Главная              Рефераты - Разное

Краткая история Тартуско-Московской семиотической школы 4 - реферат

Содержание

Введение 3

Краткая история Тартуско-Московской семиотической школы 4

Творческая биография Лотмана Ю.М. 7

Семиотика поведения и другие идеи Лотмана Ю.М. 10

Заключение 23

Список использованной литературы 25

Введение

Семиотика появилась в начале 20 в. и с самого начала представляла собой метанауку, особого рода надстройку над целым рядом наук, оперирующих понятием знака. Несмотря на формальную институционализацию семиотики (существуют семиотическая ассоциация, журналы, регулярно проводятся конференции и т.д.), статус ее как единой науки до сих пор остается дискуссионным. Так, интересы семиотики распространяются на человеческую коммуникацию (в том числе при помощи естественного языка), общение животных, информационные и социальные процессы, функционирование и развитие культуры, все виды искусства (включая художественную литературу), метаболизм и многое другое.

В 20 в. семиотика развивалась в очень разных направлениях. В американской семиотике объектом изучения стали различные невербальные символьные системы, например жесты или языки животных. В Европе, напротив, первоначально главенствовала традиция, восходящая к Соссюру. Семиотику развивали прежде всего лингвисты – Л.Ельмслев, С.О.Карцевский, Н.С.Трубецкой, Р.О.Якобсон и др. – и литературоведы – В.Я.Пропп, Ю.Н.Тынянов, Б.М.Эйхенбаум и др.

В СССР взаимодействовали два основных семиотических центра: в Москве (Вяч.Вс.Иванов, В.Н.Топоров, В.А.Успенский и др.) и Тарту (Ю.М.Лотман, Б.М.Гаспаров и др.). В то же время с большим основанием говорят о единой Московско-Тартуской (или Тартуско-Московской) школе семиотики, объединившей исследователей на основе как содержательных, так и организационных принципов.

В Тарту центром семиотики стала кафедра русской литературы, на которой работали М.Ю.Лотман, З.Г.Минц, И.А.Чернов и др. В 1964 здесь вышел первый сборник Трудов по знаковым системам , и в этом же году состоялась первая Летняя школа по вторичным знаковым системам, объединившая два центра, а также ученых из других городов. В течение десяти лет было проведено пять Летних школ. Школы в 1964, 1966 и 1968 прошли в Кяэрику на спортивной базе Тартуского университета, школы в 1970 и 1974 году – в Тарту, причем последняя официально называлась Всесоюзным симпозиумом по вторичным моделирующим системам. Значительно позднее – в 1986 – состоялась еще одна, последняя школа. Во второй Летней школе (1966) принимал участие Р.О.Якобсон.

В рамках Московско-Тартуской школы семиотики объединились две традиции: московская лингвистическая и ленинградская литературоведческая, поскольку именно к последней принадлежали Ю.М.Лотман и З.Г.Минц.

Краткая история.

Материалов об академическом "феномене" Тартуско-московской школы более чем достаточно. Непосредственно самой Тартуско-московской школе (ТМШ) посвящено как минимум три объемных монографии, а количество упоминаний и отсылок, так или иначе затрагивающих тему ТМШ, вообще не поддается никакому учёту. Наконец, сами за себя говорят 25 выпусков "Трудов по знаковым системам" (изданных при жизни Ю.М.Лотмана).

Временные границы Тартуско-московской школы (с её "классическим" составом участников) можно определить так: начало 60-х -- конец 70-х гг. (начало 80-х). Люди приходили в ТМШ разными путями и по-разному оттуда уходили. Объединяло их одно - неудовлетворенность существующей методологией науки (ангажированной марксизмом в понимании научных функционеров), поиск новых путей и возможностей, этическое неприятие конформизма позднесоветской академической жизни. Школа была не только поиском нового языка, она была еще и способом быть, тем "невидимым колледжем", чьим паролем был семиотический язык описания и внутренняя свобода.

Формально, ТМШ начинает свою историю в 1964-м году, когда в Кяэрику (спортивная база ТГУ неподалеку от Тарту) прошла организованная гуманитариями Тарту и Москвы "Первая семиотическая летняя школа".

Освоение структуралистcких методов у Ю.М.Лотмана и московских участников Тартуской школы, происходило параллельно и независимо друг от друга - у Лотмана в виде лекций по структуральной поэтике (1960-1962 гг.), изданных в 1964-м году, у московской секции - в виде симпозиума по структурному изучению знаковых систем (которому предшествовало открытие ряда отделений структурной и прикладной лингвистики в нескольких университетах), прошедшем в 1962 году под организацией Института славяноведения и Совета по кибернетике. Впрочем, годом “основания” структурализма в СССР следует считать 1956 год: «В тот год (1956, - И.В.), 24 сентября на филологическом факультете МГУ начал работать семинар «Некоторые применения математических исследования в языкознании» – первый семинар по математической лингвистике в СССР»[1] .

Не будем останавливаться на описании того, какое место занимал Тарту в бывшем Советском Союзе, и как именно тартуский ментальный климат и общий настрой первых летних школ в Кяэрику повлиял на становление ТМШ. Об этом написанно много и даже, может быть, более чем достаточно. Если говорить о возникновении структурального метода и его распространении в СССР, то начало этому процессу положил симпозиум по структурному изучению знаковых систем, прошедший в 1962-м году под организацией Института славяноведения и Совета по кибернетике в Москве.

Вот как описывает первый период в становлении советской семиотики и Симпозиум по структурному изучению знаковых систем Б. А. Успенский в статье "К проблеме генезиса Тартуско - московской школы"[2] : "Таким образом, симпозиум был в нашей науке явлением совершенно новым, и это привлекало к себе интерес. Здесь прозвучали доклады по семиотике языка, логической семиотике, машинному переводу, семиотике искусства, мифологии, описанию языка невербальных систем коммуникации (в частности таких, как дорожные сигналы, язык карточного гадания и т.д.), семиотике общения со слепоглухонемыми, семиотике ритуала. В симпозиуме приняли участие П. Г. Богатырёв, В. Вс. Иванов, В. Н. Топоров, Л. Ф. Жегин, А. А. Зализняк и некоторые другие. К симпозиуму был выпущен небольшим тиражом сборник тезисов, где излагалась наша программа и формулировались основные положения каждого из докладов. Этим тезисам было суждено сыграть важную роль в распространении наших идей. Именно из этой книжечки о нас узнали как наши оппоненты, так и наши будущие сторонники и коллеги. < … > В Тартуском университете на кафедре русской литературы к этому времени сложился активный научный коллектив (фактическим создателем его был Б. Ф. Егоров, участниками – Ю. М. Лотман, З. Г. Минц, И. А. Чернов и группа студенческой молодежи), интересовавшийся методами анализа поэтического текста, а также исследованием идеологических моделей культуры. В 1960/61 учебном году Ю. М. Лотман начал читать курс лекций по структуральной поэтике. Чтение курса продолжилось в последующие годы, и в 1962 г. в печать была сдана книга "Лекции по структуральной поэтике", которая вышла в 1964 г. и стала первым выпуском "Трудов по знаковым системам".

