Апология «капитала». Политическая экон омия творчества. - реферат

Елизаров Евгений Дмитриевич

АННОТАЦИЯ. Экономический кризис обнажил шокирующую истину: мировое хозяйство поражено раковой опухолью западной модели экономики, работающей как насос, который методично и безостановочно перекачивает материальные ресурсы других стран в одном направлении. Неспособность этой модели обеспечить равные возможности для всех заставляет возвращаться к теоретическому наследию Маркса. Однако вскрытая им анатомия капиталистической эксплуатации так и продолжает оставаться для многих тайной за семью печатями.

Его выводы состоят не в том, что от наемного работника отчуждается какая-то часть произведенного продукта. Вырывать отдельные результаты чисто экономической составляющей из общего контекста целостного учения значит решительно ничего не понять и в самой политэкономии. Осмыслить Маркса, не зная его философии, невозможно, ибо не экономика была главным делом его жизни. Скальпель же философского анализа, обогащенного знанием экономических законов, вскрывает куда более страшное поражение социального организма, ибо в действительности от человека отнимается все, что отличает его от животного; и это отчуждение совершается не в «прибавочное» время, но на протяжении всего рабочего дня, месяца, жизни.

Подлинное существо эксплуатации оказывается куда более глубоким и драматичным, чем поверхностное представление о том, что частная собственность на средства производства вынуждает человека какую-то часть времени бесплатно работать на их владельца. Капитализм же доводит все противоречия общества до логического предела, за которым обязаны включаться в действие иные законы истории.

АПОЛОГИЯ «КАПИТАЛА». ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ ТВОРЧЕСТВА

Содержание

Введение

ГЛАВА 1 Анализ исходных понятий

§ 1 Центральное звено политико-экономического учения

§ 2 Товар как исходный пункт анализа

§ 3 Необходимый и прибавочный продукт

§ 4 Логическая возможность прибавочного продукта

Выводы

ГЛАВА 1 Историческая функция прибавочного продукта

§ 5 Необходимость прибавочного продукта

§ 6 Дефицит необходимого как условие возникновения прибавочного продукта

§ 7 Изменение состава совокупного продукта общественного производства

§ 8 От общины к обществу; прибавочный продукт как инструмент социального синтеза

§ 9 Диверсификация общественных потребностей; начало цивилизации

§ 10 Прибавочный продукт как первопричина разделения труда

§ 11 Роль орудия труда в становлении общества и общественного производства

§ 12 Прибавочный продукт как основа социально-классовой дифференциации

Выводы

ГЛАВА 3 Качественная составляющая прибавочного продукта

§ 13 Вещное окружение человека как средство индивидуализации общественных отношений

§ 14 Прибавочный продукт как средство формирования способности к творчеству

§ 15 Поляризация потребительной стоимости как основание социально-классового распределения

§ 16 Потребительная стоимость как фактор социального консерватизма

Выводы

ГЛАВА 4 Металогика экономического учения

§ 17 Объект экспроприации и действительный предмет отчуждения

§ 18 Источник роста прибавочного продукта

§ 19 Эволюция труда

§ 20 Феномен отчуждения

§ 21 Влияние отчуждения на развитие человека

§ 22 Вытеснение творчества

§ 23 Античная мысль о праве на творчество

§ 24 Коллективный труд и организационная деятельность

§ 25 Состав трудозатрат и воспроизводство способности к труду

§ 26 Этапы развития общественного производства и редукция труда

§ 27 Редукция труда и динамика стоимости совокупного продукта

§ 28 Философско-экономическое обоснование социалистической революции

Выводы

ГЛАВА 5 Основное противоречие

§ 29 Логические основы развития общественного производства

§ 30 Понятие расширенного воспроизводства

§ 31 Внешние и внутренние источники роста производительности

§ 32 Жизненный цикл прибавочного продукта; совокупный субъект труда

§ 33 Количественное и качественное содержание прибавочного продукта

§ 34 Физические объемы производства и прибавочный труд

§ 35 Творческое содержание труда и фактор прибавочного времени

Выводы

ГЛАВА 6 Политическая экономия творчества

§ 36 Простой и сложный труд

§ 37 Творческий и репродуктивный, умственный и физический, организационный и исполнительский труд

§ 38 Творчество как особая социальная функция

§ 39 Экономический учет творчества

§ 40 Базис и надстройка

§ 41 Личное потребление капиталиста

§ 42 Историческая роль некапитализируемой части прибавочной стоимости

§ 43 «Герой и толпа»: политико-экономический аспект дилеммы

Выводы

ГЛАВА 7 Феномен собственности и личность предпринимателя

§ 44 Понятие собственности

§ 45 Институт собственности как инструмент социальной самоорганизации

§ 46 Личность предпринимателя

Выводы

ГЛАВА 8 Феномен отчуждения и инфраструктура воспроизводства

§ 47 Действительный субъект творчества

§ 48 Феномен отчуждения и персонализация творчества

§ 49 Социальная структура и способность к творчеству

§ 50 Вещественный мир как средство формирования потребности к творчеству

§ 51 Поляризация способностей как результат поляризации инфраструктуры воспроизводства человека

Выводы

ГЛАВА 9 Исторические перспективы

§ 52 Деформация духовного производства

§ 53 Продукт духовного производства; деформация потребления

§ 54 Преодоление отчуждения

§ 55 Смещение производства в гуманитарную сферу

Выводы

Заключение

Литература

ВВЕДЕНИЕ

Экономический кризис обнажил шокирующую истину: мировое хозяйство поражено раковой опухолью западной модели экономики, работающей как единый мощный насос, который методично и безостановочно перекачивает материальные ресурсы других стран, творческий потенциал их народов в одном направлении, чтобы обеспечить свое господство и процветание. Эта опухоль дала многочисленные метастазы, но сегодня стало очевидным: тот уровень превосходства одних над другими, который был продемонстрирован к началу нового тысячелетия, в принципе не мог быть достигнут исключительно собственным трудом и талантом народов, относящих себя к некой планетарной элите, к самозванному «мировому сообществу». А это значит, что изменились только методы угнетения, в то время как существо отношений, при которых, говоря словами древнего афинского мудреца, «с самого часа своего рождения одни предназначаются для подчинения, другие — для господства»[1] осталось прежним.

Гегемония рождает стремление обеспечить ее на все времена; без этого само состояние превосходства становится источником непреходящей угрозы. На противоположном же полюсе подавления крепнет стремление изменить сложившийся порядок вещей. Отсюда все в экономической (политической, правовой, культурной…) модели, что цементирует такое мироустройство, в свою очередь, подлежит еще большему укреплению и совершенствованию. Однако вращение в замкнутой спирали обостряющегося противостояния не может быть бесконечным. Не может не разрешиться катастрофой.

Между тем анатомия этого продолжающего набирать обороты механизма не была тайной еще в XIX столетии. Отсюда совсем не случайно внезапное возрождение массового интереса к творческому наследию Маркса.

Разумеется, и его учение не свободно от ошибок; впрочем, нет ни одного из величайших достижений человеческой мысли, которое было бы иммунно к ним. К тому же опыт полутора столетий, истекших со времени опубликования первой редакции «Капитала» (включая не самый успешный опыт нашей страны), изменил многое в мире. Поэтому механическое перенесение его выводов на реалии XXI века, конечно же, не способно решить сегодняшние противоречия. И все же это не значит, что марксизм скорее мертв, чем жив.

Маркс продолжает оставаться безусловно правым в самом главном, что было вскрыто им: навязываемая Западом англо-саксонская модель экономического и политического устройства решительно не способна устранить основной порок общественных формаций, построенных на эксплуатации человека человеком и народов народом. Однако лишь поверхностное прочтение его работ приводит к объяснению всех социальных язв частной собственностью на средства производства, находит в ее устранении панацею от всех социальных бед. В действительности ключевое противоречие истекшей истории состоит в том, что общее развитие может быть достигнуто лишь за счет тотального подавления духовного и физического потенциала человека. Как бы в расплату, обеспечивая господство отдельных государств над своим окружением, эта модель уродует прежде всего их граждан, включая находящихся на вершине социальной пирамиды. Частная же собственность — лишь один (пусть и главенствующий над многими) из инструментов такого подавления. Отсюда и ее устранение не может служить немедленному исцелению.

Охватившие мир процессы глобализации глобализируют и это противоречие; и если в животном мире любая особь является носителем всей информации о своем собственном виде, то в разделенном классовыми противоречиями обществе отдельная личность становится тем меньшей величиной, чем большего достигает порождаемая им цивилизация. Самое же страшное состоит в том, что такой порядок вещей практически никем не воспринимается как противоестественный, как противоречащий самой природе наделенного сознанием и даром к творчеству существа. А между тем именно он отнимает от человека то, что, собственно, и делает его человеком.

Конечный вывод учения Маркса состоит вовсе не в том, что отчуждению подвергается лишь ограниченная часть произведенного наемным работником продукта. Вырывать отдельные результаты чисто экономической составляющей из общего контекста целостного марксистского учения значит решительно ничего не понять и в самой политэкономии. Еще Лениным в конспекте гегелевской «Науки логики» было замечено: «Нельзя вполне понять «Капитала» Маркса и особенно его 1-й главы, не проштудировав и не поняв всей «Логики» Гегеля».[2] Разумеется, к этому нельзя относиться буквально, но истина именно такова: «...никто из марксистов не понял Маркса 1/2 [и даже полтора.— ЕЕ] века спустя!!»,— завершает он свою мысль.

Осмыслить Маркса, не зная философии его времени и той, которую создавал он сам, невозможно, ибо отнюдь не экономика была главным делом его жизни. Скальпель же философского анализа, обогащенного знанием законов развития общественного производства, вскрывает куда более страшное поражение всего социального организма, чем обнаруживает узко экономический взгляд на вещи. Ведь в действительности от человека отнимается отнюдь не только продукт его деятельности, но все, что отличает его от животного или живого придатка бездушной машины; и это отчуждение совершается не в «прибавочное» время, но на протяжении всего рабочего дня, месяца, жизни. Поэтому подлинное существо эксплуатации (рабовладельческой, феодальной, капиталистической… любой) оказывается куда более глубоким и драматичным, нежели облегченное поверхностное представление о том, что эмансипация наемного работника от средств производства вынуждает его какую-то часть времени бесплатно работать на их владельца. Просто капитализм доводит все до логического предела, за которым должны включаться в действие иные законы истории, базирующиеся на других принципах механизмы развития.

При всей мощи производительных сил построенное по западной модели общество не в состоянии обеспечить гармоническое развитие человека. Здесь он существует не как самоцель, но только как средство достижения тотального господства над миром. Вследствие этого глубокой деформации подвергается не только материальное, но и духовное производство, в результате чего из всех достижений цивилизации достоянием индивида становится лишь то, что сохраняет его функциональность, его утилитарное назначение. Всеобщая деформация не ограничивается рамками одной материальной деятельности, она поражает и духовную жизнь. В конечном счете вся порождаемая обществом культура оказывается противопоставленной не только эксплуатируемым массам, но и капиталу, и даже тем, чьими трудами создаются и множатся ее достижения,— творческой интеллигенции. Продукт не только материального, но и духовного производства становится силой, господствующей над всеми классами, слоями и «прослойками».

Таким образом, фактические выводы анализа оказываются гораздо более фундаментальными, чем это представляется при ограничительном знакомстве с началами политической экономии. А значит, и сформулированная Марксом задача [хирургического?] восстановления исторической справедливости отнюдь не снята с повестки дня и сегодня, после провозглашения окончательной победы в «холодной войне».

ГЛАВА I. АНАЛИЗ ИСХОДНЫХ ПОНЯТИЙ

§ 1 Центральное звено политико-экономического учения

Центральным звеном политико-экономического учения К.Маркса является понятие прибавочной стоимости. Более того, не будет большим преувеличением сказать, что и вся политическая экономия марксизма представляет собой учение главным образом об этой материи; ее производство составляет собой стержневое содержание жизни всех классов капиталистического общества, логика ее саморазвития определяет пути исторического движения общественно-экономической формации. Значение категории «прибавочная стоимость» подчеркивается тем обстоятельством, что производными именно от ее контекста являются такие понятия, как «эксплуатация», «капитал» и, наконец, возвышающееся над всеми ими теоретическое представление о классовой борьбе во имя справедливого устройства общественной жизни. В свою очередь, благодаря классовой борьбе и ее идеалам выводы политической экономии смыкаются с выводами исторического материализма и сам марксизм предстает как целостная система взглядов, претендующая на полноту описания всех (основных) сторон развития человеческого общества.

Мы знаем, что составными частями марксизма выступали (и продолжают выступать, ибо слухи о его окончательном идейном разгроме, и уж тем более смерти, сильно преувеличены) политическая экономия, философия и научный коммунизм («Оно есть законный преемник лучшего, что создало человечество в XIX веке в лице немецкой философии, английской политической экономии, французского социализма»).[3]

Но вместе с тем марксизм никогда не был простой их суммой, это целостная теоретическая система, в которой согласованы и взаимоувязаны все ключевые элементы. Поэтому полное постижение каждого из них в конечном счете возможно только в общем контексте.

В своем кратком определении, которое дают современные энциклопедии и словари, прибавочная стоимость, — это субстанция, которая создается эксплуатацией наемного работника, то есть неоплаченным трудом сверх стоимости его рабочей силы, и безвозмездно присваивается капиталистом. Она выражает собой специфически капиталистическую форму эксплуатации, ее производство и присвоение составляет сущность основного экономического закона капитализма. «Производство прибавочной стоимости или нажива — таков абсолютный закон...»[4] капиталистического способа производства. Извлечение прибавочной стоимости играет главную роль в развитии производительных сил при капитализме, определяет и направляет развитие производственных отношений капиталистического общества. «Краеугольным камнем экономической теории Маркса» учение о ней назвал В.И.Ленин.[5] Впервые оно было разработано Марксом в 1857—58 годах в работе «К критике политической экономии», которая исследователями его творчества рассматривается как первоначальный вариант знаменитого «Капитала».

Однако нужно иметь в виду одно очень важное обстоятельство: краткие определения страдают тем, что в полной мере способны открыться только специалистам, которые их и создают, те же, кто знакомится с предметом впервые, могут почерпнуть в них лишь самое поверхностное и приблизительное (большей частью опровергаемое детальным изучением предмета) представление. Не удивительно, что, как правило, те, кто ограничиваются ими, часто запечатлевают в своем сознании сведения, не выдерживающие даже самой поверхностной критики. Невозможность усвоения существа явлений из таких дефиниций видна уже в том, что (в нашем примере) предварительно нужно усвоить, что такое стоимость «вообще», каковы принципы оплаты труда наемного рабочего в условиях капиталистического производства, что такое «неоплаченный труд»… словом, многое, из того, достаточные знания о чем, как правило, отсутствуют у непосвященных. Поэтому краткие словарные статьи, пусть и аккумулирующие в себе свод накопленных знаний об обществе, способны сообщать лишь предварительные сведения, которые требуют уточнений и уточнений; если же ограничиваться только ими, можно достичь обратного эффекта, ибо куда чаще открытия истины они вводят читателя в заблуждение.

Все это нам еще предстоит увидеть в дальнейшем изложении.

Действительно исчерпывающим и точным определением прибавочной стоимости может быть только полный текст первого тома «Капитала», или, по меньшей мере, упомянутой здесь первой его редакции. Это может показаться парадоксальным и даже невозможным, но (credo quia absurdum [est]) [6] другого пути, кроме как возвращаться и возвращаться к содержанию ключевых понятий теории с усвоением каждого нового информационного пласта, в природе познания не существует. Подлинное знание — это непрерывный процесс постоянного переосмысления едва ли не всего, казалось бы, уже известного каждому профессионалу, кто посвящает себя служению истине. Впервые в теории это покажет Гегель, у которого вся «Наука логики» (все три тома!) является, кроме прочего, еще и определением ее исходных понятий. Вернее сказать, грандиозной моделью того вечного самоопределения духом своих собственных оснований; именно это самоопределение и предстает подлинной сутью и полным содержанием его бытия.

Но все же необходимо с чего-то начинать, ибо и в самом деле невозможно сразу проникнуть в сокровенное, ведь даже абсолютный дух Гегеля вынужден начинать с неразвитых и туманных определений, скрывающих в себе едва ли не сплошную неизвестность. Поэтому, вслед за Марксом, попробуем оттолкнуться от чего-то простого и доступного.

§ 2 Товар как исходный пункт анализа

Наиболее простой и интуитивно понятной является категория товара. Собственно, именно она и предстает тем исходным пунктом, с которого начинает свое исследование сам Маркс. «Богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, выступает как «огромное скопление товаров», а отдельный товар — как элементарная форма этого богатства. Наше исследование начинается поэтому анализом товара. Товар есть прежде всего внешний предмет, вещь, которая, благодаря ее свойствам, удовлетворяет какие либо человеческие потребности».[7]

Однако уже с самого начала обнаруживается, что бытовое обиходное представление об этом предмете весьма далеко от того, чем он предстает в абстрактной экономической теории, и осмысление этой категории требует большого напряжения мысли. «Товары являются на свет в форме потребительных стоимостей, или товарных тел, каковы железо, холст, пшеница и т. д. Это их доморощенная натуральная форма. Но товарами они становятся лишь в силу своего двойственного характера, лишь в силу того, что они одновременно и предметы потребления и носители стоимости. Следовательно, они являются товарами, или имеют товарную форму, лишь постольку, поскольку они обладают этой двойной формой — натуральной формой и формой стоимости».[8] Другими словами, предмет, способный удовлетворить ту или иную потребность (в терминологии Маркса — обладающий потребительной стоимостью),— это еще не товар. Для того чтобы стать им, он должен стать объектом рыночных операций, иметь меновую стоимость. Потребительную стоимость образует полезность вещи, ее существо выходит за пределы политической экономии и образует собой предмет особой дисциплины — товароведения. Что же касается меновой стоимости, то она «прежде всего представляется в виде количественного соотношения, в виде пропорции, в которой потребительные стоимости одного рода обмениваются на потребительные стоимости другого рода».[9] (Забегая вперед, заметим, что выход за пределы политической экономии вовсе не означает, что потребительная стоимость не является ее предметом, и ниже мы увидим, что без погружения в самое существо «полезности вещи», в качественную составляющую конечного результата труда, невозможно понять ключевую категорию прибавочного продукта.)

Не менее сложным для понимания является и то объективное основание, благодаря которому разноименные вещи могут сравниваться друг другом и в процессе обмена образовывать известные пропорции. Законы диалектической логики гласят: для того чтобы вещи могли быть количественно сопоставимыми, их необходимо привести к какому-то единству, или, говоря языком философии, к единому качеству.

«Возьмем, далее, два товара, например пшеницу и железо. Каково бы ни было их меновое отношение, его всегда можно выразить уравнением, в котором данное количество пшеницы приравнивается известному количеству железа, например: 1 квартер пшеницы = а центнерам железа. Что говорит нам это уравнение? Что в двух различных вещах — в 1 квартере пшеницы и в а центнерах железа — существует нечто общее равной величины. Следовательно, обе эти вещи равны чему-то третьему, которое само по себе не есть ни первая, ни вторая из них. Таким образом, каждая из них, поскольку она есть меновая стоимость, должна быть сводима к этому третьему».[10] Словом, «различные вещи становятся количественно сравнимыми лишь после того, как они сведены к одному и тому же единству. Только как выражения одного и того же единства они являются одноименными, а следовательно, соизмеримыми величинами».[11] Так, складывая две березы и две сосны, мы предварительно сводим и те и другие в абстрактном обобщающем представлении некоего «дерева», которое растворяет в себе индивидуальные свойства обеих (и многих других) пород. Без этого сложение берез и сосен ничем не отличается от сложения правил дорожного движения с токарными станками.

Кстати, это совсем не простое положение, без глубокого осмысления которого невозможна никакая математика, восходит ко все тому же Гегелю и его «Науке логики», но аксиоматичным оно становится уже для девятнадцатого столетия. Причем во многом благодаря именно первой главе «Капитала» Маркса. Тяжелый язык Гегеля делал диалектическую логику доступной лишь тренированному сознанию привычных к работе со сложными абстракциями профессионалов, заслуга же Маркса состоит не в последнюю очередь и в том, что не только открываемые им экономические истины, но и завоевания гегелевской философии становились интеллектуальным достоянием куда более широких масс общественности.

Между тем подобная операция предполагает необходимость отбросить все, что отличает их друг от друга, иными словами, абстрагироваться от того, что делает их способными удовлетворять все разнообразие бесчисленных человеческих потребностей; здесь требуется найти общее основание, по которому сопоставляемые вещи становятся родственными друг другу, проще говоря, разными «порциями» чего-то одного. Именно это одно, по мысли Маркса, и обнаруживается в их стоимости, природу которой составляет не что иное, как обыкновенный человеческий труд.

Строго говоря, здесь Маркс следует за своими великими предшественниками: «Поэтому стоимость всякого товара,— пишет Адам Смит,— для лица, которое обладает им и имеет в виду не использовать его или лично потребить, а обменять на другие предметы, равна количеству труда, которое он может купить на него или получить в свое распоряжение. Таким образом, труд представляет собою действительное мерило меновой стоимости всех товаров».[12] Правда Смит распространяет это положение только на простое товарное производство, и в этом его поправит Рикардо.

В «Капитале» человеческий труд рассматривается весьма подробно и в конечном счете обнаруживает себя как фундаментальное начало, формирующее всю человеческую цивилизацию и культуру. Но в контексте стоимости он предстает как предельно обобщенное собирательное начало, которое лишено всех индивидуальных и даже видовых отличий. «Если отвлечься от потребительной стоимости товарных тел, то у них остается лишь одно свойство, а именно то, что они — продукты труда. Но теперь и самый продукт труда приобретает совершенно новый вид. В самом деле, раз мы отвлеклись от его потребительной стоимости, мы вместе с тем отвлеклись также от тех составных частей и форм его товарного тела, которые делают его потребительной стоимостью. Теперь это уже не стол, или дом, или пряжа, или какая либо другая полезная вещь. Все чувственно воспринимаемые свойства погасли в нем. Равным образом теперь это уже не продукт труда столяра, или плотника, или прядильщика, или вообще какого‑либо иного определенного производительного труда. Вместе с полезным характером продукта труда исчезает и полезный характер представленных в нем видов труда, исчезают, следовательно, различные конкретные формы этих видов труда; последние не различаются более между собой, а сводятся все к одинаковому человеческому труду, к абстрактно человеческому труду.

Рассмотрим теперь, что же осталось от продуктов труда. От них ничего не осталось, кроме одинаковой для всех призрачной предметности, простого сгустка лишенного различий человеческого труда, т. е. затраты человеческой рабочей силы безотносительно к форме этой затраты. Все эти вещи представляют собой теперь лишь выражения того, что в их производстве затрачена человеческая рабочая сила, накоплен человеческий труд. Как кристаллы этой общей им всем общественной субстанции, они суть стоимости — товарные стоимости.»[13]

Содержание первой главы «Капитала» лишь на первый взгляд кажется интуитивно понятным и легко доступным всякому, кто только приступает к изучению политической экономии, но в действительности оно концентрирует в себе законы одной из самых сложных дисциплин, требующих предельного напряжения абстрагирующей способности человеческого сознания. Ленин скажет, что до конца понять все сказанное в ней можно только осмыслив всю «Науку Логики» Гегеля, и это действительно так. Все достоинства «Капитала» берут свое начало здесь, в этой знаменитой главе; но нам еще предстоит увидеть многие противоречия политической экономии, и практически все они ведут свое происхождение тоже отсюда.

§ 3 Необходимый и прибавочный продукт

«Товар», «потребительная стоимость», «стоимость», «труд», представляют собой исходные понятия грандиозного труда, составившего целую эпоху не только в развитии абстрактной человеческой мысли, но и во всей политической истории целого столетия. Все сказанное о них в первой главе — это только краткое определение, которое еще подлежит полному развертыванию и теоретическому обоснованию. Действительное их содержание, как уже сказано, становится ясным только по осмыслении всего содержания «Капитала». Словом, все то, что было сказано о них выше,— это еще не научные понятия, но только необходимые предпосылки их формирования.

Добавим к выделенным сущностям еще три пары тесно связанных друг с другом категорий, которым предстоит сыграть ключевую роль в формировании нового мировоззрения эпохи: необходимый и прибавочный продукт, необходимое и прибавочное время, необходимый и прибавочный труд.

Строгого определения каждой из них тоже не существует, дефиниции же, которые даются энциклопедиями и словарями, явно неудовлетворительны, ибо до конца открыты только тем, кто и без того обладает познаниями эксперта.

Так, например, в статье «Роскошь» энциклопедия Брокгауза и Евфрона определяет необходимый продукт (минимальный потребительный фонд) как «совокупность предметов, безусловно необходимых для поддержания работоспособности организма»;[14] в Большой Советской Энциклопедии, призванной подытожить достижения, в частности, и экономической науки середины ХХ века, утверждается, что необходимый продукт — это часть общественного продукта, произведенного работниками материального производства, которая необходима для «нормального, с точки зрения существующих социально-экономических условий, воспроизводства физических и духовных способностей работника и членов его семьи». Время, в течение которого производится необходимый продукт, представляет собой необходимое рабочее время, а труд — необходимый труд. В свою очередь, прибавочный продукт, — это часть общественного продукта, создаваемая сверх необходимого. Время, в течение которого он производится, называется прибавочным рабочим временем, а труд — прибавочным трудом.[15]

Заметим: из этого определения можно сделать вывод о том, что все прибавочное время и весь прибавочный труд воплощаются в прибавочном продукте. Это очень важный пункт, значение которого станет ясным позднее, пока же заметим, что существуют и более осторожные определения: «Прибавочный продукт — в марксистской политической экономии: часть чистого продукта, созданного в процессе производства сверх необходимого продукта, возмещающего трудозатраты. Стоимость П.П. называется прибавочной стоимостью».[16]

Не составляет труда разглядеть, что ключевым элементом этих определений являются понятия необходимого продукта, а значит, и «минимального потребительного фонда» и «нормального воспроизводства». Но что это такое — не вполне ясно. Дело в том, что и сегодня споры о том, что включать, и что не включать в состав так называемой потребительской корзины (а именно она должна обеспечить и «минимальный фонд», и «нормальное воспроизводство»), не закончены. В них вовлекаются целые институты, однако согласия в обществе нет, и острые дискуссии по этому поводу являются наглядным тому подтверждением.

Такая неясность порождает необходимость новых определений, которые ставят своей задачей устранить ее. Среди них появляются совсем неожиданные, хотя и наводящие на глубокие размышления: «Тот класс или слой, который занимает наименее выгодное экономическое положение, объективно наименее организован, наиболее отстранен от контроля общественного производства, в силу этого вынужден исполнять пассивные экономические функции и служит объектом эксплуатации со стороны управляющего класса,— тоже является экономически необходимым классом или слоем. Поэтому он имеет свою долю в совокупном продукте независимо от того, обладает ли он собственностью на свою рабочую силу или является собственностью другого класса, как в рабовладельческом обществе. Какой бы ни была его доля, она составляет величину необходимого продукта, если удовлетворяет потребности этого класса, т. е. обеспечивает его эффективное участие в воспроизводстве общественного продукта и не толкает его к насильственному перераспределению продукта, дестабилизирующему общество.

В современном обществе необходимый продукт равен доходу наемных работников, не участвующих в управлении предприятиями или народным хозяйством. Этот доход включает в себя не только заработную плату, но также социальные льготы и выплаты, нормализующие уровень жизни работников».[17]

Такое определение (пусть и в неявной форме, но все же достаточно категорично) исключает из числа тех, чье существование на нашей планете является оправданным, целые классы. Ведь если предметы удовлетворения насущных потребностей их представителей не входят в состав необходимого продукта, не является обязательным само их существование, другими словами, при известном сложении социальных условий они подлежат истреблению. Это логика двадцатых годов прошлого столетия, но даже не его середины и уж во всяком случае никак не XXI века.

Словом, единое понимание не достигнуто, несмотря на то, что экономическое учение марксизма существует уже достаточно длительное время. Впрочем, дело не только в отсутствии однозначного понимания сложных политико-экономических категорий.

Прибавочный продукт, прибавочный труд, прибавочное время только на первый взгляд сопровождаются одним и тем же прилагательным. На самом же деле все эти прилагательные не совпадают друг с другом по своему объему, что в формальной логике означает разное содержание; они лишь частично перекрывают друг друга по смыслу.

Мы приступаем к одной из, может быть, самых сложных в политической экономии вещей, которая, как правило, ускользает от внимания тех, для кого эта дисциплина не входит в состав профессии.

Рабочее время составляет собой простую сумму необходимого и прибавочного времени. То же самое можно сказать о труде — это сумма необходимого и прибавочного труда. «Второй период процесса труда, — тот, в течение которого рабочий работает уже за пределами необходимого труда, <…> не образует никакой стоимости для рабочего. Он образует прибавочную стоимость <…>. Эту часть рабочего дня я называю прибавочным рабочим временем, а затраченный в течение ее труд — прибавочным трудом (surplus labour)».[18]

Однако прибавочный продукт в том строгом смысле, который придает ему Маркс, составляет собой далеко не всю, но только ограниченную часть товарной массы, которая производится прибавочным трудом в прибавочное время. Из ее общего объема исключается эквивалент израсходованных материалов и орудий труда. Поэтому прибавочный продукт и продукт необходимый в сумме не дают общий объем произведенной товарной массы. Прибавочное время (труд) может относиться к необходимому времени (труду) в одной пропорции, прибавочный же продукт к необходимому — в совершенно другой.

Так, например, при норме прибавочной стоимости 100% прибавочное время относится к необходимому как один к одному, другими словами, составляет ровно половину продолжительности рабочего дня: «…метод исчисления нормы прибавочной стоимости, коротко говоря, таков: мы берем всю стоимость продукта и приравниваем нулю постоянную капитальную стоимость, которая лишь вновь появляется в стоимости продукта. Остающаяся сумма стоимости есть единственная стоимость, действительно вновь произведенная в процессе образования товара. Если прибавочная стоимость дана, то мы, чтобы найти переменный капитал, вычитаем ее из этой вновь произведенной стоимости. Если же дан переменный капитал и мы ищем прибавочную стоимость, то мы поступаем наоборот. Если даны и прибавочная стоимость и переменный капитал, то остается произвести лишь заключительную операцию — вычислить отношение прибавочной стоимости к переменному капиталу…»[19]

Чтобы легче было понять сказанное, рассмотрим на цифрах. В сквозном примере, к которому на протяжении нескольких глав обращается Маркс, вся стоимость продукта (пряжи) составляет 30 шиллингов; из них 24 идут на приобретение расходуемых средств производства (постоянный капитал, «с»), 3 — на обеспечение воспроизводства рабочей силы (переменный капитал, «v»), 3 — образуют прибавочную стоимость («m»). Все это может быть выражено не только в денежной, но и в натуральной форме: «Продукт двенадцатичасового рабочего дня составляет 20 ф. пряжи стоимостью в 30 шиллингов. Не менее 8/10 стоимости этой пряжи (24 шилл.) образовано лишь вновь появляющейся стоимостью потребленных средств производства (20 ф. хлопка на 20 шилл., веретена и т. д. на 4 шилл.), или состоит из постоянного капитала. Остальные 2/10 представляют собой возникшую во время процесса прядения новую стоимость в 6 шилл., из которой половина возмещает авансированную дневную стоимость рабочей силы, или переменный капитал, а другая половина образует прибавочную стоимость в 3 шиллинга. Следовательно, вся стоимость этих 20 ф. пряжи составляется следующим образом: стоимость пряжи 30 шилл. = 24 шилл. (c) + 3 шилл. (v) + 3 шилл. (m). Так как вся эта стоимость воплощается во всем продукте = 20 ф. пряжи, то и различные элементы стоимости можно выразить в пропорциональных долях продукта».[20]

Прибавочное время и прибавочный труд составят здесь пятьдесят процентов от целого.

Величина же прибавочного продукта зависит от доли переменной части капитала в общей сумме авансированного. В рассматриваемом примере она составляет только десять процентов от общей суммы капитала. «Если стоимость в 30 шилл. существует в виде 20 ф. пряжи, то <…> ее постоянная часть в 24 шилл., заключается в <…> 16 ф. пряжи. <…> 16 ф. пряжи — это лишь переодетые хлопок, веретена, уголь и т. д. <…> Наоборот, остающиеся <…> 4 ф. пряжи, теперь не представляют ничего иного, кроме новой стоимости в 6 шилл., произведенной во время двенадцатичасового процесса прядения. <…> Из этих 4 ф. <…> одна половина представляет только стоимость, возмещающую стоимость потребленной рабочей силы, т. е., только переменный капитал в 3 шилл., остальные же 2 ф. пряжи — только прибавочную стоимость в 3 шиллинга».[21]

Таким образом, прибавочный продукт составит не десять, но только два фунта пряжи, не половину (как прибавочное время и прибавочный труд), но только десять процентов от целого: «Ту часть продукта <…> в которой выражается прибавочная стоимость, мы называем прибавочным продуктом (surplus produce, produit net)».[22]

Подведем итог: выраженная в долях, сумма необходимого и прибавочного времени (равно как и труда) всегда составляет единицу, напротив, сумма необходимого и прибавочного продукта всегда меньше единицы.

Для того чтобы облегчить понимание этой непростой истины, уясним себе следующее.

Часть производимой товарной массы идет на воспроизводство материалов и орудий труда, расходуемых в процессе производства, и эта часть может (должна) быть включена в структуру необходимого продукта. Это следует уже из того, что без такого возмещения производство последнего попросту невозможно. Поэтому, в приводимом Марксом примере 8 фунтов пряжи, которые идут на возмещение израсходованных 10 фунтов хлопка (стоимостью 10 шиллингов), веретен и пр. (2 шиллинга) + 2 фунта пряжи, обмениваемой на продукты, обеспечивающие восстановление 3 единиц живого труда (3 шиллинга), в целом и составляют собой необходимый продукт.

Но для производства 3 шиллингов прибавочной стоимости необходимы те же 10 фунтов хлопка, стоимостью 10 шиллингов, веретена и пр., на сумму 2 шиллинга, наконец, те же 6 часов рабочего времени. Вот только назвать это необходимым продуктом нельзя, ибо работа, затрачиваемая в том числе и на их возмещение,— это и есть эксплуатируемый капиталом труд. В какой-то степени эта работа является еще большим надругательством над человеком, ибо здесь на него самого возлагается обязанность изготовления орудий насилия над собой; львиную долю прибавочного времени (без малого пять из шести часов) он тратит именно на них.

Итак, стоимость строго необходимого продукта составит (в шиллингах):

(10 +2) с + 3 v = 15 шиллингов

стоимость же прибавочного — только 3 шиллинга. Итоговая сумма необходимого и прибавочного будет равна 18 шиллингам.

Все то же в натуральном выражении (т.е. не в звонкой монете, но в фунтах пряжи, конвертируемых как в средства производства, так и в средства воспроизводства рабочей силы) примет вид:

— необходимый продукт = 6,67 + 1,33 + 2 = 10;

— прибавочный = 2;

— итого 12 фунтов пряжи.

Для остающихся 12 шиллингов или 8 фунтов пряжи в бинарной номенклатуре понятий («необходимый», «прибавочный») никакого места не остается. Это обстоятельство имеет свое оправдание там, где исследование ограничивается чисто стоимостным измерением, ибо стоящие за ними средства производства лишь переносят свою стоимость, но не участвуют в производстве новой. Но, как будет показано ниже, в анализе прибавочного продукта выносить их «за скобки» недопустимо.

Заметим еще одно. «Чистая» масса прибавочного продукта не равна общему объему товарной массы, создаваемой прибавочным трудом, но производится он — как минимум (ниже мы поймем значение этой оговорки) — на протяжении всего прибавочного времени. Это обстоятельство порождает известную противоречивость, которую обыденное сознание разрешает простым отождествлением с ним всего продукта, который создается в течение прибавочной части рабочего дня,— и в лексическом обиходе чаще всего фигурирует именно такое понимание.

Впрочем, если мы отвлечемся от вещественного измерения, т.е. от производства необходимого и прибавочного продукта, и вновь обратимся к производству стоимости, то обнаружим почти зеркальное соответствие сказанному. Полного совпадения нет и здесь, уже хотя бы потому, что не существует комплементарного первому понятия «необходимая стоимость»; стоимость необходимого продукта и прибавочная стоимость в сумме не равны стоимости всей товарной массы.

Таким образом, постижение существа ключевых понятий политической экономии требует известного напряжения мысли; кажущаяся простота и самоочевидность их содержания обманчивы. Но здесь нет решительно ничего удивительного, ибо все то же можно сказать по отношению к вводным представлениям любой другой теоретической дисциплины.

§ 4 Логическая возможность прибавочного продукта

Понятия, тяготеющие к самому основанию любой теоретической конструкции, как правило, вплетены в более широкий круг явлений, и часто содержат в себе парадоксы, которые не могут быть игнорированы. Не исключение в этом ряду и понятие прибавочного продукта.

Между тем противоречивость начинается уже с вопроса о том, насколько вообще возможно появление прибавочного продукта, понятого как начало, производимое сверх необходимого объема?

Но, прежде чем отвечать, заметим еще одно важное для анализа большинства теоретических систем того времени, когда создавался «Капитал», обстоятельство. В сознании научного сообщества почти безраздельно господствовала парадигма, рожденная еще в античности. В силу этой парадигмы любое умозаключение должно быть строго логическим путем выведено из каких-то начальных посылок. Ключевые точки долгой эволюции этого образа мысли связаны с такими именами, как Евклид, Декарт, Гегель. Ничто (кроме исходных посылок) в теоретической концепции не может не опираться на предшествующие умопостроения. Все это в полной мере относится и к создаваемой Марксом теории. Между тем в системе марксистской политической экономии, структура которой восходит к эталону, в отличие от категории «прибавочная стоимость» прибавочный продукт вовсе не является строгой теоретической реальностью. Кстати, это понятие появляется впервые только в самом конце седьмой главы первого тома «Капитала», т.е. значительно позднее категории прибавочной стоимости, и определяется через нее, хотя по логике вещей должно было бы предшествовать ей и служить основой ее определения.

Впрочем, и за пределами канонического текста его существование только постулируется, но не доказывается из каких-то других посылок. В сущности, он появляется в структуре марксизма как сложного комплекса идейно-теоретических представлений о социальной действительности как нечто аксиоматическое, не требующее определений.

Предполагается, что прибавочный продукт возникает на определенном этапе исторического развития производительных сил общества. За этим понятием мы находим начало, присущее всем способам производства. Его нет, может быть, только на самых ранних этапах развития первобытнообщинного строя, в первую очередь потому, что его возникновение ведет к разложению этой формации и к классовой дифференциации общества. Далее прибавочный продукт проходит через все перипетии развития общественного производства и сохраняется даже в коммунистической формации, то есть на высшей ступени исторического развития. Поэтому, сделав необходимую поправку на начальные этапы человеческой истории, можно с достаточным основанием утверждать, что прибавочный продукт представляет собой неотъемлемый атрибут общественного производства вообще. Просто на разных этапах истории он сбрасывает одни и принимает какие-то другие формы. Так, в условиях капиталистического производства он принимает форму прибавочной стоимости. Но все же остается не разрешенным (вернее, впрочем, не только не разрешенным, но так и не поставленным) вопрос: откуда и почему он появляется в истории человечества, какова его роль ней?

Гегель в своем знаменитом предисловии к «Философии права» пишет, что мы не создаем образ мысленный действительности согласно идеалам, возникающим в нашем сознании, а только воспроизводим то, в чем действительный мир утверждает сам себя и одновременно нас в себе в своем имманентном стремлении к прогрессу. «Что разумно, то действительно; и что действительно, то разумно».[23] Но если предмет понят, если «идеальное выступает наряду с реальным и строит для себя в образе интеллектуального царства тот же мир, постигнутый в своей субстанции», то «действительно» лишь то, что может быть обосновано логическими аргументами. Эмпирическая же реальность сама по себе обладает значительно ограниченным суверенитетом, ибо по отношению к ней всегда сохраняется подозрение в иллюзорности. К тому же «Если факты противоречат [моей] теории, тем хуже для фактов»,— гласит ему же приписываемая традицией мысль.

Как бы то ни было «разумность» прибавочного продукта вызывает определенное сомнение, а это, в свою очередь, не может не бросить тень и на его «действительность». Правда, всякий вывод так или иначе опирается на совокупность каких-то неопределяемых начал, но чем выше ранг теории, тем их меньше; учение же марксизма — это, безусловно, теория самого высокого уровня.

Прибавочный продукт в известной мере противопоставляется необходимому, это две взаимодополняющие категории, которые не могут быть поняты по отдельности; в сущности они комплементарны друг другу, но поскольку строгих определений для последнего нет, это значит, что не существует полной согласованности и в понимании первого. Например, неясно, может ли он вообще существовать? Для того чтобы удостовериться в этом, обратимся к основным положениям политической экономии, которые касаются затрагиваемого здесь предмета.

1. Человеческая деятельность является трудом в строгом значении этого (ключевого, кстати, не только для марксистской экономики) понятия лишь при том условии, что она производит потребительную стоимость. Деятельность, результат которой ею не является, предметом политической экономии служить не может: «…вещь не может быть стоимостью, не будучи предметом потребления. Если она бесполезна, то и затраченный на нее труд бесполезен, не считается за труд и потому не образует никакой стоимости».[24]

2. Потребительная стоимость обязана удовлетворять не личный запрос хозяйствующего индивида, но потребность других производителей. Иными словами, должна проявлять себя как общественно-необходимое начало. «Вещь может быть полезной и быть продуктом человеческого труда, но не быть товаром. Тот, кто продуктом своего труда удовлетворяет свою собственную потребность, создает потребительную стоимость, но не товар. Чтобы произвести товар, он должен произвести не просто потребительную стоимость, но потребительную стоимость для других, общественную потребительную стоимость».[25] Если это условие не выполняется, результат деятельности так же не является предметом экономической теории.

Здесь можно (и, как кажется, должно) говорить о качественной и количественной определенности потребительной стоимости. Первая из упомянутых характеристик — это и есть способность удовлетворять известную общественную потребность. Вторая же может быть представлена как степень ее удовлетворения; эта степень может измеряться от своеобразного «нуля» до состояния полного «насыщения». Таким образом, потребительная стоимость представляет собой определенную «меру», то есть введенную Гегелем категорию диалектической логики, и к ней оказывается полностью применимым закон перехода количественных изменений в качественные.

Этот закон представляет собой один из краеугольных камней другой составной части марксизма — философии, и нам еще придется обращаться к его содержанию. Согласно ему выход за пределы обозначившейся здесь меры должен переводить результат труда в совершенно иное состояние, где он уже не вправе рассматриваться как потребительная стоимость. Таким образом, даже если общество имеет самую настоятельную необходимость в некоем продукте «А», это еще не значит, что любое его количество будет потребительной стоимостью. Ею останется лишь такой объем, который в принципе может быть потреблен им, все то, что выходит за эти количественные пределы, выпадает из сферы политико-экономического анализа. Это справедливо и по отношению к любому другому продукту.

С учетом этих замечаний первый тезис можно сформулировать следующим образом: человеческая деятельность является трудом в строгом (политико-экономическом) значении слова лишь в пределах строгой мерной определенности; за этими границами она не вправе рассматриваться как труд. А значит, такая деятельность выпадает из круга политико-экономических реалий, и может рассматриваться лишь в контексте каких-то иных дисциплин.

