал и т.п. предметов, служивших для сокрытия письменных сообщений, возбуждали мою фантазию. После этого я занялся изучением организации разведывательного бюро и тактики разведки.

Кроме моей группы было еще шесть, работавших по разведыванию иностранных армий: русская, итальянская, германская, французская, английская и балканская группы. Личный состав всех перечисленных групп состоял из 9 офицеров генштаба и 5 прочих офицеров.

Непосредственная разведка была возложена на главные разведывательные пункты /.../ [в том числе] во Львове, Кракове и Перемышле – против России. В общем там работало 15 офицеров. Работа заключалась в вербовке, обучении и отсылке агентов, в приеме их донесений, в использовании доверенных лиц, находящихся постоянно за границей, в установлении связи с этими лицами (почта, посредники, шифр, криптография, секретные чернила и т.д.). Число агентов, которые в то время находились в подчинении разведывательного бюро, было весьма незначительно /.../.

Самым больным был денежный вопрос. /.../

Скоро я вынужден был признать, что шпионажу, направленному против нас Россией, Италией, Сербией и Францией мы противопоставили весьма незначительные контрразведывательные силы »[cccccc] .

Последняя фраза содержит как бы неявную критику по адресу предшественников. Не случайно в воспоминаниях Ронге нет и ни малейшего упоминания о непосредственном начальнике – Редле, пока не заходит речь о разоблачении его предательства.

Такое отношение, впрочем, к «проштрафившимся» деятелям типично везде и всюду: сразу перечеркиваются все их прежние заслуги!

После смерти и разоблачения Редля обнаружилось, например, что он часто ездил в Варшаву. Это широко и публично обсуждалось лишь ввиду высказанного предположения, что именно так осуществлялись связи Редля с его русскими хозяевами. Урбанский, как профессионал, глубоко возмутился такой инсинуацией, заявив в 1931 году, что опытный шпион в последнюю очередь отправится в страну своих нанимателей. Частые личные контакты для такой связи совершенно не нужны, а все вопросы можно разрешить хорошо организованной перепиской[dddddd] .

Последнее утверждение, совершенно справедливое по существу, противоречит, однако, широко распространенной версии провала Редля. Это, на наш взгляд, дополнительным образом подтверждает шаткость всей этой версии.

Так и остаются невыясненными, заметим, и мотивы поездок Редля в Варшаву. Этого и мы не сможем прояснить.

Характерно, что хорошим тоном и у современных авторов считается замалчивание заслуг Редля, а если и упоминание его, то сугубо в негативном контексте.

Ронге, например, сообщает: «Пренебрежение разведкой против России казалось не опасным, так как в 1906 г. открылись первые перспективы снова быстро возродить агентуру в случае конфликта. Д [окто]р Витольд Иодко и Иосиф Пилсудский от имени польской социалистической партии предложили штабу военного командования в Перемышле в качестве эквивалента за поддержку их стремлений использовать свою разведку. Если в Вене не были склонны даже временно согласиться на такой эксперимент, то все-таки в случае нужды у нас было бы „железо в огне“.

Все это облегчило принятие решения, к которому было вынуждено разведывательное бюро, так как в тот момент на первый план выступили соседи на других границах »[eeeeee] – тут нет ничего о Редле.

Зато вот как рассказывает о тех же контактах польских националистов с австрийской разведкой современный российский биограф Пилсудского Г.Ф. Матвеев: «Первым свидетельством политической эволюции Пилсудского стало создание в 1908 году тайной военизированной организации – Союз активной борьбы (САБ). /.../

Решение Пилсудского возглавить САБ совпало по времени с важным для его планов событием. В октябре 1907 года начальником разведывательной группы Учетного отдела [ffffff] Генерального штаба австро-венгерской армии вместо Альфреда Редля, который, как стало известно позже, был еще в 1901 году завербован русской разведкой, был назначен Максимилиан Ронге. В условиях разразившегося осенью 1908 года боснийского кризиса австрийский Генштаб резко активизировал свою деятельность по подготовке возможной войны с Россией. /.../ В связи с этим в Вене вспомнили о предложениях Пилсудского о сотрудничестве на антироссийской основе, сделанных в 1906 и 1907 годах.

Установление контакта с Пилсудским было поручено капитану Густаву Ишковскому, блестящему офицеру польского происхождения, выходцу из австрийской Силезии, немного знавшему польский язык. С июля 1908 года он возглавлял разведывательный центр во Львове, деятельность которого была сориентирована против России. /.../

[Пилсудский] дал согласие на сотрудничество в разведывательной области, но пока что только во время войны.

19 октября 1908 года Ишковский направил Ронге рапорт, рекомендовавший привлечь ППС [gggggg] к разведывательной работе. Реакция руководства была положительной, и примерно в конце ноября – начале декабря 1908 года Пилсудский лично встретился в Вене с майором Ронге для обсуждения различных аспектов взаимодействия. В распоряжении исследователей нет записи этой беседы /.../ »[hhhhhh] .

Обратим внимание на то, что желание лягнуть Редля привело Матвеева к заметному искажению логики событий. Получается, что австрийцы игнорировали предложения Пилсудского в 1906 и 1907 годах потому, что Редль был русским агентом, а пошли на контакты с поляками тогда, когда Редля заменил Ронге.

Но Редль никуда не делся и после 1907 года, а Ронге уже в 1907 году появился в Эвиденцбюро в качестве его подчиненного.

Изменение же позиции австрийцев произошло осенью 1908 года – в связи с Боснийским кризисом, как пишет и Матвеев, а не в связи с личными установками конкретных австрийских разведчиков.

Боснийский кризис разразился в связи с официальным объявлением Австро-Венгрии об аннексии Боснии и Герцеговины 6 октября 1908 года.

После Берлинского конгресса 1878 года, завершившего очередную Русско-Турецкую войну, проигранную турками, сложилось абсурдное положение: Босния и Герцеговина продолжали юридически числиться за Турцией, но административное управление там осуществляли австро-венгры, оккупировавшие эти территории. Местное население тяжело переживало замену турецкой оккупации на австрийскую: в 1878, 1879 и 1882 годах вспыхивали восстания против австрийцев.

Летом 1908 года в Турции произошел военный переворот – и власть перешла к энергичным и решительным «младотуркам». «В июле 1908 года во время речи на площади Свободы в Салониках Энвер-паша [iiiiii] , которого всенародно считали молодым лидером мятежа против вековой тирании, красноречиво заявил: „Деспотия исчезла. Мы все братья. В Турции больше нет болгар, греков, сербов, румын, мусульман, евреев. Мы все находимся под одним и тем же голубым небом и гордимся тем, что являемся турками“. »[jjjjjj]

Новая политическая реальность грозила новыми осложнениями вокруг Боснии, и австрийцы решились объявить своим то, что и так фактически принадлежало им уже тридцать лет. Такой шаг вызвал бурю возмущений и в Турции, и в Сербии – с совершенно различной, но одинаково антиавстрийской направленностью.

В Сербии с кануна упомянутого переворота 1903 года культивировалась идея объединения всех югославянских земель, лопнувшая кровавым нарывом много позднее – к концу ХХ столетия.

Все европейские державы разделились осенью 1908 года на противников и сторонников Австро-Венгрии; последние состояли по существу из одной лишь Германии. Опасность общеевропейской войны нависала до конца марта 1909 года.

Это оказалось первым конфликтом с начала ХХ века, разведшим Россию и Австро-Венгрию по разные стороны баррикады .

Боснийский кризис встряхнул деятельность разведок.

Ронге пишет об этом – естественно под собственным, чисто австрийским углом зрения: «Если Балканы являлись с давних пор политическим барометром Европы, то Сербия все более и более превращалась в тот капсюль, который угрожал взорвать минную систему политических разногласий. /.../

[Ясно], чего надо было ожидать со стороны сербов в случае аннексии оккупированных нами районов. Поэтому вполне понятно, что с середины 1908 г. разведывательной службе пришлось заняться подготовкой этого выступления Австро-Венгрии. Накануне сообщения [об аннексии], в 5 часов 5 октября, был введен в действие давно подготовленный план „усиленной разведывательной службы“ против Сербии и Черногории. С этого момента для разведывательного бюро генштаба наступило „военное время“. /.../ В деле контрразведки сербы оказались необычно подвижными: арестовывали наших агентов, передатчиков почтовых голубей и предпринимали ряд других мер. /.../

Решение сербского правительства, само собой разумеется, зависело от позиции России. Однако внезапное появление многочисленных русских „точильщиков“ в Галиции, северной Венгрии и Буковине, а также их систематическое распределение по этим районам и наличие у них карт, указывало, что Россия считалась с возможной необходимостью поспешить на помощь своему маленькому опекаемому »[kkkkkk] .

Редакция московского издания книги Ронге 1937 года поясняет относительно упомянутых точильщиков ножей и ножниц : «В 1907 г. Одесский военный округ послал в Галицию группу своих агентов под видом точильщиков. Австрийская контрразведка не обратила на них внимания, поэтому в следующем году почти все органы русской разведки отправили почти всех своих агентов под видом точильщиков. Ясно, что такой небывалый до того наплыв точильщиков поставил на ноги австрийскую контрразведку »[llllll] – комментарии излишни!

Ронге продолжает: «Сербский кризис продолжался всю зиму. К нему присоединилась еще возможность конфликта с Турцией.

/.../ когда казалось, что война вспыхнет немедленно и когда разведывательная работа стала вестись особенно усиленно, Сербия уступила (31 марта 1909 г.). /.../

Однако разведывательная служба не могла почить на лаврах /.../.

Число подозреваемых в шпионаже в Австро-Венгрии возросло с 60 (в 1908 г.) до 150 в следующем году, причем мы были убеждены, что еще большее количество шпионов осталось невыясненным »[mmmmmm] .

Добавим несколько слов о поляках.

Долгое время затем ничего полезного для Пилсудского изо всех его контактов с австрийской разведкой не получалось, кроме некоторой финансовой подпитки, поскольку австрийцы были рады иметь разведывательную информацию о России, но совершенно не собирались выдавать политические авансы польским патриотам.

Это разъясняет и сам Матвеев: «Выбор в качестве покровителя Австро-Венгрии /.../ качественно ситуации не менял /.../. /.../ даже она заведомо не пошла бы на добровольный отказ от польских провинций в пользу независимого государства, будь оно образовано на территории русской Польши, поскольку тем самым создавался бы прецедент для других национальных областей империи. /.../. В оправдание Пилсудского можно сказать только то, что в 1908 году это был единственно возможный выбор, если он желал иметь покровителя в лице некоего субъекта международных отношений. Но этот выбор был до такой степени непопулярным в польском обществе, что Пилсудский предпочитал не особенно его демонстрировать »[nnnnnn] .

Пилсудский и другие борцы за свободу Польши, с конца XVIII столетия разделенной на российскую, германскую и австрийскую части, пытались хвататься за любую возможность внешнеполитической помощи и финансовой поддержки.

Еще в феврале 1904 года поляки откликнулись на японский план подкупа российских революционеров[oooooo] , а в июле того года Юзеф Пилсудский самолично ездил в Японию и получил там деньги на борьбу с царизмом (20 тысяч фунтов стерлингов, равных тогда 200 тысячам рублей)[pppppp] . После победного для японцев завершении Русско-Японской войны в сентябре 1905 года, в Японии, понятно, утратили всякий интерес к свержению царя.

Такие эпизоды никак не выручали поляков, шансы у которых возникли лишь при развале покоривших их империй к концу Первой Мировой войны.

И личные позиции Редля или Ронге не могли, повторяем, играть тут решающей роли.

Неднократные намеки, однако, сделанные Ронге, не исключают того, что сам он, оказавшийся фактически тенью Редля на несколько последующих лет, почти с самого начала занял позицию конкурента старшему коллеге и затеял подкопы под него. Первоначально это не могло иметь заметных успехов.

Ронге, продолжавший работать под руководством Редля, ничего, повторяем, не пишет о деятельности своего начальника. Тем не менее, она заведомо не ограничивалась пустяками – по крайней мере с точки зрения высшего австрийского военного руководства.

Генерал Конрад фон Хётцендорф (1852-1925), занявший пост начальника Генерального штаба Австро-Венгрии в ноябре 1906 года[qqqqqq] , высочайшим образом расценил достоинства и заслуги Редля, производя очередную переаттестацию офицеров в 1908 году[rrrrrr] .

В 1909 году Редль был награжден орденом Железной короны III степени[ssssss] .

В октябре 1909 года полковник Гордличка пошел на повышение – на должность командира бригады (как ранее и Артур Гизль), но его преемником в Эвиденцбюро стал не Редль, а многократно упоминавшийся полковник Август Урбански фон Остромиц[tttttt] .

Через год уже Урбанский подписал такую характеристику на Редля: «Редль хорошо знает своих сотрудников, да и вообще разбирается в людях. Ему также прекрасно знакомы условия службы и взаимоотношения в Генеральном штабе. Все это в сочетании с благородным образом мыслей, тактом и умелым обхождением с людьми делает его достойным не только должности начальника разведбюро или штаба корпуса, но даже поста начальника оперативного управления [Генерального штаба]»[uuuuuu] .

Такая забота Урбанского о продвижении Редля могла свидетельствовать и о неуютных ощущениях нового начальника при столь влиятельном заместителе – и о желании отделаться от него, вытолкнув Редля на повышение. Мы, к сожалению, не знаем нюансов личных отношений Урбанского с Редлем, но высказанное нами предположение вполне обычно для таких ситуаций.

Так или иначе, но последующее повышение Редля задержалось еще на два года.

29 сентября 1911 года Италия объявила войну Турции – из-за колоний в Северной Африке, ныне – Ливии. Война затем продолжалась больше года – ввиду упорного нежелания младотурецкого правительства признать поражение и пойти на мирные переговоры.

К тому времени мало что осталось от лозунгов младотурецкой революции: «это был идеал, не имеющий способов воплощения в жизнь. Народы, с которыми турки в течение долгих веков плохо обращались и представители которых часто становились жертвами кровавой резни, не могли за ночь превратиться в братьев. Ненависть, ревность и религиозные предрассудки прошлого [vvvvvv] все еще делали Турцию смесью воинствующих кланов. Кроме того, разрушительные войны и потери больших территорий Турецкой империи разрушили престиж новой демократии »[wwwwww] .

Тяжелое положение Турции повлияло на консолидацию союза балканских государств – с целью окончательного изгнания турок с европейских территорий.

Тайные переговоры при деятельном участии российских послов и, главным образом, военных атташе завершились к весне 1912 года[xxxxxx] .

Они велись с ведома и при участии Франции, которая взялась финансировать будущую войну: одно из решающих свиданий болгарских и сербских дипломатов произошло в Париже в присутствии французского министра иностранных дел де Сильва[yyyyyy] .

В ноябре 1911 года ушел с руководства Австро-Венгерским Генеральным штабом генерал Конрад фон Хётцендорф, переведенный на пост инспектора армии – это была почетная полуотставка.

Общеизвестно, что это случилось из-за разногласий с австро-венгерским министром иностранных дел графом Алоизом фон Эренталем, но только не совсем ясно, по какому конкретно поводу: Конрад выступал и за превентивную войну против Сербии и Черногории, а также не доверял союзу с Италией, связанной теперь войной с Турцией[zzzzzz] .

Ронге пишет об обеих возможностях:

«Усиленная агентурная деятельность против Италии была начата генштабом еще 24 сентября 1911 г. Она вскоре установила, что, доверяя честности [Австро-Венгерской] монархии, Италия не приняла никаких мер против несомненно заманчивого с нашей стороны удара ей в тыл »[aaaaaaa] .

В то же время: «Настроения в Сербии угрожали катастрофой. Сессия скупщины 1911 г. только что закончилась общей ориентацией на Россию /.../. Надлежало сохранять бдительность »[bbbbbbb] .

В связи со всем этим австрийские разведчики получили долгожданное увеличение финансирования и возможность расширения штатов. Ронге сообщает: «Разведывательное бюро было сильно расширено, важность его службы была признана, и, согласно с желанием бюро, было проведено увеличение его личного состава. Моя агентурная группа значительно выросла и получила некоторую самостоятельность, выразившуюся между прочим в том, что я докладывал непосредственно заместителю начальника генштаба »[ccccccc] .

Вот, значит, когда Ронге добился определенной автономии и от Редля, и от Урбанского – в ноябре 1911 года!

1 мая 1912 года Альфред Редль был произведен в полковники, затем летом стажировался в качестве командира полка непосредственно в Вене, не прерывая прежних служебных контактов, а 18 октября 1912 года уже окончательно покинул Эвиденцбюро, оставив свой пост Максимилиану Ронге[ddddddd] .

Это был крайне напряженный момент – именно в те дни разразилась Балканская война.

Очередной военный переворот в Турции в июле 1912 отстранил от власти младотурков[eeeeeee] . Новое турецкое правительство вступило в мирные переговоры с Италией. Явное падение турецкого престижа укрепляло создававшийся союз Балканских государств[fffffff] .

Осень 1912 года начиналась тревожно. Ронге пишет: «то из Сербии, то из Черногории стали поступать сведения о военных приготовлениях »[ggggggg] .

На рубеже сентября-октября 1912 года на турецких (теперь – албанских) землях, прилегающих к Черногории, вспыхнула очередная резня между мусульманами и христианами. 9 октября 1912 года Черногория объявила войну Турции.

Еще через несколько дней Болгария предъявила общие требования балканских государств к Турции, требующие местной автономии христиан и уравнения их в правах с мусульманами на турецкой территории.

Это заставило турок энергично ликвидировать прежний фронт: 15 октября турецкое правительство подписало мир с Италией; были признаны права итальянцев на все завоеванные ими территории.

17 октября (накануне нового назначения Редля) Турция объявила войну Болгарии и Сербии. В тот же день войну Турции объявила Греция: «мобилизация проходила при общем ликовании как в Софии, так и в Белграде, и в Афинах »[hhhhhhh] .

23 октября российский военный атташе в Вене полковник М.И. Занкевич докладывал в ГУГШ[iiiiiii] о приготовлениях Австрии к войне с Сербией[jjjjjjj] .

Ронге сообщает: «В октябре 1912 г. разведывательное бюро генштаба получило еще и артиллерийскую группу, которая, кроме того, должна была ведать автомобильным делом и воздухоплаванием »[kkkkkkk] .

Далее Ронге писал: «В связи с победоносным продвижением [балканских] союзников в Париже была быстро найдена новая формула, определяющая руководящую линию политики великих держав: „незаинтересованность в балканских событиях“, что должно было означать уже давно согласованное разделение европейской Турции под эгидой России. Это, однако, ни в какой степени не могло быть безразличным непосредственным соседям – Австро-Венгрии, Италии, а также Румынии, и преемник графа Эренталя [lllllll] граф Бертхольд [mmmmmmm] расстроил тонко обдуманный план, использовав для пропаганды самостоятельного албанского государства лозунг „Балканы – для балканских народностей“. Это непосредственно задевало как Сербию, для которой предназначалась Албания, так и косвенным образом всех союзников.

Начиная с середины ноября 1912 г., разведывательное бюро генштаба занималось вопросом поддержки Албании [nnnnnnn] , путем подготовки транспорта, оружия и офицеров-разведчиков »[ooooooo] .

Ронге продолжает: «С начала декабря ежедневно стали поступать сообщения об обратной переброске сербских войсковых частей с театра военных действий в северную Сербию, а также о формировании отрядов против Австро-Венгрии. 5 декабря [1912 года] был отдан приказ о развертывании второй очереди „усиленной разведывательной службы“ против Черногории и Сербии.

Было очевидно, что война или мир зависели от поведения России »[ppppppp] .

26 декабря 1912 года Конрад фон Хётцендорф вернулся на пост начальника Австрийского Генштаба[qqqqqqq] – в связи с обострением международной обстановки, а главное – вследствие отсутствия теперь его главного недоброжелателя, Эренталя.

Лишь чудом балканское ликование не вылилось в общеевропейскую войну, угроза которой, периодически то усиливаясь, то ослабевая, продержалась до начала осени 1913 года – уже после завершения Балканской войны.

Еще 1 октября 1912 года Артур Гизль вступил в командование 8-м армейским корпусом со штабом в Праге[rrrrrrr] . Вслед за этим он пригласил к себе Редля в качестве начальника штаба.

18 октября 1912 года Редль прибыл на новое место службы – в Прагу[sssssss] .

Отбывая из Вены, Альфред Редль оставил Максимилиану Ронге написанный от руки в единственном экземпляре документ под названием «Советы по раскрытию шпионажа». Он представлял собой небольшую 40-страничную переплетенную книжечку, где Редль подводил итоги своей работы и давал некоторые практические советы[ttttttt] .

Именно этот документ упомянет Роуэн, рассказывая о том, как Ронге сличал почерк на формуляре, заполненном на Почтамте получателем писем, с подлинным почерком Редля.

На посту начальника штаба корпуса в Праге Редль пребывал все эти напряженные месяцы – вплоть до мая 1913 года, когда с ним и произошла фатальная катастрофа.

Прежние коллеги Редля, оставшиеся в Вене, прямо накануне майских событий 1913 года, потрясших не только австрийские разведывательные службы, пережили маленький триумф: обзавелись новым служебным зданием и получили лучшие условия для деятельности. Ронге об этом написал так:

«21 апреля 1913 г. разведывательное бюро переехало из старого серого дома во дворе в только что выстроенное здание военного министерства в Штубенринге [uuuuuuu] . С важнейшими документами в руках мы, офицеры, переехали в тщательно оборудованный новый дом, снабженный фотографическим ателье и приемной комнатой, устроенной с соблюдением всех правил предосторожности. Бюро было совершенно изолировано и имело один официальный и один неофициальный выход.

Новое помещение дало, наконец, возможность предоставить приличные условия для работы нашему сильно увеличившемуся количественно личному составу. Чрезвычайно выросли не только моя агентурная группа, но и секторы, занимавшиеся изучением иностранных армий »[vvvvvvv] .

Резко расширился, однако, и фронт работ. Ронге писал, что «группе контрразведки разведывательного бюро пришлось в 1913 г. работать над 8 000 случаев против 300 случаев в 1905 г., причем имелось 560 арестов против 52. Из произведенных арестов почти 7-я часть привела к осуждению.

Для широкого распространения сведений по шпионажу с тем, чтобы приучать к осторожности солдат, мы выпустили на всех языках монархии воззвание „Остерегайтесь шпионов“, которое было распространено в 50 000 экземплярах во всех казармах, в жандармерии и в пограничной охране »[wwwwwww] .

Вот на таком-то фоне и развернулась история с разоблачением Редля.

Теперь понятно, почему Редль был вынужден первоначально послать за письмом на Венский почтамт какого-то своего подручного: его самого, Редля, вообще в то время не было в Вене.

Теперь мы можем разобраться и в том, почему Максимилиану Ронге понадобилось заменить сфабрикованное им второе письмо, провокационно подложенное на Венский почтамт, на рассмотренную нами выше комбинацию третьего и четвертого .

Самое существенное в этой замене – исчезновение двух адресов, предложенных для связи во втором письме.

Парижский был вообще каким-то подозрительным – едва ли, повторяем, не адресом французской контрразведки, а с Ларгье австрийские разведчики и контрразведчики сталкивались еще в 1904-1905 годах, как свидетельствовал сам Ронге.

Чисто случайно, как мы полагаем, появление в Вене первого письма совпало с тем, что Ронге именно в эти месяцы 1913 года основательно разбирался с деятельностью Ларгье. Это и подтолкнуло его, Ронге, на опрометчивое использование имени и адреса Ларгье во втором письме-ловушке. Это же служит аргументом в пользу того, что в тот момент Ронге даже не подозревал, что его противником может оказаться Редль.

Если бы при получении такого письма-ловушки был арестован Редль, то он не только сразу бы понял, что оказался жертвой провокации, рассчитанной на профана, но и сумел бы в этом убедить кого угодно: он сам, Редль, заведомо больше знал о Ларгье в 1904-1905 годах, чем Ронге, поскольку Редль занимал уже тогда одну из ведущих должностей в Эвиденцбюро, а Ронге там еще и не возник на службе. Поэтому предложение к Редлю (именно к Редлю!) выходить на связь к хорошо ему известному шпиону, скомпрометированному сотрудничеством с разными разведками, было абсолютно абсурдным!

А вот перед фабрикацией третьего и четвертого писем Ронге уже понял, что истинным их получателем должен стать не какой-то анонимный Никон Ницетас, а непосредственно полковник Редль – или, по меньшей мере, какой-то иной профессионал, которого не имело смысла вводить в заблуждение использованием имени Ларгье.

А как и откуда Ронге мог уточнить сведения об истинном конечном получателе?

Разумеется, лишь от арестованного получателя второго письма, который не мог не быть сообщником Редля (или пока что, в строгом соответствии с фактами, какого-то другого возможного фигуранта), а попавшись с полученным письмом в лапы к Ронге, не мог не предать свего шефа!

Теперь, забравшись на высоту объективных знаний, не доступную никому из участников событий 1913 года (зато они обладали иной важнейшей информацией, пока еще не известной нам!), мы можем сделать вывод, что против полковника Редля свидетельствовало лишь первое письмо, в котором не было никаких шпионских текстов, а были лишь русские рубли! Все остальное было только поделками Максимилиана Ронге.

Могло ли даже это первое письмо, так и не дошедшее до Редля, послужить основанием для обвинений в шпионаже? Конечно нет – и сочиненная нами история о карточном долге вполне отметала такие даже и не обвинения, а всего лишь подозрения!

Заметим, кроме того, что Редль, скорее всего, так и не сумел получить информацию о том, что же это первое письмо из себя представляло.

Разобрался ли сам Ронге в смысле этого таинственного письма, а если разобрался – то когда именно, нам также выяснить не удастся: эту тайну Ронге унес с собой в могилу, оказаться в которой ему случилось очень нескоро – в 1953 году. К тому времени престарелый генерал Ронге помогал американцам налаживать деятельность австрийской жандармерии и будущей австрийской военной разведки, право иметь которую Австрия восстановила в 1955 году[xxxxxxx] .

Поэтому нам самим предстоит разбираться в смысле совершенно непонятной присылки рублей (притом – безо всяких сопровождающих разъяснений!), выглядящей нелепо и опрометчиво с профессиональной разведывательной точки зрения.

Зато провокационные письма, сфабрикованные Максимилианом Ронге в апреле-мае 1913 года, могли, казалось бы, кого угодно пригвоздить обвинением в шпионаже. С фигурантом, захваченным при получении второго письма (его имя нам еще предстоит назвать!), это удалось, как показывают факты, распрекраснейшим образом!

Однако оказывается, что даже и такой текст, какой имело опубликованное четвертое письмо, нисколько не мог послужить подозрению об измене, если адресатом его оказывался полковник Редль. Это парадоксальное утверждение нам еще предстоит серьезно обосновать.

Пока что (поскольку нам и в дальнейшем предстоит разбираться со смыслом и величиной значительных денежных сумм того времени) целесообразно разобраться в том, что же собою представляли деньги, вложенные в конверты, присланные на имя Никона Ницетаса .

1.4. Прейскуранты предательства и провокации.

Итак, постараемся оценить, что же из себя представляла сумма в 7 тысяч крон в Вене 1913 года, вложенная в конверт четвертого письма.

Приведем свидетельство о тогдашнем уровне заработной платы в Австро-Венгрии: «Юрист с годичным стажем работы в суде получал в то время 70 крон в месяц, молодой учитель в первые 5 лет работы 66 крон, почтовый служащий 60 крон. Асессор венского реального училища до 1914 года получал месячный оклад 82 кроны. Бенито Муссолини, который в 1909 г. был главным редактором газеты „Авениль дель Лабораторе“ в тогда еще австрийском Триесте и одновременно работал секретарем социалистической рабочей палаты, получал за обе работы 120 крон »[yyyyyyy] .

Отметим, что лица, занимавшие упомянутые должности, не только могли вести тогда вполне достойный образ жизни, соответствующий их социальному уровню, но и содержать при необходимости собственные семьи, не слишком бедствуя при этом.

Примером как раз может послужить семья, в которой рос и воспитывался будущий полковник Редль.

Правда, детство Альфреда Редля отстоит довольно далеко по времени от событий 1913 года, но и уровень заработной платы в Австро-Венгрии, и цены за товары и услуги не принципиально изменились в те десятилетия: серьезных кризисов тогда не наблюдалось, а темпы инфляции были ничтожными. Сам полковник Редль вспоминал, что его отец, железнодорожный служащий, получал всего 55 гульденов в месяц[zzzzzzz] .

В результате денежной реформы 1890-х годов гульдены были заменены кронами: по две кроны за один гульден[aaaaaaaa] . Так что правомерно считать, что отец Редля получал 110 крон в месяц. Притом семья, повторяем, была немалой: Альфред был вторым по старшинству из семерых детей.

Уровень их обеспеченности, конечно, оставлял желать лучшего, но, тем не менее, Альфред Редль и его братья и сестры заведомо не выделялись нищетой в среде своих сверстников – все они получили вполне полноценное образование, обеспечившее позднее каждому из них гораздо более комфортный образ жизни.

Один из братьев Редля стал, как и Альфред, армейским офицером, другой – архитектором (для Адольфа Гитлера это, напоминаем, оказалось недостижимым!), третий – юристом, четвертый – железнодорожным чиновником, как и их отец; обе сестры Альфреда Редля стали учительницами[bbbbbbbb] .

К биографии Адольфа Гитлера, пока незримо присутствующего на наших страницах, эти денежные прикидки также имеют прямое отношение: он, будучи одиноким молодым человеком, снимал в 1908-1909 годах отдельную комнату в Вене во вполне приличных квартирах и платил за это по десять крон ежемесячно[cccccccc] .

В то же время (вплоть до апреля 1913 года) Гитлеру насчитывалась (по его собственной воле он нерегулярно получал эти деньги) «сиротская пенсия» как ребенку, утратившему родителей, в размере 25 крон в месяц[dddddddd] – это было совсем немного, но должно было избавлять и от бездомности, и от буквального голода: «Питаться в Вене начала века также можно было очень дешево. Во многих ресторанах предлагался „отличный обед“, причем можно было купить абонемент на 25 посещений за 10 крон, то есть обед стоил 40 геллеров »[eeeeeeee] .

Да и месячные оклады государственных служащих даже самого высшего уровня в то время обычно не превышали тысячи крон.

Месячный служебный оклад самого полковника Редля накануне его гибели составлял менее 700 крон – это следует из приведенных ниже сопоставлений его легальных и нелегальных заработков.

Таким образом, указанные 7 тысяч крон представляли собой баснословную сумму – порядка годового оклада полковника, занимавшего весьма неординарную должность, около десяти годовых окладов школьного учителя, трудившегося в поте лица своего, и более 23 годовых окладов, выплачивавшихся государством таким молодым бездельникам, как Адольф Гитлер!

Ниже, однако, нам будут встречаться и гораздо более высокие гонорары за шпионскую деятельность!

Теперь мы параллельно проиллюстрируем суммы, которыми оперировала в то время другая секретная служба – царская политическая полиция, а также уровень финансов, используемых на личные нужды руководителями российских революционных партий, против которых и боролась эта полиция.

Привлечение таких примеров целесообразно не только потому, что качество жизни интеллигентных слоев в тогдашних Австро-Венгрии и России было сопоставимым, но и потому, что эти слои близко пересекались: деятельность российских революционеров протекала в те годы преимущественно в эмиграции – во Франции, Швейцарии, Германии, а также и в Австро-Венгрии – там же в Вене, в Кракове, в Поронине и других местностях, в особенности прилегающих к российской границе[ffffffff] .

Оппозиционные круги в обеих державах тесно взаимодействовали друг с другом, да и II-й Интернационал, объединявший тогда всех социалистов, существовал и пытался энергично функционировать еще с 1889 года.

С другой же стороны, рубль был тогда свободно конвертируемой валютой и соответствовал, напоминаем, примерно 2,7 кроны.

Итак, рассмотрим карьеру знаменитого полицейского провокатора Евно Азефа (1869-1918), он же – создатель Партии социалистов-революционеров (ПСР) и руководитель ее террористической Боевой Организации (БО).

В 1892 году молодой Азеф, будучи вполне частным лицом, выехал из Ростова-на-Дону в Германию и поступил на учебу в Политехнический институт в Карлсруэ. Весной 1893 года, оставшись без средств к существованию, Азеф в письме в Департамент полиции предложил свои услуги как информатора о настроениях и намерениях многочисленной российской диаспоры в Европе, испросив при этом 50 рублей жалования в месяц – они вполне покрывали его тогдашние потребности. Соглашение состоялось.

50 рублей (т.е. 135 крон) приблизительно соответствовали начальному месячному окладу квалифицированного инженера, только что завершившего учебу – так было и в России, и в Австро-Венгрии; инженер в начале ХХ века – это был весьма немалый уровень!

Азеф, параллельно с учебой, стал активно внедряться в эмигрантскую политическую жизнь, демонстрируя себя убежденным сторонником террора. Его донесения в Петербург вызывали чрезвычайный интерес в Департаменте полиции. В 1896 году на одном из его писем была начертана такая резолюция: «Сообщения Азефа поражают своей точностью, при полном отсутствии рассуждений »[gggggggg] .

Женившись на революционерке Л.Г. Менкиной (по другим сведениям – Генкиной; при замужестве она приняла фамилию мужа), жившей в Дармштадте, Азеф перевелся в Дармштадтский Политехникум. Вскоре в молодой семье родился первый сын.

В 1899 году Азеф, завершив учебу в Германии и немного поработав по специальности, переехал в Москву и поступил на службу инженером.

Судя по позднейшим воспоминаниям коллег-инженеров, Азеф, несмотря на небольшой стаж, оказался блестящим специалистом[hhhhhhhh] . С собой он привез и хорошие рекомендации от революционеров зарубежных к революционерам московским. По линии Департамента полиции он поступил в прямое подчинение к С.В. Зубатову (1864-1917) – начальнику Московского Охранного Отделения.

Азеф после приезда в Москву получал уже от Департамента полиции 100 рублей в месяц, а с 1900 года стал получать и 150 (плюс наградные к Рождеству и к Пасхе).

В ноябре 1901 года Азеф снова выехал за границу – со всем семейством: женой, обоими сыновьями (второй только что родился) и кормилицей младенца.

По служебной линии это представлялось как командировка в Берлин по делам фирмы. На самом же деле Азеф уволился и по специальности больше не работал. Первое время в Германии он появлялся на заводах и выполнял для них бесплатно какую-то работу, имитируя для революционеров продолжение профессиональной деятельности и объясняя тем самым источники своих доходов. Все же свои силы он направил на создание новой политической партии – упомянутой ПСР.

От Департамента полиции с момента отъезда за границу ему было установлено жалование уже 500 рублей в месяц (а сверх того оплачивались дорожные и прочие сверхурочные расходы) – это совершенно баснословная сумма, примерно в 10 раз превышающая зарплату упомянутых начинающих инженеров.

В конце же деятельности, в 1906-1908 годах, казенное жалование Азефа дошло до 1000 рублей в месяц – это было на уровне товарища (заместителя) министра внутренних дел и выше директора Департамента полиции[iiiiiiii] !

Для сравнения укажем, что накануне и в начале 1905 года Ленин и другие «генералы» большевистской партии – члены и агенты ЦК РСДРП[jjjjjjjj] (всего 11 человек) получали от партии по 100 рублей на каждого в месяц (независимо от их семейного положения, образа жизни и возможностей побочного заработка)[kkkkkkkk] .

Официально и содержание Азефа от его партии было примерно на таком же уровне – он получил постоянный оклад в 125 рублей в месяц[llllllll] . Так было с лета 1902 года, когда ПСР уже сформировалась и добилась популярности – проведением громких террористических актов! Деньги от многочисленных сочувствующих спонсоров широко потекли тогда в партийную кассу, а Азеф перестал изображать из себя командированного инженера.

Все это, как видим, намного превышало уровень доходов тогдашнего зарубежного коллеги русских революционеров – социалиста Бенито Муссолини! Но он занимался тогда не столь подрывной и опасной, а следовательно – и не такой выгодной деятельностью!

В то же самое время в руках Азефа оказалось практически бесконтрольное использование средств БО, с 1903 года находившихся в его полном распоряжении.

Одновременно и его жена, состоявшая официальным представителем ПСР в Париже, имела доступ к партийным деньгам, которыми она «пользовалась без всякого контроля »[mmmmmmmm] .

Последнее, однако, едва ли поддается однозначной трактовке, поскольку «Азеф ругал жену за каждую копейку, был противником любых трат, внешне они жили весьма скромно, хотя сам Азеф любил удобства, хорошие костюмы, короче говоря, „жизнь“ во всех ее проявлениях »[nnnnnnnn] .

Уникальное финансовое положение Азефа вполне соответствовало его личному политическому влиянию: в 1903-1908 годах он ревниво следил за тем, чтобы самолично решать, кто из российских государственных деятелей должен стать объектом нападения его террористов – и блистательно организовывал эти нападения.

А уж чьи желания и намерения он при этом выполнял – это по сей день остается предметом пересудов в исторической литературе!

После разоблачения Азефа в 1908 году БО не сумела совершить практически ни одного террористического акта, а в 1917 году ПСР – самая массовая партия в тогдашней России! – оказалась полным политическим банкротом!

Если у кого-нибудь возникло нечто вроде сочувствия к партии эсеров, оказавшейся жалкой игрушкой в лапах такого монстра, как Азеф, то мы в утешение сообщим, что другие партии оказывались едва ли в лучшем положении. Там, конечно, не было своих Азефов (Азеф – личность не менее уникальная, чем какой-нибудь, например, Наполеон Бонапарт!), но зато царило засилье гораздо более мелких агентов, целиком опутывавших всякую партийную деятельность.

Вот, например, большевики.

В декабре 1913 года некий Матвей Бряндинский докладывал в Департамент полиции о работе, проделанной им в этой партии: «я принял на себя заведование общепартийным транспортом либеральной литературы из-за границы в Россию и рассылкой ее по местным организациям. За этот период деятельности, продолжавшийся с сентября 1909 г. по сентябрь 1911 г., пользуясь близостью к центру партии, я получил возможность освещать направление как общепартийной политики, так и отдельных ее фракций /.../. Собрал сведения о личности учеников партийной школы, устроенной Лениным около Парижа, ко времени их возвращения в Россию, что дало возможность по ним проследить и уничтожить остатки или зародыши организаций, в которых они начали работать. /.../

Указаны петербургские, московские и тифлисские делегаты, хотевшие поехать на общепартийную конференцию, которая состоялась [в Праге] в январе 1912 года. Громадные средства, затрачиваемые партией на доставку нелегальной литературы в Россию, пропали даром, так как она или гнила на границе, или же доставлялась в петербургские и московские охранные отделения, и лишь незначительная часть рассылалась по местам, причем адреса получателя служили путеводной нитью для раскрытия местных организаций »[oooooooo] .

Понятно, что контрагентами Бряндинского были не сплошные идиоты. Он был заподозрен в предательстве, сначала – отстранен от ответственной работы, затем – публично разоблачен, но скрылся от революционеров, а в 1913 году уже пребывал не у дел.

Зато трудились другие – и в значительном количестве: «К концу 1910 г. в агентуре Московского охранного отделения насчитывалось 17 человек, работавших среди социал-демократов »[pppppppp] – и занимали они там тогда вовсе не рядовые должности!

В 1912 году, например, Московское областное бюро РСДРП состояло из тройки: Р.В. Малиновский, Д.И. Курский (будущий нарком юстиции в 1918-1928 годах) и А.А. Поляков. Поскольку носителями таких достаточно своеобразных фамилий нередко оказываются евреи, то подчеркнем, что никто из этих троих евреем не был – в отличие от Азефа.

Знаменитый Малиновский, помимо прочего, был в 1912-1914 годах членом большевистского ЦК, в конце того же 1912 года был избран депутатом Российской Государственной Думы и председательствовал там в социал-демократической фракции.

Малиновского и Полякова разоблачили позднее как агентов полиции; еще позднее, в 1918 году, оба были расстреляны по приговорам Революционного трибунала[qqqqqqqq] .

Малиновский был человеком с неясным происхождением и уголовным прошлым: не известно, жил ли он под подлинным собственным именем; был не то поляком, не то немцем; числился русским дворянином; образованность его намного превышала уровень, соответствующий его официальной биографии; в юности он неоднократно судился за кражи – в том числе со взломом.

С 1905 года Малиновский трудился рабочим-металлистом и активно участвовал в политике. Начал сотрудничать с полицией летом 1910 года, будучи уже видным партийным и профсоюзным деятелем.

Поначалу ему был положен незавидный оклад от Департамента полиции – 50 рублей в месяц[rrrrrrrr] , как и начинающему Азефу.

Затем полицейские гонорары Малиновскому стремительно росли – в соответствии с бурно развивающейся его политической карьерой: «До 1 февраля 1913 г. Малиновскому платили 400 руб. в месяц, затем 500. Поездки оплачивались особо. /.../ Само собой, оплачивались и ресторанные счета »[ssssssss] . Все это – независимо от денежного содержания Малиновского от большевистской партии (чисто предположительно – порядка сотни рублей в месяц) и весьма значительного государственного жалованья, которое ему выплачивалось, как и всем депутатам Думы, в размере 350 рублей ежемесячно[tttttttt] .

В итоге получалось немногим меньше, чем зарабатывал Азеф в свои лучшие годы!

Карьера Малиновского обрушилась в мае 1914 года: по требованию российского заместителя министра внутренних дел В.Ф. Джунковского (1865-1938) Малиновского уволили из секретных сотрудников и вынудили сложить с себя полномочия думского депутата, затем он должен был эмигрировать.

На прощание Малиновскому дали обещание в Департаменте полиции хранить в секрете прошлое сотрудничество и выдали «выходное пособие» в размере шести тысяч рублей[uuuuuuuu] – более 16 тысяч крон!

Джунковский же самолично распустил слух о том, что Малиновский был агентом полиции[vvvvvvvv] – это был сильнейший ход в политической интриге, не разгаданной до сего времени.

25 мая 1917 года Ленин признал, что долгое время (вероятно, до начала 1917 года ) не верил в провокаторство Малиновского. Публикация сведений об этом агенте полиции, начиная с марта 1917 года, исчерпывающим образом исключила возможность сомнений на эту тему[wwwwwwww] .

Оставим теперь странный мир российских революционеров – самоотверженных борцов за народное счастье! – и вернемся к заурядным и незаурядным шпионам.

2. Маски сорваны!

2.1. От почтамта до отеля.

Продолжим прерванное повествование Роуэна:

«Неподалеку от главного почтамта, на площади Фляйшмаркт, находилось небольшое отделение полиции. Ронге приказал проложить линию связи между окошечком по выдаче почты до востребования и этим полицейским участком. Почтовый чиновник, в случае если кто-нибудь спросит про эти письма, должен будет просто нажать на кнопку. Выдачу писем он был обязан затянуть по возможности подольше. В полицейском участке день и ночь дежурили два детектива, в обязанности которых входило сразу же бежать на почту и задержать получателя писем » [xxxxxxxx] .

Детективы не должны были, конечно, дежурить день и ночь , поскольку Венский почтамт имел и в 1913 году, как и во всякие другие времена, вполне определенные дни и часы работы – отнюдь не круглосуточной.

Описанные ниже события как раз и происходили незадолго до закрытия Почтамта около 18 часов в субботу, 24 мая 1913 года: почтовая служащая, непосредственно передавшая корреспонденцию получателю, рассказывала об этом репортерам через несколько дней после происшедшего[yyyyyyyy] .

Электрический звонок, проведенный в соседний полицейский участок, почти повсеместно фигурирует в повествованиях о Редле; упоминает о нем и Урбанский, но у него звонок был проведен всего лишь в соседнее помещение Почтамта, где и дежурили сыщики[zzzzzzzz] .

Нет, однако, этого пресловутого звонка у Ронге, написавшего, как уже было процитировано, лишь о наблюдении за почтовым окошком для выдачи корреспонденции до востребования.

Роуэн продолжает:

«Минул март, затем апрель, однако письма никто не спрашивал. Но на восемьдесят третий день ожидания звонок, наконец, ожил. Это было в субботу, 24 мая, пополудни. Одного из детективов в этот момент в комнате не было, другой мыл руки. И все же через две минуты они бегом отправились в почтамт, пересекая переулок Постгассе.

Почтовый чиновник сказал, что они опоздали, так как получатель писем уже ушел, свернув налево »[aaaaaaaaa] .

А могло ли быть по-другому, если нужно было успеть среагировать, выскочить наружу, а затем уже среди людей, еще находившихся на Почтамте или уже вышедших оттуда, сразу правильно опознать лицо, только что получившее письмо-ловушку?

Ясно, что такое было невозможно даже и без того, чтобы одного сыщика в комнате не было , другой мыл руки или же, как рассказано у Цвейга, пил пиво !

И куда это налево ? Как это мог проследить почтовый служащий, сидящий на своем рабочем месте? Сам, что ли, кинулся вдогонку за получателем?

Схватить получателя или начать следить за ним можно было лишь находясь непосредственно рядом – в зале для публики, куда выходят окошки для обслуживания посетителей, то есть тогда, когда преследуемый еще только получал письмо.

Так оно, на самом деле, и происходило – об этом и рассказывала репортерам упомянутая почтовая служащая, взволнованная столь непривычным интересом к ее собственной персоне.

Подошедший к окошку незнакомец протянул к ней лист бумаги, на котором было написано: «Никон Ницетас».

В соответствии с полученной инструкцией она постаралась привлечь к этому внимание окружающих:

– Никон Ницетас? – переспросила она громко.

Вопрос был вроде бы оправдан желанием правильно удостовериться в написании нетипичного для Австрии имени. Но, поскольку на бумажке все было ясно написано, то фактически никакого уточнения и не требовалось – и незнакомец ничего в ответ не сказал, явно не желая продолжать диалог. Ей оставалось приступить к поиску требуемой корреспонденции на соответствующих полочках «до востребования». Она занималась этим по возможности долго, но, в конце концов, протянула получателю найденные письма – артиклем в немецком тексте подчеркнуто множественное число! Клиент расписался на формуляре о получении – и покинул почтамт[bbbbbbbbb] .

Вот это и есть обещанное нами выше свидетельство о том, что в данный момент писем было по меньшей мере два!

Никаких сыщиков служащая, конечно, в тот момент не видела – и не должна была видеть, если они действовали строго профессионально!

Чем же объясняется явная задержка, проявленная ими? Это – очередная загадка «Дела Редля», на которую предстоит найти ответ.

Так или иначе, кто-то из сыщиков обязан был находиться непосредственно в зале для публики на Почтамте.