Вскоре после московского симпозиума 1962 г. в Москву приехал И. Чернов и, вступив в контакт с его участниками, привёз в Тарту тезисы. Так эта книжечка тезисов попала в руки Ю. М. Лотмана (который не был участником симпозиума, но независимо пришёл к сходным проблемам). Он очень заинтересовался ею и, приехав в Москву, предложил сотрудничать на базе Тартуского университета. С этого времени ( 1964 г. ) началось издание "Трудов по знаковым системам" <…> и проведение конференций. Конференции 1964, 1966, 1968 гг. проходили в Кяэрику, 1970 и 1974 гг. – в Тарту. Обстановка на конференциях была исключительно непринуждённой. Они сыграли большую роль в выработке единых взглядов, единой платформы, в сплочении разнородных идей в единое направление. Доклады естественно переходили в дискуссии, и основную роль играли не монологические, а именно диалогические формы. Что отличало эти собрания – это полное отсутствие какой бы то ни было организации. <…> Итак, тартуско-московская школа началась с деятельности московской группы и это определило её первоначальную направленность. Как уже говорилось, московские представители – профессиональные лингвисты, каждый со своей специальностью (Иванов - хеттолог, Топоров - балтист и индолог, Ревзин - германист, Лекомцев - специалист по вьетнамскому языку, Зализняк и я - слависты, хотя Зализняк может в равной мере считаться также индологом, семитологом). Однако всех нас объединяет интерес к структурной лингвистике, у каждого есть работы в этой области, и наши занятия семиотикой непосредственно восходят к занятиям структурной лингвистикой, представляя собой их естественное логическое продолжение. Это обстоятельство изначально определило наш подход и, я бы сказал, специфику нашего направления - то, что я предложил бы называть лингвистическим подходом к семиотике. <…> На первых порах эта связь со структурной лингвистикой, т.е. лингвистическая платформа наших штудий, очень ясно чувствовалась ( я имею в виду 1960-е гг.). 1960 гг. - это период поисков, прежде всего - расширения объекта исследования, экстраполяции лингвистических методов на всё новые и новые объекты. В свою очередь, привлечение нового материала неизбежно оказывало влияние на наши методы, стимулируя в конечном итоге отрыв от чисто лингвистической методологии"[3] .

Хронология школы:

1964 - 1-я летняя семиотическая школа в Кяэрику. Основание Тартуско-московской семиотической школы. Труды по знаковым системам становятся периодичным изданием (в рамках ученых записок ТГУ).

1966 - 2-я летняя школа.

1968 - 3-я летняя школа

1970 - 4-я летняя школа.

1974 - 5-я, "зимняя" школа (Всесоюзный симпозиум по вторичным моделирующим системам).

Период семиотического подъема в СССР, период "бури и натиска" закончился во-многом не из-за внутренних, объективных расхождений участников этого процесса, сколько по причине давления на школу извне. Часть членов ТМШ была вынуждена эмигрировать, выпуск "Трудов по знаковым системам" неоднократно задерживался, статьи участников ТМШ подвергались цензуре. Были, разумеется, и внутренние причины, способствовавшие угасанию импульса, заданного в начале 60-х. Это был отказ от несколько упрощенного взгляда на семиотику, как на создание некоторого глобального терминологического словаря культуры. Такой подход быстро показал свою утопичность и несостоятельность, и члены ТМШ перешли на новый этап понимания культурологии, где культура понималась не в механистичном аспекте, но в более сложном, органистичном. Во-многом трудности школы были вызваны и общим кризисом структуралистской методологии, который дал себя знать уже в 1970-е гг.

Обучившись новому семиотическому языку, участники ТМШ пошли далее по своим дорогам и хотя эти пути часто пересекались, но отныне каждый из бывших "тартусцев" применяет его скорее в области своих научных интересов. Как таковая Тартуско-московская школа более не существует (хотя это положение можно оспорить), распавшись на две ветви - Тартускую школу семиотики и Московскую.

Творческая биография Лотмана Ю.М.

Лотман Юрий Михайлович (1922–1993) - русский литературовед, семиотик, культуролог. Член Академии наук Эстонии, член-корреспондент Британской академии наук, член Норвежской академии наук. Создатель широко известной Тартуской семиотической школы и основатель целого направления в литературоведении в университете Тарту в Эстонии (до 1991 Эстония входила в состав СССР).

Лотман родился в Петрограде 28 февраля 1922. Школьником Лотман слушал на филологическом факультете Ленинградского государственного университета лекции знаменитого Г.А.Гуковского. В 1939–1940 учился на филологическом факультете ЛГУ, где тогда преподавали блестящие филологи: В.Ф.Шишмарев, Л.В.Щерба, Д.К.Зеленин, В.М.Жирмунский, В.Я.Пропп, М.К.Азадовский, Б.М.Эйхенбаум, Б.В.Томашевский, В.В.Гиппиус и др. В 1940 был призван в армию, демобилизован в 1946.

В 1946–1950 возобновил учебу на филологическом факультете ЛГУ, где возглавлял студенческое научное общество факультета. По окончании университета не смог получить работу в Ленинграде, поскольку в то время началась известная «борьба с космополитизмом». В 1950 получил место старшего преподавателя Педагогического института в Тарту.

В 1952 защитил кандидатскую диссертацию на тему «А.Н.Радищев в борьбе с общественно-политическими воззрениями и дворянской эстетикой Н.М.Карамзина». В 1960 защитил докторскую диссертацию: «Пути развития русской литературы преддекабристского периода».

Вся дальнейшая жизнь Лотмана связана с Тарту, где он впоследствии стал заведующим кафедрой русской литературы Тартуского университета, куда совместными усилиями с женой, З.Г.Минц, и Б.Ф.Егоровым привлекал талантливых людей и создал блестящую школу изучения русской классической литературы. На протяжении всей жизни Лотман исследовал русскую литературу второй половины 18 – середины 19 вв. (Радищев, Карамзин, писатели-декабристы, Пушкин, Гоголь и др.). В сферу чисто литературоведческую Лотман вводит активное изучение фактов быта и поведения соответствующих эпох, создает литературные «портреты» известных русских людей. Комментарий к Евгению Онегину и исследования Лотмана о быте и поведении декабристов стали классическими литературоведческими трудами. Позже Лотман читал циклы лекций о русской литературе и культуре на телевидении.