3. Прибавочный продукт производится исключительно в процессе труда. Маркс называет этот труд прибавочным.

Казалось бы, последний тезис настолько элементарен, что не требует никаких пояснений. Но этой простотой он перечеркивает практически все, что утверждалось выше.

В самом деле. В пределах обозначившейся «меры», любой продукт будет строго необходимым. Прибавочным может стать только то, что объективно выходит за ее количественные пределы. Но в таком случае он уже перестает быть потребительной стоимостью и в принципе не может рассматриваться как продукт труда. А раз так, то и он сам, и производящая его деятельность, не могут служить предметом политико-экономического исследования. Словом, здесь существуют жесткие логические ограничения, которые накладываются той аксиоматикой, которую формулирует сам Маркс.

Таким образом, если прибавочный продукт — это продукт, производимый сверх необходимого, то в единой системе политико-экономических категорий для него не остается решительно никакого места. С особенной отчетливостью это проявляется на самых ранних этапах развития общественного производства. Правда, приведенные выше положения формулировались Марксом только для товарного производства, но это обстоятельство не должно вводить нас в заблуждение, ибо и необходимый и прибавочный продукты — это «вечные» категории, которые в действительности существовали задолго до него. Просто на каждом этапе человеческой истории они принимали свою, специфическую, форму.

Еще со времени Канта стало если и не аксиоматичным, то вполне обоснованным, что любое явление, попадающее в фокус анализа, обязано пройти сквозь строй без исключения всех категорий той логики, основы которой были заложены его «Критикой чистого разума». В новой теории познания, создававшейся великими немецкими мыслителями, в принципе не могло сложиться такого, чтобы одни объекты (явления, процессы) материальной действительности подпадали под «юрисдикцию» каких-то одних логических категорий, другие — под «юрисдикцию» других, оставаясь в то же время свободными от подчинения первым. Строго говоря, это положение является иносказанием того, что каждое явление материального мира обязано подчиняться всей совокупности его объективных законов, ни один из них не может быть нарушен в его поведении. Сегодня оно является нормативным, но осознание пришло именно с диалектической логикой, формировавшейся на рубеже XVIII—XIX веков. Впервые эта истина заявила о себе в логической системе Канта, Гегель завершил ее обоснование. Поэтому к выходу на авансцену обществоведения политико-экономической теории Маркса умосостояние научного сообщества в основном уже было подготовлено к тому, что любой устанавливаемый наукой факт обязан обнаруживать в себе всю структурированную совокупность взаимосвязей, которые пронизывают и объединяют собой явления объективной реальности. Первый же том «Капитала», по замыслу его великого автора, должен был стать современной версией именно той грандиозной системы, которая была изложена в «Науке логики» Гегеля.

Отсюда следует, что строгие определения и необходимого, и прибавочного продукта не могут вступать в конфликт ни с одним из принимаемых политической экономией постулатов.

Примем во внимание еще одно обстоятельство.

Предмет философского и экономического анализа, выполненного Марксом, — это процесс интегрального общественного производства. По замыслу, именно этот процесс, более того, каждый его фрагмент, материальным результатом которого является любой отдельно взятый товар, обязан обнаруживать в себе всю совокупность связей, которые цементируют человеческое общество. Эти связи получают название общественных отношений, главенствующую роль в которых играют отношения по поводу производства. При этом в широком смысле последнее предстает как единство собственно производства, распределения, обмена и потребления. Весь этот единый законченный цикл может быть уподоблен тем процессам, которые протекают в каждой биологической клетке: предполагается, что именно в ее недрах формируются начала жизни. Но и в совокупности этих начал может быть выделен комплекс, который фокусирует в себе самую последнюю ее тайну. Именно им выступает клеточное ядро и протекающий там матричный синтез ДНК. Считается, что нет ничего в организме, что не кодировалось бы ее структурой и алгоритмом ее синтеза. Собственно производство в той категориальной системе, которую создает Маркс, предстает точным аналогом именно тех процессов, которые, протекая в клеточном ядре, таят в себе последние сокровения материальной жизни любого социума.

Поэтому сомнение в том, что какое-то явление отсутствует в центральном звене единого политико-экономического цикла, в металогике марксистской политической экономии равносильно сомнению в самом факте его существования.

Выводы

Вкратце подытожим сказанное:

1. Исходная категория политической экономии, продукт производства, товар, предстает аналогом биологической клетки, которая хранит в себе всю ключевую информацию об экономической жизни общества. Вместе с тем она таит в себе и начала многих противоречий не одной только политэкономии.

2. Так, например, до настоящего времени не существует строгого определения основополагающей для экономического учения категории необходимого продукта. В основу понимания закладываются чисто интуитивные представления о «нормальном воспроизводстве» рабочей силы, «базовых потребностях» человеческого организма и т.п. Между тем явная недостаточность подобных представлений наглядно проявляется уже в том, что состав потребительской корзины, обеспечивающий «нормальное воспроизводство», сегодня представляет собой предмет самых ожесточенных споров заинтересованных сторон, вооруженных самыми современными знаниями медицины, физиологии, социологии, педагогики и др. Поэтому, строго говоря, отсутствие однозначного понимания предмета имеет не только академическое, но и огромное практическое значение.

3. Отсутствие ясности с необходимым делает невозможным непротиворечивое определение прибавочного продукта.

В марксистской литературе, а также в работах, не отвергающих вклад Маркса, прибавочный продукт имеет два противоречащих друг другу значения.

Первое: прибавочные продукт — это без исключения все, что создается сверх необходимого, то есть того, который обеспечивает «нормальное воспроизводство» способности человека к труду. Логический эквивалент: весь продукт, создаваемый прибавочным трудом; весь продукт, создаваемый в прибавочное время;

Второе: прибавочный продукт — только часть, продукта, создаваемого сверх необходимого. Логический эквивалент: продукт, создаваемый лишь частью прибавочного труда; продукт, создаваемый в течение ограниченной части прибавочного времени.

4. Строгое значение, которое придает прибавочному продукту сам Маркс, состоит в том, что он составляет собой лишь ту часть общей товарной массы, создаваемой в прибавочное время, которая соответствует прибавочной стоимости. Материалы и оборудование, расходуемые в процессе его производства отсюда исключаются. Таким образом, прибавочная стоимость — это специфическая конкретно-историческая форма прибавочного продукта, и наоборот: прибавочный продукт — это товарный эквивалент прибавочной стоимости.

ГЛАВА II. ИСТОРИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ ПРИБАВОЧНОГО ПРОДУКТА

§ 5 Необходимость прибавочного продукта

Итак, мы находим, что какого-то объективного, то есть не зависящего от воли и сознания человека членения общественного продукта на необходимый и прибавочный нет и не может быть. Между тем анализируемая категория представляет собой отнюдь не вспомогательное второстепенное понятие, по существу это одна из ключевых категорий, один из краеугольных камней всей политико-экономической теории. Поэтому возникающее противоречие означает, что общая логическая конструкция последней, с самого начала возводимая как строгий аналог гегелевской парадигмы, оказывается лишенной устойчивости. Другими словами, уже предварительный анализ диктует необходимость переосмысления (вернее сказать, более глубокого проникновения в существо) того, что закладывается в самый фундамент. Разумеется, эти замечания не могут рассматриваться как указание на ошибку. Просто многие вопросы могут быть заданы только после того, как будут разрешены какие-то старые проблемы. Поэтому те, которые задаются здесь, вряд ли могли быть заданы полтора столетия назад, когда еще только начиналась работа над «Капиталом». Впрочем, противоречие не всегда свидетельствует о наличии ошибки. Как будет показано ниже, оно легко разрешается там, где в расчет принимаются не только количественные параметры общественного производства, но и его качественная составляющая. Другими словами, там, где в анализ вовлекается не только стоимость, но и потребительная стоимость производимого предмета.

Однако существуют и другие соображения, диктующие необходимость более внимательного подхода к этой категории политической экономии Маркса.

Представление о том, что построение развитой теории — это всегда последовательное восхождение от сравнительно простых представлений о действительности к абстракциям предельного уровня сложности по большей мере не имеет ничего общего с истиной. Чаще всего именно простое и самоочевидное на поверку анализом обнаруживает себя чем-то вроде бездонной пропасти, выстланной целым нагромождением загадок, которые разрешаются лишь тысячелетиями интеллектуального подвижничества. Одним из самых красноречивых примеров служит знаменитый пятый постулат Евклида, два тысячелетия не дававший покоя математикам всех стран. Исходные понятия — это вовсе не структурные элементы объективной реальности, какими они предстают на первый поверхностный взгляд, а столь же (если не более) абстрактные начала, сколь и конечные выводы. Так, например, категории Добра и Зла, вечное противоборство которых уже изначально в сознании всех народов формировало все мироустройство, далеко не столь просты и самоочевидны, как это казалось когда-то, ибо и по сию пору их сущность так и остается не выявленной до конца. Между тем отголоски этой борьбы вполне отчетливо звучат и в откровениях «Капитала», и в сегодняшнем противостоянии мировых политических союзов: именно их диалектикой определяется очень многое в нашем мире — достаточно вспомнить такие хлесткие иносказания, как «Мировая Антанта», «Империя Зла», «Свободный мир», «мировая Террористическая угроза» и так далее. Словом, познание этих вечных начал продолжается и по сию пору, по сию пору не оставаясь свободным, в частности, от заблуждений. Поэтому сказать, что содержание основополагающих категорий политической экономии исчерпано еще в прошлом столетии, было бы ошибкой, ибо многое в них будет открываться и в настоящем, и в будущем.

Разумеется, отрицать существование прибавочного продукта нельзя, его реальное физическое существование практически на всех этапах истории столь же бесспорно, сколь бесспорно существование и самого общества и общественного производства. Более того, ретроспективный взгляд на развитие нашей цивилизации легко обнаружит, что практически все (кстати,— это будет показано ниже — не только материальные) его свидетельства являются не чем иным, как прибавочным продуктом. Необходимый полностью исчезает в ходе воспроизводственных процессов, поэтому сохраниться в состоянии только то, что не может быть тотчас же потреблено обществом. «Итак, совершенно независимо от всякого накопления,— пишет Маркс,— уже простое повторение производственного процесса, или простое воспроизводство» неизбежно превращает по истечении более или менее продолжительного периода всякий капитал в накопленный капитал, или капитализированную прибавочную стоимость. Если даже капитал при своем вступлении в процесс производства был лично заработанной собственностью лица, которое его применяет, все же рано или поздно он становится стоимостью, присвоенной без всякого эквивалента, материализацией — в денежной или иной форме — чужого неоплаченного труда».[26] (У К.Каутского, может быть, лучшего из популяризаторов Маркса, это сказано проще и доходчивей: «...даже при простом воспроизводстве всякий капитал через известное число лет превращается в накопленный капитал, состоящий из одной прибавочной стоимости».)[27]

Словом, едва ли не все из созданного человеком, что окружает нас сегодня,— это та или иная форма прибавочного продукта. И уже только поэтому он заслуживает самого пристального рассмотрения.

Но его реальное существование ставит перед нами два принципиальных вопроса.

Первый заключается в следующем: что вообще заставляет человека производить его? Именно заставляет, вынуждает экономический организм общества функционировать со все большим и большим напряжением? Ведь животное царство не знает такой необходимости, впервые в естественной истории нашей планеты она обнаруживается только с появлением человека. Поэтому если в самой истории мы хотим видеть строго закономерное, а значит в определенной мере принудительное начало, элемент принудительности должен содержаться уже здесь.

Второй: за счет каких ресурсов возможно его получение? Ведь если в каждом условном производственном цикле создается больший объем, чем в предыдущем, мы обязаны предположить, что в каждом цикле скрытно действует какое-то таинственное начало, которое и позволяет «на выходе» получить материальный прирост. Простым увеличением длительности работы невозможно получить сколько-нибудь значительное увеличение объемов общественного производства в целом. Суммарная продолжительность рабочего времени с учетом отдыха и неизбежных отвлечений на физиологически нужды имеет свои пределы, нарушение которых грозит вырождением целой нации. К тому же примем во внимание, что в качестве расчетной базы должен приниматься отнюдь не восьмичасовой рабочий день с двумя выходными и ежегодным отпуском, а доставшийся от феодализма, которому идея охраны труда была столь же чужда, сколь и капиталисту. Поэтому в действительности за счет ужесточения режима труда можно получить увеличение, не превышающее нескольких процентов от исходной величины, на практике же за вполне обозримое время мы сталкиваемся с ростом производства не на доли единицы, но в десятки и в сотни раз.

§ 6 Дефицит необходимого как условие возникновения прибавочного продукта

Уже первый вопрос заставляет задуматься над самыми фундаментальными вещами.

Здесь мы вынуждены обратиться к первоистокам нашей истории; ведь это только сегодня мы можем обнаружить прибавочный продукт в том, чем заслуженно гордится человеческая цивилизация. В самом же начале структура прибавочного продукта ничем (можно даже подчеркнуть: абсолютно ничем) не может отличаться от структуры необходимого, то есть обязана быть все той же совокупностью предметов непосредственного удовлетворения базовых потребностей живого организма. К слову, эта совокупность обязана включать в себя также и разумный запас. Ведь, как известно, формирование запаса свойственно не одному только человеку, но и многим представителям животного царства. Таким образом, прибавочный продукт и запас — это далеко не одно и то же. Словом, способностью предвидеть неблагоприятное развитие событий (или предчувствовать их, или просто руководствоваться слепым инстинктом, диктующим необходимость заготавливать впрок продукты жизнеобеспечения) поставленный вопрос не разрешается. Дело совсем в другом.

Для того чтобы постичь природу происхождения прибавочного продукта, понятого как производимый сверх меры собственных потребностей, нужно уяснить, чем может быть первобытное общество в самом начале своей истории, в ее условном «нуль-пункте». И в первую очередь осознать то важное обстоятельство, что собственно обществом ему еще только предстоит стать. В сущности, это неоформленное множество ничем не связанных друг с другом семейных общин, каждая из которых живет своей обособленной жизнью и каждая вынуждена самостоятельно обеспечивать себя всем необходимым. Эти замкнутые разрозненные хозяйства полностью автаркичны; ведущие их субъекты в строгом смысле еще даже не люди, хотя они уже и перешагнули рубеж, отделяющий их от животных. В сущности, они даже не могут иметь общий язык — ведь если нет совместной деятельности, вовлекающей их в какой-то единый целевой поток, нет никакой необходимости и в таком средстве коммуникации; ему, как и началам экономики, тоже еще только предстоит сформироваться.

На первый взгляд, это может показаться парадоксом, но именно необходимость самостоятельно обеспечивать себя всем, что нужно для выживания, исключает обмен. Последний возможен только там, где у каждого из его субъектов образуется излишек продуктов, производимых сверх меры собственных потребностей, но в то же время способных заинтересовать другую сторону. Однако такая ситуация уже предполагает начала общественного разделения труда и известной специализации хозяйствующих субъектов. Поэтому здесь существует замкнутый круг: отсутствие разделения и координации деятельности делает невозможным экономический обмен; невозможность обмена обязывает каждую общину самостоятельно производить все необходимое; в свою очередь, последнее делает невозможной любую кооперацию...

Время для разложения интегрального результата общественного производства на долю, призванную покрывать абсолютную жизненную необходимость, и часть, которая ассоциируется нами с излишеством и богатством, наступает значительно позднее, на сравнительно высоких ступенях развития человеческого общества, но отнюдь не в истоках истории. Не только на самой же заре истории, но и долгое время, запечатленное письменностью, все изолированные друг от друга автаркичностью своих хозяйств общины производят по сути дела одно и то же, и это одно и то же является строго необходимым для каждой из них.

Мы имеем косвенное, но все же достаточно надежное свидетельство этому. В Ветхом Завете, который отразил в себе многое из повседневного быта древних народов и в известной степени может рассматриваться еще и как этнографический документ, одежды из виссона, то есть льняной ткани тончайшей выделки, которую вначале носили лишь цари и первосвященники и только со временем богатые люди, лишь однажды встречаются в Книге Бытия (их дарит Иосифу фараон);[28] далее «виссон крученый узорчатой работы», «шерсть голубого, пурпурового и червленого цвета», «кожи бараньи красные, и кожи синие, и дерево ситтим» начинают встречаться только в книге Исхода. Лишь к его времени относится отчетливое свидетельство того, что все это становится элементом, пусть и не столь широкого, но все же обихода: «каждый, у кого была шерсть голубого, пурпурового и червленого цвета, виссон и козья шерсть, кожи бараньи красные и кожи синие, приносил их»;[29] «князья же приносили камень оникс и камни вставные…».[30] Долгое же время даже члены семьи главы рода практически ничем не отличаются от простых рабов: они выполняют ту же работу, носят такую же одежду, едят за одним столом одну и ту же пищу. Надежным источником, этнографически точно рисующим племенной быт, его обычаи, нравы, законы, являются и другие книги Священного Писания, поэтому, оставляя в стороне чисто религиозный аспект, мы вправе ко многому в них подходить как к документу. Этот документ нередко очень красноречив. Уместно вспомнить жалобу старшего наследника из притчи о блудном сыне: «вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими».[31] Между тем запечатленное в этих книгах отстоит от появления первых человеческих сообществ на несколько десятков тысяч лет.

Но, вернемся к истокам. Разумеется, слабое развитие производительных сил первобытного общества вовсе не исключает ситуации, когда из двух соседствующих общин одна может испытывать хронический дефицит продукта, гарантирующего выживание, другая обладать возможностью производить в несколько больших, чем нужно для собственного потребления, объемах. Причины нехватки могут быть разными (микроклиматические условия обитания, специфика ландшафта, неблагоприятная половозрастная структура, наконец, множество каких-то других случайных обстоятельств); разными могут быть и условия возможности перепроизводства.

Но если уж затронуты действительные причины, то главное все же нужно видеть в том единственном, что отличает человека от животного. Производство сверх необходимого появляется только на новой ступени в развитии жизни на нашей планете, поэтому в основании прибавочного продукта должно лежать прежде всего то, что свойственно одному человеку. В конечном же счете он отличается от своего биологического предшественника лишь одним — способностью к творчеству. Проигрывая многим представителям животного царства в силе, в скорости, в выносливости, ему удается возвыситься над этим царством исключительно благодаря этой неведомой ранее способности живой ткани. В той или иной степени этой способностью обладают все, но большая мера творчества (разумеется, соединенная с перечисленными случайными факторами) в состоянии выделить человека не только из животных, но и из среды себе подобных, обладающих ею в меньшей степени.

Впрочем, пока нам важно одно — наличие хронической невозможности обеспечить собственную жизнеустойчивость у одних и способность обеспечить избыток необходимого у других. А сочетанием каких именно факторов вызвано то и другое, строго говоря, несущественно, ибо речь идет не об устранении случайных условий обитания, а о мобилизации скрытых ресурсов первичного социального синтеза, способного объединить множество общин, разобщенных автаркичностью своих замкнутых хозяйств .

Таким образом, мы вправе сказать, что тот продукт, который изготавливается сверх меры собственного потребления, является прибавочным только для своего непосредственного производителя, но отнюдь не «вообще». В более широкой системе явлений, включающей и его производителя, и будущего потребителя, он продолжает оставаться безусловно необходимым, и только потому продолжает производиться. Там же, где его «прибавочность» принимает не относительную, но абсолютную форму, он становится вообще никому ненужным, а значит, ничто, кроме прямого неразумия, не может заставить человека тратить силы на его изготовление. Подобное производство — это не только экономический нонсенс, ибо, впустую расходуя жизненный ресурс общины, ставит ее на (а то и за) грань выживания. Кстати, и сегодня таким образом понятая «прибавочность» влечет за собой разрушительный для любой экономики кризис.

§ 7 Изменение состава совокупного продукта общественного производства

Сформулированный выше вопрос можно задать и по-другому: с какой стати кому-то нужно производить продукт, который он не в состоянии потребить сам?

Но для начала оговорим еще одно обстоятельство: речь идет не об отдельной позиции общей номенклатуры товаров, которую можно обменять на какую-то другую их разновидность,— имеется в виду интегральный результат совокупного труда взаимодействующих друг с другом хозяйствующих единиц. Ведь, строго говоря, возможность конвертировать некий избыток товара «А» в избыточную же часть товара «В» прямо предполагает дефицит того и другого на каждом из противоположных полюсов обменного взаимодействия; но это же значит, что в сумме оба субъекта обмена производят товарную массу, объем которой не превосходит меру интегральной потребности обоих. Поэтому даже там, где каким-то чудом возникает обменное взаимодействие, взаимное насыщение не может не остановить развитие производства. Да, это взаимодействие способно придать известный импульс расширению его масштабов, но, достигнув черты, за которой исчезает нехватка, рост должен прекратиться, поскольку избыток каждого из продуктов оказывается ненужным ни тому, ни другому. Но вместе с тем уничтожается и всякий стимул дальнейшего прогресса. Словом, принуждение к постоянному увеличению объемов производства не возникает. А следовательно, сама история, так и не получив необходимого импульса, обязана застыть уже на старте. Нам же следует осознать, что прибавочный продукт имеет самое прямое и непосредственное отношение к историческому прогрессу, собственно, он и должен стать его прямым воплощением.

На первый взгляд, выход из логического тупика, который явственно обнаруживается здесь, может быть найден в появлении каких-то новых потребностей.

В порядке отступления следует заметить следующее: принятая в марксистской теории терминология справедливо требует для них определения «общественные», но «общество» (общественное производство, общественные потребности и т. д.) существует только там, где уже функционируют социальные механизмы порождения новых потребностей и производства прибавочного продукта. Все это тесно взаимосвязанные начала, и там, где нет ни того, ни другого, возможны лишь переходные стадии от полустадных форм стихийного сосуществования к собственно человеческому обществу. Поэтому, строго говоря, такое определение вряд ли допустимо в «нуль-пункте» человеческой истории, а здесь говорится именно о нем.

Возвратимся к самому началу: откуда им взяться там, где полностью удовлетворены все базовые потребности существа, уже порвавшего со своим животным прошлым, но все еще не ставшего человеком в полном смысле этого слова? Ответа, во всяком случае, для этой (переходной) стадии, не существует.

Отметим одно важное обстоятельство. Возможности любого биологического вида, как правило, сбалансированы с возможностями среды его обитания (где нет такого равновесия, вид попросту вымирает). Поэтому животное, как правило же, вполне обеспечивает себя всем необходимым. Надо думать, что уже первые проблески сознания дают человеку преимущество перед ним, поэтому обеспечение собственного выживания должно даваться ему значительно легче. Другими словами, с нехваткой насущного он должен сталкиваться реже.

Между тем, в отличие от стихийно протекающего естественного отбора, социальное развитие нуждается в постоянно действующем стимуле. Таким стимулом допустимо рассматривать дефицит продукта, необходимого для выживания. Человеческое общество может получить импульс к восхождению на качественно более высокий уровень развития только при сохранении хронической нехватки продукта, призванного удовлетворять базовые физиологические потребности. Там, где полное самообеспечение не составляет непреодолимых трудностей, никакое совершенствование невозможно (уже хотя бы только потому, что отсутствует всякая мотивация к нему),— поэтому если хронического дефицита нет, его нужно искусственно организовать. Иначе говоря, при всей парадоксальности этого утверждения, прогресс возможен только там, где какая-то часть суммарных трудозатрат будет (постоянно, на протяжении многих поколений) выпадать из процессов непосредственного жизнеобеспечения и превращаться в нечто такое, что в биологическом контексте лишено всякого положительного смысла. Эта часть может воплощаться в какую угодно форму, лишь бы (в рамках первично сформировавшегося круга физических потребностей) она была лишена всякой сиюминутной целесообразности. Сокровенная тайна прибавочного продукта вообще не может быть осознана в виде индивидуальной пользы или частного интереса,— ниже это будет рассмотрено подробно.

В общем, объективные возможности производства сверх необходимого уровня безусловно существуют, но первичный импульс к нему может быть сообщен только омертвлением известной части совокупного труда в принципиально несвойственных биологической особи формах деятельности. Ниже мы увидим, что в действительности нет ничего более животворного, нежели эта форма омертвления. Пока же заметим, что объединение первично разобщенных групп и формирование единого социума может произойти только в процессе совместного производства абсолютно лишенных утилитарного прикладного смысла, неспособных принести какую-то немедленную пользу вещей. Именно этому производству предстоит преобразовать первобытные формы совместного существования, и чем масштабней будет процесс кажущегося омертвления живого труда, воплощенного в его результатах, тем интенсивней станет процесс социального синтеза.

Таким образом, в реально свершившейся истории (а значит и в структуре политико-экономической теории) возможность появления прибавочного продукта могла возникнуть только при одном условии, а именно: условии принципиального изменения исходной номенклатуры всего, что производится первобытной общиной.

В сущности, это очевидно. Если содержание прибавочного продукта будет оставаться тождественным составу необходимого, другими словами, если прибавочный продукт будет составлять все ту же совокупность предметов удовлетворения первичных потребностей, никаких изменений в социальной организации он вызвать не сможет. Назначение этого продукта, как и назначение любого другого, состоит в том, чтобы в конце концов быть потребленным, но если он полностью «проедается» только для того, чтобы произвести точно такую же массу в точности тех же вещей, что и в предыдущем цикле, то, независимо от того, кем и в какой форме будет осуществляться подобное производство, структура общества рано или поздно кристаллизуется и история человечества застынет в раз навсегда заданных формах. Структура первобытного сообщества так и не получит никакого импульса к совершенствованию и развитию. Единственное изменение, о каком можно будет говорить в этих условиях, — это медленное колебание масштабов производства, повторяющее собой динамику численности населения.

Таким образом, уже только на основе сказанного можно видеть, что диалектика прибавочного продукта, как и положено диалектике, представляет собой действительно тонкую и сложную стихию, уяснение которой требует значительных усилий абстрагирующей мысли. Но одно можно сказать со всей определенностью: историческая роль прибавочного продукта состоит в принудительном объединении изначально разобщенных автаркией примитивного собирательного хозяйства общин. Ему принадлежит ключевая роль в первичном социальном синтезе.

§ 8 От общины к обществу; прибавочный продукт как инструмент социального синтеза

Положение, при котором один из хозяйствующих субъектов испытывает хронический дефицит, в то время как другой имеет возможность производить необходимый продукт сверх меры собственных потребностей, порождает известную зависимость. В свою очередь, последняя — объективную возможность принуждения. Именно зависимость одних от других и именно принуждение одних другими предстают как первопружина социальной интеграции. Однако действие этих факторов не может быть устойчивым и постоянным.

Мы говорим о подчиняющемся определенным законам, а следовательно, принудительном развитии человеческого общества, и можем видеть, что уже самые первые цивилизации, возникающие в долинах великих рек, очень скоро (если не сказать исторически внезапно) обнаруживают хорошо развитый инструментарий государственного управления. При этом бросается в глаза, что центры сосредоточения политической власти и центры сосредоточения первичных богатств практически полностью совпадают, а значит едва ли способно вызвать возражения утверждение о том, что первые постепенно эволюционировали из вторых. Другими словами, доминирование одних социальных групп над другими, принуждение одних другими может впервые возникнуть только там, где впервые же создается прибавочный/необходимый продукт. Мы обозначаем это новое в живой природе явление через дробь, для того чтобы подчеркнуть всю условность деления в точке его зарождения.

Нам, правда, привычней видеть инструмент государственного принуждения только там, где существуют какие-то силовые контингенты. Но ведь политическое принуждение в его классическом виде (полиция, армия, тюрьмы) не может взяться ниоткуда. Не вызывает сомнения, что весь его арсенал обязан был претерпеть известную эволюцию, в ходе которой одни механизмы постепенно заменялись другими, более развитыми и совершенными, а самое главное — более функциональными и эффективными в новых условиях совместного существования более широкого социума. Поэтому логично заключить о том, что, как полюсы концентрации политической власти (вместе со всеми ее институтами) могут развиться лишь из первичных пунктов концентрации необходимого/прибавочного продукта, так и политическое принуждение в исходной точке своей истории может быть только продолжением древнейшей «предэкономики». Точки кристаллизации будущего социума и одновременно формирования его политических центров — это и есть общины, когда-то впервые порождающие избыток.

Любая форма принуждения нуждается в специальном механизме, в этом смысле не является исключением и экономическое. Его инструментом как раз и предстает осаждающийся на катодах социальной структуры материальный излишек. Но эту роль, повторимся, он может играть только потому, что существующие рядом с ними замкнутые хозяйства других общин не в состоянии обеспечить стабильность и устойчивость своего собственного жизнеобеспечения (а иногда и просто выживание). Именно поэтому все те, кто испытывает недостаток, со временем оказываются в прямой экономической зависимости от того, кто способен производить больше, чем необходимо ему самому.

Однако материальная зависимость одних хозяйствующих субъектов от других, как следует из сказанного выше, невозможна там, где излишек полностью перекрывает весь образующийся рядом с ним дефицит и «проедается» нуждающимися. Важно понять, что устойчивая зависимость, а значит и устойчивое подчинение последних, могут быть гарантированы только в том случае, если избыток продукта станет (хотя бы отчасти) выпадать из сферы удовлетворения первичных потребностей и формировать собою какой-то новый, если так можно выразиться, «надстроечный» круг потребления. Проще говоря, трудно предположить, что принуждаемый станет подчиняться чужой воле, если будет уверен, что избытку продукта, который производится успешным и сильным соседом, нет никакого иного применения, кроме как оставить в полном распоряжении того, кто испытывает в нем постоянную нужду. Да и тому, кто способен обеспечить этот избыток, нет никакого резона тратить свои силы на его производство: благотворительность, тем более требующая от жертвователя излишних усилий, едва ли свойственна первобытному обществу. Словом, бескорыстное подвижничество, изнурение себя производством сверх необходимого только для того, чтобы просто передать его кому-то другому, вещь абсолютно невозможная в нем.

Между тем известно, что чисто экономическое принуждение, которое не подкрепляется никакими другими мерами, нежизнеспособно. Оно всегда нуждалось и будет нуждаться в политико-правовом закреплении, а также в становлении специального политического аппарата, который имеет и реальную возможность, и признаваемое всеми право осуществлять насилие, и уже первые памятники письменности оставляют нам свидетельства учреждений, призванных регулировать долговую зависимость. Так, например, в первом известном нам письменном своде законов, Кодексе Хаммурапи, появившемся в XVIII столетии до нашей эры, устанавливается, что если должник не возвращает в срок деньги с процентами, он поступает в кабалу кредитору: «Если долг одолел человека, и он продал за серебро свою жену, своего сына и свою дочь или отдал их в кабалу, то три года они должны обслуживать дом их покупателя или их закабалителя, в четвертом году им должна быть предоставлена свобода».[32] Долгое время долговая кабала существует в Древней Греции; ее отмена связывается только с реформами Солона. Те же нормы мы видим и в законодательстве Древнего Рима: «Пусть будут [даны должнику] 30 льготных дней после признания [им] долга или после постановления [против него] судебного решения. [По истечении указанного срока] пусть [истец] наложит руку [на должника]. Пусть ведет его на судоговорение [для исполнения решения]. Если [должник] не выполнил [добровольно] судебного решения и никто не освободил его от ответственности при судоговорении, пусть [истец] ведет его к себе и наложит на него колодки или оковы весом не менее, а, если пожелает, то и более 15 фунтов. [Во время пребывания в заточении должник], если хочет, пусть кормится за свой собственный счет. Если же он не находится на своем содержании, то пусть [тот, кто держит его в заточении,] выдает ему по фунту муки в день, а при желании может давать и больше».[33]

Надо думать, что уже к тому времени существовали вполне материальные институты, которые имели возможность исполнить эти статьи законов. Меж тем известно, что древнее писаное право только закрепляет нормы, до того долгое время хранившиеся обычным, то есть правом, сложившимся в результате традиционного применения.

Именно этим — постоянно развивающимся — учреждениям и предстоит быть основным регулятором социального общежития на протяжении долгих тысячелетий человеческой истории. Словом, со временем по крайней мере часть потребительского излишка должна «конвертироваться» в иные, внеэкономические, механизмы принуждения.

По вполне понятным причинам становление аппарата политической власти, не только не останавливает концентрации общественного продукта на одном из социальных полюсов, но, напротив, усиливает ее. Ведь с самого начала он формируется именно как инструмент содействия ей и лишь спустя значительное время оказывается способным обрести какое-то самостоятельное значение.

(В скобках заметим, что, если первоначально принуждение возникает только там, где существует возможность производства прибавочного продукта, то со временем положение меняется на противоположное: само принуждение начинает служить фактором, ферментирующим это производство. Так первые волны колонизационной экспансии греческих племен были вызваны прежде всего дефицитом необходимого продукта, неспособностью античной общины прокормить все возрастающую численность. Однако очень скоро основанные ими колонии становятся поставщиками не одних только средств пропитания, более того, последние отходят на второй план: «Порожденная развитием рабовладения колонизация стимулировала дальнейший рост иноземного рабства в Греции. Военные столкновения с туземцами уже с первых же моментов основания новой колонии обеспечивали невольниками и колонистов и метрополию. С момента заселения до момента устойчивой организации полисной жизни наиболее доступным товаром в обмене с метрополией был раб и уже позднее — хлеб, рыба, продукты питания, строительное сырье и, наконец, собственная ремесленная продукция».[34] Породив то, что называется классическим рабовладением, именно этот неожиданный приз военной колонизации и открыл новую, может быть, самую яркую, главу мировой истории.)[35]

Таким образом, становление и развитие инструментария политического принуждения обязано влечь за собой увеличение объемов необходимого/прибавочного продукта. Однако (повторимся) дефицит не может и не должен быть устранен полностью, речь может идти лишь о частичном снижении его остроты; ведь далеко не в последнюю очередь именно он определяет эффективность стихийного социального строительства. Поэтому, как бы парадоксально это ни звучало, задача общественного самоуправления заключается в том, чтобы сделать умеренную нехватку всего необходимого постоянной и — более того — принципиально неустранимой. Только устойчивый недостаток насущного может создать известный потенциал трудового напряжения, готовность к дополнительным трудозатратам, которые могут быть использованы теми, кому через поколения предстоит образовать верхние ступени формирующейся социальной пирамиды. А это, в свою очередь, означает, что все возрастающая и возрастающая масса прибавочного труда должна отвлекаться на производство вещей, далеких от непосредственного утоления базовых физиологических нужд.

Сохранение дефицита и есть едва ли не главная задача того отвлечения, о котором говорится здесь. Если значительная часть совокупного общественного труда будет направляться на удовлетворение каких-то новых (физиологически бессмысленных) потребностей, то недостаток всего необходимого для чисто биологического выживания как раз и будет становиться хроническим. Напротив, если прибавочный для одних продукт будет исправно направляться только на жизнеобеспечение других, его устранение неизбежно, а вместе с этим неизбежна и стагнация развития.

Таким образом, если продукт будет сохранять неизменной свою патриархальную форму, то есть будет продолжать накапливаться в виде предметов удовлетворения базовых потребностей, развитие общества пойдет по затухающей и рано или поздно остановится. Напротив, если часть интегрального продукта приобретает какой-то новый вид, не связанный с непосредственным воспроизводством жизненных сил, то это значит, что соответствующий объем живого труда выпадает из процессов интегрального жизнеобеспечения и направляется в новые отрасли. Именно это обстоятельство и порождает расширенное воспроизводство.

В свою очередь, только там, где появляется расширенное производство, включаются новые механизмы регулирования совместного бытия. К их числу необходимо отнести и порождение ранее не существовавших общественных потребностей, которые, в свою очередь, предстают как стимул для дальнейшего развития и роста. Вот только важно понять, что не новые потребности сообщают первичный импульс расширению производства, но расширение производства сверх какого-то критического уровня начинает порождать новые потребности.

Следует только напомнить, что историческое и логическое не всегда совпадают, и то, что в логике следует друг за другом, в реальной истории может развертываться практически одновременно. Поэтому конспективно очерченная схема:

— концентрация необходимого продукта на одном из социальных полюсов;

— становление аппарата политического принуждения;

— диверсификация интегрального продукта и всей системы общественных потребностей

могла развертываться не только в строгой хронологической последовательности; развитие этих процессов могло совершаться и параллельно.

Таким образом, окончательное завершение естественного отбора и «включение» механизмов собственно человеческой истории может произойти лишь при том условии, если прибавочный труд, а вместе с ним и прибавочный продукт — хотя бы отчасти — будут сбрасывать свою архаическую форму и примут качественно новый вид. В этом преображенном виде последний становится предметом удовлетворения каких-то иных, вторичных потребностей, уже не свойственных животному началу в человеке, но присущих исключительно той составляющей его сложносоставной природы, которая выделяет ее из животного царства.

Смена качественной формы прибавочного/необходимого продукта предполагает соблюдение известного баланса. С одной стороны, выживание отдельных хозяйствующих единиц и интегральное развитие невозможны там, где нет расширенного воспроизводства на уровне более широкой общности, другими словами, на уровне суммарного производства. Ведь если ничто из производимого кем-то избытка будет не в состоянии помочь терпящим бедствие, предотвратить катастрофу (а в конечном счете общую стагнацию и вырождение всей метасистемы) будет невозможно. Поэтому речь может идти о выпадении лишь некоторой части прибавочного продукта, ибо какая-то его доля все же обязана направляться на более полное удовлетворение базовых потребностей тех, кто испытывает нужду. С другой, там, где дефицит необходимого продукта может быть полностью перекрыт излишком, который концентрируется на противоположном полюсе формирующегося метасообщества, расширенное воспроизводство также невозможно. Всегда должна сохраняться известная напряженность для повышения деятельной активности субъекта; отсутствие стимула отнюдь не способствует ей. Разумеется, поначалу речь может идти только о стихийно регулируемом равновесии, но и бессознательность не является препятствием для его установления.

Но все же основное заключается не в сохранении дефицита. Существо проблемы состоит в том, что с направлением части совокупного труда на производство вещей, не связанных с непосредственным удовлетворением физиологического дискомфорта, в формирующемся обществе возникает принципиально новая, неведомая живой природе потребность. А именно: потребность в поступательном расширении масштабов, постоянном изменении всего содержания, диверсификации совокупной человеческой практики.

Ничего загадочного в производстве вещей, не связанных с удовлетворением базовых потребностей нет. По существу выпадающий из процессов непосредственного жизнеобеспечения объем трудозатрат направляется на создание инфраструктуры всей будущей цивилизации. Другими словами, инфрастуктуры не только материального производства, но и производства духовного. Полный состав этой инфраструктуры нам еще неизвестен, нам неизвестно назначение многих ее элементов, но некоторые из последних не могут остаться незамеченными и, разумеется, не вправе быть игнорированными. В первую очередь сюда относятся огромные мегалитические постройки и, разумеется, гигантская сеть ирригационных сооружений, которая возникает во всех регионах формирования древних цивилизаций.

Объяснить их возникновение инициативой каких-то инопланетных пришельцев означает уклониться от научного анализа. Утверждать существование осознанных целей и централизованного планирования (во всяком случае на начальных этапах) трудно. Поэтому остается допустить существование не во всем открытых нам законов, которые руководят формированием и развитием целостного организма, отдельными атомами и молекулами которого являются сами люди.

В связи с этим заметим еще одно обстоятельство. Применение орудий свойственно не одному только человеку, в живой природе это очень распространенное явление. Так, слоны отгоняют ветками мух, причем, если сломанная ветка слишком велика, они кладут ее на землю и, придерживая ногой, отрывают хоботом часть нужного размера. Некоторые грызуны используют камешки для разрыхления и отгребания почвы при рытье нор. Каланы (морские выдры) отдирают прикрепленных к скалам моллюсков при помощи крупных камней — «молотков», а другие, менее крупные камни, используют для разбивания раковин (лежа на спине на поверхности воды, зверь кладет камень-наковальню на грудь и колотит по нему раковиной). Медведи способны сбивать плоды с деревьев при помощи палок; зафиксировано использование камней и глыб льда белыми медведями для убийства тюленей. Много данных накоплено и об орудийном поведении у птиц. Новокаледонские галки достают насекомых из трещин в коре при помощи разнообразных «приспособлений», изготавливаемых самими птицами из прочных листьев и хвоинок. Египетские грифы разбивают страусиные яйца, бросая в них камни. Некоторые цапли бросают в воду разные предметы (перья, личинки насекомых), чтобы приманить рыб. Семейство цапель в Морском аквариуме Майами научилось приманивать рыб гранулированным кормом, который птицы воровали у сотрудников. Сычи собирают экскременты млекопитающих и раскладывают их вокруг своих гнезд, чтобы приманить жуков-навозников.[36]

Поэтому возникновение и развитие новой — социальной — формы движения не может быть обеспечено линейным преобразованием тех примитивных средств, использование которых доступно животным. Более того, по отношению к орудиям справедлив тот же вопрос, который вправе быть поставлен в отношении прибавочного продукта: что именно диктует необходимость их развития, делает его принудительным? Строгого ответа нет. Но справедливо предположить, что именно логика зарождения и развития целостного общественного организма диктует необходимость и одновременно создает предпосылки совершенствования первичных орудий.

Наконец, еще одно не последнее по важности обстоятельство. Отвлечение значительного объема трудозатрат на формирование инфраструктуры материального и духовного производства, кроме повышения жизнестойкости будущих поколений, пробуждает творческое начало в человеке. Пробуждает уже хотя бы по той простой причине, что отвлечение части суммарного потенциала на создание вещей, не способных немедленно повлиять на общее жизнеобеспечение, вызывает необходимость производства прежних объемов необходимого продукта меньшими трудозатратами. А это осуществимо только за счет введения новой технологии, новых средств, новой организации коллективного труда. Словом, только творчество является подлинным движителем всеобщего развития. Поэтому лишь его пробуждение и может положить начало собственно человеческой истории. Впрочем, здесь мы погружаемся в контекст решения второго из поставленных выше вопросов.

§ 9 Диверсификация общественных потребностей; начало цивилизации

Таким образом, не новые потребности полагают начало производству прибавочного продукта; им просто неоткуда взяться там, где практически все подчинено лишь физиологическому жизнеобеспечению. Появление принципиально новых видов деятельности, непосредственно не связанных с простым выживанием, но вместе с тем пробуждающих в человеке то, что, собственно, и делает его человеком, прежде всего обостряет потребность в базовых продуктах потребления. Ведь каждый из этих видов отрывает ее субъект от производства насущного, а значит, в еще большей степени обостряет угрозу (но вместе с тем рождает необходимость поиска выхода). Появление же новой потребности в существовании (а значит и в постоянном производстве) каких-то новых потребительных стоимостей будет осознано лишь позднее.

Не следует сразу же искать в этих продуктах то, что со временем составит собой обязанные бросаться в глаза каждому знаки принадлежности их обладателей к иерархическим вершинам формирующейся социальной пирамиды. Основная функция прибавочного продукта на начальной стадии исторического развития состоит вовсе не в дифференциации общества (то есть того, что еще попросту не существует в природе), но в его формировании. Поэтому самыми неожиданными, но вместе с тем и самыми естественными (если не сказать единственно возможными) результатами прибавочного труда становятся ирригационные системы и мегалитические постройки, гигантские памятники материальной культуры, поглотившие и воплотившие в себе несчетные объемы трудозатрат. Именно — и, как кажется, только — благодаря этим оставшимся в тысячелетиях формам своей реализации энергия огромных людских масс переносится из области простого жизнеобеспечения в сферы, над которыми уже не властны одни лишь физиологические позывы.