Всего их было трое – именно такое число сыщиков указывается в последующих свидетельствах. Наверняка они сменяли друг друга, дабы не мозолить глаза почтовым работникам, посторонней публике, а главное – потенциальному объекту преследования. Каждый из них изображал никуда не спешащего посетителя, разбирающегося с разнообразными почтовыми формулярами – такие нередко забредают на почту.

Упомянутая почтовая служащая сработала вполне удовлетворительно; сыщик, дежуривший в зале, зафиксировал объект наблюдения, наверняка видел и запомнил его и последовал за ним – иначе было бы невозможно заметить и зафиксировать отъезжающее такси!

Не исключено, что и звонок в полицейский участок, повторяемый с упорной назойливостью в большинстве публикаций о Редле, также имел место быть: двое свободных от непосредственной слежки участников операции вполне могли коротать время именно там.

В тексте у Урбанского, как упоминалось, все же более правдоподобно сообщено, что звонок был проведен в соседнее помещение Почтамта, где и находились сыщики[ccccccccc] .

Если ничего не происходило, то один из них безо всякого звонка периодически выходил на рабочую позицию – в очередной раз сменить находившегося там. Звонок же, по сигналу сыщика, дежурившего в зале, или прямо по сигналу все той же почтовой служащей, ведающей корреспонденцией «до востребования», должен был нажать кто-то из ее коллег, работавших рядом с ней – или даже она сама.

Вот затем и могли происходить нелепые сцены с мытьем рук и даже выпиванием пива – дело-то происходило не пополудни , а уже прямо перед закрытием Почтамта и завершением дежурства!

Но такая халатность могла быть, повторяем, и вынужденной выдумкой борзописцев, пытавшихся объяснить необъяснимую растерянность сыщиков. Так или иначе, но вся эта «тройка» не успела или не сумела целиком сгруппироваться для последовавшего затем.

Затем же произошло то, к чему они оказались в ту минуту не готовы: преследуемого ожидало такси с работающим мотором, он вскочил в машину – и был таков[ddddddddd] !

Далее рассказ Роуэна вновь приобретает определенные черты правдоподобия:

«На улице они заметили отъезжающее такси. Других автомашин даже вдали не было видно. В течение двадцати минут они не решались сдвинуться с места, как проштрафившиеся школьники, опасающиеся получить взбучку от своего учителя. По иронии судьбы эта растерянность их-то и выручила. Около них появилось такси – по всем признакам то же самое, которым воспользовался получатель писем. Подойдя к водителю, они спросили, куда это он отвез „своего друга“ – человека, который сел в его автомашину минут двадцать назад.

– В кафе „Кайзерхоф“, – ответил тот.

– Мы тоже поедем туда, – обрадованно произнес один из детективов »[eeeeeeeee] .

Здесь, очевидно, просто ошибка перевода: водитель такси возил, конечно, не «своих друзей». А вот посторонним прохожим, не желающим признаваться в том, что они – сыщики, вполне удобно было спросить в данном случае у водителя, куда он отвез их друга .

«Во время поездки они тщательно осмотрели сиденья и пол автомашины, но, кроме небольшого чехольчика из замши от перочинного ножа, ничего не нашли. В это время дня в кафе было почти совсем пусто. Вне всякого сомнения, мужчина пересел тут на другую машину для подстраховки. Неподалеку они увидели стоянку такси. Там детективы узнали, что примерно полчаса назад некий господин уехал оттуда в гостиницу „Кломзер“ »[fffffffff] .

Маршрут преследуемого, включающий смену двух такси и потерю чехольчика от ножика в первом из них, подтверждает и Урбанский. У него лицом, указавшим сыщикам на гостиницу «Кломзер», назван один из шоферов такси на стоянке у кафе «Кайзерхоф», якобы случайно услышавший адрес, названный пассажиром, садившимся в другую машину[ggggggggg] . Можно ли поверить в такую небрежную неосторожность разведчика-полковника?

Гораздо проще, но тоже не слишком правдоподобно, то же самое изложил Николаи, писавший, напоминаем, раньше почти всех остальных (кроме Конрада), но не бывший в 1913 году непосредственным участником происходившего в Вене (используем в этот раз опубликованный русский перевод): «Поступившее по этому же адресу письмо было однажды вечером получено мужчиной, личность которого, вследствие неблагоприятного стечения обстоятельств, тотчас же установить не удалось. Он уехал в автомобиле, и наблюдавший уголовный чиновник смог установить лишь номер этого автомобиля. Он последовал за ним в другом автомобиле, но нагнал его лишь тогда, когда седок уже вышел »[hhhhhhhhh] .

Отметим на будущее, что с момента получения писем и до расписанного ниже появления сыщиков в гостинице «Кломзер» прошло никак не менее часа.

Все это время поведение Редля никак не контролировалось разыскивавшими его агентами, а ведь где-то и что-то он в это время делал: вполне возможно, например, что с кем-то встречался и о чем-то договаривался.

Если исходить из прямого маршрута Редля (Глвпочтамт – «Кайзерхоф» – «Кломзер»), то его собственные переезды в различных автомашинах едва ли заняли в сумме более четверти часа. Но если маршрут был иным, то за этот приблизительно час он мог исколесить пол-Вены: ведь водитель предположительно второго такси, перевозившего Редля из «Кайзерхофа» в «Кломзер», не был ни разыскан, ни допрошен – или, наоборот, допрошен, но сообщил нечто, совершенно не соответствующее окончательно принятой и обнародованной версии.

Во всяком случае, не опубликовано никаких сведений, полученных, возможно, от этого шофера.

Ронге пишет о событиях этого же дня: «Было установлено, что Редль приехал из Праги в Вену на автомобиле »[iiiiiiiii] . Позднейшие комментаторы «Дела Редля» дружно писали о том, что Редль имел собственный автомобиль (тогда это было довольно вызывающей роскошью для полковника, обеспеченного лишь государственным окладом) и повсюду разъезжал со своим шофером[jjjjjjjjj] .

Урбанский вносит уточнение в эти сведения: оказывается, что машина, на которой Редль разъезжал в те дни, не была еще им куплена, а была предоставлена Редлю для пробного использования одной из фирм, торгующих автомобилями, – в расчете на то, что Редль затем решится на покупку[kkkkkkkkk] .

В любом варианте подтверждается, что вечером в пятницу 23 мая Редль выехал на этой машине из Праги в Вену[lllllllll] . Думается, однако, что эта поездка подчеркивает пижонство новоявленного автомобилиста Редля. Путь от Праги до Вены по современным дорогам достигает 310 километров; тогда было больше, а главное было в том, что в 1913 году по дорогам во множестве селений безмятежно прогуливались дети и собаки, куры и гуси, овцы и коровы. Приятного в таком путешествии было немного. Собственная машина помогла, конечно, Редлю при бегстве от Почтамта, но вслед за тем превратилась для него в очевидную обузу; об этом позднее.

Резонно было бы предположить, что Редль, принявший меры предосторожности, дабы не попасть под наблюдение и не быть задержанным при получении писем, решил воспользоваться совершенно посторонним такси, чтобы быстро отъехать от Почтамта, затем где-то неподалеку от места, заранее условленного с собственным шофером, покинуть это такси, принять дальнейшие меры предосторожности (например, войти в один вход в кафе – выйти в другой, пройти проходным двором на следующую улицу или сделать что-то иное в таком же роде), гарантированно оторваться от слежки (ведь других-то машин за первым такси не последовало, что, конечно, Редль был обязан проверять!) и, не привлекая ничьего внимания, оказаться в итоге в салоне собственного автомобиля. Даже его шофер мог ничего не знать при этом, чем же занимался его шеф до посадки в машину.

Такая гипотеза вполне объясняет отсутствие результатов допросов второго водителя такси – такого водителя просто не существовало!

Зато возникают две следующие загадки.

Первая: куда же подевался позднее собственный шофер Редля вместе с машиной?

Ведь ни о шофере, ни о машине больше нет никаких упоминаний. Редль затем перемещался по Вене пешком, а вечером накануне смерти просил помощи для отъезда в Прагу (об этом будет рассказано), что выглядит весьма странным при наличии у него машины! Не мог же он, например, в столь критический момент, 24 мая, отправить машину назад в фирму, временно ее ему предоставившую! А может быть и мог?..

Вторая: как же детективы разыскали Редля в отеле «Кломзер», если при описанном ходе событий они никак не могли этого сделать? Ведь легендарные персонажи, якобы сообщившие сыщикам не только о втором такси, но и о цели его следования, лишены малейшего правдоподобия! И, однако, сыщики прямо направились от «Кайзерхофа» к «Кломзеру»!

Отметим также и то, что действия самих детективов – с момента получения писем таинственным незнакомцем и вплоть до нижеследующего эксперимента с чехольчиком от ножичка – также ничем и никак не документированы, кроме якобы их собственных рассказов.

Далее, согласно Роуэну, сыщики «отправились в гостиницу [«Кломзер»] и спросили портье, не приезжал ли кто-либо за последние полчаса на такси. Таких оказалось несколько человек – постояльцы номеров четвертого, одиннадцатого, двадцать первого и первого (в номере первом остановился полковник Редль).

Один из детективов передал портье кожаный чехольчик от карманного ножичка и попросил его любезно спросить этих людей, не потерял ли его кто-нибудь из них. /.../

Вскоре элегантный господин в хорошо сшитом костюме спустился по лестнице и передал портье свои ключи. Это был постоялец из номера первого.

– Простите, – обратился к нему портье, – не потерял ли господин полковник этот чехольчик? – и он протянул ему серый кожаный чехольчик от карманного ножичка.

– Что? Ах да. Конечно, это мой. Спасибо.

Однако тут же задумался. Где он в последний раз пользовался этим самым ножичком? И вспомнил: в первом такси, когда доставал из конвертов деньги. Он бросил испытующий взгляд на портье, который вешал на гвоздик ключи (неподалеку был лишь мужчина, увлекшийся чтением газеты). Редль сунул чехольчик в карман и пошел к двери.

Детектив, читавший газету, подбежал к телефонной будке и набрал номер 123408 – секретный номер государственной полиции в Вене. Несколько сбивчиво он доложил о событиях, произошедших за последний час. Залежавшиеся письма получены, их получатель воспользовался двумя такси, чтобы отвлечь возможное наблюдение, но по неосторожности оставил в одном из них чехольчик от перочинного ножичка. Этот чехольчик оказался собственностью Альфреда Редля – в чем он признался в присутствии свидетелей. А этот Редль – не кто иной, как известный полковник Редль, начальник штаба 8-го армейского корпуса, дислоцирующегося в Праге.

Можно представить себе, какое впечатление произвело это известие на сотрудников австрийской секретной службы. Их бывший начальник и учитель, на которого они старались быть похожими! »[mmmmmmmmm] .

Бывший ученик Редля, майор Максимилиан Ронге, и оказался, как мы уже знаем, во главе охоты на своего бывшего учителя. Сам он постарался несколько отстраниться от непосредственного руководства операцией, проводимой против его бывшего шефа: формально ее возглавил начальник Венской полиции Эдмунд фон Гайер.

Тут должны были играть роль и другие, более прозаические моменты: у контрразведки постоянно не хватало ни людей, ни средств – на это сильно жаловался Ронге. Он же и отметил:

«Светлым моментом были хорошие отношения с полицейским управлением г [орода] Вены. Начальник этого управления содействовал совместной работе толково и предупредительно.

Если бы все гражданские учреждения относились хотя бы приблизительно так к генштабу, как полицейское управление г. Вены, то в монархии дела обстояли бы совсем по-иному и многого можно было бы избежать. Не было даже малейших расхождений, все обдумывалось совместно и также совместно проводилось в жизнь. Все клеилось, и обе стороны радовались успехам.

Не менее сердечными были мои отношения с венским прокурорским надзором, а также и с теми чиновниками венского высшего судебного трибунала по уголовным делам, с которыми я входил в соприкосновение как военный эксперт »[nnnnnnnnn] .

Так уж почему-то сложилось, что Венское полицейское управление оказалось как бы полноценным филиалом военной разведки и контрразведки, что получалось далеко не в каждой стране.

Например тот же Батюшин, возглавлявший русскую разведку и контрразведку в Варшаве, сожалел: «Постоянной головной болью для руководителя являлось все, связанное с установлением правильных служебных отношений с сотрудниками пограничных и таможенных служб и особенно – с жандармскими и полицейскими чинами »[ooooooooo] .

Позднее дошло до того, что в мае 1914 года, незадолго до начала войны, Ронге предложил даже всю контрразведывательную деятельность возложить на Венское полицейское управление.

Можно предполагать, что Ронге и сам собирался тогда перейти в полицию, дабы выйти из-под давления армейского начальства, с запозданием возмутившегося «Делом Редля» – к этому нам предстоит возвращаться. Но эта хитроумная реорганизация также встретила противодействие высшего руководства – и не состоялась[ppppppppp] .

Однако Редль, бывший предшественником Ронге, также должен был иметь отличные отношения и с полицией, и с прокуратурой; последнее мы наглядно продемонстрируем.

Это обстоятельство и должно было затруднить планирование операции по аресту Редля – ее необходимо было до последнего момента сохранять в глубокой тайне: Редль, обладавший несомненным авторитетом и в аппарате контрразведки, и у венской полиции, мог получить неожиданную поддержку у кого-либо из уважающих его и симпатизирующих ему людей. Так оно, по существу, и получилось!

Учитывая все эти противоречивые обстоятельства, можно заключить, что сыщики, дежурившие на Почтамте 24 мая, не знали, кого им предстоит арестовывать. И вот в тот момент, когда им надлежало перейти к решительным действиям, кто-то из них, почти наверняка, и обнаружил, что непосредственным объектом является не кто-нибудь, а сам полковник Редль, еще полгода назад царивший над венской полицией и бывший для нее непререкаемым авторитетом! – ведь начальство , как известно, нужно знать в лицо !

Естественно, что сыщики растерялись, чем дополнительно и объясняется все происшедшее у Венского почтамта!

Преследуемый был безнадежно упущен!

Сыщикам не оставалось ничего иного, как лихорадочно совещаться между собой о том, что же теперь предпринимать: ведь приказ есть приказ !

На их счастье – и в этом все, писавшие о «Деле Редля», не ошибаются! – на площадь у Почтамта вернулось такси, увезшее преследуемого.

Преследование продолжилось, но окончательно зашло в тупик у кафе «Кайзерхоф».

Теперь сущикам оставалось лишь звонить по телефону и каяться перед начальством. Можно вообразить, какой нагоняй они получили!

Ронге так писал о событиях этого дня:

«25 мая [qqqqqqqqq] поздно вечером я пошел домой обедать. Не успел я войти в квартиру, как раздался звонок по телефону. Статский советник Гайер телефонировал мне: „Пожалуйста, придите ко мне в бюро. Случилось что-то ужасное“. Я бросился в первый попавшийся вагон трамвая [rrrrrrrrr] .

Оказалось, что к концу дня письма были взяты с почты господином в штатском. Три сыщика последовали за ним »[sssssssss] – далее у Ронге все то же бегство преследуемого на такси и возвращение последнего назад. Но, согласно Ронге, в такси обнаружился не только утерянный футлярчик, но и таксист будто бы заявил, что отвез пассажира прямиком в «Кломзер»: этим враньем Ронге заменил истинный ход событий, при котором лишь он один и знал в тот момент, где теперь следовало искать Редля.

Заметим, что Ронге в общем избегал сообщать сведения, которые могли быть опровергнуты другими конкретными свидетелями, хотя изредка он и ловится на подобном. Не исключено, что и описанное удивление Гайера не придумано Ронге – и Гайер также не был в курсе того, против кого проводится операция. Но тогда и сыщики, потерявшие след Редля, могли его вновь отыскать, лишь получив соответствующие указания от Гайера, который, в свою очередь, мог выдать эти указания только после выяснения отношений с Ронге.

Последний же, уже давно прекрасно понимая, за кем он конкретно охотится, и должен был знать то, что Редля следует искать в «Кломзере»: ведь если прислуга в этом отеле прекрасно знала Редля в лицо и знала его должность в Праге, то Редль уже был постоянным клиентом данного отеля при приездах в столицу после осени 1912 года. Ронге же был обязан выяснить это обстоятельство еще накануне прибытия Редля в Вену.

Но если все так и происходило, то это означает, что сыщики, преследующие Редля, могли объявиться в отеле «Кломзер» лишь существенно позже, чем через час после получения писем на Почтамте – только тогда, когда Ронге и Гайер выяснили отношения между собой и направили затем сыщиков по верному следу.

Далее у Ронге – аналогичное описание сцены опознания: «Сыщики отправились в гостиницу, где один из них спросил портье, кто из постояльцев приехал недавно на такси.

„Начальник штаба пражского корпуса, полковник Редль“ – ответил портье.

Сыщик уже подумал, что портье неправильно показал, как вдруг этот самый постоялец, которого он преследовал с самой почты, стал спускаться с лестницы. Сыщик быстро подошел к нему и спросил:

„Не вы ли, г [осподин]н полковник, потеряли этот футляр?“

Редль ответил, что он, и все сомнения рассеялись. В то время как два сыщика последовали за вышедшим полковником, третий поспешил со своим сообщением к статскому советнику Гайеру.

Услышав сообщение, что многолетний член нашего разведывательного бюро, военный эксперт на многочисленных шпионских процессах, разоблачен как предатель, я окаменел »[ttttttttt] .

Последнюю фразу мы уже цитировали и постарались показать, что окаменение это, вполне понятное по смыслу и сути, должно было произойти существенно раньше – когда на Венском почтамте и был задержан первый получатель шпионских писем, выдавший затем Редля в своих последующих показаниях!

Ошибка Ронге в дате, которую мы выделили в начале данного фрагмента его текста, значительно серьезнее, чем упомянутые ошибки в годах, допущенные Николаи и Урбанским – там это было лишь нелепым проявлением слабости памяти, хотя вовсе и не случайно то, что память у разных свидетелей регулярно давала сбои при воспоминаниях об этой истории!

Отметим также и то, что эту ошибку Ронге разделяет с ним же и Урбанский: согласно его тексту события на Почтамте происходили не только в 1912 году (на эту погрешность мы уже не в первый раз обращаем внимание!), но и датой у него тоже указано 25 мая[uuuuuuuuu] . 25 мая 1913 года указано также еще одним непосредственным участником тех событий – о нем существенно ниже.

Эта общая ошибка нескольких очевидцев тоже может, конечно, в принципе объясняться общей лихорадкой памяти у всех участников этого грязного дела. Однако она имеет дополнительную очень серьезную смысловую нагрузку.

Согласно общепринятой легенде о Редле, на все последующие события от момента его разоблачения предъявлением футлярчика и до самоубийства ушли совсем немногие часы. На самом же деле, если разбираться в продолжительности каждого из эпизодов и в их смысловой последовательности (как мы это делали до сих пор и намерены так же продолжать), то на них должно было затратиться гораздо дольшее время – в сумме, примерно, на целые сутки больше.

Эти лишние сутки совершенно уничтожают достоверность легенды. Например человек, приложивший себе пистолет ко лбу, едва ли будет раздумывать целые сутки, прежде чем нажать на спуск!

Поэтому всем свидетелям, причастным и к началу, и к завершению операции (а их оказалось очень немного!), позднее приходилось врать в ту или другую сторону: либо сдвигать смерть Редля на сутки раньше, чем это в действительности произошло, либо отодвигать начало операции на сутки позднее.

Ронге, Урбанский и не названный нами пока третий свидетель избрали вторую из этих возможностей. Но события, рассказанные ими, не могли происходить 25 мая 1913 года просто потому, что этот день пришелся на воскресенье, а по воскресеньям Почтамт был закрыт.

Указанная ими дата противоречит и всем прочим сведениям, опубликованным прессой в течение недели, последовавшей за 26 мая 1913 года: репортеры, бросившиеся тогда на поиски подробностей, не могли поголовно врать или немедленно утрачивать память о самых свежих событиях!

Поэтому мы здесь должны верить не непосредственным участникам этого дела Ронге, Урбанскому и еще одному, пока не названному, а Кишу, Роуэну и всем прочим: сведения последних опираются на весь вал публикаций прессы в мае 1913 года.

Вернемся теперь к эпизоду с чехольчиком от ножичка , произведшему столь неизгладимое впечатление не только на публику и на многочисленных писателей и журналистов, но и на высококлассных мастеров разведки и контрразведки.

Сначала мы процитируем впечатления этих экспертов и постараемся дать объективные оценки их авторам.

2.2. Эксперты повторяют и заверяют.

Эпизод с футлярчиком от ножичка воспроизводит по сути и Вальтер Николаи (1873-1947). Его книга, напоминаем, вышла почти первой по времени по данной тематике после Первой Мировой войны.

Николаи, не бывший, повторяем, непосредственным участником событий в Вене, написал в 1923 году, однако, не о футлярчике , а о самом ножичке – так ему запомнилось[vvvvvvvvv] ; разница, очевидно, непринципиальна.

Футлярчик от ножичка совершенно таким же образом, как в тексте у Роуэна, фигурирует и в воспоминаниях Ронге 1930 года[wwwwwwwww] (это мы уже воспроизвели), и в воспоминаниях Урбанского 1931 года[xxxxxxxxx] .

Приведем теперь оценки того же эпизода, высказанные другими высококлассными экспертами.

Первым из них (в хронологическом порядке выхода публикаций о Редле) следует назвать Леонида Михайловича Заковского (настоящее имя – Генрих Эрнестович Штубис) (1894-1938) – выдающегося героя своего времени.

Латыш, матрос по профессии на недолгой гражданской службе, участник революционного движения с 1909 года, поначалу – анархист, что вполне соответствовало его тогдашнему возрасту. В большевистскую партию вступил в 1913 году, а затем почти сразу угодил в тюрьму, что понятным образом соотносится с уже сообщавшимися сведениями об обстановке в этой партии в то время.

Далее Штубис отбывал ссылку до начала 1917 года. В феврале-марте и в октябре-ноябре 1917 – участник уличных боев в Петрограде. Полная смена имени и фамилии заставляет подозревать и более сложные сюжеты в начале его биографии, но нам об этом ничего не известно.

С декабря 1917 он уже Заковский – и служит в органах ВЧК[yyyyyyyyy] -ОГПУ-НКВД[zzzzzzzzz] .

Он сделал в органах выдающуюся карьеру: в Гражданскую войну руководил контрразведывательными (Особыми) отделами отдельных фронтов, позднее – на уровне руководства провинциальных губерний, дальше – выше: с 1926 по 1932 год возглавлял госбезопасность в Сибири, в 1932-1934 годах – в Белоруссии. С декабря 1934 (сразу после убийства С.М. Кирова) по январь 1938 года руководил Управлением НКВД по Ленинградской области, с января по март 1938 – по Московской области; одновременно с 29 января по 16 апреля 1938 года – замнаркома внутренних дел СССР.

Имел редкий по тем временам набор правительственных наград: орден Ленина, два ордена Красного Знамени, орден Красной Звезды. Последней наградой – медалью «ХХ лет РККА[aaaaaaaaaa] » – отмечен 22 февраля 1938 года.

30 апреля 1938 года арестован как «враг народа», 29 августа 1938 приговорен к высшей мере, расстрелян, не реабилитирован до последнего времени[bbbbbbbbbb] .

В 1937 году (одновременно с выходом упомянутых книжек Ронге и Роуана) Партиздат ЦК ВКП(б) выпустил сборник «О некоторых методах и приемах иностранных разведывательных органов и их троцкистско-бухаринской агентуры» с разделом, написанным Заковским под заголовком: «Шпионов, диверсантов и вредителей уничтожим до конца!»

Там, в частности, рассказывалось о Редле: «Поступившее по условному адресу письмо было получено мужчиной, личность которого вследствие неблагоприятного стечения обстоятельств тотчас же установить не удалось. Он уехал в автомобиле. Наблюдавший разведчик установил номер этого автомобиля и последовал за ним в другом автомобиле, но нагнал его лишь тогда, когда пассажир уже вышел. В автомобиле нашли перочинный нож, который видели у Редля в штабе. Таким образом по перочинному ножу был разоблачен шпион Редль. Последний, сознавшись в своем предательстве в пользу русской разведки, покончил самоубийством »[cccccccccc] ; это – несколько адаптированный перевод частично процитированного нами отрывка из книги Вальтера Николаи.

С книгами Ронге и Роуана Заковский, очевидно, познакомиться тогда еще не успел.

Вслед за Заковским следует уже упоминавшийся и цитировавшийся русский эмигрант генерал Николай Степанович Батюшин (1874-1957). В 1939 году он писал:

« Работа контрразведки всегда сопряжена с риском, а иногда и с легкой наживой денег и настолько захватывает человека, что став на этот путь, он в большинстве случаев с него не сходит. Удачи при этом лишь повышают степень риска шпиона, почему даже опытный шпион перестает слушать голоса предосторожности в погоне за новой наживой. /.../

[Подобный] пример имел место с австрийской службы полковником Редлем, который сам стоял раньше у дела тайной разведки. Ускользнув в Вене от наблюдения филеров после получения им на почте денег в письме „до востребования“, полковник Редль поехал на автомобиле в гостиницу. Филеры, следившие за ним, не могли его сопровождать из-за отсутствия на стоянке свободного автомобиля. Дождавшись возвращения на свою стоянку вернувшегося из гостиницы автомобиля, они обыскали его и нашли футляр от перочинного ножика. Немедленно же они помчались на автомобиле в гостиницу, где филер, знавший в лицо полковника Редля, спросил, не его ли этот футляр, который найден в автомобиле. Смутившись, полковник Редль признал его за свой, чем и положил начало следствию по обвинению его в государственной измене »[dddddddddd] .

Батюшин тут несколько упрощенно повторяет свидетельства своих зарубежных коллег – его соратников по упомянутому научно-теоретическому семинару .

Далее в хронологическом порядке следует Аллен Даллес (1893-1969).

Но цитировать тут нечего, поскольку, как упоминалось, текст Р.У. Роуэна был полностью одобрен Даллесом в 1963 году.

Наконец, к этим выдающимся экспертам нужно добавить уже упоминавшегося генерала М.А. Мильштейна.

О нем самом известно очень мало, но то, что опубликовано, производит сильнейшее впечатление: Мильштейн был, по-видимому, довольно серьезной фигурой в руководстве советской военной разведкой во время Второй Мировой войны, о деятельности которого также известно крайне мало: «Все годы войны начальником одного из основных отделов Главного разведывательного управления был генерал-майор Михаил Мильштейн. После войны он стал начальником кафедры разведки военной академии Генерального штаба, ему было присвоено звание генерал-лейтенанта »[eeeeeeeeee] .

Если звание Мильштейна в данной справке указано правильно, то последнее повышение состоялось не ранее января 1966 года, поскольку в № 1 Военно-исторического журнала за 1966 год он назван генерал-майором[ffffffffff] .

В прошлом Мильштейн был причастен к достаточно значимым, прямо-таки историческим событиям.

Сталинский обер-террорист и обер-диверсант Павел Судоплатов рассказал об одном из интереснейших и загадочнейших эпизодов Второй Мировой войны – военном перевороте в Белграде на рубеже марта-апреля 1941 года, почти полном аналоге упоминавшегося военного переворота 29 мая 1903 года, происходившего там же и почти по тому же сюжету.

В разведке, как и в жизни вообще, сходные ситуации повторяются достаточно часто, причем не разделяясь на трагедию и фарс , глупо придуманные Карлом Марксом – это почти всегда одни трагедии!

Итак, слово Судоплатову: «в марте 1941 года военная разведка и НКВД через свои резидентуры активно поддержали заговор против прогерманского правительства в Белграде. /.../

Генерал-майор Мильштейн, заместитель начальника военной разведки, был послан в Белград, чтобы оказать помощь в военном свержении прогерманского правительства. С нашей [т.е. НКВД] стороны в этой акции участвовал Алахвердов [gggggggggg] . /.../

Через неделю после переворота мы [т.е. правительство СССР] подписали пакт о взаимопомощи с новым правительством в Белграде. Реакция Гитлера на этот переворот была быстрой и весьма эффективной. Шестого апреля, через день после подписания пакта, Гитлер вторгся в Югославию – и уже через две недели югославская армия оказалась разбитой. /.../

Гитлер ясно показал, что не считает себя связанным официальными и конфиденциальными соглашениями – ведь секретные протоколы Пакта Молотова–Риббентропа предусматривали предварительные консультации, перед тем, как принимать те или иные военные шаги. /.../ Гитлер был удивлен событиями в Белграде, а мы, со своей стороны, не менее удивлены его быстрым вторжением в Югославию »[hhhhhhhhhh] .

Чем еще занимался Мильштейн и чему еще он оказался нежелательным свидетелем (как называл себя сам Судоплатов) – нам об этом не известно.

Неясно и то, как в точности отразилось на судьбе Мильштейна очередное губительное преобразование армейского разведывательного аппарата, произведенное в самый разгар войны – в ноябре 1942 года[iiiiiiiiii] .

Однако известно, что и позднее, в мае-июне 1945 года, ГРУ подверглось очередным гонениям – практически разгрому[jjjjjjjjjj] . Мы полагаем, что причиной этого оказался переход на сторону русских в Берлине, капитулировавшем 2 мая 1945 года, бывшего шефа Гестапо Генриха Мюллера.

Мюллер должен был суметь продемонстрировать советскому руководству то, насколько он плотно осуществлял контроль над деятельностью советских разведчиков в предшествующие годы. В Москве оказались и подручные Мюллера – Хайнц Паннвиц и другие, сообщавшие аналогичные сведения. Отсюда и последовавшие оргвыводы, не объяснимые ничем иным.

Мильштейн вывернулся тогда достаточно благополучно, хотя и оказался в итоге на преподавательской, а не на практической работе, к которой, по-видимому, так и не вернулся.

В профессиональном уровне Мильштейна сомневаться, конечно, не приходится. Поэтому чрезвычайно любопытно то, что же он изложил в своем специальном исследовании «Дела Редля»[kkkkkkkkkk] .

Там, в частности, рассказывается: «Агенты контрразведки расспросили портье, кто из жителей гостиницы недавно возвратился из города. В числе таковых был назван и полковник Редль, его сразу же без всяких колебаний исключили из подозрительного списка. Но как установить, кому принадлежит фут­ляр от перочинного ножика? Самое безопасное, если портье опросит тех, кто недавно вернулся из города: ведь футляр могли забыть и на стойке у портье. И вот по лестнице, что-то насвистывая, спускается пол­ковник Редль. Он переоделся, освежился, весь его вид излучает доволь­ство. Еще бы! В кармане приятно шуршат крупные денежные купюры. Жизнь опять улыбается. Теперь можно расплатиться с долгами и снова пожить на широкую ногу, не стесняя себя в расходах. /.../ Уверенным и твердым шагом он подходит к портье и небрежным жестом бросает на стойку ключ от своей комнаты. Портье растерялся, он не знает, надо ли спрашивать полковника о футляре или нет. Один из агентов контрразведки стоит рядом, но не смотрит на портье, а другой в это время звонит начальству и доклады­вает о ходе наблюдения.

– Скажите, господин полковник, – неожиданно на свой страх и риск спрашивает портье у Редля, который уже собрался выйти из гос­тиницы. – Не вы ли забыли вот этот футляр от перочинного ножика?

– Да, конечно, – сразу же ответил Редль. – Это... – Он не догово­рил. Проклятие! Мгновенно все вспомнил. Он же обронил футляр в ма­шине, когда ножиком вскрывал полученные на почтамте письма. Он резко посмотрел в одну, в другую сторону. Увидез двух агентов, все по­нял... игра проиграна, проиграна глупо и безвозвратно. Он, опытный контрразведчик, сам неоднократно вылавливавший шпионов и расстав­лявший им коварные ловушки, попался так нелепо из-за своей непро­стительной небрежности. Ведь он мог ответить, что этот футляр не его, и выиграть время.

Прошло всего несколько минут с того времени, как он признался, что футляр принадлежит ему. Но они показались ему вечностью. От бра­вого вида Редля ничего не осталось. Он постарел на много лет. Ясно, что он окружен, что все теперь изменилось и потеряно. Жить, может быть, осталось считанные минуты. Никто в фойе отеля не произнес ни слова. Портье занимался своими делами, агенты отвернулись.

Медленно, сгорбившись, Редль вышел из отеля и, не глядя по сто­ронам, зашагал в неизвестном направлении. О чем думал он в это вре­мя? Жалел ли о своем прошлом, признал ли себя побежденным или на что-то надеялся? Все последующее поведение Редля говорит о том, что его не покинула надежда выкарабкаться из смертельной ловушки. У него был свой автомобиль. Если оторваться от преследования, можно бежать на автомобиле через границу или укрыться па время у друзей в Праге, в каком-нибудь другом городе, переждать, а затем нелегально выехать за границу. Правда, шансов на спасение мало, но складывать оружие и сдаваться еще рано, надо хотя бы сделать попытку спасти свою жизнь. Итак, первая задача – избавиться от преследования. Редль, не оглядываясь, чувствовал, что за ним неотступно следуют те двое, которых он приметил еще в фойе гостиницы »[llllllllll] .

Ничего не скажешь, красиво написано! Не хуже, чем у Цвейга!..

Дело, конечно, вкуса, но вот автор этих строк и завершил бы описание прогулки тем, как Редль опустился на улице на колени – и завыл на луну!..

Отметим общую особенность всех перечисленных экспертов (к которым мы не относим Ронге и Урбанского – непосредственных творцов легенды, имевших собственные мотивы для беспардонного вранья): все они завершили свои карьеры достаточно трагическими неудачами.

Николаи фактически разделил судьбу Заковского. Случилось это уже после Второй Мировой войны, когда Николаи будто бы уже много лет оставался не у дел:

«О его послевоенной [mmmmmmmmmm] деятельности ходило много мифов и легенд. Многие из них настолько прочно закрепились в сознании, что стали составной частью учебников истории и научных исследований. Более того, они отразились на практически-политической деятельности спецслужб не только Германии, но и других стран. Всего лишь несколько лет назад западные исследователи даже заявляли, что в 1937-1941 гг. Вальтер Николаи являлся „резидентом Главного разведывательного управления Наркомата обороны СССР“.

На самом же деле факты свидетельствуют, что он без восторга, а с большим скепсисом отнесся к появлению на политической арене Германии национал-социалистической рабочей партии. Хотя отставной полковник постоянно предлагал свои услуги спецслужбам Германии, новая политическая элита с большим подозрением относилась к опытному разведчику и всякий раз отвечала отказом на его предложения о сотрудничестве. Очевидно, эти попытки, во многом приукрашенные журналистами, выдававшими желаемое за действительное, позднее становились основой этой мифологии.

С другой стороны, следует признать, что Николаи действительно удалось в начале XX в. создать самую мощную спецслужбу в мире. После крушения ее осколки продолжали существовать автономно, а со временем начали даже претендовать на роль реаниматора и создателя такой же сильной спецслужбы новой Германии, прикрываясь при этом именем и авторитетом своего создателя. Любая империя подчиняется одинаковым законам возникновения и гибели.

Талант и способности Вальтера Николаи оказались не востребованными новой германской государственностью. Они были не нужны в Веймарской республике, не понадобились и партийным бонзам Третьего рейха. Ему пришлось довольствоваться лишь третьестепенной ролью эксперта в Институте истории новой Германии. Он уже не участвовал в выработке, а уж тем более в принятии каких-либо важных решений.

После капитуляции Третьего рейха город Нордхаузен, где проживал бывший руководитель германской императорской разведки, сначала отошел к американской зоне оккупации, но вскоре оказался в советской. Такая метаморфоза объясняется просто: еще с довоенных лет в этих местах действовал советский разведчик, установивший, что там имелись залежи урановой руды. Об этом было доложено Сталину, и в ходе работы Потсдамской конференции тот предложил „выровнять“ линию соприкосновения союзных войск в районе Тюрингии. В результате город Нордхаузен перешел в ведение советской администрации.

Вальтер Николаи был арестован 7 сентября 1945 г. Распоряжение о его аресте отдал генерал-полковник И.А. Серов, заместитель народного комиссара внутренних дел СССР, назначенный руководить советскими спецслужбами в Германии. Причиной его ареста стала книга американского журналиста Курта Рисса „Тотальный шпионаж“, опубликованная в октябре 1941 г. в Нью-Йорке. В ней фактически на каждой странице полковник Николаи упоминался как руководитель немецких спецслужб, принимавший участие во многих тайных операциях в Европе и Америке накануне и в ходе Второй мировой войны. В книге особо подчеркивалась его близость к главарям Третьего рейха. В апреле 1945 г. ее перевод неожиданно появился на московских книжных прилавках. Выдержки из этой книги были предъявлены Николаи в качестве доказательства его деятельности в нацистских спецслужбах. К этому времени из архивов Лубянки было извлечено досье „Оберc т“, заведенное на главу германского шпионажа советской внешней разведкой после Первой мировой войны. Советская контрразведка оказалась втянутой в сложную политическую интригу, в центре которой оказался 82-летний [nnnnnnnnnn] отставной шеф кайзеровской военной разведки. На него было заведено оперативное дело № 21152, озаглавленное „Материалы по делу Николаи Вальтера Германовича, бывшего начальника разведки германского Генштаба“.

После ряда допросов в Веймаре, где обосновалась оперативная группа НКВД в Тюрингии, судьба Вальтера Николаи решилась. В октябре 1945 г. он вместе с изъятым при аресте архивом был этапирован в Москву. Далее началась череда долгих утомительных допросов, в которых принимали участие наиболее опытные следователи НКВД И.И. Болховитинов, Л.А. Влодзимирский, Л.А. Шварцман, В.И. Масленников и др. Однако получить интересующую информацию оперативного характера от престарелого разведчика не удалось. Очевидно, руководители советской контрразведки осознали свою ошибку, и поэтому Николаи перевели на спецобъект, где он занимался написанием истории разведки и контрразведки Германии накануне и в годы Первой мировой войны. 4 мая 1947 г. он скончался от инсульта в Бутырской тюремной больнице. Тело бывшего руководителя германской разведывательной службы кремировали на московском Донском кладбище. Так трагически завершилась жизнь еще одного аса мирового шпионажа »[oooooooooo] .

Грустная история, но тоже из разряда легенд-новоделов.

Факт тот, что Вальтера Николаи не жаловали в Третьем Рейхе – и причины на то имелись у самого Гитлера, к чему нам еще предстоит возвращаться. Однако другой факт состоит в том, что на более низких этажах руководства немецких спецслужб резонно полагали, что игнорировать опыт и умение старого разведчика – непростительный грех. И о практическом использовании отставного полковника имеется свидетельство не на основании журналистских домыслов, а из первых рук.

Приведем это свидетельство.

«Большой шеф» Леопольд Треппер (1904-1982) оказался одной из жертв репрессий в советской разведке в 1945 году.

Треппер был одним из тех разведчиков, земляков Редля, о которых мы уже упоминали, хотя он родился и вырос ближе к Кракову, чем к Лембергу-Львову.

Коммунист с 1925 года, молодой Треппер вел подпольную работу в Польше, затем в Палестине и во Франции. С 1930 года имел контакты с советской разведкой[pppppppppp] . В 1933 году обосновался с семьей в СССР. В 1936 году он формально стал агентом ГРУ – был завербован самим Берзиным[qqqqqqqqqq] ! – и возобновил заграничные командировки.

С конца 1938 года Треппер возглавил советскую разведывательную сеть в Западной Европе, известную под именем «Красной капеллы» – название, данное ей в гестаповском досье. Точнее, так была назвала зондеркоманда во главе с Карлом Гирингом, ведущая охоту за этой шпионской организацией. Сверху эту операцию курировал сам Гейдрих, а после его гибели в мае 1942 – Мюллер[rrrrrrrrrr] .

24 ноября 1942 года Треппер был арестован Гестапо в оккупированном Париже. 13 сентября 1943 года ему удалось бежать. Позднее он участвовал в освобождении Франции от немцев, а 14 января 1945 года вернулся в Москву.

Дата его ареста, последовавшего вскоре, нам не известна, но разобрались с ним именно к маю-июню 1945 года. Треппер об этом писал: «К сожалению я не знал, что за годы войны сталинизм стал еще хуже... Сводились старые счеты. Нашли возможность рассчитаться со старыми кадрами военной разведки. Через несколько месяцев после моего ареста этим людям должно было быть ясно, что они не имели права упрекать меня в измене... »[ssssssssss]

Треппер был приговорен к 15 годам заключения, сидел в Москве в Лефортовской тюрьме до мая 1954, когда был выпущен и полностью реабилитирован. Затем переехал с семьей в Польшу. Там он пользовался значительной свободой и до 1968 года побывал в Австрии, Италии, Израиле, Югославии, ГДР, Чехословакии и других социалистических странах, где делился воспоминаниями.

После 1968 года Треппер был обвинен в сионизме, стал «невыездным» из Польши, вынес несколько лет публичной травли, вел борьбу за право уехать и добился своего. Провел последние годы жизни в Израиле.

Публикацией книги Треппера в Москве в 1990 году[tttttttttt] были признаны его прежние заслуги.

Но Треппер еще с января 1969 по июнь 1973, главным образом в Варшаве, изложил корреспондентам множество не опубликованных в то время интереснейших деталей, хотя и при этом был не совсем откровенен, придерживаясь жесткой самоцензуры. Текст этих магнитофонных записей опубликован относительно недавно[uuuuuuuuuu] .

Об участии Мюллера в его допросах после ареста в Париже Треппер рассказал в сентябре 1969[vvvvvvvvvv] . А еще ранее, в январе 1969, он поведал нижеследующие подробности о своем провале.

Оказывается, гестаповцы еще до ареста пытались добраться до Треппера, чтобы договориться «по-хорошему»: им был нужен авторитетный и надежный канал для связи с Москвой. Зачем – этого Треппер, похоже, так и не разгадал (настаивать на данном утверждении все-таки не будем!), оставшись в дураках и отсидев за это и у немцев, и у русских. Но зато он тогда сохранил свою жизнь, что, на наш взгляд, было бы гораздо проблематичней, если бы он побольше узнал о подоплеке всего происходившего.

В любом варианте мы (мы имеем в виду всю читательскую публику – притом на всех языках!) об этих интригах теперь почти ничего не знаем, а без Треппера не узнали бы даже и о том, что такая игра вообще затевалась.

Так или иначе, но Треппер рассказывал (это, повторяем, магнитофонная запись, так что незначительные логические сбои неизбежны):

«Вокруг нас начало сжиматься кольцо, чувствую, ищут пути добраться до меня. Причем делается это очень скрытно, чтобы никто ничего не знал. /.../

За месяц до моего ареста я начал подозревать. /.../ К тому времени через мою контргруппу узнали, что создана специально зондеркоммандо, она в Париже и начала работать. Нам стало это известно, когда группа выехала из Берлина. Знали, что коммандо руководит Карл Гиринг. /.../ Приехали они под видом организации „Тодт“ [wwwwwwwwww] из Берлина и хотят купить крупную партию промышленных алмазов.

Хотят встретиться со мной. Я тогда уже был начеку. Тогда они обратились к Лихониной, она была женой русского военного атташе в Первую мировую войну в Париже [xxxxxxxxxx] . Женщина под 50 лет, держалась хорошо, была работником фирмы „Симекс“ [yyyyyyyyyy] . Но была она, понятно, за немцев, немного против немцев, за англичан, но это неважно. Когда вокруг меня круг образовался, в один прекрасный день пришла и в слезах сказала, что немцы ее вызвали и сказали, что я являюсь крупнейшим английским агентом и она должна им помочь организовать со мной встречу. Уверяют, что арестован не буду, и т.д. /.../ Дал ей указание: как вести. Кончилось тем, что раз они приезжали, второй. Борьба шла полуоткрыто. После того, как они меня ждали и я не пришел, я позвонил в организацию „Тодт“ и новому начальнику, который этим занимался, позвонил и сказал: вам звонит директор Жан Жильбер [zzzzzzzzzz] . Хочу вам одно сказать. Почему я не пришел на встречу по вопросам об алмазах. Я как коммерсант торгую со всеми, но еще никогда не торговал с гестапо. Поэтому до свидания. Мы не встретимся. Сказал им, чтобы они знали, в чем дело.

Мне важно было сделать так, чтобы они знали об их игре. Позвонил я Николаи [aaaaaaaaaaa] . Он обращался к нам о проведении этой сделки, я знал, что он связан с коммандо. Я видел, что кругом все таинственно было.

За неделю до моего ареста я встретился с товарищем, который и сейчас живет в Париже. Он был в курсе дел, я ему сказал, если бы я теперь имел возможность связаться с Москвой, я предложил бы одно – разрешить мне уехать в Берлин на эту алмазную сделку и добиваться одного, рискуя жизнью своей и других, – раскрыть, что происходит »[bbbbbbbbbbb] .

К тому времени радисты Треппера были арестованы: одни погибли, а другие – перевербованы и уже без участия Треппера поддерживали связь между Гестапо и ГРУ: «И в это время мне сообщают из Центра, что все идет хорошо, передатчик работает и передают важные сведения. /.../

У меня рождается мысль – немцы передают очень хорошие, нужные материалы, по которым в Центре кажется, что точки работают. Это значит, идет большая игра, но закон таков – ты не без конца даешь правдивые материалы, вводишь в заблуждение, вызываешь доверие. Потом дезинформируешь его »[ccccccccccc] – прекрасный профессиональный анализ сложившейся ситуации!

И Треппер приложил колоссальные усилия, чтобы донести до сведения Центра, что с ними со всеми ведется игра, но вплоть до 1945 года из этого ничего не выходило. Лишь потом все встало на свои места, но Треппера и наказали в Москве за то, что он оказался слишком умен и чересчур о многом догадался.

Понимая еще до ареста в Париже, что в Москве не разделяют его тревог[ddddddddddd] , Треппер и предпринял отчаянные шаги, чтобы надавить хотя бы на немцев, заставляя их умерить пыл в проводимой операции. Отсюда и его телефонные звонки к какому-то директору «Тодта» и к отставному полковнику Николаи. Ясно, однако, что после таких хулиганских разговоров Гестапо и постаралось арестовать Треппера – а что им еще оставалось делать?

Понятно, что обо всем этом никак не могло рассказываться в книге Курта Рисса , опубликованной в октябре 1941 года в Нью-Йорке .

Зато Треппер наверняка чистосердечно пересказал свою историю на Лубянке в 1945 году.

А потому арест Николаи, санкционированный Серовым, и утомительные допросы престарелого полковника знаменитыми следователями-костоломами вовсе не выглядят идиотской глупостью: Николаи действительно имел прямое отношение к сокровеннейшим тайнам Третьего Рейха.

Николаи знал по крайней мере то, ради чего в 1942 году Гестапо предприняло грандиозную операцию по перевербовке и переподчинению советской разведки в Европе: это не было самоцелью, а было лишь средством передать затем какую-то важнейшую дезинформацию, как это правильно и расценил Треппер.