Особый интерес Лотмана вызывало соотношение «литературы» и «жизни»: он умел обнаруживать случаи воздействия литературы на жизнь и формирование человеческой судьбы (например, как бы предрешающая судьбу императора Павла I идея «Северного Гамлета»). Лотману удавалось выявлять потаенное содержание текста при сопоставлении его с реальностью (например, он доказал, что подлинное путешествие Карамзина по Европе отличалось от его маршрута в Письмах русского путешественника , и предположил, что истинный маршрут был скрыт, ибо был связан с участием Карамзина в обществе масонов). Подобные сопоставления позволили Лотману сделать вывод о наличии «лжи» в мемуарных и эпистолярных текстах ряда деятелей русской культуры (например, у декабриста Завалишина). Существенным и новым для пушкиноведения явилось открытие Лотманом содержательной доминирующей антитезы в пушкинских текстах: «джентльмен – разбойник» или «денди – злодей», которая могла воплощаться в разных персонажных моделях.

Существенной новацией Лотмана было введение в анализ художественного текста обращения к описываемому в нем географическому пространству, которое, как показал Лотман на примере повестей Гоголя, часто выполняет сюжетообразующую функцию.

Важным моментом в творческой биографии Лотмана было знакомство в начале 1960-х годов с кругом московских семиотиков (В.Н.Топоров, Вяч.Вс.Иванов, И.И.Ревзин и др.), организовавших в 1962 Симпозиум по структурному изучению знаковых систем в Институте славяноведения АН СССР. Комплекс новых идей начала 1960-х годов – кибернетика, структурализм, машинный перевод, искусственный интеллект, бинаризм в культурологическом описании и др. – привлек Лотмана и заставил его во многом пересмотреть первоначальную марксистскую литературоведческую ориентацию.

В 1964 в Кяэрику (Эстония) под руководством Лотмана была организована Первая летняя школа по изучению знаковых систем, где собрались представители новых направлений науки. Эти школы затем собирались каждые два года до 1970. На одну из школ смог (с большими трудностями) приехать и Р.Якобсон с К.Поморской.

Сближение Москвы и Тарту воплотилось в знаменитой серии Трудов по знаковым системам , издававшейся в Тарту (в 1998 вышел 26-й выпуск) и на протяжении долгого времени служившей трибуной новых идей. С рядом участников летних школ Лотманом написаны совместные теоретические работы, в частности, с А.М.Пятигорским и особенно – с Б.А.Успенским, с которым Лотман много сотрудничал (см . известную работу Миф – Имя – Культура . – Труды по знаковым системам, 6, 1973), где ставились принципиальные вопросы о сущности знака.

Преследования властей, которое московские семиотики испытали сразу же после проведения Симпозиума, а также общее ужесточение советского режима сказалось и на положении Лотмана в Тартуском университете: он покинул пост заведующего кафедрой, был вынужден перейти на кафедру зарубежной литературы. Семиотические труды выходили все с большими осложнениями, Летние школы прекратились. Но популярность Лотмана продолжала расти и в эти годы: он часто приезжал в Москву и Ленинград с докладами и лекциями. Труды Лотмана стали переводить за рубежом.

Увлечение семиотическими идеями привело Лотмана к углубленным занятиям семиотикой кино, искусственным интеллектом, функционированием полушарий головного мозга. Центральным трудом этого периода явилась обобщающая книга Universe of the Mind , готовившаяся для английского издания (в русской версии: Внутри мыслящих миров , 1996). Рассматривая символ как наиболее значимый для культурологии тип знака, Лотман в основном занимается именно символами (меньше – индексами и иконическими знаками) и показывает сохранность символов при смене культурологических парадигм.

Лотману принадлежит определение семиосферы – семиотического пространства, которое принципиально гетерогенно и которое он сравнивает с музеем, где функционирует ряд упорядоченных семиотических пространств: экспонаты, картотеки, служащие, экспозиция и др. «Сюжет» начинается при выходе за семиосферу; такую роль играют, например, «скандалы» у Достоевского. Выходом из семиосферы Лотман считает чудо, сочетание скандала и чуда – это азартная игра у того же Достоевского и Пушкина. Территориальный выход за границу семиосферы характеризует особый пласт личностей: колдун, разбойник, палач. Они живут, как правило, в лесу, и с ними общаются ночью. Центр и периферия в семиосфере могут меняться местами: Петербург становится столицей, хиппи – добропорядочными гражданами, римские генералы оказываются родом из варварских провинций и т.д. Обращаясь к географическому пространству как части семиосферы, Лотман показывает роль границы в Дантовском Аде и демонстрирует совмещенность географических и моральных перемещений в поэтике Средневековья. Существенно и введение Лотманом пространственной оппозиции у Булгакова, в произведениях которого «рай» равен Дому в противопоставленности «аду» – советской коммунальной квартире.

Вторая важная работа последних лет – книга Культура и взрыв (1992), показывающая влияние идей И.Пригожина и Р.Тома о взрыве и катастрофах как двигателях истории.

В постсоветский период популярность Лотмана способствовала новой волне публикации тартуских изданий и книг самого Лотмана, а также его контактам с рядом западноевропейских университетов и академий. В 1992 в Тартуском университете под руководством Лотмана была создана кафедра семиотики.

Умер Лотман в Тарту 28 октября 1993.

Семиотика поведения и другие идеи Лотмана

Историю русской семиотики мы можем представить в виде трех последовательных периодов, последним из которых становится московско-тартуская школа, завершенная смертью Ю. Лотмана и эмиграцией ее главных участников.

Юрий Лотман (1922-1993) - профессор Тартуского университета, начинал свой путь в качестве театрального критика в Ленинграде. В период борьбы с космополитами он уехал в Эстонию, там был создан центр семиотики в бывшем Советском Союзе (благодаря определенному либерализму тогдашнего местного руководства). "Труды по знаковым системам", которые издавались как ученые записки Тартуского университета, сыграли большую роль в становлении и развитии семиотики в СССР. Сегодня Александр Жолковский так вспоминает этот период:

"Структурализм в русской советской культуре был всегда какой-то экстремистской и маргинальной - западнической - вещью. Борис Михайлович Гаспаров писал, что движение в Тарту было для нас своего рода предэмиграцией, как территориальной, так и культурной - на географическую периферию и из обычных наук в семиотику, - и оказалось для многих просто трамплином в эмиграцию"[4] . Одновременно Борис Успенский подчеркивает, в отличие от А. Жолковского, русскую культурную традицию: "Ю. Лотман учился у Гуковского, Жирмунского, Проппа. Вместе с тем, мы непосредственно общались с Р. О. Якобсоном, П. Г. Богатыревым, М. М. Бахтиным. П. Г. Богатырев до самой своей смерти был непременным участником наших конференций и занятий. Р. О. Якобсон принимал участие в одной из тартуских летних школ (в 1966 г. мы справляли его 70-летие) и пристально следил за нашими занятиями. М. М. Бахтин не мог принимать участия в наших встречах (у него не было ноги, и он был практически немобилен), но живо интересовался нашими работами"[5] . И действительно, первые работы Ю. Лотмана в сильной степени построены на развитии идей русской формальной школы. Но для нас представляет интерес политическая семиотика в работах Ю. Лотмана, поэтому мы сужаем спектр нашего рассмотрения после некоторого введения в общую проблематику трудов Юрия Лотмана.