Вот только необходимо понять, что все эти грандиозные потоки принудительного труда, вовлекающего в себя практически все население больших регионов, представляют собой излет инерции, первичный импульс которой обретается в далеком прошлом. Начинаются же они с тех маленьких ручейков, которые пробиваются там, где впервые появляется возможность получения прибавочного продукта. Все то, что осталось от древних цивилизаций: и ирригационные системы, и величественные зиккураты, и сооружения заупокойного культа являет собой завершение какого-то гигантского витка единой спирали развития,— первый же импульс человеческой деятельности, уже не связанной с непосредственным жизнеобеспечением, тысячелетиями набирал силу именно в этих случайных истоках.

Из всех живых существ один человек живет постоянным ожиданием будущего, временной же горизонт животного всегда ограничен наличной данностью, и все, что выходит за пределы настоящего момента, для него лишено целесообразности. Между тем только полная бессмысленность в настоящем некоего глобального совместного действия, которое в той или иной форме вовлекает в свой поток всех участников, только принципиальная его независимость от сиюминутных настояний живой плоти может стать основополагающим условием социализации пусть и выделившейся из царства животных, но все еще остающейся близкой к стаду общностью «предлюдей».

Впрочем, даже если и предположить, что уже эти «предлюди» были способны провидеть отдаленную пользу ирригации и оправдать светлым будущим приносимые сегодня жертвы, большинство из них попросту не располагало свободным трудовым ресурсом, который мог бы быть направлен на строительство этих грандиозных даже по современным понятиям сооружений. Успех же самого строительства мог быть обеспечен только вовлечением в свой поток сверхкритических человеческих масс. Но если сложно разглядеть отдаленную пользу вполне утилитарных начинаний, то тем более трудно невооруженному способностью к абстрагирующей мысли сознанию разглядеть немедленную практическую пользу строительства культовых сооружений.

Словом, на этой стадии развития бессмысленно едва ли не все, что не связано с немедленным устранением физиологического дискомфорта, поэтому сегодняшние представления человека о целесообразности предприятий, не способных дать мгновенный эффект, не вправе рассматриваться нами в качестве арбитражных. Для того чтобы было легче понять различие между нами и теми, кто закладывал основы цивилизации в дописьменную эпоху, заметим, что многим из сегодняшних обладателей университетских дипломов далеко не очевидна практическая целесообразность чрезмерных затрат на строительство древних храмов или сооружений древнего погребального культа. Поэтому действительный состав потребностей и круг миропонимания далеких наших предшественников — во многом закрытая для нас область, постижение которой сопоставимо с раскрытием тайны египетских иероглифов.

Но даже останавливаясь перед ее границами, мы вправе делать вывод о том, что именно благодаря такой концентрации труда на производстве чуждых животному вещей разобщенные автаркией аморфные массы первобытных производителей становятся едиными народами, а составляющие их индивиды — в полном смысле этого слова людьми. Добавим, что только такая занимающая жизнь целых поколений концентрация общих сил на достижение единой цели впервые в естественной истории планеты порождает опыт совместного коллективного труда. Ведь все, что предшествует ей, даже если там оказывается задействованным несколько исполнителей, не выходит за рамки свойственных многим видам животных инстинктивным формам распределения функций и координации совместных усилий.

К слову, идея связи ирригационных работ с происхождением государственности далеко не нова; в работе эмигрировавшего в Соединенные Штаты немецкого ученого Карла Виттфогеля «Восточный деспотизм», которая была опубликована еще в 1957 году, возникновение государства в ряде стран Древнего Востока обусловливается необходимостью строительства гигантских ирригационных сооружений в аграрных областях. Суть его концепции состоит в том, что государство возникает вследствие потребности общества в постоянном осуществлении крупномасштабных работ по созданию оросительных каналов и ирригационных сооружений. Общество в отдельных регионах (Междуречье, Египет, Китай) не может существовать без того, чтобы не строить оросительные каналы. Осуществить же такие работы, мобилизовать огромные массы людей может только постоянно действующая организация власти и управления, то есть государство. Необходимостью же проведения масштабных ирригационных работ он объясняет и отставание Восточных цивилизаций от Запада.

§ 10 Прибавочный продукт как первопричина разделения труда

Одним из ключевых элементов идейного наследия Маркса является вывод о том, что в условиях всех известных истекшей истории общественно-экономических формаций прибавочный продукт имеет главную ценность в качестве специфического инструмента экономического принуждения. Основной же целью принуждения во все времена являлось формирование и закрепление адекватной интересам господствующих классов системы общественных отношений. Между тем, если ретроспективно развить этот вывод на самые начальные этапы развития человеческого общества, мы неминуемо обнаружим, что первым его назначением должно было стать принуждение к окончательному разрыву со все еще полустадными формами сосуществования, образование начал социальной иерархии и жесткому структурированию впервые возникающих общественных связей.

Итак, мы можем заключить о том, что своеобразными «точками кристаллизации» будущего социума предстают центры производства первичного избытка необходимого продукта. Эволюция именно этого избытка запечатлевается в последовательной трансформации сначала простых запасов самого насущного для обеспечения жизнедеятельности общины в ирригационные каналы и храмы, затем в знаки роскоши и богатства, наконец, в бессмертные произведения искусства. Сразу уточним: приведенная последовательность не может претендовать на вскрытие внутренней логики развития, здесь лишь простая фиксация ее внешних проявлений. Действительный механизм преобразований еще только подлежит выявлению. Но уже сейчас можно утверждать, что при всем разнообразии перечисленных форм каждая аккумулирует в себе то, что объединяет их,— живой труд, принудительно отрываемый от производства строго необходимых для простого выживания вещей. При этом порождение и последующая трансформация каждой из этих форм есть в то же самое время расширенное производство и воспроизводство все более совершенствующейся системы цементирующих социум общественных отношений, распределение и регламентация различных социальных ролей, прав и обязанностей всех индивидов и групп, составляющих общину.

Вывод о том, что прибавочный продукт служит инструментом принуждения в процессе стихийного классово ориентированного социального строительства — это величайший вклад Маркса в развитие не только политико-экономической, но и философско-исторической мысли. Однако впервые этот вывод возникает не на страницах «Капитала». Речь идет о ранней работе, получившей условное наименование «Экономическо-философские рукописи 1844 года».[37] Именно там дается обоснование причин классовой дифференциации, именно там формулируются необходимые условия воплощения извечной мечты человека о не знающем социальной вражды справедливо устроенном обществе.

Стихийное изменение патриархальной формы необходимого/прибавочного продукта кладет начало бесконечному процессу диверсификации человеческой деятельности (Маркс называет это разделением труда), рождению новых потребностей и новых средств их удовлетворения. Каждая следующая ступень этого разделения есть в то же время и новый этап в развитии общества; в свою очередь, с каждой новой ступенью укрепляется и прямая зависимость от него каждого индивида.

Диверсификация совокупной деятельности обладает одним существенным для социального строительства свойством, которое проявляется в способности соединять людей, делать их необходимыми друг другу. Если угодно, делать принудительным совместное их существование и порождать общий интерес в совместном же совершенствовании всех сторон общественной жизни. Известно, что этому способствуют и один язык, и одни обряды, и один уклад жизни, но действие этих факторов требует столетий, разделение же труда обладает свойством ферментировать интеграционные процессы. Социальное строительство идет куда быстрее именно там, где ничем не сдерживается порождающее всеобщую зависимость друг от друга разделение труда и развиваются производительные силы общества: «Уровень развития производительных сил нации обнаруживается всего нагляднее в том, в какой степени развито у нее разделение труда».[38] (К тому же уместно задаться вопросом: откуда взяться единому языку и единым обрядам, где нет объединяющей всех деятельности; так что интегрирующий всех процесс формирует не одну только государственность; собственно деспотическое государство — это только вершина, которая скрывает под поверхностью видимого куда более фундаментальные начала.)

Ни технический, ни социальный прогресс невозможны без все углубляющейся диверсификации производства, развития и дифференциации его орудий, возникновения новых ремесел, специализации индивидов. Но заметим, все это влечет за собой не только совершенствование совокупного труда и повышение его производительности; рождение новых видов деятельности и новых навыков к труду — это еще и накопление интегрального опыта зарождающейся цивилизации — а значит, развитие способности адекватно реагировать на все вызовы времени.

Словом, Маркс вовсе не случайно назовет совокупность производственных отношений, то есть социальных связей, возникающих по поводу производства, распределения, обмена и потребления материальных ценностей, началом не просто цементирующим любое общество, но составляющим самую сердцевину его содержания, его квинтэссенцию, его суть.

Степени разделения общественного труда удивляются уже античные авторы. Оттенок какого-то благоговейного восторга звучит в словах Плутарха, описывающего возрождение разгромленных персидским нашествием Афин. По его свидетельствам, начинания Перикла собрали на этой грандиозной строительной площадке: «…плотников, мастеров глинных изделий, медников, каменотесов, красильщиков золота, размягчителей слоновой кости, живописцев, эмалировщиков, граверов, матросов, кормчих, тележных мастеров, содержателей лошадей, кучеров, крутильщиков канатов, веревочников, шорников, строителей дорог, рудокопов». «При этом,— добавляет он,— словно у полководца, имеющего собственную армию, у каждого ремесла была организованная масса низших рабочих, не знавших никакого мастерства, имевшая значение простого орудия…».[39] Впрочем, разделение труда достигает высоких степеней еще задолго до времен, описываемых Плутархом, так, во время строительства египетских пирамид выделялись отдельно профессии рабочих по камню: камнесечцев, камнетесов и камнерезов.[40] Ясно, что этими перечнями не исчерпывается вся номенклатура существовавших тогда ремесел, но они дают вполне отчетливое представление о степени диверсификации человеческой деятельности, которая достигается уже в глубокой древности.

Таким образом, появление прибавочного/необходимого продукта и последующее умножение разнообразных его форм уже с самого начала рождает всеобщую зависимость всех от всех, делает в буквальном смысле слова принудительным совместное существование и постоянное взаимодействие не только индивидов, но и больших самодостаточных семейств; в конечном же счете создает все великие цивилизации. Начинается же все со случайного избытка.

§ 11 Роль орудия труда в становлении общества и общественного производства

Впрочем, тема разделения труда и диверсификации производства заслуживает дополнительного рассмотрения, ибо действительной первопричиной как производства первичного избытка, так и этих явлений является вскрытое Марксом же качественное преобразование материальной деятельности человека. Речь идет о вхождении в нее такого начала, как орудие, и переход от случайного использования предметов среды к систематическому изготовлению последнего.

Обратимся к общеизвестному. Даже занимающие высшие позиции в систематике животного царства приматы не способны объединить в составе одного целевого акта два разных орудия. Самая простая технологическая цепь, в которой используются одни (первичные) орудия для производства других (конечных) средств достижения цели, недоступна животному. Все, что может не обладающий сознанием биологический организм,— это использовать для изготовления необходимого средства исполнительные органы своего собственного тела. Правда, в составе других видов деятельности возможно изготовление и применение других орудий, и в целом номенклатура периодически применяемых одним и тем же животным предметов может быть довольно широкой,— но речь идет об одном целевом процессе, который образует собой непрерывный поток действий.

В отличие от этого человек, даже на самых ранних этапах своей истории способен привести в действие целую цепь различных по своему назначению и вместе с тем технологически связанных между собой орудий. Правда, этому предшествует более чем миллионолетний период предыстории, который начинается с того момента, когда животное берет в руки предмет окружающей среды, и завершается с обретением именно этой способности использовать в своей деятельности целые цепи взаимозависимых орудий. А вместе с нею – появлением знаковых систем коммуникации, сознания и первых социальных институтов.

Под технологически связанными орудиями труда имеются в виду такие, когда использование одного является непременным условием применения другого. Так, для того, чтобы изготовить даже самое примитивное каменное рубило, необходимо обработать подходящую заготовку каким-то другим камнем. По мере же восхождения к цивилизационным вершинам эта цепь все более и более усложняется, пока вообще не становится необозримой. Для достижения конкретных целей (не всегда поддающихся обозрению отдельным сознанием) человек вынужден использовать целые цепи искусственно создаваемых вещей. В самом деле, даже первобытному охотнику, чтобы добыть себе пропитание, необходимо было наладить взаимодействие стрелы и лука, палки и ременными жгутами привязанного к ней камня. Чтобы на нашем сегодняшнем столе появился хлеб, нужны уже не только трактора и уборочные комбайны, но и металлургические и машиностроительные заводы, которым в свою очередь предшествуют рудники и обогатительные фабрики. И так далее, и так далее, и так далее.

Меж тем уже первые шаги в этом направлении сопровождаются фундаментальными изменениями, которые революционизируют сложившиеся формы жизнедеятельности.

Переход к систематическому использованию орудий, которые не находятся готовыми в окружающей среде, но самостоятельно изготавливаются из подручного материала (сначала вручную, затем с помощью других средств), влечет за собой целую цепь качественных преобразований — и в первую очередь становление задельного производства. То есть производства вещей впрок, «про запас», который может быть использован на практике не тотчас же по их изготовлении, но, лишь по истечении известного промежутка времени.

Невозможно представить, чтобы их изготовление, которое, к слову, требует весьма существенных интеллектуальных затрат, физических усилий, а самое главное — времени, каждый раз начиналось только по непосредственному велению желудка. Любой вид попросту вымрет, если утоление таких повелений будет обусловлено сначала поиском всего необходимого для производства орудия, затем собственно изготовлением нужного средства и уже только потом —производством (добычей) предмета непосредственного потребления. Ведь не секрет, что предмет потребности в известных случаях не только не стоит на месте его обнаружения, но и активно строит свое поведение так, чтобы вообще избежать встречи.

Ясно, что там, где обязательным условием удовлетворения потребности становится выполнение целой цепи предшествующих операций, субъект деятельности должен иметь возможность использовать уже имеющееся в распоряжении группы средство, то есть средство, задолго до того произведенное им самим или вообще кем-то другим.

Но если «про запас» начинают производиться орудия, то и непосредственное удовлетворение потребности становится доступным только при соблюдении по меньшей мере двух условий:

— формирования такого же задела самих предметов потребления,

— возникновения права на известную часть кем-то другим произведенного предмета непосредственного потребления, иначе говоря, формирования механизма распределения.

Первое объясняется тем, что субъект, занятый изготовлением орудия, которое сможет быть использовано им самим (или кем-то другим) лишь в неопределенном будущем, в настоящее время оказывается вынужденным пренебрегать голосом своей собственной физиологии. Необходимость второго вытекает из того, что задельное производство орудий невозможно без образования известных запасов еды. Но право воспользоваться ими, другими словами, право одного субъекта на часть продукта, произведенного другим, может возникнуть только там, где этот продукт отчуждается от своего непосредственного производителя.

Сказанное может быть подкреплено реконструкцией древней технологии. Так, по подсчетам С. А. Семенова, на изготовление неолитического шлифованного топора из твердых пород сланца затрачивалось 2,5—3 часа, на изготовление его же из нефрита при шлифовке рабочего края 10-15 часов и на шлифовку всего топора 20—25 часов.[41] Надежных данных, свидетельствующих о затратах времени на производство палеолитических орудий, нет, но можно предположить, что изготовление сложнейших из них требовало ничуть не меньшего времени, чем в неолите. С учетом потерь на брак, который, по вполне понятным причинам, должен быть более высоким, можно принять, что сложнейшие орудия могли требовать около 40 часов.

Не будем с пренебрежением относиться к этим цифрам. Для того, чтобы оценить их значимость, приведем следующее сопоставление. По российским меркам стоимость продукции, на производство которой затрачивается один час высококвалифицированных работ, составляет около одной тысячи рублей.[42] Между тем сегодня 40 тыс. руб. – это (значительно превышающая реальную себестоимость) цена персонального компьютера или цветного телевизора высокого класса. Таким образом, даже по скромным отечественным нормам выходит, что уровень сложности каменного топора оказывается сопоставимым с высшими достижениями современной цивилизации. Словом, уже эти приблизительные подсчеты показывают необходимость выделения производства орудий в совершенно самостоятельный вид деятельности. А следовательно, и специализацию исполнителей, и становление первичных механизмов распределения совокупного продукта, поскольку специализация на изготовлении орудий предполагает выключение из процессов производства предметов непосредственного потребления.

Таким образом, вхождение новых орудий в деятельность человека и формирование сложных технологических цепей возможно только там, где никакой из результатов труда уже не может оставаться личным достоянием производителя. Изготовленный кем-то одним предмет должен становиться достоянием всего сообщества в целом. Именно поэтому любой продукт деятельности (не только орудие или полуфабрикат) может быть использован любым индивидом. Кстати, возможность начать действие, используя уже произведенное кем-то другим орудие, говорит о том же. Между тем ясно, что отчуждение результата предметной деятельности немыслимо без одновременного становления хотя бы элементарных принципов распределения конечного продукта; в сущности, это две стороны одной и той же медали.

Именно это отчуждение объясняет удивительные факты выживания инвалидов, фиксируемые уже на самых ранних этапах человеческой истории.

В 1953—1960 годах археологическая экспедиция под руководством Р. Солецки в пещере Шанидар (Северный Ирак) обнаружила многослойную стоянку древнекаменного века, возраст которой определяется в 50—70 тысяч лет. Нижние ее слои относятся к мустьерской культуре (позднейшая культура раннего палеолита), верхние — к позднему палеолиту. Самое интересное в пещере — это девять скелетов мужчин, среди них примерно сорокалетний инвалид. У него была повреждена левая глазница (скорее всего, он не видел левым глазом), сросшийся перелом левой стопы, изуродованная страшнейшим артритом нога и сильно стершиеся зубы. К тому же у него практически отсутствовала правая рука.[43] Ясно, что с такими повреждениями он не мог обеспечивать себя сам, а значит, его кормили и похоронили сородичи.

Но, думается, было бы неправильно видеть здесь даже зачатки гуманистических представлений. Утверждать о формировании начал альтруизма можно, как минимум, при двух условиях:

— подобные захоронения обнаруживаются в статистически значимых масштабах,

— они становятся тем более многочисленными, чем ближе ископаемые артефакты к вполне сложившейся цивилизации.

Между тем в действительности нет ни достаточно представительных масштабов, ни тем более увеличения частоты таких свидетельств; делать же ко многому обязывающий вывод на основе случайных наблюдений некорректно.

Напротив, все свидетельствует об обратном: уклад первобытного общества не возбраняет принимать в пищу человеческое мясо, уничтожать неблагополучных детей, убивать одряхлевших стариков и, разумеется, таких инвалидов. Более того, это диктуется законами его выживания. Многое от этого уклада остается еще и в античную, т.е. во вполне цивилизованную, эпоху. Так, уже в письменной истории, то есть во времени, отстоящем от упомянутой находки на несколько десятков тысяч лет, сохранились сведения о том, что эти законы продолжали действовать. На острове Хиос существовало правило, повелевавшее отравлять ядом цикуты всех стариков свыше 60 лет, чтобы остальные не испытывали недостатка в пище; в традициях Спарты было умерщвлять детей, физические свойства которых не соответствовали «предначертаниям законодателя» (выражение Аристотеля);[44] о лишении жизни младенцев, не отвечающих сложившимся стандартам, говорится в римских Законах XII таблиц;[45] есть основания полагать, что этот суровый обычай существовал и в законодательных установлениях многих других, если не подавляющего большинства античных городов. О нормах того времени свидетельствует то красноречивое обстоятельство, что в философские и правовые основания идеально устроенного государства будет закладываться требование: «пусть будет закон: ни одного калеку выращивать не следует».[46] Долгое время там, где предвидится рождение ребенка сверх установленного государственным нормативом числа детей, обязательным требованием является аборт, о чем говорит все тот же афинский философ.[47] Весьма распространенным явлением остается подкидывание детей (особенно девочек),[48] причиной чему в первую очередь оставались материальные соображения. О сюжетных мотивах, повествующих, как новорожденного младенца кладут в глиняный сосуд (царевич Кир), корзину из тростника (Моисей), куда-то еще и бросают на произвол судьбы, говорят книги Ветхого Завета,[49] сочинения Геродота.[50] Их распространенность может, конечно, рассматриваться как взаимопроникновение культур, но, думается, не будет ошибкой предположить и другое — широкую распространенность этого печального обряда, вызванную простым дефицитом необходимого продукта.

Словом, никакого конфликта с нравственным чувством человека во всем этом нет, а значит, нет и обязывающих к социальному призрению норм. Таким образом, забота о нетрудоспособных по каким-то альтруистическим соображениям на предшествующих этапах истории, скорее всего, исключена. Но там, где появляется избыток необходимого продукта, который к тому же претерпевает полное отчуждение от своего производителя, оказывается возможным успешное выживание даже неспособных к самостоятельному жизнеобеспечению инвалидов. Право на «ничей» продукт там, где нет острого дефицита, получает каждый. Поэтому в подобных захоронениях мы застаем лишь переходный этап от все еще полуживотных форм сосуществования к только зарождающейся социальности. Когда в полной мере заработают механизмы, регулирующие собственно общественную жизнь, этот «альтруизм» исчезнет, чтобы возродиться вновь лишь через несколько десятков тысяч лет.

Итак: отчуждаться должен любой продукт, будь то орудие, необходимое для добычи (производства) предметов непосредственного жизнеобеспечения, или собственно предмет удовлетворения базовых потребностей человека. Первое обстоятельство при стечении известных условий делает возможным использование уже готового средства любым, кто умеет пользоваться им, что существенно повышает шансы всей общины на выживание. Второе — возможность специализации на производстве орудий, что, в свою очередь, улучшает их технические характеристики.

Далее. На первых порах (находимый готовым) предмет окружающей среды может использоваться в качестве орудия только для удовлетворения какой-то одной потребности, а именно той, что испытывается в настоящий момент. Меж тем и отдельные орудия и тем более весь формирующийся орудийный фонд имеют свою логику развития. Эта логика развивается по двум основным направлениям:

— умножение кратности применения орудия,

— его универсализация.

Действительно, если в самом начале однажды использованное средство может быть выброшено тотчас же после достижения цели, то со временем оно начинает сохраняться и использоваться вновь. Там же, где сами орудия становятся продуктом сложного технологического процесса, их сохранение и повторное использование становится обязательным. К этому же обязывают и огромные трудозатраты на их производство, о которых уже говорилось выше. С дальнейшим же развитием средства труда становятся многоцелевыми, полифункциональными, иными словами, начинают использоваться в совершенно различных видах деятельности.

Таким образом, уже на ранних этапах истории процесс изготовления орудия утрачивает возможность переходить в непосредственное удовлетворение потребности, собственно же потребление может начаться без выполнения предшествующих операций по изготовлению необходимого средства. Другими словами оба звена единого процесса разделяются в пространстве и времени. Но, как уже сказано, со временем в единую цепь действий: производство орудия — производство предмета потребления — непосредственное потребление входят новые и новые средства. Все это усложняет ее, преобразуя в технологическую последовательность: «производство промежуточного орудия... — производство конечного орудия... производство предмета потребления — непосредственное потребление». Со временем пространственно-временной разрыв, возникающий между этими звеньями, делает каждое из них самостоятельным видом практики.

Это обстоятельство является ключевым, именно оно определяет весь ход дальнейшей истории жизни на нашей планете, а следовательно, и истории самого человека.

Производство орудия, которое не разрешается непосредственным удовлетворением потребности, означает разрушение целевой структуры деятельности. Впрочем, правильней, наверное, было бы сказать не разрушение, но качественное преобразование, ибо бесцельная деятельность для живого тела попросту невозможна. Но теперь в структуру сознательных целей субъекта как совершенно самостоятельное образование вторгается внешнее по отношению к нему и чуждое его собственной природе начало. На первых этапах им остается орудие, но в дальнейшем им может стать любой предмет, подлинное назначение которого вообще неизвестно производящему его субъекту. Со временем же сам человек исчезает из единой системы мотивации собственной жизнедеятельности; единственной целью всех его усилий становится не он сам, но нечто постороннее, до некоторой степени чуждое его биологической природе. Иными словами, то, чему надлежит составить начала культуры.

Собственно, эти вкратце очерченные процессы и составляют существо предыстории человека и всего созидаемого им.

К слову, надприродность культуры давно уже стала «общим местом», родом банальности. По данным П. Гуревича с 1871 по 1919 гг. было дано семь определений культуры, с 1920 по 1950 гг. их насчитывалось уже 157, в отечественной литературе – более 400; в настоящее время число определений измеряется четырехзначными цифрами.[51] Но при всем многообразии мнений большинство исследователей согласно с тем (высказанным еще античными атомистами),[52] согласно которому культура – это некое сверприродное начало, «вторая природа».

Именно это преобразование целевой структуры (может быть, самое фундаментальное следствие развития орудийного характера труда) и открывает возможность производства вещей, не связанных напрямую с физиологий человека. Другими словами,— возможность диверсификации общественного производства, а вместе с ним — неограниченному расширению номенклатуры и количественному умножению прибавочного продукта.

§ 12 Прибавочный продукт как основа социально-классовой дифференциации

Сам термин «разделение труда» впервые в теоретический оборот вводит Адам Смит. Именно этим понятием он и начинает свою книгу. Он же связывает с ним и общественный прогресс: «Величайший прогресс в развитии производительной силы труда и значительная доля искусства, умения и сообразительности, с какими он направляется и прилагается, явились, по-видимому, следствием разделения труда».[53] Правда у него оно «представляет собою последствие <…> склонности к торговле, к обмену одного предмета на другой».[54] Другими словами, следствие здесь оказывается на том месте, которое надлежит занимать причине. Не в последнюю очередь поэтому заслуга в исследовании того, что стоит за рассматриваемым явлением, принадлежит Марксу, который связывает с разделением труда не только совершенствование производства, но и самые глубокие преобразования всего общественного организма.

Теория марксизма различает три крупных этапа всеобщего разделения. Первое — это выделение пастушеских племен; существо второго состоит в отделении ремесла от земледелия, которое положило начало отделению города от деревни и возникновению противоположности между ними; третье — это обособление торговли от производства и выделение купечества.

Но заметим главное. Уже в самом начале этого процесса порождается классовое деление общества: «Первое крупное общественное разделение труда вместе с увеличением производительности труда, а следовательно, и богатства, и с расширением сферы производительной деятельности, при тогдашних исторических условиях, взятых в совокупности, с необходимостью влекло за собой рабство. Из первого крупного общественного разделения труда возникло и первое крупное разделение общества на два класса — господ и рабов, эксплуататоров и эксплуатируемых».[55]

В эпоху рабства же возникает и противоположность между умственным и физическим трудом.

Уже античная мысль ставит оба следствия в жесткую нерасторжимую связь друг с другом. Так, Аристотель в своей «Политике» пишет: «Живое существо состоит прежде всего из души и тела; из них по своей природе одно — начало властвующее, другое — начало подчиненное. Разумеется, когда дело идет о природе предмета, последний должен рассматриваться в его природном, а не в извращенном состоянии. Поэтому надлежит обратиться к рассмотрению такого человека, физическое и психическое начала которого находятся в наилучшем состоянии; на этом примере станет ясным наше утверждение. У людей же испорченных или расположенных к испорченности в силу их нездорового и противного природе состояния зачастую может показаться, что тело властвует над душой».[56]

Наглядным свидетельством тому (на взгляд, кроме всего прочего, еще и фактического родоначальника всех расистских теорий) является наличие неразвитых подобий разумного существа — обиженных самой природой «недочеловеков», которым отказано в возможности самодостаточного существования. Единственным их спасением является только одно — симбиотическое соединение с теми, чьим назначением оказывается управление; предоставленные сами себе эти жалкие особи обречены на полное вырождение. Правда, и тот, кому надлежит взять на себя заботу о спасении первого, не в состоянии существовать без них. «Так, необходимость побуждает прежде всего сочетаться попарно тех, кто не может существовать друг без друга,— женщину и мужчину в целях продолжения потомства»;[57] точно так же необходимость сводит вместе «властвующих и подчиненных», способных к организации и планированию с теми, кому доступно лишь выполнение чужих предначертаний. Эллин и раб — это совершенно разные существа, но при всем этом они не могут существовать друг без друга, ибо «в целях взаимного самосохранения необходимо объединяться попарно существу, в силу своей природы властвующему, и существу, в силу своей природы подвластному. Первое благодаря своим умственным свойствам способно к предвидению, и потому оно уже по природе своей существо властвующее и господствующее; второе, так как оно способно лишь своими физическими силами исполнять полученные указания, является существом подвластным и рабствующим. Поэтому и господину и рабу полезно одно и то же».[58] «Неизбежно приходится согласиться, что одни люди повсюду рабы, другие нигде такими не бывают».[59] Словом, с самого часа своего рождения одни предназначаются для подчинения, другие — для господства.[60]

Вычленяя из всего сказанного Аристотелем рациональное зерно и переводя все это в контекст глобального процесса разделения труда мы обнаруживаем, что уже в самом начале этого транс-исторического потока происходит разделение чисто исполнительской и организационной управленческой деятельности, каждая из них получает относительную самостоятельность.

Разумеется, эти выводы афинского мыслителя не вправе приниматься гуманитарной мыслью в качестве руководящего принципа. Но вместе с тем, что бы ни говорилось их противниками, нужно признать: способность к управлению (во всяком случае в достаточной для эффективного руководства кем-то, кроме самого себя) может быть развита далеко не в каждом человеке. Впрочем, не в каждом может быть развита и переходящая границы любительства способность к музыке, шахматам, философии и т.п.

Начала же каждой способности, в конечном счете, кроются в избыточной части необходимого продукта, качественном преобразовании целевой структуры человеческой деятельности и отчуждении ее предмета.

Выводы

Сказанное позволяет сформулировать следующие выводы.

1. Прибавочный продукт обнаруживает себя в двух основных исторических формах:

Первая из них возникает на самых ранних этапах формирования общественного производства и проявляется как избыточный объем строго необходимого продукта, обеспечивающеего удовлетворение базовых потребностей живого тела; при этом избыточная и необходимая части по своим потребительским качествам ничем не отличаются друг от друга. Вторая, исторически более развитая и совершенная, воплощает в себе качественно новые характеристики интегральной общественной практики, которые дают начало диверсификации производства и формированию новых общественных потребностей.

2. В своей исходной форме количественного избытка прибавочный продукт не может производиться там, где потребность в необходимом удовлетворена в полной мере. Его появление возможно только при том условии, что рядом с ним, в соседской общине, складывается хронический дефицит необходимых для обеспечения жизнедеятельности средств.

Центры производства прибавочного продукта образуют собой «точки кристаллизации» всей будущей цивилизации. Только сочетание возможности одних групп производить сверх необходимого уровня с существующей рядом неспособностью других обеспечить собственное выживание образует обязательное условие окончательного выделения человека из царства животных.

При этом суммарное производство хозяйствующих общин, одна из которых в состоянии обеспечить более высокую производительность, другая стоит на грани вымирания, не превосходит объемы, в сумме необходимые для поддержания жизнеспособности обеих.

3. Появление прибавочного продукта порождает прямую экономическую зависимость одних производителей от других. Экономическая зависимость, в свою очередь, порождает экономическое принуждение. Экономическая зависимость в сочетании с экономическим принуждением дают начало процессам первичного социального синтеза, в результате которого разобщенные автаркичностью своего хозяйства группы сливаются в общество.

4. Внеэкономическое принуждение и весь политический его инструментарий возникают только на основе экономического; и со временем уже не прибавочный продукт становится средством принуждения к чему бы то ни было, но именно этот инструментарий — орудием принуждения к производству прибавочного продукта.

5. Формирование сложных технологических цепей, в которых задействовано множество различных по своему назначению орудий, влечет за собой качественное преобразование целевой структуры деятельности, в результате чего целью зарождающегося производства становится не человек, но внешние по отношению к нему и чуждые его природе начала.

6. Развитие инерции первичного социального синтеза и его ускорение возможно только там, где известная часть прибавочного продукта:

— подвергается полному отчуждению от своего непосредственного производителя,

— выводится из процессов удовлетворения базовых потребностей,

— наконец, меняет свою исходную форму.

При этом прибавочный труд канализируется поначалу в производство, вещей, излишних для удовлетворения базовых потребностей организма, но вместе с тем формирующих инфраструктуру зарождающейся цивилизации и одновременно способствующих расширению масштабов производства. В дальнейшем он обнаруживает себя в качественно новых свойствах потребительных стоимостей. Тем самым полагается начало диверсификации социальных потребностей и разделению труда.

7. Умножающееся разнообразие технологических связей и форм экономической зависимости порождает общественные отношения, всеобщую зависимость всех от всех, делает в буквальном смысле слова принудительным совместное существование ранее разобщенных автаркичных семейств и в конечном счете создает все великие цивилизации.

ГЛАВА III. КАЧЕСТВЕННАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ ПРИБАВОЧНОГО ПРОДУКТА

§ 13 Вещное окружение человека как средство индивидуализации общественных отношений

Сложность понимания природы прибавочной части общественного продукта, кроме всего прочего, состоит в том, что она не отделена от необходимой, но (в разной мере) содержится едва ли не в каждой из производимой человеком вещи.

Обратимся к окружающему нас вещному миру, своеобразной искусственной материальной оболочке, которую человек создает вокруг себя на протяжении всей своей жизни (жилище, одежда, предметы повседневного обихода, средства организации досуга и др.).

Его состав, равно как и формы, присущие составляющим его элементам, определяется конкретно историческим развитием общества, этнокультурными его особенностями, запросами индивида, наконец, материальными возможностями последнего и общества в целом. При этом ни на одном из этапов истории общественного производства его роль не ограничивается лишь охранительной функцией. Вещный мир,— это не только проницаемая «мембрана», служащая тому, чтобы смягчать воздействие не во всем благоприятной для нас внешней среды. Кроме этого утилитарного назначения, его призвание состоит еще и в том, чтобы вводить человека в мир современной ему культуры, формировать в нем способность к восприятию базовых (кстати, не одних только материальных, но и духовных) ценностей общества, без чего не может быть ни общественного согласия, ни восходящего развития.

Сбалансированная с требованиями каждой культурно-исторической эпохи искусственная вещественная оболочка, создаваемая вокруг человека, столь же необходима для формирования личности, сколь духовно-нравственная и психологическая атмосфера родительского дома. Поэтому важным фактором этого формирования становится не только количественная, но и качественная ее определенность.

Господствующий сегодня взгляд состоит в том, что стержневым содержанием жизни любого социума является материальное производство; именно степенью экономического развития определяется место любого общества в иерархии ему подобных: США и Венесуэла, Россия и Монголия — единый ранжированный ряд выстраивается в первую очередь как способность национальных экономик обеспечить достаточную плотность вещного окружения человека. И уже только потом во внимание принимаются какие-то другие отличия, существующие между нашими народами. Примерно такой же ранжированный ряд выстраивается и на уровне отдельно взятых индивидов. В обыденном сознании все это преломляется таким образом, что полнота и богатство индивидуальной жизни едва ли не всецело определяется степенью материального достатка, который, в свою очередь, едва ли не в каждом случае может быть измерен плотностью и качеством вещного окружения. Высказывается мнение, что такой взгляд восходит к Марксу. Но это совсем не так; можно по-разному относиться к его теоретическому наследию, но в таком «приземленном», если не сказать вульгаризированном, понимании предмета, человек высокой философской культуры, он абсолютно неповинен: в материальном производстве он видел вовсе не производство каких-то «материальных ценностей», но нечто другое, куда более фундаментальное. Видеть в нем исключительно экономиста, значит, совершенно не разглядеть того главного, что было сделано великим немецким мыслителем в становлении современной культуры и в развитии гуманистических представлений. Узким же экономистом его делают именно те, кто не способен понять философскую составляющую учения, которое более столетия определяло ход исторического развития доброй половины человечества, да и сегодня продолжает оказывать на него свое влияние.

Несомненной заслугой в развитии мысли является то, что за открытой для всех поверхностью производства вполне осязаемых товаров (потребительных стоимостей) он сумел вскрыть тонкую метафизику созидания такой неуловимой материи, как общественные отношения. Причем это открытие распространяется не только на становление и развитие общественно-экономических формаций в целом, но применимо и к каждому атому любого социума, другими словами, к любому отдельно взятому человеку. По мысли Маркса, сущность человека не только несводима к анатомическим, физиологическим или тому подобным структурам, но и вообще трансцендентна этому сходящемуся к биологии, биохимии, биофизике, наконец, простой механике ряду. Это, в первую очередь, совокупность все тех же неуловимых метафизических связей, которые господствуют в нашем обществе, которые формируют и скрепляют его. Иными словами, подлинная сущность человека — это прежде всего концентрат всех социальных, культурных, нравственных и, разумеется, правовых ценностей, порождаемых его эпохой, и только потом вечно алчущая чего-то материального плоть. А следовательно, и процесс его «производства» в первую очередь представляет собой освоение интегральной структуры именно этих не поддающихся осязанию ценностей. Лишь во вторую — формирование его анатомии, физиологии, психики, и уж совсем в третью — воспроизводство расходуемого в процессе труда энергетического потенциала.

Не только методологической, но и общенаучной заслугой Маркса явилось то, что уже в любом отдельном товаре, как в биологической клетке, содержащей в себе генетический код целостного организма, он обнаружил концентрат всей системы господствующих в обществе отношений. Проделанный им анализ показал, что любой продукт общественного производства не только обладает свойством опосредовать обменные процессы между человеком и природой, человеком и обществом, но и служит средством освоения всей системы связей, скрепляющих и цементирующих наш социум. И поэтому главным для любой потребительной стоимости является не столько способность удовлетворять какую-то отдельную потребность, сколько свойство воплощать собою всю совокупность надутилитарных, нематериальных ценностей, вырабатываемых эпохой.

При этом нужно особо подчеркнуть то обстоятельство, что Маркс говорит обо всей системе общественных отношений, а значит, далеко не только о производственных, то есть тех, которые возникают лишь «по поводу производства, распределения, обмена и потребления». Словом, проблема не может быть ограничена одним лишь этим узким аспектом. Привитие каждому члену общества начал общетехнической культуры, эстетического идеала, всей иерархии этнокультурных и социальных ценностей, разделяемых его средой, незримо осуществляется так же через потребляемые нами вещи — через техническое совершенство, эстетику, эргономику, социальную знаковость и многие другие не всегда поддающиеся формализации параметры, свойственные каждой из них. Прежде всего в непосредственном погружении в вещный мир, в потреблении (уже хотя бы только потому, что в эту сферу человек вовлекается с первых дней своей жизни, т.е. задолго до того, как становится самостоятельным субъектом труда) происходит включение индивида в господствующую систему культурных и нравственных ценностей. В собственно производство любой человек входит уже практически сформировавшимся членом общества, и формируют его не только бабушкины сказки, родительские наставления и опыт наставников, но также и труд, вложенный в производство всех тех вещей, которые с самого рождения опосредуют его повседневное общение с миром. Поэтому с репликой Маркса о том, что анализ «полезности вещи» выходит за пределы политической экономии, трудно согласиться; это одно из немногих заблуждений, свободным от которых не бывает ни один опережающий свое время мыслитель.

В производство каждой отдельной вещи вкладывается отнюдь не обезличенный, но вполне определенный в техническом, технологическом, социальном, эстетическом, наконец (но отнюдь не в последнюю по своей важности очередь) духовно-нравственном измерениях труд. К слову, здесь мы обнаруживаем еще один из аспектов общего разделения труда, который дифференцируется не только по родам и видам производимых потребительных стоимостей. Одноименный труд может проявлять — и проявляет — себя в разных формах, которые материализуются в соответствующих группах потребительных стоимостей, начиная с элитных разновидностей и кончая тем, что сегодня принято относить к так называемому «эконом-классу». При этом каждая их них отличается степенью воплощения господствующих в обществе материальных, культурных и нравственных ценностей. Здесь, кстати, нужно напомнить, что полностью обезличенный труд, по мысли Маркса, лежит лишь в основе создания стоимости, но вовсе не потребительной стоимости; между тем в процессе непосредственного потребления фигурируют отнюдь не виртуальные политико-экономические сущности, но вполне осязаемые вещи, которые обязаны обладать какими-то конкретными свойствами.

Но если каждая создаваемая человеческим трудом вещь — это концентрат развитой системы общественных отношений, то и качество любого предмета в конечном счете определяется не столько степенью удовлетворения потребности, сколько его (скрытой от поверхностного взгляда) способностью вводить каждого индивида в широкий конкретно-исторический социальный, этно-культурный, духовно-нравственный контекст его жизни в обществе таких же, как он.

§ 14 Прибавочный продукт как средство формирования способности к творчеству

Ни формальная цена, ни даже фактическая стоимость вещи не говорят о ее действительных возможностях там, где речь идет не о производстве и воспроизводстве абстрактной рабочей силы, но о формировании полноценного субъекта всей системы господствующих в обществе отношений, всей системы разделяемых социумом ценностей и идеалов. В самом деле: стоимость парадного кринолина существенно выше стоимости современного будничного платья, но только пошитая по сегодняшней моде одежда способна ввести потребителя в мир господствующей ныне эстетики. Стоимость собираемой из ценных пород дерева кареты куда выше стоимости рядового велосипеда, но первая в принципе не способна ввести человека в мир современной технической культуры. Стоимость старинных инкунабул совершенно несопоставима со стоимостью дешевого «покетбука», но именно последний открывает действительно массовый доступ к тем духовным откровениям, которые формировали и продолжают формировать нашу цивилизацию.

Но если сказанное присуще любому искусственно производимому предмету, оно должно быть свойственно и всему составу потребительных стоимостей, обеспечивающих воспроизводственные процессы в обществе. Поэтому, суммируя, можно заключить, что вовсе не плотность и насыщенность непосредственного вещного окружения человека определяет условия формирования и развития его личности. Чисто количественные параметры всего доступного ему в сфере потребления играют решающую роль только до известных пределов, ниже которых ставится под угрозу уже чисто физиологическое выживание, но с преодолением критического диапазона вступают в действие совершенно иные факторы общественной жизни.

В формировании или, если угодно, в производстве и воспроизводстве человека главенствующим является не столько физиологическое, сколько социально-культурное и духовно-нравственное измерение; а значит, именно им должен подчиниться и весь вещный мир, образующий собой как полную сферу, так и всю инфраструктуру индивидуального потребления и общественного потребления в целом. Только в этом случае может быть удовлетворена потребность и индивида, и всего социума в гармонизации своего собственного развития. В сущности об этом пишет и Маркс: «...размер так называемых необходимых потребностей, равно как и способы их удовлетворения, сами представляют собой продукт истории и зависят в большой мере от культурного уровня страны, между прочим в значительной степени и от того, при каких условиях, а следовательно, с какими привычками и жизненными притязаниями сформировался класс свободных рабочих. Итак, в противоположность другим товарам определение стоимости рабочей силы включает в себя исторический и моральный элемент » [курсив наш – Е.Е].[61]

Словом, речь идет не о воспроизводстве способности отдельно взятого индивида к новому циклу трудовой активности, но в конечном счете о целостном всестороннем развитии сложно организованной природы человека. В той аксиоматике, которая развивается Марксом, главной производительной силой любого общества является никто иной, как сам человек, а значит, и развитие всей системы производительных сил обеспечивается (в первую очередь и главным образом!) именно его формированием.