Только вот какую дезинформацию? Треппер, если ему верить, догадывался лишь об одном: «Мы чувствовали, немцы предпринимают какие-то очень важные шаги, для заключения сепаратного мира с англичанами и американцами и создания единого фронта против Советского Союза »[eeeeeeeeeee] .

Вот теперь мы можем дополнить и исправить Треппера, завершая слишком затянувшееся почти что лирическое отступление от нашего основного текста.

Для заключения сепаратного мира с американцами и англичанами советская разведка была немцам напрямую не нужна. А нужна она была для того, чтобы через разведку передать Сталину и прочим в Кремле, что такой мир якобы вот-вот будет заключен!

Вспомните, какой была обстановка в относительно недолгий период с конца сентября и до начала ноября 1942 года, когда Треппер вовсю отбрыкивался от заигрываний со стороны Гестапо.

В Сталинграде продолжались тяжелейшие бои, но немцы упорно продвигались к волжскому берегу – шаг за шагом, квартал за кварталом. На Кавказе они водрузили свое знамя над Эльбрусом и продолжали угрожать прорывом через перевалы в Закавказье. В Египте еще не началось контрнаступление англичан, а американцы еще не высадились в Северной Африке.

Это и был самый решающий, кульминационный пункт всей Второй Мировой войны: никто в тот момент не мог наверняка предвидеть того, что произойдет в ближайшие недели, месяцы, тем более – в последующие годы. Хотя в Сталинграде и в других местах продолжалась жестокая мясорубка , но в целом фронты замерли в странной и страшной паузе. Их неподвижность на недолгое время уподобилась застывшим довоенным границам. Это давало возможность лидерам воюющих сторон поразмыслить над будущим и попытаться его скорректировать.

Это был действительно удобный миг для американцев и англичан, чтобы сменить фронт и оказаться на стороне немецких победителей, продолжавших выглядеть таковыми. Так должна была просматриваться ситуация и из Москвы, где вполне могли, в принципе, поверить в подобный поворот ненадежных союзников, совсем недавно, летом 1942, свернувших военные поставки в СССР до минимума. Тем более, если бы информация об этом пошла из собственных надежнейших и проверенных источников.

И тогда, возможно, Сталину пришлось бы играть на опережение – и самому пытаться заключить мир с немцами! Ведь по существу дипломатических позиций возродилась ситуация почти что лета 1939 года, когда все торговались со всеми!

Вот возобновление такого торга и был целью игры, затеянной не только гестаповцами и, разумеется, их начальством, но, как мы имели возможность убедиться, и отставным полковником Николаи!

В октябре 1942 ставка в игре была крайне высока: если бы немцы заключили перемирие на Восточном фронте хотя бы на несколько месяцев, или если бы в свою очередь англичане и американцы поверили в то, что такое перемирие вот-вот заключится – и сами постарались бы опередить события, действительно пойдя на попытку соглашения с немцами, то политическая обстановка решительно переменилась бы – и все могло пойти потом совсем по-другому! Как именно – даже нет смысла фантазировать: слишком велико число возможных вариантов в таком калейдоскопе!

Вполне могло произойти и свержение Гитлера, если бы в ходе переговоров, которые, однако, так и не начались, сошлись бы во мнении, что только его сохранение у власти мешает той или иной полюбовной сделке: на это гестаповцы сами намекали Трепперу и его коллегам[fffffffffff] ! Это, заметим, соответствовало бы и личной политической позиции Вальтера Николаи.

Но из этой затеи ничего не вышло: Треппер заупрямился – и гестаповская операция столкнулась с непредвиденной задержкой.

А вскоре потом, в ноябре 1942, все действительно переменилось, но вовсе не так, как было желательно гестаповцам: немцев окружили в Сталинграде, они спешно откатывались с Кавказа, англичане перешли в наступление в Египте и Ливии, а американцы, воевавшие до того лишь на Тихом океане против японцев, вдруг высадились в Марокко и Алжире – и у всех противников Германии резко сократились потребности и желания вести сепаратные переговоры с Гитлером или с его немецкими соперниками!

До начала января 1943 еще сохранялись какие-то элементы неопределенности: и под Сталинградом, и в Северной Африке исход сражений далеко еще не полностью определился. Не определились окончательно и политические позиции лидеров антигитлеровской коалиции – в тот момент это было важнее всего.

Нам уже случалось писать, что к этому моменту и в ближайшем окружении Гитлера наметились было организационные мероприятия, которые можно расценить как подготовку к ближайшему уходу Гитлера от власти – и, вполне возможно, Гитлер сам соучаствовал в проработке такой комбинации[ggggggggggg] .

Но вот с 14 по 26 января 1943 года прошла конференция в Касабланке, на которой Рузвельт и Черчилль приняли решение о безоговорочной капитуляции Германии как обязательном условии завершения войны, а Сталин присоединился к этой декларации осенью 1943[hhhhhhhhhhh] .

Это замечательное решение обрекало на последующую гибель многие миллионы людей – вплоть до момента официальной смерти Гитлера, прижизненную власть которому и гарантировали сначала Рузвельт с Черчиллем, а потом и Сталин: как по-иному расценить решение о безоговорочной капитуляции Германии, выбившим почву из-под ног у любой оппозиции против Гитлера?

Ведь понятно же, что устранение Гитлера теряло всякий смысл, если Германии потом все равно предстояла безоговорочная капитуляция!

Вот и действовали поэтому участники заговора 20 июля 1944 года (все, кроме инвалида Клауса Шенка фон Штауффенберга!) как в сомнабулическом сне.

Да и Гитлер после января 1943 года перестал кокетничать своим возможным уходом от власти – вплоть до самого конца апреля 1945!..

И Вальтер Николаи окончательно оказался не у дел!..

Даже арест Треппера в ноябре 1942 года и получение затем возможности неограниченно давить на него, уже не могли изменить новейшую глобальную ситуацию, столь безвыигрышную для всех немцев, кроме откровенных пораженцев вроде коммунистов! Время было безвозвратно потеряно, и исходно рассчитанная комбинация утратила малейшие шансы на удачу.

Вот тут самому Трепперу незаслуженно повезло: давление на него утратило смысл, но его не уничтожили, как многих других, а предпочли пока поберечь до лучших времен! А может быть, ему и заслуженно повезло: самоотверженность и непримиримость вызывают уважение даже у самых жестоких и циничных противников!..

Так или иначе, но почти полным пшиком завершилась грандиозная операция, задуманная, вполне возможно, именно Вальтером Николаи и проводившаяся, в любом варианте, с его непосредственным участием. Лишь установленные при ее подготовке и поддерживаемые затем гестаповцами контакты с ГРУ позволили непосредственным руководителям этой операции безболезненно для них самих перекинуться на сторону русских в 1945 году. О Николаи же при этом сами немцы начисто позабыли – больше он никому из них не понадобился.

А вот то, что Вальтеру Николаи удалось спустить на тормозах все последовавшие допросы на Лубянке – и заняться в итоге перед смертью почти невинной игрой в историю разведки в Первую Мировую войну, снова выглядит его огромной заслугой и успехом.

Авторы очередного современного исследования по истории разведок отметили следующее: «По окончании допросов В. Николаи был помещен на спецдачу под Москвой, где написал мемуары. Нам довелось ознакомиться с ними, и, поверьте на слово, ничего примечательного в них не обнаружили: все только общие рассуждения и никакой конкретики. Поистине, верно говорится, что разведчику язык дается для того, чтобы скрывать свои мысли »[iiiiiiiiiii] .

Но все же Вальтера Николаи никак не назовешь ни счастливчиком, ни провидцем: самый большой возможный успех его жизни обернулся поражением, да и позднее он не сумел предвидеть угрозы и принять меры предосторожности против собственного ареста и последующей тяжелой смерти на тюремной койке.

С другими судьба обошлась ненамного лучше: Батюшин умер в нищете на чужбине, Мильштейн благополучно существовал, но был отстранен от практической работы – и не добился ни успеха, ни почета, ни признания коллег.

Лишь Даллес, вроде бы, завершил карьеру в сиянии всемирной славы!

Но и его к особым удачникам и провидцам не причислишь: его отставка из директоров ЦРУ в 1961 году выглядела пощечиной ему и выкидыванием его за дверь . Не случайно прибег он затем к таким в общем-то несолидным поделкам, как выпуск книги, цитируемой нами, – ради поддержания видимости собственного авторитета и возможности высказываться безапелляционным тоном!

Даллес, правда, сумел потом жесточайшим образом отомстить обидчикам – но рассказу об этом еще не пришло время!..

Так или иначе, но все эти высококвалифицированные эксперты почему-то совершенно явным образом сели в лужу с историей о футлярчике от ножичка , с которой легко должен был бы разобраться любой мальчишка-хулиган, если бы таковые читали книги типа жизнеописаний полковника Редля.

Вернемся теперь к ситуации, в действительности сложившейся 24 мая 1913 года на Венском почтамте и позднее.

2.3. Футлярчик от ножичка и разорванные записки.

Редль на Почтамте проявил максимум осторожности и сообразительности.

Очевидно, что контакты с доверенным лицом, от которого он узнал о возможном нахождении писем на почте, чем-то возбудили его подозрения: то ли сообщник недостаточно убедительно разъяснил задержку при сообщении информации о получении им предшествующего письма – в это время он, напоминаем, подвергся тайному аресту, то ли сообщение о содержании полученного письма чем-то насторожило полковника. Вероятнее же всего, как это мы уже отмечали, было то, что этот арестованный сообщник сумел в своем сообщении предупредить Редля о грозящей опасности – хотя, возможно, в далеко не исчерпывающей и недостаточно тревожной форме.

Так или иначе, но что-то происходило не так или не совсем так, как надо, – и Редль должен был удвоить обычную осторожность!

Здесь нам нужно обдумать, что было приоритетнее для Редля в планируемой им операции: собственная безопасность или получение исчерпывающих знаний о пришедшей корреспонденции?

С этим легко разобраться.

Если бы Редль действительно был иностранным (по отношению к Австрии) агентом, то безопасность была бы на первом месте: разоблачение грозило полным крахом!

Обеспечить такую безопасность можно было без труда: для этого самому не нужно было появляться на Почтамте, а нужно было послать туда заведомо постороннего человека, наняв его на улице за незначительную сумму и пообещав несколько большую при завершении операции. Затем нужно было проследить, арестуют ли этого подставленного фигуранта или организуют наблюдение за ним – все это было в пределах возможностей и умения Редля, да и надежными помощниками он также располагал в тот момент, как это мы узнаем позднее.

Надежность такого метода, естественно, снижается, если в ожидаемой корреспонденции возможна значительная сумма наличных денег – обнаружив таковую, случайно подобранный на улице исполнитель может попытаться скрыться от нанимателя, присвоив ее.

Имелся и другой недостаток такого решения: безопасность обеспечивалась, но Редлю так и осталось бы неизвестным, что же было в письмах на почте, если бы посланец был арестован или обнаружилась бы слежка за ним! А вот содержание писем и должно было волновать Редля более всего!

Желающие придерживаться классической версии могут по-прежнему считать, что Редль руководствовался корыстолюбием и алчностью – его якобы неудержимо влекло к присланным деньгам!

Так или иначе, но Редль остановился на другом варианте: сам явился на Почтамт!

Такое решение, на наш взгляд, свидетельствует также и о том, что риск задержания не представлял для него смертельной угрозы, и, следовательно, он едва ли считал себя иностранным агентом!

Редль, однако, обставил операцию с максимальной предусмотрительностью. Выбор момента (перед закрытием Почтамта и началом предвоскресного отдыха), организация маршрута (включающего такси, ожидающее с заведенным мотором), быстрое и решительное поведение в момент получения корреспонденции – все это обеспечило полный успех!

Отметим, однако, что еще до обращения в почтовое окошко Редль не мог позволить себе пялиться по сторонам , дабы обнаружить засаду – тем самым он мог заранее спровоцировать настороженность и готовность предполагаемого противника к действиям. Получив же письма, он должен был стремительно уходить, тем более не оглядываясь и не демонстрируя своего лица, а главное – не терять времени по пути к такси.

Все это удалось, но в итоге сам Редль не мог быть уверен в том, была ли засада на Почтамте или ее там не было.

Далее уже в машине произошло его знакомство с полученной корреспонденцией. Оно его взволновало настолько, что он и обронил в такси чехольчик от ножичка – это было, конечно, непростительной небрежностью и неосторожностью, но ниже нам предстоит объяснить, удар какой силы нанес Редлю его бывший подчиненный Ронге своим глупейшим сфабрикованным посланием! – такое невозможно было невозмутимо вынести!..

Теперь же Редлю предстояло вычислять, кто же оказался виновником такого удара: истинный ли отправитель, от которого он ожидал послания по этому каналу, или же в дело вмешались какие-то непрошенные посторонние?

Вот тут-то он и начал получать ответы!

Если бы Редль был схвачен с поличным, то теперь уже его очередь была бы оправдываться под тяжестью предъявленных улик, а последние вовсе не ограничивались письмами, сфабрикованными Ронге, как об этом можно было, конечно, догадываться – и как пытались догадаться все писавшие о «Деле Редля», но, не догадавшись ни о чем путном, сами принимались сочинять улики!

А вот что же было делать Ронге и иже с ним тогда, вечером 24 мая 1913 года?

Сыщики, во всяком случае, получили указание следовать в отель «Кломзер» – и продолжить наблюдение.

Теперь попробуем поставить себя на место этих сыщиков.

Обескураженные головомойкой , полученной от начальства, они решили не ограничиться пассивным наблюдением, а радикально исправить свое упущение. И тут сыщики снова сплоховали!

Предъявление Редлю футляра от ножичка и должно было, по их мнению, все исправить, но вместо этого почти окончательно загробило всю операцию по поимке Редля!

Дорогие читатели, ведь вы (в большинстве своем) не являетесь признанными экспертами по разведке и контрразведке, а поэтому способны сами подумать, к чему же должно было привести предъявление Редлю пресловутого футлярчика.

Попробуем сначала сообразить, что же в данный момент могло быть вменено Редлю в качестве обоснования обвинения.

Оказывается, что практически ничего. Строго юридически Редль был виновен лишь в получении какой-то корреспонденции на Почтамте – притом формально никому не известного содержания.

Само по себе такое получение юридически можно было подтвердить свидетельским опознанием. Реальными свидетелями были: девица, выдавшая Редлю письма, шофер такси и сами сыщики – все они могли опознать Редля по внешнему виду, хотя насколько точно и надежно – это еще было вопросом!

Опознавался Редль и по расписке, оставленной на формуляре для получения писем. Хотя там он, в соответствии со здравым смыслом, должен был бы оставить лишь какую-то закорючку , едва ли доступную для идентификации – что бы об этом ни утверждал Ронге!

Пусть, однако, получение писем подтвердилось бы с полной определенностью. Что могло добавить к этому опознание Редлем собственного футлярчика от ножичка?

Ровным счетом ничего: оно не опровергало всех перечисленных возможных опознаний, но, в общем-то, ничем их и не усиливало. Разве что добавляло гостиничного портье к предшествующей цепочке свидетелей!

Но все это ничем не выручало Ронге и его сообщников, остававшихся со всеми своими исходными аргументами, добытыми еще до 24 мая, но более ни с чем иным сверх того.

Редль, благополучно скрывшийся с Почтамта, теперь уже ни в чем противозаконном не уличался. Компрометирующих писем при нем уже не было: лишь идиот стал бы их сохранять, а не уничтожил бы немедленно. Ронге и другие поэтому и не утверждают, что эти письма были обнаружены у Редля при его жизни или после смерти.

Не могли служить уликой и деньги (семь тысяч крон!), вложенные в конверт, хотя предусмотрительность контрразведчиков требовала бы, чтобы номера купюр были переписаны перед упаковкой письма. Возможно, что так и было сделано, но ничего об этом не сообщается.

Последнее, в свою очередь, свидетельствует в пользу того, что и эти деньги затем не обнаружились у Редля. Уничтожать он их, конечно, не стал, а нашел им другое применение. Позднее мы объясним, кому и зачем он должен был передать их по пути от кафе «Кайзерхоф» к отелю «Кломзер».

Предъявлять же в качестве улики текст писем, которые Редль получил и уничтожил, не имело теперь никакого смысла.

Для начала пришлось бы признаваться в том, что эти письма до попадания Редлю в руки вскрывались в «черном кабинете», а это в то время было занятием противозаконным. Позднее, во время Первой Мировой войны, борьба со шпионажем и утечкой секретной информации резко усилилась, и деятельность «черных кабинетов» в разных странах временно получила правовое обоснование и проводилась практически открыто. А вот в 1913 году признаваться в подобном было бы себе дороже .

Теперь же обвинение располагало лишь предварительно сделанными копиями посланий – в том числе и опубликованной Урбанским в 1931 году. Эта последняя является историческим документом, но никогда не могла иметь силу юридической улики.

Редль, уничтоживший письма, был теперь совершенно свободен от обвинений, вытекавших из их содержания. Он мог утверждать, что уничтожил письма, не прочитав их – и как этому можно было возразить?

Редль мог заявить даже о совершенно ином содержании писем, например – изобрести все ту же историю о карточном долге , и как это теперь можно было опровергнуть?

Суд, если бы он завершал расследование, должен был бы в последнем случае выбирать: кому верить – заведомым правонарушителям с Ронге во главе или пока ни в чем противозаконном не уличенному Редлю?

А ведь при умелой и грамотной защите Редля можно было бы добраться и до факта фабрикации писем Максимилианом Ронге! И неизвестно еще, как повели бы себя при этом немецкие участники дела с Вальтером Николаи во главе!

Словом, этот тур игры Ронге безоговорочно проиграл, и никакое опознание футлярчика ничем ему помочь не могло.

Зато оно здорово помогло Редлю.

После получения писем совершенно неожиданного содержания Редль должен был теряться в догадках: кому же он всем этим обязан?

Предъявление футлярчика и отвечало на этот вопрос: ведь сыщики вообще не должны были бы проследить Редля до отеля, если бы не идентифицировали его на Почтамте и не получили бы, кроме того, информацию о том, где его нужно было теперь искать, – притом информацию, совершенно независимую от событий на том же Почтамте.

Так Редль установил, что охота ведется именно на него. И ведут ее, несомненно, его прежние коллеги в Вене!

Вот он, результат предъявления футлярчика!

Теперь, однако, у Редля еще могли оставаться определенные сомнения: ведь сыщики могли его узнать в лицо, а вот он их – едва ли. Рядовых венских сыщиков он мог лишь случайно запомнить по прошлым совместным операциям; на Почтамте же он ни к кому, как специально отмечалось, не должен был приглядываться.

Не мог он и вспомнить в точности, где же именно обронил футлярчик: потерял – значит не заметил того, а раз не заметил – то и произошло это неизвестно где! Ведь в собственные карманы он мог залезать и при приходе в отель, и при входе в свой номер: как-то приходилось управляться с ключом от номера – нетрудно было при этом и выронить что-нибудь! Хотя, конечно, вскрытие конвертов в такси должно было прийти на память к Редлю в первую очередь!

Заметим, кстати, что лишь на вере в безусловную честность сыщиков основывается всеобщее убеждение в том, что чехольчик действительно нашелся в такси. А не могли ли сыщики подобрать его где-нибудь еще – и лишь потом выдумать трюк с опознанием, дабы, как они полагали, реабилитировать себя перед начальством? Не мог ли лежать этот чехольчик на стойке у портье , как сказано у Мильштейна, или просто снаружи на полу у двери номера Редля – после того, как Редль уже вошел туда, но еще не вышел оттуда?

За такую принципиальную возможность и ухватился бы, кстати сказать, любой мальчишка-хулиган – им и не от таких обвинений и опознаний случается увиливать! А что мешало Редлю поступить так же? Ведь до этого позднее просто не дошло дело!

Сомнения, во всяком случае, могли еще оставатьсялись у Редля, когда он вышел из отеля и, как сформулировал Мильштейн, медленно, сгорбившись, не глядя по сто­ронам, зашагал в неизвестном направлении.

Для генерала Мильштейна направление движения Редля так и осталось неизвестным , но мы-то с вами сумеем сообразить, куда это Редль собирался двинуться из отеля: ведь его решение отправиться куда-то было принято еще до того, как ему предъявили футлярчик от ножичка!

А вот затем изначальные намерения, совершенно очевидно, изменились – и заменились на решение вернуться назад в отель!

Далее события развивались якобы следующим образом – снова цитируем Роуэна:

«Капитан [jjjjjjjjjjj] Ронге поспешил на почтамт, чтобы произвести расследование. /.../

Ему удалось найти формуляр, который был заполнен получателем писем „Опернбал 13“ (шифр вместо фамилии). Из потайного сейфа в своем кабинете он извлек сброшюрованный манускрипт на сорока страницах, подготовленный в свое время Редлем /.../. В нем содержались его советы своему преемнику по службе, написанные непосредственно перед переводом в Прагу. /.../

Сомнений никаких не было: это – почерк Редля. Получение им денег, правда, еще не говорило о его предательстве, ведь он мог выполнять какую-то работу частного порядка »[kkkkkkkkkkk] – последнее, заметим, также является вполне здравым допущением, не имеющим, однако, ни малейшего значения для нас – посвященных в то, что эти письма были сфабрикованы самим же Ронге.

Роуэн продолжает:

«Размышления капитана были прерваны появлением одного из детективов, который вел наблюдение за Редлем.

– Что-нибудь новенькое?

– Новое-то новое, только разорванное в клочья.

И детектив достал из записной книжки клочья какой-то, видимо, записки. Вместе с Ронге они попытались сложить их вместе.

Через полчаса загадка была решена – Ронге сумел разобраться в написанном. Сомнений теперь уже не оставалось: Редль – шпион и предатель.

Клочки этой записки были получены весьма своеобразно. Оба детектива последовали за Редлем, когда он вышел из гостиницы. Обернувшись, Редль узнал в человеке, шедшем следом за ним, мужчину, который читал в вестибюле газету. Тогда он заторопился /.../.

Детективы тоже прибавили шагу. /.../ Редль, /.../ видя, что расстояние между ним и преследователями не сокращается, решил пойти на хитрость. Он достал из кармана какие-то бумажки и, даже не посмотрев на них, разорвал на мелкие клочья и бросил на землю. /.../

Редль надеялся, что мужчины остановятся и станут собирать клочки бумаги, но они и не подумали этим заняться, а последовали за ним дальше. /.../ Один из преследователей вдруг прыгнул в такси и моментально исчез. Редль обреченно шагал по улицам Вены, пройдя по километровому кольцу Шоттенринг, затем свернул в переулок Шоттенгассе к своей гостинице.

Куда же отправился второй детектив? Он попросил привезти его к тому месту, где Редль разбросал разорванную на клочки бумагу, и собрал все, что мог найти. С этим он и поспешил к капитану Ронге. Разорванными оказались квитанция на денежный перевод уланскому офицеру, лейтенанту Ховора, и запись об отправленных заказных письмах в Брюссель, Варшаву и Лозанну. Ронге мрачно усмехнулся, прочтя адреса получателей. Сам Редль в свое время составил „черный список“ иностранных разведок, в которых числились и эти адреса »[lllllllllll] .

Примерно так же рассказывал об этом и сам Ронге:

«Нужно было установить за ним [т.е. Редлем] наблюдение, чтобы помешать ему сбежать. Сыщикам удалось подобрать клочки расписок, разорванных Редлем. Одного взгляда на них было для меня достаточно, чтобы убедиться, что речь шла об известных адресах, прикрывавших шпионаж, устанавливающих связь Редля не только с Россией и с Францией, но и с Италией »[mmmmmmmmmmm] .

Последнее обвинение, заметим, не подтвердилось позднее ни единым намеком, так и зависнув в воздухе!

Впрочем, и шпионаж в пользу России и Франции также ничем не подтвердился!

Нам, однако, еще предстоит обсудить вопрос, были ли все обвинения Ронге в шпионаже Редля совершенно голословными или они могли отражать некоторые факты, которые Ронге так и не решился разгласить.

Квитанция о денежном переводе, упомянутая Роуэном, поминается и другими авторами. Имя адресата здесь, однако, изменено до неузнаваемости: лейтенанта, получавшего деньги от Редля, звали не Ховорой , а Штефаном Хоринкой. В данном случае наглядно проявились минусы многоступенчатого перевода: сначала – с немецкого на английский, затем – с английского на русский.

К шпионским адресам мы вернемся чуть ниже.

Нелепое, на первый взгляд, поведение Редля на улице имело сугубо рациональный смысл. Ему тогда же необходимо было проверить, действительно ли предъявление футлярчика свидетельствовало о слежке!

Для этого-то Редль и стал разбрасывать бумажки на улице. Ненужных бумаг при нем быть не могло: когда он, повторяем, выходил из номера, собираясь покинуть отель, то еще не ожидал слежки, хотя и никакой радости в тот момент испытывать не должен был. Теперь же ему пришлось разорвать и разбросать что-то из нужного и полезного ему из находившегося в его карманах.

Сыщики в данный момент не имели полномочий, чтобы в чем-либо мешать свободе поведения Редля – если, конечно, он не попытается скрыться! Поэтому они никак не могли вмешиваться в избираемое Редлем направление движения. Как же поступил Редль – легко догадаться: шел, вынул из кармана бумажки, разорвал, разбросал по сторонам и продолжал идти в прежнем направлении; потом внезапно развернулся, двинулся назад – и затем самым наглым образом наблюдал, как сыщики (или один из них), ползая на коленях, собирают эти бумажки!

Можете быть уверены, что об этой немой сцене сыщики своему начальству не доложили!

Странноватый рассказ о детективе, уехавшем на такси к месту, где якобы были разбросаны бумажки, совершенно не оправдывается общим развитием ситуации и оказался, скорее всего, придуман сыщиками для того, чтобы скрыть от Гайера и Ронге очередной конфуз, случившийся с ними. Вполне разумно, что один из них действительно выехал на такси, но уже позднее – исключительно для того, чтобы засвидетельствовать начальству их общую расторопность, явиться с разорванными бумажками и сообщить, что Редль возвращается в отель, в то время как на самом-то деле Редль уже, конечно, возвратился туда безо всяких вариантов.

Вот теперь-то Редлю уже окончательно стало ясно, кто его противники!

С чего начался провал в его собственной операции – этого Редль знать еще не мог.

Но он вполне мог вычислить, что проложить логический мост между письмами почти невинного содержания (например – такими, какие он сам в этот день получил на Почтамте) и им лично, полковником Редлем, можно было бы лишь с помощью предательства его помощника – того самого, который и сообщил (или намекнул) Редлю о письмах, дожидающихся его на Почтамте.

Согласитесь, что это единственно возможный вывод в ситуации, в которой оказался Редль.

Нечто подобное Редль сообразил еще до приезда в Вену или сразу после того. Отсюда и принятые им меры предосторожности.

Одна из них, нами еще не упомянутая, и состояла в том, что после приезда Редль не зашел навестить этого своего помощника (сказавшегося, как мы предполагаем, больным), а двинулся прямо за письмами на Почтамт, что тоже, почти наверняка, оказалось неожиданностью для Ронге и его сообщников.

Вполне вероятно, что еще при несостоявшемся днем визите к «больному» Редля ожидал арест: сделать это было бы гораздо легче и надежнее, чем при засаде на Почтамте, а вот выпускать Редля после завершения свидания, где слишком многое могло ему открыться, было бы едва ли целесообразным.

Теперь же вечером, оказавшись в отеле в крайне неопределенном положении после получения непонятных писем, но успешно избежав каких-либо осложнений на Почтамте, Редль, естественно, должен был постараться внести в дело ясность. Следовало, прежде всего, разобраться с этим «заболевшим» помощником.

К нему-то Редль и должен был, наконец, отправиться!

А тут – футлярчик от ножичка, а вслед за этим – подбирание бумажек, разбросанных Редлем!

Ему было о чем подумать, прежде чем он принял решение вернуться в отель.

Редль, шагающий по вечерним венским улицам, должен был придти к однозначному выводу, что в конечном пункте маршрута его поджидают засада и арест!

Действительно, срыв задержания Редля на Почтамте хотя и не был желателен для Ронге, но и не полностью перечеркивал его первоначальные планы: в распоряжении Ронге еще оставался подконтрольный помощник Редля, при очной встрече с которым Редль и мог быть арестован – вместе с письмом или письмами, которые помощник-предатель и вручал бы в тот момент Редлю!

Вот такие-то письма (или одно письмо), но заведомо без глупого адреса Ларгье, должны были быть дополнительно сфабрикованы именно для этой ситуации. Это-то письмо мы и обозначили в разделе 1.2. под номером шестым в нашей классификации.

Но и оно не сработало 24 мая 1913 года – Редль благополучно ускользнул от его получения.

Вернемся теперь к шпионским адресам на бумажках, якобы разорванных и разбросанных Редлем.

Мы не будем утверждать, что таковых вовсе не существовало.

Не будем даже утверждать, что таких адресов не могло быть на бумажке, разорванной Редлем в столь критической ситуации: ведь это разбрасывание совсем не предполагало уничтожение компрометирующих материалов – сделать подобное ничто не мешало Редлю и до, и после этой прогулки; уничтожил же он с очевидной несомненностью письма, полученные им в этот же день!

Мы постараемся обосновать более сильное утверждение: никакие бумаги со шпионскими адресами, оказавшиеся в любой момент в карманах у Редля или где-либо еще среди его служебных бумаг или среди бумаг Максимилиана Ронге, бывшего его многолетним соратником, нисколько не могли компрометировать Редля как иностранного агента.

Этому обоснованию посвящен наш нижеследующий раздел.

Что же касается Ронге, подделавшего уже кучу писем, фигурировавших в этом деле, то что ему могло помешать извлечь из собственного служебного сейфа не сброшюрованную рукопись Редля, а какие-либо другие бумаги того же автора, но со шпионскими адресами – например тот самый „черный список“ иностранных разведок , разорвать их и приобщить к делу, как якобы разорванные и выброшенные Редлем на улице?

Сыщики, что ли, следившие за Редлем, стали бы уличать Ронге во лжи?

И заметьте к тому же, что эти бумажки, якобы разорванные Редлем, так никогда и не были позднее представлены публике!

Вот это-то и подчеркивает их полнейшую ничтожность или даже вовсе отсутствие!

Последнее не означает, что Редль ничего не разбрасывал на улице – только вот никаких адресов там могло совсем не оказаться!

А что было бы, если бы адреса все-таки оказались – об этом непосредственно ниже.

2.4. Большая торговля.

Двусмысленные или даже трехсмысленные воспоминания Максимилиана Ронге содержат множество интереснейших историй. Они дают возможность разобраться в совершенно неожиданных для читателя сторонах деятельности разведок. Мы позволим себе поэтому подробнее на этом задержаться.

Вот одна из побасенок Ронге:

«15 апреля 1910 г. на квартиру полк [овника] Гордличка (тогда уже командира бригады) явился один человек с предложением добыть за хорошее вознаграждение у некоего Гуго Поллака план крепости Перемышль »[nnnnnnnnnnn] .

Пикантность ситуации заключается в том, что Перемышль был австрийской крепостью, предполагаемый владелец плана Гуго Поллак (наверняка вымышленное имя) – каким-то лицом, имеющим отношение к Перемышлю, логично предположить – австрийским военным, а план и информация о нем предлагались на продажу австрийцам же.

Абсурд, не правда ли?

Но ниже проясняется кое-какой здравый смысл происходившего.

Ронге продолжает: «На меня выпала задача вступить в переговоры с каким-то Гуго Бартом. Сначала я дал возможность ему говорить и вскоре заметил его намерения – выведать у меня некоторые сведения путем постановки разных наводящих вопросов. Он рассказал, что свое предложение он уже делал нашему атташе в Париже, но там имеются лишь некоторые „сегменты“ плана, другие же припрятаны в Австрии. По его мнению, надлежало бы этот план выманить у Поллака и предложить русским, чтобы узнать, имеют ли они уже этот план в своем распоряжении. Старый план, который они имеют, якобы уже устарел, так как крепость была перестроена после его кражи. Само собой разумеется, что это был вздор. /.../ Наконец, я узнал, что его большая осведомленность объясняется связями с французским и русскими генеральными штабами. Эта личность становилась для меня все яснее и яснее и, наконец, я предложил ему продолжить переговоры на следующий день в свободном от подозрений нейтральном месте [ooooooooooo] , а именно – в кафе „Европа“. Этим я хотел дать возможность филерам полиции поглядеть на него и, может быть, признать, если он встретится [ppppppppppp] им на их пути »[qqqqqqqqqqq] .

Заметим, что последняя деталь подтверждает, что в описываемое время использование полицейских филеров было вполне обычным приемом венской контрразведки.

Ронге продолжает: «Едва только Барт ушел, как было получено сообщение нашего парижского военного атташе о том, что некий Барт, который, однако, называл себя Германом, предлагал за 1 500 франков достать от Поллака план крепости. Со мной он рассчитывал сделать гораздо более выгодное дело, благодаря своей блестящей идее обмануть русский генеральный штаб. Те 100 000 рублей, которые он желал при этом заработать, должны были быть честно поделены между разведывательным бюро и им.

/.../ я приказал арестовать его. В тот же день германский генштаб запрашивал о нем, так как там он утверждал, что состоит на русской службе.

В полицейском управлении было установлено, что это был высланный из Вены и несколько раз судившийся вор Иозеф Иечес. Он признался, что состоял на службе у русских военных атташе в Вене и в Берне – полковников Марченко и Ромейко-Гурко [rrrrrrrrrrr] .

Во время рассмотрения этого дела в суде Иечес рассказал, как он был послан к полковнику Дюпон (Париж, Университетская ул., 75), как он немедленно после этого передал русскому посольству в Париже полученные от Дюпона задания, как он опутал шпионской сетью всю Европу »[sssssssssss] .

Могло ли быть такое (мы о Дюпоне , известном деятеле французской разведки, и русском посольстве ), если Россия и Франция состояли в союзниках и обменивались разведданными, как и немцы с австрийцами? А может быть, все-таки могло?..

Ронге продолжает цитировать разглагольствования Иечеса-Барта и завершает рассказ о нем: «Только против Австрии он не желал вести шпионаж „из любви к императору“. Этот веселый процесс закончился осуждением вора и шпиона к 4 годам тюремного заключения. В апреле 1914 г. он был выпущен на свободу, но сразу же был опять отдан под суд по обвинению в покушении на шпионаж в Вене »[ttttttttttt] .

Очевидно, что Иечес был мелким и не очень удачливым авантюристом, имевшим, возможно, нарушения психики. Похоже, что и Поллак, якобы обладавший планом Перемышля, был всего лишь его выдумкой – так утверждал и Ронге: «сказочный план крепости Поллака в действительности был только фантазией нашего многогранного друга Иечеса »[uuuuuuuuuuu] .

Некоторыми странностями отдает поведение самого Ронге, который арестовал Барта, лишь убедившись в том, что тот хорошо знаком и всем разведслужбам Европы, и венской полиции.

О чем же раздумывал майор Ронге? Не о том ли, чтобы самому сыграть явно навязываемую ему роль «Поллака» и заработать вместе с Иечесом-Бартом сто тысяч рублей (это, напоминаем, 270 тысяч австрийских крон)?

И полковник Гордличка, не менее высококлассный профессионал, не прогнал сразу почти явного прохвоста (вероятно, они и раньше были знакомы!), а направил его в разведотдел!

Дополним информацию об этих темных сторонах деятельности разведок.

Начнем с того, что у некоторых такая торговля несекретными или сфальсифицированными документами получалась лучше, чем у Иечеса. Вот очередной рассказ Ронге:

«Наказанный в 1900 г. шпион Сария тоже пошел по пути мошенничества. В 1908 г. он обманул Россию, продав ей за 20 000 руб. не имеющие значения железнодорожные графики. В целях дальнейшей эксплоатации русского атташе, полковника Ромейко-Гурко в Берне, он вошел в компанию с Эрзам-Стахелем и летом 1911 г., когда я находился в отпуску, попытал счастья у нас. Наша разведывательная служба купила у некоего Цулиани план Венеции. Мне это дело показалось подозрительным. Сравнение с прежними почерками Сарии выявило замечательное сходство. Я обнаружил, что в 1894 г. Сария служил в магазине деликатесов Цулиани. Он озадачил меня тем, что его последние письма приходили не только из Швейцарии, но и из Италии и даже из Австрии, в то время, как Сария, как было установлено, за последние годы не выезжал из Цюриха. Он пользовался услугами одного или нескольких третьих лиц. Повторная попытка надуть нас в 1912 г. успеха не имела, так как я тотчас узнал старую „фирму“. Она была нами ликвидирована в сентябре 1914 г., и виновные предстали перед высшим судом в Цюрихе по обвинению в обмане Италии, Франции, России, Англии, Австро-Венгрии, Голландии и Бельгии »[vvvvvvvvvvv] – забавно, что этот суд в Швейцарии рассматривал дело об обмане мошенниками совершенно разных стран, в том числе уже воевавших в то время друг против друга!

А вот и еще: «Тайный полицейский агент России Исаак Персиц /.../ также быстро скатился к мошенническому шпионажу, решившись в 1906 г. предложить разведывательному бюро [Австро-Венгерского] генштаба документы одного офицера русского генштаба. Когда зимой 1909-1910 гг. он появился в Галиции, мы могли его выслать только в Италию, так как все остальные страны отказывались его принять »[wwwwwwwwwww] .

В последнем случае в роли мошенника выступает уже вроде бы агент-профессионал. Такие случаи неоднократно встречались – и на довольно-таки высоких уровнях иерархий секретных служб.

В связи с «Делом Редля» не принято упоминать знаменитого российского интригана и авантюриста Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова, трудившегося в то же время. Ну а почему бы и не упомянуть – в качестве определенной аналогии?

Манасевич-Мануйлов был сыном некоего еврея Манасевича, сосланного в Сибирь за мошенничество, и ребенком был усыновлен сибирским купцом Мануйловым – заполучившего, как полагают, мальчика в развратных целях. Позднее Манасевич-Мануйлов унаследовал имущество приемного отца, получил образование в Петербурге и приобрел там покровительство князя В.П. Мещерского – известного гомосексуалиста, не допускавшегося по этой причине к формальной государственной службе, но все равно влиятельного политика, издателя газеты «Гражданин», постоянным читателем которой был Николай II.

Манасевич-Мануйлов поступил на службу в Министерство внутренних дел в 1890 году, а затем, действуя под видом журналиста, был резидентом российского Департамента полиции в Париже с 1895 по 1905 год – с перерывами[xxxxxxxxxxx] .

Прославился он интригами более поздних времен – был кроме прочего, предположительно, автором или соавтором пресловутых «Протоколов сионских мудрецов», впервые опубликованных в конце 1905 года[yyyyyyyyyyy] . Еврей-антисемит – это, согласитесь, кое-что особое, хотя и не сверхъестественная редкость!

В это же время, осенью-зимой 1905 года, Манасевич-Мануйлов служил в канцелярии председателя Совета Министров, каковым ненадолго оказался граф С.Ю. Витте, и посредничал между последним и знаменитым авантюристом Г.А. Гапоном.

Гапон, напомним, возглавлял с 1903 года по январь 1905 годах рабочие профсоюзы в Петербурге, разрешенные правительством и поддерживаемые полицией. В последние дни 1904 года разгорелся очередной конфликт между рабочими и капиталистами, вызвавший сильный подъем настроений в столице и массовую забастовку.

Забастовщики пытались апеллировать к верховной власти, и 9 января[zzzzzzzzzzz] 1905 года собралось многотысячное шествие – для вручения царю составленной петиции. Николай II не проявил интереса к происходившему в столице и оставался в Царском Селе.

Шествие было провокационным образом расстреляно, что и положило начало общероссийской революции, а Гапон бежал за границу и нежданно-негаданно обратился в революционного вождя[aaaaaaaaaaaa] .

Осенью 1905 Гапон, одумавшись, заново восстанавливал связи с правительством и с полицией[bbbbbbbbbbbb] .

Гапон немедленно получил от Витте через Манасевича-Мануйлова 500 рублей, затем – новые суммы, а всего намеревался получить от правительства 30 тысяч рублей на возобновление своей легальной деятельности среди рабочих, прерванной в январе 1905 года[cccccccccccc] .

Серьезного развития новая затея не получила, поскольку Гапон был убит весной 1906 года по инициативе Азефа, к секретам которого Гапон слишком близко подобрался[dddddddddddd] .

Вернемся, однако, чуть назад. В Париже и по всей Западной Европе Манасевич-Мануйлов блестяще организовал разведывательную деятельность против японцев во время войны 1904-1905 годов: он подкупал европейцев – служащих отелей, в которых японцы располагали свои миссии (это были первые шаги японцев в общемировой дипломатии!), и снимал фотокопии с секретных японских документов.

Именно Манасевич-Мануйлов еще в феврале 1904 года вскрыл упомянутый план подкупа российских революционеров[eeeeeeeeeeee] , осветил поездку все того же Пилсудского в Японию и получение им денег от японцев[ffffffffffff] , разоблачил планы доставки оружия в Россию и вооруженных восстаний в 1905 году[gggggggggggg] , добыл шифры японской дипломатической переписки, использованные затем для перехвата японских дипломатических сообщений по всему миру[hhhhhhhhhhhh] .

За свою деятельность против японцев Манасевич-Мануйлов был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени[iiiiiiiiiiii] – это высший российский орден, хотя и низшая, начальная его степень.

Однако летом 1905 года выяснилось, что колоссальный поток разведданных, организованный им, содержит массу пустой информации. Манасевич-Мануйлов, в частности, представил фотокопию многотомного китайского словаря как важнейшую добычу, потребовавшую экстраординарных расходов[jjjjjjjjjjjj] !..

Стало ясно, что значительную часть выделяемых ему средств (до 50 тысяч рублей в год[kkkkkkkkkkkk] ) он попросту кладет в карман. Его с треском сняли с должности в Париже и отозвали в Петербург[llllllllllll] .

Неплохая история?

Упомянутые события осени 1905 – весны 1906 оказались ее естественным продолжением, а о завершении будет рассказано ниже.

Не нужно думать при этом, что разведывательные чины, опускавшиеся до торговли бесполезной или ложной информацией, всегда действовали исключительно в собственных корыстных целях: все дело тут было в том, кто именно платил деньги!

Манасевич-Мануйлов обкрадывал казну собственного государства, а вот Иечес-Барт предлагал австрийцам (неважно, насколько реальным был его план!) запустить руку в карман враждебной державы!

И Гордличка с Ронге (возможно, в этом участвовал и Редль!) не обязательно обдумывали в связи с этим вопрос лишь о том, как обогатиться при этом самим.

Дело в том, что в начале ХХ века разведслужбам уделялось значительно меньше внимания, чем это стало позднее. Им выделялось недостаточно финансовых средств – притом во всех государствах. Деньги, правда, обладают тем свойством, что либо их мало , либо совсем нет ! Но спецслужбы очень тогда от этого страдали.

Иногда эти страдания принимали странный, противоречивый характер – на это, в частности, обратила внимание редакция московского издания книги Ронге 1937 года: Ронге «жалуется, что разведывательная служба в Австро-Венгрии была до мировой войны в загоне и что ей не давали достаточного количества денежных средств. Но в то же время он говорит, что о противниках и союзниках австро-венгерская разведывательная служба знала все или почти все.

/.../ Ронге не раз противоречит сам себе и впадает в противоречие с бывшим начальником австрийского генерального штаба фон Конрадом. /.../ Конрад утверждает, что разведка и контрразведка всегда находили сильную поддержку со стороны Франца Иосифа. Ронге отрицает это. Конрад приводит свой разговор в 1909 г. с австрийским военным атташе в Петербурге, майором графом Спанокки, /.../ [который] высказал мысль, что „за 50-60 тысяч рублей можно было найти человека, могущего сообщить данные о новом плане русского развертывания“.

На это Конрад, по его же словам, ответил, что он готов дать на это дело и 100 000 рублей [т.е. 270 тысяч крон], но что эта сумма является крайним пределом того, что может быть дано из разведывательного фонда генерального штаба. В случае же, если бы понадобилась большая сумма, пришлось бы просить ее у министра иностранных дел.

Спрашивается, откуда генеральный штаб мог иметь такую сумму, если, по словам Ронге, он лишь с 1911 г. начал получать на разведку только 185 000 крон, т.е. 68 450 рублей в год? »[mmmmmmmmmmmm]

Данный эпизод имеет огромное значение, поскольку поднимает проблемы торговли планами непосредственных военных действий, игравшими, естественно, чрезвычайную роль при начале войны. Вокруг такого сюжета, как выяснится впоследствии, и развернулось «Дело Редля» – об этом имеется упоминание и в процитированном в самом начале тексте Стефана Цвейга.

Обратим теперь внимание на наивный или лицемерный вопрос, завершающий текст московской редакции. Ответ на него дает Н.С. Батюшин, возглавлявший, как упоминалось, перед Первой Мировой войной разведку Варшавского военного округа. Батюшин прекрасно показал, как он и его коллеги справлялись с такой вынужденной жизнью не по средствам :

«Контрразведкой приходилось заниматься лишь в тех счастливых случаях, когда сама удача шла в руки. Штабы округов испытывали постоянный дефицит в средствах на эти цели. На отпускаемые деньги (сначала 3-5 тысяч рублей в год, а позже – 8-10 тысяч рублей) трудно было заполучить ценную агентуру и долговременно сотрудничать с ней, приобретать как водится за большие деньги предлагаемые зарубежными инициативниками секретные документы и шифры, регулярно бывать в командировках, в том числе и за границей. /.../

Я неоднократно предлагал моему начальству такой план введения в заблуждение наших противников, дабы сбить их окончательно с толку. Произвести военную игру в нашем большом Генеральном штабе, взяв за основание ложные стратегические исходные данные, а затем широко торговать этими документами, выдавая их за материалы нашего действительного развертывания армий в случае войны. Если торговля этими фиктивными документами будет вестись всеми заинтересованными военными округами, то в большом Генеральном штабе противника почти что невозможно будет отличить в массе приобретаемых документов подлинные от фиктивных.

Этот остроумный способ применялся до Великой войны [nnnnnnnnnnnn] начальником разведывательного отделения штаба Виленского военного округа полковником Ефимовым, который продажей немцам фиктивных документов увеличивал почти в два раза отпускавшиеся ему на год суммы на ведение тайной разведки. /.../

Я сравнительно редко прибегал в мирное время к работе с фиктивными документами, но считаю, что в военное время, когда работа более чем на половину ведется двойными шпионами, торговля фиктивными документами является единственным почти средством заслужить доверие противника и постараться вместе с тем ввести его в заблуждение »[oooooooooooo] – тут, естественно, вспоминается эпопея Леопольда Треппера, столкнувшегося с разведданными, подсовываемыми немцами!