Юрий Лотман относится с достаточной долей критичности к модели коммуникации Р. Якобсона, как бы считая ее излишне "технизированной"[6] . Особой критики при этом заслуживает понятие "код" у Р. Якобсона. Мнение Ю. Лотмана таково, что язык - это код плюс его история. Он пишет: "Фактически подмена термина "язык" термином "код" совсем не так безопасна, как кажется. Термин "код" несет представление о структуре только что созданной, искусственной и введенной мгновенной договоренностью. Код не подразумевает истории, т. е. психологически он ориентирует нас на искусственный язык, который и предполагается идеальной моделью языка вообще" [7] .

Юрий Лотман в своей модели коммуникации отвечает в числе других вопросов и на такой: каким образом удается в принципе порождать новое сообщение. "Новыми сообщениями мы будем называть такие, которые не возникают в результате однозначных преобразований и, следовательно, не могут быть автоматически выведены из некоторого исходного текста путем приложения к нему заранее заданных правил трансформации"[8] . Отсюда и следует его основополагающая идея, что знаковая (семиотическая) коммуникация представляет собой связь между автономными единицами. Если они совпадают, то ничего нового между ними возникнуть не может. Продолжая эту идею несовпадения, Ю. Лотман говорит: "неадекватность агентов коммуникации превращает сам этот факт из пассивной передачи в конфликтную игру, в ходе которой каждая сторона стремится перестроить семиотический мир противоположной по своему образцу и одновременно заинтересована в сохранении своеобразия своего контрагента"[9] . Отсюда следует и новизна понимания текста не как изолированного и стабильного, не как константы. В понятие текста вводятся создатель и его аудитория, и их представления о тексте могут не совпадать по своим объемам

В своих первых работах Ю. Лотман закладывает в свое понимание художественной коммуникации идеи русских формалистов (В. Шкловского и др. ), а именно соотношение автоматизма и информативности. В этом плане Борис Томашевский разграничивал речь художественную и речь практическую. В речи художественной присутствует установка на выражение, форму, которой нет в речи обыденной. У Ю. Лотмана это формулируется следующим образом, уже учитывающим динамический аспект подобного противопоставления. "Для того чтобы общая структура текста сохраняла информативность, она должна постоянно выводиться из состояния автоматизма, которое присуще нехудожественным структурам. Однако одновременно работает и противоположная тенденция: только элементы, поставленные в определенные предсказываемые последовательности, могут выполнять роль коммуникативных систем. Таким образом, в структуре художественного текста одновременно работают два противоположных механизма: один стремится все элементы текста подчинить системе, превратить их в автоматизированную грамматику, без которой невозможен акт коммуникации, а другой - разрушить эту автоматизацию и сделать самое структуру носителем информации"[10] .

В свое разграничение фольклорного искусства от нефольклорного Ю.Лотман вписывает еще одну интересную коммуникативную черту. Теперь речь идет о ритуальной коммуникации. В прошлом человек мог всю жизнь читать одну книгу ("Библию"), сегодняшний человек строит свой информационный поток по-другому - он наращивает число текстов. Ю.Лотман интерпретирует эти два варианта коммуникации как получение извне (набор текстов) и получение изнутри (Библия).

"Можно рассматривать два случая увеличения информации, которой владеет какой-либо индивид или коллектив. Один - получение извне. В этом случае информация вырабатывается где-то на стороне и в константном объеме передается получателю. Второй - строится иначе: извне получается лишь определенная часть информации, которая играет роль возбудителя, вызывающего возрастание информации внутри сознания получателя"[11] .

Имеется в виду чтение и размышление над прочитанным. Лотман разъясняет[12] : "Получатель фольклорного (а также и средневекового) художественного сообщения лишь поставлен в благоприятные условия для того, чтобы прислушаться к самому себе. Он не только слушатель, но и творец. С этим и связано то, что столь каноническая система не теряет способности быть информационно активной" . В другой своей работе он разделяет эти два процесса как процесс "Я - ОН" и процесс "Я - Я". "Если коммуникативная система "Я - ОН" обеспечивает лишь передачу некоторого константного объема информации, то в канале "Я - Я" происходит ее качественная трансформация, которая переводит к перестройке самого этого "Я"[13] . Система "Я - Я" начинает работать, когда извне включаются добавочные коды, меняющие контекстную ситуацию. В качестве примера он приводит воздействие мерных звуков (стук колес, ритмическая музыка) на внутренний монолог человека.

Ю. Лотман разграничивает бинарные и тернарные системы культуры. Если "взрыв" в рамках тернарной системы сохраняет определенные ценности, перемещая их с периферии в центр системы, то в рамках нашей бинарной системы этого не происходит. Взрыв в этом случае охватывает все. "Характерная черта взрывных моментов в бинарных системах - их переживание себя как уникального, ни с чем не сравнимого момента во всей истории человечества" [14] .

Особый статус визуального языка, а именно - киноязыка - также был предметом исследования Юрия Лотмана. Если в работе "Культура и взрыв" он говорит об искусстве как о наиболее разработанном пространстве воображаемой реальности, то в своих работах о кино он скорее говорит об ограничениях, накладываемых на этот вид реальности. Так, он отмечает, что кино знает только настоящее время. Разграничивая "текст, который может быть ложным" и "текст, который не может быть ложным", он говорит о фотографии как тексте наибольшей достоверности в общей системе текстов культуры начала XX века. Искусство кино движется в рамках открытий, призванных изгнать автоматизм такого рода. К примеру, такие советские режиссеры, как С. Эйзенштейн и др. в эпоху возникновения звукового кино отстаивали тезис о том, что сочетание зрительного и звукового образов должно быть не автоматическим, а мотивированным.

Еще одной особенностью кино, отмечаемой Ю. Лотманом, является подвижность точки зрения. Если в случае нарисованной картины позиция, избранная художником, остается неизменной, то в случае кино ситуация иная. Лотман говорит, что кино - единственный вид зрительного искусства, в котором точка зрения обладает подвижностью и поэтому получает важную роль в построении языка этого искусства.

Юрий Лотман сделал очень многое для развития коммуникативных идей на территории бывшего Советского Союза. Одним из недостатков, предлагаемых им построений, была ориентация на художественную коммуникацию. Значительно меньше внимания он уделял иным контекстам использования языка, принимая за универсальный механизм особенности именно художественных кодов.

В своем объемном труде «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века)» , увидевшем свет уже после смерти автора, Ю. Лотман рассматривает достаточно подробно различные варианты текста поведения, подходя к нему как к семиотическому феномену. Он начинает свое рассмотрение с тех иерархических систем, которые существовали в обществе и накладывали свои рамки на поведение. Первым в этом списке стоит понятие "чина". Ю.Лотман считал, что без службы нельзя было получить чина, и дворянин, не имевший чина, показался бы чем-то вроде белой вороны. Недоросль такой-то - это как раз человек, не имеющий чина. По чинам разносили блюда на званых обедах, и завершающие этот список люди могли увидеть лишь пустые тарелки. Чин пишущего и того, к кому он обращался, определял ритуал и форму письма. Чин определял не реальные, а как бы семиотические свойства человека - "его место в иерархии".