Все это — высокие и, может быть, довольно сложные для понимания абстракции политической экономии, науки, ничуть не менее трудной для понимания, чем высшая математика или современная теоретическая физика. Но история показывает, что неотъемлемым свойством всех научных абстракций является их не до конца осознанная нами способность подчинять себе нашу жизнь. Правда, в кристаллизовавшейся к середине ХХ века политической экономии очень многое было от идеологического противостояния политических систем, но ведь — не все; и эти ее выводы едва ли могут быть оспорены. В них уже нет никакой идеологической шелухи, и они действительно подтверждаются не только историей, но и повседневностью.

Вглядимся пристальней. В каждой области человеческой деятельности, как минимум, какая-то часть профессионально занятых в ней исполнителей должна быть в состоянии порождать и воплощать в материале принципиально новые идеи, способные опережать сложившиеся здесь стандарты или стереотипы. Залогом совершенствования каждого сегмента общественной жизни является стихийно складывающееся формирование особого слоя профессионалов, не только восприимчивых ко всему новому и прогрессивному, но и испытывающих прямую потребность в постоянных инновациях. Если говорить не об отдельно взятых индивидах, но о больших статистических массивах, то по преимуществу именно этот слой отождествляется с квалификационной элитой, складывающейся в каждом профессиональном цехе. При этом было бы ошибкой видеть в совокупном субъекте инноваций исключительно работников умственного труда, все это справедливо в применении ко всем без исключения видам трудовой деятельности вообще, а значит, и непосредственно к физическому труду. Поэтому и в чисто материальном производстве всех товарных ценностей развитие каждого его сегмента обеспечивается не только трудом инженерного корпуса, но и творчеством (по меньшей мере) квалификационной элиты рабочих кадров.

Между тем способность человека к самостоятельному поиску или, как минимум, к адекватному восприятию нестандартных решений, постепенно формирующих новый облик современной ему культуры, начинает воспитываться в нем отнюдь не с вхождением в тот или иной профессиональный цех, но с самых первых дней после его появления на свет. А это значит, что далеко не последнюю роль в его развитии играет общение с тем вещным миром, который достается ему уже при рождении. Именно это вещное окружение обеспечивает действительное вхождение и в уже сложившуюся систему общественных отношений (включая все основные измерения духовной и материальной культуры), и в мир опережающих сегодняшний день культурных (технических и гуманитарных) ценностей. Все то, что потом проявится в его сугубо профессиональной практике, уходит своими корнями именно в это начинающееся с самых первых дней его существования в нашем мире общение.

Трудно сказать, как именно появляются творчески одаренные люди. Но в теории развития общества недопустимо оперировать измерением отдельно взятого индивида, словом, замыкаться в рамках так называемой социальной «робинзонады». Ни один общественный закон не применим к каждому человеку, практически все они носят лишь статистический характер. Если же принимать во внимание большие статистические массивы, то, наверное, можно утверждать, что включение каких-то таинственных механизмов формирования склонных к инновационной деятельности людей происходит благодаря постоянному появлению в каждой группе потребительных стоимостей, призванных удовлетворять ту или иную потребность, особой, престижной группы товаров, которые воплощают собой авангардные тенденции в развитии многих сфер общественной жизни.

Говоря иными словами, товаров, воплощающих в себе существенно большую долю прибавочного продукта, прибавочного труда. Просто в потребительском обиходе «прибавочность» того и другого замечается нами не в виде абстрактных теоретических категорий, но в зримой форме самых передовых материалов и технологий, в развитой функциональности, эргономике, наконец, эстетике потребительной стоимости.

Во многом именно существование таких престижных товарных групп, которые опережают сложившиеся стандарты сегодняшнего дня, способствует формированию у статистических контингентов и способности к восприятию нового, и объективной потребности в нем. Там же, где формируется и способность к творчеству, и потребность в нем, собственно творчество не может не проявиться.

§ 15 Поляризация потребительной стоимости как основание социально-классового распределения

Но дело не только в том, что потребительные стоимости, аккумулирующие в себе авангардные виды общественно необходимого труда, сами по себе способны вводить индивида в мир более высокой материальной культуры, они к тому же обладают еще и совершенно особой социальной знаковостью. В свою очередь, особая знаковость открывает дополнительные возможности в воспроизводственной сфере.

Строго говоря, социальной знаковостью обладает без исключения каждый предмет потребления. Но роль той представительской функции, которую он выполняет, не сводится к одному только указанию на место его обладателя в единой социальной иерархии. Проще говоря, дело не сводится лишь к тому, что дурное платье свидетельствует о принадлежности к социальным низам, а хороший покрой — о принадлежности к общественной элите. Не менее, а может быть и более существенным является то обстоятельство, что знакообразующие формы любого предмета потребления являются традиционным для социально дифференцированного общества индикатором той степени условного «кредита», который может быть предоставлен его обладателю со стороны всех элементов национальной инфраструктуры воспроизводства.

Все это можно наблюдать буквально на каждом шагу; об это говорят уже пословицы — концентрированная мудрость любого народа: в жизни и в самом деле «встречают по одежке», и перед человеком, производящим впечатление неблагополучного, просто захлопываются многие двери. Подтверждением этому является и известная реклама, которая утверждает, что даже кажущегося оборванца, на руке которого — дорогие швейцарские часы, гостеприимно встречают везде.

Поэтому и относительные возможности гармонизации воспроизводственных процессов у тех социальных слоев, которые имеют доступ к особо престижным группам потребительных стоимостей, как правило, значительно выше, чем это предоставляется номинальным уровнем их фактического дохода. Ведь сюда необходимо добавить и тот — по существу безвозмездный — кредит, который предоставляется человеку всей национальной инфраструктурой воспроизводства. А это значит, что реальная зависимость между уровнем дохода и степенью оптимизации воспроизводственных процессов в конечном счете описывается не простой арифметической, но какой-то другой, не во всем понятной нам прогрессией.

Все это говорит о том, что любая вещь, рассматриваемая как предмет потребления, имеет как минимум три самостоятельных измерения:

— способность удовлетворять ту или иную потребность,

— способность вводить индивида в систему господствующих в его обществе отношений (включая всю систему этнических, социальных и культурных ценностей),

— наконец, способность играть роль знака-ключа к дополнительным ресурсам инфраструктуры потребления, дающим возможность интенсифицировать и гармонизировать социализацию индивида.

Именно эти особенности потребительной стоимости раскрывают собой природу социально классового распределения. Мы знаем, что классово антагонистическое общество характеризуется не только частной собственностью на средства производства, но и неравенством в распределении общественного продукта. Но мы знаем и другое: источником всех ключевых характеристик общества является производство, именно в нем зарождаются отличия, пронизывающие все другие сферы общественной жизни. Вся логика «Капитала» приводит к этому выводу. А следовательно, и особенности распределения должны формироваться именно в этом пункте единого экономического цикла.

Однако здесь мы сталкиваемся с трудностью, которая не обнаруживается при анализе стоимостного измерения общественного производства. Стоит же от исследования стоимости перейти к его физическому содержанию, т.е. к производству потребительной стоимости, как она становится очевидной. Если видеть в конечном продукте общественного производства аморфную массу качественно однородных вещей, мы ничего не поймем в логике его распределения. Никакое неравенство последнего окажется невозможным, ибо ни один человек (забудем на минуту об индивидуальных особенностях организма) не в состоянии потребить больше другого. Между тем при качественной неразличимости одноименных потребительных стоимостей неравенство распределения может реализоваться только в чисто количественных диспропорциях, когда одним достается больше, чем другим. Но принципиальная невозможность потребления большей массы потребительных стоимостей, чем это обусловлено органической потребностью, делает решительно невозможным таким образом понятое неравенство распределения.

Разумеется, количественные диспропорции имеют место, но здесь нужно принять во внимание одно важное соображение. Полуголодное существование одних и пресыщенность других на самом деле не объясняет ничего; неравенство хоть и проявляется в этом, но лишь отчасти. Подлинное же существо любого явления проявляется только в высшей фазе его развития («анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны»),[62] между тем с развитием капитализма положение, при котором эксплуатируемый класс получает недостаточно для своего нормального воспроизводства, отходит в прошлое. Классовая борьба, с одной стороны, закон стоимости, сформулированный еще представителями классической школы политэкономии А. Смитом и Д. Риккардо, согласно которому товары на рынке обмениваются в соответствии с количеством и качеством труда, вложенного в их производство,– с другой, делают свое дело, поэтому на общем фоне неразвитых и развивающихся стран современный капитализм трудно упрекнуть в неспособности оптимизировать воспроизводственные процессы. Но это не мешает ему оставаться классово разделенным, антагонистическим обществом, которое воспроизводит социальное неравенство во всех отправлениях своей жизни, включая и сферу потребления. А значит, существо неравенства в конечном счете состоит вовсе не в количественных диспропорциях. (К слову, и критика закона стоимости во многом обусловлена именно тем, что, прежде всего, он принимает во внимание количество труда, и не учитывает другие факторы.)

Остается только одно — изначальная качественная дифференциация потребительных стоимостей, которая может быть достигнута только в дифференциации их производства. Социально классовый характер распределения определяется тем, что разделенным оказывается само производство; уже здесь мы обнаруживаем качественное различие всех его элементов: характеристик предмета, особенностей используемых средств, наконец, самым главным — содержания труда. Словом, общественное производство в целом структурируется, в частности, и таким образом, что одни его подразделения оказываются «заточенными» под воспроизводство тех, кто относится к господствующим классам, другие — под воспроизводство социальных низов.

§ 16 Потребительная стоимость как фактор социального консерватизма

Оборотной стороной того обстоятельства, что известная доля прибавочного труда содержится в каждой потребительной стоимости, является (столь же объективная, сколь и потребность в созидании и восприятии нового) потребность социума в известной доле здорового консерватизма. Этот консерватизм, в свою очередь, необходим во всех сферах человеческой деятельности, в противном случае нарушается преемственность всякого развития, а значит и сама устойчивость общества оказывается под угрозой. Но точно так же, как чувство нового (и постоянная потребность в нем) формируются задолго до присоединения человека к тому или иному профессиональному цеху, задолго до вступления в самостоятельную жизнь происходит и формирование склонности к консерватизму. А значит, и здесь не последнюю роль играет сфера общения с искусственно создаваемым вещным миром, который окружает каждого человека с самого момента рождения и продолжает формироваться вокруг него всю жизнь.

Но если в первом случае социальные притязания и потребительские претензии квалификационной элиты могут быть удовлетворены только доступом к престижной товарной группе, аккумулирующей в себе максимально возможную «прибавочность» общественно необходимого труда, то объективные потребности не испытывающего склонности к инициативе, подверженного инертности социального слоя могут быть удовлетворены совершенно иной группой вещей,— а именно той, которая воплощает в себе морально устаревающие отправления общественного производства.

Если тяготение к одному полюсу социальной активности свойственно в большей мере квалификационной элите, которая формируется во всех сферах общественной жизни, то склонность к противоположному полюсу — по преимуществу низко квалифицированным контингентам рабочей силы. (Повторим лишь, что все это справедливо исключительно в статистическом плане.) Впрочем, здесь существует и обратная зависимость: как правило, именно потребность в инициативе и творчестве стимулирует рост квалификации — и наоборот: приверженность к инертности и иждивенчеству нейтрализует потребность в ее повышении. И если уровень социальных притязаний одних оказывается выше среднего, то уровень притязаний тяготеющей к социальной инертности части общего статистического массива,— как правило, ниже.

Таким образом, можно суммировать сказанное. Формально одноименные потребительные стоимости, которые призваны обеспечить «производство и воспроизводство» человека, могут аккумулировать в себе совершенно различные виды общественно необходимого труда. Одним из полюсов их всеобщего спектра предстают авангардные. То есть способные погружать своего потребителя в сферу значительно более высокой технической культуры, более совершенной эстетики, более выверенной антропометрии. Словом, виды труда, материализованные характеристики которого гармонизируют режим воспроизводства, в свою очередь, социальная знаковость последних способна акцентировать принадлежность индивида к известным ступеням общественной иерархии. Этой же знаковостью подчеркиваются и его притязания на соответствующую степень кредита со стороны всех институтов национальной инфраструктуры воспроизводства. Другим, противоположным, полюсом оказываются близкие к моральному устареванию вещи, субстанция которых, впрочем, вполне способна обеспечить физиологически нормальное воспроизводство индивида, но вместе с тем знакообразующие их формы замыкают его существование в мире вчерашнего дня и подчеркивают принадлежность человека к социальным «низам», если вообще не к изгоям. Весь же реальный мир искусственно создаваемых человеком вещей оказывается расположенным между этими крайним точками.

В конечном счете обеспечение гармонического развития всем слоям общества (от тех, которые воплощают в себе творческий его дух, до тех, где коренится столь же необходимый ему консерватизм) может быть достигнуто только там, где производительные силы достигают известного совершенства. Поэтому не случайно Маркс связывал становление общества, полностью свободного от любого социально классового расслоения в первую очередь именно с развитием производительных сил. Но такое состояние достижимо, наверное, лишь в далекой исторической перспективе. Там же, где национальная инфраструктура воспроизводства человека в состоянии обеспечить гармонизацию только для ограниченной части общества, действительное социальное равенство в принципе не реализуемо. И попытка претворить извечную мечту о всеобщем равенстве в России оказалась преждевременной именно потому, что уровень развития ее производительных сил оказался совершенно недостаточным для этого.

Добавим к сказанному, что там, где большие группы населения выбрасываются за обочину воспроизводственной инфраструктуры, возникает перспектива непропорционального развития девиантных слоев общества, пусть и преисполненных протестных настроений, но в принципе неспособных предложить ничего конструктивного. Поэтому непропорциональный рост именно этих категорий в конечном счете способен столкнуть в кювет глобального культурно-исторического процесса всю нацию.

Выводы

Подводя краткий итог сказанному, можно утверждать следующее.

1. Прибавочный продукт и его диверсификация, институт принуждения, формирование специфической способности человека к предвидению и организации — все это стороны какой-то одной глобальной перемены, свершающейся еще в самом истоке человеческой истории. Собственно, именно с нее, перемены, и начинается последняя. Все эти реалии неотрывны друг от друга, а значит, каждая из них включает в свое содержание и ключевые определения остальных. Полный анализ этого единства — предмет самостоятельного исследования. Но уже из того, что вкратце было очерчено здесь, можно сделать вывод о том, что видеть в прибавочном продукте только то куцее определение, которое приводится в словарях, значит не увидеть практически ничего.

2. Представление о прибавочном продукте как о дополнительной массе товара, потребительная стоимость которого решительно ничем не отличается от потребительной стоимости необходимого, по большей части неверно. Такое положение может существовать либо в рамках неразвитого примитивного, либо в условиях стагнирующего производства. Другими словами, только там, где производство на протяжении какого-то времени не обнаруживает никаких признаков изменений, не развивается, и все его элементы — предмет труда, его средства, используемая рабочая сила от цикла к циклу остаются тождественными самим себе. Но такое положение вещей не может сохраняться длительное время. Поэтому главным образом «прибавочная» часть проявляется в виде некоторой «дельты качества». Иначе говоря, в виде дополнительных свойств, изменяющих ключевые потребительские характеристики необходимого продукта.

«Прибавочная» часть в виде инноваций, собирающих в себе авангардные тенденции развития технической культуры, эстетики, эргономики, других начал, определяющих развитие интегральной системы ценностей прогрессирующего общества, в разной степени концентрации растворена в сугубо необходимом продукте. Собственно только это обстоятельство, только принципиальная невозможность физического отделения «прибавочной» части от общеобязательной составляющей необходимого продукта и делает возможной ее существование. Выделить прибавочный продукт в некоем чистом виде, как правило, невозможно.

К сожалению, Маркс дает основание для заключения о том, что качественный аспект производства (а следовательно, распределения, обмена и потребления) выходит за пределы политико-экономического анализа.

3. Все сказанное никоим образом не отменяет чисто количественный аспект, то есть то обстоятельство, что прибавочный продукт существует еще и в форме дополнительной товарной массы, которая производится в течение неоплаченной предпринимателем части рабочего дня. Но и в этом аспекте прибавочный труд не может быть измерен только дополнительным временем. Его «прибавочность» — это еще и качественная составляющая, ибо от одного производственного цикла к другому он предстает как непрерывно меняющееся содержание операций, по-разному организованных в едином пространственно-временном поле деятельного акта. Если бы это было не так, то и по сию пору человечество пользовалось каменными рубилами и ходило в звериных шкурах.

4. Таким образом, количественный аспект не в состоянии исчерпать собой все содержание общественного производства, поэтому и содержание производства прибавочной стоимости должно быть дополнено анализом качественной составляющей.

ГЛАВА IV. МЕТАЛОГИКА ЭКОНОМИЧЕСКОГО УЧЕНИЯ

§ 17 Объект экспроприации и действительный предмет отчуждения

Заключение о том, что прибавочный продукт существует не только в строгой форме дополнительного «количества», но и в виде не всегда поддающейся определению «дельты качества» потребительной стоимости растворяется в любой разновидности товара и в любой доле общей товарной массы, заставляет по-новому взглянуть на основные выводы Маркса.

Обратимся к ключевым звеньям его учения:

— прибавочная стоимость создается исключительно в процессе производства (причем производства, понятого в его «узком» значении, то есть в начальном звене общего политико-экономического цикла «производство — распределение — обмен — потребление»);

— прибавочная стоимость создается только за счет эксплуатации наемного труда капиталом (конкретно это положение раскрывается следующим образом: наемному работнику оплачивается исключительно стоимость его рабочей силы, между тем как общая стоимость, создаваемая в процессе труда, может — в принципе неограниченно — превышать первую).

Уже из этих двух положений следуют чрезвычайно важные, если не сказать революционные, результаты, составляющие сущностный элемент всего марксистского учения об обществе и судьбах исторического развития.

1. Прибавочная стоимость (в докапиталистических формациях — предшествующие ей формы) создается исключительно трудом эксплуатируемых масс. Но за прибавочной стоимостью в конечном счете стоит прибавочный продукт; первая лишь конкретно историческая форма второго и не более того. Между тем, как уже говорилось, ретроспективный взгляд на развитие человеческой цивилизации показывает, что практически все плоды прогресса являются ничем иным, как прибавочным продуктом. Ведь весь необходимый полностью исчезает в ходе воспроизводственных процессов, поэтому сохраниться в состоянии только то, что не может быть тотчас же потреблено. Словом, все то, что окружает нас,— это та или иная форма прибавочного продукта. Таким образом, вся создаваемая руками людей материальная цивилизация, на поверку оказывается созданной не обществом «вообще», но только эксплуатируемыми массами.

2. Весь прибавочный продукт полностью отчуждается от его непосредственных производителей. (Это одно из важнейших положений марксистской теории, которое может рассматриваться как прямое следствие закона стоимости, согласно которому все товары продаются в строгом соответствии с нею, а значит, в известной мере и с социальной справедливостью, ибо наемный работник получает полную стоимость воспроизводства его собственной способности к труду.) Но, будучи точно таким же товаром, как и все остальное, рабочая сила, помимо стоимости, обладает еще и потребительной стоимостью. В свою очередь, последняя состоит в способности работника производить прибавочную стоимость. От прибавочной же стоимости ему не достается решительно ничего.

Отсюда вытекает, что эксплуатируемый капиталом труд оказывается вне созидаемой им же (и только им) цивилизации.

3. Таким образом, уже сама историческая справедливость диктует необходимость социальной революции, которая рано или поздно должна будет восстановить попранные права экспроприируемого большинства. В противном случае говорить о том, что исторический процесс подчиняется строгой закономерности, невозможно.

Словом, учение о прибавочной стоимости в своем логическом развитии ведет к чрезвычайно важным следствиям не только абстрактного теоретического, но и весьма практического характера.

Невозможность отделения «химически чистой» формы необходимого продукта от «прибавочной» составляющей нисколько не противоречит этим выводам. Ведь в конечном счете историческая несправедливость состоит совсем не в том, что от непосредственного производителя отчуждаются обезличенные объемы товарных масс, но в том, что наемный работник остается вне основных достижений культуры и прогресса, в том, что развитие его личности оказывается деформированным.

Не отъятие части произведенного им продукта, но принципиальная невозможность всестороннего развития, необратимое уродование самого человека становится основным пороком разделенного на классы общества. На месте того, что должно было бы стать монадой человеческого рода, то есть микроскопической единицей, вбирающей в себя без исключения все определения последнего, появляется, по меткому замечанию Козьмы Пруткова, раздутый в одну сторону «флюс». В конечном счете все общество становится собранием по-разному деформированных «флюсов» или, выражаясь более жестко, профессиональных кретинов. Профессиональный кретинизм — это «<...> и следствие и условие товарно-капиталистического способа разделения труда, разделения собственности. Клоун, потешающий публику в цирке, вынужден тренировать себя как клоуна круглые сутки, не зная отдыха, иначе он не выдержит конкуренции с другими, более усердными клоунами и опустится на ступень ниже, наденет униформу уборщика вместо шутовского колпака с бубенчиками. И поэтому он всегда и всюду – только клоун. <...> Точно то же буржуазное общество делает и с банкиром, и с высокооплачиваемым лакеем, и с инженером, и с математиком. Капиталистический способ разделения труда не знает и не терпит исключений. Поэтому профессиональный кретинизм и превращается <...> в норму, даже в своеобразный идеал, в принцип образования личности, соответствовать коему старается каждый, чтобы не погрузиться на самое дно общества, не стать простой, неквалифицированной рабочей силой».[63]

Разумеется, в условиях чрезвычайно диверсифицированного производства ни один индивид не в состоянии овладеть всеми видами человеческой деятельности, такое понимание всестороннего развития утопично. Но вместе с тем основным содержанием жизнедеятельности каждого должно стать то, что определяет сущностное содержание человека «вообще»: «Речь идет о том, что каждый живой человек может и должен быть развит в отношении тех всеобщих («универсальных») способностей, которые делают его Человеком (а не химиком или токарем) <...> Всестороннее развитие личности предполагает создание для всех без исключения людей равно реальных условий развития своих способностей в любом направлении».[64] Профессиональная же кретинизация страшна не тем, что жизнь индивида замыкается в рамках узкой специальности, но в том, что сама адаптация к ней делает его неспособным к совершенствованию в других видах деятельности. Поэтому необходимость возвращения того, что по праву, более того, по самой природе принадлежит субъекту труда,— его собственных способностей — никуда не исчезает. Вот только простым перераспределением общественных богатств, «экспроприацией экспроприаторов», это не достигается, ибо их развитие достигается совершенно иными средствами. Кстати, конспект действительного решения этой проблемы дается самим же Марксом в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» еще за двадцать с лишним лет до появления из печати его главного труда.

Однако справедливость требует заметить и другое. Первый том «Капитала» появился в 1867 году, на переломе эпох. Ко времени его публикации «дикий» период первоначального накопления уходит в прошлое, рождается трудовое законодательство и возникает известная ответственность капитала перед наемным работником; постепенно сокращается рабочий день, претерпевают заметные изменения условия труда, наконец, растет благосостояние угнетаемых масс. В лучшую сторону меняется нравственный климат общества, и наемные работники получают, пусть и ограниченный материальными возможностями, доступ к культурным ценностям своего времени. Сам же труд запечатлевает на своих страницах предшествующую эпоху. Кстати, не в последнюю очередь потому, что Маркс живописал отнюдь не политическую «злобу дня», но творил своеобразный суд в истории. Поэтому нет ничего удивительного в том, что многое в содержании «Капитала» — и в особенности вывод об абсолютном обнищании пролетариата — было обречено на противоречие с современной ему политической данностью.

На первый взгляд, последняя и в самом деле давала основания тому, чтобы усомниться в справедливости нового экономического учения. Но примем во внимание то непреложное обстоятельство, что все изменения социального климата буржуазной Европы происходили отнюдь не сами по себе, но являли собой завоевания непримиримой и весьма обильной жертвами классовой борьбы. А это значит, что не последнюю роль в социальных переменах играли и теоретические выводы самого Маркса, ибо именно он уже долгие годы был одним из ее идейных вождей.

Между тем любая социальная теория имеет одно парадоксальное свойство: ее заключения обладают способностью накладывать свой отпечаток на ход общественного развития. Ведь именно результаты анализа служат причиной корректирующих действительность и предупреждающих социальные взрывы реформ. Поэтому нередко случается так, что, став достоянием общественности, они вообще предотвращают какую-то тенденцию, вследствие чего реальный исход вступает в формальное противоречие с ними. Но это противоречие ни в коей мере не является их опровержением, скорее наоборот, подтверждает теорию. Несогласие с реальной действительностью, в которое и в самом деле вступали известные выводы Маркса, имело характер именно таких «опровержений».

Впрочем, будем справедливы: при известном несогласии со многими положениями экономического учения Маркса, перенесение вопроса из преимущественно количественного измерения экономики в качественную плоскость не только укрепляет, но и делает почти осязаемой безусловную истинность основных следствий, которые вытекают из логических построений «Капитала». Чисто количественный анализ требует огромного напряжения абстрагирующей мысли, наполнение же его предметным содержанием делает ключевые выводы и более точными, и более доступными для понимания. Ведь главное состоит в отчуждении от непосредственного производителя не отвлеченных количеств абстрактного труда, но прежде всего качественного содержания всей современной ему цивилизации; именно это выбрасывает пролетариат на обочину прогресса, именно это зовет его к борьбе. Поэтому тот факт, что возможность чисто «растительного» существования социальных низов только укрепляется с развитием производства, не меняет по большому счету ничего. Ведь даже там, где основные материальные потребности оказываются удовлетворенными в количественно полной мере, воспроизводство способности к труду, как было показано выше, в каждую историческую эпоху замыкается в рамках «вчерашнего» дня, существенно ограничивая, а то и перекрывая доступ к действительным достижениям цивилизации.

Словом, как бы ни относиться к Марксу, необходимость восстановления высшей исторической справедливости, радикальных реформ социального устройства никуда не исчезала даже с общим изменением социального климата и ростом материального благосостояния эксплуатируемых масс.

Итак, в отношении своего главного вывода теория Маркса оставалась справедливой даже с учетом всех перемен, происходивших в обществе. Но, разумеется, это не означало, что его вывод можно было абсолютизировать. Между тем многое в выдвигаемых против нее доводов порождалось именно тем, что его построения преподносились как непререкаемая истина в последней инстанции, как своеобразный Логос, в котором абсолютно все: и дух, и буква. Поэтому органическое неприятие его логики существовало по обе стороны идеологических баррикад. И если бы (на одной стороне) вера в абсолютную непогрешимость каждой буквы учения не поддерживалась всей мощью государственных институтов, не было бы ни априорной готовности к восприятию того, что способно его опорочить, ни стремительного забвения. О противоположном идеологическом лагере вообще умолчим.

Подчеркнем главное. Вследствие того, что прибавочный продукт существует не только в виде дополнительного объема товарной массы, но и (преимущественным образом) в форме качественно новых характеристик производимых вещей, полное отчуждение его от непосредственного производителя при всем желании невозможно. Известные плоды цивилизации и прогресса обязаны доставаться и ему, в противном случае само развитие общества оказывается немыслимым. И все же в основном Маркс безусловно прав, ибо пролетариату они достаются в значительно урезанном и выхолощенном виде.

Между тем концентрация анализа преимущественно на формализованном количественном аспекте производства прибавочной стоимости, давала весьма серьезные основания для критики, ставила под сомнение строгость ключевых выводов его теории. Поэтому в обращении к теоретическому наследию одного из величайших мыслителей в истории человечества качественная составляющая интегрального общественного производства не может быть игнорирована.

§ 18 Источник роста прибавочного продукта

Нельзя сказать, что содержательная, качественная сторона совершенно упускается из внимания Маркса.

Согласно теоретическим выкладкам, остающаяся после возмещения материальных затрат часть вновь создаваемой наемными работниками стоимости превышает стоимость производства и воспроизводства их способности к труду. Но чисто арифметическая разность величин, исчисленная на любой момент исторического развития, не во всех случаях может рассматриваться как прибавочная стоимость. Уже хотя бы потому, что таковой она становится только в условиях капиталистической формации; феодальное общество не знает этого понятия, исчезает она и при социализме.

Кроме того, прибавочную стоимость может образовывать только все возрастающая разность между вновь созданной стоимостью (остающейся за вычетом материальных затрат на предмет и средства труда) и стоимостью рабочей силы. Но так как она может быть произведена только за пределами необходимого рабочего времени, эта часть существует только там, где происходит постоянное сокращение его доли в общем балансе рабочего дня. Другими словами, при прочих неизменных условиях прибавочная стоимость образуется там и только там, где происходит либо непрерывное увеличение общей продолжительности рабочего дня, либо столь же непрерывное повышение интенсивности труда, либо то и другое вместе. Стоит только этому процессу остановиться, стоит доле необходимого времени застыть,— и специфика капиталистического производства растворится; несмотря на все свои машины и фабрики, оно станет ничем не отличимым от феодального.

Собственно, именно об этом (пусть в неявной форме) и говорит «Капитал».

Между тем не составляет труда показать, что в действительности такой путь извлечения прибавочной стоимости является исторически тупиковым, ведь и увеличение продолжительности рабочего дня, и повышение интенсивности труда, как уже было замечено выше, могут развиваться лишь до известной черты, а значит, только в ограниченном промежутке времени. Существуют естественные пределы, нарушение которых не только нежелательно, но и просто невозможно, ибо это влечет за собой вырождение совокупного работника, а с ним и неизбежное вырождение нации. Впрочем, еще задолго до самого Маркса древними рабовладельцами было усвоено, что такой путь перекрыт неодолимыми физиологическими запретами: ведь никакой, даже самый тренированный организм не в состоянии работать без перерыва двадцать четыре часа в сутки. Поэтому сверхкритическая нагрузка на работника не только не увеличивает доходность хозяйства, но, напротив, снижает ее. Между тем за выводами античных мыслителей[65] стояли не только абстрактно теоретические размышления, но и накопленный долгой чередой поколений практический опыт. Надо думать, что в части выжимания лишних доходов не менее богатым был и опыт феодального общества. Поэтому вряд ли капиталист мог бы измыслить здесь что-то новое. (Впрочем, и отрицать его таланты совсем не следует, ибо широкое распространение женского и детского труда является именно их порождением, но и вовлечение дополнительных масс работников способно дать только разовый эффект, приведенные же рассуждения оказываются применимыми и для них.)

Пусть «...при своей волчьей жадности к прибавочному труду капитал опрокидывает не только моральные, но и чисто физические максимальные пределы рабочего дня. Он узурпирует время, необходимое для роста, развития и здорового сохранения тела. Он похищает время, которое необходимо рабочему для того, чтобы пользоваться свежим воздухом и солнечным светом. Он урезывает время на еду и по возможности включает его в самый процесс производства, так что пища дается рабочему как простому средству производства, подобно тому как паровому котлу дается уголь и машинам — сало или масло. <…> Интересует его единственно тот максимум рабочей силы, который можно привести в движение в течение рабочего дня».[66] Но при безусловной справедливости этих пафосных слов, все же следует принять во внимание то обстоятельство, что это писалось под влиянием рабочего движения, одним из идейных вождей которого был сам Маркс. Всякая же борьба, кроме всего прочего, нуждается еще и в идеологическом – и пропагандистском – обеспечении.

Кроме того, нужно считаться с природой, в том числе и с природой самого человека. Любое действие всегда встречает противодействие, и Тэйлор ничуть не преувеличивает, когда пишет: «В этом отношении можно непосредственно констатировать, что в девятнадцати из двадцати промышленных предприятий рабочие считают прямо противоречащим своим интересам проявлять для предпринимателей свою инициативу в полной мере, и, вместо того, чтобы работать изо всех сил и давать предпринимателю максимальное количество и наилучшее качество выработки, они сознательно работают так медленно, как только смеют, пытаясь в то же время внушить своим начальникам уверенность в том, что они работают достаточно быстро».[67]

При безусловной справедливости сказанного Марксом, заключение о возможности неограниченного производства прибавочной стоимости за счет повышения степени эксплуатации было бы безупречным только в том случае, если бы капиталистическое производство начиналось с нуля. На практике же значительная часть того ресурса, о котором он говорит, была уже давно задействована. К слову, сам Маркс, упоминая об издании первого рабочего статута (23‑й год царствования Эдуарда III, 1349 г.), указывает, что законы подобного рода продолжают издаваться на протяжении целых столетий и после того, как исчезает повод для его принятия (имеется в виду чума).[68] Об этом же со всей красноречивостью свидетельствуют и законы о нищих, которые принимались в Англии в XV—XVI вв. В результате так называемых «огораживаний» тысячи крестьян оставались без средств к существованию; им оставалось только одно — собирание милостыни, но это занятие без разрешения властей пресекалось самым решительным и жестоким образом. Начало преследованию положил статут 1495 г. короля Генриха VII Тюдора, развитый откровенно бесчеловечными законами от 1536 и 1547 гг. Этими законодательными актами вводились суровые наказания для лиц, обвиненных в бродяжничестве и собирании подаяний без разрешения светских властей. Задержанного били кнутом, клеймили и отправляли на каторжные работы. Если он совершал побег, приговор становился пожизненным. После третьего побега человек мог быть предан казни. В 1576 году был принят закон об организации работных домов для нищих. Разумеется, все эти установления не могли остановить пауперизацию нации, но вместе с тем, обеспечивая промышленников дешевой (и, самое главное, безропотной) рабочей силой, служили ускорению экономического развития будущей мировой державы. Парламентский «Акт о наказаниях бродяг и упорных нищих» от 1597 года дал окончательную формулировку закона против бродяжничества, который действовал в таком виде до 1813 года. Аналогичные законы принимались и в других странах Западной Европы, обеспечивая и им первоначальное накопление капитала, ускорение промышленного развития и вступление в борьбу за передел мира.

Однако времена меняются, меняются и нравы. С разложением старого строя формируются новые принципы социального общежития, и вот уже мысль о том, что обеспечение социально незащищенных — это вовсе не милость, и не благородный сочувственный порыв успешных и сильных, но прямая обязанность государства, начинает внедряться в общественном сознании и постепенно завоевывать его. Под ее влиянием к концу XVII века государственные институты постепенно заменяют церковь в вопросах заботы о нуждающихся. Так, в нашей стране в 1715 г. открываются первые воспитательные дома для детей-подкидышей. При Екатерине II для открытого ею в 1764 году Воспитательного дома в Москве была уже разработана специальная воспитательная программа, впитавшая лучшие идеи европейского Просвещения. В 1806 году появилось первое в России учебное заведение для детей-инвалидов — училище глухонемых. К началу ХХ века в Москве существовало 628 благотворительных заведений, из них 427 для взрослых, 201 для детей, в том числе богаделен, приютов 239.[69] Возникают первые системы обеспечения старости; сначала они основываются на добровольных фондах взаимопомощи, которые организуются гильдиями и рабочими объединениями. К слову, впервые такая схема возникает в России: в XVIII веке здесь появляются эмеритальные кассы; сначала они существуют только при военном ведомстве, затем распространяются повсеместно. Прекрасным примером формирование негосударственной отраслевой системы пенсионного обеспечения может служить железнодорожное ведомство XIX века.[70] Между тем Россия — отнюдь не исключение, не луч света в темном царстве.

В XIX столетии начинают формироваться системы пенсионного обеспечения старости, которые организуются и регулируются государством. Первая из них возникает в 1889 году в Германии, ее основой продолжают оставаться обязательные страховые взносы, но теперь к ним добавляются обязательные отчисления работодателя.

Ко времени выхода первого тома «Капитала», предпринимателям пришлось столкнуться и с действием такого мощного фактора, как организованная борьба рабочих за свои права, поэтому в действительности уже не могло быть и речи ни о сколько-нибудь существенном продлении рабочего дня, ни об увеличении интенсивности труда.

Правда, остается чисто экстенсивное расширение масштабов производства при абсолютной неизменности его структуры. Другими словами, механическое вовлечение все новых и новых средств в производство одних и тех же видов продукта, когда не меняется ни продолжительность рабочей смены, ни интенсивность труда. Но такое возможно только при одном непременном условии — неограниченности людских и материальных ресурсов общества. Ведь рано или поздно экстенсивное расширение окажется способным поглотить собою все имеющиеся в его распоряжении резервы, ибо для того чтобы сделать его возможным в рамках какого-то одного производства, необходимо пропорциональное расширение всех тех, которые сопряжены с ним. Поэтому уже через несколько производственных циклов и подобное развитие будет вынуждено остановиться за полным исчерпанием ресурсов.

Однако именно ту форму извлечения прибавочной стоимости, которая реализуется в постоянном увеличении прибавочного рабочего времени, Маркс называет абсолютной.

Между тем магистральный путь развития должен быть принципиально иным, главенствующую роль должны играть не количественные, но качественные преобразования всех составляющих общественной экономики. Только они способны обеспечить непрерывное увеличение прибавочного продукта, а вместе с ним и прибавочной стоимости, на протяжении времени, ограниченного только одним — историческим сроком существования капиталистического способа производства.

Качественная сторона этого процесса исследуется Марксом в анализе относительной прибавочной стоимости. «Прибавочную стоимость, производимую путем удлинения рабочего дня, я называю абсолютной прибавочной стоимостью. Напротив, ту прибавочную стоимость, которая возникает вследствие сокращения необходимого рабочего времени и соответствующего изменения соотношения величин обеих составных частей рабочего дня, я называю относительной прибавочной стоимостью», — пишет Маркс.[71] Однако действительная иерархия логических доминант первого тома «Капитала» прослеживается уже в этой номенклатуре понятий. Ведь если сопоставить категории «абсолютный» и «относительный» с понятиями «основной» и «вспомогательный», то именно «основной» будет соответствовать первая из приведенных. Считается, что в любой абстрактной теории абсолютное — это то, чему надлежит отдавать смысловое преимущество, что обязано находиться в самом центре исследования, вспомогательным же и второстепенным в первом приближении к истине не возбраняется пренебречь. В конце концов, никакая, даже самая строгая, теория не в состоянии учесть действительно все привходящие обстоятельства. Поэтому высокий профессионализм автора проявляется, в частности, и в том, что идеологическая составляющая разрабатываемого учения не заслоняет собой действительность.

В двух словах существо относительной прибавочной стоимости можно изложить следующим образом:

— рабочее время складывается из необходимого (в течение которого производится необходимый продукт) и прибавочного (в течение которого производится прибавочный продукт);

— рост производительности труда в смежных секторах экономики ведет к сокращению общей продолжительности рабочего времени, требуемого для производства тех товаров и услуг, потребление которых обеспечивает нормальное воспроизводство рабочей силы;

— сохранение продолжительности рабочего дня при прежнем уровне потребления наемных работников означает увеличение продолжительности «прибавочного» времени, и, следовательно, возрастание объема прибавочной стоимости

Строгость этих построений, на первый взгляд, не вызывает никаких сомнений. Но заметим: первопричиной всему в этой логике становится ничто иное, как производительность общественного труда. Определение этому понятию дает Маркс: «Под повышением производительной силы труда мы понимаем здесь всякое вообще изменение в процессе труда, сокращающее рабочее время, общественно необходимое для производства данного товара, так что меньшее количество труда приобретает способность произвести большее количество потребительной стоимости».[72]

Итак: источник того, что Маркс называет абсолютной прибавочной стоимостью, кроется в простом удлинении рабочего дня, однако действие этого фактора не простирается далее физиологических границ и пределов, определяемых принципами эволюционирующей морали и протестным движением; неограниченный же рост прибавочной стоимости может быть обеспечен только одним – ростом производительности труда. Но если так, то первопричина всему должна лежать не в изменении параметров рабочего дня, а в действии тех факторов, которые порождают этот рост.

Меж тем увеличение производительности происходит не сам по себе: «Необходим переворот в технических и общественных условиях процесса труда, а следовательно, и в самом способе производства, чтобы повысилась производительная сила труда, чтобы вследствие повышения производительной силы труда понизилась стоимость рабочей силы и таким образом сократилась часть рабочего дня, необходимая для воспроизводства этой стоимости».[73] Поэтому в конечном счете в его основе лежат факторы, обусловливающие развитие всего общественного производства в целом.

Осознание этого обстоятельства влечет за собой целую цепь логических следствий, актуальных не только для политической экономии марксизма, но и для исторического материализма. Это вытекает из следующего. Рост производительности не может происходить вне человеческой деятельности: здесь мы имеем качественное ее совершенствование, меж тем любое качественное развитие имеет свои внутренние механизмы; внешнее начало может служить лишь «спусковым крючком», который включает их в действие. Сегодня это является общефилософским постулатом, который, кстати, в значительной мере благодаря Марксу же и утвердился в философии. Но если так, то неизбежны по меньшей мере два вопроса:

— какова природа этого механизма,

— кто именно персонифицирует его действие, является субъектом деятельности, обеспечивающей «переворот в технических и общественных условиях процесса труда», а значит — в конечном счете и подлинным субъектом истории?

§ 19 Эволюция труда

Признать рост производительности общественного труда в качестве основного источника прибавочного продукта (а следовательно, и прибавочной стоимости) означает собой необходимость совершенно по-новому взглянуть на ту металогику «Капитала», основным результатом которой является вывод об исторической необходимости социалистической революции, главный вывод всего учения Маркса.

Начнем с того, что в рамках классического капиталистического производства собственная деятельность наемного работника не может обеспечить неограниченное увеличение своей производительности. Между тем, как уже говорилось, в контексте производства прибавочной стоимости (как впрочем, и прибавочного продукта) речь должна идти именно о неограниченном, более того, экспоненциальном росте.

На первый взгляд, это вступает в противоречие с очевидными фактами и даже элементарной логикой. Ведь каждый работник по мере приращения мастерства совершенствует приемы и методы своего труда; в свою очередь, в условиях массового производства, концентрации огромных контингентов рабочей силы и развитого обмена, имеющего своим следствием, кроме всего прочего, еще и обмен опытом, все новое и совершенное обречено становиться общим достоянием совокупного исполнителя.

Однако действительность не всегда объяснима упрощенными представлениями о ней. Дело в том, что история развития докапиталистических общественно-экономических формаций вообще не знает массового обмена ни индивидуальным, ни групповым производственным опытом. Это объясняется тем, что в рамках патриархального хозяйства никакой обмен технологическими открытиями и ремесленными приемами невозможен уже в силу практически полной его автаркичности и замкнутости. Но и с разложением патриархальной экономики мало что меняется, ибо все то в передовом опыте, что обеспечивает более высокие достижения, со временем становится тщательно оберегаемым от всех секретом; и чем дальше развивается производство, тем бдительней и строже становится охрана всего, что обеспечивает частную выгоду. Нередко глубокой тайной становились даже крупные научные открытия, способные обеспечить практический результат, а следовательно, принести выгоду.

Так, например, Джироламо Кардано, имя которого носит формула для нахождения корней кубического неполного уравнения вида

x³ + ax + b = 0

в своем трактате «Высокое искусство» («Ars magna») признается, что узнал решение от своего соотечественника Никколо Тартальи. При этом, по настоянию последнего, Кардано обещал сохранить его в тайне (обратим особое внимание на это слово), однако слова не сдержал и спустя 6 лет (1545) опубликовал метод в своей работе. Из нее ученый мир и узнал о замечательном открытии, которое вошло в историю науки как «формула Кардано». Кстати, Тарталья, в свою очередь, обвинялся в том, что каким-то образом получил доступ к записям дель Ферро, действительного первооткрывателя метода, откуда и почерпнул свое решение (впрочем, подтвердить подозрения в плагиате никому не удалось). Объяснение тому, что подобные открытия держались в секрете, просто: долгое время методы решения математических уравнений передавались только в роду, чтобы не дать преимуществ конкурентам (которые, как и обладатели тайн, кормились тем, что выполняли математические расчеты по коммерческим заказам).