Теперь становится ясно, что торговля военными секретами вовсе не обязательно оказывалась предательством, а была, с одной стороны, средством введения противника в заблуждение, а с другой – способом пополнения скудного, безо всяких кавычек, собственного бюджета, отпускаемого на деятельность разведки и контрразведки тогдашними правительствами, еще недостаточно оценившими роль этих спецслужб в сложном мире ХХ века.

Батюшиным, заметим, изложена и идея, блестяще осуществленная немцами накануне 22 июня 1941 года. Дело тогда было не в том, что многие советские разведчики правильно указывали сроки немецкого нападения, чем любят теперь прихвастнуть российские историки и журналисты (всяческие «секреты Гитлера на столе у Сталина»!), а в том, что эти истинные сведения тонули в море противоречащих им и притом весьма разнообразных и пестрых сообщений, щедро инициированных немецкой разведкой! Разобраться в этом оказалось чрезвычайно трудно – вот и не разобрались!..

Батюшин и его коллеги вовсе не ограничивались благими пожеланиями; Батюшин, впрочем, и сам признает это, приводя в пример не только полковника Ефимова, но и себя самого – не излагая, однако, никаких конкретных фактов.

Очевидно, что именно таким способом русские «облагодетельствовали» австрийцев, притом по дешевке – за сумму в 5-6 раз меньшую, чем названа генералом Конрадом: «В 1908 году [pppppppppppp] за 10 тысяч рублей ими [австрийцами] был куплен последний план развертывания российской армии – полный аналог измены Редля. Но план оказался не таким простым и даже коварным. Под влиянием революционных беспорядков 1905 года после проигранной войны с японцами в России были сформированы дополнительные корпуса, но не для войны с внешним противником, а для подавления внутренних волнений. Но в плане, попавшем в Вену, они обозначены не были – петербуржский, финский, московский гренадерский, несколько кавказских и сибирских корпусов. Но к началу мировой войны в России уже наступила стабильность и эти войска все-таки появились на театре военных действий. В купленном австрийцами плане не указывались также многие резервные дивизии, сформированные за счет „французских кредитов“. После маневров о них просачивалась некоторая информация, но их точное количество и численность не были известны. Но „данные из считавшего аутентичным плана развертывания“ надолго оказывали „внушающее влияние“ на военных империи Габсбургов, „хотя многие признаки говорили о том, что они не в полной мере соответствуют действительности“, как позднее подытожили сами австрийские офицеры »[qqqqqqqqqqqq] .

Урбанский, также упоминавший эту историю (фразы из его воспоминаний и цитирует Петё), прямо предполагал, хотя делал это лишь после Первой Мировой войны, что весь этот план 1908 года был просто русской дезинформацией[rrrrrrrrrrrr] .

Отметим, что такой план развертывания был дезинформацией чрезвычайно качественной – для его изготовления не применялось практически никакой лжи и обмана: никаких военных игр , предлагавшихся Батюшиным, никакого отвлечения от дел дополнительных специалистов, необходимых для изготовления правдоподобной фальшивки, а в результате – и никакой подделки, какую удалось бы выявить экспертам противоположной стороны. План был самым настоящим – обладающим всеми чертами, логикой и деталями настоящих планов. Он был только немного устаревшим – его уже не собирались применять практически, заменив другим, к разработке которого подтолкнули новые обстоятельства!

Заметьте, что генерал Конрад, после получения от русских этого плана 1908 года, имел затем порядка трех лет на то, чтобы продумать сложившуюся ситуацию и выступить в конце 1912 года с тайной инициативой, о которой нам предстоит рассказать.

Торговля военными секретами, как видим, велась вовсю – и Редль, разумеется, не должен был уступать в этом остальным участникам таких профессиональных игр.

Притом колоссальные деньги, циркулирующие в обмен на военные секреты – действительные и ложные – создавали сильнейший соблазн: ну кто, например, сможет разоблачить какого-нибудь австрийца, продавшего с санкции своего начальства ложный или мнимый секрет русским, в том, что он получил за это от русских денег больше, чем позднее сдал собственному начальству? Да и русский, передававший ему эти деньги от своего начальства, также мог положить часть их себе в карман.

Ведь каналы, по которым сначала оговаривались подобные сделки, потом поставлялся товар, а затем выплачивались деньги (последние две операции могли происходить и одновременно, и рокироваться во времени), должны были функционировать сугубо конспиративно без каких-либо информационных утечек – иначе все теряло всякий смысл, надежность и правдоподобие!

Вот и Манасевич-Мануйлов в 1905 году не сумел избежать такого соблазна – у него лично вообще моральные барьеры оказались далеко не на высоте!

Батюшин таким образом формулировал требования к руководителю разведки собственного уровня: «это должен быть всеобъемлющий ум, чтобы быть „с веком наравне“. Кроме того он должен обладать особым аналитическим умом, дабы в мелочах улавливать общую картину, то есть обладать некоторым даром прозрения. Он должен быть вполне застрахован от разного рода увлечений, свойственных его возрасту, быть своего рода аскетом, находя выход своей энергии в азарте работы по тайной разведке ».

Это напоминает «Большую кошачью сказку» Карела Чапека, главный герой которой, знаменитый сыщик Сидней Холл , так декларировал заповеди детектива:

«Детектив (он же сыщик) должен быть семи пядей во лбу , должен быть себе на уме и не должен быть (повторяю: не должен быть!) ослом ! »[ssssssssssss]

Далее, однако, Батюшин излагает вполне дельные соображения: «Но самое главное – он при огромном хладнокровии должен быть абсолютно честным человеком, так как он является бесконтрольным расходчиком отпускаемых на тайную разведку средств. В самом деле, ни один серьезный тайный агент никогда не даст расписки в получении денег, являющейся самой сильной против него уликой в руках руководителя тайной разведкой.

Со мной был такой случай. Агент, доставивший нам огромное количество ценнейших документов, требовал за них около 17 000 рублей, которыми я должен был быть снабжен, идучи на свидание с ним за границей. Так как эта сумма составляла около одной трети годового бюджета на тайную разведку, то я спросил свое начальство, одобрит ли оно мне этот кредит. На самом же деле, если бы агент потребовал в десять раз большую сумму, то и она была бы далеко не чрезмерной. Хотя я просил себе полномочий распоряжаться этой суммой, все же надеялся кое-что выторговать, но никоим образом не в ущерб добрым отношениям с агентом, что я ставил превыше всего. На самом деле мне удалось сговориться с агентом на сумме в 12 000 рублей, то есть сэкономить 5000 рублей. Конечно мое начальство было этим довольно и назначило мне в награду 300 рублей, чем я также очень был доволен.

Этот случай я привожу также и для того, чтобы рассеять легенды, повторяемые даже иностранными специалистами по тайной разведке, о том, что мы [tttttttttttt] якобы платили своим агентам гроши, держа их в руках уплатой первой суммы денег и угрозой их выдать.

Суммы, расходовавшиеся на тайную разведку, назывались у нас „суммами на известное Его Императорскому Величеству употребление“. Расход их контролировался генерал-квартирмейстером [uuuuuuuuuuuu] как непосредственным начальником руководителя тайной разведки, то есть начальника разведывательного отделения, высшей же для них обоих инстанцией был начальник штаба округа.

Это абсолютное доверие начальников по отношению к руководителю тайной разведки я нередко характеризовал своему генерал-квартирмейстеру такими фразами: „Если Вам, Ваше Превосходительство, даже во сне приснится, что Ваш начальник разведывательного отделения нечистоплотен в денежном отношении, то Вы, проснувшись, его смените, так как контролировать его нет возможности“.

В таком живом деле как тайная разведка и отношения наверху к своему начальству и внизу со своими агентами должны быть проникнуты доверием к слову, а не покоиться на бюрократической основе »[vvvvvvvvvvvv] .

Можно эти заверения Батюшина (включая получение им 300 рублей вместо возможного присвоения пяти тысяч!) принимать за чистую монету , а можно почитать красивыми словами : сам Батюшин, будучи в 1915-1916 годах председателем Комиссии по расследованию злоупотреблений тыла, держал при себе в качестве ценнейшего сотрудника все того же Манасевича-Мануйлова.

Последний шантажировал подозреваемых, вымогал у них взятки, и сколотил за короткий срок состояние в 300 тысяч рублей[wwwwwwwwwwww] !

За это Манасевич-Мануйлов был арестован, подвергся царскому суду прямо накануне Февральской революции, приговорен к полутора годам заключения за мошенничество, выпущен при Временном правительстве, а в 1918 году пытался бежать из Петрограда через финскую границу, но попался – и был расстрелян ВЧК[xxxxxxxxxxxx] .

Вот этой последней организации вообще никаких доказательств вины не требовалось: «Мы уже не боремся против отдельных личностей, мы уничтожаем буржуазию как класс. /.../

Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого »[yyyyyyyyyyyy] – это было знаменитым предписанием председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией на Чехословацком (Восточном) фронте М.И. Лациса.

Спустя годы самому Лацису отвели вроде бы вполне подходящую для него профессию – директора Института народного хозяйства имени Г.В. Плеханова в Москве[zzzzzzzzzzzz] , а уж происхождение и образование у него были просто идеальными: он родился в батрацкой семье и закончил приходское училище. Но и тут что-то не сложилось: его арестовали в ноябре 1937 и расстреляли в феврале 1938 года как «врага народа»[aaaaaaaaaaaaa] – все-таки, наверное, профессия подвела!

Свои аналоги Чрезвычайных Комиссий были, заметим, и в Венгрии, и в Баварии в 1919 году, когда там временно побеждали революционеры.

Случайна ли такая всеобщая эволюция морали и правосознания спустя всего пять лет после «Дела Редля»?

Вернемся еще к одной теме, затронутой Батюшиным: тому обстоятельству, что разведывательные службы, возможно, держали собственных агентов в руках уплатой первой суммы денег и угрозой их выдать .

Хотя сам Батюшин возражает против практической возможности и моральной оправданности такого шантажа, но, тем не менее, необходимо отметить и принципиальную возможность такой угрозы, и ее целесообразность, а иногда даже и необходимость.

Вербовка агента – одномоментный акт. Позднее агент может превратиться из штучника (предателя, однократно продавшего за плату имеющиеся у него секреты) в долговременного сотрудника – и тогда взаимодействие с ним будет развиваться на постоянной основе, подогреваемой иногда не слабыми взаимными позитивными эмоциями, связывающими агента и его руководство, – о подобном написана масса воспоминаний разведчиков, иногда без указания конкретных имен, но и без психологических искажений в толковании ситуаций.

Однако может происходить и по-иному. Жизнь идет, обстоятельства меняются, секретные агенты продолжают свои карьеры в тех сферах, где протекает их основная деятельность, не зависящая от их нанимателей в секретные агенты – и такого секретного агента перестает устраивать секретное сотрудничество, становящееся ему в тягость! Вот тут-то и возникает соблазн (а иногда – и острейшая политическая необходимость!) поставить такого агента на место и призвать его к подчинению !

Разумеется, для этого не годятся прежние расписки в получении денег: разумные люди, которых вербуют в секретные агенты, отказываются, как и утверждал Батюшин, выдавать такие расписки! Иное дело в том, всегда ли обстоятельства позволяют им отказаться от этого – но тут уже идет речь об изначальном шантаже, сопровождающем вербовку!

Но какие-то бумажки и какие-то расписки – это все для дешевых шпионских фильмов! Их и подделать ничего не стоит!

Безо всякой расписки постоянный агент всей своей деятельностью порождает информацию, позволяющую его затем шантажировать разоблачением самого факта его предательства и воспроизведением подробностей того, когда, как, кого, кому и что он выдал – и оправдаться от такого аргументированного обвинения становится чрезвычайно трудно!

В истории спецслужб ХХ века происходило довольно мало случаев того, чтобы серьезная тайная организация публично предала бы своего агента. Но и такие случаи бывали: упомянутая мельком история разоблачения провокатора Малиновского – одна из подобных. Значительно же чаще получалось так, что угроза разоблачения в действие не приводилась, но заставляла достичь необходимого изменения в поведении агента[bbbbbbbbbbbbb] .

Агенты, вынужденно действующие под угрозой их разоблачения – это по существу основной сюжет всей круговерти чудовищных политических преступлений ХХ века, началу раскручивания которых посвящена данная книга.

Вернемся, однако, ближе к ходу рассматриваемых событий.

Вся описанная торговля фиктивными сведениями ничем по форме и по существу не отличалась от прочей разведывательной деятельности (кроме содержания самих разведданных), то есть требовала вербовки агентов, налаживания с ними связи – почтовой и через курьеров (радио для этих целей стали применять существенно позднее, зато тогда еще не без успеха использовали почтовых голубей), планирования и руководства работой подопечных, согласования с ними условий оплаты – и обеспечения такой оплаты.

Тот же Батюшин рассказал, как предлагал своему агенту (вскоре, к сожалению Батюшина, засыпавшегося по собственной глупости) в целях конспирации не вкладывать полученные крупные суммы в собственной стране, а держать их в иностранном банке[ccccccccccccc] – это очень важный и поучительный пример того, к каким ухищрениям приходилось прибегать при практическом использовании колоссальных денежных сумм, циркулирующих между разведками!

Окончательно же возвращаясь к «Делу Редля», нужно сделать такое заключение: профессионалам уровня Урбанского и Ронге все эти особенности тогдашней разведывательной деятельности должны были быть хорошо известны – иначе их невозможно было бы считать профессионалами.

И все это действительно было им известно – ниже мы приведем примеры того, как они сами принимали участие в торговле секретами.

Поэтому им-то прекрасно было понятно, что такие письма, какими они пытались уличать Редля, на самом-то деле ни в чем его не уличали: при проведении самых рутинных операций Редль (тем более – спрятанный под псевдонимом!) вполне мог и отдавать деньги, и получать их – удивляться этому в то время могли лишь дилетанты в разведке. Перехватив подобную его переписку (на честном уровне это удалось лишь в первый момент – при перехвате первого таинственного письма, с рублями, да и то это сделали не австрийцы, а немцы!), они обязаны были выяснить либо напрямую у самого Редля, либо путем каких-либо хитроумных оперативных действий, какую же конкретно игру проворачивает в данный момент их уважаемый коллега.

А вот именно о содержании этой игры во всех вариантах изложения «Дела Редля», предложенных непосредственными участниками, нет ни единого слова – кроме одной совершенно невозможной по смыслу фразы в воспоминаниях Ронге – мы ее специально отметим ниже!

Это уже позднее разнообразные писаки упражнялись в придумывании всяческих невероятных похождений Редля. Вроде такого: «Например, как-то раз некий российский полковник продал австрийскому военному атташе в Варшаве план наступления русских войск на Австро-Венгрию и Германию в случае войны. Документ попал прежде всего к Редлю. Он отослал настоящий план в Россию, а взамен подложил в дело фальшивый. Кроме того, „Никон Ницетас“ сообщил нашей контрразведке о предателе. Когда иуда понял, что раскрыт, то немедленно застрелился »[ddddddddddddd] .

Автор процитированного текста, подцепивший где-то эту выдумку, спутал разработку и кражу военных планов с чем-то вроде написания и отправки почтовой открытки, содержащей ложное сообщение вместо истинного – типа: приду в понедельник вечером – вместо в субботу утром ! Притом тут явно имеется в виду уже описанное нами приобретение австрийцами российских планов развертывания, оказавшихся, как упоминалось, фальшивыми, точнее – устаревшими.

О невозможности постоянного использования имени Никона Ницетаса в качестве псевдонима Редля мы уже писали.

Жаль, что такая галиматья оказалась в книге, написанной в целом достаточно квалифицированно и толково.

Но один случай выдачи русским потенциального изменника, который мог быть приписан Редлю, действительно имел место быть – это чрезвычайно значимый эпизод, к которому нам придется возвращаться!..

Тем более ни в чем не уличали Редля ни пресловутый футлярчик, ни разорванные на улице бумажки.

Еще можно было бы признать правоту Батюшина, заявившего, что опознание Редлем футлярчика от ножичка положило начало следствию по обвинению его в государственной измене , но ведь практически этот эпизод оказался не началом следствия, а его завершением!

Редля затем прямо обвинили в шпионаже – несмотря даже на то, что все провокации, предназначенные для его компрометации, целиком и полностью провалились 24 мая!

Разумеется, все описанное поведение Альфреда Редля отдавало какой-то подозрительностью. Но не меньшие ли подозрения должно было вызывать поведение Максимилиана Ронге?

И достаточно ли было такого подозрительного поведения Редля для того, чтобы вечером того же дня, 24 мая 1913 года, состоялся суд – неправедный и заочный! – полностью признавший вину Редля и приговоривший его к лишению жизни?

С одной стороны, чего еще можно было ожидать от Максимилиана Ронге, твердо вставшего в этом деле на путь подлога и провокации?

Но, с другой-то стороны, куда при этом смотрели и о чем думали другие обвинители Редля?

3. Последние ночи полковника Редля.

3.1. Тайное судилище.

Вечером 24 мая 1913 года Ронге приступил к завершению операции против Редля.

Это было, казалось бы, абсолютно необъяснимым решением: к этому моменту обрушилась почти вся конструкция возможных обвинений Редля!

В том-то, однако, и дело, что только почти вся, а не вся целиком!

У Ронге имелись еще какие-то сведения, компрометирующие Редля, позднее лишь отчасти прояснившиеся, а в настоящее время все еще непонятные нам с вами.

Ронге постарался привлечь к делу всех своих непосредственных начальников и ближайших заинтересованных должностных лиц:

«Я дал понять начальнику разведывательного бюро [полковнику Августу Урбанскому] и заместителю начальника генштаба [генерал-майору Францу Хоферу (Хёферу)] о необходимости привлечь военного следователя, что являлось необходимым для начала работ судебной комиссии. Кунца нельзя было найти. Наконец, нашли военного юриста, майора Форличека. Нужно было еще получить согласие коменданта города на арест, но дело не терпело отлагательства »[eeeeeeeeeeeee] – далее мы специально опускаем непосредственно следующий фрагмент рассказа Ронге, дабы вернуться к нему позднее.

Кто такой Кунц – не дается объяснений ни до, ни после данного текста; очевидно, это был военный юрист, обычно привлекаемый Эвиденцбюро в случае ареста военнослужащих. Угодивший совершенно случайно в импровизированную команду майор Венцель Форличек (в дальнейшем мы будем употреблять его более естественное именование по-чешски – Ворличек) стал затем деятельным ее участником.

Далее Ронге заявляет:

«Необходимо было действовать немедленно »[fffffffffffff]

А почему, собственно говоря? – уместно задаться таким вопросом. Два или три месяца, если верить расхожим сведениям, охотились на преступника – и вдруг такая спешка? Он же ведь никуда и не убегал, как наверняка докладывали сыщики!..

Далее: «Прежде всего был вызван начальник генштаба фон Конрад, ужинавший в „Гранд отеле“, и ему было сообщено о полученных данных. Он предложил сейчас же разыскать Редля и допросить его и согласился с предложением – дать возможность преступнику немедленно покончить с собой »[ggggggggggggg] .

В этом рассказе Ронге намеренно смешивает все в кучу, дабы затруднить понимание вопроса о том, кто именно и за какие именно решения должен был нести личную ответственность. Однако в этом нетрудно разобраться, обратившись к свидетельствам остальных участников событий.

Начнем с того, что Ронге имел право доклада, с одной стороны, своему непосредственному начальнику – Урбанскому, с другой – заместителю начальника Генштаба – Хёферу: последнее право было ему дано, напоминаем, в 1911 году. Этими-то своими правами, естественно, и воспользовался Ронге в данной ситуации.

Все эта процедура, однако, должна была потребовать вполне определенного и не малого времени – дело-то происходило в субботу вечером; вот и какого-то Кунца так и не смогли отыскать, и согласия коменданта города не получили!

В свою очередь Урбанский и Хёфер (или кто-то один из них) должны были возбудить срочный вопрос перед генералом Конрадом, которому одному принадлежало право распоряжаться большинством лиц, включившихся в последующую операцию.

Однако Конраду наверняка не подчинялась Венская полиция, действовавшая как бы сама по себе. Не имела права эта полиция и арестовывать полковника Редля – без разрешения коменданта Вены. На поведение засады у Почтамта или где-либо еще это не должно было оказывать прямого воздействия: сначала бы подозреваемого формально задержали, затем установили бы личность, а уж потом, если произошла поимка с поличным , заведомо получили бы разрешение на арест!

Иное дело – заранее намеченный арест: для его разрешения требовалось соблюдение всех формальностей и предъявление весомых оснований! У Ронге же отсутствие разрешения коменданта мотивировалось якобы срочностью необходимых действий: весьма подозрительный маневр этого фальсификатора, никак не отмеченный прочими живописателями «Дела Редля»!

Не известно, кстати, подчинялся ли комендант Вены генералу Конраду, скорее всего – нет!

Едва ли Конраду напрямую подчинялись и судебные военные власти – ниже, по крайней мере, будет приведен пример того, как они действовали явно вопреки его пожеланиям. Следовательно, и Ворличек трудился в последующие дни и часы как бы на общественных началах !

Эти формальные моменты очень важны!

Ситуация, так или иначе, потребовала запуска и раскручивания изрядной бюрократической машины. Нет недостатка в описаниях того, как это происходило.

Роуэн: «Ронге сообщил невероятную новость начальнику австрийско-венгерской секретной службы, генералу [hhhhhhhhhhhhh] Аугусту Урбански фон Остромицу. Тот был настолько перепуган услышанным, что поспешил в свою очередь доложить обо всем своему начальнику, генералу Конраду фон Хётцендорфу. /.../

Конрад фон Хётцендорф, ужинавший с друзьями в „Гранд-отеле“, едва получив известие о предательстве Редля, сразу же выстроил ассоциативную цепочку: Редль – 8-й корпус – „план три“ »[iiiiiiiiiiiii] .

В тексте Роуэна, много ниже, дается объяснение того, что же такое таинственный «план три». По мнению Роуэна, это был план действий Австро-Венгерской армии против Сербии[jjjjjjjjjjjjj] .

Роуэн лихо изображает дальнейший ход мыслей и высказываний Конрада:

«Несколько мгновений начальник генштаба пребывал в явной растерянности, ведь в „плане три“ были отражены последние технические и тактические соображения его лично и лучших умов его штаба.

– Мы должны от него самого услышать, насколько далеко зашло его предательство, – произнес Конрад, – потом он должен умереть... Причину его смерти не должен знать никто. Возьмите еще троих офицеров – Ронге, Хофера и Венцеля Форличека. Все должно быть закончено еще сегодня ночью »[kkkkkkkkkkkkk] .

Роуэн забывает объяснить, к кому именно было обращено это распоряжение, и тут мы должны снова вернуться к воспоминаниям Ронге, а также, как было обещано, использовать свидетельства Урбанского, а теперь и самого Конрада.

Ронге весьма красноречиво умалчивает о собственной роли в совещании, вроде бы решившим судьбу Редля.

Урбанский свидетельствует, что это совещание проходило втроем: Конрад, Ронге и сам Урбанский. Происходило оно где-то в подсобном помещении ресторана в «Гранд-отеле», где ужинал Конрад; последний почему-то в это время проживал в данном отеле[lllllllllllll] , но нам совершенно не важны его тогдашние жилищные условия.

Урбанский делает упор на то, что говорил сам Конрад. При этом в тексте Урбанского лишь одна фраза взята в кавычки, передавая прямую речь начальника Генштаба: «Арестовать предателя, допросить, выяснить объем предательства! »[mmmmmmmmmmmmm] Последующее изложено в несколько обезличенном виде: у читателя создается четкое впечатление, что продолжается речь Конрада, но Урбанский как бы уходит от того, чтобы зафиксировать это совершенно точно.

Содержание же высказываний передается в исключительно решительных формулировках: Мы должны избавить вооруженные силы от этого потрясения ! Предатель не имеет права жить ! Если нет причин против этого, то предатель должен предстать перед небесным судьей ![nnnnnnnnnnnnn] – последнее звучит как совершенно недвусмысленный призыв к убийству – так оно, возможно, и происходило на самом деле!

Урбанский подчеркнул, что мнение Конрада стало руководством ко всему последующему, однако не отрицал, что оно основывалось на сообщениях двоих остальных – то есть Ронге и его самого. Сразу возникает несколько недоуменный вопрос: а чем это мог сам Урбанский дополнить доклад Ронге?

Но на этот вопрос мы-таки сможем позднее получить ответ!

Они трое, также пишет Урбанский, и были единственными, полностью понимавшими всю суть сложившейся ситуации. Их мнение оказалось единогласным, а принятое решение – единственно возможным[ooooooooooooo] .

Отметим в силу изложенного чуть выше, что даже закавыченный кусок речи Конрада не мог являться приказом: формально он, судя по всему, не имел права самолично отдавать приказ об аресте какого-либо полковника – ведь Генштабу подчинялось проведение оперативно-стратегических мероприятий, а не решение всех военных вопросов вообще!

Следовательно, Конрад мог лишь посоветывать своим подчиненным Урбанскому и Ронге действовать так, а не иначе! Другие же участники операции – полиция и судебные органы – и вовсе, повторяем, пребывали вне круга подчинения начальнику Генштаба.

Рассказ о Редле занимает ничтожное место в шеститомных мемуарах фельдмаршала Конрада, опубликованных в 1922 году.

Свидетельство самого Конрада построено по следующей схеме: он подчеркивает, что все случившееся явилось для него крайним потрясением; подтверждает состав участников совещания, называя Урбанского и Ронге не по именам, а по занимаемым ими должностям; отмечает, что существо дела доложил начальник контрразведывательной группы (т.е. Ронге). Этот последний сообщил, что долговременно проводившаяся операция по выявлению неизвестного шпиона принесла неожиданный результат – им оказался полковник Редль[ppppppppppppp] .

Далее, согласно Конраду, события происходили как бы сами собой: Редль был арестован (в этом пункте Конрад прямо противоречит истине) в Вене, подвергнут исчерпывающему допросу, после чего ему была дана возможность покончить с собой, а затем начальник Эвиденцбюро (т.е. Урбанский) выехал вместе с комиссией (Конрад не уточнил, что это за комиссия и из кого состояла) для расследования в Прагу[qqqqqqqqqqqqq] – и так далее; тут мы заехали в уже более поздние события, к которым, естественно, еще вернемся.

Ниже Конрад подчеркивал, что принятое решение о судьбе Редля встретило позднее понимание и сочувствие у самых авторитетных лиц, в частности – у Хельмута Мольтке-Младшего, начальника Германского Генерального штаба[rrrrrrrrrrrrr] .

Много внимания уделил такому же сочувственному пониманию со стороны немцев и Урбанский[sssssssssssss] .

Но никакое и ничье сочувствие, высказываемое к тому же пост фактум , не может служить оправданием и обоснованием принятым решениям!

Да и не было принято никакого юридического решения, поскольку «тройка» не имела права ни арестовать Редля, ни, скорее всего, даже формально его допросить – тот мог потребовать (как это делали наиболее грамотные советские диссиденты!) объяснения: а на каком основании его допрашивают – как свидетеля чего-либо или как подозреваемого в чем-нибудь? И в чем конкретно?

И что тогда должны были бы отвечать ему те, кто собирались его допрашивать, не имея на то необходимых юридических санкций и даже формальных поводов?

Заметим, что и отсутствие фактического допроса при личной встрече Редля с его преследователями (тут мы, конечно, снова немного забегаем вперед) вполне соответствует такой коллизии: допроса не было потому, что его и формально нельзя было осуществить!

В свете всего этого окончательно проясняется, что и само совещание «тройки» не обладало никакими юридическими правами и полномочиями. Оно было в данном случае лишь собранием частных лиц, которые могли принимать какое угодно решение – хоть выслать Редля на Марс или еще подальше! – все равно никто не обязан был выполнять их директивы в сложившейся ситуации.

Вопреки этой-то формальной очевидности они-то фактически и решали, и решили вопрос о жизни и смерти полковника Редля!

Конрад позволил себе даже некоторые романтические рассуждения о том, как во времена его молодости, если какой-нибудь офицер уличался в заведомо неблаговидном поступке, то его коллеги клали у изголовья его кровати записку с разоблачением – и заряженный револьвер, после чего все однозначно решалось во имя чести и справедливости[ttttttttttttt] ! Хорошенькая аргументация?

Ключевой же момент в воспоминаниях Конрада – это то, что и по его мнению совещание происходило якобы вечером 25 мая 1913 года, а не когда-либо еще[uuuuuuuuuuuuu] !

Учитывая, что Конрад писал воспоминания существенно раньше Ронге и Урбанского и даже раньше Вальтера Николаи, а затем умер в 1925 году – и ничего потом не мог исправить, если бы и захотел, можно сделать вывод, что и указанная им дата стала директивой для аналогичных свидетельств двоих его партнеров по «тройке».

Мы уже обещали вывести эту ложь на чистую воду , но приступим к этому несколько позднее.

Мы не можем восстановить все, что обсуждалось на совещании «тройки», приговорившей Редля к смерти. Но зато можем обоснованно сформулировать, о чем же там не говорилось.

Подводя итоги всем трем приведенным свидетельствам, можно сделать следующие выводы.

Естественно, что основным докладчиком по делу оказался Ронге, которому об этом очень не хотелось вспоминать годы спустя. Ясно, что Ронге не мог сознаться перед остальными двумя в том, что все, свидетельствующее о шпионаже и предательстве Редля, сводилось к совершенно непонятному посланию с русскими рублями, пришедшему неизвестно для чего и неизвестно от кого. Почти все остальное сводилось к уликам, сфабрикованным самим Ронге.

Сообщил ли Ронге что-либо из того, о чем он мог узнать или догадаться на основании показаний арестованного сообщника Редля – это нам не известно. Но можно предположить, что кое-что сообщил – иначе и вовсе ничего не оставалось для сообщения!

Учитывая же, что Конрад, как сформулировал Ронге, согласился с предложением – дать возможность преступнику немедленно покончить с собой , можно понять, что и это предложение исходило от Ронге.

Самое же существенное, что вытекало из такой идеи, было даже не само по себе предложение лишить Редля жизни (уж извините нас за столь циничное отношение к его жизни и смерти!), а то, что обнаруженное якобы преступление не подлежало никакому дальнейшему расследованию!!!

Вот в этом-то пункте Ронге и встретил полное понимание и согласие со стороны двоих остальных!!

3.2. Последний ужин Альфреда Редля.

Якобы в то самое время, когда в ресторане «Гранд-отеля» решалась его судьба, Редлю также предстояла застольная беседа , но, разумеется, в иной компании. Об этом рассказывает Роуэн:

«Возвратившись в гостиницу, Редль встретил доктора Виктора Поллака, который ждал его.

– Пошли, Альфред, мы же собирались поужинать в „Ридхофе“, – напомнил он. /.../

Полковник не возражал, обронив только, что ему необходимо переодеться. Поллак был одним из известных правоведов Австрии и довольно часто встречался с Редлем на процессах по шпионским делам »[vvvvvvvvvvvvv] .

Виктор Поллак (не имеющий, конечно, никакого отношения к Гуго Поллаку, упомянутому в связи с Бартом-Иечесом) в описываемый момент был, на самом деле, не каким-то правоведом , а весьма значительным официальным лицом: он занимал пост главного прокурора генеральной прокуратуры верховного кассационного суда Австро-Венгрии[wwwwwwwwwwwww] . Естественно, что Поллак хорошо знал Редля: они вместе добивались торжества правосудия на шпионских процессах, где Поллак был главным обвинителем, а Редль выступал в роли эксперта.

«Детектив подслушал их разговор и немедленно позвонил своему шефу. Потом отправился в „Ридхоф“, чтобы переговорить с метродотелем.

Когда Поллак и Редль сели за столик в отдельном кабинете, их обслуживал официант, агент секретной полиции. Но слышал он мало, так как Редль был не в духе и почти ничего не говорил, особенно в его присутствии »[xxxxxxxxxxxxx] .

Последующие строки опровергают то, что Редль почти ничего не говорил , но подтверждают, что он почти ничего не говорил в присутствии официанта , т.е. вел себя вполне профессионально:

«Спустя некоторое время Поллак прямо оттуда позвонил шефу полиции Вены Гайеру, чем крайне озадачил агента-официанта.

– Вы еще работаете, мой друг, а ведь уже довольно поздно, – произнес Поллак вместо приветствия.

– Я жду дальнейшего развития событий в одном довольно важном деле, – ответил тот.

И тут Поллак принялся рассказывать ему о несколько необычном поведении полковника, который был каким-то непривычно мрачным и явно чем-то сильно расстроенным, даже признался в допущенных ошибках морального плана, не назвав, впрочем, их сути.

– Скорее всего, он переработал, – продолжал Поллак. – Редль просил меня организовать как можно быстрее его возвращение в Прагу и чтобы эта поездка была удобной и приятной. Не можете ли вы дать ему кого-нибудь в качестве сопровождающего?

Гайер возразил, что ночью вряд ли что можно организовать, добавив:

– Успокойте полковника и скажите ему, чтобы он завтра же утром зашел ко мне. Я сделаю для него все, что в моих силах.

Возвратившись в кабинет, где они ужинали, Поллак сказал Редлю в присутствии официанта:

– Будем, пожалуй, заканчивать. Уверен, что мы для вас что-нибудь организуем.

Агент-официант, который слышал и разговор адвоката [yyyyyyyyyyyyy] с начальником полиции, и слова, сказанные им полковнику, был в недоумении. Не собираются ли они спустить все на тормозах? Может, в дело вмешался генеральный штаб, чтобы воспрепятствовать организации судебного процесса и оградить предателя от заслуженного наказания? »[zzzzzzzzzzzzz]

Но опасения агента-официанта оказались напрасными: в то время, как Редлю была обещана на завтра правовая помощь и поддержка, начальник Генерального штаба и двое его подчиненных, как нам известно, приняли решение, что до этого завтра Редль дожить не должен!

О совпадении во времени двух разных бесед в двух различных ресторанах сообщают и Ронге, и Урбанский.

Цитируя текст Ронге в нашем предшествующем разделе, мы сделали умышленный разрыв между фразой: «Нужно было еще получить согласие коменданта города на арест, но дело не терпело отлагательства » – и более поздней: «Необходимо было действовать немедленно ». В оригинале разрыв между этими фразами занимает такое сообщение Максимилиана Ронге:

«Лучший друг Редля, один присяжный поверенный, сообщил статскому советнику Гайеру из „Ридхофа“, где он обедал вместе с Редлем, что Редль странно вел себя и проявил признаки депрессии, позволяющие заключить о его намерении лишить себя жизни. Повидимому, эпизод с футляром ножика возбудил подозрения Редля, он, вероятно, заметил слежку за ним двух сыщиков и понял, что его предательство обнаружено »[aaaaaaaaaaaaaa] – вот тут-то из Ронге и изверглась фраза, повторяемая нами в третий раз: «Необходимо было действовать немедленно »!

«Лучшим другом Редля» Ронге и называет прокурора Поллака, стараясь придать этой беседе возможно меньшее значение.

Тем не менее, у читателя возникает вполне ясное впечатление, что именно беседа Редля с Поллаком и заставила Ронге действовать немедленно !

Урбанский рассказывает о том же более кратко и как бы избегает демонстрировать свои личные эмоции и впечатления, но тоже связывает по времени сообщение об ужине (или обеде) Редля с собственной беседой с Конрадом и Ронге: именно тогда поступило сообщение от полиции об обеде Редля в ресторане... и так далее. При этом: прокурор просил начальника полиции поместить Редля в психлечебницу [bbbbbbbbbbbbbb] .

Все подробности переговоров Редля с Поллаком и Гайером исходят, разумеется от Поллака и, в меньшей степени, от Гайера. В 1913 году Поллак и Гайер были вынуждены делиться своими сведениями с прессой.

После 27 мая 1913 года, когда венские репортеры бросились на поиски сенсаций и подробнейшим образом опрашивали всех предполагаемых свидетелей, они начали, естественно, с должностных лиц, передававших прессе официальные сообщения, потом принимались за всех, имевших отношение к Редлю – включая прислугу в отеле и ресторане. Последние охотно делились сведениями, которые им не было специально запрещено сообщать. От них нити потянулись дальше – к Почтамту и прочим учреждениям и лицам, сталкивавшимся с Редлем в те последние дни.

Всем личным знакомым Редля пришлось нелегко. Об этом писал и Ронге: «Должны были оправдываться все близкие знакомые Редля, как, например, его ближайший друг майор фон Зигринген »[cccccccccccccc] . В итоге, конечно, репортеры вышли и на Поллака, а затем и Гайер должен был подтверждать его рассказ, дабы не бросить и тени подозрений на прокурора.

На эти публикации, естественно, опирался и Киш, не допустивший при их изложении типичных для него фантазий. Текст Киша и использован Роуэном: у Киша также рассказывается о подавленном состоянии Редля, о его признании перед Поллаком в каком-то проступке именно морального характера, конкретно не названном, но еще более определенно сформулировано, что Редль просил помощи в скорейшем отъезде в Прагу, где он и намеревался информировать обо всем своего начальника – командира корпуса, на решение которого Редль и был готов предоставить свою судьбу[dddddddddddddd] .

Ниже нам предстоит объяснять, что в данный момент Редль отчасти не имел права открыть кому-либо в Вене все обстоятельства своего дела – даже Поллаку, которому Редль, по-видимому, полностью доверял лично. Не соответствовала такая преждевременная откровенность и иным обстоятельствам Редля, перемены в которых он мог ожидать.

Далее и Киш рассказывает о том, как Поллак дозванивался до Гайера, позвонив сначала к нему на квартиру: там ответили, что Гайер еще на службе. Пораженный этим Поллак дозвонился до Гайера по служебному номеру последнего.

Их беседа, согласно Кишу, частично совпадает с тем, как об этом рассказал Роуэн: говорилось о просьбе дать сопровождающего для беспрепятственного отъезда в Прагу, но ничего не упоминалось о психиатрической лечебнице . Беседа и завершилась приглашением к Редлю явиться ближайшим утром в служебный кабинет Гайера[eeeeeeeeeeeeee] .

Киш самостоятельно поднял вопрос о психиатрической лечебнице , но он не утверждает, что это обсуждалось Редлем с Поллаком или Поллаком с Гайером. Киш приписывает эту идею самому Редлю, который, якобы, размышлял: а не спрятаться ли ему в психиатрическую лечебницу [ffffffffffffff] ?

О чем думал Редль – этого не знал Киш и этого не знаем мы, но мы понимаем, что Киш был опытным газетным репортером – и наверняка знал, что попытки оправдаться психическим расстройством были нередким и шаблонным ходом разоблаченных преступников. Поэтому предположения Киша должны были не сильно отличаться от истины, если бы ситуация складывалась именно так, как это представлял себе Киш. Увы, на самом-то деле все обстояло по-другому!

Характерно, что идея о тяжелом психическом состоянии Редля и его готовности к самоубийству упорно продвигалась затем лишь Ронге и Урбанским, прекрасно понимавшими, что из истинного содержания переговоров Редля с Поллаком и Гайером ни малейшим образом не вытекало последующее самоубийство полковника. Здесь, очевидно, оказывается справедливым предположение Михаила Алексеева о том, что Киш напрямую повлиял на содержание мемуаров и Урбанского, и Ронге.

Что же касается самого Редля, то он безусловно должен был внешне выглядеть в те дни не лучшим образом – его переутомление должно было броситься Поллаку в глаза. Но странной просьбе Редля, намеренно искаженной до неузнаваемости (вплоть до желания поместиться в психиатрическую лечебницу !), можно дать весьма простое истолкование.

Мы уже упоминали о таинственном исчезновении шофера и машины, с которыми Редль появился в Вене из Праги. Теперь просьбу Редля, высказанную в ресторане, вполне можно интерпретировать так, что машина-то осталась в его распоряжении (она, напоминаем, формально ему еще не принадлежала – уже одно это могло помешать Редлю заслать ее вместе с шофером за тридевять земель !), и лишь шофер куда-то задевался. Поэтому-то Редлю и понадобился сопровождающий , но фактически не ему лично, а его автомобилю – и сопровождающий должен был при этом сидеть за рулем!

Поллак, рассказывавший репортерам о последней беседе с Редлем, формулировал подробности уже после смерти Редля; сообщение о просьбе Редля заполучить именно шофера начисто противоречило бы последовавшему его самоубийству – отсюда-то, по-видимому, и возникло это странное уклончивое слово – сопровождающий , употребленное Поллаком и наверняка затем повторенное Гайером, также прекрасно уловившим эти нюансы.

Такая просьба, помимо ее сути, служила и благовидным предлогом, чтобы встретиться Редлю непосредственно с Гайером – и, вполне возможно, объясниться достаточно откровенно, хотя мы уже упоминали, что Редль не имел права открывать все свои секреты, но до следующего-то утра кое-что могло перемениться.

О таком свидании Гайера и просил Поллак, но Гайер, настроенный уже определенным образом против Редля, постарался отложить встречу на утро; однако в тот момент такое решение, возможно, соответствовало и намерениям Редля.

Разумеется, Гайер немедленно сообщил о телефонном разговоре с Поллаком дальше – Ронге и его сообщникам. Последние наверняка получили и аналогичное сообщение от агента-официанта .

Здесь, однако, нужно снова обратиться к вопросу о том, когда же именно происходили обе эти ресторанные беседы.

И тут мы обнаруживаем интереснейшие противоречия.

Согласно Кишу, Роуэну и всем остальным, ориентировавшимся на газетные сообщения 1913 года, встреча Редля с Поллаком должна была происходить в тот же день, что и получение писем на почте – в субботу 24 мая 1913 года.

Здесь должно вызвать сомнение то, как Редль мог ухитриться успеть проделать все, что ему приписывается на этот вечер.

Около шести вечера, напомним, Редль получил письма на Почтамте. Приблизительно час или более того сыщики должны были добираться вслед за ним до отеля «Кломзер» – и начали там с получения сведений у обслуживающего персонала; это тоже отняло у них какое-то время.

Вовсе не обязательно сразу после этого Редль собрался на прогулку – и нарвался на эпизод с футлярчиком от ножичка. Происходило это уже около восьми часов вечера – если не позже.

Потом сколько-то времени Редль бродил по вечерней Вене, одолев при этом немалые расстояния, а в отеле его, оказывается, уже поджидал Поллак. В это же время Ронге, которому привезли бумажки, разорванные Редлем на улице, потратил якобы полчаса на их разборку.

Затем Редлю еще нужно было переодеться – из прогулочного в парадный вечерний наряд.

Потом состоялся обед или ужин в «Ридхофе», куда Редлю и Поллаку еще нужно было как-то и сколько-то времени добираться из «Кломзера» – мы не знаем, насколько это было близко.

Киш сообщает, что «Ридхоф» находился в Йозефштадте[gggggggggggggg] – старинной части Вены, несколько отстоящей от центра. Но точного адреса «Кломзера» мы не знаем. Более дотошные исследователи, если таковые найдутся, сумеют восстановить такие подробности. В любом варианте путь пешком (что было вполне возможно при стоявшей тогда теплой майской погоде) мог занимать до получаса в один конец, а на такси или на трамвае – порядка пяти-десяти минут, не считая времени ожидания транспорта. Не исключено, конечно, что Поллак воспользовался собственной машиной с шофером, если таковые у него имелись.

При этом детектив, якобы подслушавший диалог Редля с Поллаком в «Кломзере», подобно Волку из истории про Красную Шапочку , бросился в «Ридхоф», опередив Редля с Поллаком – и успел-таки вовремя проглотить бабушку : организовать обслуживание их застолья агентом-официантом .

Интересно, а последний постоянно пребывал в «Ридхофе» или его тоже нужно было специально доставить туда?

Начало ужина, таким образом, приходится уже ближе к десяти вечера, если не позднее.

Застолье происходило в отдельном кабинете и в принципе не могло прокручиваться на скорую руку . К тому же оно сопровождалось нелегким выяснением отношений и завершилось телефонными переговорами – также не краткими. Вот потом-то Поллак, несколько утомившись от возникшей тягомотины , мог постараться свернуть все поскорее.

Затем сколько-то времени длилось обратное путешествие Редля в отель «Кломзер». Согласно тому же Ронге, это возвращение произошло «около полуночи »[hhhhhhhhhhhhhh] , а согласно Роуэну – «в половине двенадцатого вечера »[iiiiiiiiiiiiii] .

Не много ли всего на один вечер?

Все получается слишком сильно впритык!

К тому же, как мы уже постарались обосновать, Редль выходил на вечернюю прогулку вовсе не для того, чтобы просто прошвырнуться по улицам – его ожидало серьезнейшее свидание, где он должен был обстоятельнейшим образом допросить своего сообщника. Хотя Редль сам от этого отказался, вернувшись в отель, но не мог же он изначально планировать эту так и не состоявшуюся встречу, если у него уже был назначен ужин с Поллаком!

Отметим и то, что содержание беседы Редля с Поллаком однозначно вытекало из якобы лишь только что возникших коллизий: ведь и Ронге утверждал, что поведение Редля определилось именно эпизодом с футлярчиком (и с бумажками – добавим мы). Но тогда и намерение к беседе с Поллаком должно было возникнуть у Редля лишь во время той же прогулки!

А ведь встречу еще нужно было организовать, созвонившись с Поллаком! И это был якобы субботний вечер, наверняка как-то заранее спланированный тем же Поллаком.

Конечно, их встреча могла быть согласована еще до выезда Редля из Праги – именно так утверждает и Киш, наверняка столкнувшийся с теми же осложнениями в понимании происшедшего[jjjjjjjjjjjjjj] . Инициатором, заметим, тут мог быть только Редль, лишь в последний момент узнавший о своей предстоящей неотложной поездке в Вену – и сообщивший об этом Поллаку.

Но тогда-то еще тем более зачем было встречаться Редлю с Поллаком? Чтобы просить помощи для последующего отъезда из Вены?..

Разумеется, намеченная из Праги встреча могла первоначально преследовать какие-то совершенно иные цели: просто, например, друзьям было приятно встретиться и побеседовать после вынужденного перерыва в общении.

Но и в этом случае встречу друзей было бы естественнее назначить не на вечер субботы – непосредственно после утомительного переезда Редля из Праги на машине, а на следующий день!

В рассказах Киша и Роуэна все вышеперечисленные события приходились именно на вечер субботы 24 мая 1913 года. Подробности эти, повторяем, взяты из газетных отчетов, печатавшихся после 27 мая 1913 года, когда все венские репортеры, бросившись на поиски горяченького материала , подробнейшим образом опрашивали всех возможных свидетелей, не исключая Гайера и Поллака. А свидетелям этим никак нельзя было уклоняться от расспросов, дабы не оказаться в числе подозреваемых в сочувствии к разоблаченному шпиону! Так что детали, за которые мы цепляемся, рассказывались на самом деле, а не выдумывались годы спустя.