Следующим порядком, определяющим жизнь, была система орденов, введенная Петром I. Общий смысл проведенной Петром перемены состоял в том, что вместо награды-вещи появилась награда-знак. Если прежде награда состояла в том, что человека жаловали ценными предметами, то теперь он награждался знаком, имевшим лишь условную ценность в системе государственных отличий" , то есть перед нами проходит явная семиотизация действительности.

Это же касается и мундиров: "Все изменения мундиров подписывались лично императором, и у Павла, Александра I и Николая I, а также у брата Александра и Николая великого князя Константина Павловича эти занятия превратились в настоящую "мундироманию"[15] . Еще одной иерархией была система знатности. Каждая из этих систем стремилась к автономному существованию, но ее одерживали. Так и система знатности: "По мере усиления независимости дворянства оно начало все более тяготиться двумя основными принципами петровской концепции службы: обязательностью ее и возможностью для недворянина становиться дворянином по чину и службе"[16] , то есть вызывает неприятие как раз нарушение, автономного существования системы знатности, вытекающее из пересечения ее с государственной службой.

Ю. Лотман прослеживает не только образцы официального, государственного поведения, но и тексты частной жизни. Так, он обращает свое и наше внимание на явление "русского дендизма". Искусство дендизма, утверждает он, создает сложную систему собственной культуры, которая внешне проявляется в своеобразной "поэзии утонченного костюма". Костюм - внешний знак дендизма, однако совсем не его сущность. Что же попадает в суть дендизма? Именно наглость, прикрытая издевательской вежливостью, составляет основу поведения денди.

Рассматривая возможное пересечение поведения денди и политического либерализма в случае П. А. Чаадаева или кн. П. А. Вяземского, Ю. Лотман все же считает дендизм поведением, а не идеологией, поскольку он ограничен узкой сферой быта. Он называет и другие примеры подобного пересечения: "Именно эта двуликость сделалась характерной чертой странного симбиоза дендизма и петербургской бюрократии. Английские привычки бытового поведения, манеры стареющего денди, равно как и порядочность в границах николаевского режима, - таков будет путь Блудова и Дашкова. "Русского денди" Воронцова ждала судьба главнокомандующего Отдельным Кавказским корпусом, наместника Кавказа, генерал-фельдмаршала и светлейшего князя. У Чаадаева же - совсем другая судьба - официальное объявление сумасшедшим. Бунтарский байронизм Лермонтова будет уже не умещаться в границах дендизма, хотя, отраженный в зеркале Печорина, он обнаружит эту, уходящую в прошлое, родовую связь"[17] .

Текст поведения очень часто строится по вербальным образцам: Примеры того, как люди конца XVIII - начала XIX века строят свое личное поведение, бытовую речь, в конечном счете свою жизненную судьбу по литературным и театральным образцам, весьма многочисленны. Это также является отражением сильной семиотизации жизни той эпохи. Причем тексты, которые сами подражали жизни (а это Гоголь, Толстой, Достоевский), не вызывали читательского подражания.

Следует отметить, что здесь перед нами строится в сильной степени системный мир. "Дворянский быт XVIII - начала XIX века строился как набор альтернативных возможностей ("служба - отставка", "жизнь в столице - жизнь в поместье", "Петербург - Москва", "служба военная - служба статская", "гвардия - армия" и пр. ), каждая из которых подразумевала определенный тип поведения. Один и тот же человек вел себя в Петербурге не так, как в Москве, в полку не так, как в поместье, в дамском обществе не так, как в мужском, на походе не так, как в казарме, а на балу иначе, чем в "час пирушки холостой" (Пушкин).

Разные варианты коллективного поведения людей определяли биографии и стили поведения. Так, бой упрощал формы общения, отменяя общественную иерархию. "Где, кроме аустерлицкого поля, младший офицер мог увидеть плачущего императора? Кроме того, атомы общественной структуры оказывались в бою гораздо подвижнее на своих орбитах, чем в придавленной чиновничьим правопорядком общественной жизни. Тот "случай", который позволял миновать средние ступени общественной иерархии, перескочив снизу непосредственно на вершину и который в XVIII веке ассоциировался с постелью императрицы, в начале XIX века вызвал в сознании образ Бонапарта под Тулоном или на Аркольском мосту"[18] .

Другим вариантом коллективного поведения является парад, и тут анализ Юрия Лотмана мы можем перенести на сегодняшнюю действительность. Он пишет, что парад был прямой противоположностью - он строго регламентировал поведение каждого человека, превращая его в безмолвный винтик огромной машины. Никакого места для вариативности в поведении единицы он не оставлял. Зато инициатива перемещается в центр, на личность командующего парадом. Анализируя ситуацию "Павел I на параде", Ю. Лотман пишет: "Прекрасное равносильно выполнению правил, а отклонение от норм, даже малейшее, воспринимается как эстетически безобразное и наказуемое в дисциплинарном порядке. Высший критерий красоты - "стройность", то есть способность различных людей двигаться единообразно, согласно заранее предписанным правилам. Стройность и красота движений интересует здесь знатока больше, чем сюжет. Вопрос: "Чем это кончится?" - и в балете, и на параде приобретает второстепенное значение".

Эта работа выросла из ранней работы Ю. Лотмана по бытовому поведению декабристов. Здесь снова проявляется в сильной степени системный характер данного исследования. "Показательно не только то, как мог себя вести декабрист, но и то, как он не мог себя вести, отвергая определенные варианты дворянского поведения его поры". Личный опыт офицеров сделал из декабристов людей действия: "Политические доктрины интересовали их, как правило (конечно, были и исключения - например, Н. Тургенев), не сами по себе, а как критерии для оценки и выбора определенных путей действия" [19] .

Поведение декабристов строится на столкновении двух различных канонов. С одной стороны, они усвоили нормы европейской культуры, с другой, с ними было помещичье хозяйство, служба. Именно такая плюралистичность поведения, возможность выбора стилей поведения в зависимости от ситуации, двойственность, заключавшаяся в разграничении практического и идеологического, характеризовала русского передового человека начала XIX века. На этом фоне и происходила реализация текстов нового поведения. Прежде всего отменялось различие между устной и письменной речью: высокая упорядоченность, политическая терминологичность, синтаксическая завершенность письменной речи переносилась в устное употребление. Фамусов имел основание сказать, что Чацкий "говорит как пишет" .

Одним из объяснений отличного поведения этих людей, с нашей точки зрения, может быть элемент их раннего взросления, которое прошло в рамках иной культуры. Косвенным подтверждением этого может служить следующая характеристика. «Декабристы культивировали серьезность как норму поведения. Завалишин характерно подчеркивал, что он "был всегда серьезным" и даже в детстве "никогда не играл". Столь же отрицательным было отношение декабристов к культуре словесной игры как форме речевого поведения» [20] .