Но дело не только — и даже не столько — в человеческой психологии и преданности своему кошельку. Вспомним основные этапы единой эволюционной линии, которую прослеживает в своем исследовании сам Маркс: ремесленничество, мануфактура, машинное производство. Во всей этой цепи сравнительно свободен в совершенствовании приемов и методов своего труда только ремесленник, все остальные связаны как жесткой специализацией труда, так и развивающейся стандартизацией производства.

Впрочем, известно, что уже деятельность ремесленника со временем начинает подвергаться все более и более строгой регламентации, которая регулировалась и юридическими, и даже сакральными установлениями.

Так, известно, что уже в древнем Египте при строительстве пользовались кирпичами постоянного, строго установленного размера; при этом специально назначенные чиновники занимались их контролем. Древние римляне применяли принципы стандартизации при строительстве водопроводов – трубы этих водопроводов были постоянного размера. Древнему обществу известно и применение универсальных мер, служащих для измерения одновременно разных и, казалось бы, несопоставимых друг с другом величин. В Китае один и тот же инструмент служил для измерения и длины, и объема, и высоты музыкального тона. В качестве такого инструмента выступало «стандартное» колено бамбука. В средние века с развитием ремесел методы стандартизации стали применяться все чаще и чаще. Так, были установлены единые размеры ширины тканей, единое количество нитей в ее основе, даже единые требования к сырью, используемому в ткацком производстве. «Еще более характерные примеры стандартизации в области вооружений мы встречаем в Венеции в XIV - XV веках нашей эры. Флот Венеции оснащался одинаковыми мачтами, парусами, веслами, рулями, что обеспечивало возможность их легкой взаимозаменяемости»[74] .

Еще большие ограничения накладывает на работника мануфактура. Раньше любой претендент на звание мастера был способен собственными руками выполнить все операции, которые венчались исключительными по своим достоинствам произведениями ремесленного искусства. Мануфактура порождает разделение и кооперацию, в результате которых за каждым исполнителем закреплялось выполнение лишь отдельной чрезвычайно минимизированной процедуры. Так, например, при изготовлении гвоздей производство, разбивающееся на многозвенную цепь последовательных операций (протяжка проволоки, резка, высадка головки, образование острия, отделка), поручается нескольким исполнителям, причем на долю каждого из них падает только одна из них. Примеры, иллюстрирующие это положение, приводит и сам Маркс: «Другой род мануфактуры, ее законченная форма, производит продукты, которые проходят связные фазы развития, последовательный ряд процессов; такова, например, мануфактура иголок, в которой проволока проходит через руки 72 и даже 92 специфических частичных рабочих».[75] Благодаря этому оказывается возможным изготовление сложнейших для того времени механизмов, узлы которых становятся взаимозаменяемыми. Так, например, в 1785 году во Франции Лебланом была изготовлена партия ружейных замков, из которых каждый без пригонки входил в ружье. Это знаменательное событие, несмотря на скромные по сегодняшним понятиям размеры партии (50 единиц), открыло новую эру в развитии массового производства, и не случайно именно от него отсчитывается начало промышленной стандартизации.

Широкое развитие специализированных орудий труда и специализация рабочих в условиях мануфактуры влечет за собой с одной стороны предельное упрощение, с другой — жесткую стандартизацию алгоритма их действий. В отличие от ремесленного производства, мануфактура не терпит уникальности исполнителя: любой работник, независимо от его возраста, личного опыта, психофизиологических особенностей, должен быть заменим. Другими словами, все богатство личности работника становится препятствием развитию производства, последнее нуждается лишь в роботоподобном исполнителе. Именно это, достигаемое жесткой стандартизацией, обстоятельство позволяет добиться наивысшей для своего времени производительности труда и, что не менее важно, рациональной его организации. Именно эта рациональность подготавливает появление машинного производства, ибо внедрение в рабочий процесс машины оказывается возможным только там, где в доведенных до предельного автоматизма действиях работника уже невозможно изменить ничего. Машинное же производство совершает настоящую революцию.

Напомним, что, по Марксу, основным отличием машины от всех искусственно создаваемых инструментов, является передача ей технологической функции, которую до нее выполнял только человек. Именно машина впервые берет на себя осуществление тонкой моторики его руки, тем самым не только многократно увеличивая ее производительность, но и освобождая (в исторической перспективе) человека для выполнения каких-то более сложных — творческих задач. Но все же первым итогом становления всеобщего машинного производства оказывается вовсе не освобождение, но, напротив, закабаление работника, ибо сам он,— и об этом тоже пишет Маркс,— постепенно становится простым придатком этого производственного монстра. «В мануфактуре и ремесле рабочий заставляет орудие служить себе, на фабрике он служит машине. Там движение орудия труда исходит от него, здесь он должен следовать за движением орудия труда. В мануфактуре рабочие являются членами одного живого механизма. На фабрике мертвый механизм существует независимо от них, и они присоединены к нему как живые придатки».[76]

Претерпевает изменения и внутренняя логика разделения труда. «В связи с машинным трудом изменилась и дифференциация рабочих. В мануфактуре рабочие отличались один от другого по изготовляемым каждым деталям, или по выполняемым каждым из них операциям. Машинное производство заложило новые основы дифференциации рабочих, которые стали теперь отличаться друг от друга по станкам, на которых они работали. В рабочей специальности металлиста появились более узкие специальности: токарь, строгальщик; позднее — револьверщик, фрезеровщик. <…> Специальности возникали и в других областях промышленного производства, применительно к рабочим машинам: ватерщик, прядильщик, шлифовщик и т. д.»[77]

Между тем, работая на машине, человек оказывается в еще большей степени, чем в условиях мануфактуры, подчиненным диктату чуждой, откуда-то извне навязываемой ему логики; пусть сложные станки и предъявляют свои, нередко более высокие, требования к культурному развитию работника, но возможность самостоятельного формирования способа своих действий сокращается здесь на порядок.

Добавим к сказанному, что капиталистическое производство (во всяком случае, в генеральной перспективе) становится всеобщим машинным, и в этих условиях любое изменение операций, выполняемых совокупным наемным работником, становится невозможным не только физически. По вполне понятным причинам оно оказывается недопустимым и юридически: в условиях массового производства подчиненного единому стандарту продукта последствия таких самостоятельно вносимых новаций могут быть просто разрушительными, поэтому любая инициатива ставится под запрет.

В результате человек перестает быть суверенным субъектом трудового процесса; если раньше он еще и мог диктовать свою волю орудию, то теперь структура его действий определяется самой машиной, а значит, и изменить что бы то ни было в них можно только переделав (или перенастроив) ее. Поэтому возможность любого преобразования отныне оказывается решительно вне его компетенции, его же источник — вне деятельности непосредственного производителя вообще. А следовательно, вне деятельности совокупного наемного работника оказывается и все, что обеспечивает рост производительности общественного труда.

Все то же можно сказать и относительно «дельты качества» производимого продукта: специализация исполнителя и стандартизация производства ведут к тому, что совершенствование его потребительских свойств обеспечивается лишь в последнюю очередь трудом наемного работника.

Но если не наемный работник обеспечивает качественное совершенствование и количественный прирост продукта общественного производства, то и подлинным творцом истории оказывается уже не пролетариат. Прибавочный продукт (и в качественном и в количественном измерении) — это всего лишь функция от действия тех факторов, благодаря которым оказывается возможным рост производительности труда и совершенствование его потребительских свойств, а это значит, что вывод о необходимости возвратного отчуждения этого продукта («экспроприации экспроприаторов») в пользу пролетариата оказывается по меньшей мере не вполне правомерным. Если экспроприация и должна остаться пунктом политической программы, то осуществляться она должна в пользу кого-то другого. Точно так же, если в этих условиях и можно говорить о необходимости социальной революции, то ее гегемоном может и должен быть кто-то другой.

§ 20 Феномен отчуждения

Разумеется, сказанное не опровергает основные выводы Маркса, но все же накладывает определенные ограничения на строго однозначное их прочтение, и уж конечно на некритическую их абсолютизацию. А кроме того, препятствует излишнему опрощению, если не сказать вульгаризации его учения.

Дело в том, что было бы неправомерно рассматривать «Капитал» в отрыве от других произведений немецкого философа. И в первую очередь в отрыве от упомянутых здесь «Экономическо-философских рукописей 1844 года». Именно это произведение молодого Маркса заложило идейную основу всего того, что будет развиваться им на протяжении всей жизни и, разумеется, в «Капитале». Это признают не только убежденные последователи его теоретического наследия, но и те, кто способен отнестись к нему критически: «Итак, подводя итоги, следует сказать следующее: это правда, что Маркс и Энгельс изменили некоторые свои понятия и идеи. Маркс стал еще больше избегать употребления терминов, близких гегелевскому идеализму, его язык стал менее эмоционален и эсхатологичен, быть может, оттого, что в последние годы у него поубавилось энтузиазма, которым он кипел в 1844 г. Но, невзирая на некоторые перемены во взглядах, настроениях и языке, философское ядро идей молодого Маркса никогда не менялось. И поэтому невозможно анализировать и понимать его поздние идеи о сути социализма и его критику капитализма, иначе чем опираясь на его концепцию человека, развернутую в ранних произведениях».[78] Именно эти «Рукописи» наметили пунктир принципиального решения коммунистической идеи, которая своими корнями уходит в глубокую древность. Решения, которое так и не было опровергнуто никем за более чем полуторавековую историю, в том числе и семь десятилетий идеологического противостояния самых могущественных политических союзов, когда-либо существовавших на нашей планете.

Разделение труда, без всякого сомнения, играет прогрессивную роль в истории развития общественного производства и человеческой цивилизации в целом. Но того же нельзя сказать по отношению к отдельно взятому человеку, индивиду. Напротив, порождая узко специализированные виды деятельности, оно влечет за собой самые неблагоприятные последствия для него.

Первое и самое очевидное следствие состоит в отчуждении от человека предмета и результата его труда. Ни то, ни другое уже не связывается с его собственной самореализацией в этом мире. Предмет труда не является результатом его свободного выбора и целеполагания; он дается человеку извне; чаще всего это продукт чьей-то чужой деятельности. Средство, в свою очередь, очень скоро перестает изготавливаться самим субъектом и становится продуктом чужого труда, поэтому берется готовым также со стороны. Таким образом, и предмет, и средство его деятельности становятся чем-то вроде ключевых элементов окружающей внешней среды, к которым на протяжении всей своей жизни человек обязан приспосабливаться как к каким-то чужим началам. Откуда-то со стороны же ему сообщается и способ его собственных действий, т. е. тот алгоритм, та последовательность технологических операций, которые ему предстоит выполнить в процессе достижения результата. В сущности, точно так же в компьютер кем-то извне закладывается программа, без которой он остается простой «железкой». Да и результат труда подлежит отчуждению, уже хотя бы потому что он большей частью представляет собой лишь промежуточное звено в единой цепи действий, предшествующих непосредственному потреблению, в которой задействовано множество других исполнителей. Но даже и там, где продукт индивидуальной деятельности способен удовлетворить определенную потребность, его все равно нужно менять на что-то другое, ибо запросы человека не могут быть удовлетворены чем-то одним.

К тому же поступательная диверсификация общественного производства в целом ведет к тому, что и предмет, и продукт труда отдельно взятого производителя, занимают все меньшее и меньшее место в едином массиве интегрального макроэкономического результата. Поэтому «чем больше рабочий производит, тем меньше он может потреблять; чем больше ценностей он создает, тем больше сам он обесценивается и лишается достоинства; чем лучше оформлен его продукт, тем более изуродован рабочий; чем культурнее созданная им вещь, тем более похож на варвара он сам; чем могущественнее труд, тем немощнее рабочий; чем замысловатее выполняемая им работа, тем большему умственному опустошению и тем большему закабалению природой подвергается сам рабочий».[79]

Между тем,— отмечает Маркс,— противопоставление человеку предмета и результата его деятельности возможно только потому, что отчуждению подвергается прежде всего сам труд. «Мог ли бы рабочий, противостоять продукту своей деятельности как чему-то чуждому, если бы он не отчуждался от себя в самом акте производства? Ведь продукт есть лишь итог деятельности, производства».[80] Жизнь любого животного неотделима от его активности; собственно, деятельность — это и есть его главная жизненная потребность. У человека же труд становится не удовлетворением потребности в труде, а простым средством удовлетворения других потребностей. Сама жизнь начинает осознаваться им как нечто, протекающее вне пределов труда. Кроме того, как предмет и продукт труда принадлежат не ему, а кому-то другому, не ему, а кому-то другому принадлежит и его труд. Вследствие этого и сам человек в процессе труда уже не принадлежит себе.[81]

Между тем именно деятельность во всех ее проявлениях составляет самое существо его родовой жизни, ведь именно ею создается все то, что отождествляется с человеческой цивилизацией; вот только теперь она становится «лишь средством для удовлетворения одной его потребности, потребности в сохранении физического существования».[82] Поэтому ее отчуждение — это отчуждение всего того, что, собственно, и делает человека человеком.

Наконец, все это вызывает и отчуждение человека от человека.[83] Словом, все, что расположено за пределами кожного покрова, становится угнетающей его силой, и даже духовное богатство человеческого рода — это такое же чужая и внешняя стихия, как состав атмосферы и климат.

Маркс объясняет феномен отчуждения разделением труда. Правда, действительная его первопричина кроется значительно глубже; как мы уже видели выше, в основе отчуждения лежит преобразование человеческой деятельности, вызванное вхождением в нее орудий. Собственно, отчуждение начинается уже с началом производства орудий с помощью других орудий, другими словами, когда в одном целевом процессе оказываются задействованными два технологически связанных друг с другом внешних предмета. Образование именно этих технологических связей становится этапным эволюционным рубежом, преодолеть который животное не в силах. Так что все начинается еще на переходном этапе от инстинктивной деятельности к деятельности, руководимой первыми проблесками сознания, и от полуживотного состояния «предчеловека» к первым формам социальности. Но это обстоятельство будет установлено в экспериментах с современными приматами только в 60-х годах прошлого века, т. е. через сто двадцать лет после «Экономическо-философских рукописей 1844 года».[84]

Образование сложных цепей технологически связанных друг с другом орудий с необходимостью влечет за собой разрушение унаследованной от животного состояния целевой структуры деятельности и появление на ее месте принципиально новой модели управления. Целью субъекта труда становится предмет, необходимый не ему самому, но кому-то другому, в свою очередь, и средством оказывается предмет, изготовленный не им же.

Результат орудийной деятельности, как правило, уже не может быть использован для удовлетворения сиюминутно испытываемых потребностей. Об этом свидетельствуют приведенные выше трудозатраты на производство сложных орудий. Заметим еще одно принципиальное обстоятельство. Становление развитых форм сознания отнюдь не предшествует орудийной деятельности, но является их следствием. А это значит, что возможность и способ практического использования орудия, которое требуюет столь значительного времени на свое производство, лежит далеко за подконтрольным биологическому субъекту горизонтом событий. Проще говоря, орудие производится им в «биологическое никуда». Сама необходимость искусственного изготовления материального средства определяется не потребностями индивида, но потребностями какой-то надындивидуальной формы существования. Отсюда вывод о качественном изменении всей системы управления предметно-практической деятельностью, возникновении новых — надбиологических — механизмов жизнеобеспечения напрашивается сам собой.

Внешними отличительными признаками того, что приходит на смену разрушающейся структуре руководимого инстинктом поведения, являются следующие:

— появление биологически немотивированных форм деятельности (т.е. форм, которые не служат удовлетворению сиюминутно испытываемых потребностей);

— производство биологически «ненужного» предмета (т.е. предмета, практическое использование которого в пределах обозримого горизонта событий вообще не просматривается);

— производство предмета в «биологическое никуда» (отчуждение продукта в некие «закрома» формирующегося сообщества);

— возможность свободного пользования возникающим из «биологического ниоткуда» (отчужденным) продуктом.

— появление внебиологических (технологических) связей между звеньями деятельного акта, которые могут быть разделены сколь угодно большим пространственно-временным интервалом;

— обособление разделенных в пространстве и времени технологически зависимых звеньев единого процесса как самостоятельных поведенческих структур, доступных выполнению разных субъектов.

Остается добавить, что, поскольку возникают новые механизмы управления поведением, разрушается повинующаяся инстинкту структура не только орудийной, но в конечном счете любой деятельности вообще, а следовательно, отчуждению подвергается и любой ее продукт, включая тот, который является предметом непосредственного потребления.

Таким образом, разделение труда оказывается следствием этих процессов. Однако все это нисколько не опровергает Маркса, более того, развивает его же собственные открытия: ведь обнаружение того факта, что именно орудие революционизирует всю жизнедеятельность эволюционирующего в сторону человека существа, принадлежит именно ему.

§ 21 Влияние отчуждения на развитие человека

Мысли, высказанные Марксом, — это не абстрактные конструкции оторванной от всего реального схоластики; отчуждение человека входит в его кровь, составляет сердцевину всего мироощущения индивида. Человек не живет своим трудом — он трудится, для того чтобы жить; в этом мироощущении жизнь противопоставляется работе и начинается там, где кончаются ее пределы. Счастливые исключения, конечно же, имеют место но, во-первых, только как исключение, во-вторых, только в виде особого психологического феномена.

Но отчуждение, как следует из сказанного, не сводится к психологии; его результаты деформируют не только ее, и в действительности поражают даже те упомянутые исключения, когда не испытывающий нужды человек может целиком посвятить себя любимому делу. Вдумаемся: чем большего достигает цивилизация в целом, тем меньше может каждый человек в отдельности, и вот даже не замечаемый нами парадокс: сегодня уже никому не придет в голову отождествить себя со всем человеческим родом. Веками накапливавшиеся богатства общечеловеческого духа — искусства, ремесла, науки ощущаются индивидом как какая-то внешняя противостоящая ему стихия, как своеобразный эфир, который решительно невозможно вместить в себя. Обладай она сознанием, даже капля воды едва ли противопоставила бы себя океану,— индивид же на фоне этого необъятного макрокосма ощущает себя чем-то вроде бесконечно малой величины. Проще сказать, дробью, в знаменателе которой стоит все человечество в целом, начиная с тех, кто предшествовал строителям первых культур Месопотамии и Египта, а в знаменателе — единица, ограниченная его собственным кожным покровом.

Представление о «частичном человеке», о дроби было введено в оборот в 1875 г. русским социологом Н.К.Михайловским в ставшем знаменитым очерке «Борьба за индивидуальность». Он писал: «...нормальное развитие общества и нормальное развитие личности сталкиваются враждебно. Аналогисты [то есть те, кто настаивает на аналогии физиологического и экономического или общественного разделения труда.— ЕЕ.] этого не понимают. Они твердят свое: общество, подобно организму, дифференцируясь, распадаясь на несходные части, прогрессирует. Хорошо, пусть общество прогрессирует, но поймите, что личность при этом регрессирует, что если иметь в виду только эту сторону дела, то общество есть первый, ближайший и злейший враг человека, против которого он должен быть постоянно настороже. Общество самым процессом своего развития стремится подчинить и раздробить личность, оставить ей какое-нибудь одно специальное отправление, а остальные раздать другим, превратить ее из индивида в орган».[85]

Между тем даже в обыденном лексиконе понятие «человек» означает не только отдельно взятого индивида, но и нечто собирательное, род синонима всего человечества в целом. Так, говоря: «человек полетел в космос», мы имеем в виду не только Юрия Гагарина (хотя, конечно, и его тоже), и даже не советскую космонавтику в целом, но население нашей планеты, ибо в той или иной мере все оно оказалось причастным к этому великому достижению. Именно там, где для человека, кроме сравнительно узкой сферы его собственного труда, становятся невозможными все остальные виды деятельности, доступные роду, и обнаруживается абсолютная явь отчуждения. Ведь в этих условиях достаточно только поставить рядом отдельно взятого индивида и весь человеческий род, как сознание первого тут же обнаружит их совершенную несопоставимость; «общечеловеческое» вытеснено из его жизни, из его мироощущения и предстает как противостоящая ему и господствующая над ним сущность.

Впрочем, уродующие человека следствия отчуждения проявляются не только в этом; деформированный ими человек уже не мыслит себя вне порождаемой ими действительности. Он адаптируется именно к ней, и даже готов возвысить свой голос против любого, кто посягает на ее устои. Тот же Михайловский, живописуя фантасмагорию тред-юнионизма, пишет: «Например, в Болтане несколько каменщиков, проходя мимо конторы Дэя и слыша там стук каменной работы, вошли и увидели, что плотник вбивал в стену балки, а так как оставленные для них в стене отверстия оказались слишком малы, то ему пришлось несколько увеличить их. Каменщики тотчас донесли об этом союзу, и тот оштрафовал Дэя на 2 ф. ст. за то, что он дозволил плотнику произвести каменную работу. В Аштоне Джордж Кольбек послал столяра и каменщика переделать в доме дверь и передвинуть ее на аршин в сторону. Каменщик уже почти кончил свою работу, когда заметил, что столяр, чтобы не сидеть сложа руки, стал помогать ему, т. е. выбивал кирпичи на том месте, где надо было устроить дверь. Каменщик тотчас же бросил работу и ушел, а союз каменщиков штрафовал Кольбека на 2 ф. ст. За что? — спрашивал он. За то,— отвечал союз,— что вы нарушили правило, позволив плотнику выламывать кирпичи, это — дело каменщиков, и потому, если вы не заплатите штрафа, то все каменные работы у вас прекратятся. В другом месте подрядчик был оштрафован на 5 ф. ст. зато, что он, прождав своих каменщиков пять дней, поручил, наконец, печникам расширить окно на несколько вершков. Конторщик одного подрядчика в Блакпуле заметил однажды, измеряя какую-то работу, что на его мерке стерлись подразделения, знаки футов и дюймов. Он взял краски и возобновил знаки. В тот же день его хозяин получил от союза маляров письмо, в котором его очень учтиво просили запретить конторщику исполнять малярную работу, так как он не маляр».[86]

Может быть, именно эти, гротесковые, формы борьбы за свои права и говорят о подлинных следствиях отчуждения, ибо не только общечеловеческое противостает индивиду, но и сам индивид начинает отторгать от себя все, что остается в нем от его родовой сути. Поэтому не только стихия глобального разделения труда порождает состояние, при котором смысловая аура понятия «человек», выносится вовне индивида, но и сам индивид обнаруживает свою суверенность только там, где все общечеловеческое становится чужеродным ему началом.

Как бы то ни было, все создаваемые людьми материальные и духовные ценности, да и сами общественные отношения уходят из-под контроля человека и начинают господствовать над ним: «...пока люди находятся в стихийно сложившемся обществе, пока, следовательно, существует разрыв между частным и общим интересом, пока, следовательно, разделение деятельности совершается не добровольно, а стихийно,— собственная деятельность человека становится для него чуждой, противостоящей ему силой, которая угнетает его, вместо того чтобы он господствовал над ней».[87]

Это, мало кого заставляющее задуматься (если не сказать мало кому известное) положение представляет собой одно из величайших открытий в истории человеческой мысли. Нет ни одного более обильного своими последствиями феномена, недели этот фундаментальный факт. А между тем отчуждение проникает не только в психологию человека, но поражает все его материальные структуры. С углублением всеобщего разделения труда само тело индивида, его анатомия, ритмика его физиологических отправлений, биохимические и биофизические реакции начинают вырабатывать наиболее экономичную и эффективную форму исполнения ежедневно исполняемой функции, адаптироваться к ней как к некоему условию существования, как к ключевому фактору внешней среды. Сегодня это с особенной отчетливостью проступает в подготовке профессионального спортсмена. Но ведь то, что достигает зачастую гротесковых форм в спорте высших достижений, когда человек усилиями огромного коллектива специалистов превращается в машину для производства какого-то одного специфического движения, в менее явно выраженном виде присутствует в любой отрасли профессиональной деятельности. Массовое же машинное производство делает этот феномен всепроникающим.

Известно, что в расчет конструкции серийно выпускаемых машин принимаются лишь какие-то усредненные антропометрические данные, и теперь уже именно этим стандартным антропометрическим характеристикам должно подчиняться развитие самого работника. Поэтому с становлением всеобщего машинного производства сама природа человека начинает подвергаться деформации, вызванной уже не только приспособлением к технологической функции, но и к физическим параметрам машины.

Но и эта деформация не ограничивается одной лишь хозяйственной сферой, непосредственным взаимодействием работника с машиной. Массовое производство потребительных стоимостей, в свою очередь, накладывает печать на формирование человека и многих (если не большинства) его способностей. Машина не в состоянии учесть индивидуальные особенности каждого отдельного члена общества, поэтому и весь создаваемый с ее помощью искусственный вещный мир, призванный опосредовать как метаболизм индивида, так и те обменные процессы, которые делают его носителем всех общественно значимых ценностей, подчиняется жестким стандартам. А все эти стандарты так же способны учитывать лишь усредненные характеристики «среднестатистического» индивида. В результате типовые биохимические, антропометрические, эстетические, наконец, социально-знаковые (т.е. призванные демонстрировать принадлежность к тому или иному социальному слою) характеристики вещей, обусловливающих формирование каждой личности, становятся неодолимым препятствием на пути ее гармонического развития. Поточное производство в конечном счете оборачивается поточным производством и воспроизводством «типового» стандартизованного работника, а в конечном счете и столь же «типовой» стандартизированной личности.

Таким образом, феномен отчуждения обнаруживает себя фундаментальным началом, которое, деформируя развитие индивида, накладывает свою печать — без преувеличения — на всю историю человеческого рода.

§ 22 Вытеснение творчества

Феномен отчуждения часто представляется слишком сложным для понимания; но еще более затруднительным оказывается установить его практические следствия, то есть выявить то, что именно в человеке и его повседневности, является прямым результатом его действия. Словом, нет сомнений в том, что отчуждение в известной мере деформирует развитие каждой отдельно взятой личности, но нет ясного представления о том, каким человек мог бы (или должен будет) стать там, где действием каких-то гипотетических причин оно, наконец, будет преодолено.

Однако в действительности ответ прост: уродующее воздействие отчуждения человека состоит в том, что из деятельности индивида практически полностью выхолащивается творческое начало. Собственно, отчуждение и есть прежде всего вытеснение творчества, и уже только потом — всего остального, включая способность к творчеству. Поэтому преодоление отчуждения в конечном счете связано с формированием творческой личности в каждом. Но все же неправильно думать, что отчуждения нет там, где есть творчество.

Механизм вытеснения творческого содержания из человеческой деятельности может быть понят из следующего.

Разделение труда (имеется в виду, конечно же, не половозрастное распределение обязанностей, которое присуще и животным) закономерным образом ставит одного человека в прямую зависимость от другого. Но эта зависимость проявляется не только в том, что каждый из них для обеспечения своего существования начинает нуждаться в результатах деятельности всего сообщества в целом. Гораздо более важным оказывается то обстоятельство, что здесь и предмет, и средство труда, и его продукт, а следовательно, и само содержание деятельности индивида оказываются подчиненными запросам кого-то другого, то есть определяются уже не суверенным свободным выбором производителя, но совершенно неподконтрольной ему стихией — требованиями потребителя. При этом ясно, что в абсолютно симметричной позиции оказывается и последний, ибо, изготовляя продукт, нужный для первого, он становится в такой же степени зависимым от некоего анонимного начала, как и тот, кто вынужден подчиняться уже его запросам. Именно этот анонимное начало формулирует цель, определяет предмет и способ его действий, а также предоставляет все необходимые средства.

Чем более развитым и всеобъемлющим становится общественное разделение труда, тем более узкой оказывается специализация индивида, в сущности, это разные стороны одной и той же медали. Тем более жесткой оказывается и зависимость каждого от всех тех, кто, в свою очередь, заинтересован в результатах его труда. Поэтому со временем любые преобразования, которые могут быть внесены в деятельность производителя, становятся производными главным образом (если не исключительно) от изменения состава интегрального запроса, исходящего от всей суммы потребителей. Проще говоря, производным от действия внешнего для субъекта труда фактора. Между тем творчество индивида проявляется в виде инноваций, позволяющих переструктурировать прежде всего его собственную деятельность и преобразовать собой именно ее результат — и уже только потом изменить деятельность других. Однако в условиях развивающегося разделения труда и поступательной диверсифицикации производства подобные инновации оказываются под фактическим запретом: на них накладывает строгие ограничения вся система связей, образующихся между зависимыми друг от друга производителями. Это и понятно: ведь произвольное изменение сложившихся алгоритмов труда может взломать эту систему, сделать невозможным все общежитие, стать угрозой жизнеобеспечения всей общины.

Уже это — порожденное внутренней логикой формирования общественного производства — наложение запретов на подобный взлом равносильно практически полному вытеснению творческого начала из деятельности индивида.

Разумеется, сказанное не означает, что любой субъект труда лишается всякой возможности совершенствовать свою деятельность, но все же давление внешнего, чуждого ему начала, оказывается гораздо более могущественным, нежели игра его собственных творческих способностей. Равным образом это не означает и того, что с унификацией трудовых приемов и стандартизацией производства не остается никакого места для повышения собственного мастерства человека. Однако повышение мастерства — это особая материя, которая не всегда сказывается на составе выпускаемого продукта. В массовом производстве повышение квалификации работника и проявление дарованных ему природой способностей реализуется не в структурных преобразованиях производственных алгоритмов, а главным образом в том, что стандартизованные процедуры (при соблюдении самых строгих требований к качеству продукта) начинают выполняться с минимизацией всех (неоправданных какой-то «чистой», идеальной технологией) затрат. В том числе и затрат рабочего времени. Таким образом, в массовом производстве талант наемного работника проявляется не в изменении эталонов конечного продукта, но в преодолении существующих норм на его изготовление; поэтому здесь квалификация измеряется не способностью к выполнению сложных операций, но прежде всего временем, которое требуется работнику на достижение цели.

В связи с этим следует упомянуть о практике разрешения возникающих на этой почве конфликтов. Выполнению отдельных сложных производственных операций, которые относятся к работам высшей квалификации (5 и 6 разряды стандартной тарифной сетки) не трудно научить любого. Поэтому нередко они выполняются работниками начальных разрядов, что дает основание профсоюзам требовать для них повышения тарифной ставки. Однако Единый тарифно-квалификационный справочник работ и профессий рабочих (ЕТКС), служащий здесь арбитражным документом, содержит в себе два ключевых требования:

— Работник должен обладать необходимым объемом теоретических знаний, обеспечивающих выполнение тарифицируемых работ.

— Работник должен уметь выполнять не одну или две сложных операции, относимых к старшим разрядам, но достаточно большой процент от общего их числа. Это следует из обязательного условия, приводимого в Общих положениях каждого выпуска ЕТКС. Согласно ему рабочий более высокой квалификации должен уметь выполнять все работы, предусмотренные тарифно-квалификационными характеристиками рабочих более низкой квалификации, а также руководить рабочими более низких разрядов этой же профессии. При этом каждая из работ должна выполняться в установленное для конкретных условий производства время.

Отсюда уровень мастерства может быть измерен количеством операций высшей сложности, которые могут быть выполнены в нормативный срок. Конечно, такой подход весьма упрощен, но, как правило, он вполне достаточен для практических целей организации производства, управления заработной платой и разрешения трудовых конфликтов.

Добавим к сказанному, что и состав трудовых движений, выполняемых человеком, и способ выстраивания его действий в едином пространственно-временном поле производственного процесса в значительной мере определяются характеристиками предмета труда и используемых орудий. Между тем и предмет, и орудия становятся результатом усилий целого множества других неизвестных производителей, то есть, как уже сказано, в готовом виде поставляются из какого-то анонимного внешнего источника. Следовательно, их основные характеристики в точно такой же мере становятся внешним фактором, к действию которого обязана адаптироваться жизнедеятельность работника. И это обстоятельство, в свою очередь, способствует ограничению его свободы, вытеснению из его деятельности творческого содержания.

Однако, несмотря ни на что, человеческое творчество не пресекается, напротив, ему постоянно сообщается какой-то дополнительный импульс, который интенсифицирует развитие всей экономики. Результаты сменяющих друг друга инноваций не могут не бросаться в глаза; история демонстрирует непрерывную линию качественного совершенствования всех сторон общественной жизни и в первую очередь материального производства. Современная читателям (и критикам) «Капитала» индустрия практическим по всем своим параметрам разительно отличалась не только от феодального хозяйства, но и от того, что составляло жизнь предшествующего поколения: «…менее чем за сто лет своего классового господства буржуазия создала более многочисленные и более грандиозные производительные силы, чем все предшествовавшие поколения вместе взятые».[88] Между тем преобразования не обнаруживали никакой тенденции к замедлению; напротив, они набирали и набирали ход, и каждое новое десятилетие вносило в общественную жизнь едва ли не больше перемен, чем любое из истекших столетий. Вот здесь и возникает вопрос: если в совершенствовании экономики нет участия ее основного фигуранта — лишенного средств производства наемного работника, то кто же тогда субъект развивающегося по экспоненте творчества?

Принципиальный ответ дают все те же «Экономическо-философские рукописи 1844 года». «Если продукт труда мне чужд, если он противостоит мне в качестве чуждой силы, кому же в таком случае он принадлежит? Если моя собственная деятельность принадлежит не мне, а есть деятельность чуждая, вынужденная, кому же принадлежит она в таком случае? Некоторому иному, чем я, существу. <…> Чуждым существом, которому принадлежит труд и продукт труда, существом, на службе которого оказывается труд и для наслаждения которого создается продукт труда, таким существом может быть лишь сам человек. <…> Если продукт труда не принадлежит рабочему, если он противостоит ему как чуждая сила, то это возможно лишь в результате того, что продукт принадлежит другому человеку, не рабочему. Если деятельность рабочего для него самого является мукой, то кому-то другому она должна доставлять наслаждение и жизнерадостность. Не боги и не природа, а только сам человек может быть этой чуждой силой, властвующей над человеком».[89]

Все то же самое может — и должно — быть сказано в отношении к творческой составляющей человеческой деятельности, ибо ее вытеснение из непосредственно исполнительских процессов обусловлено той же самой причиной — разделением труда. Более того, это вытеснение само становится в причинный ряд и обусловливает все аспекты отчуждения. Не требует доказательств, что никто, кроме самого человека, не может быть субъектом инноваций. Но, как господин чужого труда выделяется из общего людского планктона и конституируется в качестве самостоятельной противостоящей последнему силы, этот человек действием тех же механизмов противопоставляет себя претерпевшему отчуждение своей собственной природы непосредственному производителю всех материальных благ. Однако ничто из отчужденного человеком не может исчезнуть бесследно; в эфире социума действуют в сущности такие же законы сохранения, что и в материальной сфере, поэтому все теряющееся на одном полюсе общежития обязано без остатка осаждаться где-то на противоположном. Поэтому отчужденная власть над предметом труда и его продуктом находит свое воплощение в частной собственности; отчуждаемое право распоряжаться самим собой и своей деятельностью — материализуется в институтах государства и в чьей-то чужой организационной воле… отчуждаемое право «производить по меркам любого вида», «строить также и по законам красоты» — становится исключительной возможностью избранных.

Проще говоря, само творчество становится специализированной деятельностью, доступной лишь профессионалу. При этом субъект творчества, в свою очередь, оказывается таким же (часто не менее узким, нежели квалифицированный рабочий) специалистом, как и все остальные, словом, таким же «флюсом». В редких случаях он оказывается пригодным к чему-то другому, что выходит за пределы его ремесла.

В этой связи представляется необходимым высказать следующее замечание. Бытует мнение, что обладающий специальной подготовкой работник творческих профессий образует собой квалификационную ступень, которая возвышается над высшими степенями подготовки простого рабочего. Так, инженер занимает следующий иерархический уровень за рабочим, кандидат наук возвышается над рядовым инженером и так далее по восходящей. Однако, каким бы парадоксом это ни казалось, в подавляющем большинстве это просто люди разных профессий, требующих совершенно иного состава знаний, иных умений и навыков, что же касается квалификационного уровня, то никакого превосходства одних над другими нет. Это видно уже хотя бы из того, что рабочий высшей квалификации (6 квалификационный разряд стандартной тарифной сетки) требует для своей подготовки столько же времени, сколько достаточно квалифицированный инженер или средний кандидат наук. Поэтому до известного уровня различия существуют только по «горизонтали», но никак не по «вертикали». Чисто вертикальная же градация — это обычная дань социальной условности, которая берет свое начало в классовом делении общества (ниже мы будем говорить об этом).

В соответствии с основными выводами Маркса, чертой, разделившей общественные силы, оказывается частная собственность. Но те же выводы дают основание утверждать, что классовая дифференциация развертывается не только по линии отношения к средствам производства. Становление специфической функции управления, формирование особой организационной деятельности является оборотной стороной все тех же процессов непрерывного социального строительства. Теперь же мы видим, что выделение творческой деятельности, которая становится доступной лишь немногим, обнаруживает собой еще одну самостоятельную грань этого единого многомерного потока, начало которому полагает всеобщее разделение труда и вытеснение творческого начала из деятельности индивида.

§ 23 Античная мысль о праве на творчество

Об ограничении права на организационную управленческую деятельность и творчество говорил еще Аристотель, чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к его учению о природе человека и государства.

Государство создается не для предотвращения взаимных обид и даже не для обеспечения безопасности совместного бытия,— оно «появляется лишь тогда, когда образуется общение между семьями и родами ради благой жизни… в целях совершенного и самодовлеющего существования».[90] «Государство,— утверждает мыслитель,— создается не ради того только, чтобы жить, но преимущественно для того, чтобы жить счастливо».[91] Другими словами, оно создается для того, чтобы обеспечить благоденствие всех.[92]

Правда под «всеми» понимаются далеко не все, но лишь незначительная часть античной общины. «Демократию не следует определять, как это обычно делают некоторые в настоящее время, просто как такой вид государственного устройства, при котором верховная власть сосредоточена в руках народной массы… <…> скорее следует назвать демократическим строем такой, при котором верховная власть находится в руках свободнорожденных…»[93] «Правильная» демократия не одним только афинским философом противопоставляется власти охлоса, охлократии. Всякое же противопоставление реализуется в ограничениях правоспособности, и мы знаем, что из числа свободнорожденных исключались не только женщины (что оставалось естественным для более чем двух тысячелетий не только европейской истории), но и выходцы из чужих земель и даже многие из своих же ремесленников. В итоге из почти полумиллионного Афинского полиса полноправными гражданами оставались едва ли 35–40 тысяч человек. По вполне понятным причинам и те далеко не всегда могли собраться вместе, поэтому для принятия даже самых важных решений достаточным оказывался согласный голос всего шести тысяч. Словом, в действительности древняя демократия – это ни в коем случае не власть всего народа, но скорее диктат «подавляющего меньшинства». Именно и только оно было вправе рассчитывать на «счастливую жизнь» и «благоденствие».

Счастливая и прекрасная жизнь в совершенном аристотелевском государстве состоит, прежде всего (и исключительно), из прекрасных поступков, из способствующих прославлению родного города и его гражданина дел: «Вся человеческая жизнь распадается на занятия и досуг, на войну и мир, а вся деятельность человека направлена частью на необходимое и полезное, частью на прекрасное.»[94] Поэтому «нужно, чтобы граждане имели возможность заниматься делами и вести войну, но, что еще предпочтительнее, наслаждаться миром и пользоваться досугом, совершать все необходимое и полезное, а еще более того — прекрасное».[95]

Меж тем все прекрасное может вершиться только по велению души, и назначение свободного человека — ничто иное, как ее деятельность.[96] При этом речь может идти только о душе возвышенной, благородной, не отягощенной стремлением ни к чему низменному и материальному, тяготеющему к плоти, что способно поработить ее. «Живое существо состоит прежде всего из души и тела; из них по своей природе одно — начало властвующее, другое — начало подчиненное. <…> Поэтому надлежит обратиться к рассмотрению такого человека, физическое и психическое начала которого находятся в наилучшем состоянии <…> У людей же испорченных или расположенных к испорченности в силу их нездорового и противного природе состояния зачастую может показаться, что тело властвует над душой».[97]

Свободное служение возвышенному и прекрасному должно вершиться на протяжении всей человеческой жизни, ибо ни за день, ни даже за краткое время никто не делается блаженным и счастливым.[98] Производство же всего того, что служит потребностям тела,— также на протяжении всей человеческой жизни — должно быть оставлено другим. Блаженное существование в правильно организованном государстве может быть обеспечено лишь при условии освобождения человека от всех забот о насущном: «для хорошего политического устройства граждане должны быть свободны от забот о делах первой необходимости».[99] Поэтому ясно, что кто-то другой должен взять на себя труд обеспечения блаженной жизни назначенному к служению прекрасному гражданину.

Такое разделение обязанностей предопределено тем, что далеко не каждый способен к «совершенному и самодовлеющему» существованию. Так, например, рабам не дано планировать и организовывать свою же собственную деятельность, препятствием служит их неразвитость; все, что доступно им,— это исполнять чужие начертания. Поэтому, как уже цитировалось, они вынуждены соединять свою жизнь с жизнью тех, кто способен взять на себя заботу разумного управления ими. Да и тот, кто законами самой природы назначен к господству, вынужден прибегать к помощи подвластных. Так что в соединении судеб тех и других мы видим скорее счастливый симбиоз, нежели род социального насилия: только благодаря ему спасаются от вырождения одни и получают возможность вершить прекрасные дела другие.

Словом, «счастливая и прекрасная жизнь» — это справедливая награда лишь тому, кто в нравственном и духовном развитии превосходит другого и в состоянии по справедливости ценить значение этого превосходства. Труд же подвластного — не более чем необходимое условие или, вернее сказать, простое средство обеспечения блаженной жизни в идеально устроенном полисе.

Кстати, одним из первых, кто сформулировал подобные принципы взаимоотношения государства и того, кто обязан служить его полноправному гражданину, был Ксенофонт. Правда, его взгляд лишен всякой философской романтики; он не может претендовать на законченное политическое учение, к тому же мысль (она изложена в небольшом сочинении «О доходах Афинского государства») не закончена. Тем не менее читается она вполне отчетливо: правильно устроенная гражданская община — это род коллективного рантье, который вправе жить на доход от эксплуатируемых на серебряных рудниках рабов.[100] Существо этого небольшого произведения заключается в том, что государству достаточно купить несколько сотен рабов и отправить их на серебряные рудники; доход от продажи добываемого серебра обеспечит ему вполне безбедное существование. В работе приводится пример экономического расчета; чтобы доказать прибыльность предлагаемой сделки, Ксенофонт считает затраты, выручку и прибыль.

При всей одиозности учения Аристотеля необходимо отметить одну важную мысль: «счастливая и прекрасная» жизнь свободнорожденного гражданина — это отнюдь не праздное времяпровождение, но длительный и напряженный труд исполненной благородством души. Отсюда, кстати, следует, что и предметы первой необходимости ограничиваются лишь кругом условий, делающих возможным созидание прекрасного и возвышенного; излишества и роскошь недостойны назначенного совсем к иной жизни гражданина; воздержанность и чувство меры во всем — вот действительный (и единственный) путь к совершенству. Впрочем, такое направление мысли свойственно не одному только Аристотелю, скорее, это кредо античного интеллигента вообще.