Но при этом едва ли начальник венской полиции Эдмунд фон Гайер мог пригласить Редля в свой кабинет на утро воскресенья . Даже если оба они были заинтересованы в такой встрече, то ничего официально решить они все равно не смогли бы: все прочие должностные лица гарантированно отсутствовали на своих рабочих местах!

В этом смысле утро воскресенья было ничуть не удобнее предшествующего позднего вечера!

Обратимся теперь к хронологии, изложенной в воспоминаниях Конрада, Урбанского и Ронге. Они, повторяем, дружно утверждали, что совещались вечером не 24, а 25 мая, но это тоже происходило в тот же день, когда Редль получил письма на Почтамте. Но вот их-то воспоминания воспроизводились уже через годы – много позже завершения Первой Мировой войны!

Им противоречат прочие свидетельства, возникшие еще в 1913 году, а также и тот факт, повторяем, что в воскресенье 25 мая Почтамт должен был быть закрыт.

Но зато приглашение Гайером Редля в его собственный кабинет начальника полиции на следующее утро выглядит при таких обстоятельствах вполне естественным: это ведь было утро понедельника – рабочего дня!

Следовательно, получается гораздо логичнее, что встреча Редля с Поллаком происходила вечером не субботы 24 мая, а воскресенья 25 мая!

Забегая чуть вперед, отметим, что и совещание «тройки», давшее старт всем последующим действиям контрразведчиков против Редля, не могло происходить вечером в воскресенье 25 мая по другим абсолютно неопровержимым обстоятельствам – в тот вечер Урбанский попросту отсутствовал в Вене!

Следовательно, оно могло происходить лишь вечером в субботу 24 мая!

Но ведь Редль, согласно всем сведениям без исключений, был уже мертв на следующее утро после его прибытия в Вену! Не мог же он мертвым ужинать в ресторане – при всей неестественности его там поведения!

Окончательное разрешение всех противоречий отложим до более позднего момента, когда узнаем побольше о прочих событиях, происходивших в ночь на 25 мая и в этот воскресный день.

3.3. Гибель Редля: официальная версия.

Снова рассказ Роуэна:

«В половине двенадцатого вечера Редль попрощался с Поллаком и возвратился в гостиницу. В полночь у него появились четыре офицера в полной военной форме. Редль сидел за столом и писал, но при их появлении встал и поклонился »[kkkkkkkkkkkkkk] .

Последние слова надо понимать так, что кто-то еще открыл вошедшим дверь – или же она не была заперта, что никак не согласуется с тревогами, которыми должен был терзаться Редль в данный момент. Но об этом кто-то , открывавшем дверь, ничего не сообщается.

Четыре офицера – это уже упоминавшиеся генерал-майор Хёфер, полковник Урбанский, майоры Ронге и Ворличек.

Далее – сцена общения Редля с пришедшими, напоминающая ритуальные обряды расправ членов конспиративного тайного общества с очевидно разоблаченным предателем – как это изображается в произведениях авторов типа Александра Дюма-отца:

«– Я знаю, зачем вы пришли, – проговорил он. – Жизнь моя прожита бесполезно. Я пишу как раз прощальные письма.

– Мы не можем не задать вам вопроса, в каком объеме и в какой период времени осуществлялась ваша, скажем так, внеслужебная деятельность.

– Все, что заслуживает внимания, вы найдете в моем доме в Праге, – ответил Редль.

Потом спросил, не может ли он получить во временное пользование пистолет.

Ни у кого из офицеров оружия не оказалось, но один из них поспешно вышел и через четверть часа принес браунинг, который передал полковнику.

Оставшись опять один, Редль написал на оторванной половине листа твердым почерком:

„Меня погубили легкомыслие и страсть. Помолитесь за меня. За свои грехи я расплачиваюсь жизнью.

Альфред.

Сейчас 1:15 утра [llllllllllllll] . Через несколько минут меня уже не станет. Пожалуйста, не допускайте судебно-медицинского вскрытия трупа.

Помолитесь за меня“.

Он оставил два запечатанных письма. Одно было адресовано его брату, другое – генералу барону фон Гизлу, который ему всегда доверял и которому он был обязан своим переводом в Прагу »[mmmmmmmmmmmmmm] .

Ронге так коротко повествует о происшедшем:

«Около полуночи Редль вернулся в давно окруженную со всех сторон гостиницу „Кломзер“. Когда мы вошли в его комнату, он был уже раздет и пытался повеситься. Редль был совсем разбит, но согласился дать свои показания лишь одному мне. Он рассказал, что в течение 1910-1911 гг. широко обслуживал некоторые иностранные государства. В последнее время ему пришлось ограничиться лишь материалом, доступным пражскому корпусному командованию. Самым тяжелым его преступлением была выдача плана нашего развертывания против России в том виде, в каком он существовал в упомянутые годы и какой в общих чертах оставался еще в силе. Но об этом он мне ничего не сказал. Соучастников у него не было, ибо он имел достаточный опыт в этой области и знал, что соучастники обычно ведут к гибели.

Наконец, он попросил дать ему револьвер »[nnnnnnnnnnnnnn] .

Здесь масса очень интересного.

Во-первых, никто из спутников Ронге не подтверждает попытки Редля повеситься – это целиком выдумка одного Ронге!

Во-вторых, фраза: «Самым тяжелым его преступлением была выдача плана нашего развертывания против России в том виде, в каком он существовал в упомянутые годы и какой в общих чертах оставался еще в силе » – чрезвычайно важна. Она, во-первых, является чистейшей правдой – это нам предстоит установить позднее, но, во-вторых, нисколько не является обоснованием обвинения Редля в предательстве – этот пародоксальный факт нам тем более предстоит тщательно аргументировать!

Наконец, просто сногсшибательна последующая фраза: «Но об этом он мне ничего не сказал » – мы ее уже заранее пообещали читателям! Это тоже, надо полагать, правда, но от кого же и когда же Ронге сумел узнать о таком факте – от русских, что ли?

Ведь Редль именно в этом-то и не сознался при данной беседе, оказавшейся, если верить Ронге и его спутникам, последней в его жизни!

Факт диалога Редля с Ронге один на один, прервавший так и не успевшую начаться общую беседу, подтверждает Хёфер, составивший в 1913 году официальный доклад об этом деле – его текст был обнаружен Хайнцем Хёне[oooooooooooooo] .

Сразу после диалога этих двух контрразведчиков и последовала просьба Редля о пистолете, обращенная ко всем собравшимся[pppppppppppppp] .

Содержание же этого диалога, изложенное Ронге, – целиком на совести последнего!

Что же могло быть его истинной темой?

У Ронге и Редля было главное совпадение интересов в данный момент: Редлю необходимо было окончательное подтверждение того, что он на самом деле выдан своим помощником, встреча с которым так и не состоялась в прошедший день, а Ронге – подтверждение Редлем того, что тот человек действительно является сообщником Редля, а потому все действия Ронге, исходящие из этого факта и из показаний арестованного, получают оправданное обоснование!

Оба они, несомненно, достигли своих целей, обсудив эту тему!

Сделать это можно было буквально в два слова:

– Вы арестовали Берана ? – спросил Редль.

– Да ! – ответил Ронге – и им обоим все стало ясно!

Откуда взялось названное нами имя – это нам еще предстоит объяснить.

Этим диалог мог и ограничиться.

Однако затем, возможно, Ронге задал вопрос о рублях в первоначальном послании.

Этому, не исключено, предшествовал естественный вопрос Редля о том, что же было в конверте, полученном Бераном.

Сообщать об адресе Ларгье Ронге, конечно, постеснялся, но вот о рублях мог заговорить вполне – тем более при отсутствии свидетелей разговора.

Стал ли затем Редль объяснять бывшему подчиненному, что же получилось на самом деле и сумел ли сам Редль самостоятельно сходу во всем этом разобраться – этого уже никто и никогда не узнает! Но едва ли, судя по последующему, Редль стал тратить время на дальнейший бесполезный разговор!

Высказанная же им просьба об оружии исчерпывающе завершала все возможные дискуссии.

Просьбу Редля дать ему пистолет подтверждают и Урбанский[qqqqqqqqqqqqqq] , и Хёфер[rrrrrrrrrrrrrr] – до нас не дошли лишь свидетельства Ворличека на этот же счет.

Самое-то важное в том, что пистолета у пришедших не оказалось – и за ним пришлось съездить Ронге в его служебный кабинет[ssssssssssssss] !

Это означает, что пришедшими не предполагались первоначально ни арест (с возможным сопротивлением Редля!), ни убийство, ни самоубийство – а нечто вроде дружеской беседы!

А из этого следует и более серьезный вывод: к этому моменту судьба Редля все еще не была решена, а совещания «тройки» (Ронге-Урбанский-Конрад), вроде бы вынесшей ему приговор, может быть и вовсе не было, а вернее того – не вынесла тогда еще «тройка» на вечернем собрании 24 мая своего неофициального, но неотразимого смертного приговора!

Очевидно, что материала, имевшегося тогда в их распоряжении, не хватило для вынесения ими окончательного и бесповоротного решения – как бы ни распинались на эту тему и Конрад, и Урбанский. Характерно и то, что все трое – Конрад, Урбанский и Ронге – решили умолчать о таковой своей половинчатой позиции, занятой ими вечером 24 мая!

Но тогда совершенно по-другому следует отнестись и к утверждениям Конрада, Урбанского и Ронге об их совещании вечером 25 мая, а не когда-либо еще!

Таким образом, становится ясным и то, что значительная вина за смерть Редля лежит на нем самом: именно его отказ от откровенного разговора с пришедшей «четверкой» и его собственное предложение самоубийства вместо беседы и спровоцировали последующий трагический исход!

Вполне возможно и даже очень вероятно, однако, что идея самоубийства была высказана Максимилианом Ронге – со вполне уместной ссылкой на аналогичное мнение Конрада и Урбанского.

Обалдевший от такого разворота событий Редль немедленно поддержал эту идею: с его стороны в тот момент это было лишь мрачной шуткой, которая легко обращалась в чистейшее издевательство над всеми пришедшими и над отсутствующим Конрадом: ведь у Редля не было никаких мотивов для самоубийства!

Однако мотивацией заявления Ронге наверняка оказались сведения, полученные последним от арестованного Берана – сообщника Редля. Разоблачения Берана, которые нам еще предстоит воспроизвести, оказывались серьезным обвинениям – и привели на следующий день Редля к вынужденному полунамеку-полупризнанию в его беседе с Поллаком.

Редль, однако, так и не смог представить себе всю решимость и серьезность намерений людей, попытавшихся склонить его к самоубийству.

В приведенной же предсмертной записке самое значительное – просьба не допустить вскрытие. К этому нам придется возвращаться.

Последующее изложение напоминает уже просто водевиль, какого не позволили бы себе даже авторы уровня Александра Дюма-отца. Однако тон всего этого «водевиля» вовсе не комический:

«Офицеры, которым начальник генерального штаба поручил расспросить Редля обо всем и позаботиться о его „экзекуции“, отправились в кафе „Централь“, заказали себе кофе, намереваясь провести ночь в напряженном и молчаливом ожидании. Один из них выходил на дежурство, наблюдая за дверью гостиницы „Кломзер“. Сменялись они через каждые полчаса. До пяти часов утра наблюдатели более ничего не предпринимали. Потом вызвали одного из детективов, которые вели наблюдение за Редлем, и дали ему письмо, адресованное полковнику Редлю. Его также проинструктировали о том, что он, возможно, увидит в номере Редля. И распорядились не поднимать шума, если полковник мертв, а возвратиться сразу же назад.

Войдя в гостиницу, детектив показал заспанному портье письмо, затем поднялся по лестнице и постучал в дверь номера первого. Не получив ответа, он нажал на ручку двери, которая оказалась незапертой. В ярко освещенной комнате детектив увидел Редля, лежавшего под зеркалом, в которое, видимо, смотрелся, когда целился себе в голову. Полицейский агент сразу же вышел из номера, запер дверь и на цыпочках прошмыгнул мимо спящего портье »[tttttttttttttt] – и когда же последний ухитрился заснуть?

Согласитесь, что описанные маневры полицейского агента сильно смахивают на визит убийцы. Портье же, скорее всего, должен был спать при обоих проходах агента мимо него – иначе бы портье становился очевидным свидетелем, видевшим возможного убийцу, – а ведь версия об убийстве, как рассказывается непосредственно ниже, действительно сразу же возникла.

Не должен был агент и запирать дверь номера Редля, если она действительно была не запертой до него: сделать этого изнутри он не мог, а запирать снаружи – это максимальным образом усиливать версию об убийстве. Если же она была изначально заперта (что, в общем-то, более соответствует поведению человека, занимавшего гостиничный номер и сознательно решившегося на самоубийство), то и проникновение агента в гостиничный номер, и его уход оттуда сопровождались явно противоправными манипуляциями с замком.

Результаты визита полицейского агента немедленно инициировали последующие действия, заметавшие следы: «Через несколько минут у портье зазвонил телефон, от звонка которого тот даже подпрыгнул. Звонивший попросил позвать к телефону полковника Редля. Побежавший в номер портье обнаружил труп. /.../

О случившемся сразу же оповестили полицию. Начальник полиции Гайер примчался вместе с врачом в гостиницу. Вмешательство военного ведомства не ожидалось. Однако верный слуга Редля, чех по имени Иосиф Сладек, попытался навести Гайера на обнаруженный им след. Браунинг не был собственностью его господина. Да и четверо офицеров нанесли ему неожиданный полуночный визит. Следовательно, речь идет об убийстве! Гайер отозвал слугу в сторону и поговорил с ним, да так, что на следующее утро репортеры не смогли вытянуть из него ни слова »[uuuuuuuuuuuuuu] !!!

Вот, вроде бы, и нашелся человек, который открывал дверь гостиничного номера четырем офицерам, приходившим к Редлю – это вполне мог быть Йозеф Сладек.

Но дальше возникает очередная логическая нестыковка: затем его должны были удалить из номера до самого утра, чем-то и как-то это мотивировав, не вызвав при этом его возражений и подозрений и не спровоцировав на принятие им каких-либо мер для защиты его самого и его хозяина – легко ли это было осуществить? Тем не менее, это было совершенно необходимо сделать, иначе Сладек мог бы оказаться совершенно четким свидетелем и непрошенным участником всего, что происходило затем в номере Редля. Вместо этого Сладек наутро был вынужден ограничиваться лишь построением собственных версий!

Ронге то же самое излагает предельно коротко: «Когда утром члены комиссии, охранявшие после выхода от Редля улицы, прилегающие к гостинице, заглянули к нему, то увидели, что предатель уже мертв »[vvvvvvvvvvvvvv] .

3.4. Бросок в Прагу.

Далее рассказ Роуэна: «Как только Конрада фон Хётцендорфа известили о самоубийстве Редля, он назначил комиссию в составе полковника и майора и отправил их спецпоездом в Прагу »[wwwwwwwwwwwwww] – на наш взгляд, после смерти Редля особо торопиться было уже незачем, а вполне можно было продолжать распивать кофе , как это и происходило в течение нескольких часов до этого. Поэтому эту спешную посылку спецпоезда нам еще тоже предстоит обсудить.

Членами этой комиссии оставались все те же полковник Урбански и майор Ворличек[xxxxxxxxxxxxxx] . На самом деле вместе с ними отправился и Хёфер – из исходных членов комиссии в Вене остался лишь Ронге. Он сам об этом написал так: «Незавидная работа предстояла мне в ближайшее время. Дело шло о том, чтобы проверить показания Редля. Ввиду важности этого дела, а также для того, чтобы облегчить меня, так как я, благодаря моей работе, был привязан к Вене, расследование в Праге взял на себя полковник Урбанский »[yyyyyyyyyyyyyy] .

Об этой поездке рассказывают воспоминания Урбанского и упомянутый официальный отчет генерала Хёфера, обнаруженный Хайнцем Хёне.

Пока что продолжим изложение Роуэна: члены комиссии «произвели обыск в доме Редля в присутствии генерала барона фон Гизла, результат которого оказался сенсационным. Дом был обставлен шикарно. Документы свидетельствовали, что полковник в 1910 году вступил во владение довольно ценным имуществом – громадным особняком в Вене, а в течение последних пяти лет приобрел четыре самых дорогих автомобиля. Жил он как мультимиллионер, и его коллеги-офицеры считали, что у него большое состояние. В его винном погребе хранилось 160 дюжин бутылок шампанского самых дорогих сортов. По некоторым данным, он получил от России только за девять последних месяцев 60 тысяч крон, что в десять раз превышало оклад полковника. Образ его жизни свидетельствовал, что он буквально купался в деньгах. Царская секретная служба не мелочилась /.../ »[zzzzzzzzzzzzzz] – это и завершило бы разоблачение Редля как шпиона в глазах любого предубежденного и даже непредубежденного наблюдателя, посвященного в обнаруженное, если бы действительно нечто подобное обнаружилось.

На самом же деле именно в этом пункте легенда о Редле, излагаемая Роуэном и другими подобными авторами, вступает в непримиримое противоречие с прозой жизни.

Обратим сначала внимание на фразу: Редль «получил от России только за девять последних месяцев 60 тысяч крон, что в десять раз превышало оклад полковника » – именно отсюда мы и рассчитали приведенные нами выше данные, что служебный оклад Редля составлял около 700 крон в месяц .

Теперь вернемся к информации Роуэна по существу.

Никакого особняка вовсе не было, а в Праге Редль жил непосредственно в служебном здании штаба 8-го корпуса, занимая там квартиру в две комнаты – притом, что особо подчеркивалось Урбанским, практически вплотную с рабочим местом самого Редля.

Та часть служебного штабного помещения, которая играла роль кабинета Редля, где он занимался массой дел и общался со множеством подчиненных, разделялась с его жильем лишь только дверью – или же их двери находились рядом впритык (обе эти возможные ситуации передаются по-немецки одним термином). Эти подробности Урбанский приводит, подчеркивая, насколько легко Редль мог временно забирать в свою квартиру служебные документы, фотографической пересъемкой которых он и занимался в своей жилой комнате[aaaaaaaaaaaaaaa] .

Такая квартирная ситуация, очевидно, сложилась еще осенью 1912 года, когда переехавший в Прагу Редль, будучи совершенно одиноким человеком, предпочел не обзаводиться собственным жильем, а устроиться прямо на работе.

Напомним, к тому же, что описываемый период пришелся на время затянувшейся Балканской войны (сражения 1912-1913 годов распались на несколько фаз, разделенных мирными переговорами, так что некоторые историки различают две Балканские войны, а иные – даже три ) – и 8-й корпус был постоянно готов двинуться в поход.

Упомянутый денщик Сладек – рядовой 11-го пехотного полка[bbbbbbbbbbbbbbb] – размещался, по-видимому, в ближайшей солдатской казарме.

Хотя в квартире Редля обнаружилось при обыске оборудование целой фотолаборатории (фотоаппараты фирмы Цейсса, наборы фотообъективов фирмы Теззара, копировальный аппарат, штативы, рефлекторы и лампы специального освещения, кассеты с фотопленками и т.д.[ccccccccccccccc] ), но и для всего этого не было специального помещения, а свою фотоработу Редль производил прямо в комнате, плотно завешивая окно и действуя при искусственном фотоосвещении[ddddddddddddddd] . К другим подробностям этой фотодеятельности мы еще вернемся.

Понятно притом, что загромождать такую квартиру ящиками с шампанским и всей прочей роскошью, тем более – незаметно для окружающих, не было никакой возможности и не было в том никакой потребности!

Расточительный широкий образ жизни Редля, демонстрируемый почти во все книгах и во всех фильмах о нем, является, таким образом, полным бредом.

Автомобиль был у Редля, как упоминалось, один-единственный – и к тому же еще не оплаченный. Некоторые траты не вполне соответствовали его служебному положению, но и сведения о наследстве не были лишь слухом, распускаемым Редлем – об этом наследстве имелось официальное упоминание в его личном служебном деле[eeeeeeeeeeeeeee] .

В последнем не было ничего странного: едва ли родители Редля дожили до 1913 года, а его отец вовсе не должен был оказаться неимущим к концу своей достаточно успешной служебной карьеры. Хотя сонаследниками Альфреда Редля и были его многочисленные братья и сестры, но все они могли иметь и других обеспеченных родственников в старших поколениях.

Понятно, что такое наследство, может быть и не очень значительное, но о котором были наслышаны окружающие, позволяло Редлю свободнее обходиться с публично не скрываемыми личными тратами – и действительно выходить при этом за формально доступные для него рамки.

В целом же в поведении Редля не замечалось ничего, что могло бы вызывать подозрения в жизни не по средствам – здесь Редль нисколько не терял самоконтроля, необходимого профессиональному разведчику.

Его деятельность, заполненная риском и азартом, вполне покрывала львиную долю его неутоленных страстей – как к этому призывал и генерал Батюшин.

Однако и длиннейшие перечни всяческого добра, обнаружившегося после смерти Редля, также имели реальную основу: кто и как этим имуществом владел и пользовался – нам еще предстоит рассказать.

Заметим, однако, что даже и эти (преимущественно воображаемые!) скандальные обстоятельства стали возникать лишь после смерти Редля, да и свидетельствовали (если свидетельствовали!) лишь о непонятных источниках доходов Редля, а вовсе не обязательно о шпионаже и уж тем более не о шпионаже определенно в пользу царской России – ведь даже сам Роуэн пишет о преданных секретах военных планов против Сербии, а Сербия и Россия – это вовсе не одно и то же: ни тогда, ни теперь!

Да и на деньгах (в данном случае – на австрийских кронах!) обычно не указывается способ их появления у какого-либо конкретного лица, если только не предпринимаются заранее вполне определенные меры для их отслеживания!

С учетом же сведений, приведенных нами выше, о широчайшем размахе торговли военными секретами накануне Первой Мировой войны, становится ясным, что и Редль вполне мог использовать этот канал наживы в собственных интересах.

От обвинений и подозрений по данному пункту мы и не собираемся его освобождать.

Роуэн продолжает: «Между тем после смерти Редля и обыска в его доме были приняты самые беспрецедентные меры, чтобы скрыть его предательство. Во всей Австрии не более десяти человек знали правду /.../. Каждый из них, как потом оказалось, дал клятву не говорить никому ни слова о случившемся. Даже император Франц-Иосиф и его наследник эрцгерцог Франц-Фердинанд не были посвящены в это дело »[fffffffffffffff] .

Последняя фраза является определенной передержкой, но кое-что интересное в ней имеется – это нам предстоит объяснить.

Генерал Конрад фон Хётцендорф, взявший на себя всю ответственность за принятые решения и заведомо превысивший при этом пределы своих служебных полномочий, явно подставил себя тем самым под возможный удар в случае каких-либо упущений, а потому не мог не сообщить о происшедшем двоим своим высшим начальникам – упомянутым императору Францу-Иосифу и эрцгерцогу Францу-Фердинанду. И Конрад, конечно, информировал их обоих еще до того, как в прессе разразился скандал, разрушивший якобы формировавшийся заговор молчания , хотя и сделал это лишь после смерти Редля.

Подтверждающий это текст доклада Конрада от 26 мая 1913 года приводится нами несколько ниже.

Теперь о сюжете возникновения скандала, абсолютно противоречащем утверждению, что предпринимались беспрецедентные меры , чтобы скрыть предательство Редля:

«Но все старания сохранить происшествие в тайне оказались напрасными, поскольку лучший слесарь Праги оказался страстным игроком в футбол.

Слесарь Вагнер не смог принять участие в игре своей команды „Штурм-1“ в воскресенье 25 мая 1913 года, из-за чего, как писала газета „Прагер тагблатт“, она проиграла со счетом 5:7. Капитан команды в понедельник навестил центрального защитника [ggggggggggggggg] Вагнера, чтобы выяснить причину его отсутствия на игре, и узнал, что того срочно вызвали армейские офицеры по слесарным делам.

Короче говоря, Вагнеру поручили отпереть входную дверь в дом Редля, а затем открыть, а в случае необходимости и сломать все замки ящиков, витрин, гардеробов, ночных столиков, письменного стола и шкафов. В них было обнаружено много различных документов, фотографий, денег, географических и топографических карт и планов. Некоторые документы и бумаги, как узнал слесарь, были русского происхождения. Офицеры были настолько ошеломлены увиденным, что только время от времени восклицали:

– Как такое возможно? Кто бы мог подумать!

Капитан команды, который был по профессии журналистом, заинтересовался рассказом своего игрока »[hhhhhhhhhhhhhhh] .

Этим капитаном команды , а также и журналистом , и оказался знаменитый позднее Эгон-Эрвин Киш, который и сделался знаменитым в результате всей этой истории с полковником Редлем: Киш, до того вовсе не знаменитый, четко расценил предоставившийся ему шанс и воспользовался им сполна!

Повторное вторжение Киша в историю с Редлем, которое он предпринял позднее – в 1924 году, тем более заставляет изложить о нем известные, но в то же время довольно необычные подробности[iiiiiiiiiiiiiii] .

Пражский еврей, Киш родился в 1885 году, печатался в «Прагер тагеблатт» с 1904 года, а известность, которую он заработал на скандале с Редлем, позволила ему расширить сотрудничество с более солидной прессой.

Позже он участвовал в Первой Мировой войне младшим офицером Австро-Венгерской армии.

В 1918 году Киш стал одним из руководителей нелегальных солдатских комитетов, командиром Красной гвардии в Вене, вступил в коммунистическую партию Австрии.

В 1921-1933 годах Киш жил в Берлине. С 1925 по 1931 год неоднократно выезжал в Советский Союз, а в 1928-1929 годах под чужим именем путешествовал по США. В 1933 году был арестован нацистами и, как иностранный подданный, выслан в Чехословакию. В 1934 году, не получив разрешения на въезд в Австралию (?) для участия в антифашистском конгрессе, прыгнул с борта корабля, был задержан, приговорен к шести месяцам заключения и выслан из страны.

В 1937-1938 годах Киш был бойцом Интернациональных бригад в Испании, в 1940-1946 годах в Мексике сотрудничал в эмигрантском журнале «Фрайес Дойчланд»[jjjjjjjjjjjjjjj] . В 1946 году вернулся в Прагу, где был избран почетным председателем еврейской общины города.

Вся эта биография заставляет подозревать, что Киш после Первой Мировой войны тесно сотрудничал с советской разведкой, а его отсутствие в 1937-1946 годах в Советском Союзе позволило ему избежать репрессий, обрушивавшихся в те годы на большинство советских разведывательных кадров.

Однако понятно, что подобная личность не могла импонировать сталинскому руководству после Второй Мировой войны, и дата смерти Киша (31 марта 1948 года – почти сразу вслед за коммунистическим переворотом, произведенном в Чехословакии) выглядит достаточно зловеще.

Роуэн продолжает рассказ о Кише:

«В утреннем издании газеты он, как редактор „Прагер тагблатт“, поместил небольшую заметку, в которой „с сожалением“ говорилось о самоубийстве полковника Редля, начальника штаба 8-го корпуса, „одного из способнейших офицеров, который явно мог рассчитывать на получение генеральского звания“. Полковник, выехавший в Вену „по служебным делам, застрелился под влиянием депрессии, вызванной длительной ночной работой“ »[kkkkkkkkkkkkkkk] – здесь Роуэн некритически воспроизводит позднейшие измышления Киша, постаравшегося приписать себе максимум заслуг в разоблачении «Дела Редля» в прессе.

На самом же деле официальное сообщение указанного содержания было распространено к утру понедельника 26 мая Венским Телеграфным Агентством – по очевидному распоряжению высших властей. Не только «Прагер тагеблатт» (издававшаяся на немецком языке – как и подавляющая часть прессы в тогдашней Чехии), но и многие другие газеты и в Австро-Венгрии, и за рубежом поместили это сообщение на своих страницах 26 мая или на следующий день[lllllllllllllll] .

Но вот уже с утра 27 мая 1913 года параллельно этому действительно стартовал скандал, заваренный Кишем, хотя и здесь он, по-видимому, несколько преувеличил собственную роль: многочисленность и распространенность публикаций аналогичного содержания заставляют подозревать, что Киш (через Вагнера) оказался не единственным каналом , по которому был искусно осуществлен слив информации, необходимый организаторам скандала вокруг «Дела Редля»[mmmmmmmmmmmmmmm] .

Так или иначе, но Киш совершенно правильно расценил подсунутые ему сведения: «ведь русские документы, фотографии и планы, комиссия офицеров, произведшая обыск в его доме буквально через несколько часов после его смерти, говорили о другом – о шпионаже и предательстве!

Капитан команды, он же репортер, вышел на след сенсационной тайны, но сделать о ней сообщение даже в своей газете не мог. Уже тогда, в 1913 году, цензура в Богемии была настолько свирепа, что какие-либо подробности о „деле Редля“ означали бы появление в редакции полиции, запрет газеты, а возможно и тюрьму целому ряду журналистов. Однако чешское и немецкое население Богемии уже научилось „читать между строк“. Дабы намекнуть, что Редль был шпионом и предателем своей родины, во вторник, 27 мая, в газете была помещена редакционная статья, в которой говорилось:

„Высокими инстанциями нам поручено развеять слухи, распространявшиеся в обществе, в особенности в военных кругах, о начальнике штаба пражского корпуса полковнике А. Редле, который, как сообщалось, совершил в воскресенье утром в Вене самоубийство. В слухах утверждается, что причиной этого, возможно, послужило предательство и передача им военных секретов иностранному государству, скорее всего России. Нам, однако, достоверно известно, что обыск, произведенный в его доме комиссией офицеров, преследовал совершенно иные цели“.

Капитан футбольной команды был также пражским корреспондентом одной из берлинских газет [nnnnnnnnnnnnnnn] . Так что 28 мая вся Европа читала его изложение о самоубийстве и предательстве Редля. Австрийские офицеры, мнением которых интересовались, пытались отрицать шпионскую деятельность Редля, но им не очень-то верили. И только после окончания Первой мировой войны был установлен гигантский размах десятилетнего предательства этого штабного офицера и те последствия, которое оно имело »[ooooooooooooooo] .

Обратим теперь внимание на истолкование некоторых подробностей, на которые не обратили должного внимания наши предшественники.

Во-первых – участие в обыске генерала Гизля.

Мы уже писали, что Конрад, Урбанский и Ронге не располагали должными полномочиями, позволяющими им официально арестовывать и допрашивать Редля. Тем более не имели они никаких полномочий и на проведение обыска в его фактически служебной квартире в Праге. Поэтому они обязаны были обратиться прямо к Гизлю. Какими аргументами они оперировали – нам не известно, но Гизль уважил их просьбу, сам, однако, приняв участие в обыске.

Забегая вперед, мы можем предположить, что Гизль при этом исходил из интересов не лихих расследователей, а своего отсутствующего подчиненного и даже своих собственных: позднее никакие пожелания, исходившие от этой же группы венских военных, ни малейшего удовлетворения в Праге не получали[ppppppppppppppp] .

В данном же случае Гизль пошел на строгое выполнение мер, предписываемых для подобных ситуаций: помимо его личного участия при обыске присутствовал и кто-то из руководства военно-судебного ведомства в Праге – это упоминается Урбанским[qqqqqqqqqqqqqqq] .

Во-вторых, участие слесаря Вагнера имеет гораздо большее значение, чем принято считать.

Поездка Хёфера, Урбанского и Ворличека в Прагу пришлась на воскресенье 25 мая – в этом нет никаких сомнений: и футбольные матчи любительских (других тогда в Праге не было) футбольных команд должны были проводиться по воскресеньям, а не в будни. Понятно, поэтому, что хотя генерала Гизля и кого-то из судебного ведомства отыскать в этот выходной день удалось, но по вполне уважительным причинам отсутствовал на рабочем месте комендант штабного здания, в котором размещалась квартира Редля. Этот комендант (или какой-то другой соответствующий чин) наверняка был обязан иметь дополнительные комплекты ключей от всех дверей здания – на случай подобной и всяких прочих чрезвычайных ситуаций. Но коменданта не оказалось – и пришлось приглашать слесаря, чтобы вскрывать дверные замки.

Но другие-то комплекты ключей физически существовали – тем более ключи от внутренних помещений и предметов мебели непосредственно в квартире Редля, которые также пришлось вскрывать!

Понятно, что один такой комплект должен был постоянно находиться у Редля – и пребывать в данный момент в его багаже в отеле «Кломзер» в Вене. Второй комплект (может быть не полный – если полковник доверял своему денщику не все свои запиравшиеся ящики!) должен был находиться у Йозефа Сладека.

Факт тот, что этих-то ключей у Урбанского и его спутников не оказалось!

Здесь, опять же, возможны два варианта.

Первый: Урбанский и прочие проявили вопиющую халатность, не озаботившись прихватить с собой эти ключи из Вены; тогда это – показатель фантастического их дилетантизма, возможность чего мы должны решительно исключить!

Можно, конечно, предположить и их коварный замысел: ключи-то у них имелись, но их задачей была организация последующего скандала – поэтому-то они и прибегли к помощи слесаря. Но это выглядит глуповато: и комендант штабного здания мог оказаться на месте, и сам Вагнер без дальнейшего участия Киша не мог бы организовать нужного скандала, если бы в качестве цели преследовался именно таковой. Подобная хитроумная расчетливость превышает реальные возможности Урбанского и прочих.

Поэтому естественнее выглядит второй вариант: когда Урбанский и остальные выезжали из Вены, то ключи от квартиры Редля были им заведомо недоступны!

Это означает, что Редль был еще жив, а Сладек находился неизвестно где!

Теперь становится понятна и срочность броска в Прагу : Редль оставался жив – и требовалось немедленно обзавестись доказательствами его вины, потому что кончать самоубийством Редль, оказывается, вовсе не собирался!

Последнее, как нами уже подчеркивалось, четко соответствовало и намерениям Редля проследовать в Прагу, высказанным им в беседе с Поллаком.

Если это было естественным желанием Редля до визита к нему в «Кломзер» Урбанского, Ронге и прочей гоп-компании , то почему это должно было стать неестественным после того?

Ниже мы постараемся утвердить, что и беседа Редля с Поллаком также происходила после визита четверки офицеров в гостиничный номер Редля!

Так или иначе, но Редль не собирался уклоняться от ответственности; он хотел лишь предстать пред судом своего непосредственного начальника, притом находившегося в курсе их общих дел. Поведение же публики, нагло заявившейся в его номер без каких-либо официальных полномочий, тем более убеждало Редля в том, где именно ему надлежит искать взаимопонимания и защиты.

Теперь становятся понятными мотивы дальнейшего поведения всех действующих лиц: в ночь на воскресенье 25 мая Редль отвязывается от визита назойливых гостей, совершенно не понимающих того, в какую историю все они угодили. Он требует у них пистолет, они охотно его ему предоставляют – это, как они посчитали, разрешило бы все их проблемы.

Совсем не обязательно при этом, что у Редля отсутствовало собственное оружие – ему ведь постоянно приходилось иметь дело с лихими людьми! Тем более такая вооруженность соответствовала и протяженному междугороднему пробегу в автомобиле по самым различным местностям. Но извлекать свой пистолет при присутствующих – это могло вызвать опасную напряженность и спровоцировать несчастный случай, а вот потребовать оружия у них – это было явной демонстрацией собственного поражения и капитуляции!

А в результате за запертой дверью гостиничного номера оказался решительный разведчик-профессионал, заведомо обладающий заряженным оружием! Попробуйте-ка сунуться теперь к нему без спроса – он в своем собственном праве и церемониться не будет: мигом получите пулю в лоб!

Можно представить себе, насколько оскорбленными почувствовали себя обманутые офицеры, заявлявшиеся к Редлю в отель! И это существенно добавило им прыти, проявленной вслед за тем!

А в дураках в итоге оказался сам Редль, проигравший и свою жизнь, и репутацию в общественном мнении почти на целый век – до наших с вами сегодняшних расследований его судьбы. Он явно недооценил возможностей оскорбленных противников немедленно воспользоваться его издевательским советом и обыскать его пражскую квартиру. Недооценил он, повторяем, и последующей их готовности лишить его жизни!

Вот тут-то они и заказали спецпоезд (это-то оказалось вполне доступно генералу Конраду!) и срочно помчались в Прагу: вся их надежда оставалась на то, что Редль хоть в этом не пошел на жесточайшую шутку – и в его квартире действительно отыщется какой-нибудь компромат!

И компромат нашелся!

Вернемся теперь к Сладеку – другому обладателю вожделенного комплекта ключей.

Где же он находился?

Когда в пятницу 23 мая вечером (или, самое позднее, рано утром в субботу 24 мая) Редль с шофером выехали из Праги в Вену, то Сладек заведомо оставался в Праге. Потом он исчез оттуда – и гарантированно обнаружился в Вене уже после смерти Редля: попытался, как упоминал Роуэн, качать права перед Гайером!

Смеем предположить, что все это время комплект ключей от пражской квартиры был в кармане (или в багаже) у Сладека. Но эти ключи никого уже не интересовали, когда Сладек, наконец, публично объявился в Вене: к тому времени в Праге уже были взломаны замки и произведен обыск.

Под утро в воскресенье, когда Урбанский и прочие выезжали из Вены в Прагу, Сладека там, в Вене, еще не было – или у отъезжавших не было власти отобрать у него ключи; последнее тоже было в принципе возможно. Не оказалось Сладека и в Праге, куда добрались Урбанский и прочие.

Киш, описывающий события воскресенья 25 мая в Праге, также должен был призадуматься о причинах отсутствия там Сладека с ключами. Но такие проблемы решались Кишем с налета: он просто придумал, что днем в субботу 24 мая Сладек прибыл из Праги в Вену на поезде[rrrrrrrrrrrrrrr] . Версия негодная: тогда бы Урбанский мог отобрать у Сладека ключи в Вене, прежде чем выезжать в Прагу. Но так не случилось, как не случилось и того, что и ключи Редля вовремя достались Урбанскому. А ведь по версии Киша, которую он разделял со множеством журналистов, пред отъездом Урбанского в Прагу Редль был уже мертв, а Сладек присутствовал в Вене – и ключи их обоих были бы при этом вполне доступны Урбанскому.

Кишу не бросилась в глаза и другая нелепость высказанной им версии: почему же Редль не взял Сладека с собой в машине, выезжая из Праги в Вену? Лишнего места там, что ли, не оказалось?

Завершать же описание убийства Редля мы будем позднее.

Вернемся сейчас к тому, что же дал обыск в Праге.

Роуэн умолчал о важнейшей части легенды о Редле – о его гомосексуализме, который вроде бы впервые открылся сразу после его смерти.

О гомосексуализме Редля широко писалось в публикациях сразу в 1913 году. Позднее, в 1920-х годах – тем более: в Европе это было эпохой всеобщего падения нравов, вызванного тяготами военных и послевоенных бедствий и многолетним отрывом миллионов людей от нормального семейного быта. Потом, уже в тридцатые годы, все эти проблемы отчасти заглохли и нивелировались, чтобы еще позднее смениться новыми бедствиями и полнейшим моральным одичанием.

Соединенные Штаты были захвачены этими процессами в гораздо меньшей мере – и в меньшей степени пережили тогда падение прежней пуританской нравственности. Так что вполне естественно, что в публикации Роуэна, ориентированной на массовый читательский успех прежде всего в Америке тридцатых годов, эта проблематика не получила исчерпывающего отражения.

Это вынуждает нас обратиться для освещения данного аспекта к другим вариантам изложения легенды о Редле.

Результатом обыска в Праге стало выявление не только якобы шпионских материалов, которые и шпионскими-то, скорее всего, вовсе не были: вполне естественно обнаружить массу российских документов и материалов среди служебных бумаг офицера, годами возглавлявшего разведывательную и контрразведывательную деятельность против России; было бы чудом, если бы их у него не оказалось!

Главное же, что обнаружилось в доме Редля – это масса порнографических фотоматериалов, воспроизводящих сексуальные сцены между гомосексуалистами. Их выявлением и занялся прежде всего Урбанский.

В официальном отчете генерала Хёфера об этом обыске, который мы уже упоминали, подчеркивается, что Урбанский вовсе не интересовался расследованием вроде бы крупнейшего в истории габсбургской империи случая шпионажа – гораздо больше его интересовали именно порнографические картинки и другие доказательства гомосексуализма хозяина квартиры[sssssssssssssss] .

Можно представить себе, насколько шокирован оказался генерал Гизль! А может быть – и нисколько не шокирован!

Во всяком случае позднее он твердо защищал интересы своего погибшего начальника штаба!

Некоторые из изображенных на фотографиях персонально идентифицировались – и скандальную сторону этих разоблачений нам еще предстоит подробно рассматривать.

Кроме того, обнаруженные личные бумаги и письма Редля, вовсе не предназначенные ни для публики, ни для использования в каких-либо шпионских целях, также подтверждали гомосексуальность полковника, о которой его сослуживцы якобы даже не подозревали: «Опытный разведчик сумел хорошо скрыть свои „ненормальные“ наклонности. Урбански, в то время шеф Эвиденцбюро, подтверждает, со своей стороны, что экстравагантность Редля была неизвестной коллегам, и его как раз считали бабником »[ttttttttttttttt] .

Редль был холостяком, но было хорошо известно, что он содержал дорогих любовниц[uuuuuuuuuuuuuuu] – тогда это не представляло собой чего-то необычного.

Урбанский пишет, что не нашлось ни одного свидетеля, который подозревал бы Редля в гомосексуализме еще до того, как разразился скандал с его разоблачением[vvvvvvvvvvvvvvv] . Поправим Урбанского: кроме тех, кто сами непосредственно участвовали в этом роде занятий Редля!

Поскольку гомосексуальность Редля после его смерти получила вполне исчерпывающие подтверждения, то стало ясно, что прижизненное демонстративное поведение Редля диктовалось очевидной целью замаскировать его ненормальные наклонности , в чем он вроде бы и преуспел[wwwwwwwwwwwwwww] . Позднее стало считаться, что его связи с женщинами носили чисто декоративный характер, и все это делалось исключительно для отвода глаз[xxxxxxxxxxxxxxx] . Мы же со своей стороны допускаем, что Редль вполне мог быть бисексуалом : его личные письма, к которым нам еще предстоит обращаться, свидетельствуют о вполне определенном опыте общения с женщинами – иного и трудно было бы ожидать от опытнейшего разведчика и контрразведчика.

Тем не менее, эти-то ненормальные наклонности и позволили сразу сконструировать рациональное объяснение причин падения Редля.

Вот как об этом написал Ронге:

«Возник вопрос: нужно ли скрывать истинные причины этого убийства [yyyyyyyyyyyyyyy] и выставить в виде единственной причины гомосексуальность, которая тоже выплыла наружу? »[zzzzzzzzzzzzzzz]

Заметим, что приведенная фраза – классическая фрейдистская описка-оговорка, означающая бессознательное признание в совершенном преступлении!

Ответом на заданный вопрос явилось заявление Конрада фон Хётцендорфа, о котором мы заранее упомянули выше, «высказанное им в краткой докладной записке в военную канцелярию императора, написанной 26 мая 1913 года: „В соответствии со служебным регламентом, часть первая, сообщаю вам, что проведенное непосредственно после смерти полковника Альфреда Редля, начальника штаба VIII корпуса расследование, показало с полной достоверностью следующие причины его самоубийства: 1) гомосексуальные связи, которые привели к финансовым затруднениям и 2) продал агентам иностранной державы служебные документы секретного характера“ (Документы Военного архива Вены).

Самое вероятное и простое объяснение мотивов: Редлю нужно было много денег, и русские их ему предложили »[aaaaaaaaaaaaaaaa] .

Вот это и было тем победным результатом, с которым Урбанский и выехал из Праги назад!

3.5. Гибель Редля: реконструкция событий.

Вернемся к вечеру субботы 24 мая 1913 года. Тогда и только тогда могло состояться совещание «тройки»: Конрада, Урбанского и Ронге, якобы принявшей в тот момент решение о лишении Редля жизни. 25 мая этого совещания происходить не могло, потому что Урбанский заведомо находился в Праге.

Решение принималось на основании утверждений Ронге о шпионаже и гомосексуализме Редля; о последнем он мог узнать (и действительно, как мы покажем, узнал) от арестованного сообщника Редля – Берана, названного нами по имени.

Кроме протоколов допроса Берана, которые, возможно, были предъявлены майором, все остальное оставалось на голословном уровне. За кадром остаются пока собственные мотивы Конрада и Урбанского, проглотивших обвинения, выдвинутые майором Ронге.

Немедленно должен был состояться визит офицеров к Редлю, как только были решены минимально обязательные формальные проблемы: нашли и прихватили Ворличека вместо отсутствовавшего Кунца.

Редль, как мы полагаем, просто не мог успеть встретиться в тот же вечер с Поллаком – да и не имел особых поводов для такой встречи. Телефонный разговор, в котором Гайер официально пригласил Редля к себе в кабинет на следующее утро, исключает возможность того, что это было утро воскресенья, а следовательно, застолье Редля с Поллаком происходило не в субботу.

Визит четверки офицеров (Хёфер, Урбанский, Ронге, Ворличек) в «Кломзер» поздним вечером в субботу 24 мая привел к тому, что Редль пообещал застрелиться, но стреляться не стал.

Вероятно, четверка офицеров, тщетно всю ночь прождавшая обещанного самоубийства, присылала гонца в номер к Редлю – и тот получил от полковника четкое предупреждение о пуле в лоб !

Будущий скандал, таким образом, оказывался неизбежным, хотя мы пока еще даже не представляем себе всего, что мог обрушить Редль на головы своих обвинителей!

Все противозаконные действия преследователей Редля, пошедших на поводу у Максимилиана Ронге, грозили обрушиться на них самих, если не удастся срочно обзавестись необходимыми обоснованиями совершенных правонарушений.

За кадром, продолжаем повторять, оказываются еще и какие-то важные обстоятельства, известные Конраду и Урбанскому, но не известные остальным. Для того, чтобы такой скандал разразился, было достаточно, чтобы Редль предстал перед начальством, готовым его благосклонно выслушать.

Поэтому принимается решение, немедленно санкционированное Конрадом, об обыске в пражской квартире Редля.

Ронге остается караулить Редля, а остальные трое из «четверки» выезжают в Прагу – без ключей, имеющихся у Редля и у неизвестно где отсутствующего Сладека.

Конрад, обладавший правом использовать в критической ситуации спецпоезд , обеспечил успех этой операции.