Сильная семиотичность поведения декабристов заставила их с помощью единых правил порождать как вербальные, так и невербальные тексты. "Единство стиля" в поведении декабриста имело своеобразную особенность - общую "литературность" поведения романтиков, стремление все поступки рассматривать как знаковые. Это, с одной стороны, приводило к увеличению роли жестов в бытовом поведении. (Жест - действие или поступок, имеющий не столько практическую направленность, сколько некоторое значение; жест - всегда знак и символ. Поэтому всякое действие на сцене, включая и действие, имитирующее полную освобожденность от театральности, полную естественность - есть жест; значение его - замысел автора. И наоборот: жестовое поведение всегда в той или иной степени кажется театрализованным. ) С этой точки зрения бытовое поведение декабриста представилось бы современному наблюдателю театральным, рассчитанным на зрителя.

Системный характер этого поведения меняет для Юрия Лотмана привычное соотношение между словом и делом. "Литературность" и "театральность" практического, будничного поведения приводила к перемещению привычных смысловых связей. В обычной жизни слово вызывает поступок: сказанное словами получает реальное завершение в действии. В жизненном поведении декабриста, как на сцене, порядок оказывается противоположным: поступок как практическое действие увеличивался Словом - его итогом, оценкой, раскрытием его символического смысла. То, что сделано, но осталось не названным в теоретической декламации, в записи историка или каком-либо еще тексте, - пропало для памяти потомства и как бы не существует. В жизни слово существует, если влечет за собой действие, - в воззрениях декабриста поступок существует, если увенчивается Словом.

Системность же требовала соотношения образцов поведения с образцами, заданными контекстом. Юрий Лотман строит следующую иерархию: жест - поступок - поведенческий текст. Если жест и поступок получали смысл, соотносясь со словом, то любая цепь поступков становилась текстом (приобретала значение), если ее можно было прояснить связью с определенным литературным сюжетом. Гибель Цезаря и подвиг Катона, пророк, обличающий и проповедующий, Тиртей, Оссиан или Баян, поющие перед воинами накануне битвы (последний сюжет был создан Нарежным), Гектор, уходящий на бой и прощающийся с Андромахой, - таковы были сюжеты, которые придавали смысл той или иной цепочке бытовых поступков. Такой подход подразумевал "укрупнение" всего поведения, распределение между реальными знакомыми типовых литературных масок, идеализацию места и пространства действия (реальное пространство осмыслялось через литературное). То есть мир символический здесь задавал границы и нормы мира реального, даже превалируя над ними.

И последняя особенность того периода: этот тип поведения входил во все виды человеческого поведения и отношений. "Если для последующих этапов общественного движения будут типичны разрывы дружбы, любви, многолетних привязанностей по соображениям идеологии и политики, то для декабристов характерно, что сама политическая организация облекается в формы непосредственно человеческой близости, дружбы, привязанности к человеку, а не только к его убеждениям. Все участники политической жизни были включены и в какие-либо прочные внеполитические связи. Они были родственниками, однополчанами, товарищами по учебным заведениям, участвовали в одних сражениях или просто оказывались близкими знакомыми" [21] . Интересно, что они ощущали значимость своего поведения для истории: "Чувство политической значимости всего своего поведения заменилось в Сибири, в эпоху, когда историзм стал ведущей идеей времени, чувством значимости исторической" [22] .

Обратим теперь внимание на некоторые другие семиотические. идеи Юрия Лотмана. Выделив в качестве двух базовых семиотических сфер сигнификацию и коммуникацию, У. Эко (Eco U. A theory of semiotics. Bloomington-London, 1976) оставил вне внимания третью сферу - динамику, под которой следует понимать законы смены моделей сигнификации и коммуникации как в одно время, так и в разные исторические периоды. Это не просто диахронический аспект, поскольку в динамике получает освещение также соотношение и взаимозависимость разных систем сигнификации и коммуникации в одном синхроническом срезе. В качестве примера можно привести сопоставление освещения одного и того же события разными каналами массовой коммуникации (радио, ТВ, печать), отображение его в литературе, перенос данного сюжета в кинотекст и под. Это как бы проблема семиотического перевода, проблема семиотической трансформации, когда имеет место сохранение одних структурных элементов при изменении других.

Свою концепцию динамического аспекта семиотики Ю. Лотман предлагает в работе "Культура и взрыв". "Язык - это код плюс его история", - пишет он, отвергая уже ставшее традиционным структуралистское рассмотрение языка только как кода[23] .

Подобные динамические аспекты всегда были в поле внимания русского формализма.

Впервые основные идеи своей концепции Ю. Лотман предложил в препринте "Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума". Здесь он подчеркивал значимость многообразия индивидуальностей для общества, поскольку наличие разных людей позволяет предлагать не одно решение, а разные варианты его, что особенно важно в ситуации неопределенности, в которых живет человеческое общество. В те годы эти слова звучали особенно необычно в условиях принципиального занижения индивидуального, личностного начала, характерного для тоталитарного общества.

Следует подчеркнуть, что с именем Ю. Лотмана связан не только интеллектуальный багаж. Лотман воссоздавал климат культуры, статус гуманитария, утерянный за десятилетия триумфального правления советской власти. Тартуский университет в те годы был островком интеллектуальных еретиков всего бывшего Советского Союза, и место главы этой школы по праву занимал профессор Лотман. Я вспоминаю, как в семидесятые годы присутствовал на одном из Тартуских семинаров по изучению вторичных моделирующих систем (так тогда перефразировалась семиотика). И мне хорошо запомнилось одно непосредственное ощущение того времени: если бы Ю. Лотман набирал в тот момент себе рабов, я бы без промедления вступил в их число. Таков был профессор Лотман в восприятии аспиранта семидесятых.

В последней книге Лотман описывает культуру как целостный механизм. В ее сущности он видит динамический элемент двух видов - эволюцию и взрыв. Каждая новая школа, каждое новое направление - это взрыв, поскольку он не был предсказуем. Поэтому явления культуры признаются авторскими в отличие от технического мира, где из-за эволюционного характера изменений авторство не столь значимо. "Дело в том, что творчество даже плохой певички - личное по своей природе, - пишет Ю. Лотман. - Творчество даже хорошего инженера как бы растворяется в общем анонимном потоке техники. Если бы мост провалился, фамилию инженера, наверное, запомнили, потому что это было бы недюжинное событие. Хороший мост растворяется в общем потоке уровня техники"[24] .

Здесь Ю. Лотман возвращается к идее деавтоматизации, характерной для структуры литературного произведения, которое характеризуется неоднозначностью. "Художественный текст не имеет одного решения", поэтому бессмысленно говорить, что эту симфонию я уже слышал, хотя возможно, эту задачу я уже решил"[25] .