Не только управление лежит за пределами возможного для самой «природы» раба,– она несовместима и с блаженной прекрасной жизнью. Рабы неспособны к самодостаточному существованию во имя чего-то непреходящего и возвышенного, не умеют пользоваться собственным досугом и потому нуждаются в постоянном руководстве не только во время работы. Кто-то должен взять на себя отеческую заботу также и об их досуге; предоставленные же самим себе они обречены на полное вырождение и гибель. Словом, властвование над ними — это вовсе не слепая эксплуатация несчастных невольников, как это может показаться при поверхностном взгляде на вещи, но разумное и спасительное для всех руководство во имя все того же прекрасного и счастливого, что надлежит породить суверенному городу.

Кстати, не способны к такой жизни и свободные ремесленники, ибо они умеют производить лишь предметы первой необходимости, другими словами, служить кому-то другому, и лишь в обмен на это услужение получают возможность собственного существования. Поэтому ни рабы, ни ремесленники не могут быть гражданами правильно устроенного города: «Ремесленники,— пишет Аристотель,— не принадлежат к гражданам, как и вообще всякий другой слой населения, деятельность которого направлена не на служение добродетели».[101] Об этом же через три столетия будет писать Цицерон: «Ремесленники все занимаются грязным делом: в мастерской не может быть ничего от свободнорожденного. <...> Но те ремесла, которые требуют значительного ума или приносят серьезную пользу, как медицина, архитектура, преподавание почтенных наук, считаются почтенными — для тех, конечно, кому они подходят по их социальному положению».[102] Словом, ручной ремесленный труд — это унижение для гордого своей свободой гражданина: «Что же касается труда, то термин πωνο имел и второй смысл, тесно сплетавшийся в сознании древних греков с первым,— тягость, страдание, несчастье, бедствие. Физический труд — мука и боль, удел несвободных и низших, тяжкое и нечистое занятие, унижающее человека и приближающее его к скотине».[103]

Посвященный прекрасному досуг — это удел одной элиты. Впрочем, и прекрасное, и низменное понимается античным сознанием весьма своеобразно, и современные представления не могут играть здесь арбитражную роль. Гражданин греческого полиса готов восхищаться (и восхищается) творениями Фидия и Поликлета, но если бы ему самому предложили стать Фидием или Поликлетом, он с отвращением отказался бы,— и все только потому что, подобно рабу, скульптор работает руками. Вспомним Плутарха: «...часто, наслаждаясь произведением,— пишет он,— мы презираем исполнителя его...[104] «Ни один юноша, благородный и одаренный, посморев на Зевса в Писе, не пожелает сделаться Фидием, или, посмотрев на Геру в Аргосе — Поликлетом, а равно Анакреонтом, или Филемоном, или Архилохом, прельстившись их сочинениями: если произведение доставляет удовольствие, из этого еще не следует, чтобы автор его заслуживал подражания.»[105]

Но как бы то ни было, все, что незапятнанно низменным, достойно «золотой середины» полиса; именно она — подлинное средоточие его добродетелей, и назначение государства состоит в том, чтобы предоставить все свои ресурсы в ее распоряжение.

Таким образом, правильно устроенное государство (к слову, вполне демократическое даже по сегодняшним меркам) считается лишь с «подавляющим меньшинством» своего населения; именно ему же предоставляется исключительное право на творчество. Впрочем, в миросозерцании античного города демос никогда не включал в себя весь народ .

Конечно эта теория (одна из первых в истории общественной мысли попыток найти пути преодоления уродующих человека последствий всеобщего отчуждения) представляет собой род социальной утопии, к тому же классово ориентированной и (классово же) ограниченной. Здесь можно легко разглядеть и корни расистских воззрений, и основоположения фашистской идеологии, но ведь и то, и другое возникают отнюдь не на пустом месте, их источник лежит все в том же разделении труда и все в том же отчуждении творчества.

§ 24 Коллективный труд и организационная деятельность

Таким образом, не капитал замыкает деятельность экспроприированного человека рамками услужения тому, кто предназначен к «счастливой и блаженной жизни», и превращает его в простой придаток машины; все начинается задолго до его появления на авансцене экономической истории. Но именно капиталистическая формация доводит до предела отчуждение собственно человеческого от человека. Назначением работника продолжает оставаться экспоненциальное увеличение производства той «прибавочной» части общественного продукта, в которой и воплощается видимая часть социального «блаженства»,— но теперь он принуждается к этому не только властными институтами государства, но и всем экономическим и политическим укладом общества. Более того, могущественным инструментом этого принуждения оказывается даже культура социума, ибо отчуждая от него все прикосновенное к коллективному творчеству (а следовательно, и все запечатлеваемое в его материальных результатах), окончательно восторжествовавший уклад эксплуататорского общества или то, что Маркс называет «способом производства», противопоставляет человеку также и ее. Ниже нам придется говорить об этом подробнее.

Стоимостное выражение прежде всего именно этой постоянно возрастающей «дельты качества» общественного продукта предстает перед нами в виде прибавочной стоимости, и только во вторую очередь последнюю формирует стоимость возрастающих объемов товарной массы, которая производится в строго прибавочное время. Мы вынуждены постоянно напоминать о том, что прибавочная стоимость не является чем-то самостоятельным, но представляет собой лишь форму прибавочного продукта. Контекст стоимости, которым ограничивается поверхностное прочтение «Капитала»,— это преимущественно количественный аспект, однако один только количественный анализ не может исчерпать предмет, ибо не менее существенное в нем — это содержание, или, говоря языком философии, качество. Блестящий знаток гегелевской системы, более того, полноправный соавтор диалектики, Маркс, разумеется, помнит о том, что количественная составляющая — это всего лишь одно из измерений того, что определяется в ней категорией «меры». Поэтому в действительности на всем протяжении его исследования речь идет именно о мере, о нерасторжимом единстве «качества» и «количества»: «Как потребительные стоимости товары различаются прежде всего качественно, как меновые стоимости они могут иметь лишь количественные различия, следовательно не заключают в себе ни одного атома потребительной стоимости».[106] Но, к сожалению, акцентируется лишь количественное измерение экономики. Все это ведет к тому, что качественная сторона общественного производства остается для читателя, ограничившего себя изучением лишь экономического учения и незнакомого с философией Маркса, в густой непроницаемой тени.

Первое, что скрывается в ней,— это подлинный производитель собственно прибавочного продукта. Ведь, как мы уже могли видеть, последний существует в виде поддающейся обособлению части общей товарной массы только там, где результат производства остается строго неизменным на протяжении достаточно продолжительного времени; главным же образом он представлен постоянно изменяющимся содержанием, «дельтой качества». А это значит, что персонифицировать порождающий его субъект, выделить его из всех тех социальных категорий, которые оказываются вовлеченными в глобальный поток общественного производства, становится невозможным. Только ли наемный работник является им или это понятие обнимает собой нечто большее?

Чтобы ответить на этот вопрос, отвлечемся на время и обратимся к достаточно красноречивым свидетельствам вполне авторитетных в сфере управления лиц. Наполеон, вспоминая о египетском походе, в своих мемуарах писал: «Один мамлюк был сильнее одного француза; он был лучше натренирован и вооружен. Сто мамлюков могли биться со ста французами, имея шансы на успех. Но при столкновении двух отрядов, численность каждого из которых превышала 200 всадников, шансы находились на стороне французов».[107] Однако нередко европейская армия могла одерживать победы и в столкновении с противником, численность которого во много крат превосходила ее. Вспомним известный пример из истории египетского похода. В сражении при горе Табор двухтысячный отряд французской пехоты под началом одного из наполеоновских командиров в течение целого дня сдерживал яростные атаки 25000 кавалеристов паши Дамаска, которые к тому же были поддержаны десятью тысячами пехоты. При перекличке после сражения обнаружилось, что только два солдата погибли и около шестидесяти были ранены. Таким образом, превосходство дисциплинированной французской пехоты, построенной в каре перед неорганизованной массированной кавалерийской атакой, было продемонстрировано со всей возможной убедительностью. И это притом, что по личной выучке кавалеристы всех армий мира всегда превосходили пехотинцев.

Организация,— вот ключевое слово, которое объясняет причины боевого превосходства французов. Привыкшие к строю, наполеоновские солдаты в бою действовали как единый отлаженный механизм, у противника же каждый бился в одиночку, не сообразуя свои действия ни с кем. Но («порядок бьет класс») даже подавляющая своей численностью сумма блестяще вышколенных одиночек не смогла преодолеть силу, порожденную организацией и дисциплиной.

В сущности, о том же самом, причем используя тот же образный строй, говорит и Маркс: «Подобно тому, как сила нападения эскадрона кавалерии или сила сопротивления полка пехоты существенно отличны от суммы тех сил нападения и сопротивления, которые способны развить отдельные кавалеристы и пехотинцы, точно так же и механическая сумма сил отдельных рабочих отлична от той общественной силы, которая развивается, когда много рук участвует одновременно в выполнении одной и той же нераздельной операции, когда, например, требуется поднять тяжесть, вертеть ворот, убрать с дороги препятствие. Во всех таких случаях результат комбинированного труда или вовсе не может быть достигнут единичными усилиями, или может быть осуществлен лишь в течение гораздо более продолжительного времени, или же лишь в карликовом масштабе. Здесь дело идет не только о повышении путем кооперации индивидуальной производительной силы, но и о создании новой производительной силы, которая по самой своей сущности есть массовая сила».[108]

Однако мы не вправе утверждать, что более высокая производительность порождается сама по себе простым механическим накоплением числа участников трудового процесса, ибо в таком случае необходимо признать, что способность умножать ее, оптимизировать коллективные действия содержится уже в самой природе, в «биологии» индивида. Только в этом случае можно обойтись без вмешательства какого-то организующего начала и ожидать, что рациональное распределение и координация действий возникают сами собой, без участия чьей-то руководящей воли и сознания. Конечно, и живая природа знает инстинктивные формы организации совместных усилий, мы встречаем их повсеместно, где возникает стайный или стадный уклад. Но здесь предметом анализа выступают не элементарные, руководимые врожденным инстинктом, процессы, а постоянно развивающееся производство, которое порождает тысячи и тысячи невиданных ранее все усложняющихся форм деятельности, каждая из которых требует точного согласования усилий большого числа участников. Между тем трудно предположить, что уже генотип человека может содержать информацию о том, что в виду кавалерийской атаки необходимо стремительно образовывать прямоугольник, один из углов которого обращен к неприятелю, чтобы, во-первых, рассечь его и уже тем нарушить управление, во-вторых, встретить ружейными залпами сразу двух фасов, а под артиллерийским огнем — рассыпать свой строй. Точно так же трудно предположить способность генотипа содержать в себе правила разделения и кооперации труда в условиях конвейерного производства. Все это принадлежит иной форме движения.

Капиталистическое производство немыслимо без постоянного совершенствования организации, ибо «начинается на деле с того момента,— утверждает Маркс,— когда один и тот же индивидуальный капитал занимает одновременно многих рабочих, следовательно, процесс труда расширяет свои размеры и доставляет продукт в большом количестве. Действие многих рабочих в одно и то же время, в одном и том же месте (или, если хотите, на одном и том же поле труда) для производства одного и того же вида товаров, под командой одного и того же капиталиста составляет исторически и логически исходный пункт капиталистического производства».[109] «Владелец денег или товаров только тогда действительно превращается в капиталиста, когда минимальная сумма, авансируемая на производство, далеко превышает средневековый максимум. Здесь, как и в естествознании, подтверждается правильность того закона, открытого Гегелем в его «Науке Логики», что чисто количественные изменения на известной ступени переходят в качественные различия».[110]

Но, коллективный труд сам по себе не способен отливаться в наиболее адаптированные к экономическим и технологическим обстоятельствам формы. Муравьи тоже несут свой груз общими усилиями, но отсутствие четкой координации их действий влечет за собой прямо противоположное следствие — снижение фактической производительности по сравнению с арифметической суммой индивидуальных. Ведь если внимательно присмотреться к ним, легко обнаружить особей, которые развивают усилия, направленные в противоположную общей цели сторону.

Американский востоковед, Генри Харт в своей книге о Марко Поло, которая подытоживала результаты огромной работы, проделанной европейскими и американскими историками, пишет: «Мы гордимся огромными массами наших товаров и изделий, а на сборочные цехи наших крупнейших заводов мы смотрим как на чудо современной техники. А ведь применяемые на этих заводах методы были известны и венецианским arsenalotti. <…> В 1570 году, во время войны с турками, сто галер было построено и оснащено в течение ста дней. Нам известно, что французский король Генрих III, приехав летом 1574 года в Венецию, осматривал Арсенал. Ему показали галеру, у которой были установлены только киль да ребра. Затем король сел за двухчасовую торжественную трапезу. За эти два часа галера была полностью достроена, оснащена, вооружена и, в присутствии короля, спущена на воду».[111]

Вот примеры, из другого времени. А.Смит пишет о мануфактуре, где «… сложный труд производства булавок разделен приблизительно на восемнадцать самостоятельных операций, которые в некоторых мануфактурах все выполняются различными рабочими, тогда как в других один и тот же рабочий нередко выполняет две или три операции. Мне пришлось видеть одну небольшую мануфактуру такого рода, где было занято только десять рабочих и где, следовательно, некоторые из них выполняли по две и по три различных операции. Хотя они были очень бедны и потому недостаточно снабжены необходимыми приспособлениями, они могли, работая с напряжением, выработать все вместе двенадцать с лишним фунтов булавок в день. А так как в фунте считается несколько больше 4 тыс. булавок средних размеров, то эти десять человек вырабатывали свыше 48 тыс. булавок в день. Следовательно, считая на человека одну десятую часть 48 тыс. булавок, можно считать, что один рабочий вырабатывал более 4 тыс. булавок в день. Но если бы все они работали в одиночку и независимо друг от друга и не были приучены к этой специальной работе, то, несомненно, ни один из них не смог бы сделать двадцати, а, может быть, даже и одной булавки в день. Одним словом, они, несомненно, не выработали бы 1/240, а может быть, и 1/4800 доли того, что в состоянии выработать теперь в результате надлежащего разделения и сочетания их различных операций».[112] В январе 1914 года в Хайланд Парке близ Детройта была введена в эксплуатацию непрерывно движущаяся линия сборки ходовой части автомашин, что сделало возможным доставку на главный конвейер необходимых узлов и комплектующих в точно заданное время. Благодаря этому, там, где раньше на сборку одного шасси уходило двенадцать часов, теперь требовалось чуть более полутора (1 час 33 мин.).[113] «Во время всего процесса каждый рабочий делал восемь различных движений рукой. Заготовщик предложил новый план, причем он разложил весь процесс на три действия, подогнал к станку салазки, поставил трех человек с каждой стороны и одного надсмотрщика на конце. Вместо того, чтобы производить все движения, каждый человек проделывал только треть таковых — столько, сколько можно было сделать, не двигаясь в стороны. Группа рабочих была сокращена с двадцати восьми до четырнадцати человек. Рекордная производительность двадцати восьми человек была — 175 штук в день. А теперь семь человек, в течение восьмичасового рабочего дня, выпускают 2600 штук».[114]

Эти примеры можно множить и множить, и все они, в конечном счете, говорят об одном и том же: подобные чудеса не совершаются сами по себе, но требуют огромных затрат напряженного управленческого труда. Понятно и то, что весь этот интеллектуальный труд исполняется отнюдь не рядовыми работниками,— способ разделения функций и координации действий больших масс исполнителей может быть внесен только извне, каким-то организующим всех и каждого началом. На первых этапах становления новых видов общественного производства организующее начало вносится самим предпринимателем (собственно, именно это обстоятельство и делает его таковым). А значит, и капиталист вносит свой — часто неоценимый, неподдающийся количественному учету — вклад в рост производительности труда и развитие общественного производства. Кстати, об этом пишет сам Маркс: «С развитием кооперации многих наемных рабочих командование капитала становится необходимым для выполнения самого процесса труда, становится действительным условием производства. Команда капиталиста на поле производства делается теперь столь же необходимой, как команда генерала на поле сражения».[115]

Лишь много позднее и только там, где функция организующего начала переходит к деньгам, т. е. там, где оказывается возможным увеличить производство за счет простого механического умножения всех элементов уже функционирующего предприятия (дополнительной закупкой тех же материалов, орудий, дополнительным наймом аналогичной рабочей силы), его личная роль становится ничтожной.

Впрочем, даже если дополнительный эффект и может быть порожден простым умножением элементов производства и участников трудового процесса, результат будет только разовым, однократным. Уже в следующем производственном цикле действие этого фактора будет исчерпано и объем производства стабилизируется. Действительным же предметом политической экономии является неограниченно возрастающая производительность общественного труда. Поэтому видеть в простом количественном накоплении структурных элементов неиссякаемый источник прибавочной стоимости нельзя.

Ниже будет показано, что возникновение собственно прибавочной части продукта обусловлено далеко не одним организационным талантом предпринимателя, но пока ограничимся тем, что сбрасывать со счетов его роль означает собой противоречить истине. Подводя же предварительный итог, можно утверждать: несправедливость общественного устройства состоит вовсе не в том, что предприниматель забирает в свою пользу не им созданную стоимость, а в том, что вместе со своей — причитающейся ему по праву — долей отчуждает все, что превышает критический для нормального воспроизводства совокупной рабочей силы уровень.

§ 25 Состав трудозатрат и воспроизводство способности к труду

Впрочем, весь ли прибавочный продукт отчуждается от своего непосредственного производителя?

Этот вопрос не может возникнуть там, где анализ общественного производства ограничивается лишь количественной стороной, вскрытие же качественной составляющей делает невозможным исчерпание предмета без того, чтобы ответить на него. Уже хотя бы потому, что, как мы видели выше, прибавочный продукт — это, большей частью, «дельта качества» необходимого и лишь во вторую очередь простое приращение однородной товарной массы.

Рассмотрим два сменяющих друг друга абстрактных цикла, во втором из которых производительность труда возрастает на некоторую величину. Предположим, что в течение первого цикла производится совокупность продуктов АВС, составляющих собой круг потребления совокупного рабочего (в перерасчете на стоимость — стоимость рабочей силы), и некоторого продукта Х, расходуемого на воспроизводство потребленных средств производства и расширение масштабов последнего.

Повторим: производительность труда не возрастает сама по себе, ее повышение может быть только следствием совершенствования техники, технологии или организации труда и производства в целом. Все это справедливо и на уровне индивидуальной деятельности: более производительный труд — это, как правило, иная структура движений исполнительных органов работника и, разумеется, иная информационная база, которой он обязан овладеть. Таким образом, увеличение производительности общественного труда всегда сопряжено с изменением его внутреннего содержания.

Более производительное производство, как правило, приводит в действие большую массу овеществленного, прошлого, труда, поэтому (как правило же) возрастает степень концентрации внимания, уровень сосредоточенности исполнителя, резко повышается его ответственность, что в свою очередь изменяет требования к точности и выверенности его действий: «Кроме напряжения тех органов, которыми выполняется труд, в течение всего времени труда необходима целесообразная воля, выражающаяся во внимании, и притом необходима тем более, чем меньше труд увлекает рабочего своим содержанием и способом исполнения».[116] Все это находит свое выражение при разработке современных систем учета и измерения трудозатрат, которые опираются на количественный анализ.[117]

Словом, увеличение производительности труда может и не повлечь за собой изменение физических усилий, энергетики трудового процесса, для которых разработаны достаточно строгие и развитые методы измерения,[118] но общая структура расходуемого и требующего восстановления потенциала совокупной рабочей силы не сводится только к ним. Существует интеллектуальная и психофизиологическая составляющие, содержание которых не может остаться неизменным при внедрении более дорогостоящих материалов, более совершенной и прецизионной техники. Учтем также и то обстоятельство, что с развитием разделения и кооперации труда неуклонно возрастает нервная нагрузка, которая связана с тем, что теперь любой исполнитель вынужден нести личную ответственность за результаты труда (как уже полученные, так и будущие) всех тех, кто вместе с ним вовлечен в интегральный процесс. Ведь теперь любая неточность его действий влечет за собой либо необходимость дополнительных издержек по исправлению брака, либо необходимость внесения каких-то корректив в действия смежников, вынужденных исправлять его ошибки.

Кстати, личная ответственность не может быть сведена к одним только штрафам,— давление нравственного фактора может быть не менее сильным. В условиях уже современного Марксу производства стоимость ошибки оператора часто не могла быть компенсирована никакими вычетами. Сочетание экономических и нравственных регуляторов ведет к тому, что даже там, где нет более дорогостоящих материалов и машин, психическая нагрузка не остается неизменной, она всегда возрастает (во всяком случае там, где сложность труда переходит известный рубеж).

Добавим, наконец, такой фактор общественного производства, как условия труда на рабочем месте, которые могут меняться в широком интервале от нормального до экстремального уровней.[119] Известно, что выполнение одних и тех же производственных операций в разных условиях труда сопряжено с неодинаковым уровнем затрат организма. Поэтому при одном и том же составе труда могут потребоваться неодинаковые компенсации для воспроизводства рабочей силы.

Все это становится очевидным при количественной оценке всех элементов, составляющих трудовой процесс.

Проблема измерения труда встала в практическую плоскость в связи с поиском оптимальной организации его оплаты. Другими словами, поиском оптимальной организации воспроизводства разных категорий рабочей силы. Дело в том, что замечание Маркса о возможности измерять количество труда временем, справедливо только для таких видов производственной деятельности, которые предварительно уже были приведены к какому-то общему знаменателю. Проще говоря, рабочим временем можно измерить труд только одинаково квалифицированных рабочих одной специальности, выполняющих одну и ту же работу в одних и тех же условиях. На практике же стоит задача совсем другого рода: как измерить количество труда рабочих разных квалификационных разрядов разных профессий, работающих с разной степенью напряженности и к тому же занятых в разных условиях производства. К сожалению, в этом случае объективных критериев количественных отличий не существует.

Сопоставление физической тяжести и интенсивности труда не вызывает больших трудностей. Но все-таки главное в трудовом процессе — это информационная составляющая. Именно в ней и кроется основное препятствие. Доступными сегодня средствами измерения возможна только приблизительная количественная оценка информационных массивов, причем, как правило, только там, где информация представлена в одной и той же форме. В качестве примера можно указать, что один и тот же информационный массив, выполненный в разных программных пакетах (скажем, один и тот же текст, набранный в разных версиях даже одного текстового редактора, или один и тот же расчет, выполненный в разных версиях электронных таблиц) будет занимать не один и тот же объем электронной памяти и требовать разные ресурсы производительности компьютерного «железа». Отличающиеся же друг от друга массивы приведению к «единому знаменателю» практически не поддаются. Так, невозможно ранжировать конструкторские расчеты, рабочие чертежи, спецификации и сметы к ним, наконец, пояснительную записку, т. е. документы, выполняемые специалистами вполне сопоставимой квалификации, но часто разных инженерных профессий; требуется сложная аналитическая работа, чтобы установить, какое время требуется на составление каждого из них. Поэтому не случайно нормирование проектно-конструкторских работ представляет собой самостоятельную отрасль управления. Все то же, пусть и в менее очевидной форме, касается и чисто рабочих профессий.

Не меньшие трудности возникают при измерении ответственности. Ответственность, которая возлагается на работника, в конечном счете проявляется в определенном уровне падающей на него нервно-психической и эмоциональной нагрузки. Однако в настоящее время общепризнанных методов прямой количественной оценки не существует, поэтому и здесь приходится пользоваться только косвенными данными.

В разработках НИИ Труда[120] для количественной градации фактора ответственности принимаются следующие критерии:

– стоимость средств труда и применяемых материалов,

– размер материального ущерба, наносимого в результате брака, поломки или простоя оборудования, нарушения ритма и графика работы технологически смежных звеньев,

– вероятность возникновения аварийных ситуаций, влекущих за собой порчу материалов, поломку оборудования, нарушение ритма и графика работы технологически смежных звеньев, а также возможность нанесения ущерба здоровью как самого работника, так и сторонних лиц.

Дифференциация балльной оценки ответственности, рекомендуемая при составлении ЕТКС, проводится не только по степени сложности работ, но и по видам трудовых процессов: ручные, ручные творческие, машинно-ручные, машинные, автоматизированные, аппаратурные. Такой подход дает возможность дифференцировать средний уровень ответственности на уровне отдельных производств или видов работ, отличающихся по отраслевым и профессиональным признакам, однако для оценки ответственности на уровне отдельных рабочих мест предприятий этого недостаточно.

Между тем анализ конкретных условий производства показывает, что фактическая ответственность исполнителя может быть различной даже у работников одноименных профессий, занятых в одних и тех же видах работ. Один и тот же – как по своему составу, так и по квалификационному уровню – комплекс работ может выполняться с разным уровнем психофизиологических затрат. Так, временный сход с линии многотонного БелАЗа, на протяжении всей смены работающего на коротком «плече отката», по своим экономическим последствиям несопоставим с выходом из строя автомобиля, периодически выполняющего какие-либо вспомогательные грузовые перевозки. Выполнение монтажных операций на земле требует от работника сравнительно меньшей концентрации психики, точности и выверенности движений, чем та же работа на высоте. Нарезка резьбы на простой заготовке по уровню психонервной нагрузки, падающей на работника, несопоставима с той же технологической операцией, выполняемой на дорогостоящем или строго лимитируемом материале или на детали, которая уже аккумулировала в себе большой объем высококвалифицированного труда технологически смежных звеньев производства.

Но и этим измерение трудозатрат не кончается. Объем интеллектуальных, физических и нервно-психических затрат, вмещаемых единицей рабочего времени, всегда зависит не только от содержания труда, но и от сложного взаимодействия целого множества регистрируемых гигиенистами факторов производственной среды. Известно, что даже легкий физический труд, выполняемый в неблагоприятных техногенных или микроклиматических условиях, становится эквивалентным тяжелому, а нередко и особо тяжелому. Например, труд шахтера во многих случаях мало чем отличается от труда рабочего, занятого на поверхности (так, одна и та же погрузочно-доставочная машина работает и глубоко под землей, и наверху), однако подземные условия делают его совершенно несопоставимым с работой на рудном дворе, где производится погрузка добытой породы на транспорт. Работа водителя рейсового пассажирского автобуса в центре многомиллионного мегаполиса уровнем психонервной нагрузки радикально отличается от работы на таком же транспортном средстве в провинциальном поселке. Другими словами, общий объем физических и психофизиологических затрат, производимых в неблагоприятных условиях труда, всегда будет выше. Не случайно указанные виды работ отнесены к спискам профессий, дающих право на сокращенный рабочий день и досрочный выход на пенсию. [121] Это обстоятельство, в свою очередь, означает, что в зависимости от конкретных условий производственной среды один и тот же объем работ должен выполняться разной численностью рабочих.

Единой системы критериев и оценочных значений, которые могли бы использоваться для оценки отличающихся друг от друга работ, не существовало и не существует, несмотря на то, что в разработку оптимальных методик измерения трудозатрат вкладываются значительные средства. Анализ практики внедрения оценки сложности работ (job evaluation), так называемой Женевской схемы, учитывающей основные факторы (квалификацию, физические и умственные усилия, ответственность, и других аналитических методов оценки работ, широко применявшихся за рубежом в прошлом столетии, показывает, что в зависимости от вида производств, традиций фирмы, национальных законодательств и т. д. эти показатели могли значительно отличаться друг от друга. Существенно расходилось даже общее количество принимавшихся в расчет критериев. И все же вне зависимости от специфических особенностей производства сложился инвариант оценки, который включал в себя присутствующие на всех видах производств следующие показатели:

— профессиональная подготовка, профессиональный опыт, степень развития интеллекта работника, которые в целом характеризуют квалификационный уровень работ (рабочих мест);

— ответственность: за оборудование, материалы, технологический процесс, наконец, за собственную безопасность и безопасность других лиц;

— физические усилия, нервно-психическое напряжение, характеризующие напряженность труда;

— наконец, условия труда.

В качестве примера, косвенно характеризующего структуру интеллектуальных, физических, психофизиологических и других затрат, можно привести одну из систем количественной оценки работ (оценка каждого фактора производится в баллах; различие оценок обусловлено разным уровнем затрат на работах, относимых к разным градационных группам).[122]

* Примечание: при разработке Единых тарифно-квалификационных справочников в СССР в 90-х годах прошлого века принимались другие коэффициенты, характеризовавшие сроки профессиональной подготовки рабочих: 1 разряд — 1,00; 2— 1,25; 3 —1,56; 4 — 1,95; 5 — 2,43; 6 — 3,10,[123] что с учетом обязательного восьмилетнего образования дает интервал от 8 до 24 с лишним лет. Разные шкалы являются наглядным свидетельством того, что единого подхода к оценке квалификационного уровня сопоставимых работ (рабочих мест) не существовало. Нет ее и сегодня.

Здесь необходимо пояснить. Тарифно-квалификационные справочники — это важнейший элемент общегосударственной системы планирования развития трудовых ресурсов. Именно ими формулировались требования, которые предъявлялись разным по сложности видам труда во всех отраслях народного хозяйства, строилась единая их градация. Именно они долгое время служили и важнейшим элементом организации труда и заработной платы в СССР. В создании этих справочников принимали участие огромные коллективы специалистов и их появление было одним из крупнейших завоеваний экономической мысли, вполне сопоставимым по своему уровню, научной и практической значимости с такими изданиями, как многотомные энциклопедии. К сожалению, с разрушением централизованной системы управления народным хозяйством работа над ними была прекращена, но и в настоящее время они продолжают оставаться настольными справочниками сотен тысяч управленцев (линейных руководителей, экономистов, кадровиков), и профсоюзных работников. Более того, продолжают оставаться арбитражными документами при судебном разрешении трудовых конфликтов.

Таким образом, в более производительном цикле меняется весь состав тех затрат организма, которые сопровождают и делают возможным трудовой процесс. Преобразуется не только его физическое содержание, но и биофизические, биохимические реакции организма самого работника. А если так, то — вернемся к началу — нет никакой гарантии того, что нормальное протекание нового производственного цикла может быть обеспечено все той же совокупностью потребительных стоимостей (АВС). Ведь она гарантировала нормальное воспроизводство только той рабочей силы, которая была способна эффективно функционировать в старой структуре производства.

Вглядимся пристальней. Если рост производительности — это (по преимуществу) функция от изменения общего характера производительных сил социума, то процессы, которые коренным образом изменяют все содержание индивидуальной деятельности, не могут не менять и качественную определенность самой рабочей силы. Вспомним еще одно из основных положений экономики: рабочая сила — это способность рабочего к труду, иначе говоря, это совокупность отнюдь не абстрактных, но вполне определенных знаний, умений, навыков, дающих человеку возможность выполнять какой-то конкретный целевой процесс. Другими словами, это не просто мышечная масса и энергетический потенциал, но нечто, нуждающееся в специальной, иногда очень продолжительной и затратной (мы приводили данные, касающиеся сроков подготовки рабочих высшей квалификации) профессиональной подготовке. Совершенствование техники, технологии, организации труда и производства в целом означают собой необходимость существенного изменения состава знаний, формирования новых умений и навыков рабочего. Формирование же качественно обновленной «способности к труду» требует внесения определенных изменений в состав и структуру той массы товаров и услуг, которые обусловливают ее воспроизводство.

Все это становится тем более очевидным, если принять во внимание, что речь идет не о деятельности отдельно взятого индивида, но о некоем совокупном рабочем, понятие которого обнимает собой целое множество различных профессий; при этом одни из них возникают впервые, другие вообще отмирают. Так, например, появление персонального компьютера привело к исчезновению профессии машинистки, без которой еще совсем недавно не обходилось ни одно учреждение, ни одна заводская администрация. Поэтому радикальное изменение структуры совокупной рабочей силы на уровне общественного производства очевидно. Но все эти радикальные преобразования не могут не сопровождаться, пусть и незначительными, но все же важными изменениями в каждом из подразделений последнего. Словом, входя в новый производственный цикл, в содержании понятия «рабочая сила» мы не вправе видеть то же самое, что функционировало в предыдущем. А это значит, что и состав товарной массы, благоприятствующий нормальному ее воспроизводству, и, следовательно, стоимость последнего, не могут оставаться неизменными.

Между тем не трудно разглядеть, что логические построения «Капитала» исходят из тождественности производимого в обоих циклах продукта. Но если предположить, что во втором производственном цикле производится какая-то другая совокупность потребительных стоимостей, скажем, АВЕ, то вывод о сокращении «необходимого» времени, то есть времени, затрачиваемого на производство товарной массы, обеспечивающей нормальное воспроизводство рабочей силы, лишится строгой логической основы.

Впрочем, это обстоятельство несправедливо вменять в вину Марксу. Наука — это не только форма теоретического отражения реальной действительности, но и форма известного ее упрощения. Было бы неправильным вменять в вину ученым то обстоятельство, что воды Баренцева моря замерзают при температуре ниже нуля, фактическая же скорость падения с высоты разных предметов может значительно отклоняться от g.

Кроме того, есть еще одно объективное обстоятельство. Общее понимание того, что любые инновации, вносимые в производственный процесс, всегда сопровождаются изменением сложности трудовых операций, уровня квалификационной подготовки, степени ответственности работника, наконец, условий его труда, а следовательно, преобразованием всей структуры физических и психофизиологических нагрузок, падающих на работника, придет много позднее. Как видно из всего того, что было сказано выше, рабочая сила — это сложный конгломерат самых разнородных качеств, поэтому естественно, что ее воспроизводство требует разных как по своему составу, так и по объему затрат. К тому же в условиях постоянно развивающегося производства и требуемые от рабочего качества, и затраты, связанные с их формированием и воспроизводством, в свою очередь, не остаются постоянными. Но принципы анализа и измерения составляющих, которые в сумме образуют «способность рабочего к труду», будут заложены только через десятилетия после выхода в свет первого тома «Капитала» в контексте формирования новых теорий измерения результатов труда, организации заработной платы и производительного использования вложенных ресурсов (Ш. Бедо, Ф. Тейлор, А. Файоль, Г. Форд, Г. Эмерсон, и др.). Кстати, не в последнюю очередь под влиянием борьбы рабочих за свои права, а значит — под давлением именно тех идей, которые вошли в сознание общества вместе с «Капиталом».

Как бы то ни было с определенностью утверждать, что рабочее время, которое необходимо для производства новой совокупности товаров и услуг, должно только снижаться, невозможно. Конкретный состав потребительной стоимости, обеспечивающей воспроизводство интегрального работника, никак не связан с величиной стоимости, поэтому изменение первой может сопровождаться как увеличением, так и снижением второй. Последняя, впрочем, может остаться и неизменной. В «Капитале» же из трех этих возможностей остается только одна.

§ 26 Этапы развития общественного производства и редукция труда

И все же основания — как исторические, так и логические — именно для такого заключения существуют. Обратимся к их рассмотрению.

Поступательное сокращение необходимого времени в общей структуре рабочего дня эквивалентно заключению о снижении стоимости рабочей силы. Вспомним основные положения «Капитала» (мы приводим их не в той последовательности, в какой они появляются на его страницах, но так, чтобы они могли составить собой определенную логику).

1. Становление и развитие капиталистического производства исторически проходит по рельефно очерченному Марксом руслу: ремесленное производство — простая кооперация — мануфактура — фабрика. При этом нужно помнить, что если первые три ступени этого интегрального процесса характеризуются почти исключительно ручным трудом, то последняя — трудом машинным.

Уже мануфактура превращает былого мастера, способного к высококвалифицированному, сложному труду, в «частичного» работника, который, говоря словами Маркса, «теряет мало-помалу привычку, а вместе с тем и способность заниматься своим старым ремеслом в его полном объеме».[124] «Из индивидуального продукта самостоятельного ремесленника, выполняющего многие операции, товар превращается в общественный продукт союза ремесленников, каждый из которых выполняет непрерывно лишь одну и ту же частичную операцию».[125] А вместе с тем и сам работник превращается в бесконечно убывающую «дробь», о которой уже говорилось выше, где речь шла об отчуждении человека.

Внедрение машин приводит к качественному скачку в развитии всех форм труда. Это связано с той революцией, которую она совершает в производстве. Машина, по определению Маркса, отличается от простого орудия тем, что берет на себя выполнение технологической функции, то есть то, что, собственно, и составляет содержание производственного процесса: «рабочая машина — это такой механизм, который, получив соответственное движение, совершает своими орудиями те самые операции, которые раньше совершал рабочий подобными же орудиями».[126] То, что ранее выполняла искусная человеческая рука, и что требовало долгого времени профессионального обучения и тренировок, передается искусственно созданному устройству, и на долю человека, говоря с некоторой долей преувеличения, остается только вовремя нажимать какие-то рычаги и крутить рукояти. В результате положение, порождаемое мануфактурой, машинным производством доводится до своего логического предела.

2. Понятно, что развитие этого процесса сказывается на характере самого труда. Мы помним, что в исходном пункте труд, еще не оторвавшийся от ремесленного, представляет собой очень сложное образование, начало, сопоставимое едва ли не с деятельностью художника. Ведь даже само понятие шедевра рождается отнюдь не в сфере искусства, но именно в ремесленнической среде,– это просто род экзаменационного задания, которое согласно цеховым обычаям средневековой Европы должен был выполнить подмастерье, чтобы доказать свое мастерство и быть принятым в члены цеха. В конечном же пункте своей эволюции массовое производство перерождается до такой степени, что оказывается возможным привлечение к нему не прошедших никакой профессиональной подготовки женщин и малолетних детей. О масштабах этого явления свидетельствуют протесты общественности, дебаты в парламентах, правительственные и королевские указы: «вредные последствия фабричной системы, угрожая хозяйственному и политическому развитию нации, требовали немедленного вмешательства государства. <...> В Англии возбуждающим толчком послужила эпидемия 1802 года, которая вышла из фабричных районов и дала повод для правительственного расследования. <...> Во Франции аналогичную роль сыграло в 1841 году обширное исследование <...> развернувшее на основании объективных данных картину несомненного и глубокого вырождения рабочего класса. В Германии источником первого закона 1839 г. послужили петиции и доклады прусскому королю о физической и моральной деградации населения рейнской провинции».[127] В результате в Англии в 1839 г. было запрещено использовать на шерстяных и хлопчатобумажных фабриках труд детей моложе 9 лет, в 1842 г. – использовать на подземных горных работах труд женщин и детей моложе 10 лет (до этого разрешалось принимать на работу пятилетних). Во Франции закон 1841 года устанавливал минимальный рабочий возраст 8 лет. В Пруссии первой регламентирующей нормой был королевский указ 1839 г., который запрещал фабричную работу детям моложе 9 лет. [128]

Все эти данные о вовлечении в производство женщин и малолетних детей говорят о том, что труд последовательно становится все более простым, если не сказать примитивным, сам же человек из суверенного субъекта деятельности превращается в своеобразный придаток узкоспециализированной машины. Крупная промышленность,— пишет Маркс,— «технически уничтожает мануфактурное разделение труда, пожизненно прикрепляющее к одной частичной операции всего человека, и в то же время капиталистическая форма крупной промышленности воспроизводит это разделение труда в еще более чудовищном виде <…> посредством превращения рабочего в наделенный сознанием придаток частичной машины».[129]

Подводя предварительный итог этой исторической тенденции, Маркс пишет: «…мы должны прежде всего констатировать тот очевидный факт, что рабочий, выполняющий всю жизнь одну и ту же простую операцию, превращает все свое тело в ее автоматически односторонний орган и потому употребляет на нее меньше времени, чем ремесленник, который совершает попеременно целый ряд операций. Но комбинированный совокупный рабочий, образующий живой механизм мануфактуры, состоит исключительно из таких односторонних частичных рабочих».[130]

Дополним свидетельства об использовании женского и детского труда тем, что уже в середине XVIII века некоторые мануфактуры предпочитают употреблять «полуидиотов» для выполнения некоторых простых операций.[131] Не остаются в стороне и инвалиды. Способность капиталистического производства использовать труд людей с ограниченными возможностями блестяще иллюстрируется статистикой, которую приводит Форд: «Во время последнего статистического подсчета у нас работало 9563 человека, стоящих в физическом отношении ниже среднего уровня. Из них 123 были с изувеченной или ампутированной кистью или рукою. Один потерял обе руки, 4 были совершенно слепых, 207 почти слепых на один глаз, 37 глухонемых, 60 эпилептиков, 4 лишенных ступни или ноги. Остальные имели менее значительные повреждения».[132]

(Впрочем, не будем впадать в крайности обличения: то, что делал Форд, вполне достойно уважения, ибо здесь можно видеть первые формы социальной реабилитации людей с ограниченными возможностями. Но не будем впадать и в противоположную крайность, Маркс остается прав, поскольку такая забота об инвалидах означает вытеснение из производства здоровых мужчин, обязанных кормить свои семьи. Словом, социальные истины далеко неоднозначны.)

Добавим к сказанному, что машина, как уже говорилось выше, начинает определять не только структуру собственной деятельности работника (траекторию и темп движения исполнительных органов его тела, уровень развиваемых ими усилий и т. д.), но и основные антропометрические характеристики его тела.

3. Сложный труд, по словам Маркса, представляет собой ничто иное, как «возведенный в степень или, скорее, помноженный простой труд, так что меньшее количество сложного труда равняется большему количеству простого».[133]

Это очень важное положение; им утверждается, что сложный труд решительно ничем не отличается от простого в качественном отношении: ведь если между ними существуют только количественные отличия, то никаких качественных не существует. Здесь мы сталкиваемся с ключевым положением диалектической логики, которая является нормативным началом как для самого Маркса (одного из ее создателей), так и для его последователей. Количественные различия существуют только там, где есть хотя бы какое-нибудь внутреннее единство, принадлежность к одному классу явлений; никакие количественные сравнения невозможны там, где вещи самим своим существом отличаются друг от друга. Так, например, можно ранжировать между собой Моцарта и Сальери, но нет решительно никаких оснований для сравнения того же Моцарта и Эйнштейна. Таким образом, сама возможность соизмерения различных видов труда логически эквивалентна утверждению о том, что ключевые характеристики самого сложного труда свойственны и предельно простому. Смысл этого замечания станет ясным позднее, когда мы станем подробней говорить о творчестве.

4. Сложный труд в стандартную единицу времени производит большую стоимость, нежели та, которая производится простым трудом.

5. Стоимость рабочей силы, выполняющей сложные виды труда, выше стоимости рабочей силы, занятой простым трудом: «Труд, который имеет значение более высокого, более сложного труда по сравнению со средним общественным трудом, есть проявление такой рабочей силы, образование которой требует более высоких издержек, производство которой стоит большего рабочего времени и которая имеет поэтому более высокую стоимость, чем простая рабочая сила.[134]

Легко видеть, что все эти конспективно очерченные положения, образуют между собой довольно жесткую логическую связь. Они позволяют сделать вывод о том, что труд наемного работника по мере становления и развития машинного производства подвергается все большей и большей редукции, то есть все больше и больше низводится к элементарным операциям, на которые расчленяется сложный технологический процесс. (Но, забегая вперед, отметим тесно связанную с утверждением о качественной однородности простого и сложного труда истину: при всем этом никогда не переступается черта, за которой он перестает быть человеческим трудом, т. е. черта, за которой все еще осмысленная человеческая деятельность превращается в механическое движение или чисто животную деятельность.)

В свою очередь, редукция не может не повлечь за собой поступательное снижение стоимости рабочей силы, ибо теперь ее подготовка требует значительно меньших, нежели на стадии ремесленничества, затрат на обучение. Правда, точными данными мы не располагаем, строго говоря, у нас нет даже критерия, который мог бы быть положен в основу их измерения. Но организационная практика с успехом использует такой фактор, как время профессиональной подготовки, и (за отсутствием лучшего) можно удовольствоваться им. Известно, что обучение ремеслу длилось достаточно долго, даже для того чтобы стать помощником мастера, часто требовались годы ученичества.