О результатах успешного обыска в Праге Урбанский, разумеется, немедленно сообщает в Вену: доказательства гомосексуализма налицо. Но, если воспринимать за чистую монету все, что сообщалось об этом обыске, то никаких доказательств шпионажа не обнаружилось – об этом сам Урбанский недвусмысленно напишет в 1931 году, хотя и не сформулирует свой вывод абсолютно четко[bbbbbbbbbbbbbbbb] .

Наличие в квартире Редля фотолаборатории, разумеется, являлось подозрительным фактом, совершенно не соответствующим формальным обязанностям этого офицера.

Здесь необходимо более внимательно рассмотреть то, что написал Урбанский об этой фотодеятельности Редля.

А написал он следующее: налицо было низкое качество фоторабот, производимых Редлем, а объектом этих съемок были служебные книги (Урбанский не уточняет их содержания), которые Редль брал в своем служебном помещении, находившимся, как упоминалось, за соседней дверью. Заметно низким качеством отличались многие фотопленки, обнаруженные Урбанским в квартире Редля[cccccccccccccccc] .

Забегая вперед, укажем, что ничто из результатов таких фотосъемок пражских документов не оказалось затем в распоряжении русских – вопреки утверждениям на эту тему Максимилиана Ронге (в его рассказе о разговоре с Редлем один на один в номере отеля «Кломзер»). Следовательно, если верить Урбанскому, то все эти фотоупражнения Редля производились скорее ради тренировки: похоже, что он набивал себе руку , готовясь к проведению какой-то серьезной фотосъемки.

Заметим, однако, что если ради тренировки использовались служебные документы, то и основной объект съемок Редля должен относиться по своим физическим параметрам и свойствам тоже к чему-то подобному этим служебным документам.

И Урбанский, и встретившие его в Вене Конрад и Ронге не сообщили вообще ничего о том, что же все-таки переснимал Редль в своей квартире – и это очень красноречивое умолчание!

Теперь, однако, мотивы для самоубийства Редля становились почти очевидными; основания же для его ареста – по-прежнему чрезвычайно слабыми.

Поведение же Редля стало приобретать откровенно угрожаюший характер – особенно на фоне выданного им обещания самоубийства. После такого обещания развязка, так или иначе, и должна была последовать незамедлительно!

В воскресенье Редль встречается с Поллаком, выражает четкое желание вернуться в Прагу и предстать перед генералом Гизлем, а начальник венской полиции Гайер, достаточно уже заинтригованный происходящим, приглашает Редля к себе на утро понедельника.

А вдруг при этом Редль рискнет откровенно высказаться перед Гайером, хотя мы с вами по-прежнему не понимаем, о чем же конкретном, собственно говоря?

Но вот к этому-то моменту и относится фраза, недвусмысленно сформулированная Ронге: «Необходимо было действовать немедленно »[dddddddddddddddd] – повторяем ее в четвертый раз!

И к организации «самоубийства» Редля приступили сразу, не дожидаясь возвращения Урбанского из Праги с добытыми уликами.

Принял ли решение об этом самолично Ронге, положившись на то, что никакое расследование никогда не доберется до разоблачения таковой его роли, или это стало совместной акцией Ронге с Конрадом – это нам пока еще непонятно.

У Урбанского, во всяком случае, было железное алиби в отношении данного момента. Но как раз Урбанский, как мы это уже отмечали, и сообщил, не упирая на собственные впечатления, что именно 25 мая во время общего совещания Конрада, Ронге и его самого (хотя он-то, повторяем, должен был находиться в это время в Праге!) и поступило сообщение об ужине Редля с Поллаком[eeeeeeeeeeeeeeee] !

Очевидно, что тут Урбанский пересказал рассказы Конрада и Ронге, как бы подтвердив и скрепив их своим мнимым присутствием и вовсе не мнимым солидарным мнением!

Можно предположить два основных варианта того, как происходила последняя встреча Редля с его убийцами.

Согласно первому, Редль просто не проснулся, когда они вошли – и проспал свою смерть!

Напомним, что у Редля было мало возможностей для сна, когда он ехал из Праги в Вену в ночь на субботу 24 мая (или в течение части этой ночи). Едва ли ему было до сна в следующую ночь, когда он выпроводил из гостиничного номера офицеров, пообещав им застрелиться и оставшись с пистолетом в руках.

Затем вечером в воскресенье происходил ужин с Поллаком – и какое-никакое потребление алкоголя!

Можно ли было после этого не свалиться в сон – как бы ни были перенапряжены нервы?

К тому же и агент-официант , обслуживавший Поллака и Редля, имел прекрасную возможность что-нибудь подсыпать в бокал к последнему! Для этого, конечно, он должен был получить и соответствующее приказание, и, главное, сам необходимый препарат.

Такое решение естественно напрашивается, но вот не известно, удалось ли это осуществить в реальности: ведь требовалось время и на осмысление и согласование информации, срочно поступающей и из Праги, и из ресторана «Ридхоф», и от Гайера, и на принятие соответствующего решения, и, главное, на его осуществление! Так что это могло и не сложиться!

Второй вариант состоит в том, что Редль все же не спал.

Тогда дверь пришедшим должен был открыть он сам – по неосторожности.

Есть, конечно, и третий вариант – промежуточный: Редль спал, когда убийцы вошли, а затем они разбудили его – и произошло предсмертное выяснение отношений.

Но Редль мог и вовсе не спать в эту ночь – или ненадолго отключаться, напряженно прислушиваясь к тишине в гостиничном коридоре. В это время Редль должен был дожидаться вестей, которые обязан был доставить ему Сладек. Тот их и привез, но тогда, когда полковник был уже мертв; это нам предстоит, конечно, объяснять.

А вот если бы что-то у Сладека не сложилось, то он обязан был прислать тревожную телеграмму – это очевидно.

Не исключено, что и об успешном завершении своей миссии Сладек в действительности сообщил телеграммой, предварявшей его самоличное появление в Вене. Тогда именно эта телеграмма и могла нанести смертельный удар Редлю!

Возможность такой телеграммы корреспондируется и с рассказом Роуэна о посыльном, якобы демонстрировавшим слуге в отеле письмо к Редлю, в результате доставки которого в номер и обнаружилось самоубийство. Такая подробность явно принадлежит к числу тех, что вытрясали репортеры из всех возможных свидетелей – включая прислугу отеля и ресторана.

Пришла ли такая телеграмма фактически или ее вовсе не было, но Редль и сам мог предупредить прислугу в отеле, чтобы телеграммы немедленно доставлялись ему – и ночью, и днем! Это, конечно, и могло повлечь роковую его неосторожность: на сообщение через дверь о принесенной телеграмме Редль мог распахнуть ее – и его схватили!

Ключ к тому, какой из вариантов сработал на самом деле – в запечатанных конвертах двух писем, оставленных Редлем и адресованных Гизлю и кому-то из братьев Редля.

Предсмертная записка, процитированная Роуэном, ничем нам помочь не может: она могла быть и поддельной, и подлинной.

Если Редль, не проснувшись, проспал свою смерть, то и записка была поддельной, а призыв в ней не производить вскрытие диктовался необходимостью скрыть следы снотворного, которым должны были угостить Редля в ресторане. Поддельными могли оказаться и предсмертные письма, оставленные Редлем, – если они действительно были предсмертными по содержанию, а не просто написанными в тяжелую минуту.

Но Редль, бодрствующий перед неизбежной гибелью, сам мог написать такую предсмертную записку – у него были собственные мотивы избегать посмертного вскрытия, о которых нам предстоит рассказать. Как на самом деле получилось со вскрытием – это хорошо известно и ниже мы это опишем, но это уже не совсем зависело от воли и Редля, и его убийц.

Если Редль бодрствовал перед смертью, то свои последние строки он писал под пистолетным дулом. При этом был достигнут компромисс между ним и убийцами: он напишет то, что устроит их, а они не помешают ему изложить еще и то, что он сочтет нужным дописать от себя.

Страшная сцена, если она имела место в действительности!

Подделывать письма к Гизлю и к брату Редля было бы убийцам все же очень затруднительно – нужно было точное знание обстоятельств, связывающих Редля с этими людьми. Однако можно было прочитать собственные письма Редля (если, повторяем, таковые были) – и слегка их переделать, сделав предсмертными.

Заставить их писать Редля под диктовку было крайне опасно: даже при этом могли возникнуть разоблачающие детали, непонятные убийцам, но вполне вычисляемые адресатами.

Редль, во всяком случае, мог попытаться сообщить эзоповым языком своим близким, что же на самом деле с ним произошло. Возможно, что так оно и вышло, но таинственные намеки к делу не подошьешь !

Но этим, возможно, в какой-то степени определилась и поддержка, фактически оказанная Редлю генералом Гизлем после смерти полковника, о которой нам предстоит рассказать, и присутствие на погребении Редля одного из его братьев – при полном отсутствии прочей публики[ffffffffffffffff] .

Так или иначе, ключ от последних минут жизни Редля – в двух упомянутых письмах, но они никогда не публиковались.

Согласно его воспоминаниям, Урбанский возвращался в Вену скорым ночным поездом – и прибыл к утру понедельника 26 мая.

Тогда-то снова состоялось совещание втроем – Конрад, Урбанский и Ронге, подводящее итоги уже проделанной работе[gggggggggggggggg] . Это было, скорее всего, уже третьим их совещанием за прошедшие двое суток, причем Урбанский участвовал только в первом и в третьем из них.

Теперь их встреча уже была посвящена вопросам заметания следов .

Свидетелей убийства (кроме непосредственных исполнителей) практически не было. Почти не оказалось и тех, кто всерьез мог заподозрить убийство в контексте происшедших событий.

Те основные персонажи, что ездили в Прагу (включая даже Урбанского), могли просто узнать, что после их отъезда произошло самоубийство Редля – и ничего неожиданного и удивительного в этом для них не было; они должны были лишь вздохнуть с облегчением и удовлетворением!

Поллак тоже не обязан был что-либо заподозрить, узнав о самоубийстве утром в понедельник 26 мая. Одно созерцание накануне невыспавшегося и задерганного Редля должно было наводить на печальные размышления!

И даже Конрада Ронге мог в принципе не посвящать в суть происшедшего, хотя, повторяем, пока не известно, как же на самом деле распределились их роли в данный момент.

Даже то, когда именно состоялось «самоубийство», знали лишь Ронге и Гайер – и второстепенные персонажи в полиции и в обслуге отеля, которым без труда можно было заткнуть рот ; только вот Сладек оказался среди них – и это едва не создало трудности.

Причем даже Гайер мог думать, что это в действительности было самоубийством.

Мы полагаем, что Сладека не было в Вене до утра понедельника 26 мая, когда Редль был уже заведомо мертв: преданный Редлю Сладек наверняка постарался бы как-нибудь активно помешать гибели своего патрона!

Ссылка Сладека в столкновении с Гайером на офицеров, приходивших к Редлю ночью, не опровергает нашего мнения. Убийцы, конечно, приходили ночью 25-26 мая к Редлю, но Сладек не обязательно должен был сам быть тому свидетелем, а мог лишь слышать рассказы и об этом, и о событиях предшествующей ночи (24-25 мая) от кого-либо из гостиничного персонала. Ведь кто-то из них ночами все же не спал, как и было предписано всеми гостиничными правилами!

Вот о том, что обнаруженный возле трупа пистолет не принадлежал его шефу, Сладек свидетельствовал сам!

Но теперь это уже не играло почти никакой роли, хотя скандал на эту тему мог привести к усиленному расследованию и установлению всей реальной последовательности событий, что нанесло бы смертельный удар наскоро сочиненной легенде!

Пресса и общественность лишь с утра понедельника 26 мая подключились к происходившему.

Это позволило тщательно затушевать последовательность событий, уместившихся исключительно в нерабочее время – с вечера субботы до утра понедельника.

Вмешательство властей и любых должностных лиц, отслеживающих порядок, при этом должно было оказаться самым минимальным. Это-то и предусматривалось тщательным планированием последней операции, предпринятой полковником Редлем, но обернулось против него самого.

Удалось в итоге скрыть и самый нелепый факт, заключающийся в том, что решение о самоубийстве, принятое Редлем, и его осуществление разделились целыми сутками, на которые пришлось немало такого, что радикально противоречит версии о самоубийстве.

Так что заботы Конрада, Урбанского и Ронге должны были теперь сводиться лишь к разбору улик, привезенных Урбанским, и окончательному построению на их основе приемлемой версии происшедшего.

Про Урбанского Ронге написал: «Он вернулся из Праги с обширным материалом, заполнившим всю мою комнату »[hhhhhhhhhhhhhhhh] .

Тогда-то и был составлен упоминавшийся доклад Конрада начальству о причинах самоубийства Редля.

Но этой «тройке» так и не удалось избежать нависшего над ними скандала.

4. Был ли Редль русским агентом?

4.1. Военные атташе сообщают...

Рассказам о том, как Редль был завербован русской разведкой, нет числа.

Например: «В 1901 г. варшавский агентурный центр русской охранки поручает своему агенту Августу Пратту собрать всевозможную информацию служебного и частного характера о Редле. Когда Пратт узнал о гомосексуальной связи Редля с одним молодым офицером, он решил использовать эти данные для шантажа Редля. В подкрепление своих „доводов“ Пратт обещал также еще ежемесячное вознаграждение. Так произошла вербовка офицера генерального штаба.

Первым заданием Редля стало составление планов двух фортов крепости Перемышль в Галиции »[iiiiiiiiiiiiiiii] .

Почти все в этом тексте вызывает недоуменные вопросы.

Согласимся с тем, что руководители разведчика должны давать ему разумные задания, соизмеримые с его возможностями. А вот какие возможности были у Редля, служившего в 1901 году в Эвиденцбюро, добывать планы крепости Перемышль?

Вспомним, например, какая возня возникла вокруг этого вопроса в 1910 году, когда Эвиденцбюро столкнулось с аналогичной задачей, поставленной несчастным авантюристом Иечесом-Бартом! Все это показалось тогда совсем непросто!

Пресловутые планы этой крепости и в последующие годы волновали российских военных – и что же тогда они не обращались к Редлю, если он оставался их агентом и если эти планы продолжали пребывать в его досягаемости?

К тому же варшавский агентурный центр русской охранки (если таковой существовал) – это вовсе не военное ведомство, а одна из тех организаций, отношения с которыми, по свидетельству Батюшина, оставляли российских военных разведчиков желать лучшего.

Зачем царской охранке заниматься вербовкой полковника австрийского Генерального штаба и требовать от него план крепости Перемышль?

Все это за версту отдает глупой выдумкой!

Вызывает сомнение и реальная возможность шантажа Редля.

Как такое происходит – многократно продемонстрировано во многих фильмах и книгах: представители власти врываются в помещение, где происходят какие-либо развратные сексуальные сцены или что-то иное преступного характера, мгновенно фотографируют происходящее, захватывают улики и составляют протоколы, а затем, действительно, возникает возможность вербовки под угрозой разоблачения.

Но тут решающие шансы создаются именно возможностью проявить власть и вмешаться в происходящее непотребство. Это без труда можно осуществить на собственной территории с участием собственной полиции. А вот как за границей добиться такого?

Представьте себе сами гораздо более простую ситуацию: вы узнаете или догадываетесь о том, что кто-либо из ваших знакомых предается каким-то непозволительным сексуальным утехам. Ну и как вы теперь сможете шантажировать такого человека?

Можно, конечно, попытаться вызвать, организовать или спровоцировать скандал – такое нередко устраивают оскорбленные члены супружеских пар, подозревая в измене другую половину. Скандал – сам по себе серьезный способ компрометации, даже если не сопровождается доказательными уликами, обосновывающими обвинение.

Но ведь при вербовке необходимо всячески избегать скандалов – иначе скандал получится, а вербовка – нет.

Проблем здесь гораздо больше, чем способов их разрешения.

Уже цитировавшийся Петё отметил по этому поводу:

«В русских источниках нет никаких указаний на шантаж.

Русские источники также свидетельствуют, что Редля завербовал российский военный атташе в Вене Марченко, а не варшавский атташе [jjjjjjjjjjjjjjjj] Батюшин.

Шантажирование Батюшиным Редля и его вербовка либо непосредственно им, либо его агентом, балтийским немцем Аугустом Праттом, были выдумками авторов книги „Разоблаченная разведка“ Боша, Шойца и Шютца, безо всяких указаний на источники. Затем это повторили Аспрей, Маркус, Армор и Пекалькевич.

И Киш тоже писал о якобы шантаже, но уже со стороны Марченко.

Урбански, в то время шеф Эвиденцбюро, подтверждает, со своей стороны, что экстравагантность Редля была неизвестной коллегам, и его как раз считали бабником »[kkkkkkkkkkkkkkkk] – к начальной фразе данного фрагмента нам предстоит возвратиться несколько ниже, а конечную мы уже цитировали.

Пора завершать критику этих шаблонных версий.

Был, например, популярен такой анекдотический диалог во времена громкой славы штандартенфюрера Штирлица – советского варианта Джеймса Бонда :

Мюллер:

– Штирлиц ! Вы – еврей !

Штирлиц:

– Что вы ! Я – русский !

Анекдот, на наш взгляд, неплох.

Что же получится, если его рассматривать как возможный способ вербовки Штирлица Мюллером?

В изложенном виде признание Штирлица , бесспорно, обеспечивает начальный успех такой вербовке!

Но вот если Штирлиц ответит на тот же вопрос Мюллера:

– Что вы ! Я – немец ! – тогда что?

Тогда такая вербовка на этом эпизоде и завершится!

Представьте же себе теперь, что кто-то (какой-нибудь Пратт ) вербует Редля.

Этот кто-то заявляет:

– Редль ! Вы – гомосексуалист !

А Редль отвечает:

– Что вы ! Я – бабник !

И что тогда Пратт будет делать с таким Редлем?

Вот и происходит усовершенствование рассмотренной версии многими другими авторами, в том числе вполне современными – Авдеевым и Карповым. Мы не будем тратить время и место на изложение различных старых версий, приведенных ими, ни на одной из которых они и сами не смогли остановиться[llllllllllllllll] , что не помешало им уверенно продекларировать: «Как бы там ни было, Редль стал работать на Россию »[mmmmmmmmmmmmmmmm] .

Но вот в этом-то как раз нас нисколько и не убедили!

Попытки разобраться в этом, предпринятые на уровне анализа архивных сведений, относящихся к периоду до апреля 1913 года, когда на Венском почтамте началась охота за пока еще неизвестным шпионом, не привели по сей день ни к малейшим сведениям относительно шпионской деятельности Редля в пользу России или любого иного иностранного государства.

Мнение же о том, что Редль был русским шпионом, имеет лишь ту основу, что почти все в этом были и остаются уверены.

Но когда-то все были уверены и в том, что Земля – плоская!

В целом разведывательно-контрразведывательное противоборство России и Австро-Венгрии велось в те времена достаточно рутинно.

Военная угроза нарастала периодически, начиная с Боснийского кризиса и завершившись общеевропейской войной в августе 1914.

В моменты кризисов повышалась нервозность сотрудников разведки и возрастали их штаты, но стиль работы существенно не менялся. Тем не менее, происходил определенный переход количества в качество : интенсивность разведывательных мероприятий и противостоящих им действий контрразведки неуклонно повышались.

Обычной практикой была засылка офицеров генерального штаба на военные маневры потенциального противника – делалось это с официального согласия последнего или без оного. Нелегальные попытки нередко вызывали скандалы – обычно негромкие и не доходившие до официальных арестов.

Штабы приграничных военных округов, их частей и соединений старались приглядывать за своими непосредственными соседями, обычно используя мелких агентов из местного населения. Иногда, впрочем, какой-нибудь штабной писарь или даже швейцар или уборщица поставляли за границу очень важную информацию, доступную далеко не каждому штабному офицеру.

Эпизодически возникали отдельные особо ценные агенты, успешно действовавшие годами – типа того же Гримма, а ниже мы приведем красочные истории разоблачений еще нескольких. Сохранялись в целости, разумеется, и другие, так никогда и не разоблаченные, но про таких счастливчиков почти ничего не известно – в знаменитости они не выходят. Спецслужбы обычно не считают нужным делиться секретами прежних сотрудников, надежно служивших и благополучно отошедших от дел; пример генерала Батюшина характерен в этом отношении. Самих же подобных ветеранов, в свою очередь, редко тянет на откровенные признания.

К 1914 году у России числился единственный постоянный агент, годами действовавший на австро-венгерской территории – знаменитый «Агент № 25»[nnnnnnnnnnnnnnnn] . Вот он-таки так и остался неразоблаченным, прекратив сотрудничество с русскими прямо накануне войны, и даже истинное имя его по-прежнему никому не известно. К различным аспектам его деятельности мы будем неоднократно обращаться.

Серьезных разведывательных сетей в противоположном стане, грамотно руководимых легальными или нелегальными резидентами, тем более не существовало: их либо так и не успели развернуть к началу Первой Мировой войны, либо они быстро разваливались в результате провалов.

Примерно так же обстояли дела и у австрийцев.

В Европе тогда еще стоял, как однажды выразился Илья Эренбург, девятнадцатый век, хотя в календарях уже давно числился век двадцатый[oooooooooooooooo] .

В головах же немолодых генералов нередко правили реалии еще более ранних времен, когда, например, шпионское похищение плана крепости могло иметь важный практический смысл!

Идеологические разногласия в тогдашней Европе сильно преувеличены позднейшей пропагандой. Европейский мир по-прежнему дышал спокойствием и становился, казалось бы, все более доброжелательным и цивилизованным...

Ни ужасы многолетней Первой Мировой войны, ни социальные потрясения, разразившиеся к ее концу, не могли тогда пригрезиться и в кошмарном сне!..

В подобной обстановке текущая разведывательная работа тем более оставалась уделом неуемных авантюристов, а руководящие ею офицеры-профессионалы (в армии и в полиции) лишь пытались более или менее стойко соблюдать хоть какие-то нормы приличий в атмосфере всеобщей продажности.

«Поэтому неудивительно, что число негласных агентов ГУГШ [pppppppppppppppp] к 1914 г. на Западе исчислялось единицами »[qqqqqqqqqqqqqqqq] .

Особое значение, ввиду слабости разведывательных сетей, приобретала деятельность военных атташе[rrrrrrrrrrrrrrrr] .

Российскими военными атташе в Вене состояли: с мая 1900 по май 1905 полковник Владимир Христианович Рооп (1865-1929), с июня 1905 по сентябрь 1910 года полковник Митрофан Константинович Марченко (1866-1932).

В октябре 1910 на смену последнему прибыл полковник Михаил Ипполитович Занкевич (1872-1945), который еще раньше, с ноября 1903 по январь 1905 уже служил в Вене – помощником Роопа; в промежутке, в 1905-1910 годах, Занкевич был военным атташе в Румынии[ssssssssssssssss] .

Все трое делали успешные карьеры и вышли позднее в генералы. Все трое после Гражданской войны эмигрировали и умерли в Париже.

Но деятельность военных атташе всегда оказывалась в особенно нелегком положении: они находились под неусыпным присмотром контрразведки страны пребывания.

Мы уверены, что многим читателям (не профессиональным разведчикам, разумеется, сытым всем этим по горло) приходилось воображать себя в роли секретных агентов. А теперь попробуйте-ка вообразить себя в роли секретного агента, о котором все окружающие знают, что он (или она) – секретный агент! Вот в такой-то ситуации и пребывают постоянно военные атташе!

Можно ли, например, кого-нибудь успешно завербовать, находясь в таком положении?

Конечно можно, но только если этот кто-нибудь очень жаждет, чтобы его (или ее) завербовали!

А много ли может быть толку от подобных желающих?

В этом нужно очень сомневаться: предлагающий свои услуги, обычнее всего, просто хочет подзаработать, не имея ничего ценного на продажу. Хуже того, он может оказаться провокатором, ведущим дело к скандальному разоблачению шпионской деятельности атташе. Еще хуже: его информация может выглядеть ценной, но оказаться ложной – специально поставленной потенциальным военным противником для обмана противоположной стороны.

Не случайно поэтому, что когда в 1909 году ГУГШ России, ведавшее с тех пор руководством разведки, опрашивало военных атташе, считают ли они полезным сотрудничество с нелегальными агентами в стране пребывания, то многие – в их числе и Марченко! – ответили сугубо отрицательно[tttttttttttttttt] !

Марченко писал: «негласной разведкой должны заниматься специально подготовленные офицеры Генерального штаба, которые /.../ проживали бы за границей под видом совершенно частных лиц для организации и руководства негласной разведкой », но тут же признавал: «кадровых офицеров, пригодных для этой деятельности, пока не существует »[uuuuuuuuuuuuuuuu] .

Вот Марченко и приходилось вертеться среди массы желающих сделаться русскими шпионами!

В результате же в 1912 году ГУГШ выработал инструкцию к военным атташе, уже не предписывающую им работу с секретными агентами, но и не запрещающую ее[vvvvvvvvvvvvvvvv] .

На самом финише своей венской деятельности Рооп провернул мощную разведывательную операцию, механизм которой конкретно не разъяснялся. Рооп добыл и представил в июне 1905 года в Российский Главный штаб «копии с журнала секретного совещания австро-венгерской комиссии под председательством начальника Генерального штаба по выработке проекта укрепления страны на предстоящее десятилетие (1905-1914 гг.) и с секретной резолюцией австро-венгерского военного министерства по этому вопросу, имеющихся в моем распоряжении непродолжительное время »[wwwwwwwwwwwwwwww] .

При этом Рооп, что очень существенно, заклинал начальство «не отказать в распоряжении в сохранении представляемых сведений в глубокой тайне, так как таковые, будучи крайне секретными, известны в Австро-Венгрии только ограниченному числу лиц и огласка их могла бы повести за собой крайне нежелательные последствия »[xxxxxxxxxxxxxxxx] .

Если судить по датам, то данные материалы Рооп самолично привез в Петербург, окончательно покидая Вену.

Запомним этот многозначительный эпизод!

«Марченко была передана негласная агентура его предшественника В.Х. Роопа, которая освещала ход оснащения австро-венгерских войск современной полевой артиллерией » – и в результате до ноября 1906 года Марченко передал в Петербург копии «20 тетрадей с соответствующими чертежами /.../, которыми исчерпывается перевооружение австро-венгерской полевой артиллерии »[yyyyyyyyyyyyyyyy] .

Ниже мы узнаем о том, как тот самый ценнейший источник, сведения от которого Рооп привез с собой в Петербург, был передан им не полковнику Марченко и даже не непосредственному начальству в Главном Штабе, а хорошо знакомому ему коллеге, которому Рооп имел основания больше доверять, нежели всем прочим сослуживцам.

Вот как о начале деятельности Марченко рассказывает уже цитировавшийся Мильштейн:

«Летом 1905 года в столицу Австрии Вену прибыл новый русский военный атташе или, как тогда он назывался, военный агент полковник Марченко. Это был деятельный, отлично подготовленный офицер. С пер­вых же дней своего пребывания в Австрии Марченко стал много путе­шествовать, при этом устанавливал выгодные знакомства, изучал ли­тературу.

Однако необычная его активность не встречала поддержки со стороны тех кругов, которые его послали. В сентябре 1906 года Марченко пишет генерал-квартирмейстеру генерального штаба: „Считаю, однако, нравственным долгом доложить, что я лишен почти совер­шенно орудий действий“. В этом же письме он жалуется: „Я осенью прошлого года докладывал о желании одного, крайне ценного лица, у источника дел стоящего, за определенную месячную сумму открыть тайны оперативных секретов Австро-Венгрии. Это предложение было отклонено. Лицо это, по моим сведениям, теперь работает за счет Италии“.

В Вене Марченко познакомился с Редлем. Это знакомство произо­шло не случайно. По характеру своей служебной деятельности Марчен­ко должен был быть представленным в разведывательном бюро австрийского генерального штаба, и все его поездки санкционировались разведывательным бюро. Марченко понимал, что Редль — контрразвед­чик, и поэтому держался с ним осторожно и в то же время приглядывался к нему, не исключая возможности использовать его в своих ин­тересах.

В октябре 1907 года Марченко послал в Петербург следующую ха­рактеристику на Редля: „Альфред Редль, майор генштаба, 2-й помощник начальника разведывательного бюро генерального штаба. В чине с 1 ноября 1905 года. Был начальником штаба 13-й ландверной дивизии в Вене. Среднего роста, седоватый блондин, с седоватыми короткими уса­ми, несколько выдающимися скулами, улыбающимися, вкрадчивыми серыми глазами. Человек лукавый, замкнутый, сосредоточенный, рабо­тоспособный. Склад ума мелочный. Вся наружность слащавая. Речь сладкая, мягкая, угодливая. Движения рассчитанные, медленные. Бо­лее хитер и фальшив, нежели умен и талантлив. Циник. Женолюбив, любит повеселиться“. »[zzzzzzzzzzzzzzzz]

Оборвем цитату на полуслове – ниже мы вернемся к ее продолжению.

После Мильштейна этот отзыв Марченко о Редле неоднократно цитировался – с самыми разнообразными вариациями, полученными, очевидно, путем неоднократного перевода с одного языка на другой, но и не только поэтому – кое-что произвольно добавлялось. Например: «Среднего роста, седоватый блондин, с седоватыми короткими усами, несколько выдавшимися скулами, улыбающимися вкрадчивыми глазами, вся наружность слащавая. Речь гладкая, мягкая, угодливая, движения расчетливые, медленные. Более хитер и фальшив, нежели умен и талантлив. Циник. Женолюбив... Глубоко презирает славян »[aaaaaaaaaaaaaaaaa] – последняя фраза полностью отсутствует в оригинале, приведенном Мильштейном, и не имеет там никаких смысловых аналогов.

Очень типично и разнообразие дат, к которым относят этот отзыв Марченко, составленный, что совершенно понятно, лишь один раз: 1 ноября 1905 года[bbbbbbbbbbbbbbbbb] , октябрь 1907 года[ccccccccccccccccc] (как указал и Мильштейн), 9 июля 1909 года[ddddddddddddddddd] ! Понятно, что это не совсем случайные даты: первая упомянута в донесении Марченко как момент вступления Редля в указанную должность, а вот последнюю нам так и не удалось идентифицировать...

Это характерно для всего, публикующегося о Редле: информация интенсивно циркулирует с постоянным нарастанием искажений!..

Отзыв Марченко о Редле, казалось бы, исключает какую-либо симпатию, возникшую между ними. Едва ли он может соответствовать и официально высказываемому (а донесение военного атташе из Вены в Петербург – это официальный документ, рассчитанный на внимание самого высокого начальства!) мнению атташе о завербованном им агенте – что бы на самом деле ни ощущал Марченко по отношению к Редлю в глубине собственной души! Нет никаких указаний на то, что и позднее мнение Марченко о Редле как-то измененилось.

Однако (мы продолжаем цитату из публикации Мильштейна прямо с того места, на котором прервали ее) Мильштейн (как ни в чем не бывало!) рассказывает далее о том, как Марченко завербовал Редля (об этом и упоминал процитированный выше Петё, ссылавшийся на русские источники ):

«Марченко продолжал встречаться с Редлем, давал ему в долг деньги и в конце концов в 1907 году сумел привлечь его к работе в пользу рус­ской разведки. Не было, пожалуй, ни одного секрета, интересующего Россию, к которому бы не имел доступа Редль. Он искусно владел фо­тографией и уже в то время фотографировал многие важные сверхсек­ретные документы и передавал их Марченко.

Марченко понимал, какую большую ценность представлял Редль для русской разведки. Продолжая встречаться с Редлем официально, Марченко не требовал каждый раз материалов, получал от него данные редко, всего три-четыре раза в год, но зато вполне исчерпывающие и по всем интересующим русский генеральный штаб вопросам. Достаточно сказать, что Редль передал русской разведке план развертывания авст­ро-венгерской армии против России. На основе этого плана в Киевском военном округе была даже проведена военная игра, где в качестве про­тивника и его плана действий была принята австро-венгерская армия и ее реальные планы действий против России. Он передал также все ос­новные данные по мобилизационному плану, перевозкам, перегруппиров­кам войск и т. п. »[eeeeeeeeeeeeeeeee]

Вот так – очень просто: Марченко встречался с Редлем на официальных приемах, давал ему деньги взаймы – и, наконец, завербовал. И никакого шантажа гомосексуализмом, о котором (в отношении Редля) действительно нет ни малейших упоминаний в архивах российской разведки!

Интересно, имел ли сам Мильштейн (в бытность его одним из руководителей ГРУ) какое-либо отношение к инструктажу советских военных атташе? А если имел, то вменял ли им в обязанность при прибытии в страну пребывания знакомиться с руководителем местной контрразведки, давать ему деньги взаймы, а затем вербовать?

Если на последний вопрос можно дать положительный ответ, то тогда понятно, почему Мильштейна выгнали из действующей разведки; понятны и последствия таких вербовок, если их пытались предпринимать!

На этом мы пока оставим «исследование», предпринятое Мильштейном, чтобы позднее вернуться к нему.

По завершении Боснийского кризиса обыденная жизнь разведчиков и контрразведчиков в какой-то степени вернулась к традиционному ритму – и по-прежнему многочисленные авантюристы задавали тон всему происходящему.

Вот один из многих рассказов Ронге о таких персонажах – вполне возможно о том самом, о котором сообщал и Марченко в сентябре 1906 года. В последнем варианте получается, что прижимистость петербургского начальства уберегла тогда Марченко и от зряшной траты денег, и от провокации и скандала:

«Двойным шпионом был Алоиз Перазич. После того как в 1905 г. мы отказались его использовать в качестве агента, он два года спустя [т.е. в 1907 году] написал анонимное письмо с предложением сделать начальнику генштаба разоблачения, касавшиеся шпионажа дружественной державы [fffffffffffffffff] . /.../ было организовано свидание с одним из офицеров разведывательного бюро. Здесь Перазич признался, что он является итальянским шпионом и свои разоблачения ставил в зависимость от гарантирования ему безнаказанности. Эта гарантия ему была дана с тем ограничением, что при возобновлении шпионажа он не должен ожидать никакой пощады. Он сознался, что обслуживал и французов.

Далматинские власти [ggggggggggggggggg] взяли его под наблюдение и в 1909 г. [т.е. еще через два года] его опознали в Землине, откуда он часто ездил в Белград в качестве лесопромышленника. При аресте у него были найдены: схема организации нашей армии, военный альманах и словари, служившие шифром. Благодаря всему этому, не было никаких сомнений в его подлинной профессии. Не смотря на это, генштаб, ссылаясь на служебную тайну, отказался ответить на запрос гарнизонного суда в Аграме [hhhhhhhhhhhhhhhhh] об агентурном прошлом Перазича, чем последний был „весьма удовлетворен“. По отбытии тюремного наказания, он в 1915 г. снова ускользнул из-под надзора далматинцев и был рекомендован русским военным атташе в Риме своему коллеге в Берне »[iiiiiiiiiiiiiiiii] .

Заметим, что Ронге изящно умолчал о том, что же конкретное Перазич раскрыл австрийцам в 1907 году в отношении итальянцев и французов. Заметим и то, что в 1909 году Перазич был осужден по существу при отсутствии состава преступления – лишь в результате подозрительных перемещений и обладания странными документами – не известно притом, какой степени секретности.

Особенно несолидно выглядит упоминание словарей – с кое-чем подобным мы уже сталкивались, обозревая деятельность Манасевича-Мануйлова в 1905 году...

Среди агентов, завербованных Марченко, попадались вроде бы и достаточно солидные лица, поставлявшие какие-то полезные сведения.

Марченко ходатайствовал даже о награждении двоих таковых российскими военными орденами. Ими были адъютант военного министра Австро-Венгрии майор Клингспорт и поручик артиллерийского полка 27-й дивизии Квойко.

Но начальство в Петербурге не поддержало такого ходатайства[jjjjjjjjjjjjjjjjj] .

Странноватая, заметим, история. С одной стороны, оба агента, вроде бы, прекратили свою дальнейшую работу на русских. Но как с этим могло без ропота смириться руководство российской разведки, отказавшись даже от попыток дальнейшего использования адъютанта военного министра? С другой стороны, обе эти истории не завершились и разоблачительными скандалами.

У нас, однако, слишком мало данных, чтобы исчерпывающим образом в этом разобраться.

Повадился кувшин по воду ходить – там ему и голову сложить : пребывание полковника Марченко в Вене скандально завершилось в 1910 году.

Снова слово Ронге: «В ноябре 1909 г. контрразведывательная группа узнала, что один австриец продал военные документы итальянскому генштабу за 2 000 лир. Его фотография, на фоне памятника Гете в Риме, попала на мой письменный стол. Он был опознан как служащий артиллерийского депо Кречмар и вместе со своей любовницей был поставлен под надзор полиции, чтобы в надлежащий момент уличить его и его сообщников. Однажды он вместе с русским военным атташе полковником Марченко появился на неосвещенной аллее в саду позади венского большого рынка. Очень скоро выяснилось, что Кречмар состоял на службе не только у итальянцев и русских, но также и у французов.

Моим первым намерением было отдать приказ об его аресте при ближайшем же свидании с Марченко. В этом случае последний оказался бы в неприятном положении, будучи вынужденным удостоверить свою личность, чтобы ссылкой на свою экстерриториальность избавиться от ареста. Но это намерение не было осуществлено вследствие сомнений полиции в исходе этого предприятия, а также вследствие опасения неодобрительной оценки министерства иностранных дел.

Таким образом, 15 января 1910 г. вечером был произведен обыск у Кречмара и у его зятя, фейерверкера. Военная комиссия, разобрав найденный материал, установила, что Кречмар оказывал услуги по шпионажу: начиная с 1899 г. – русскому военному атташе, с 1902 г. – Франции и с 1906 г. – итальянскому генштабу, причем заработал только [?] 51 000 крон. За большую доверчивость к нему поплатился отставкой его друг – управляющий арсеналом морской секции, его тесть – штрафом за содействие и 5 офицеров артиллерийского депо – отставками и штрафами »[kkkkkkkkkkkkkkkkk] .

Руководство этими операциями и осуществлял подполковник Редль, поскольку именно он выступил на судебном процессе против Кречмара в качестве эксперта от контрразведки[lllllllllllllllll] .

Ронге завершает рассказ о Кречмаре: «Весьма опечаленный в свое время инцидентами, виновниками которых были наши агенты, граф Эренталь отнесся к инциденту с Марченко очень снисходительно »[mmmmmmmmmmmmmmmmm] . Поясним теперь причины снисходительности австрийского министра иностранных дел.

Дело в том, что скандалам с российскими военными атташе в описываемое время предшествовали не менее громкие аналогичные скандалы с австрийскими агентами в России. Самым звучным из них оставалось «Дело Гримма», но и позднее возникали происшествия подобного рода.

Непосредственно накануне инцидента с Марченко в Вене произошло разоблачение в России не то австрийского шпиона, не то персонажа, которому приписывался шпионаж в пользу Австро-Венгрии. Ронге об этом сообщает так:

«В 1910 г. русская контрразведка арестовала двух германских агентов. Русские арестовали своего же подданного барона Унгерн-Штернберга по обвинению в использовании им обсужденного на закрытом заседании Думы проекта закона о контингенте новобранцев. Они, конечно, приписали деятельность барона на счет Австро-Венгрии, так как барон имел сношения с австрийским военным атташе майором графом Спаннокки. В действительности же ничего общего с нашей разведкой он не имел »[nnnnnnnnnnnnnnnnn] .

Естественно, что не в интересах Эренталя было затевать при таких обстоятельствах дипломатический скандал из-за Марченко. Это-то, очевидно, и заставило австрийских контрразведчиков прибегнуть к содействию самого императора Франца-Иосифа.

Продолжение рассказа Ронге о Марченко.

Итак, Эренталь «лишь дал понять русскому поверенному в делах Свербееву, что желателен уход полковника Марченко в отпуск без возвращения его в Вену. Марченко не отнесся трагически к инциденту, прибыл даже на ближайший придворный бал, где, конечно, не был удостоен „внимания“ императора Франца Иосифа »[ooooooooooooooooo] – это было публичным оскорблением со стороны императора, которое и заставило Марченко немедленно уехать.

Оказалось, однако, что австрийской контрразведке пришлось затем нисколько не легче:

«Взамен Марченко мы получили в лице полковника Занкевича столь же опасного руководителя русской агентуры »[ppppppppppppppppp] .

Занкевич, едва прибыв в Вену в начале октября 1910 года, докладывал, что для получения необходимых сведений о военных приготовлениях Австро-Венгрии следует «прибегнуть к содействию негласной разведки, к организации которой и приступаю »[qqqqqqqqqqqqqqqqq] .

Теперь Ронге рассказывает о борьбе с Занкевичем – речь идет, напоминаем, о времени, когда Ронге еще продолжал оставаться в подчинении Редля. Итак:

«Так как полицейского надзора за полковником Занкевичем нельзя было установить, то я, желая все-таки затруднить его деятельность, поставил наблюдение за ним под свою личную ответственность.

Я не ошибся. Занкевич проявил неприятную любознательность, появлялся 2-3 раза в неделю в бюро военного министерства и задавал больше вопросов, чем все прочие военные атташе вместе взятые. На маневрах он вел себя настолько вызывающе, что его пришлось ввести в границы. К военным учреждениям он подходил под предлогом дачи заказов, с целью узнать их производственную мощность. Он был хитер и скоро заметил, что за его жилищем установлен надзор. Понадобилось много времени, прежде чем удалось установить методы его работы »[rrrrrrrrrrrrrrrrr] .

Занкевич ощутил сильное противодействие, умерившее его оптимизм. Причем давление осуществлялось по двум направлениям – путем навязывания ему знакомств с одними людьми и затруднения контактов с другими. Занкевич докладывал: «...Вот уже месяц, как я стал получать письма от неизвестных авторов и визиты подозрительных лиц. N , с которым я несколько раз встречался в обществе, тщательно меня избегает. Боятся вступать со мной в разговоры и все офицеры ниже генеральского чина... »[sssssssssssssssss]

В конце 1910 года начальство Занкевича в Петербурге зафиксировало заметное усложнение деятельности военных атташе в Берлине и в Вене: «Органическое недоверие к России заграницей /.../ за последнее время вспыхнуло с такой силой, что наши соседи склонны в каждом появляющемся в их пределах русском подданном видеть прежде всего военного шпиона, из категории которых не исключены и наши официальные военные агенты [ttttttttttttttttt] . /.../

Положение последних при таких обстоятельствах /.../ ныне представляется тем более трудным потому, что /.../ германские государства /.../ в последнее время стали в широких размерах пользоваться для сего провокацией »[uuuuuuuuuuuuuuuuu] .

Занкевич резюмировал: «Считаю нужным доложить, что подвергаюсь опасности быть скомпрометированным »[vvvvvvvvvvvvvvvvv] .

Ниже мы убедимся, что эти опасения оказались далеко не напрасными.

Продолжение рассказа Мильштейна о Редле:

«С отъездом Марченко связь с Редлем стала еще более затрудни­тельной. Редль уже не мог свободно приезжать в Вену, да и встречать­ся с Занкевнчем ему стало опасно, так как никакого официального объяснения для встреч придумать было нельзя. Тогда в интересах безопас­ности пришлось заменить личные встречи почтовой перепиской. Редлю были даны „почтовые ящики“, несколько адресов в так называемых нейтральных странах (Норвегия, Швейцария и т. п.), куда он мог пе­ресылать фотоснимки или письма, написанные тайнописью. Ему же шли письма-задания и денежные переводы в Вену на главный почтамт до востребования на вымышленное имя.

Долгое время такая связь работала бесперебойно. От Редля регу­лярно поступали материалы, а он регулярно получал денежные пере­воды »[wwwwwwwwwwwwwwwww] .

Здесь Мильштейн расписался в незнании деталей биографии Редля: он посчитал, что перемещение Редля из Вены в Прагу приблизительно совпало с убытием из Вены Марченко. Потому-то и встречи Редля с Занкевичем оказались якобы затруднительными и опасными .

Эта ошибка Мильштейна нам хорошо понятна: биографические данные о Редле уточнились лишь в последнюю пару лет – мы сами не смогли назвать точной даты перевода Редля в Прагу, работая над нашей предыдущей книгой: «это произошло не известно в точности когда в период от 1909 по 1912 год – опубликованные данные расходятся »[xxxxxxxxxxxxxxxxx] . Сознаемся и в том, что и на нас оказало тогда существенное влияние и мнение Мильштейна, и мнение Алексеева, также датировавшего 1909 годом момент перевода Редля в Прагу[yyyyyyyyyyyyyyyyy] .

На самом же деле перевод Редля в Прагу произошел более чем через два года после отбытия Марченко – и в течение этого срока ничто не мешало Редлю общаться с Занкевичем на тех же основаниях, что и с его предшественником, хотя общая ситуация вокруг Занкевича заметно сгустилась.

Ссылка же Мильштейна на адреса в Швейцарии и Норвегии списана им, конечно, из хорошо понятных источников – это соответственно адреса Ларгье и Элизе Кьерили , использованные Ронге и приведенные в нашем разделе 1.1. Заметим, справедливости ради, что и другим российским агентам (не Редлю!) давались адреса для связи в Швейцарии и Норвегии[zzzzzzzzzzzzzzzzz] .

В целом все же печально, что столкнувшись с полным отсутствием сведений о Редле в архивах дореволюционной российской военной разведки (кроме процитированного отзыва Марченко о Редле), Мильштейн счел возможным удариться в безудержное сочинительство.

Однако многие детали, упоминаемые им, все же соответствуют архивным источникам; фрагменты из его сочинения будут нами использоваться и ниже.

С начала 1913 года Берлин, Вену и Будапешт стали сотрясать скандалы, связанные с разоблачениями русских шпионов. Точную последовательность событий установить невозможно – мемуаристы имели основания затемнять многие стороны происходившего; к этому нам предстоит специально возвращаться.

Не исключено, что первым по времени оказался инцидент, о котором Ронге рассказывает:

«Весной 1913 г. мне предложили купить секретные сведения о германской мобилизации. Я сейчас же вошел в контакт с моими германскими коллегами по службе и общими усилиями удалось открыть источник этого предательства в лице одного писаря штаба крепости Торна по фамилии Велькерлинг. Наша дешифровальная группа раскрыла шифр этого очень ловкого шпиона, и это позволило познакомиться с широким масштабом предательства Велькеринга. После переворота [aaaaaaaaaaaaaaaaaa] один офицер русской разведки подтвердил, что этот писарь был ценнейшим агентом России »[bbbbbbbbbbbbbbbbbb] .