В каждый момент времени любое общество имеет свои модели сигнификации и свои модели коммуникации, признавая одни из них более центральными, другие относя к периферии. Это сходно с проблемой признания, что есть правда, что есть ложь, о чем писал в свое время М. Фуко. Общество борется за то, чтобы признать те или иные тексты более правильными, нужными. Одни из них начинают вытеснять другие, осуществляя это за счет внимания критики, внесения в списки для обязательного чтения в школе и в университете-и т. п. С этой точки зрения становится семиотической и проблема импичмента - Никсон или Ельцин начинают рассматриваться как деятели, которые не могут находиться на посту президента, поскольку они ведут себя не так, как это следует по образцу.

З. Фрейд в общем-то строил свои рассуждения в близкой области, когда занимался вопросами вытеснения, сублимации, обмолвок и т. д. , имеющих место опять-таки из-за их несоответствия правильному образцу с точки зрения субъекта.

Близкую проблему мы видим сегодня и в том, когда кинотекст на телеэкране вытесняет книжный текст в руках человека. Здесь соответствие уже лежит не в области эквивалентности реальности, а скорее в образе идеализированной реальности. Именно ему кинотекст удовлетворяет в большей степени. Он и более референтен, поскольку герой кино обладает массой деталей, которые еще следует домыслить в случае книги. В общем, это более коммерческое искусство, которое, как отмечает Лотман, всегда побеждает реальное.

Настоящее искусство - это проявление непредсказуемого. Многие страницы "Культуры и взрыва" рассматривают феномен нормального/ненормального поведения. В этом плане представляется предсказуемым поведение и умного, и дурака, но вот статус сумасшедшего позволяет любые откровения. Поэтому в прошлом в число сражающихся попадали такие отклоняющиеся от нормировок воины, своим непонятным поведением они сбивали с толку противника. В советской истории в роли таких носителей ненормированного поведения выступали диссиденты, действия которых совершенно не совпадали с образцами поведения, принятого в данном обществе. Они говорили, когда следовало молчать, и молчали, когда следовало говорить.

В сферу непредсказуемого Ю. Лотман включает и моду. Он говорит, что аудитория должна не понимать моду и возмущаться ею. В аспекте непредсказуемости Ю. Лотман видит и различие поведения человека и животного: поведение животного ритуально, поведение человека тяготеет к изобретению нового, непредсказуемого для противников. С точки зрения человека животному приписывается глупость, с точки зрения животного, человеку - бесчестность (неподчинение правилам).

В другой своей работе Ю. Лотман связывает появление письменности с этим моментом непредсказуемости: «для того чтобы письменность сделалась необходимой, требуются нестабильность исторических условий, динамизм и непредсказуемость обстоятельств и потребность в разнообразных семиотических переводах, возникающая при частых и длительных контактах с иноэтнической средой»[26] .

Свои рассуждения Ю. Лотман завершает сопоставлением бинарных и тернарных систем, первые, как он считает, характерны для славянского мира, вторые - для западного. Взрыв в рамках тернарной системы не уничтожает всего существующего. В бинарных системах взрыв охватывает все. Характерная черта взрывных моментов в бинарных системах - их переживание себя как уникального, ни с чем не сравнимого момента во всей истории человечества. Современную жизнь в странах СНГ Лотман видит как попытку перехода с бинарной системы на тернарную. При этом он считает, что возникший порядок не станет копией западного, ибо "история не знает повторений. Она любит новые, непредсказуемые дороги".

Связывая явления культуры со взрывными процессами, как нам представляется, Ю. Лотман несколько утрирует реальную ситуацию, преднамеренно огрубляет ее. В противовес этому следует подчеркнуть, что культура скорее зиждется на предсказуемом непредсказуемом, в противном случае мы бы постепенно пришли к полному хаосу, однако перед нами даже в непредсказуемом наличествует элемент порядка.

Сфера непредсказуемого гораздо шире сферы предсказуемого, однако из-за своей неструктурированности мы не можем ощутить ее как единую модель. Часто при этом и эта сфера находится в рамках разрешенного поведения. Так, текст все время строится на элементе непредсказуемого, поскольку в него вводится деавтоматизация. Определенный элемент непредсказуемости заложен и в элементарном бытовом разговоре. То есть непредсказуемость должна стать таким же объектом семиотического изучения, каким стало предсказуемое для лингвистики. Грамматика представляет собой канонизацию предсказуемого. Непредсказуемое и предсказуемое могут соотноситься друг с другом по аналогии дискурс/текст, где дискурс включает в себя социальный, а текст лингвистический - аспект одного и того же явления.

Реально работа науки характеризуется расширением сферы предсказуемого и сужением сферы непредсказуемого. "То что дано и что кажется неиспытанному исследователю содержанием, то разрешается в тем более сложную систему форм и напластований форм, чем глубже он вникает в это содержание. Таков прогресс науки, разрешающий каждое содержание в систему форм и каждый "предмет" - в систему отношений, таков же прогресс поэзии. Мера содержания, наполняющего данную форму, есть определение уровня до которого проник наш анализ", - писал еще в 1923 г. Г. Шпет[27] . В целом же сфера непредсказуемого, подобно областям, связанным с психоанализом, должна получить освещение в семиотике. Перед нами единая сфера человеческой ментальности. Усиленное исследовательское внимание к этому аспекту одновременно даст ответ и на многие другие вопросы семиотического структурирования общества, человека и литературы.

В заключение отметим, что некоторые идеи Юрия Лотмама являются чуть ли не дословными формулировками тех или иных положений, входящих в базисный фон паблик рилейшнз. Приведем некоторые из них.

1.Категория авторитетности, ее степени и ее источников играет в русской культуре первостепенную роль. Таким образом, центр внимания переносится с того, "что" сказано, на то, "кем" сказано, и от кого этот последний получил полномочия на подобное высказывание[28] ;

2.Критика классицизма как "века позы" совсем не означает отказа от жеста - просто сдвигается область значимого: ритуализация, семиотическое содержание перемещаются в те сферы поведения, которые прежде воспринимались как пол ностью внезнаковые. Простая одежда, небрежная поза, трогательное движение, демонстративный отказ от знаковости, субъективное отрицание жеста делаются носителями основных культурных значений, т. е. превращаются в жесты;

3.Жизнь символа в культуре приобретает активный характер только тогда, когда он перемещается на исходное чуждое ему место;

4.Любой кинематограф создает свой мир, свое пространство, которое населяет своими людьми. Но тут вступает в силу внушающая природа зрения. Если я это слышу, то я вполне допускаю, что сведения могут быть ложными. Иное дело, если я нечто сам вижу;

5.Мода всегда семиотична. Включение в моду - непрерывный процесс превращения незначимого в значимое. Семиотичность моды проявляется, в частности, в том, что она всегда подразумевает наблюдателя. Говорящий на языке моды - создатель новой информации, неожиданной для аудитории и непонятной ей. Аудитория должна не понимать моду и возмущаться ею. В этом - триумф моды. . . . Вне шокированной публики мода теряет свой смысл;

6.Ни одна культура не может удовлетвориться одним языком. Минимальную систему образует набор из двух параллельных знаков, - например, словесного и изобразительного. В дальнейшем динамика любой культуры включает в себя умножение набора семиотических коммуникаций.