Разложение труда на отдельные операции и специализация исполнителей, занятых на простых работах, меняет многое, внедрение же машин революционизирует все.

Как бы иллюстрируя мысль о затратах на подготовку рабочих кадров в условиях машинного производства, Форд в своих воспоминаниях пишет: «Для обучения различного рода работам требуется следующая затрата времени: для 43 % общего числа работ достаточно одного дня, для 36 % от одного до восьми, 6 % от одной до двух недель, 14 % от месяца до года, 1 % от одного до шести лет. Последнего рода работа, как, например, изготовление инструментов и паяние требует и совершенно особого искусства».[135] При этом речь идет об одном из самых сложных для того времени производств. Таким образом, в подготовке совокупной рабочей силы, интегральной способности к труду в условиях массового производства происходит настоящая революция.

Заметим: сказанное позволяет говорить не только об относительном снижении стоимости рабочей силы, но (всецело подтверждая один из ключевых выводов Маркса) и об абсолютном.

Понятие редукции в отечественной экономической литературе (А. Богданов, А.А. Вейхер, А.Г. Веселов, Я.И. Гомберг, Е.И. Капустин, Ю.П. Кокин, К.И. Куровский, Н.А. Софинский, С.Г. Струмилин и др.) обычно раскрывается в контексте измерения интеллектуальных и психофизических затрат работников разных профессий, занятых на разных как по своему составу, так и по уровню ответственности работах. В англоязычной литературе та же проблема обозначается понятием аналитической оценки работ. Это измерение вызвано необходимостью выработать некую шкалу затрат физической и нервно-психической энергии, расходуемой в ходе разных по содержанию, технической оснащенности, производственным условиям трудовых процессов. Все эти затраты должны приводиться к какому-то единому показателю, что, в свою очередь, дает возможность установить справедливые нормы оплаты труда работников разных профессий. В качестве единого показателя обычно принимается труд, который сопровождается минимальным уровнем физических, интеллектуальных и психофизиологических затрат и осуществляется в нормальных производственных условиях. Именно поэтому здесь и говорится о редукции, то есть о сведении конкретного труда к максимально простому «эталону». Такой подход дает возможность ранжировать все виды конкретного труда и расценивать их в долях того, который принимается в качестве базового уровня.

Существует множество разнообразных методик подобного измерения, которые отличаются в деталях, но сходятся в главном: они действительно позволяют выстроить некий единый ранжированный ряд работ. Но при всех достоинствах или недостатках подходов само измерение — это по преимуществу субъективное начало, которое никак не влияет на объективное содержание труда. Мы же говорим о несколько ином аспекте редукции. Здесь фигурируют не отдельные категории работников, специализирующихся на тех или иных видах труда, но совокупная рабочая сила всего общественного производства в целом. Кроме того, на этом уровне обобщения мы сталкиваемся не с оценочным субъективным действием, но с чисто объективным процессом, который не зависит ни от методики измерения, ни от воли, ни от сознания эксперта.

Впрочем, предваряя те выводы, которые нам еще придется получить, следует уточнить одно важное обстоятельство: редукции, о которой говорится здесь, подвергается лишь репродуктивный исполнительский труд, но не труд «вообще». Труд «вообще» — это куда более сложное и глубокое начало, чем простое следование каким-то заранее заданным алгоритмам, и ниже, когда речь пойдет о творческой составляющей человеческой деятельности, станет вполне понятным смысл этих необходимых оговорок.

Итак, в силу приведенных выше положений постепенное вытеснение творческого начала из исполнительского труда влечет за собой объективное снижение стоимости рабочей силы. На первый взгляд, это обстоятельство должно служить причиной ее обнищанию, однако, в противоречие ему, эмпирическим фактом оказывается обратное положение — повышение благосостояния рабочих масс. Другими словами, несмотря на объективное снижение способности производить более высокую стоимость, меновая стоимость рабочей силы на рынке труда неуклонно возрастает. Отсюда с необходимостью вытекает, что предпринимателем отчуждается отнюдь не весь прибавочный продукт, в свою очередь, в распоряжении рабочего остается не только необходимый продукт, но и часть прибавочного. Таким образом, поставленный в § 24 вопрос получает отрицательный ответ.

Однако этот вывод ничуть не опровергает общую металогику «Капитала», в соответствии с которой развитие капиталистического производства ведет к необходимости восстановления исторической справедливости, другими словами, к социалистической революции. Ведь отчуждение — и результата труда, и самого человека — имеет место, более того, с развитием капиталистического производства только усугубляется. Но все же необходимо осознать, что и абсолютизировать промежуточные построения Маркса не следует, ибо ничто из остающегося у человека не обращается в нуль. Как бы далеко ни заходило разделение труда и развитие машинного производства, до конца вытеснить из человеческой жизни все человеческое принципиально невозможно. Но если что-то от духовности, от того творческого начала, которое, собственно, и делает субъект труда человеком, остается вопреки самой свирепой вивисекции, какая-то часть прибавочного продукта обязана оставаться в его распоряжении. Поэтому вывод Маркса справедлив только в виде указания на некий генеральный тренд истории общественного производства, но, разумеется, не как абсолютная истина в последней инстанции.

Впрочем, и сам Маркс говорит в основном от относительном обнищании пролетариата, абсолютное же, по преимуществу, остается фигурой риторики.

§ 27 Редукция труда и динамика стоимости совокупного продукта

Весь анализ капиталистического способа производства ведется Марксом в терминах стоимости. Мы же постоянно оглядываемся на качественную составляющую, на физическое содержание производственного процесса (феодального, капиталистического — любого), а именно: на производство физических предметов потребления. Это совмещение двух самостоятельных измерений: стоимости (прибавочной стоимости) и потребительной стоимости позволяет обнаружить еще одну возможность неоднозначного прочтения, которое содержится в логических построениях «Капитала».

До некоторой степени категории «прибавочный продукт» и «прибавочная стоимость» эквивалентны. Однако полного совпадения здесь нет, и распространить все выводы, касающиеся прибавочного продукта, на прибавочную стоимость в полной мере нельзя. Постоянный рост массы производимых товаров и услуг — это эмпирический факт, который не вызывает никакого сомнения. На первый взгляд, его непреложность позволяет утверждать, что и совокупная масса производимой стоимости, обязана только возрастать. Ведь прибавочная стоимость — это не что иное, как специфическая форма прибавочного продукта. Между тем вывод о неуклонной редукции исполнительского репродуктивного труда дает основания заключить о том, что совокупная стоимость продукта общественного производства в целом не может возрастать, она обязана только сокращаться.

Остановимся на этом.

Развитие общественного производства в схематичном плане — это непрерывная цепь последовательно сменяющих друг друга производственных циклов. Содержанием каждого из них является воссоздание расходуемых средств производства (с), средств потребления, необходимых для поддержания способности человека к труду (v), и, наконец, производство прибавочной стоимости (m). При этом прибавочная стоимость, полученная в каждом условно предшествующем цикле, распадается на часть, которая в дальнейшем расходуется в процессе личного потребления собственника (m1), и капитализируемую часть, направляемую на расширение производства (m2). Предположив, что m2 распределяется на приобретение дополнительных средств производства и дополнительной рабочей силы примерно в такой же пропорции, что и начальное соотношение между c и v, мы получим, что структура каждого следующего производственного цикла будет складываться из увеличенного объема:

— средств производства (c+Dc),

— точно в такой же степени расширенного объема средств потребления (v+Dv)

— и соответственно им увеличенного объема прибавочной стоимости (m+Dm).

В свою очередь новый объем прибавочной стоимости (m+Dm) так же, как и после предшествующего производственного цикла, распадется на:

— часть, расходуемую в процессе личного потребления предпринимателя [(m+Dm)1],

— и часть, направляемую на расширение материального производства [(m+Dm)2].

И так далее.

Именно об этом и говорит Маркс. «Рассмотрим сначала этот процесс с точки зрения отдельного капиталиста. Пусть, например, прядильный фабрикант авансирует капитал в 10000 ф. ст., в том числе 4/5 в виде хлопка, машин и т. д. и 1/5 в виде заработной платы. Допустим, что ежегодно он производит 240000 ф. пряжи стоимостью в 12000 фунтов стерлингов. При норме прибавочной стоимости в 100% прибавочная стоимость заключена в прибавочном, или чистом продукте, составляющем 40000 ф. пряжи, или одну шестую валового продукта, стоимостью в 2000 ф. ст., которая будет реализована при продаже. Сумма стоимости в 2000 ф. ст. есть сумма стоимости в 2000 фунтов стерлингов. Ни по виду, ни по запаху этих денег нельзя узнать, что они — прибавочная стоимость. Тот факт, что данная стоимость является прибавочной стоимостью, указывает лишь, каким путем она попала в руки своего собственника, но нисколько не меняет природы стоимости или денег. Таким образом, прядильный фабрикант, чтобы превратить в капитал эту вновь поступившую к нему сумму в 2000 ф. ст., должен при прочих равных условиях авансировать 4/5 ее на закупку хлопка и т. д. и 1/5 на закупку новых рабочих-прядильщиков, причем последние найдут на рынке жизненные средства, стоимость которых он им авансировал. Тогда этот новый капитал в 2000 ф. ст. будет функционировать в прядильном деле и, со своей стороны, принесет прибавочную стоимость в 400 фунтов стерлингов».[136] В условно схематичном виде это будет выглядеть следующим образом:

1: 8000 с + 2000 v + 2000 m

2: 9600 c + 2400 v + 2400 m

На первый взгляд, такая схема позволяет легко и естественно объяснить постоянное расширение физических масштабов производства и, что является более важным, все возрастающее извлечение прибавочной стоимости. Но вкратце очерченная логика справедлива только в том случае, если и живой труд наемного работника и все остальные элементы стоимости остаются тождественными самим себе. Другими словами, если в каждом последующем цикле в строго неизменном виде воспроизводится одно и то же: предмет труда, материальные его средства, рабочая сила и, как общий результат,— продукт производства. Между тем наличие качественной составляющей нового продукта кардинально меняет дело.

Значительно усложняет его и другой аспект, о котором уже говорилось. Предметы труда, средства производства и его результаты можно рассматривать как воплощенный в материале прошлый труд. Поэтому в конечном счете условием справедливости логических построений оказывается неизменный характер последнего, именно его постоянство оказывается ключом ко всему остальному. Но если труд перестает быть тождественным себе, если в каждом последующем цикле он подвергается все большей и большей редукции, в свою очередь, меняется все.

Но отвлечемся от «дельты качества» нового производственного цикла. Поступательное низведение совокупного труда к какому-то предельно простому исполнительскому репродуктивному процессу, понуждает нас ввести в знаменитую формулу

(c+v+m)

еще один коэффициент — некий «дельта-штрих», коэффициент редукции (D'), который в той или иной форме будет обнаруживать себя в каждом элементе капитала. Он должен означать норму постоянного снижения всех элементов стоимости, производимой совокупным работником в единицу времени. Другими словами, с учетом отчуждения творческого начала и низведения труда к предельно простому физическому движению исполнительных органов рабочего в следующем производственном цикле эта формула должна будет предстать как:

[(c—D'с) + (v—D'v) + (m—D'm)].

Рассмотрим ту же схему, в которой коэффициент редукции труда составит десять процентов. При тех же условиях, которые принимает Маркс, динамика производства будет выглядеть следующим образом:

1: 8000 с + 2000 v + 2000 m

2: (8000-80+1600 c) + (2000-20+400 v) + (2000-20+400 m) = 9520 с +2380 v + 2380 m

И так далее.

На первый взгляд, и в этой схеме не содержится ничего, опровергающего возможность неограниченного роста прибавочной стоимости; есть только загромождение излишней детализацией тех классических построений, что развиты в первом томе «Капитала». Но взглянем на нее под более приближенным к реальной действительности углом зрения.

Очерчиваемая ею тенденция к росту может реализоваться только в том случае, если не существует никаких препятствий для направления капитализируемой части прибавочной стоимости на постоянное расширение масштабов производства. Самое же главное требование состоит в том, что мы должны располагать ничем не ограниченными ресурсами рабочей силы. Именно это требование в неявной форме принимается Марксом: «Но чтобы заставить эти элементы фактически функционировать в качестве капитала, класс капиталистов нуждается в добавочном количестве труда. Если эксплуатация уже занятых рабочих не может быть увеличена экстенсивно или интенсивно, то должны быть применены добавочные рабочие силы. И об этом также позаботился самый механизм капиталистического производства: он воспроизводит рабочий класс как класс, зависящий от заработной платы, обычный уровень которой достаточен не только для его самосохранения, но и для его размножения. Эти добавочные рабочие силы различных возрастов ежегодно доставляются капиталу самим рабочим классом, так что остается только соединить их с добавочными средствами производства, уже заключающимися в продукте годового производства, и превращение прибавочной стоимости в капитал готово».[137]

Здесь уместно задаться вопросом: где взять дополнительную рабочую силу? «Резервная армия труда», о которой также говорится в «Капитале»? «Рабочее население, производя накопление капитала, тем самым в возрастающих размерах производит средства, которые делают его относительно избыточным населением <…> избыточное рабочее население есть необходимый продукт накопления, или развития богатства на капиталистической основе <…> Оно образует промышленную резервную армию, которой может располагать капитал и которая так же абсолютно принадлежит ему, как если бы он вырастил ее на свой собственный счет».[138] Но она очень быстро будет исчерпана экстенсивным развитием экономики. За счет оттока из других отраслей материального производства? Но тогда мы получим сокращение производства в этих отраслях, и «минус», помноженный на «плюс» экстенсивно развивающейся отрасли, в перерасчете на материальное производство в целом в сумме дадут ноль.

Не будем забывать, что предметом политической экономии является не отдельное производство и даже не отдельная его отрасль, но все общественное производство в целом. Поэтому механизм постоянного увеличения его масштабов должен быть объяснен без привлечения дополнительной рабочей силы, появление которой не обусловлено действием демографических законов. Ведь в действительности ресурс дополнительного труда, который можно привлечь к расширению производства, далеко не безграничен в любом обществе, и если абстрагироваться от изменения суммарной численности населения, то можно принять его как неизменную величину, ибо рано или поздно все возможности увеличения продолжительности рабочего дня и интенсивности труда будут исчерпаны. Мы уже видели, что там, где степень вовлечения в производство жизненных ресурсов наций приближается к опасному пределу, начинаются широкие общественные протесты, которые вызывают вмешательство парламентов, правительств и первых лиц государств. Поэтому в основе расширенного воспроизводства должны лежать факторы по преимуществу интенсивного развития. Это значит, что в логическом пределе не только разовое, но и постоянное расширение масштабов воспроизводства должно происходить при одной и той же численности наемных работников.

Однако стоит только предположить, что этот источник роста общего количества труда, вовлекаемого в производство, исчерпан, как мы получим род шагреневой кожи, которой должна уподобиться экономика. Ведь в этом случае каждое изменение материальных и организационных условий производства, которое увеличивает производительность труда, но вместе с тем усиливает вытеснение из него творческого начала, будет влечь за собой снижение общего количества живого труда, который воплощается в интегральном продукте.

Как мы знаем, ни предмет производства, ни его средство не создают никакой стоимости; все, что они могут,— это только перенести свою стоимость на результат труда. Но если верно то, что единственным источником стоимости является живой труд наемного работника, мы обязаны заключить: в условиях перманентной редукции суммарный объем стоимости, производимой общественным производством в целом, может только сокращаться.

Таким образом, обнаруживается явное противоречие между абстрактным стоимостным и физическим предметным измерениями общественного производства. Логические основания производства стоимости и потребительной стоимости оказываются неэквивалентными, более того — противоречащими друг другу. Между тем стоит допустить, что хотя бы часть выводов, справедливых для одного, неприменима для другого, как под сомнением оказывается вся теория стоимости.

§ 28 Философско-экономическое обоснование социалистической революции

Отвергнуть редукцию труда исполнительского труда, которая совершается на всем протяжении истории, не представляется возможным. Она действительно опирается на целый «Монблан фактов», имеющих к тому же более чем вековую традицию своего истолкования именно в том духе, который первоначально придал им сам Маркс. Марксизм же — это не только совокупность каких-то отвлеченных теоретических представлений, но и стойкая духовная традиция, десятилетиями определявшая идейные позиции миллионов и миллионов людей, готовых отстаивать их не только на кафедрах и в аудиториях дискуссионных клубов, но и на баррикадах. Поэтому если вдруг обнаружится, что политико-экономические уравнения «Капитала» допускают возможность какой-то другой интерпретации, нежели та, на которой воспитывались поколения борцов против эксплуатации человека человеком, новые выводы уже не будут марксизмом.

Но вот что необходимо заметить. Не «Капитал» составляет собой последнее основание, подлинный фундамент марксистского учения об исторических судьбах человеческой цивилизации. Не его логика (хотя, конечно, и она тоже) предстает обоснованием вывода о закономерности социалистической революции, и вне его рамок существует отчетливое осознание связи между развитием производства и редукцией труда. Достаточно привести известные выводы «Манифеста Коммунистической партии», чтобы увидеть это. «Рабочий становится простым придатком машины, от него требуются только самые простые, самые однообразные, легче всего усваиваемые приемы. Издержки на рабочего сводятся поэтому почти исключительно к жизненным средствам, необходимым для его содержания и продолжения его рода.»[139] «Чем менее искусства и силы требует ручной труд, т. е. чем более развивается современная промышленность...»[140] Правда, здесь же говорится о том, что «в той же мере, в какой возрастает применение машин и разделение труда, возрастает и количество труда, за счет ли увеличения числа рабочих часов, или же вследствие увеличения количества труда, требуемого в каждый данный промежуток времени, ускорения хода машин и т. д.». Однако и продолжительность рабочей смены, и степень интенсивности труда, как уже говорилось, имеют свои пределы и не могут возрастать до бесконечности. Словом, существует куда более глубокое и фундаментальное, нежели политико-экономическое, понимание и обоснование законов общественно-исторического развития.

Обратимся к уже упомянутой здесь теории отчуждения, существо которой сводится к тому, что с развитием общественного производства человек во все большей и большей степени перестает быть человеком, отчуждает от самого себя свою собственную сущность, свою собственную природу. Вследствие этого разделения он становится как бы «частью» человека, подобием математической дроби. В условиях диверсифицированного массового производства никто оказывается не в состоянии вместить в себя все определения рода. «Человек-сапожник», «человек-портной», «человек-часовщик» — это уже не вполне человек, ибо никому из них недоступно то, на чем специализируются другие, и тем более недоступно общее достояние рода.

Заметим, что в Общероссийском классификаторе профессий рабочих, должностей служащих и тарифных разрядов (ОКПДТР), который является составной частью Единой системы классификации и кодирования информации (ЕСКК) Российской Федерации, приводится множество совсем уж экзотических для несведущего уха специальностей, представителям которых и портной, и сапожник, и часовщик могут показаться высокими профессионалами, впитавшими целые пласты ремесленной культуры. Например: «Аппаратчик-отливщик пленки бутафоль», «Балансировщик-заливщик абразивных кругов», Вальцовщик фибровых трубок», «Набивальщик наконечников на шнур», «Накалывальщик растительного войлока» и другие.[141] Между тем этот классификатор подготовлен в рамках выполнения Государственной программы перехода Российской Федерации на принятую в международной практике систему учета и статистики в соответствии с требованиями развития рыночной экономики. Другими словами, отражает собой отнюдь не национальную экзотику, но мировую практику.

Именно там, где разделение труда доходит до своего предела, своего пика достигает и его дегуманизация, «расчеловечивание» индивида. Самая же вершина достигается в условиях капиталистического способа производства. Но именно потому, что дальнейшее восхождение по уже сложившейся траектории оказывается невозможным (ибо за этим пределом субъект истории вообще теряет способность к развитию), капиталистическое производство и предстает как переломный момент. Словом, само продолжение мировой истории оказывается возможным только в том случае, если в действие будут включаться какие-то новые механизмы общественного развития.

Таким образом, строго говоря, вовсе не отчуждение прибавочного продукта — отчуждение человеком своей собственной природы, своей собственной сущности является подлинным обоснованием необходимости социалистической революции. В свою очередь, и действительное назначение последней состоит не столько в обобществлении средств производства, сколько в устранении уродующих человека результатов всеобщего разделения труда, в преодоление отчуждения. Обобществление частной собственности — это только предпосылка такого преодоления и не более того. Кстати, если марксистская атака на частную собственность и оказалась (временно?) отбитой, то эта — самая глубокая (и, без преувеличения, самая красивая) — составляющая марксизма так до сих пор никем и не опровергнута. Поэтому вовсе не исключено возобновление общественной дискуссии о природе собственности.

Коммунистическое общество в представлении Маркса — это вовсе не идиллическое устройство, при котором каждому достается «по потребностям», но общество, в котором полностью исчезают уродующие последствия всеобщего разделения труда и вытеснения из него творческого начала. В философском плане преодоление именно этого отчуждения и является подлинной целью всемирной истории, восстановлением высшей социальной справедливости. Основное же обвинение, которое предъявляется без исключения всем классово антагонистическим формациям — и в особенности капитализму, состоит вовсе не в господстве частной собственности на средства производства и не в эксплуатации человека человеком, но в том, что частная собственность и эксплуатация препятствуют такому преодолению. Даже там, где предприниматель утрачивает свою первобытную дикость и превращается в филантропа и мецената.

Словом, политико-экономическая аргументация, свидетельствующая о том, что с становлением всеобщего машинного производства человеческий труд из некоего одухотворенного начала превращается в простое обслуживание работающей машины, ложится на канву, которая соткана самим же Марксом задолго то того. Поэтому вывод о редукции исполнительского труда к простейшим его видам оказывается обоснованным не только политико-экономическим материалом, огромным массивом собранных им фактов, но и всей его философией. «Капитал» — это как бы попытка дополнительного, более формализованного, доказательства тех выводов, которые вытекают из предельных философских абстракций, а именно — из теории отчуждения. Проще говоря, это иной способ доказательства выводов, которые были получены еще в сороковых годах XIX столетия. Так Кант, сознавая, что «Критика чистого разума» недостаточна для понимания его системы, выпускает «Пролегомены».[142]

Но если так, то заключение о невозможности дальнейшего роста стоимости недопустимо игнорировать.

Выводы

Подведем итоги.

1. Генеральная тенденция развития общества сводится к тому, что совокупный наемный работник, пролетариат, остается вне создаваемой его трудом цивилизации. Вследствие этого все плоды последней достаются исключительно эксплуататорским классам. Отсюда необходимость социалистической революции рано или поздно становится императивом истории.

2. Вместе с тем анализ показывает, что поступательный рост производства прибавочной стоимости, не может быть обеспечен ни изменением продолжительности рабочего дня, ни повышением интенсивности труда, ни привлечением дополнительных контингентов рабочей силы. В его основе лежит ничто иное, как повышение производительности труда. В свою очередь, источником этого повышения может быть только творческая деятельность человека.

3. Между тем творческое начало вытесняется из процесса труда. Причина этому — порождаемое разделением труда всеобщее отчуждение, в результате которого:

— власть над предметом труда и его продуктом находит свое воплощение в частной собственности;

— право распоряжаться самим собой и своей деятельностью воплощается в противопоставляемой ему организационной управленческой деятельности и в институтах государственной власти;

— право на творчество реализуется в специализированной деятельности субъекта, тяготеющего к господствующим классам.

4. Вместе с тем порождаемый творческим содержанием деятельности прибавочный продукт не отчуждается полностью от наемного работника. Об этом свидетельствует рост его материального благосостояния, пусть и отстающий от общего увеличения объемов производства. В то же время труд, эволюционируя от ремесленного к машинному, подвергается последовательной редукции, в результате чего в единицу времени начинает производить все меньшую и меньшую стоимость.

Все это ставит под сомнение право пролетариата на революцию.

5. Если видеть в источнике стоимости исключительно труд эксплуатируемого работника, то вследствие всеобщей редукции ее суммарный объем может только сокращаться. Но органический порок общества, построенного на эксплуатации человека человеком, состоит не в том, что от производителя отчуждается продукт его труда, но в гораздо более фундаментальном следствии — дегуманизации последнего. В отчуждении всего человеческого от человека. Поэтому вывод Маркса о необходимости осуществления кардинальных социальных перемен по-прежнему остается в силе.

ГЛАВА V. ОСНОВНОЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ

§ 29 Логические основы развития общественного производства

Внимательный взгляд легко обнаружит, что в конечном счете все отмеченные здесь противоречия имеют один и тот же источник — человеческий труд, который по существу является центральной категорией всей политэкономии Маркса. Отсюда ключевой вопрос, который должен быть задан здесь, состоит в следующем: что такое труд?

В пятой главе «Капитала» дается определение труда как единства его предмета, средства и целесообразной деятельности. Это определение выдержало самую строгую проверку — проверку временем, но вопросы, которые здесь встают перед нами, делают их недостаточными. Ими можно было бы удовлетвориться только при том условии, если бы в каждый следующий производственный цикл все эти элементы входили, не претерпев никаких изменений.

Вновь обратимся к уже приводившейся схеме расширенного производства.

Источником расширения его масштабов является прибавочная стоимость. Капитализируемая ее часть направляется на приобретение дополнительных средств производства и дополнительной рабочей силы. При этом (вслед за Марсом) мы абстрагируемся от того обстоятельства, что какая-то часть прибавочной стоимости расходуется в личном потреблении капиталиста.

1: 8000 с + 2000 v + 2000 m (2000 m = 1600 с + 400 v)

2: 9600 c + 2400 v + 2400 m (2000 m = 1920 с + 480 v)

3: и так далее.

Из этих формализованных конструкций можно разглядеть, что в неявном виде в основу развития общественного производства закладывается не что иное, как линейный процесс простого количественного роста всех составных частей капитала. И в том, и в другом, и во всех последующих циклах используются те же машины, тот же хлопок, та же пряжа и тот же труд. Между тем, в реальной действительности, как уже говорилось выше, капитал расходует прибавочную стоимость не столько на них (хотя, конечно, и на них тоже), сколько на инновационный элемент, преобразующий все структурные элементы производства. Поэтому можно утверждать: в действительности в каждом условно следующем производственном цикле фигурируют другие машины, другой хлопок, другая пряжа и, разумеется, другой труд. Каждая из этих составляющих несет в себе элемент какого-то нового качества, а это значит, что прямое количественное их сопоставление недопустимо, ибо оно всегда будет содержать в себе математическую погрешность. Вспомним уже приводившееся здесь утверждение самого Маркса: «различные вещи становятся количественно сравнимыми лишь после того, как они сведены к одному и тому же единству. Только как выражения одного и того же единства они являются одноименными, а следовательно, соизмеримыми величинами». Поэтому там, где это единство нарушается, все количественные сопоставления теряют свою строгость, а значит и свою обязательность.

Не составляет большой сложности понять, что никакие инновации не могут быть привнесены в производственный процесс его материальными элементами; все изменения обусловлены только одним — изменением характера и содержания собственно человеческой деятельности. Таким образом, именно в ней должно содержаться нечто такое, что делает ее постоянно изменяющимся началом. Ведь на ранних этапах развития даже совершенствование орудий — это в первую очередь изменение алгоритмов движения собственных органов человеческого тела в предшествующих циклах производства. Уже сопоставление древнекаменных рубил, хранящихся в палеонтологических музеях мира, показывает, что их эволюция, восходящая от примитивных отщепов к настоящим произведениям ювелирного искусства, обусловлена не совершенствованием исходного материала (он не меняется на протяжении десятков тысяч лет), но поступательным усложнением микродинамики работающей руки. Однако ясно, что никаким переформатированием этой микродинамики невозможно перейти от первобытных орудий к современным Марксу машинам и уж тем более к сегодняшнему компьютеризированному производству.

Что именно заставляет ее развиваться?

В сущности, здесь мы сталкиваемся с древней, как мир, проблемой, которая впервые была сформулирована еще в апориях Зенона. Речь идет о тайне всеобщего движения и развития. Вопрос состоит в следующем: можно ли механической перекомбинацией составных исходных элементов получить что-то более сложное и совершенное? Простой перекомбинацией атомов — органические молекулы, усложнением последних — структуру ДНК, количественными преобразованиями одноклеточной жизни — человеческий разум… и так далее. В политико-экономическом же контексте эта проблема предстает как возможность (или невозможность) простым перераспределением усилий и преобразованием траекторий движения исполнительных органов тела получить на «выходе» производственного процесса нечто более сложное и совершенное по сравнению с тем, что было на «входе», т. е. на самой заре истории.

После публикации «Происхождения видов» (1859) идея о том, что механического накопления микроскопических количественных изменений вполне достаточно для качественного преобразования любых исходных структур, для возникновения принципиально нового, ранее неведомого природе, входит в сознание не обремененных философской культурой масс. Импонировала доступность этой непритязательной идеи неразвитому сознанию, ее способность дать наглядное и простое объяснение самым сложным явлениям окружающей действительности. Но одновременно та же мысль — прежде всего своей механистичностью — вызывала и резкое отторжение у других. Однако в конечном счете позиции сторон в споре, который продолжается и сегодня, определялись и определяются не логическими аргументами, но мировоззрением диспутанта, проще говоря, его верой в справедливость тех или иных мифологем, ибо рациональных доказательств, равно как и рациональных опровержений не существует.

Здесь можно встретить возражение тех, кто знаком с началами диалектической логики. Ведь один из ключевых, сформулированных Гегелем, ее законов является закон перехода количественных изменений в качественные, который на философском жаргоне звучит как переход «количества» в «качество».

Обычно (вслед за Гегелем) в порядке примера приводится последовательное нагревание или, напротив, охлаждение воды, в результате чего та переходит в иные фазовые состояния. Однако в действительности диалектический закон не имеет решительно ничего общего с механицизмом; он утверждает только то, что накопление изменений лишь подводит к рубежу, за которым следует качественный скачок. «Поскольку движение от одного качества к другому совершается в постоянной непрерывности количества, постольку отношения, приближающиеся к некоторой окачествующей точке, рассматриваемые количественно, различаются лишь как «большее» и «меньшее». Изменение с этой стороны постепенное. Но постепенность касается только внешней стороны изменения, а не качественной его стороны; предшествующее количественное отношение, бесконечно близкое к последующему, все еще есть другое качественное существование. Поэтому с качественной стороны абсолютно прерывается чисто количественное постепенное движение вперед, не составляющее границы в себе самом; так как появляющееся новое качество по своему чисто количественному соотношению есть по сравнению с исчезающим неопределенно другое, безразличное качество, то переход есть скачок; оба качества положены как совершенно внешние друг другу».[143]

Другими словами, постепенные изменения только подводят к пределу, за которым кончается действие привычных механизмов эволюции и включаются какие-то новые. Правда, эти новые механизмы еще не открыты нам (но ведь и познание человека отнюдь не остановилось с созданием «Науки логики»).

То обстоятельство, что и внутренняя логика, и движущие силы качественного скачка до сих пор скрыты, создает иллюзию того, что переход к новой, более высокой ступени развития представляет собой род некой внезапной перемены, мгновенной трансмутации предмета. Иначе говоря, иллюзию того, что между двумя сменяющими друг друга состояниями нет вообще ничего промежуточного, переходного, все совершается сразу, само по себе, уже не обусловливаясь ничем, спонтанно. Яркими примерами таких представлений являются утверждения того, например, что Великая Французская революция совершилась 14 июля 1789 года, а Великая Октябрьская — 25 октября 1917; получается, что и во Франции, и в России люди уже на следующий день проснулись в совершенно новой стране, живущей и развивающейся по каким-то иным законам. Между тем качественный скачок — это тоже сложный процесс, который имеет свою, возможно, принципиально отличную от всего привычного нам, логику и подчиняется своим специфическим законам.

Кстати, яркой иллюстрацией именно этого положения является идейное наследие самого Маркса. Его политическая экономия раскрывает лишь одну сторону общественно-исторического развития — механизм количественных преобразований производства, логику рождения и обострения социально-классовых противоречий. Внимательный анализ этих процессов обнажает тот факт, что на каком-то этапе истории становится невозможным дальнейшее развитие общества путем мелких реформаторских уступок и перемен. Логика же качественного скачка, выводящего общество на новую траекторию развития, раскрывается не в «Капитале». Между предельным обострением ключевого противоречия эпохи и его разрешением лежит отнюдь не пустота; капиталистическая формация не трансмутирует внезапно для всех в коммунистическую. Скачкообразный не значит мгновенный, и все то, что заполняет качественный переход между ними, находит свое объяснение в теории социалистической революции и коммунистического строительства. Эта сторона его учения, и, конечно же, работы Ленина являются действительным вкладом в сокровищницу человеческой мысли. Можно по-разному относиться к идейно-политическому содержанию теоретического наследия этих столь разных мыслителей, но стоит только абстрагироваться от него и вникнуть в имманентную логику учения о постепенном реформаторстве и о революции, как проблема, впервые сформулированная Зеноном, предстанет в совершенно новом виде.

Зенон, Дарвин и Маркс/Ленин говорят в сущности об одном и том же, но разрешают вопрос по-разному. Теория Дарвина не имеет практически ничего общего с великим диалектическим законом, ибо она полностью отрицает разрыв непрерывности; природа не делает скачков — вот заимствованный у Лейбница основополагающий элемент кредо английского естествоиспытателя. Всем правит постепенность, и два принципиально разных состояния в его представлении разделяет бесчисленное множество промежуточных переходных этапов, каждый из которых едва отличен от смежного. В представлении Маркса/Ленина подчиняющийся своей жесткой внутренней логике качественный скачок разрывает цепь последовательных количественных изменений, внедряя в нее программный вирус иной логики, для того чтобы, завершив преобразование, открыть возможность новой цепи количественных превращений. У Зенона качественный переход совершается в каждом микроэлементе движения, в каждом его интервале, сколь бы микроскопичным он ни был.

Мудрец из Элеи рассматривает самый элементарный вид движения — механическое перемещение тела в пространстве, но уже в нем обнаруживает аномалию, которая подрывает, если вообще не уничтожает полностью, всякую возможность объяснить его с помощью простых интуитивных представлений. Движение в принципе невозможно, если считать, что летящая стрела в каждый данный момент обязана находиться только в том месте, которое ограничено ее собственными линейными размерами, контурами своего собственного тела; стрела не может одновременно быть и не быть в сумме точек своего пребывания. Если непреложен этот принцип, она обречена на абсолютную неподвижность.

Разумеется, Зенон нисколько не сомневается в том, что и стрела долетит до цели, и Ахиллес обгонит черепаху,[144] но оставившая след в истории двух с лишним тысячелетий интуиция подсказывает ему, что это достигается только благодаря действию каких-то скрытых, не поддающихся рациональному объяснению, сил. Кстати, и наиболее известной в истории попыткой опровержения его построений было такое же — принципиально нелогическое — действие. Еще древние оставили связанный с этим анекдот: будучи не в состоянии возразить аргументам Зенона, его оппонент (одни оговорят о Диогене, другие — об ученике Зенона, кинике Антисфене) стал молча ходить перед ним. Известные пушкинские стихи («Движенья нет, — сказал мудрец брадатый, другой смолчал и стал пред ним ходить...») созданы именно на этот классический сюжет. Таким образом, движение,— в неявной форме утверждает Зенон,— возможно только благодаря необъяснимой логической аномалии. Она проявляется в каждой точке траектории движущегося объекта, и, следовательно, служит диагнозом явной недостаточности современных ему знаний, бесспорным признаком существования каких-то иных, более сложных, законов макрокосма, скрывающихся под видимой поверхностью явлений.

Имя того начала, которое делает логически невозможное действительным, скрыто от Зенона. Между тем Дарвину оно хорошо знакомо — это Бог. Изучая куда более сложный вид движения — эволюционное преобразование живой материи, он, точно так же, как и Зенон, обнаруживает Его вмешательство в каждой точке восходящей траектории развивающейся природы. Только сила божественного творения способна сообщить импульс, ничто, кроме нее не в состоянии безостановочно поддерживать всеобщее развитие. (Поэтому вовсе не случайно Ватикан, через полтора столетия после выхода в свет его книги, открыто признает, что внутренняя логика его эволюционизма отнюдь не противоречит устоям христианской веры, но вполне согласуется с ними.) Именно это — от начала мира и до конца времен присутствующее в любом, сколь угодно малом, объеме вселенной — вмешательство божественного начала вступает в конфликт с насквозь пронизанным механицизмом рационалистическим сознанием натуралиста. Конфликт с собственной верой разрешается созданием логической конструкции, в которой каждая точка единой спирали развития решительно исключает все внематериальное и надприродное. Но и здесь он не может обойтись без вмешательства иррационального начала, ибо непрерывно, в каждой точке единого континуума развития действует принципиально внелогическая стихия, которой приписывается творческая роль,— естественный отбор. Говоря именно об этой роли Дарвин писал: «Я не усматриваю предела деятельности этой силы, медленно и прекрасно приспособляющей каждую форму к самым сложным жизненным отношениям».[145]

Опирающийся на Маркса, Ленин отчетливо видит роль все той же созидательной силы; именно она приводит в революционное движение целые классы и взламывает устои самых могущественных империй и общественно-экономических формаций. Правда, в отличие от Дарвина, в ее отождествлении ему уже не приходится вступать в разлад с самим собой и со своей собственной верой: органичный ему атеизм исключает любую монополию надмирного начала на неподвластность обыденной логике, на творчество. Вот свидетельство его соратника по партии, Г.Пятакова, человека, сделавшего многое для победы нового строя, а следовательно, хорошо знающего толк в том, что он говорит. Его приводит Н. Валентинов, встречавшийся с Пятаковым в Париже в 1928 году: «Старая теория, что власть пролетариата приходит лишь после накопления материальных условий и предпосылок, заменена Лениным новой теорией. Пролетариат и его партия могут прийти к власти без наличности этих предпосылок и уже потом создавать необходимую базу для социализма. Старая теория создавала табу, сковывала, связывала революционную волю, а новая полностью открывает ей дорогу. Вот в этом растаптывании так называемых «объективных предпосылок», в смелости не считаться с ними, в этом призыве к творящей воле, решающему и всеопределяющему фактору — весь Ленин».[146] Пусть в этом высказывании много такого, с чем не согласилась бы официальная партийная мысль ушедшей эпохи, но все же именно эта способность революционной партии возвыситься над ограничениями формального права и академической логики влекла за собой романтиков социалистического строительства. Социальное творчество может быть только функцией атакующих классов, и неподвластная никакому канону роль организующей пролетариат коммунистической партии[147] — это без всякого преувеличения одно из величайших открытий XX века. Можно спорить и спорить об историческом, социальном, наконец, нравственном содержании ленинизма, но учение о политической партии — бесспорный, к сожалению, до конца не осознанный еще и сегодня, вклад в развитие методологии познания и (прежде всего!) логической мысли, которая стремится постичь последнюю тайну всеобщего развития.

Незримое действие все того же начала, имя которому творчество, лежит и в основе развития всех элементов капитала. Поскольку именно оно присутствует в каждой точке непрерывно развертывающейся спирали развития общественного производства, ничто из его составляющих не остается равным самому себе уже в смежном интервале восхождения. Но творчество присуще исключительно субъекту труда; ни предмет последнего, ни его средство решительно не способны ни к какому самоизменению и уж тем более — саморазвитию. Поэтому понятие труда (взятого в его узком значении) не может быть сведено к представлению о структурированной совокупности простых механических движений исполнительных органов человеческого тела.

§ 30 Понятие расширенного воспроизводства

Исходный тезис Маркса состоит в том, что в основе всего создаваемого общественным производством лежит простой труд. Нечто, лишенное всякой индивидуальности; любая условная его единица по своему качественному составу абсолютно идентична любой другой (равной ей) единице, которая затрачивается в рамках любого другого производственного процесса. Но здесь, как уже говорилось, мы выходим за рамки его политико-экономического учения, ибо в чисто экономическом контексте этот тезис в принципе недоказуем. Решение кроется в диалектико-логическом фундаменте марксизма. Количество — это различие в пределах одного качества, именно поэтому труд, фигурирующий в логических построениях, которые следуют традиции немецкой философской мысли, совершенно однороден, качественно един. Поскольку же именно такой труд является исключительной субстанцией стоимости, то ее последовательное накопление, к которому, с точки зрения капитала, и сводится все развитие производства, не может быть ничем иным, кроме как последовательным накоплением труда. Совсем не случайно Маркс даже средства производства называет накопленным трудом.

Но если без исключения все виды труда представляют собой лишь разные количества качественно однородного начала, то откуда может взяться качественное преобразование самого производства, его непрерывное развитие и совершенствование? Другими словами, откуда может возникнуть какое-то другое качество?

Все сказанное выше уже не позволяет сослаться на механистически понятый закон перехода количественных изменений в качественные. Отнюдь не монотонное накопление объема качественно однородного труда приводит к резким скачкам, преобразующим всю промышленность, как это было, скажем, с изобретением парового двигателя или с открытием электричества. Если труд рудокопа и труд художника, творческий поиск самого исследователя и репродуктивный исполнительский труд машинистки, перепечатывающей его рукописи,— это лишь разные количества одной и той же лишенной всего человеческого субстанции, то в конечном счете неважно, какая именно «соломинка» простого труда приводит к революционному взрыву: эпохальное ли открытие Уатта, или дополнительное вовлечение в какой-нибудь циклопический процесс нескольких сотен (или сотен тысяч) чернорабочих. Подчеркнем, никакой передержки здесь нет. Если даже в предельно простом, отчужденном труде не содержится ничего обусловливающего качественные перемены, то возможны любые политико-экономические чудеса. Впрочем, все это в полной мере согласуется и с формальной логикой, утверждающей, что из неверных посылок следует отнюдь не ложный вывод, но все, что угодно (в том числе, как ни парадоксально, и истина).

Нет ни одного указания на то, что Маркс понимает труд именно таким образом, т. е. как полностью лишенное всего человеческого, по существу механическое начало. Напротив (и нам еще придется говорить об этом), все в его экономическом учении встает на свои места только при одном обязательном условии: труд — это, пусть и претерпевшая отчуждение, но все же не до конца омертвленная, еще сохранившая остатки одухотворенности стихия. Человек, прикосновенный к высокой философской культуре еще мог бы использовать абсолютное отчуждение в качестве острой полемической фигуры, но уж никак не в структуре обязывающего логического вывода. Полностью лишенный всего человеческого труд — это вовсе не предмет политической экономии; такой труд фигурирует только в произведениях фантастов, где роботы получают всю полноту власти над человеком. Заметим, что обязательным элементом сюжета здесь становится восстание против сложившегося порядка. В общем, нет прямых указаний на то, что Маркс объясняет количественные различия между простым и сложным трудом прежде всего долей содержащегося здесь творческого духовного начала, но именно такое истолкование необходимо вытекает из презумпции профессионализма. И (пусть это не покажется парадоксальным) из конечных выводов.