Этим офицером русской разведки был уже хорошо знакомый нам Батюшин, который так написал об этом деле:

«Я работал в течение четырех почти лет с одним очень ценным для нас шпионом, который показывал прямо-таки кинематографическую ловкость в смысле добывания секретных документов, и окончил однако он свою карьеру преданием его суду за предложение фотографических снимков с уже использованных нами секретных документов одному из союзников наших противников, которые давно уже были связаны между собой конвенцией об обмене сведениями по тайной разведке и контрразведке. Между тем я взял с него слово, что использованные фотографические пластинки будут им уничтожены, заработанные им очень значительные суммы денег будут помещены не под закладные домов в своем государстве, а в одном из наших банков. Над этой моей осторожностью и над снабжением его мной нашим заграничным паспортом на вымышленное, конечно, имя он только посмеивался, разражаясь нелестной аттестацией своих начальников-офицеров, которые, по его словам, настолько были недальновидны, что им и в голову не могла прийти чудовищная мысль о занятии им шпионством. Могу лишь сказать, что и мне в голову не могла прийти мысль, что такой опытный как он шпион мог сам себя ввести в пасть врагу »[cccccccccccccccccc] .

Все-таки не дело писарей заниматься шпионажем – по меньшей мере самостоятельно! Ведь любой офицер сообразил бы, что негоже немецкие военные секреты предлагать на продажу австрийцам!

Характерно, кстати, что Батюшин удивлен лишь неосторожностью своего подопечного, но не его моральной нечистоплотностью. Да о какой вообще моральной чистоплотности могла идти речь в подобных делах?

«Это дело осталось в тени благодаря почти одновременному раскрытию поразительного случая в нашем лагере »[dddddddddddddddddd] – Ронге имеет в виду дело полковника Редля, но здесь он кривит душой хотя бы в том, что «Делу Редля» предшествовали и гораздо более звучные скандалы, нежели с писарем из Торна.

С 1907 по 1912 год российским военным атташе одновременно в Дании, Швеции и Норвегии (с основной дислокацией в Копенгагене) состоял подполковник, затем – полковник граф А.А. Игнатьев. Оттуда Игнатьев отбыл военным атташе во Францию, а в Копенгагене его сменил подполковник П.Л. Ассанович. Когда точно произошла замена военных атташе в Копенгагене – не известно; точнее – в одной книге указываются две разные даты: 10 марта 1912 года[eeeeeeeeeeeeeeeeee] и 6 декабря 1912 года[ffffffffffffffffff] .

Так или иначе, но Игнатьев серьезно занимался созданием разведывательной сети в Германии и Австро-Венгрии, связь с которой в случае войны должна была поддерживаться через нейтральные скандинавские страны. Руководителем этой сети он поставил датчанина Гампена – отставного телеграфного чиновника, много лет прослужившего на обслуживании датского морского кабеля во Владивостоке; поначалу Гампен был у Игнатьева переводчиком[gggggggggggggggggg] .

После отбытия Игнатьева во Францию вся эта сеть и обрушилась в начале 1913 года. Игнатьев в позднейших мемуарах обвинял в этом Ассановича: «Все налаженное мною дело осведомления, а главное связи России с заграницей на случай войны, было провалено моим преемником подполковником Ассановичем из-за глупейшей неосторожности. Среди визитных карточек, оставляемых на подносе в передней, он случайно забыл карточку Гампена. Нити были открыты, мы лишились ценного информатора, и Россия вступила в Первую мировую войну без единой отдушины во враждебные ей государства »[hhhhhhhhhhhhhhhhhh] .

Ассанович, погибший на фронте в июле 1917 года[iiiiiiiiiiiiiiiiii] , никак не мог ответить на такие обвинения.

Вот как об этой истории пишет Ронге, не вдаваясь в причины происшедшего провала: «русский шпионаж протягивал свои щупальцы против центральных держав и из-за границы. При поддержке некоего Гампена в Копенгагене, полковник [jjjjjjjjjjjjjjjjjj] Ассанович развил энергичную деятельность из Стокгольма. Один из агентов Ассановича, русский, некий Бравура, завербовавший венгерца Велесси, впервые со времени моего пребывания в разведывательном бюро генштаба привел в движение венгерские суды. У них было мало практики, поэтому им понадобилось три недели, чтобы разыскать Бравура, несмотря на то, что им неоднократно помогал офицер разведывательной службы в Будапеште. Едва успели арестовать Бравуру, как в венгерских газетах тотчас было опубликовано все это дело со всеми подробностями, которые могли выясниться только из протоколов суда. Как слабо власти держали прессу в своих руках, выяснилось во времена кризиса [kkkkkkkkkkkkkkkkkk] . Венгерский премьер-министр не осмелился даже выступить против разглашения военной тайны, опасаясь обратных результатов.

Один шпион Гампена, финляндец Ян Копкен, работавший под разными фамилиями, был арестован в Аграме. В Кроации и Славонии шпионы подлежали военному суду, причем за эти преступления полагалась смертная казнь. Приговор не вызвал никакой сенсации, однако он не был приведен в исполнение, а заменен 16 годами тюремного заключения »[llllllllllllllllll] .

Можно предположить, что Копкен не дешево купил себе помилование, а внес немалую лепту в дальнейшее разоблачение российской шпионской сети.

Вот когда-то тогда и настала очередь провала Занкевича.

Снова слово Ронге:

«Долгое время наши наблюдения за русским военным атташе в Вене полк [овником] Занкевичем не давали результатов. Но потом разоблачения последовали одно за другим.

Начиная с марта 1913 г., группа контрразведки генштаба, венское полицейское управление и командование военной школы следили за братьями Яндрич, из которых один, а именно Чедомил, был обер-лейтенантом и слушателем военной школы, другой же, Александр – бывший лейтенант. Одновременно возникли подозрения против лейтенанта Якоба. Наши наблюдатели установили, что в квартире окружного фельдфебеля в отставке Артура Итцкуша появляется полковник Занкевич. После третьего посещения им Итцкуша, против последнего было начато следствие. В начале апреля уже не было больше сомнений в том, что все эти нити вели к Занкевичу, сумевшему завлечь в свои сети также и отставного полицейского агента Юлиуса Петрича и железнодорожного служащего Флориана Линднера. Лица, замешанные в шпионаже, были арестованы, и мне было приказано сообщить об этом министру иностранных дел. Граф Берхтольд от изумления „превратился в соляной столб“, и когда я кончил свой доклад, он долго молчал.

Занкевич поступил подобно своему предшественнику. В качестве трофеев он увез с собой в Россию агентурные донесения обоих Яндрич и прочих упомянутых лиц, а также многое другое »[mmmmmmmmmmmmmmmmmm] .

Мы прерываем текст Ронге, обращая внимание читателя на намек, содержащийся в последних его словах: нам еще предстоит основательно разбирать, какие именно секреты увез с собой Занкевич, покидая Вену.

Отметим теперь, что отъезд Занкевича имел совершенно неожиданный, нестандартный характер. Вот как это живописал современный российский журналист Валерий Ярхо: «...Первые сведения о провале русской разведывательной сети в Австро-Венгрии докатились до России в начале апреля 1913 года, когда было получено сообщение, что „русский военный агент“, как тогда называлась должность военного атташе, М.И. Зенькевич [nnnnnnnnnnnnnnnnnn] спешно отбыл из Вены в Петербург. Отъезд был столь стремителен, что проходил с нарушением дипломатического протокола: не был поставлен в известность даже австрийский МИД. Бежать Зенькевича, руководителя разведывательной сети в Австро-Венгрии, побудил арест австрийской контрразведкой в Будапеште русского резидента Николая Бравуры »[oooooooooooooooooo] .

Нам еще предстоит разбирать сомнительную логику рассуждений Ярхо: ведь арестованный в Будапеште Бравура вовсе не был, как мы теперь знаем, агентом Занкевича!..

Обратим внимание и на то, что Ронге, обычно старавшийся достаточно точно датировать эпизоды, которые он считал существенными, заметно уходит от того, чтобы назвать даты отъезда Занкевича из Вены и ареста там братьев Яндрич.

Продолжаем теперь повествование Ронге:

«В наши руки попали два его [Занкевича] помощника, Беран и Хашек, которым он предложил отправиться в Стокгольм за получением вознаграждения.

Беран имел задание обследовать округ 8-го корпуса в Праге и сообщить результаты этого обследования непосредственно в Петербурге. Беран уверял, что он не виноват, и объяснял свое знакомство с полк [овником] Занкевичем развратными привычками последнего, для удовлетворения которых он искал знакомства с одним офицером, а Беран ему в этом помогал. В приговоре суда было указано, что Занкевич навряд ли искал бы для своих развратных привычек офицера из высшего командного состава »[pppppppppppppppppp] .

В приведенном тексте Ронге о завершении деятельности Занкевича, особенно в последнем его фрагменте, много непонятного.

Что это, например, за помощники ? Если они находились на гласной службе у Занкевича (в штате или вне штата), то тогда – действительно помощники. А если не состояли (о чем свидетельствует и их арест), то таких называют агентами, сообщниками или как-то еще иначе, но не помощниками. Нам очень внимательно придется с этим разбираться.

Зато тут имеется нечто очевидное, на что, почему-то, не обратил внимания никто из многочисленных читателей, в руках у которых оказывалось множество экземпляров переизданий книги Ронге на разных языках и во многих странах.

Раскройте глаза и прочтите еще раз то, что тут на самом деле написано: Занкевич – гомосексуалист, и это первый по ходу событий гомосексуалист, который возникает в «Деле Редля», на связь с которым Занкевич якобы и послал своего помощника Берана, потому что какой еще офицер из высшего командного состава 8-го корпуса в Праге , кроме Редля, мог интересовать Занкевича и как разведчика, и как гомосексуалиста?!

Но ведь это же радикальнейшим образом меняет всю картину того, что происходило в Вене и в 1913 году, и в более ранние годы!

4.2. Братья-изменники.

Обстоятельства провала деятельности Занкевича в Вене заставляют повнимательнее отнестись к братьям Яндрич, имевшим к этому непосредственное отношение.

История их предательства подробно описана в 1931 году неким доктором Людвигом Альтманном (президентом земельного суда[qqqqqqqqqqqqqqqqqq] – неизвестно какого!). Рассказ Альтманна помещен в том же сборнике, что и мемуары Урбанского.

Альтманн особо подчеркивает, что под наблюдение австрийской контрразведки Яндричи попали в марте 1913 года – при обнаружении их связи с Занкевичем[rrrrrrrrrrrrrrrrrr] . Это совпадает с тем, что написано у Ронге, но совершенно не обязательно должно соответствовать истине.

Братья Яндричи (очевидно – хорваты) были сыновьями военного чиновника и в описываемое время (с весны 1912 по весну 1913 года) жили вместе в квартире в Вене. В этой-то квартире, как установило наблюдение, в марте 1913 года и появился Занкевич, задержавшись там до 45 минут[ssssssssssssssssss] .

Старший из братьев, Чедомил, считался более одаренным. Он имел звание старшего лейтенанта (по-довоенному, очевидно, поручика) и учился в военной школе, подробности о которой как-то невразумительно проглатываются его австрийскими биографами; однако название этого учебного заведения («военная школа») совпадает с тем, как биографы Макса Ронге называли Академию Генерального Штаба, в которой последний учился в 1899-1901 годах[tttttttttttttttttt] .

Действительно, сам Конрад обратил внимание на недостатки в австрийской терминологии довоенной поры: военных академий в Австро-Венгрии было множество – и они выпускали лейтенантов, т.е. были по общепринятой терминологии военными училищами; военная же школа в Австро-Венгрии была одна – она и соответствовала академиям Генерального штаба в Германии и в России[uuuuuuuuuuuuuuuuuu] . Чедомил, следовательно, действительно учился в Академии Генерального штаба.

Но этим не ограничиваются невнятности, сообщаемые (точнее – не сообщаемые) о Чедомиле Яндриче: удивительным образом вовсе отсутствуют какие-либо сведения о его возрасте – в том числе и в австрийских источниках. Все это заставляет подозревать определенную фальшь в разыгранной им роли.

Так или иначе, но поведение Чедомила не отличалось образцовостью: он слыл циником, стремился к удовольствиям, обожал дорогие рестораны и роскошную одежду, появлялся на ипподроме на дорогих местах, вел ночной образ жизни и часто невыспавшимся появлялся на службе. Делал денежные долги и прекрасно чувствовал себя в сомнительном обществе[vvvvvvvvvvvvvvvvvv] .

Но младший его брат, Александр, значительно превосходил старшего своими пороками.

В 1907 году Александр окончил военную школу – тоже не указывается, какую именно (очевидно – начального уровня для получения офицерского звания), стал кандидатом в офицеры, а на следующий год, когда ему исполнилось 22 года, получил звание лейтенанта – по-довоенному, очевидно, подпоручика. Времена и порядки меняются: в свое время, напомним, Альфреду Редлю понадобилось четыре года для перехода в лейтенанты из кандидатов в офицеры.

Судя по всему, служба Александра проходила вне Вены. Александр получил хорошую должность в батальонной адъютантуре – так, надо полагать, именовался штаб батальона. Но более службы его увлекали азартные игры и проститутки. В результате из-за очевидной лени его выставили из адъютантуры на строевую должность.

Знакомые характеризовали его как злобного, лживого, скрытного и мстительного человека.

Как-то во время отпуска Александр познакомился с супружеской парой, вступил в любовную связь с женой и занимал деньги у ее мужа.

Затем Александр пробовал ухаживать за некоей девицей, намереваясь жениться. Но она отказала ему, предпочтя другого. Тогда Александр прислал к счастливому жениху письмо, порочащее невесту, подписав его чужим именем. Сличение почерков, однако, позволило выявить истинного автора.

В феврале 1912 года лейтенанта Александра Яндрича судил офицерский суд чести и приговорил к лишению офицерского звания и изгнанию из армии[wwwwwwwwwwwwwwwwww] .

Чедомил весьма сочувственно отнесся к злоключениям брата, посчитав его невинной жертвой и обвинив во всем его сослуживцев[xxxxxxxxxxxxxxxxxx] . После этого братья и стали вместе жить в Вене.

Заметим, что при разборе дела Александра Яндрича едва ли привлекалась высококачественная графологическая экспертиза. Да и высококлассные эксперты по почеркам нередко ошибаются в выводах. А потому не исключен вариант, что кто-то другой постарался свести счеты с Александром, выставив его подозреваемым в этой грязной истории, что, разумеется, оказалось несложным. Не исключено, поэтому, что оба брата, по меньшей мере в данной ситуации, имели основания счесть несправедливым оскорбительное решение офицерского суда.

Александр Яндрич вдохновился затем на совершенно экстравагантные поступки: отправил прошения в Петербург и в Константинополь, предложив себя для службы, соответственно, в российской и в турецкой армии. В обоих заявлениях он выставлял себя ревностным приверженцем и поклонником своей будущей отчизны.

Обе просьбы были официально отклонены.

Но ответ из России сначала долго не приходил, а потом пришло письмо, приглашающее Яндрича в Петербург в качестве «корреспондента российской военной администрации». На время поездки ему была обещана оплата суточных – по 50 рублей в день; немалая, напоминаем, сумма: при начале службы в полиции Азеф и Малиновский получали столько же, но в месяц!

Александр согласился, но сообщил в Петербург, что не имеет денег на поездку. Тогда ему прислали в письме 200 крон. Он, однако, не спешил с отъездом. Тогда ему напомнили об этом и о состоявшейся присылке двухсот крон. Александр написал, что не получил таковых. Тогда ему прислали еще 600 крон.

Вот тогда-то, в середине лета 1912 года, Александр Яндрич и съездил в Петербург – и вернулся оттуда завербованным в российскую разведку[yyyyyyyyyyyyyyyyyy] .

Для начала Яндричу поручили добыть план крепости Перемышль[zzzzzzzzzzzzzzzzzz] – один этот эпизод исключает возможность того, что такие же задания давались и Редлю – хотя бы за десяток лет до этого!

Возможно, однако, и нечто совсем иное. Русские уже давно старались следить за этой крепостью, уточняли свои сведения о ней, и к 1914 году, как сообщает и Ронге, имели вполне удовлетворительные ее планы, попавшие к австрийцам уже в качестве военных трофеев[aaaaaaaaaaaaaaaaaaa] . Поэтому такое задание могло быть и тестом на надежность, предъявленным новому агенту. И тест этот оказался выдержан.

Затем Александру Яндричу поручалось добыть расписание движения военных поездов и многое другое.

Александр успешно выполнял задания заказчиков, прибегнув к помощи старшего брата – об этом свидетельствовали черновики донесений, отсылаемых в Россию, и записи в дневнике Александра, обнаруженные после ареста братьев[bbbbbbbbbbbbbbbbbbb] .

Сам факт обнаружения таких записей при аресте свидетельствует, вроде бы, о том, что братья Яндричи были форменными ослами – вопреки заповедям сыщика Сиднея Холла из «Большой кошачьей сказки». Тем не менее, за девять месяцев своей активной деятельности они получили от русских «свыше 20 тысяч крон », сколько в точности – австрийские власти не установили[ccccccccccccccccccc] .

Но тогда нужно поверить и в то, что ослами оказались и Редль (служивший, напоминаем, в Вене до октября 1912), и Ронге, если под носом у них могли происходить такие сюжеты, прокручиваемые дилетантами!

Вот в это последнее верится с трудом. И действительно, если первые шаги Яндричей совершались по сугубой инициативе заметно не мудрого Александра, то затем в их действиях проглядывает несомненное руководство австрийской контрразведкой.

В российских архивах сохранились сведения, переданные Яндричами полковнику Занкевичу.

Что же ценного могли поставить России один слушатель Академии Генерального штаба и другой – бывший лейтенант?

Разумеется – ничего существенного, и это подтверждает Михаил Алексеев, бесчетное число раз нами цитируемый: Яндричи поставили «ряд документальных сведений из неподлежащих оглашению учебников, принятых в австро-венгерской академии генерального штаба, а именно: курс военной географии (пограничный район Австро-Венгрии и России); организационные сведения по австро-венгерской армии (устройство артиллерии и снабжение ее огнестрельными припасами; средства связи; санитарная и ветеринарная служба; устройство тыла и обозов); укрепления Перемышля; служба дорог в военном отношении »[ddddddddddddddddddd] – это хорошо согласуется и с опубликованными австрийскими сведениями, за исключением одного пункта, который мы укажем ниже.

Все ясно: один из братьев чему-то когда-то учился и где-то служил; другой и теперь учился – прямо в Академии Генерального штаба, а потому мог притащить сведения из учебников, неподлежащих оглашению . Все это было, конечно, сущими пустяками, но и они тянули и на судебное наказание за нарушение секретности, и на какую-то оплату со стороны зарубежных разведок.

Сами Яндричи уже на суде над ними заявляли, что передавали русским исключительно плоды собственного воображения; их же самоцелью было выманить у русских деньги – порядка 20-30 тысяч крон[eeeeeeeeeeeeeeeeeee] . Это, конечно, не совсем так в любом из возможных вариантов, но зато вполне характеризует масштабы и личностей братьев-изменников, и их реальных практических возможностей.

Гораздо большее удивление вызывает столь активное стремление российской разведки одаривать деньгами таких прохвостов. Или и в руководстве российской разведки также окопались заведомые ослы ?

Но и это оказывается не так, а поведение российских разведчиков объясняется вполне оправданными фактами и соображениями.

Все без исключения источники австрийского и германского происхождения единодушно называют Чедомила Яндрича старшим лейтенантом.

Почти все без исключения российские источники называют его же полковником. Лишь Михаил Алексеев уклоняется от этого скользкого вопроса, никак не называя Чедомила по званию[fffffffffffffffffff] .

Генерал Мильштейн, при всех указанных недостатках его «исследования», основательно покопался в архивах российской разведки и обнаружил там донесения «русского агента полковника Яндржека, работавшего в мобилизационном отделе австрийского генерального штаба »[ggggggggggggggggggg] – это, без сомнения, все тот же Чедомил Яндрич!

Чем же объясняется столь разительное расхождение сведений, осевших в архивах различных стран?

Объяснение простейшее: Александр Яндрич, изгнанный из армии бывший лейтенант, не представлявший ни малейшего интереса ни для каких разведок, решил повысить в звании своего старшего брата: у двадцатишестилетнего оболтуса , каковым в 1912 году был сам Александр, вполне мог быть старший брат полковник – и русские клюнули на это!

Все действия русских и исходили затем из предполагаемых возможностей полковника, служащего в мобилизационном отделе австрийского генерального штаба . Иначе бы все дальнейшие отношения Яндричей с Занкевичем выглядели бы совершеннейшей фантасмагорией!

Но почему же Занкевич не разобрался в этой лжи?

Во-первых, это характеризует крайне ограниченные возможности Занкевича ориентироваться в кадровом составе австрийского Генштаба. Это лишний раз подчеркивает тот факт, что в распоряжении Занкевича не было Редля, о котором Урбанский, напоминаем, писал еще в 1910 году: «Ему также прекрасно знакомы условия службы и взаимоотношения в Генеральном штабе. Все это /.../ делает его достойным не только должности начальника разведбюро или штаба корпуса, но даже поста начальника оперативного управления ».

А, во-вторых, откуда следует, что Занкевич в этом в конце-концов не разобрался?

К этому вопросу мы еще вернемся, но уже сейчас отметим, что такое прозрение Занкевича состоялось не сразу. А поначалу он явно позволил этим братишкам водить себя за нос !

10 января 1913 года Занкевичу был послан из Петербурга ответ на предложение Яндрича (очевидно – старшего) о том, что он, Яндрич, «через посредничество одного офицера Генерального штаба может доставить нам план стратегического развертывания австрийской армии на случай войны с Россией. Условия его – за все 50 000 крон, из них 25 тысяч вперед, 25 тысяч по высылке нам документов »[hhhhhhhhhhhhhhhhhhh] .

Налицо была либо попытка аферы по вытягиванию денег, либо – провокация со стороны австрийской контрразведки. Именно так и расценил ситуацию полковник О.К. Энкель – делопроизводитель в Российском ГУГШ, а позднее, в 1919-1924 годах, начальник Генштаба независимой Финляндии[iiiiiiiiiiiiiiiiiii] .

Он писал Занкевичу: «Неужели Я [ндрич] настолько наивен, что серьезно считает такие условия приемлемыми?.. Мы, конечно, не откажемся приобрести предложенный документ и даже ничего не имеем против общей суммы, если он окажется годным и полным. Но, конечно, деньги заплатим лишь тогда, когда произведем соответствующую экспертизу, а для этого документ необходимо вывести из Австрии на нейтральную почву... для обеспечения интересов продавца мы согласны непосредственно перед экспертизой дать ему до 1000 рублей, но и только. /.../

Далее мы ставим следующие условия обеспечения наших интересов – документ передается нам по частям в зависимости от того, как он составлен, т.е. по дням или корпусам. По каждой части производится отдельная экспертиза и отдельный расчет, исходя из общей суммы в 50 000 крон. /.../ Казалось бы, что при таком способе поставки интересы как продавца, так и наши, обеспечиваются надлежащим образом. Продавец может нам без особого риска прислать в Петербург часть документов.., мы же рискуем сравнительно небольшой суммой на тот случай, если обнаружится фабрикация документа, а обнаружится она несомненно или в самом начале или же скоро »[jjjjjjjjjjjjjjjjjjj] .

Заметим, что принципиальное согласие ГУГШ заплатить гигантскую сумму за план развертывания указывает на то, что такой план у русских отсутствовал (по крайней мере – в январе 1913). Об этом особенно свидетельствует та деталь, что Энкель не знал, в каком виде (по дням или по корпусам) составлен этот план у австрийцев.

Такое невредно запомнить для последующего анализа событий, но мы, конечно, сами еще напомним об этом.

Переговоры явно застопорились, и это заставляет нас подозревать, что сами Яндричи прекрасно понимали, что предлагаемый через них план является очевидной фальшивкой. Поэтому условия, предложенные Энкелем, никак не могли их устроить.

Зато именно в это время была предпринята явно нарочитая операция с целью поднять авторитет Яндричей в глазах русских. Похоже на то, что австрийская контрразведка не отчаивалась – и все же пыталась сохранить данный канал для передачи особо важной и ценной дезинформации; вспомните рассуждения на этот счет Леопольда Треппера!

Об этой операции рассказывает Альтманн, но мы излагаем сюжет в нашей оранжировке, вытекающей из предположения, что за этой историей уже стояло вполне определенное лицо, а именно – майор Ронге; Редль, напоминаем еще раз, уже отбыл из Вены в Прагу в октябре 1912.

Операция началась с того, что в январе 1913 года произошла утечка секретной информации в прессу: газеты сообщили, что австрийцы произвели испытания нового артиллерийского орудия, предназначенного для обстрела и разрушения осаждаемых крепостей.

Занкевич немедленно предложил Яндричам обзавестись техническими подробностями проведенных испытаний.

Сразу вслед за этим (по совершеннейшей случайности!), 5-6 февраля 1913 года, специально для слушателей Академии Генштаба, где учился Чедомил Яндрич, была проведена лекция о результатах этих стрельб. Участники были предупреждены о сугубой секретности всех сообщенных сведений; им было запрещено делать записи. Затем был осуществлен выезд на полигон, где орудия и их позиции не были продемонстрированы экскурсантам, но были показаны результаты попаданий и разрушений каменных скал, служивших объектом обстрела.

Позднее при аресте Яндричей был обнаружен черновик доклада, составленного для русских Чедомилом Яндричем сразу после лекции и экскурсии[kkkkkkkkkkkkkkkkkkk] .

Данная операция, очевидно, преследовала две цели: во-первых, укрепление авторитета Яндричей в глазах русских, а во-вторых – слив тем же русским дезинформации о новом австрийском орудии.

Фактически утаенные от слушателей лекции и экскурсантов данные о калибре орудий и дальности стрельбы позволили декларировать явно преувеличенные сведения о точности и кучности попаданий и разрушительной силе снарядов.

По общему тогдашнему мнению, Австро-Венгерская армия по многим параметрам уступала Российской – и такое устрашение русских новым оружием было вполне в интересах австрийцев.

Но вот ни к каким сдвигам в вопросе передачи русским планов развертывания Австро-Венгерской армии данная операция так и не привела.

Алексеев завершает изложение этой истории: «Арест Яндрича и вынужденный отъезд из страны Занкевича перечеркнули планируемую операцию по получению документа »[lllllllllllllllllll] .

Алексеев не совсем прав: еще одной причиной разрыва переговоров между Занкевичем и Яндричами относительно плана развертывания стало то, что русские этот план как раз в то время и получили, но совершенно по другим каналам – об этом рассказывает сам же Алексеев[mmmmmmmmmmmmmmmmmmm] .

Этот последний сюжет нами рассматривается в нижеследующем разделе.

Мы же можем предположить, что как раз при мартовском визите на квартиру Яндричей и происшедшем, скорее всего, личном знакомстве Занкевича с Яндричем-старшим российский военный атташе и смог различить подставу .

С этого-то момента все как раз резко и изменилось: Яндричи провалились в глазах Занкевича, австрийцы перестали скрывать (в том числе – от читателей последующих мемуаров и исследований) свою слежку за Яндричами, которым заведомо полагагалось возмездие за все их первоначальные подвиги, и им же, австрийцам, пришлось налаживать другой канал передачи русским заведомо фальшивого плана развертывания.

Не сразу понятно, почему в такой ситуации завершающие негативные сведения о Яндричах не отразились в российских архивах. Но и это можно объяснить: Занкевичу, оказавшемуся все-таки в предшествующие месяцы ослом , вовсе не хотелось выставлять себя таковым перед собственным начальством. Его отъезд из Вены и последующий арест Яндричей позволял автоматически захлопнуть эту невыигрышную страницу истории российской разведки, а Занкевичу, как будет рассказано, и без того хватало собственных грехов, которые он должен был скрывать от своего же начальства.

Так что тут все сходится.

Укажем теперь и обещанное нами выше расхождение австрийских и российских данных относительно сведений, представленных Яндричами: информация о новейшем австрийском осадном орудии не перечисляется в списке того, что сохранилось в российских архивах из донесений Яндричей[nnnnnnnnnnnnnnnnnnn] .

Возможно, что эти сведения дезавуировал Занкевич, прибыв в Петербург. А может быть, он даже и не передал их из Вены – основания для такого решения, на наш взгляд, у Занкевича имелись с избытком!

И вот теперь-то мы сможем разъяснить, почему Ронге фактически скрывал даты отбытия Занкевича из Вены и даты ареста Яндричей, а затем и то, что же однозначно следует из сокрытия этих дат.

Занкевич выехал из Вены почти наверняка в апреле 1913, вероятно – в самом начале месяца. Датой же завершения его службы в Вене считается 8 июля 1913 года[ooooooooooooooooooo] . Эта последняя, очевидно, не имеет прямого отношения к дате его отъезда из Вены – просто до июля в Петербурге решали, имеет ли смысл Занкевичу возвращаться в Вену.

Сам факт таких раздумий свидетельствует о том, что австрийцы не требовали официально убытия Занкевича, как они поступили ранее с Марченко.

Ронге и не пишет о том, что они этого потребовали: просто какие-то неприятные подробности, связанные с Занкевичем, обсуждались с Берхтольдом, от чего последний, по словам Ронге, и превратился в соляной столб . Но никаких официальных решений тогда принято не было – или Ронге не сообщает о них.

Теперь вернемся к началу истории с Яндричами.

Вначале Яндричи наверняка действовали на свой страх и риск – и либо вскоре попались Ронге и его коллегам (на переписке с Петербургом или поездке туда Александра, на установленных связях с Занкевичем, на попытке стянуть учебник из Академии Генштаба или на чем-либо ином), либо так и не попались до марта 1913 года – до самого или почти до самого отъезда Занкевича.

Можно предположить и радикально иной разворот событий.

До отъезда в Петербург вся деятельность Александра Яндрича сводилась все-таки исключительно к мелким шалостям – по крайней мере в его собственных глазах, хотя он и поплатился за все эти шалости изгнанием из армии. Поступившее же предложение из Петербурга тянуло уже не на шалость, а на государственную измену. Поэтому, получив первые 200 крон из Петербурга, Александр решил затаиться.

Но следующие 600 крон оттуда же заставили его принять кардинальное решение – и наивыгоднейший для него вариант сводился к покаянию перед австрийскими военными властями, пока еще не произошло чего-то непоправимого.

Тогда уже сама поездка в Петербург была санкционирована австрийской контрразведкой. Идея возведения старшего брата в полковники также могла исходить оттуда – поэтому и возникло позднее невразумительное замалчивание австрийскими мемуаристами соответствующих подробностей о Чедомиле.

И дальнейшая шпионская карьера Яндричей продвигалась уже под руководством Ронге, и отчетные по существу записи братьев об информации, переданной русским, вовсе не были глупостью, а сохранялись как раз из осторожности и во избежание возможных недоразумений с австрийцами же.

Ронге и готовил братьев для проведения решающей операции – передачи русским какой-то важнейшей дезинформации; вернитесь еще раз к рассуждениям на эту тему Леопольда Треппера.

Мы прямо называем Максимилиана Ронге руководителем этой комбинации, потому что она носит типичные черты, присущие «почерку» Ронге. Еще раньше он пытался осуществить аналогичную операцию, о ходе которой, слава Богу, несколько лет назад было издано описание, несколько отличное от представленного самим Ронге.

С подачи Ронге некий чешский музыкант, приехавший в Киев, изображал из себя человека, находящегося в тесной дружбе с одним из ведущих офицеров Австро-Венгерского Генерального штаба, имеющим якобы к тому же множество денежных долгов. Русские немедленно клюнули на эту приманку: русский разведчик, назвавшийся «полковником Маринско» (современный австрийский источник сообщает, что под этим именем скрывался полковник Галкин[ppppppppppppppppppp] , руководивший в то время разведывательной деятельностью в Киевском военном округе[qqqqqqqqqqqqqqqqqqq] ) вышел на контакты с музыкантом, а затем и нелегально приехал в Прагу – познакомиться с указанным австрийским генштабистом. В качестве такового Ронге и направил на встречу своего сотрудника, которого охарактеризовал: «Подполковник Милан Ульманский, выдававший себя за майора /.../ »[rrrrrrrrrrrrrrrrrrr] . Зачем подполковнику выдавать себя за майора – это прояснится из дальнейшего. Однако встреча Ульманского с «полковником Маринско» оказалась первой и последней – русские больше не вышли на связь с этой подставкой .

Ронге оправдывал свою неудачу следующим заявлением: «Лишь позднее выяснилось, почему порвалась быстро и внезапно столь много обещавшая связь фальшивого майора генштаба с полковником. Мы имели у себя в разведывательном бюро предателя, раскрывшего русским нашу затею »[sssssssssssssssssss] – прямой намек на Редля.

Однако современный источник указывает, что Милан Ульманский был вовсе не подполковником (как наврал Ронге) и не майором, а всего лишь старшим лейтенантом[ttttttttttttttttttt] . Поэтому понятно, что произошло: опытный Галкин без труда распознал в молодом офицере мнимого генштабиста. То же самое, очевидно, произошло и при указанной встрече Занкевича с Чедомилом Яндричем.

Максимилиану Ронге была просто не по плечу организация таких операций. Очевидно, он сам старался взять на себя и выбор, и подготовку кандидатов в мнимые генштабисты, в то время как с этим должны были лучше справляться его старшие товарищи – Урбанский и Редль.

Вот и проваливались операции, затеянные Ронге.

А ведь на них очень рассчитывало его начальство!

Летом 1912 года еще не могло быть ясным, какой именно должна была стать важнейшая дезинформация, направляемая к русским, но вот к новому 1913 году кем-то (позднее мы вполне четко обозначим это лицо) было решено, что ею и должен быть план развертывания Австро-Венгерской армии.

Однако Яндричи повели себя при этом неадекватно сложившейся ситуации, но вполне адекватно своему мелочному менталитету: забеспокоились о собственном кошельке, завибрировали – и по существу провалили всю спланированную операцию.

Занкевич, проявивший, наконец, разумную предосторожность, вовремя понял и это, и все остальное.

Ронге, проигравший всю свою игру на данном участке, и должен был поэтому обеспокоиться сокрытием упомянутых дат.

Вот это и есть ключевой момент для анализа: если Яндричей сначала арестовали, а затем Занкевич уехал, то никакой провокации со стороны австрийцев не было и не предполагалось, а просто неудачливые шпионы Яндричи засыпались на своей противозаконной деятельности.

Если же сначала уехал Занкевич, то тогда передача плана точно планировалась контрразведчиками: Занкевич уехал, провокация очевидно сорвалась, а Яндричей в отместку арестовали и осудили – их прежние мелкие грехи допускали такое решение.

Расправа над Яндричами и была, с другой стороны, достойным и разумным завершением легенды , сочиненной для русских.

При этом также решалась двойственная задача: с одной, опять же, стороны, австрийцы скрывали свою неудачу – провал запланированной большой дезинформации, а с другой – пытались изобразить всю предшествующую информацию, переданную через Яндричей (те же данные об осадном орудии), в качестве вполне достоверной. Но и из этого, как разъяснялось, тоже ничего не получилось.

Вот все это и есть причина того, что Ронге не называет ни дату отъезда Занкевича, ни дату ареста Яндричей, как он это делает во многих иных случаях.

Это и завершает наш анализ: в конце концов выходит, что Яндричи действовали по принуждению и под руководством Ронге, но из этого ничего не получилось, потому что Занкевич уехал.

Раскрывать же даты происшедших событий Ронге оказалось совершенно невозможным! Но и их сокрытием он выдал себя!

Мало того, Ронге пошел и на последующую фальсификацию: чтобы окончательно затушевать всякую связь разоблачения Редля, старт которому был дан перехватом самого первого письма (с русскими рублями и отсутствием сопроводительного послания), и отъездом Занкевича из Вены Ронге и пошел на сознательное введение фантастики, искажающей последовательность реальных событий, отнеся появление этого письма ко времени, заведомо предшествующему всем прочим коллизиям с участием Занкевича и Яндричей.

Вот у Ронге, повторяем, и получилось: «В начале апреля 1913 г. в Берлин было возвращено из Вены письмо, адресованное „до востребования“. В Берлине оно было вскрыто. В письме оказалось 6 000 крон и два известных шпионских адреса, один – в Париже, другой – в Женеве ( Rue de Prince , 11, M -r Larquer ).

Майор Николаи, начальник разведывательного отдела германского генштаба, получив это письмо, указывавшее на крупное шпионское дело, переслал его нам, так как шпиона следовало, вероятно, искать в Австрии. Мы горячо принялись за это ».

А подпевавшие ему последователи, включая Роуэна, пошли еще дальше: «2 марта 1913 года в „черном кабинете“ [uuuuuuuuuuuuuuuuuuu] [в Вене] были вскрыты два письма » – и т.д.

Но все же почему Занкевич уехал, если ему ничего не угрожало?

Ведь избежать провокации, если он ее опасался, можно было элементарно просто: порвать с Яндричами – и все! Чего же ему, защищенному дипломатическим иммунитетом, было еще бояться?

А вот происшедшее самовольное оставление поста военного атташе – не такой уж маленький грех!

Не мы первые задумались над этими вопросами, ответы на которые нам еще предстоит изложить и обосновать.

Сейчас покажем, как с этой же задачей справился один из наших предшественников, уже цитированный Валерий Ярхо.

Начнем с повторения приведенной ранее фразы – и продолжим далее:

«Бежать Зенькевича [vvvvvvvvvvvvvvvvvvv] , руководителя разведывательной сети в Австро-Венгрии, побудил арест австрийской контрразведкой в Будапеште русского резидента Николая Бравуры.

Среди арестованных офицеров особенно выделялись хорваты братья Ядрич [wwwwwwwwwwwwwwwwwww] . Оба сделали блестящую карьеру, старший брат, полковник, служил в австрийском Генеральном штабе, младший был воспитателем кадетского корпуса в Вене, где обучались дети военной элиты. Братья передали в распоряжение агентов русского Разведывательного бюро [xxxxxxxxxxxxxxxxxxx] планы новейших крепостей на австро-русской границе, укрепленных районов Львова и Кракова, всей военной инфраструктуры приграничья.

Полковник Ядрич привлек к работе на русскую разведку сына своего командира, генерала Конрада фон Генцендорфа. Фон Генцендорф-младший ходатайствовал о Ядриче перед отцом, а тот поручал полковнику важные задания, которые полковник образцово выполнял, что весьма способствовало его карьерному росту и одновременно открывало доступ к самым секретным документам, которые он беззастенчиво копировал.

Чины контрразведки, производившие обыск в доме младшего фон Генцендорфа, испытали шок, когда в обнаруженном тайнике помимо секретных бумаг, подготовленных для передачи, нашли и русский паспорт, выписанный на имя хозяина. Там же была найдена и приличная сумма денег: дружбу с разведкой деликатно подогревали материально, и от Ядрича фон Генцендорф-младший получил свыше 150 тысяч крон. /.../

Разоблаченных русских агентов судили военным трибуналом. Старший из братьев Ядрич получил двадцать лет крепости, младший – четыре года. Что стало с Бравурой, доподлинно неизвестно »[yyyyyyyyyyyyyyyyyyy] .

Тут и перевирание фамилий, и превращение лейтенантов в полковники (это, как мы уже объяснили, не должно вменяться в вину лично Ярхо), и небрежное жонглирование ста пятидесятью тясячами крон, откуда-то взявшихся у «Ядрича», и даже сын начальника Генштаба.

Поясним, откуда взялся этот последний.

В конце 1913 или в начале 1914 года за границей очутились два бывших австрийских офицера, сотрудничавших с русской разведкой. Обоих в апреле 1914 года (это, напоминаем, через год после отбытия Занкевича из Вены) направили в Париж к Игнатьеву, о чем последнему сообщили из ГУГШ: «Игнатьеву, для передачи Вам направляются два субъекта, один сотрудничал с нами, другой – с полковником Занкевичем, бывшим военным агентом в Вене... Первый из них, как он сам себя рекомендовал, бывший австрийский офицер Rudolf Poljak ... /.../ Сносился с нами и через Берн, и через Христианию, писал и непосредственно в СПб... Работал с нами с августа прошлого года (1913 г.) /.../

Второй – несомненный бывший австрийский офицер Lionel Lewicky , побочный сын, как думает полковник Занкевич, нынешнего начальника австро-венгерского генерального штаба Конрада... Не особенно ловкий, но усердный и добросовестный работник... »[zzzzzzzzzzzzzzzzzzz]

О первом из них Алексеев сообщает: «В июне 1914 г. Рудольф Поляк был арестован в Австро-Венгрии по обвинению в шпионаже »[aaaaaaaaaaaaaaaaaaaa] .

О судьбе второго из агентов, равно как и о том, был ли он действительно побочным сыном генерала Конрада, нам ничего доподлинно неизвестно . Можно лишь подчеркнуть, что в связи с указанными сведениями (относящимися к апрелю 1914 года) его арест (имел ли он место на самом деле или нет), расписанный Ярхо, никак не мог предшествовать и даже быть близким по времени к отъезду Занкевича из Вены. По стилю конструирования обманов этот побочный сын – типичное детище майора Ронге!..

В итоге же фантазии Ярхо вовсе не объясняют, почему же Занкевич должен был бежать из Вены. Ведь и арестованный Бравура был, повторяем, вовсе не его агентом...

4.3. Агент № 25.

Главнейшим пунктом обвинения, выдвинутым против полковника Редля еще в 1913 году и сохраняющим свою силу по сей день, оказалась его выдача русским предвоенного плана развертывания Австро-Венгерской армии. Ронге, повторяем, так написал об этом: «Самым тяжелым его преступлением была выдача плана нашего развертывания против России в том виде, в каком он существовал в упомянутые годы и какой в общих чертах оставался еще в силе ».

Однако Редль, как мы могли убедиться, был не единственным и, похоже, не первым каналом, по которому по меньшей мере предполагалась передача этих важнейших сведений: уже в январе 1913 года, как было рассказано, из Петербурга пришел ответ на аналогичные предложения братьев Яндричей; сами эти предложения были выдвинуты, следовательно, или в самом начале января 1913, или в самом конце 1912 года.

Затем мы указали на то, что сам Михаил Алексеев сообщил о поступлении этого плана в Петербург совершенно по другому каналу.

Вот и вернемся к этой истории со всеми ее подробностями.

Слово Алексееву:

«Эта история началась в 1903 г., когда генерального штаба капитан Самойло А.А., помощник старшего адъютанта штаба Киевского военного округа, случайно встретил в Киеве товарища детства – генерального штаба полковника Роопа В.Х., временно оставившего пост военного агента в Вене (который он занимал с 1900 г.) для прохождения цензового командования полком в Белой Церкви. Узнав, что Самойло занимается в штабе округа изучением австро-венгерской армии и ведет ее разведку, Рооп предложил передать ему „всех своих знакомых в Вене, которые могут быть очень полезными по доставке нужных сведений“ [bbbbbbbbbbbbbbbbbbbb] . Подобный „жест“ Роопа, который через несколько месяцев должен был вернуться к исполнению своих обязанностей военного агента, был продиктован тем, что его активная деятельность уже попала в поле зрения австрийской контрразведки. /.../ Сам Рооп передал Самойло далеко не всех своих „знакомых“ и после возвращения в Вену успешно добывал в течение двух лет ценную разведывательную информацию, используя негласную агентуру »[cccccccccccccccccccc] .

Странное начало истории, заметим мы сразу: а что было бы, если бы Самойло и Рооп не встретились случайно ? Почему на новую связь был передан именно этот агент, а не другие?

Возможно, что прав Алексеев, который считает, что именно тогда над Роопом нависла конкретная опасность провала. Алексеев ссылается на Ронге, соответствующую цитату из которого мы приводим:

«Официальная Италия, подобно австро-венгерскому министерству иностранных дел, делала вид, что ничего не знает о существовании шпионажа союзника, и дошла до того, что донесла на некоего Умберто Диминича, предложившего итальянскому морскому министерству копии с чертежей австро-венгерских кораблей [dddddddddddddddddddd] . По нашим сведениям, итальянцы этим „товаром“ были уже обеспечены и указанием на Диминича желали вызвать нас на выдачу итальянцев, продававших итальянские секреты.

Диминич был арестован и признался, что он сбыл эти чертежи русскому военному атташе в Вене, полковнику Владимиру Роопу. При судебном разбирательстве была соблюдена такая деликатность, что покупщик чертежей даже не был назван »[eeeeeeeeeeeeeeeeeeee] .

Последняя деликатность и позволила Роопу благополучно вернуться в Вену в 1903 году. Странная, заметим, деликатность . Не объяснялась ли она тем, что австрийцы решили не вспугнуть Роопа, только что заглотившего ценнейшую наживку ?

Самойло, во всяком случае, проявил здоровое любопытство и бодрую инициативу – и попытался немедленно познакомиться с таинственным агентом, но из этого ничего не получилось:

«„Рооп сомневался, что основной его знакомый (некто «Р»), – вспоминает Самойло, – ...согласится повидаться со мной лично, но был уверен, что он поручит это дело надежному лицу“ [ffffffffffffffffffff] . 23 октября (5 ноября) 1903 г. /.../ Самойло А.А. /.../ выехал в секретную командировку в Австро-Венгрию, где пробыл до 11 (24) ноября этого же года. Все произошло так, как и предсказал Рооп – офицер австро-венгерского Генерального штаба от личного контакта отказался, все условия его сотрудничества с разведкой были оговорены при встрече с посредником »[gggggggggggggggggggg] .

Очевидно, однако, что и Рооп не отказался в последующие два года от контактов с этим таинственным источником: чем, как не этим, объясняются упоминавшиеся ценнейшие сведения Роопа, вывезенные им в Петербург в июне 1905 года при окончательном покидании Вены?

Рооп весьма дорожил этим своим достижением, а потому и после 1905 года на связи с агентом оставался все тот же Самойло, лично которому и осторожности которого безоговорочно доверял Рооп.

Александр Александрович Самойло (1869-1963), дослужившийся позднее до званий царского генерал-майора и советского генерал-лейтенанта, вполне, во всяком случае, оправдал ожидания Роопа: его сдержанность и осторожность оказались в итоге фантастическими и позволили ему избежать и эмиграции из России, и расправ над российскими профессиональными военными и разведчиками, не утихавших с 1917 года и резко обострившихся в 1937-1938 годах.

В декабре 1917 – феврале 1918 генерал-майор Самойло состоял военным экспертом в российской делегации на Брестских мирных переговорах. Непосредственное знакомство с тогдашними большевистскими шишками – Л.Д. Троцким, Л.Б. Каменевым, Г.Я. Сокольниковым – позволило тогда ему взлететь на заоблачные высоты: в Гражданскую войну Самойло командовал в Красной Армии фронтами, но не вышел в патентованные «герои гражданской войны».

Позднее он и вовсе предпочел уйти в тень , обратившись в средне-крупного военного чиновника-бюрократа, в эдакого мудрого птицу-филина , никому особенно не мешавшего и никого не раздражавшего. Попадало от него лишь мелким пташкам .