Здесь выбрано только несколько высказываний, реально же число их не имеет конца, поскольку Юрий Лотман глубоко анализировал явления культуры как коммуникативный процесс. Именно это позволило ему по-новому взглянуть как на русскую литературу, так и на русскую историю.

Заключение

В основе московской лингвистической традиции лежали методы структурной лингвистики, кибернетики и информатики (в частности, поэтому одним из основных стало понятие вторичной моделирующей системы). Для Ю.М.Лотмана ключевым стало понятие текста (прежде всего художественного), которое он распространил на описание культуры в целом.

Для начального этапа работы Московско-Тартуской школы было характерно чрезвычайное разнообразие охватываемой тематики, при этом было широко представлено исследование «простых» систем: дорожных знаков, карточных игр, гаданий и т.д. Постепенно, однако, интересы членов школы сместились к «сложным» знаковым системам: мифологии, фольклору, литературе и искусству. Основной понятийной категорией, используемой в этих исследованиях, был текст. К семиотическому анализу текстов в самом широком смысле слова относятся, например, исследования основного мифа (Вяч.Вс.Иванов, В.Н.Топоров), фольклорных и авторских текстов (М.И.Лекомцева, Т.М.Николаева, Т.В.Цивьян и др.). Другое направление, связанное с этим понятием, представлено в работах М.Ю.Лотмана. В этом случае речь идет о тексте культуры, а само понятие культуры становится центральным, фактически вытесняя понятие языка.

Культура понимается как знаковая система, по существу являющаяся посредником между человеком и окружающим миром. Она выполняет функцию отбора и структурирования информации о внешнем мире. Соответственно, различные культуры могут по-разному производить такой отбор и структурирование.

В современной российской семиотике преобладает именно эта традиция, однако с активным использованием лингвистических методов. Так, можно говорить о семиотике истории и культуры, основанной на лингвистических принципах (Т.М.Николаева, Ю.С.Степанов, Н.И.Толстой, В.Н.Топоров, Б.А.Успенский и др.).

Особый интерес представляют рефлексия по поводу Московско-Тартуской семиотической школы и осмысление ее как особого культурного и даже семиотического феномена. Основная масса публикаций (в том числе чисто мемуарного характера) приходится на конец 1980-х и 1990-е годы. Среди различных описаний и интерпретаций Московско-Тартуской школы можно выделить статью Б.А.Успенского К проблеме генезиса Тартуско-московской семиотической школы (впервые опубликована в Трудах по знаковым системам в 1987), основные положения которой, по-видимому, общепризнаны. Наиболее же дискуссионной оказалась статья Б.М.Гаспарова Тартуская школа 1960-х годов как семиотический феномен . Она была впервые опубликована в Wiener Slawistischer Almanach в 1989 и вызвала целый ряд откликов. Гаспаров рассматривает школу как целостное явление (он практически не упоминает имен), для которого характерна западническая ориентация, герметизм, эзотеризм и подчеркнутая усложненность языка, утопизм, своего рода внутренняя культурная эмиграция из советского идеологического пространства.

Список использованной литературы.

1. Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М. , 1992.

2. Ю. М. Лотман и Тартуско-Московская школа, М., 1994

3. Лотман Ю. М. Феномен культуры // Семиотика культуры. Труды по

знаковым системам. Вып. X. Уч. зап. Тарт. ун-та, вып. 463. Тарту, 1978.

4. Лотман Ю. М. Несколько мыслей о типологии культур // Языки культуры

и проблемы переводимости. М. , 1987

5. Ю.Лотман. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского

дворянства (XVIII - начало XIX века)

6. Лотман Ю. М. Культуры и взрыв. М. , 1992

7. Лотман ЮМ. Тезисы к семиотике русской культуры // Ю. М. Лотман и

тартуско-московская семиотическая школа. Тарт. ун-та. Вып. 308. Тарту,

1973.

8. Лотман ЮМ. Культура как коллективный интеллект и проблемы

искусственного разума. Предварительная публикация. М. , 1977.

9. Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М. , 1970.

10. Лотман Ю. М. Каноническое искусство как информационный парадокс //

Проблемы канона в древнем и средневековом искусстве Азии и Африки.

М. , 1973

11. Лотман ЮМ. О двух моделях коммуникации в системе культуры // Труды

по знаковым системам. Вып. VI.

12. "Независимая газета", 1991, 23 окт.

13. Б.А. Успенский Предварение для читателей «НЛО» к семиотическим

посланиям А.Н.Колмогорова // Новое литературное обозрение № 24, 1997

14. Успенский Б. А. К проблеме генезиса тартуско-московской семиотической

школы // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М. ,

1994.

15. Шпeт Г. Эстетические фрагменты, II. Пг. , 1923

16. Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм: "за" и "против". М. ,

1975


[1] Б.А. Успенский Предварение для читателей «НЛО» к семиотическим посланиям А.Н.Колмогорова // Новое литературное обозрение № 24, 1997.

[2] Ю. М. Лотман и ТМШ, М., 1994, С.270 - 275

[3] Ю. М. Лотман и ТМШ, М., 1994, С.270 - 275

[4] "Независимая газета", 1991, 23 окт.

[5] Успенский Б. А. К проблеме генезиса тартуско-московской семиотической школы // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М. , 1994. С. 268

[6] Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм: "за" и "против". М. , 1975

[7] Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М. , 1992. С. 13

[8] Лотман Ю. М. Феномен культуры // Семиотика культуры. Труды по знаковым системам. Вып. X. Уч. зап. Тарт. ун-та, вып. 463. Тарту, 1978. С. 4

[9] Лотман ЮМ. Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума. Предварительная публикация. М. , 1977. С. 13

[10] Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М. , 1970. С. 95

[11] Лотман Ю. М. Каноническое искусство как информационный парадокс // Проблемы канона в древнем и средневековом искусстве Азии и Африки. М. , 1973. С. 18-19

[12] там же

[13] Лотман ЮМ. О двух моделях коммуникации в системе культуры // Труды по знаковым системам. Вып. VI. Уч. зап. Тарт. ун-та. Вып. 308. Тарту, 1973. С. 229

[14] Лотман Ю. М. Культуры и взрыв. М. , 1992.с.258

[15] Ю.Лотман. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века).с.33

[16] там же. С.39

[17] Ю.Лотман. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века).с.134-135

[18] там же. с.192

[19] Ю.Лотман. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века).с333

[20] там же. С.336

[21] Ю.Лотман. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века).с371-381

[22] там же

[23] Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М. , 1992. С. 13

[24] Лотман Ю. М. Культура и взрыв. С. 32

[25] там же. С.189

[26] Лотман Ю. М. Несколько мыслей о типологии культур // Языки культуры и проблемы переводимости. М. , 1987. С. 11

[27] Шпeт Г. Эстетические фрагменты, II. Пг. , 1923, - С. 101

[28] Лотман ЮМ. Тезисы к семиотике русской культуры // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 407