В тот день, когда писались эти строки, автор получил свежий номер газеты, в которой рассказывалось, как трижды Герой Советского Союза, самый результативный советский летчик-истребитель, майор И.Н. Кожедуб едва не вылетел в 1948 году с третьего курса Военно-воздушной академии, сдавая экзамен по «военной администрации» неистребимому генерал-лейтенанту А.А. Самойло[hhhhhhhhhhhhhhhhhhhh] .

И что бы мы с вами делали без мемуаров этого генерала?..

К странностям же поведения Роопа мы еще вернемся.

Марченко, во всяком случае, сменивший, напоминаем, Роопа в Вене, никаких контактов с «венским» агентом последнего так и не получил.

«Только в течение 1908 г. штабом Киевского военного округа от „венского агента“, который в последующем проходил под номером 25, были приобретены следующие документы и сведения: новые данные о мобилизации австрийских укрепленных пунктов; некоторые подробные сведения об устройстве вооруженных сил Австро-Венгрии; сведения о прикомандированном к штабу Варшавского военного округа П. Григорьеве, предложившим в Вену и Берлин свои услуги в качестве шпиона; полное боевое расписание австрийской армии на случай войны с Россией, издания 1907 г., ряд сведений о современных политических событиях на Балканском полуострове и мобилизации по этому случаю австрийских корпусов »[iiiiiiiiiiiiiiiiiiii] – последнее происходило, напоминаем, зимой-весной 1908 года – в самый разгар упоминавшегося Боснийского кризиса.

Штаб округа жаловался тогда в Генеральный штаб на недостачу денег: «Кроме того, тем же венским агентом предлагались, но за недостатком средств были отклонены: сведения о контингенте, который обязана выставить Италия в случае войны Тройственного союза; о почтовых, телеграфных и телефонных сообщениях в военное время; секретный шифр Австро-Венгрии, принятый в ее дипломатических сношениях »[jjjjjjjjjjjjjjjjjjjj] .

Ко всем этим подробностям нам еще предстоит возвращаться.

В дальнейшем сотрудничество не ослабевало: «Содержание этого ценнейшего агента-источника состояло в выплате ему, разумеется через посредника, „солидных разовых вознаграждений (до 10 тясяч рублей) [kkkkkkkkkkkkkkkkkkkk] “. Инициатива в добывании документов, содержащих разведывательную информацию, практически была в руках у этого агента. Будучи офицером Генерального штаба, он прекрасно представлял [себе] круг интересов военной разведки России, хотя до его сведения доводилось, что в первую очередь желала бы приобрести последняя. Исходя из высказанных пожеланий, своих возможностей и складывающейся вокруг него обстановки, негласный агент сам определял, что и когда – „от времени до времени“ – он предложит русской разведке.

В 1910-1911 годах этот агент передается на руководство ГУГШ »[llllllllllllllllllll] – последнее было связано с тем, что из Киевского военного округа в ГУГШ был переведен и Самойло, который «с 1910 г. являлся делопроизводителем австро-венгерского делопроизводства Отдела генерал-квартирмейстера ГУГШ »[mmmmmmmmmmmmmmmmmmmm] .

В Киеве пост Самойло унаследовал упоминавшийся выше Галкин.

«В 1911 году от негласного агента, которому был присвоен порядковый номер 25, каких-либо разведывательных материалов не поступало. В 1912 г. № 25 вновь напомнил о себе. В течение этого года и первых четырех месяцев следующего от него было получено 23 секретных документа »[nnnnnnnnnnnnnnnnnnnn] – и притом каких!

Алексеев излагает информацию об этих поступлениях, цитируя притом подлинную документацию российской военной разведки того времени: «„Справочная книжка с полным составом по военному времени вооруженных сил [Австро-Венгерской] монархии“ объемом в 150 страниц была получена в январе 1913 г. от негласного агента № 25 „в виде 75 фотографий, размером 9х12 см., причем на каждой из них снято на [oooooooooooooooooooo] две страницы подлинника“. »[pppppppppppppppppppp]

Кроме этого, от Агента № 25 «в течение 1912 и первой половины 1913 г. [qqqqqqqqqqqqqqqqqqqq] был добыт целый ряд секретных документов [,] в том числе [:] боевое расписание австро-венгерской армии „для войны с Балканами, мобилизация укрепленных пунктов; инструкция об этапной службе [rrrrrrrrrrrrrrrrrrrr] ; положение об охране железных дорог при мобилизации; новые штаты военного времени; некоторые исключительные мероприятия на случай войны; сведения о минировании важнейших технических сооружений в Галиции“.

Трудно переоценить важность поступивших документальных материалов. Кроме того, от № 25 были получены „общие сведения военно-политического характера“, которые „вообще, являлись несколько запоздавшими, но важными в том отношении, что своей компетентностью подтверждали уже имевшиеся данные“. »[ssssssssssssssssssss]

А вот, наконец, и главный шедевр , подлинный венец всей деятельности Агента № 25: «В 1913 г. от агента номер 25 были получено [tttttttttttttttttttt] „Боевое расписание Австро-Венгерской армии“ на случай войны с Россией, вошедшее в силу с 1 марта с.г. »[uuuuuuuuuuuuuuuuuuuu] – это и есть тот самый план развертывания , причем совсем не в том виде, в каком он существовал в упомянутые годы и какой в общих чертах оставался еще в силе , как это сформулировал Ронге, а в самом наипоследнем варианте!

1 марта 1913 года план утвердили в Вене – и тут же он оказался на столе в Генеральном штабе Российской армии: ведь вся завершающая деятельность Агента № 25 ограничилась, повторяем, лишь первыми четырьмя месяцами 1913 года. Такая оперативность разведки не снилась и в самом счастливом сне даже самому товарищу Сталину!..

И вот весь этот поток бесценнейшей разведывательной информации внезапно иссяк с разоблачением и гибелью полковника Редля!

Снова слово Михаилу Алексееву:

«В конце мая 1913 г. в Вене покончил жизнь самоубийством полковник /.../ Альфред Редль. /.../ Казалось бы, все сходилось на том, что Редль и является тем самым „неизвестным агентом“ № 25. В определенной растерянности пребывал и сам Самойло, тем более, что после получения вышеперечисленных документов, новых предложений больше не поступало. „Дело Редля, – докладывал он в феврале 1914 г., подводя итог деятельности агента № 25, – указывает, что этим агентом и был Редль...“ „Однако это отрицает генерал Рооп, – здесь же, в этой фразе, оговаривается Самойло, – которым агент первоначально и был завербован“. Итак, Рооп, единственный из русских разведчиков, знавший, кто из офицеров Генерального штаба Австро-Венгрии скрывался под № 25, отверг какую-либо причастность Редля к сотрудничеству с военной разведкой России.

Кроме того, проведенный анализ показывает, что среди документов, передаваемых агентом № 25, нет ни одного материала, относящегося к деятельности 8 (пражского) корпуса, в котором с 1909 г. [vvvvvvvvvvvvvvvvvvvv] полковник Редль занимал должность начальника штаба, что также ставит под сомнение утверждение о его работе на русскую разведку.

Перед началом Первой мировой войны Самойло предпринял усилия для прояснения ситуации. Он, по его словам, „попытался связаться по обычному адресу с Веной, получил ответ, был вызван на свидание в Берн, ездил на это свидание и даже достал последние интересовавшие нас сведения“. Но вот кто был этим „комиссионером“ Самойло так и не удалось выяснить. Последний отказался назвать себя, объявив, что это последнее свидание [wwwwwwwwwwwwwwwwwwww] . Таким образом, информация от негласного агента в Вене была получена год спустя после смерти Редля »[xxxxxxxxxxxxxxxxxxxx] .

Вот так-то!

Здесь нам пора перевести дух и призадуматься об описанных волшебных качествах Агента № 25.

Генерал Мильштейн читал те же документы российской военной разведки, что упоминались и Алексеевым – совпадение деталей несомненно свидетельствует об этом. Заключительное сообщение Мильштейна, которое мы частично цитировали, говорит о том же: «По некоторым данным, план стратегического развертывания австро-венгерской армии был продан Редлем русской разведке в 1912 году за 50.000 крон. Одновременно данные по этому плану были получены от другого русского агента полковника Яндржека, работавшего в мобилизационном отделе австрийского генерального штаба »[yyyyyyyyyyyyyyyyyyyy] .

Мильштейн, следовательно, читал и документ о готовности ГУГШ заплатить Яндричу указанную сумму, и какие-то документы, подтверждающие получение русскими вожделенного плана от Агента № 25.

Чего не читал Мильштейн – так это мемуаров генерала Самойло, ставящих безоговорочный крест на тождественности Редля и Агента № 25. Поэтому у Мильштейна Редль превращается в эдакое подобие Штирлица : «Не было, пожалуй, ни одного секрета, интересующего Россию, к которому бы не имел доступа Редль » – это мы уже цитировали.

И этого же Штирлица , согласно тому же Мильштейну, оказалось легко поймать на футлярчике от ножичка !

Интересно, попадались ли самому Мильштейну такие Штирлицы во времена его практической деятельности в разведке?

Справедливости ради отметим, что Мильштейну приходилось встречаться с разнообразными чудесами: под его собственной эгидой (или под эгидой его коллег в ГРУ) в годы Второй Мировой войны в Швейцарии работала разведывательная группа венгерского еврея, коммуниста Шандора Радо (1899-1981), поставлявшая важнейшие сведения, источник которых по сей день не известен[zzzzzzzzzzzzzzzzzzzz] .

«Основным источником информации для группы Радо был немецкий эмигрант Рудольф Рёсслер, работавший под кличкой Люци. Он располагал в Германии сетью агентуры, будто бы имевшей доступ к документам главного командования вермахта, сухопутной армии и люфтваффе. /.../ Кто были эти люди, как сложилась и действовала их антинацистская организация, каким путем сведения из Берлина попадали к Рёсслеру – на эти вопросы и поныне нет ясного ответа »[aaaaaaaaaaaaaaaaaaaaa] .

В качестве награды за эту деятельность Радо отсидел, как и Треппер, после войны около десяти лет в советских концлагерях, затем вернулся в Венгрию (оставаясь коммунистом, едва избежал расправы во время Венгерской революции 1956 года), а позднее (в 1972 году) был удостоен советского ордена Отечественной войны I степени...

Наиболее экстравагантное предположение заключается в том, что за организацией Рёсслера стоял заместитель Гитлера по партии Мартин Борман[bbbbbbbbbbbbbbbbbbbbb] .

Впрочем, возможно, что главным советским шпионом был не Борман, а шеф Гестапо Генрих Мюллер[ccccccccccccccccccccc] !..

Что там происходило на самом деле – это пока выходит за темы данной нашей книги.

Однако можно не сомневаться в том, что чем-либо удивить Мильштейна после Второй Мировой войны было уже невозможно!..

Михаил Алексеев читал те же документы, что и Мильштейн, но сверх того и многое другое[ddddddddddddddddddddd] . Поэтому его выводы радикально расходятся с историей, рассказанной Мильштейном.

Вот версия Алексеева: «В начале 1913 г. в Вену поступили сведения о том, что Россия негласным агентурным путем получает ценную документальную информацию, касающуюся вооруженных сил Австро-Венгрии. „Утечка“ подобных сведений из России могла произойти через австрийскую или германскую негласную агентуру и явиться следствием предательства в определенном, хотя и ограниченном круге лиц как в военном министерстве России, так и в штабах военных округов, имевших доступ к разрабатываемым российским Генеральным штабом документам. Среди последних были и такие, в которых делались ссылки „на подлинные австрийские документы“. Таким образом, по тем или иным причинам в Вене стало известно о предательстве в собственном стане, причем на самом высоком уровне. Нельзя исключить, что эта информация дошла до наследника престола Франца-Фердинанда »[eeeeeeeeeeeeeeeeeeeee] – прервем тут Алексеева: все это его заявление от начала и до конца не подтверждается никакой информацией, представленной им самим или кем-либо еще.

Некоторая аналогия возникает при знакомстве с другим фрагментом книги Алексеева: «Весной 1914 г. фельдфебель, чертежник германского главного инженерного управления, предложил Базарову [fffffffffffffffffffff] купить у него планы восточных крепостей Германии. Фельдфебель недавно женился и нуждался в деньгах. Так был куплен план крепости Пихлау и крепости Летцен. Базаров вел переговоры о приобретении еще ряда отдельных секретных документов. И здесь произошел провал. По утверждению Николаи, „в апреле 1914 г. контрразведка из Петербурга сообщила о том, что Генеральный штаб ведет там переговоры о покупке планов германских восточных крепостей. По более точным данным предательство должно было исходить из одного центрального учреждения в Берлине, в течение 24 часов виновный был найден в лице одного старшего писаря. Он сознался в том, что совершил предательство по предложению русского военного агента...“ [ggggggggggggggggggggg]

По другой версии, чертежник после одного из свиданий с Базаровым встретил своего сослуживца и, разговорившись с ним, раскрыл свою связь с русским военным агентом. Тот предложил работать совместно, а потом выдал своего знакомого властям [hhhhhhhhhhhhhhhhhhhhh] . Одна версия, впрочем, не исключает другую »[iiiiiiiiiiiiiiiiiiiii] .

Но аналогия тут может привидиться лишь чисто поверхностная: Австро-Венгрия – не Германия, 1913 год – не 1914-й, а Агент № 25 – не берлинский чертежник!

Однако Рооп, напоминаем, опасался именно такой возможности провала своего «венского» агента!..

Так что ход рассуждений Алексеева не является совсем уж чистейшей фантастикой.

Высказав наши предупреждения, возвращаемся к прерванному тексту Алексеева: «В складывающейся обстановке австрийцам необходимо было срочно пресечь деятельность тайного агента, работавшего на русских. Ответственность за эту операцию была возложена на руководство разведывательной службы Австро-Венгрии – Августа Урбанского /.../ и Макса Ронге /.../.

Однако скоропалительные поиски шпиона не дали желательных результатов. Оставалось либо признать свое бессилие (что означало, если не отставку, то „перевод“ по службе), либо найти „запятнанного“ офицера и взвалить на него обвинение в шпионаже. И такой кандидат был найден.

Чем располагали австрийские разведчики? Только вскрытым фактом противоестественных наклонностей Редля. Все остальное необходимо было фальсифицировать. /.../ После создания „улик“ оставалось только подтолкнуть Редля к самоубийству (или убить его?), используя психологическое давление, угрозы разоблачить „преступную страсть“, не доводя дело до суда. В данном случае грань между самоубийством и убийством довольно размыта. Ибо то, что случилось с Редлем, можно рассматривать как убийство, „загримированное“ под самоубийство, и как самоубийство, впопыхах подготовленное австрийской разведкой. /.../

Редль ушел из жизни, сохранив за собою на многие десятки лет скандальную известность „русского шпиона“. Но, убрав ими же сотворенного „агента“, Ронге, Урбанский и Николаи не смогли лишить Россию подлинных источников разведывательных сведений. Сохранившаяся в Вене агентура продолжала добывать информацию. Русская военная разведка одержала верх в тайной войне »[jjjjjjjjjjjjjjjjjjjjj] .

Не правда ли, здорово звучит? Особенно это: русская военная разведка одержала верх в тайной войне !

Ну и в чем же логика рассказанной побасенки?

Предположения о невинности Редля как изменника и шпиона, о подтасовке улик против него и об убийстве весьма близки к истине и выглядят достаточно убедительно.

Не слишком понятным остается поведение истинного Агента № 25, практически прекратившего свою деятельность сразу после разоблачения и гибели Редля.

Может быть, он испугался аналогичной участи? Вполне возможно – и последняя встреча «посредника» или самого агента с Самойло в 1914 году полностью соответствует такому предположению.

Но в чем же тогда победа русской военной разведки в тайной войне ?

Был один-единственный ценный российский агент, № 25, а потом перестал быть таковым, прекратив свою деятельность.

В чем же, повторяем, победа ? В том, что он сохранил свою жизнь? А сохранил ли?

Высказанная Алексеевым версия оставляет в стороне вопрос о том, кем же был Агент № 25, каковы были его мотивы, в чем состоял смысл всей его игры, продолжавшейся целых десять лет, и каковы на самом деле истинные итоги этой «игры», в которой Альфред Редль лишился жизни и которая, в зависимости от истолкования ее смысла и результатов, лишила жизней то или иное множество людей, убитых на последовавшей войне в качестве жертв этой разведывательной акции, успешной для кого-то.

На эти вопросы нам придется отвечать без подсказки, предложенной Алексеевым.

В 1931 году Урбанский категорически возражал против того, что в свое время Редль имел возможность продать русским план развертывания Австро-Венгерской армии. Аргументы Урбанского представляются логичными и весомыми.

Он рассказывает, что само составление такого плана производится в рамках деятельности Оперативного отдела Генштаба, причем почти все офицеры-разработчики участвуют в работе не по плану целиком, а по отдельным его частям. В разработке таких частей участвуют и другие отделы Генштаба – транспортный, разведывательный (Эвиденцбюро) и прочие органы, которым отдается исходная информация из Оперативного отдела и от которых назад получаются готовые разработки, относящиеся только к профилю деятельности именно этих подразделений. Главные идеи разрабатываемого плана находятся в проработке у чрезвычайно ограниченного круга лиц[kkkkkkkkkkkkkkkkkkkkk] .

Добавим от себя, что к этому ограниченному кругу не должен был относиться ни начальник Эвиденцбюро, ни Редль, не достигший даже и такого служебного уровня.

Что же касается готового плана, то он тем более находился в распоряжении всего нескольких человек, которые могли продолжать работать над ним, а при необходимости и переснимать его в шпионских целях. К числу таких доверенных лиц тем более не мог принадлежать Редль.

Урбанский высказал сожаление о том, что, несмотря на все принимаемые меры секретности, благодаря предательствам все же постоянно происходит утечка информации, собранной в таких документах[lllllllllllllllllllll] .

Но при таких утечках возникает не только польза, но и вред для противника, поскольку план оперативного развертывания не есть что-то навсегда застывшее, а постоянно подвергается исправлениям и изменениям.

Вот здесь-то Урбанский и написал о той негативной роли, которую сыграл российский план развертывания, добытый австрийцами, напоминаем, еще в 1909 году: зло, нанесенное им, заключалось не столько в искажении определенных его составляющих, по-другому реализовавшихся на практике, сколь в той излишней самоуверенности, какой прониклись австрийские генштабисты в результате веры в свои знания планов противника. Хотя сами же эти генштабисты, подчеркивает Урбанский, прекрасно понимали, насколько их собственные планы были подвержены переменам[mmmmmmmmmmmmmmmmmmmmm] .

Помимо Генерального штаба планы развертывания должны были находиться и в нижестоящих инстанциях. Исходя из общепринятых принципов секретности, нетрудно заключить, что наличие частных планов на этих нижних этажах общеармейской иерархии не могло создавать дополнительные угрозы утечки общей информации.

Армии, группы армий и фронты создавались в Австро-Венгрии уже после начала Первой Мировой войны. До начала войны крупнейшими постоянными воинскими объединениями были корпуса. Ни один штаб корпуса, разумеется, не мог обладать экземпляром общего плана развертывания; корпусов касались лишь их собственные планы, предписанные им на случай приближения военных действий, а также минимально необходимые сведения о соседних корпусах, взаимодействие с которыми предполагалось по общему плану.

Редль, заметим мы, мог, конечно, с осени 1912 по весну 1913 скопировать для кого-нибудь (для русских или сербов) планы своего 8-го корпуса, начальником штаба которого он оказался. Но как раз получение этих-то сведений и не подтверждается архивами российской военной разведки!

Что же касается общих планов, то они, благодаря принятой системе хранения, просто не были доступны Редлю[nnnnnnnnnnnnnnnnnnnnn] – и в этом приходится согласиться с Урбанским!

Тем более они были недоступны ни Чедомилу Яндричу, ни тому мнимому майору, которого пытался изображать Милан Ульманский.

От себя выскажем чисто абстрактное соображение, что выкрасть (хотя бы на время фотосъемки) такой план было бы все-таки легче не Редлю или кому-либо другому из посторонних офицеров, а какому-нибудь писарю из Оперативного отдела Генштаба!

Причем, как подчеркивает Урбанский, даже и единого общего плана у Австро-Венгрии не было и не могло быть в принципе: воевать предполагалось на различных направлениях – против России, против Сербии и Черногории, против Италии (или вместе с ней), против Турции (или вместе с ней) – то же и с участием Румынии на собственной стороне или на противоположной и т.д. На все такие случаи разрабатывались собственные планы. При необходимости войны одновременно на два или на три фронта предусматривались компромиссные варианты[ooooooooooooooooooooo] .

Число последних, заметим мы, исходя из математических принципов комбинаторики, уже получается таким, что просто невозможно отработать все возможные варианты общего плана (всех возможных комбинаций, например, из четырех вариантов по одному, двум или трем – в сумме 16 штук). На практике же такие комбинации возникают в динамически развивающейся политической реальности – и далеко не сразу понятно, в какую окончательную комбинацию выльются решения, самостоятельно принимаемые различными сторонами; так оно и получилось в июле-сентябре 1914 года.

На основании этих соображений Урбанский и отверг одно из главнейших обвинений, выдвинутых против Редля: он-де выдал план наступления против Сербии, что и позволило сербским военачальникам успешно отразить его осенью 1914 года, зная все его детали. На самом деле, разъясняет Урбанский, срыв разгрома Сербии произошел из-за неправильного анализа австрийцами политической ситуации.

Почти до самого конца июля 1914 года австрийцы исходили из того, что воевать предстоит лишь против одной Сербии – соответствующий план развертывания и был своевременно приведен в действие. Развертывание против Сербии уже вовсю происходило, когда вдруг выяснилось, что предстоит воевать и против России. План развертывания против Сербии пришлось менять на ходу, перебрасывая часть войск против России и меняя маршруты перевозки войск с южного направления на восточное и северо-восточное – это создало колоссальные трудности для железнодорожного транспорта.

По российским данным, австрийцам пришлось при этом изменить в июле 1914 года 84 маршрута воинских эшелонов[ppppppppppppppppppppp] .

В результате осенью 1914 года реализовалась комбинация, крайне неприятная для Австро-Венгрии: удар по Сербии производился недостаточными силами, а опоздание сосредоточения войск против русских привело к поражениям австрийцев и на этом театре военных действий[qqqqqqqqqqqqqqqqqqqqq] .

Урбанский высказывает свои доводы жестко и категорически: колоссальные жертвы среди австрийцев, продемонстрированные в игровом фильме о Редле (снятом, напоминаем, в 1925 году), не имеют никакого отношения к утечке предвоенных планов. Приписывание же Редлю выдачи противнику австрийских шпионов за границей, считает Урбанский, тем более является фантазией, вообще ни на чем не основанной.

И вся роль Редля, как подвел итоги Урбанский, оказалась раздутой и преувеличенной[rrrrrrrrrrrrrrrrrrrrr] .

С мнением Урбанского совпадает и мнение Конрада о том, что Редль не мог нанести Австро-Венгрии существенного ущерба[sssssssssssssssssssss] .

А вот Максимилиан Ронге в 1930 году так расценил вопрос о том, кто кого победил в тайной войне в 1913 году (хотя Ронге при этом чисто врет в отношении Редля): «Редль, несомненно принес вред. Однако представление, возникшее у многих, что он является могильщиком монархии, преувеличено. Самое большое предательство – выдача плана развертывания против России – не принесло русским пользы, а наоборот, ввело их в заблуждение.

Нечего было и думать об изменении плана развертывания, ибо развертывание тесно связано с целым рядом факторов. Русские хорошо знали это и вполне положились на данные Редля. Но когда подошли вплотную к войне и когда выяснилось, что нечего рассчитывать на Румынию [ttttttttttttttttttttt] , на которую прежде рассчитывали, то было обнаружено, что при сосредоточении наших войск правый фланг северной армии был слишком открыт и потому начальник генштаба решил отодвинуть сосредоточение за р [еки] Сан и Днестр. Русские ничего об этом не знали. Им неизвестны были даже некоторые изменения, внесенные после 1911 г., как об этом впоследствии сообщил ген [ерал Ю.Н.] Данилов [uuuuuuuuuuuuuuuuuuuuu] в своих мемуарах. Они считали, что 3-й [vvvvvvvvvvvvvvvvvvvvv] корпус, начальником штаба которого был Редль, войдет в состав 3-й армии в Галиции, тогда как в действительности он был направлен против Сербии. Это подтверждает тот факт, что Редль не имел ни соучастников, ни последователей. Он был единственным доверенным лицом России »[wwwwwwwwwwwwwwwwwwwww] .

Итак, Российский Генштаб действовал исходя из плана, добытого разведкой, только, конечно, не от полковника Редля, который не был единственным доверенным лицом России , поскольку вообще не был доверенным лицом России (в этом Алексеев, конечно, прав!), а от агента № 25 !

А вот австрийский начальник генштаба (тот же Конрад!) действовал, исходя из некоторого иного плана, так и оставшегося неизвестным русским, пока дело не дошло до практического столкновения сторон.

Об этом писал и генерал Мильштейн: «После разоблачения Редля австрийский генеральный штаб внес изменения в план стратегического развертывания и, в частности, полосу стратегического развертывания отнес на 100-200 км к западу по сравнению с прежним планом. Однако цар­ским [xxxxxxxxxxxxxxxxxxxxx] генеральный штаб не учитывал, что в план могут быть внесены серьезные изменения и все свои расчеты строил на основе данных старого плана. Начальник оперативного управления царской ставки генерал Данилов в своих воспоминаниях о первой мировой войне писал: „Развертывание австрийцев в действительности про­изошло западнее, чем мы ожидали“ »[yyyyyyyyyyyyyyyyyyyyy] – и приводит ссылку на соответствующий источник[zzzzzzzzzzzzzzzzzzzzz] .

Примерно то же мнение высказал, подводя итоги, и Петё, в свою очередь имевший в виду не Агента № 25, о котором Петё ничего не читал, а именно Редля, якобы выдавшего этот план русским: «неожиданно для противника в момент начала войны австрийские армии оказались на 100-200 км западнее ранее предполагаемых позиций. Из-за этого российскому командованию удалось в достаточной мере уяснить обстановку на фронте только к середине августа, а в начале войны – потерпеть два неприятных поражения в битвах под Красником и под Комаровом. Российские генштабисты уже после войны сделали такой анализ: „Слепо доверившись купленному у полковника Редля плану стратегического развертывания австрийской армии, императорский Генеральный штаб полностью просчитался. Обладая богатым информационным материалом о совещаниях австрийского Генштаба под руководством его начальника Конрада фон Хётцендорфа, в российском штабе считали, что располагают сведениями, в полной мере достаточными для достижения стратегического успеха“. Но „основные силы австрийцев избежали удара“. В конечном счете, сведения Редля „принесли больше вреда, чем пользы“. (По иронии судьбы этот успех [чей?] стал известен лишь задолго после войны благодаря публикациям научных работ российских военных.) »[aaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaa]

Ну и кто же, повторяем, при всем этом выиграл, независимо от того, кто именно передал эти материалы русским – Редль или неизвестный таинственный Агент № 25?

К стратегическим последствиям деятельности Агента № 25 нам еще предстоит возвращаться.

К тому же, конечно, нельзя верить и всему, что писали непосредственно о Редле Урбанский и Ронге. Но вот разумный методический подход к анализу происшедшего у них, профессиональных разведчиков, четко просматривается: расценивать роль Редля необходимо с учетом его практических возможностей и сопутствующих реалий, а не вымысла и фантазий.

То же целесообразно применить и к анализу деятельности Агента № 25.

А уже затем анализ его возможностей позволит нам вычислить, кем же он был: сначала – по должности, а потом – и по имени.

4.4. Смурной реформатор лоскутной империи.

Первое слово, которым начинается заголовок данного раздела, не относится к разряду общепринятых литературных терминов – это скорее жаргонное словечко, имевшее хождение в соответствующей неформальной среде на финише советских времен. Но мы не нашли более подходящего краткого определения для отражения личностных черт, внутреннего самоощущения и образа действий эрцгерцога Франца-Фердинанда. Сделав это пояснение-оговорку, возвратимся к сущности наших проблем.

Теперь мы пребываем в ситуации, встречающейся у следователей по уголовным делам: обнаружен склад украденных вещей, но не известно где это уворовано, кем и у кого. Состав предметов, однако, позволяет установить, где же они (хотя бы приблизительно) украдены, очертить круг возможных исполнителей преступления, а затем и постараться найти конкретных виновников. То же и у нас: донесения Агента № 25 и являются собранием украденного, но не предметов, а документов.

Хронологически первым известным из них идет добыча, привезенная Владимиром Роопом в июне 1905. Это – упоминавшиеся Роопом «копии с журнала секретного совещания австро-венгерской комиссии под председательством начальника Генерального штаба по выработке проекта укрепления страны на предстоящее десятилетие (1905-1914 гг.) и с секретной резолюцией австро-венгерского военного министерства по этому вопросу, имеющихся в моем [Роопа] распоряжении непродолжительное время ». Рооп, напоминаем, очень переживал относительно сохранения в строжайшем секрете самого факта утечки данной информации, поскольку в Вене круг посвященных был строго ограничен.

Исходя же из наших целей, он, наоборот, чересчур широк: этот круг посвященных состоял тогда из десятка, двух десятков, а может быть даже из трех десятков высших австрийских военных и администраторов. К ним необходимо добавить и технических сотрудников – секретарей, писарей, машинисток и стенографисток, а также и близкое неформальное окружение обозначенных должностных лиц – их жен, любовниц, любовников и т.д. Круг подозреваемых, повторяем, чересчур широк.

Зато сведения, поставленные Агентом № 25 в 1908 году и предложенные им тогда же, но так и не приобретенные в силу ограниченности финансовых возможностей штаба Киевского военного округа, отличаются невероятным разнообразием. Повторим:

– поставлено: «новые данные о мобилизации австрийских укрепленных пунктов; некоторые подробные сведения об устройстве вооруженных сил Австро-Венгрии; сведения о прикомандированном к штабу Варшавского военного округа П. Григорьеве, предложившим в Вену и Берлин свои услуги в качестве шпиона; полное боевое расписание австрийской армии на случай войны с Россией, издания 1907 г., ряд сведений о современных политических событиях на Балканском полуострове и мобилизации по этому случаю австрийских корпусов »;

– предложено к поставке: «сведения о контингенте, который обязана выставить Италия в случае войны Тройственного союза; о почтовых, телеграфных и телефонных сообщениях в военное время; секретный шифр Австро-Венгрии, принятый в ее дипломатических сношениях ».

Примерно в том же ключе выдержаны донесения и более позднего периода деятельности Агента № 25 – включая передачу русским пресловутого плана развертывания в марте-апреле 1913 года.

Вот тут уже есть о чем поразмышлять!

Помимо информации того же рода, что и в 1905 году, восходящей по происхождению к руководству Генштаба и военного министерства Австро-Венгрии, среди перечисленных разведданных встречается и нечто совершенно иное.

Например, сведения о некоем П. Григорьеве . Неизвестно где, когда и при каких обстоятельствах этот вроде бы изменник предложил свои услуги немцам и австрийцам, но решение о его вербовке должно было приниматься непосредственно в разведотделах генштабов Германии и Австро-Венгрии, если в последней – то в Эвиденцбюро. Там эта информация должна была быть принята и обработана, а затем положена под строжайший секрет: подлинное имя фигуранта, во всяком случае, не должно было сообщаться никаким начальственным инстанциям во избежание такой утечки, каковая и произошла. И к русским эта информация могла поступить лишь из Эвиденцбюро – минуя и Генштаб, и военное министерство Австро-Венгрии, которые не должны были заниматься вопросами конкретной вербовки агентов и, главное, знать их подлинные имена.

Эта история оказывается единственной, о которой мы уже упоминали в том отношении, что она дает основания подозревать Редля в выдаче австрийских шпионов русской контрразведке. Но и это обвинение тут же приходится отмести из тех соображений, что подавляющее большинство других сообщений Агента № 25 заведомо выходит за рамки служебной компетенции тогда подполковника Редля.

Некоторые из перечисленных сведений, поставленных номером двадцать пятым , исходят даже скорее не от военных, а от политиков – из кабинета министров Австро-Венгрии, из министерства иностранных дел и т.д. Секретный шифр Австро-Венгрии, принятый в ее дипломатических сношениях , почти наверняка не имел никакого отношения к военному ведомству: из соображений секретности МИД должен был сам управляться с собственными шифрами, никого не посвящая в эту сферу своей деятельности.

Что же получается?

Получается, что источники исходной информации Агента № 25 были рассеяны по меньшей мере в нескольких высших учреждениях Австро-Венгрии, а потому этим источником в принципе не мог быть какой-либо один работник любого из этих ведомств. Такие сведения могла поставлять лишь специальная шпионская организация – подобные случаи хорошо известны в истории разведок и упоминались нами выше.

Такой организацией и была, например, возглавлявшаяся Треппером «Красная капелла», хотя и вошедшая в историю под именем клички, данной ей гестаповцами. Ныне про нее известно если и не все, то очень многое.

Хорошо известна ее структура: организация состояла из нескольких сотен людей, действительно рассеянных по различным учреждениям Третьего Рейха, занимавших там не очень высокие должности, но связанных с секретными сведениями. Некоторые из этих людей были убежденными антинацистами; другие даже не подозревали, что сообщаемая ими информация используется врагами Рейха. Из соображений безопасности и по условиям личных знакомств организация была не единой, а состояла из целого ряда подразделений, не связанных между собой, но замыкавшихся на одного руководителя – «Большого шефа» Леопольда Треппера. К сожалению, было допущено немало ошибок, подорвавших безопасность деятельности этой организации – потому она и погибла; но далеко не все ее члены были расшифрованы Гестапо и подверглись репрессиям – некоторые просто лишились связи и затаились, улегшись на дно .

Притом обобщенные доклады, шедшие от Треппера и его ближайших помощников в Москву, редко содержали подлинные масштабные документы – подобные тем, что поставлял Агент № 25; большинство сведений, переданных «Красной капеллой», создавалось аналитической проработкой и сопоставлением разнообразных данных, нередко ничтожных по собственному самостоятельному смыслу.

Можно предполагать, что и Юзеф Пилсудский, например, тоже в свое время располагал чем-то подобным: его тайные стронники-поляки были рассеяны по всем учреждениям царской России, а также в Германии, в Австро-Венгрии и даже во Франции! Ниже мы приведем пример блестящего, просто гениального анализа и прогноза политической ситуации, предпринятого Пилсудским за полгода до начала Первой Мировой войны. Но для подобных прозрений необходима не только гениальность, присущая Пилсудскому, но и неординарная информированность, каковой он, по-видимому, также располагал!

Вот только похожая по характеру, структуре и масштабам организация и могла поставлять сведения, реально исходившие от Агента № 25. Отдельному человеку – писарю ли, полковнику, министру или даже начальнику Генштаба (или любовнику или любовнице кого-либо из них) обладать такими сведениями (если они были достоверными, а не выдумкой, как пытались представить дело на суде братья Яндричи) было просто невозможно!

Но, с другой стороны, очень трудно предположить, что подобная организация могла реально существовать: ведь она осталась совершенно неизвестной ни по составу, ни по задачам, притом не только русским, но и австрийцам! Ни единого намека о возможности такой организации не сохранилось в сведениях тех времен!

Агент № 25, как считали русские, руководствовался лишь стремлением торговать секретами в корыстных целях. Ему и платили немало, но немало для одного или нескольких человек, но не для многих! Содержать же на подобные гонорары организацию хотя бы в десяток достаточно равноправных источников информации было просто невозможно, да они мгновенно перессорились бы и повыдавали бы друг друга, будучи не идейными людьми, а жуликами.

Недаром Ронге ссылался на якобы предсмертные слова Редля (врет тут Ронге или нет – в данной ситуации не имеет значения!): «Соучастников у него не было, ибо он имел достаточный опыт в этой области и знал, что соучастники обычно ведут к гибели »; мы это цитировали, и это действительно должно было быть устоявшимся мнением руководства австрийской контрразведки, кто бы конкретно ни высказывал его.

Да и поведение Агента № 25, затаившегося после гибели Редля, проще объяснять мотивами поведения одного человека, а не целого коллектива: ведь русские, как считается, ничем Редлю не навредили, а австрийцы разоблачили его по чистейшей случайности – так почему бы этому коллективу не возобновить свою деятельность без Редля? И возможность связи с русскими у них вроде бы оставалась – как свидетельствовал Самойло.

Но этого, как известно, не произошло.

Вот и получается, что Агент № 25 не мог представлять собой ни организацию, ни отдельного частного лица. Остается, таким образом, вроде бы лишь одна возможность – он не принадлежал к миру реальных людей!

Последнее, однако, не совсем верно.

На самом же деле в Австро-Венгрии было даже не одно должностное лицо, обладавшее возможностью поставить все сведения, исходившие от Агента № 25, а целых два!

Это были – император Франц-Иосиф I и его официальный наследник – эрцгерцог Франц-Фердинанд, они же – верховный главнокомандующий вооруженных сил Австро-Венгрии и его единственный заместитель. Только они и могли безотчетно использовать любые служебные документы в Австро-Венгрии, притом практически не опасаясь подозрений и обвинений в измене.

Франц-Иосиф вообще в принципе был неуязвим в этом отношении и недоступен ни для каких и ничьих нападок; Франц-Фердинанд был подотчетен лишь одному Францу-Иосифу.

Никто из всех остальных во всей Австро-Венгрии ничем не мог ограничить их индивидуальную деятельность по использованию любых документов; этих же двоих можно было лишь убить – что и оказалось наглядно реализовано в Сараеве 28 июня 1914 года по отношению к Францу-Фердинанду.

Мог ли быть Агентом № 25 кто-либо из этих двоих?

А почему бы и нет?

Разумеется, возможность исполнения роли Агента № 25 применительно к этим двоим лицам подразумевает и возможность подозрений в том же, адресованную к людям из их ближайшего окружения – к какому-нибудь адъютанту, например. Обнаружить и разоблачить подобного агента нам совершенно не по силам.

Это было бы и вовсе никому невозможно, если бы Агент № 25 действовал короткое время: тогда могло сложиться так, что очень многие (преимущественно – неизвестные нам лица) могли стянуть с письменных столов императора или его наследника те или иные секретнейшие документы – и продать их русским. Но, к счастью для нас, эта преступная деятельность продолжалась годами – целых десять лет: со дня появления у Роопа весной 1903 года неизвестного (для всех остальных русских) ценнейшего «венского агента» и до момента гибели Редля.

Сохранение постоянно действующего изменника, на которого не падали никакие подозрения ни окружающих, ни обоих наивысших начальников – императора и его наследника – при таких условиях представляется нам крайне маловероятным, хотя и не вовсе невозможным.

Никакой адъютант или кто-либо близкий к подобной должности не сохранялся на одном месте целый десяток лет – все они совершали какие-то карьерные перемещения. Но в принципе существует возможность сюжета для романа, в котором роль русского агента исполнит, например, супруга Франца-Фердинанда (убитая вместе с ним в Сараеве), или какая-нибудь ее камеристка, или кто-либо другой – от такой перспективы, думается, не отказались бы Александр Дюма-отец или какой-нибудь Валентин Пикуль. Подобная возможность, повторяем, и в реальности не исключена.

Но если же ограничиться кругом известных личностей, отмеченных в политической истории Австро-Венгрии данного периода, то никаким случайным незначительным персонажам не найдется места в этой шпионской эпопее, продолжавшейся целое десятилетие.

А вот сами Франц-Иосиф и Франц-Фердинанд остаются в качестве подозреваемых почти на равных. Но все же подозревать императора нужно значительно меньше: и его возраст, и его, так сказать, служебное положение не должны были бы подвигнуть престарелого монарха на столь отчаянную авантюру на восьмом десятке лет его жизни.

Иное дело – Франц-Фердинанд.

Габсбургская империя сформировалась и укрепилась в жестокой борьбе – именно она оказалась на пути турецких завоевателей, вторгшихся в Европу. Для народов, населявших империю, ее существование и сохранение было вопросом жизни и смерти: альтернативой было лишь воинствующее мусульманство. Но как только отпала угроза, исходившая от мусульман (а именно так и казалось в Европе XIX и значительной части ХХ веков), как единство империи оказалось подорвано.

«Свое название „лоскутной монархии“ Австрия получила по заслугам. /.../ после Венского Конгресса 1815 года Австрия оказалась славянской империей с значительными „инородческими меньшинствами“ – итальянским, румынским, венгерским и немецким, из которых самое незначительное – немецкое меньшинство – правило всеми остальными при помощи немецкого государственного аппарата и немецкой династии. Рецепт этого управления /.../ прекрасно изобразил император Франц II [bbbbbbbbbbbbbbbbbbbbbb] в следующих выражениях: „мои народы являются иностранными один для другого. Они не болеют одними и теми же болезнями в одно и то же время. Когда во Франции наступает горячка (революция), она охватывает всю страну в один день. Я же посылаю венгерцев в Италию и итальянцев в Венгрию. Каждый стережет своего соседа. Они не понимают, они ненавидят друг друга. Из их антипатии родится порядок, а из их взаимной ненависти – общий мир“. »[cccccccccccccccccccccc]

Нехитрый рецепт сохранения империи, высказанный императором Францем, является, если немного подумать, и рецептом ее уничтожения. Стоило встряхнуть империю так, что все ее части окажутся охвачены горячкой – и она, в отличие от Франции, разлетится на части!

Такой встряской могла послужить война, но те войны, что вела Австрия в пятидесятые и шестидесятые годы XIX столетия, не вылились в значительные потрясения. Иное дело – Первая Мировая война, которая оказалась не за горами !

«Результаты итальянской и венгерской освободительных революций 1848 года однако показали династии Габсбургов, что немцы составляют чересчур незначительное меньшинство среди остальных народностей монархии /.../. Когда же после австро-прусской войны 1866 года Австрия была выброшена „кровью и железом“ из германского союза, положение стало еще более затруднительным: обладая гегемонией в этом союзе и опираясь на национальные германские государства, династия Габсбургов могла еще поддерживать в Австрии положение немцев, как правящей национальности. После отрыва Австрии от национально-германского резервуара подобное положение не могло дольше сохраняться, инородческая волна грозила захлестнуть немцев.

Перед правительством стояло два пути для разрешения национального вопроса: 1) превращение Австрии в федерацию национальных государств, что приводило к потере немецкой национальностью своего привиллегированного положения /.../, 2) раздел привиллегированного положения с какой-нибудь другой национальностью, входящей в состав Австрийской империи. По совету Германии, Франц-Иосиф [dddddddddddddddddddddd] остановился на последней возможности /.../ и избрал второй привиллегированной народностью в Австрийской империи – венгров »[eeeeeeeeeeeeeeeeeeeeee] .

«Конституция 1867 года, предоставившая венграм равноправие с австрийскими немцами в государственном строе Австрийской монархии, что выразилось в новом названии последней – Австро-Венгрия, была выработана с таким расчетом, что в австрийской половине империи 9-10 миллионов австрийских немцев правили 21-22 миллионами поляков, чехов, словаков, румын, итальянцев и южных славян. А в венгерской части 10-10½ миллионов венгров управляли 10-10½ миллионов жителей тех же национальных меньшинств »[ffffffffffffffffffffff] .

Комбинация, однако, оказалась неудачной: Австро-Венгрия развалилась в 1918 году, лишь на два года пережив своего создателя – императора Франца-Иосифа I!

Задолго до конца и императора, и империи уже было ясно, что последней, чтобы выжить, требуются новые реформы. Таким реформатором и пытался стать Франц-Фердинанд.

Отсутствие личного обаяния было несчастьем эрцгерцога Франца-Фердинанда – и одновременно отображением его политического кредо.

«Нелюдимый и мрачный, всю жизнь избегавший шумной толпы и светских салонов, эрцгерцог всю жизнь мечтал о народной популярности. Но уменья обходиться с людьми, располагать их в свою пользу – уменья, которое только одно может создавать популярность, у него не было. Он не мог весело глядеть в лицо людям, не мог ловким словцом или веселой улыбкой завоевать сердца общительных и жизнерадостных венцев. Его не любили, его боялись даже в родной стране »[gggggggggggggggggggggg] .

Не любил, а может быть и боялся Франца-Фердинанда даже император Франц-Иосиф.

Наследником престола Франц-Фердинанд стал не по своей воле и не по воле императора, а по праву рождения и потому, что умерли предшествующие претенденты, занимавшие в этой иерархии более высокие ступени, чем Франц-Фердинанд. И император едва ли не постарался как можно сильнее уязвить и унизить своего нежеланного потенциального преемника и умалить его возможное значение: «Его [Франца-Фердинанда] дети от морганатического брака с графиней Хотек, с которой он обвенчался в 1900 году, были лишены права престолонаследия. По приказу императора, заботившегося о чистоте царской крови, эрцгерцог от имени своего будущего потомства после брака подписал на вечные времена отказ от всяких притязаний на престол. Австрийский и венгерский парламенты утвердили этот отказ, и это придало ему силу закона империи »[hhhhhhhhhhhhhhhhhhhhhh] .

Мало того, супругу эрцгерцога всячески унижали при австрийском дворе, а германский император Вильгельм II – человек, обладавший и повышенным самолюбием, и обостренным чувством справедливости, однажды публично вступился за права своей дальней родственницы: «Хотя графиня Хотек после брака с эрцгерцогом и получила титул герцогини Гогенберг, но брак был морганатический и в придворных кругах ее не считали принадлежащей к царствующему дому. В придворном церемониале ее ставили ниже „настоящих“ эрцгерцогинь, хотя бы те находились в самом захудалом и отдаленном родстве с царствующей династией. Ее даже не приглашали на торжественные придворные обеды, и однажды это вызвало „бестактное“ вмешательство Вильгельма II , который отказался сесть за стол до тех пор, пока на обед не будет приглашена герцогиня »[iiiiiiiiiiiiiiiiiiiiii] .

И сам «Франц-Фердинанд не мог примириться с мыслью, что его дети утеряли права престолонаследия и станут подданными его преемника, и мечтал о лишении этого акта законной силы или об его обходе. Возможность такого обхода и давала выдвинутая им идея реконструкции государства. Потеряв австрийскую и венгерскую короны, его дети могли получить корону славянских земель в преобразованной на началах триализма монархии под скипетром австрийского императора »[jjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjj] .

Франц-Фердинанд «выдвинул идею триализма – превращение двуединой монархии в триединую – в Австро-Венгро-Славию, что влекло за собой коренное переустройство империи Габсбургов на федеративных началах и признание равноправия в государственном строе империи славянских народностей с австрийскими немцами и венграми. Такая реорганизация вызвала бы падение влияния венгров. Недаром в Венгрии Франца-Фердинанда считали, – да и он сам был искренне убежден в этом – покровителем славянских народностей