К слову, еще Смит и Мальтус, в отличие от Маркса, понимали под производительным трудом только то, результаты чего способны удовлетворять чужие потребности, а следовательно, могут быть материализованы и отчуждены от человека. Труд — это только то, что реализуется исключительно в материальных благах, что производит богатство. Там, где нет полной материализации, нет и собственно производства, поэтому качества, принципиально не поддающиеся отчуждению (а именно ими предстают знания, способности, талант), характеризуют труд, выходящий за пределы предмета политической экономии. Но это и значит, что в основе товарного производства лежит полностью выхолощенный, лишенный собственно человеческого содержания труд. Это ключевое положение (пусть в неявной форме, но все же присутствующее у его предшественников) не может быть принято Марксом, уже хотя бы только потому, что «непроизводительным» в этом случае оказывается самое существенное в человеке: «Под рабочей силой, или способностью к труду, мы понимаем совокупность физических и духовных способностей, которыми обладает организм, живая личность человека, и которые пускаются им в ход всякий раз, когда он производит какие-либо потребительные стоимости» [курсив наш. — Е.Е.].[148] Не случайно он говорит не только о материальных, но и о духовных же потребностях: «Последуем теперь за каким-либо товаровладельцем, хотя бы за нашим старым знакомым, ткачом холста, на арену менового процесса, на товарный рынок. Его товар, 20 аршин холста, имеет определенную цену. Эта цена равняется 2 фунтам стерлингов. Он обменивает холст на 2 ф. ст. и, как человек старого закала, снова обменивает эти 2 ф. ст. на семейную библию той же цены. Холст — для него только товар, только носитель стоимости — отчуждается в обмен на золото, форму его стоимости, и из этой формы снова превращается в другой товар, в библию, которая, однако, направится в дом ткача уже в качестве предмета потребления и будет удовлетворять там потребность в душеспасительном чтении».[149] Конечно, здесь есть некоторая доля иронии, но как и в любой шутке, в этой так же — лишь доля шутки.

Сказанное позволяет взглянуть на расширенное производство новыми глазами.

Мы уже могли убедиться, что чисто количественное определение (первое, что приходит в голову, когда речь заходит о расширенном воспроизводстве) его как процесса, где в каждом последующем периоде производится больший объем конечного продукта, нежели в предыдущем, вступает в непримиримые противоречия с реальной экономической действительностью. На деле возрастающая масса качественно однородного продукта — это только один из возможных результатов развивающегося хозяйственного механизма, причем далеко не самый существенный, и уж тем более не обязательный, ибо главным образом конечный результат отличается не только объемом, но и содержанием.

Обратимся к конкретному факту, имевшему место в практически современной Марксу действительности,— истории завоевания рынка Эдисоном.

Для привлечения массового потребителя великий изобретатель, обладавший еще и талантом предпринимателя, разработал такую стратегию, которая предусматривала неизменность продажной цены электроламп на протяжении нескольких лет. При этом первоначальная цена устанавливалась существенно ниже себестоимости ее производства (составлявшей в 1881 году порядка 1,1 доллара за штуку) — 40 центов. Расчет состоял в том, что с усовершенствованием технологии себестоимость обязательно снизится и тогда при сохранении первоначальной продажной цены производство начнет приносить прибыль, которая покроет все убытки.

В первый год было продано порядка 20 тысяч электроламп, на каждой из которых фирма несла потери в 70 центов. Уже в следующем году себестоимость составила 70 центов, правда, масштаб производства значительно вырос и годовой ущерб от продажи продукции стал даже больше, чем в первом году. В третьем году ряд ручных операций был заменен машинными, что позволило снизить себестоимость до 50 центов, однако число изготовленных и проданных ламп настолько возросло, что годовой убыток снова возрос. На четвертом году работы электролампового завода себестоимость была доведена до 37 центов, и при сохранении продажной цены в 40 центов Эдисону удалось всего за один год возместить убытки всех предшествующих лет. Наконец, в пятом году себестоимость снизилась до 22 центов, а выпуск ламп превысил 1 миллион штук в год. При прежней цене компания стала получать от продажи большие из года в год увеличивающиеся прибыли.[150]

Таким образом, за пять лет себестоимость была снижена в пять раз, производство же возросло в пятьдесят. В свою очередь, это пятидесятикратное увеличение делает очевидным тот факт, что любая возможность чисто линейного расширения производства за счет механического умножения его элементов категорически исключена в любой развитой национальной экономике. Ведь оно должно было бы потребовать такого же пятидесятикратного (за пять лет!) роста всех сопряженных производств, а если быть до конца строгим,— всей американской экономики в целом. Но такие чудеса возможны только там, где рост начинается с практического нуля.

Легко понять, что реальное увеличение выпуска стало возможным исключительно потому, что в каждом последующем производственном цикле и предмет труда, и средства производства, и целесообразная деятельность исполнителей были уже не теми, что в предыдущем. И вовсе не линейные масштабы отличали каждый последующий цикл от предшествующего — отличия были, прежде всего, качественными. Добавим, что первые электролампы не выдерживали и нескольких часов работы, усовершенствованные же усилиями инженеров, теперь они работают тысячи часов. Современные электролампы (с учетом срока службы) эквивалентны десяткам, а то и сотням стандартным шестнадцатисвечевым лампам Эдисона. Между тем эти же лампы — как первых выпусков, так и всех последующих вплоть до настоящего времени — могут рассматриваться как структурный элемент развитой цепи средств труда на каких-то других сопряженных производствах.

Надо думать, что и на сопряженных производствах претерпевают качественные изменения не только они. А это, в свою очередь, означает, что и там конечный продукт в каждом следующем цикле (путь и незначительно) отличается от результата предыдущего. И так — в масштабе всей национальной экономики.

Приведенный пример рыночной стратегии, как капля воды, отражает в себе действительный путь развития всего общественного производства в целом. Из него видно, что в действительности расширение происходит не путем механического накопления предметов труда, средств производства и самой рабочей силы, которые остаются неизменно равными себе, но в конечном счете за счет творческого начала, способного интенсифицировать действие каждой из этих составляющих.

Поэтому, возвращаясь к закону перехода количественных изменений в качественные, мы обязаны сказать, что в реальной истории развития общественного производства он всегда проявлял и проявляет себя как процесс количественного накопления (пусть и незначительных, но обязательно качественных!) перемен, который на определенном этапе взрывается революционизирующим всю промышленность сдвигом уже наднационального масштаба. Только эти постепенно накапливающиеся качественные усовершенствования и могут подготавливать промышленные и научно-технические революции. Видеть же в этом развитии нечто подобное старой биологической преформации было непростительно уже во времена Маркса. Сегодня это тем более недопустимо. Здесь все обстоит в сущности точно так же, как и в развитии науки. Только непрерывное творчество сотен, если не сказать тысяч остающихся в безвестности талантливых исследователей подготавливают появление таких титанов мысли, как Кант, Гаусс, Дарвин, Эйнштейн, да и сам Маркс... Только непрерывное накопление все новых и новых научных открытий приводит в конце концов к перестройке всего сознания человека, революционизирует его мысль. Но утверждать, что такое накопление представляет собой чисто механический, лишенной творчества процесс, значит грешить против истины.

Итак, под расширенным воспроизводством необходимо понимать процесс, где проявляется действие творческого начала, которое, несмотря ни на какое отчуждение, сохраняется в труде человека; именно и только оно интенсифицирует действие всех факторов, составляющих общественное производство. Механическое же накопление остающихся неизменными на протяжении сколько-нибудь длительного времени предметов и средств труда, равно как и самой рабочей силы имеет право на рассмотрение только в кунсткамере политико-экономических курьезов.

§ 31 Внешние и внутренние источники роста производительности

Маркс не связывает рост производительности труда с возрастанием его сложности; в структуре его построений производительность труда и его сложность — это разные понятия, содержание которых перекрывается лишь отчасти. Поэтому вполне допустимо абстрагироваться от такого частичного совпадения. Отсюда следует, что конкретное содержание деятельности, в результате которой возникает потребительная стоимость, может меняться, напротив, труд, который лежит в основе собственно стоимости, остается неизменно равным самому себе: «…изменение производительной силы само по себе нисколько не затрагивает труда, представленного в стоимости товара. Так как производительная сила принадлежит конкретной полезной форме труда, то она, конечно, не может затрагивать труда, поскольку происходит отвлечение от его конкретной полезной формы. Следовательно, один и тот же труд в равные промежутки времени создает всегда равные по величине стоимости, как бы ни изменялась его производительная сила. Но он доставляет при этих условиях в равные промежутки времени различные количества потребительных стоимостей: больше, когда производительная сила растет, меньше, когда она падает. То самое изменение производительной силы, которое увеличивает плодотворность труда, а потому и массу доставляемых им потребительных стоимостей, уменьшает, следовательно, величину стоимости этой возросшей массы, раз оно сокращает количество рабочего времени, необходимого для ее производства. И наоборот».[151] Таким образом, отдельно взятая единица товарной массы, производимой в течение рабочего времени, может воплощать в себе разное количество труда, общий же объем последнего остается одним и тем же. «Вообще, чем больше производительная сила труда, тем меньше рабочее время, необходимое для изготовления известного изделия, тем меньше кристаллизованная в нем масса труда, тем меньше его стоимость. Наоборот, чем меньше производительная сила труда, тем больше рабочее время, необходимое для изготовления изделия, тем больше его стоимость. Величина стоимости товара изменяется, таким образом, прямо пропорционально количеству и обратно пропорционально производительной силе труда, находящего себе осуществление в этом товаре».[152]

Словом, как бы ни менялось содержание конкретной производственной деятельности, одно и то же количество (приведенного к простому) труда присоединяется к тому его объему, который воплощен в качественно новых материалах и более совершенных орудиях. А следовательно, одна та же стоимость, присоединяется к стоимости этих элементов производства. Вот только новая сумма распределяется на большее количество потребительных стоимостей, поэтому стоимость каждой единицы нового товара снижается.

Таким образом, несмотря на рост производительности, количество труда, затрачиваемого совокупным наемным работником, остается одним и тем же. Следовательно, в условиях всеобщего отчуждения и непрерывной редукции труда отдельно взятый человек становится непричастным к увеличению выработки — это результат переворота, совершаемого вне его собственной деятельности. Способность производить в единицу времени больше вырабатывается не им — она сообщается его труду со стороны. «Должна, следовательно, произойти революция в производственных условиях его труда, т. е. в его способе производства, а потому и в самом процессе труда».[153] Но если так, то и весь эффект, полученный за счет роста производительности, принадлежит не наемному работнику, но тому организационному началу, которое обеспечивает внесение в исполнительский труд инновационных элементов. Контекст политической экономии знает только одно имя этого начала — капитал. «Поэтому та производительная сила, которую развивает рабочий как общественный рабочий, есть производительная сила капитала. Общественная производительная сила труда <…> не развивается рабочим, пока сам его труд не принадлежит капиталу, то она представляется производительной силой, принадлежащей капиталу по самой его природе, имманентной капиталу производительной силой».[154]

В этом абсолютная правота Маркса, но, заметим: имманентное содержание «Капитала» не раскрывает ее до конца, полное доказательство кроется в более широком контексте его учения.

Совершенно справедлива и его логика. Действительно, если труд — это стихия, сохраняющая лишь остатки одухотворенности (а значит, и предельно ограниченную способность к саморазвитию), то любые принципиальные преобразования исключены. Возможность косметических видоизменений, конечно же, остается, но существо производственного процесса не претерпевает качественных изменений. В сущности, здесь полная аналогия с энергетическим потенциалом: его можно утилизировать по-разному, но получить больше, чем позволяют фундаментальные законы сохранения, при всем желании нельзя. Впрочем, способность к предельно простому труду во многом и сводится к энергетическому потенциалу человеческого организма.

Однако эта логика действительна лишь до той поры, пока ограничивается рассмотрением отдельно взятого процесса, предприятия или даже хозяйственной отрасли. В масштабе же общественного производства в целом все обстоит иначе. Здесь дополнительная производительная сила уже не может быть сообщена труду совокупного работника извне какой-то сторонним началом. Рассчитывать на то, что более производительные машины, более совершенные материалы могут быть взяты готовыми откуда-то со стороны, не приходится; любое изменение любого элемента производства, будь то предмет труда, орудие или собственно деятельность, могут быть преобразованы только самим производством. Между тем ни обрабатываемые материалы, ни применяемые человеком орудия не могут измениться сами по себе; оставаясь же неизменными, они не могут оказать влияние и на живую целесообразную деятельность. Поэтому вывод один: источником роста производительности труда в конечном счете может быть только сам труд, понятый в его узком значении как целесообразная деятельность.

§ 32 Жизненный цикл прибавочного продукта; совокупный субъект труда

Мы подошли к центральному пункту, который скрывает в себе основное противоречие первого тома «Капитала», и от того, как отнестись к нему зависит многое.

Вернемся к тому обстоятельству, что прибавочная стоимость — это просто стоимость прибавочного продукта,[155] и наоборот: прибавочный продукт — это часть общего результата, стоимость которой соответствует прибавочной стоимости.[156]

Рассмотрим абстрактную схему расширения производства. Если в первом производственном цикле мы имеем:

с + v + m

то в условно втором каждый элемент капитала возрастает на известную величину:

(с+Dс) + (v+Dv) + (м+mD).

В начале главы мы уже говорили о том, что если ограничить анализ стоимостным измерением производства, все сведется к простому количественному росту элементов капитала; это позволяет видеть в следующем периоде те же средства производства, ту же рабочую силу и, следовательно, те же потребительные стоимости на выходе процесса, просто их число будет умножено на некую величину. Но если, отойдя от стоимости, обратиться к физическому содержанию процесса, мы обнаружим, что во втором периоде фигурируют совершенно иные материалы, используются новые орудия, функционирует иная рабочая сила. Каждый из этих элементов изменяется в первую очередь качественно и только во вторую — своим числом. Кстати, численного увеличения может и не быть, более того, отнюдь не исключено и количественное сокращение.

Правила, принимаемые политической экономией, исключают возможность того, чтобы наблюдаемые во втором периоде изменения предмета труда и орудий совершались вне пределов производства, в каком-то ином измерении социальной действительности; все должно происходить исключительно в материальной сфере. Поэтому самое простое объяснение состоит в том, что они являются результатом какого-то другого производства, и предприниматель уже готовыми закупает на рынке новые, более совершенные материалы, машины и оборудование, обладающую новыми умениями, навыками, способностями рабочую силу.

Но самое простое далеко не всегда самое правильное, ибо неизбежен вопрос: откуда они возьмутся там, на рынке? Ведь для того, чтобы это стало возможным, должна родиться объективная потребность в чем-то новом, в свою очередь, эта потребность должна быть осознана в виде инженерных расчетов и только после этого может начаться практическое создание предмета ее удовлетворения. Другими словами, истина состоит в том, что предпринимательство начинается отнюдь не с закупки чего-то готового, уже предлагаемого рынком, а с появления новых технических, инженерных, организационных идей.

Все начинается с инициации. Инициация, планирование разработки, ее осуществление — это общепризнанные исходные стадии любого созидательного процесса, не исключая и само предпринимательство. Жизненный цикл любой продукции[157] начинается с ее рождения где-то в голове («самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска он уже построил ее в своей голове»).[158] Кстати, создать в своей голове идеальную модель какого-то нового товара — это не самое сложное, гораздо труднее найти какую-то свою, не занятую никем, «нишу» в безбрежье общественного производства. Только определение емкости, контуров этой «ниши» делает реальным формулирование и обоснование конкретных целей и задач, связанных с ее заполнением, формирование команды исполнителей, поиск источников финансирования и так далее. И лишь после создания идейного, финансового и организационного потенциала начинается собственно производственное планирование, которое сменяется практической реализацией проекта и разрешается поставкой на рынок его овеществленных результатов.

Пренебречь фазой, которая всегда предшествует любому практическому начинанию, никак нельзя, ибо затраты на нее часто превосходят все, что в дальнейшем потребует собственно производство. Здесь нет и тени какого бы то ни было преувеличения. Так, известно, что «Манхеттенский проект» (разработка ядерного оружия) стоил Соединенным Штатам 2 миллиарда долларов; к его реализации в той или иной форме было привлечено порядка 125 тысяч человек. Полные затраты Советского Союза на обеспечение собственной безопасности до сих пор остаются государственным секретом, но едва ли они могли быть меньше. Внушительны и временные масштабы: при том, что физические принципы ядерного взрыва были разработаны в самом начале сороковых годов, практические испытания в Великобритании состоялись в октябре 1952, во Франции в феврале 1960, в Китае в октябре 1964 года. Правда, в Соединенных Штатах и в Советском Союзе они состоялись раньше, но США — это совершенно иные возможности экономики, чем в любой другой стране того времени; СССР же стоял перед лицом новой, еще более страшной войны, поэтому был вынужден идти на колоссальные жертвы. Но здесь мы рассуждаем не о сверхвозможностях супердержав и не о политическом форс-мажоре, в условиях которого возможны любые организационные чудеса, а о рутинном развитии не сотрясаемой ничем экономики. Сегодня предначальная стадия производства требует еще больших затрат. Так, создание космических технологий по силам далеко не всякой национальной экономике. Решение проблемы управляемого термоядерного синтеза, который мог бы обеспечить человека практически неограниченной энергией, несмотря на координацию усилий самых передовых стран, не достигнуто до сих пор, и для того чтобы начать собственно производство, необходимо затратить еще не один триллион.

Поэтому в действительности то, что часто называется простой закупкой материалов, технического оборудования, рабочей силы, представляет собой сложную разветвленную процедуру, являющуюся неотъемлемым элементом любого производства. Что же касается рабочей силы, то и здесь дело не сводится к простому найму. Практика современных рекрутинговых фирм — убедительное тому свидетельство. Там же, где нет свободных специалистов, обладающих необходимыми знаниями, умениями и навыками, необходимо специальное обучение (по меньшей мере тех, кому предстоит занять наиболее ответственные позиции в едином технологическом потоке); поэтому крупные предприятия обзаводятся своими собственными центрами профессионального обучения. Так, например, в советское время в организационной структуре каждого крупного предприятия, в особенности из числа градообразующих, оставлялось место для специализированного учебно-производственного центра. К слову, массовая подготовка даже тех работников, чье обучение не занимает больше недели, требует большой организационной работы и немалых материальных затрат.

Да и сам предприниматель начинается отнюдь не с откуда-то свалившегося на него капитала.

Обратимся к жизнеописаниям известных всему миру капитанов индустрии.

«Фабрика», оставшаяся после Фридриха [отца основателя крупповской империи, Альфреда Круппа.—Е.Е.], состояла из полуразвалившегося строения <…> В этом сарае слонялись без дела пятеро брюзжащих рабочих, уже длительное время не получавших заработной платы.[159] Через сорок лет картина меняется. «Когда в 1870 г. разразилась война между Германией и Францией и пушки Крупа разгромили империю Наполеона III, Альфред был на вершине своего могущества. На его заводах было занято более 10 тыс. рабочих, и, как неограниченный властитель, он управлял крупнейшим промышленным комплексом Германии».[160] А в промежутке между 1826 и 1870 гг. было все: и изнурительный труд будущего магната, и напряженный научный поиск, сделавший его одним из крупнейших экспертов сталелитейного ремесла, и непрерывное изобретательство, и, конечно же, кража чужих патентов.

Основатель паровозостроительной индустрии Германии, А.Борзиг в 22 года поступил на выучку к Ф.А.Эггельсу, уже через полтора года этот «гениальный ремесленник-самоучка, постоянно приводивший в изумление начальство своими новыми идеями»,[161] выдал Борзигу следующее свидетельство: «Податель сего, господин Аугуст Борзиг, уроженец Бреслау, проходил практику у меня на машиностроительном заводе с сентября 1825 г. Его успехи были настолько значительны, что уже в следующем году я доверил ему монтаж крупной паровой машины, который он, к полному моему удовлетворению, успешно осуществил, как, впрочем, и все остальное, с чем ему приходилось у меня заниматься, будь то работа с металлом, чертежами или моделирование. Его поведение в быту и прилежание заслуживают всяческих похвал…».[162] К слову, и сам Эггельс начинал простым исполнителем на чугунолитейном заводе, и только скопив, благодаря своему творчеству и таланту, денег, открыл собственное дело.

Братья Маннесман удивили мир новой технологией производства бесшовных труб; сегодня выполненные именно по этой технологии трубы составляют основу транспортных артерий, пронизывающих целые континенты.

Старший Сименс, хоть и умный, но не обладавший выдающимися способностями сельский хозяин, не оставил своим детям больших капиталов. По ироническому замечанию современников, все, что он мог — это стать отцом восьмерых сыновей. Самый талантливый из них, Вернер пробился только благодаря своим собственным изобретениям.

Все эти примеры, которые можно множить и множить, относятся ко времени работы самого Маркса над «Капиталом», поэтому, на первый взгляд, они способны опровергнуть многое в его построениях. И в первую очередь членение единого субъекта производства на капиталиста и пролетария.

В этом противопоставлении носителем созидательного начала не может быть пролетарий. Лишенный средств производства наемный работник — это простой исполнитель, которому условиями массового производства противопоказана (если не запрещена вообще) любая инициатива и самостоятельность. Но самое главное состоит в том, что субъект репродуктивной исполнительской деятельности не только условиями производства, но и обстоятельствами всей своей жизни (мы уже говорили о том, какую роль в этом играет вещное окружение, что создается вокруг него) лишается потребности в каких бы то ни было инновациях. Добавим к сказанному то обстоятельство, что подавляющая масса наемных работников не нуждается практически ни в каком обучении, и «в сумме» получим, что исполнитель утрачивает способность к творчеству. Что же касается другого полюса политико-экономического уравнения — предпринимателя (Маркс не называет его паразитом, этот термин применяется им только к посреднику-купцу), то и ему отказывается в созидательной роли. Поэтому любая инновация, преобразующая производственный процесс, появляется главным образом со стороны, и приобретение на рынке новых элементов производства становится эвфемизмом именно этого внезапного появления из ниоткуда, словом, иносказанием явного политико- экономического чуда.

Но ничто поддающееся материализации не возникает из воздуха, всему есть своя первопричина и свой источник. Все это должно быть и у тех инноваций, которые качественно преобразуют общественное производство.

Действительность социально-классовой поляризации не может быть оспорена. В жесткой же бинарной схеме «пролетарий-капиталист» творчество человека (а в конечном счете речь идет именно о нем) реализуется главным образом в виде организационной управленческой идеи, носитель которой противостоит эксплуатируемому работнику. Однако организационная деятельность не исчерпывает всех аспектов созидания, и сама по себе не в состоянии обеспечить поступательное развитие ни общественного производства, ни, тем более, общественной жизни в целом. Между тем такое развитие является столь же непреложным фактом, сколь и классовая дифференциация. Таким образом, дающее импульс качественному совершенствованию производства творческое начало — это стихия, которую не может вместить противопоставление рабочего и капиталиста. Оно остается чуждым и тому, и другому. Поэтому вопрос о подлинном субъекте интегрального творчества неизбежен. Словом, необходим отказ от жесткой черно-белой схемы и выход в более широкий контекст анализа.

Проще всего заключить о существовании какой-то третьей силы, которая выступает совокупным субъектом творчества, персонифицирует собой источник всех инноваций, и отождествить ее с так называемой «прослойкой» интеллигенции. Но самое простое — не значит самое правильное. Истина состоит в том, что социально-классовый разрез не исчерпывает полностью действительную структуру общества; это только один (пусть и ключевой) из всех возможных. Поэтому решение не в том, чтобы заполнять дистанцию между антагонистическими классами какими-то промежуточными «прослоечными» формированиями. Ниже будет показано, что возникновение интеллигенции — это такой же закономерный результат отчуждения, о котором говорилось в § 20 и о котором нам еще придется говорить. Совокупный субъект творчества не поддается отождествлению ни с одной социальной стратой, и даже те персоналии, с которыми общественное сознание связывает величайшие достижения человечества, в действительности представляют собой большей частью условные величины, продукт отчужденного сознания.

Таким образом, полная структура этого субъекта представляет собой не менее важный разрез социума, чем социально классовая.

§ 33 Количественное и качественное содержание прибавочного продукта

Повторим: если видеть в общественном производстве только две полярно противоположные силы — эксплуататора и эксплуатируемого, мы не найдем разумных объяснений качественному развитию. Поляризованная таким образом система может обеспечить только количественный рост своих элементов. Другими словами, его эволюция обязана свестись к упомянутой здесь преформации, учение о которой господствовало в биологии вплоть до XVIII века. Его существо сводилось к тому, что в процессе развития происходит лишь линейное увеличение в размерах и уплотнение ранее невидимых частей будущего организма, которые в уже сформированном виде содержатся в яйце или в семени. Принципиальные новообразования здесь исключались. Ничто другое не оставляет нам и эта жесткая бинарная схема.

Экономическое учение обязано объяснить образование качественных изменений, но если уклониться от этого и замкнуть анализ в рамках линейного расширения общественного производства за счет равномерного умножения его основных элементов, мы рискуем пройти и мимо прибавочного продукта, и мимо стоимости, и мимо самого факта расширения.

Приведем простые примеры.

Один трактор «Кировец» или бульдозер семейства «Катерпиллер» способны заменить, может быть, несколько тысяч ручных мотыг. Вот и вообразим себе производство, где в условно втором цикле применяются не эти тысячи, но сразу две такие машины. Спрашивается, есть ли здесь прибавочный продукт и является ли производство, где в качестве основного средства выступают эти машины, расширенным?

На первый взгляд, вопрос лишен всякого смысла: ведь два механизма по определению равны удвоенному количеству примитивных ручных орудий, следовательно, мы имеем дело с ростом производства ровно в два раза. Но это справедливо только в абстракции. Конкретная же действительность вносит свои коррективы: два трактора не могут в разумные (с сельскохозяйственной точки зрения) сроки обработать не то что несколько тысяч, но, возможно, и несколько десятков, скажем, стандартных шестисотковых участков российских огородников. Так что если все свести к одним только количественным пропорциям, мы можем — с полным на то основанием — вместо расширения производства констатировать прямое его сокращение в десятки, сотни и даже тысячи раз.

То же самое можно сказать и по отношению к нашему примеру с производством электрических ламп. Стандартные лампы накаливания, которые выпускались во времена Эдисона,— это лампы со световым потоком 16 свечей. Сегодня о таких, как кажется, просто забыли, во всяком случае в быту они не встречаются. Но вот вопрос: двадцать двухсотваттных ламп это больше или меньше, чем сто шестнадцатисвечевых? Конечно, можно замерить суммарный световой поток и прийти к выводу о росте производства в два с половиной раза. Но что если нам нужно осветить именно шестнадцативаттным потоком именно сто рабочих зон?

Словом, если не видеть качественного преобразования всех составляющих реального производства и ограничиваться лишь линейными количественными сопоставлениями, то сам факт развития может просто уйти из нашего внимания. Больше того, очень многое здесь будет зависеть от своего рода «точки отсчета»: ведь там, где наличествуют какие-то принципиальные содержательные изменения, почти всегда можно говорить не только количественном росте, но и о количественном сокращении.

Впрочем, строгость требует сказать, что ни о каком количественном сопоставлении здесь просто не может быть речи. Любое новое качество, как уже говорилось,— это всегда и новое количество; каждое качество обладает своей собственной размерностью. Между тем ясно, что внесение качественных изменений нарушает это единство, и, следовательно, прямые соизмерения оказываются невозможными.

Так что, если ограничиться рассмотрением чисто количественных пропорций, собственно развитие производства можно вообще не заметить. В этом случае даже такие революционные сдвиги, как промышленный переворот или научно-техническая революция двадцатого столетия, предстанут как совершенно случайные вещи, взявшиеся ниоткуда.

Мало того, линейное расширение производства за счет поступательного умножения основных его элементов большей частью вообще недопустимо. Недопустимо уже по той причине, что способно очень быстро исчерпать все ресурсы национальной экономики. Так, уже было замечено, что пятидесятикратный рост производства тех же электрических ламп потребовал бы аналогичного роста всей экономики США. Но есть и другое обстоятельство: зачем вообще нужно неограниченное увеличение производства 16-ваттных ламп, керосиновых примусов, ручных мотыг и тому подобной архаики?

Таким образом, действительный результат производства, разумеется, не сводится к увеличению объема одноименных товаров. Количественные изменения, несомненно, имеют (и должны иметь) место, но все же главное здесь не «дельта количества», но «дельта качества». Так, в некотором вычислительном устройстве можно разглядеть увеличенную в «х» раз мощь логарифмической линейки и в «у» — характеристики пишущей машинки, но, согласимся: ни «х», ни «у» не позволят опознать в нем вошедший в повседневность человека персональный компьютер.

Кстати, Маркс в полной мере сознает, что развитие общественного производства проходит отнюдь не по линии простых количественных накоплений. Вспомним первые страницы знаменитого «Манифеста Коммунистической партии, где звучит настоящий гимн капиталистическому способу производства. «Буржуазия не может существовать, не вызывая постоянно переворотов в орудиях производства <…> Беспрестанные перевороты в производстве <…> отличают буржуазную эпоху от всех других. <…> Исконные национальные отрасли промышленности уничтожены и продолжают уничтожаться с каждым днем. Их вытесняют новые отрасли промышленности, введение которых становится вопросом жизни для всех цивилизованных наций,— отрасли, перерабатывающие уже не местное сырье, а сырье, привозимое из самых отдаленных областей земного шара, и вырабатывающие фабричные продукты, потребляемые не только внутри данной страны, но и во всех частях света. Вместо старых потребностей, удовлетворявшихся отечественными продуктами, возникают новые, для удовлетворения которых требуются продукты самых отдаленных стран и самых различных климатов. <…> Буржуазия менее чем за сто лет своего классового господства создала более многочисленные и более грандиозные производительные силы, чем все предшествовавшие поколения, вместе взятые. Покорение сил природы, машинное производство, применение химии в промышленности и земледелии, пароходство, железные дороги, электрический телеграф, освоение для земледелия целых частей света, приспособление рек для судоходства, целые, словно вызванные из-под земли, массы населения,— какое из прежних столетий могло подозревать, что такие производительные силы дремлют в недрах общественного труда!»[163]

Все, сказанное здесь про капиталистический способ производства, практически полностью применимо и к предшествующим экономическим формациям; различие лишь в том, что первый концентрирует в десятилетиях то, на что раньше уходили целые века, а еще раньше — тысячелетия. Поэтому, вслед за Зеноном Элейским, мы вправе сказать, что качественные перемены существуют в каждом микроэлементе движения, вопрос лишь в масштабе изучаемых явлений, с одной стороны, и в «степени разрешения» применяемых нами средств анализа,— с другой.

Из того факта, что главным в прибавочном продукте оказывается вовсе не количественный прирост однородной товарной массы, но «дельта качества», следует, что, в отличие от прибавочной стоимости, он может создаваться только на протяжении всего рабочего дня. Другими словами, видеть в прибавочном продукте результат лишь «прибавочного» труда, осуществляемого в строго «прибавочное» время, ни в коем случае нельзя. Оно и понятно: «дельта качества» растворяется во всей товарной массе, а не только в том ее объеме, который начинает производиться после условного звонка, означающего завершение «необходимого» времени и переход рабочей смены в стадию «прибавочного».

Но если прибавочная стоимость — это ничто иное, как специфическая форма прибавочного продукта, понятого во всей целостности его проявлений, то видеть в ней результат лишь живого труда наемного работника, да и то расходуемого исключительно в течение «прибавочного» времени, тоже недопустимо. К производству прибавочной стоимости, как оказывается, самое непосредственное отношение имеют не только действия приставленного к машине оператора, но и особенности предмета труда, и технические характеристики всех его средств. Более того, роль собственно живого труда, как это вытекает из полученных ранее выводов о его всеобщей редукции, которая вызвана вытеснением творческого начала, постоянно сокращается. Поэтому в перспективе (если, разумеется, и в самом деле видеть в нем предельно элементарное начало, понятие о котором едва ли не сводится к физической категории работы) эта роль обращается в бесконечно малую величину. Словом, субстанцию прибавочной стоимости образует все — без какого бы то ни было исключения — содержание труда, которое проявляется на протяжении целого рабочего дня. Никакие изъятия здесь недопустимы, и искусственное препарирование этого сложного начала, как обнаруживается, ведет не только к чисто логическим несоответствиям, но и к диалектически несостоятельному уподоблению общественного производства замкнутой механической системе, которая обязана подчиняться второму началу термодинамики. (Нелишне напомнить, что в замкнутой системе уровень организации не может повышаться, система в состоянии только деградировать.)

Теоретическая модель, объясняющая появление прибавочной стоимости исключительно прибавочным трудом, соответствует лишь такому производству, которое не развивается качественно, где от цикла к циклу фигурирует один и тот же предмет, используются одни и те же орудия, функционирует одна и та же рабочая сила, наконец, производится один и тот же продукт. Все это только умножается на коэффициент, соразмерный доле капитализируемой прибавочной стоимости. Между тем реальная действительность практически никогда не развивается по такой линейной траектории, поэтому прибавочный труд за пределами необходимого времени — это не более чем первое приближение к объяснению природы прибавочной стоимости.

Заметим, сказанное здесь не опровергает Маркса, как не опровергает фундаментальные физические истины тот факт, что вода не всегда вскипает при ста градусах, а замерзает ровно при нуле; химическое ее содержание, равно как и условия среды, вносят свои поправки. Политическая экономия констатирует фундаментальный факт отчуждения, но специфика экономического анализа позволяет видеть только узко специфическую сторону этого многогранного феномена. В общем же виде вывод, как уже говорилось, был сформулирован раньше, и этот вывод говорил о том, что отчуждается то, что делает человека человеком. Именно труд представляет собой концентрированное выражение его бытия, и вся логика «Капитала» говорит об отчуждении именно этого сущностного начала. Рабочее же время — это просто средство измерения, отчуждаемых тонких материй. Средство грубое, позволяющее обеспечить лишь первое приближение к истине. Примерно так же мы могли бы говорить об уровне здоровья нации, оперируя все тем же временем, высчитываемым из больничных листов. Чем больше сумма, тем тревожней вывод, но было бы ошибкой руководствоваться в исцелении общества только этим поверхностным расчетом.

§ 34 Физические объемы производства и прибавочный труд

Впрочем, парадокс не сводится только к этому.

Но, прежде чем продолжить, рассмотрим абстрактный пример: 10 работников за 8 часов, работая на механизмах X, производят 80 единиц продукции; в следующем цикле, работая на более производительных механизмах Y, те же рабочие за то же время будут производить 100 единиц. При этом мы ничуть не погрешим против производственной обыденности, если предположим, что новые механизмы не потребуют ни более высокой квалификации, ни увеличения тяжести или интенсивности труда. Словом, работа на них не повлечет за собой увеличения трудовых затрат. Предположим, что такие же изменения происходят на всех аналогичных производствах, в результате чего их индивидуальная стоимость остается равной общественной.

Спрашивается: что в нашем примере является источником роста? Если под фактическим содержанием производства понимать совокупность реальных физических процессов, т.е. выпуск конкретных потребительных стоимостей, то самый простой ответ сводится к тому, что приращение может быть обусловлено только усовершенствованными материалами, орудиями, более рациональной организацией производственного процесса и, разумеется, изменением содержания самого труда. Словом, 20 дополнительных единиц продукции могут появиться на свет только в результате сложного взаимодействия всех элементов производства.

Красноречивый пример приводит Тэйлор: «На заводах <…> возникла необходимость в том, чтобы, вместо допущения для каждого рабочего свободного выбора лопаты <…>, изготовить от 8 до 10 различных типов лопат, из которых каждый был бы приспособлен к работе с определенного рода материалом. Здесь имелось в виду не только дать возможность рабочим работать со средней нагрузкой на лопату в 21 фунт, но также и приспособить лопату к ряду иных требований, ставших совершенно очевидными при научном изучении этого вида труда. <…> Это дало возможность предоставить каждому рабочему лопату, которая вмещала бы нагрузку, весом в 21 фунт, для любого рода материала, с которым ему пришлось бы иметь дело: маленькую лопату для железной руды, например, и большую — для золы. <…> было выяснено, <…>, что он зачастую непосредственно переходил от работы с железной рудой, при нагрузке на лопату <…> 30 фунтов, к работе с углем, при нагрузке на ту же самую лопату менее 4 фунтов. В первом случае он был настолько перегружен, что для него было невозможно выполнить <…> дневную норму, а во втором случае он работал с такой <…> малой нагрузкой, что ему было, очевидно, невозможно достигнуть даже приближения к нормальной дневной производительности».[164] Но если даже обыкновенная лопата способна оказать весьма чувствительное влияние на результативность процесса, что же говорить о более сложных видах деятельности?

Как только мы обращаемся к прибавочному продукту, понятому в том строгом значении, которое сообщает ему Маркс, исчезает все, кроме одного — прибавочного труда и прибавочного времени. Но здесь мы сталкиваемся с парадоксом: несмотря на неоспоримый факт появления 20 дополнительных единиц продукции, никакого прибавочного труда может вообще не быть. Ведь его появление обусловлено не одним стремлением капиталиста неограниченно расширить пределы рабочего дня. Продление рабочего дня, а следовательно, и общее увеличение товарной массы еще не гарантируют возрастания объема прибавочного продукта. С другой стороны, даже там, где не меняется ни продолжительность рабочего времени, ни содержание, ни интенсивность труда, масса последнего может возрасти. Более того, при сохранении характера труда прирост не исключен даже там, где сокращается рабочий день, а с ним и общий объем производимой товарной массы. Формулируя все это в более общем виде, можно сказать, что количество прибавочного труда непропорционально дополнительной товарной массе.

Объяснение этой кажущейся загадочности довольно простое: в действительности все зависит от того, как поведет себя где-то на стороне, т.е. на рынке, стоимость товаров и услуг, которые обеспечивают воспроизводство задействованной в нашем процессе рабочей силы. Если эта стоимость сократится, возрастет прибавочная стоимость и в нашем производстве, следовательно, возникнет и дополнительный прибавочный продукт. Если нет,— нет. Если, напротив, она возрастет, прибавочная стоимость, извлекаемая нашим предпринимателем, сократится, а то и вообще исчезнет. Словом, не исключено, что, несмотря на рост товарной массы, он окажется еще и в убытке.

Остановимся на первом варианте, и допустим, что стоимость воспроизводства способности к труду снижается. Это влечет за собой рост прибавочной стоимости и в нашем сегменте общественного производства.

Меж тем мы знаем, что источником последней не могут быть ни используемые материалы, ни орудия труда. Все это подкрепляется развитой цепью доказательств, которые предъявляет Маркс. Напомним. В четвертой главе «Капитала» раскрывается специфическая природа рабочей силы, потребительная стоимость которой заключается в ее способности создавать прибавочную стоимость. В пятой труд рассматривается как единство трех факторов: предмета труда, его средства и целесообразной человеческой деятельности; при этом только живая деятельность работника обнаруживает способность формировать субстанцию стоимости вообще. В следующей, шестой, главе, рассматривая органическое строение капитала, Маркс показывает, что только переменный капитал обусловливает ее возрастание. Впрочем, если быть точным, этот вывод обосновывается практически всем содержанием «Капитала». Таким образом, из трех составляющих: предмет труда, средство труда (в сумме образующих постоянный капитал) и целесообразная живая деятельность (переменный капитал) стоимость, а значит, и прибавочную стоимость образует лишь последняя.

Но ведь во всех других производствах, включая и те, на которых создаются средства воспроизводства рабочей силы, фигурирует тот же простой труд, который сам не может изменить свою собственную меру; а значит, при сохранении продолжительности рабочего дня его количество остается постоянным, независимо от того, как меняются материалы и орудия. Таким образом, возникает парадокс, при котором живой труд не может быть источником ни прибавочной стоимости, ни прибавочного продукта не только в масштабе отдельного предприятия, но и на уровне общественного производства в целом.

Между тем прирост продукции в ее натуральном выражении — налицо.

§ 35 Творческое содержание труда и фактор прибавочного времени

Противоречие многогранно, и, разумеется, не исчерпывается сказанным. Обратимся еще к одной его стороне. Для этого поднимемся со ступени отдельно взятого производственного процесса или отдельно взятого предприятия на макроэкономический уровень всего общественного производства в целом. Повторимся, задача состоит в том, чтобы объяснить в конечном счете именно его рост; при этом динамика роста обязана превосходить динамику численности народонаселения. (Как простейший случай может браться стабильная численность последнего.)

Если простой труд низводится едва ли не до голой энергетики человеческого тела, а стоимость — это просто освобожденный от любых индивидуальных особенностей сгусток общечеловеческой энергии, то и количественные построения политической экономии в своем логическом пределе обязаны соответствовать тем законам, которым подчиняется расчет всех энергетических балансов. И не в последнюю очередь здесь приходится считаться с законами сохранения.

В самом деле. Физическая энергия не возникает из ничего. И если в первом производственном цикле фигурирует одно количество овеществленного труда, то встает вопрос, откуда во втором может возникнуть другое, большее? Или, иными словами, каким образом Х энергетических единиц превращаются в х+Dх (иными словами, приводят в движение массы, требующие затрат, равных х+Dх единиц)? Ведь общественное производство в этом случае оказывается энергетической машиной, которая работает в режиме perpetuum mobile, что противоречит основополагающим законам физики.

Это обстоятельство невозможно игнорировать.

Из складывающегося здесь затруднения есть два выхода.

Первый состоит в том, чтобы признать: общественное производство — это вовсе не замкнутая механическая система, всецело подчиненная второму началу термодинамики; оно и в самом деле функционирует в режиме вечного двигателя. Иными словами, существует не поддающаяся формализации составная часть единого трудового процесса, которая позволяет извлекать из (совокупного) субъекта труда значительно больше того, что разрешает его (совокупный) биоэнергетический потенциал. Однако этот путь опасен тем, что источником прибавочной стоимости оказывается уже не эксплуатация наемного труда, а именно это начало, а следовательно, и подлинным субъектом истории оказывается не пролетарий, но именно тот, чья деятельность воплощает его в наибольшей мере.

Второй путь — полностью элиминировать все неподдающееся рационализации и свести человеческий труд именно к той голой энергетике, которая остается за вычетом всех индивидуальных особенностей. Развитие общественного производства в этом случае оказывается возможным только за счет привлечения каких-то дополнительных объемов биологической энергии, аккумулируемой организмом человека. Но вот здесь-то и проявляют себя императивы теоретической физики, категорически запрещающие возникновение их ниоткуда.

Вернемся на микроэкономический уровень. Возьмем, к примеру, неквалифицированное перемещение с одного места на другое каких-то масс вещества.

Мы в состоянии определить объем этой работы по известным каждому школьнику физическим формулам. Зная энергетический баланс человеческого организма и характеристики тех примитивных средств, которые могут быть применены здесь (катки, рычаги, блоки и др.), мы можем рассчитать, что на 100 условных единиц перемещаемого объема потребуется в первом производственном периоде 2 условные единицы «необходимого продукта», которые расходуются в процессе производства орудий, и 98 — на обеспечение воспроизводства рабочей силы. Отсюда суммарные энергетические затраты на производство необходимых приспособлений и воспроизводство энергетического баланса рабочей силы уравновесят те, которые требуются для перемещения наших объемов:

2с + 98v = 100 у. е.

В условно следующем производственном цикле, с изобретением какого-то нового механического устройства, тот же объем работ может быть выполнен с привлечением всего двух единиц рабочей силы, использующих новое приспособление. Поскольку результат нового процесса должен быть равен прежнему итогу, мы вправе записать:

хc + 2v = 100 у. е.

Остается определить величину х.

Как киловатт остается равным киловатту, независимо от того, в каком процессе он расходуется, единица простого труда в этих доведенных до абсолюта построениях остается равной единице вне зависимости от того, что именно выпускается данным производством. Поэтому должно быть принято, что 2 человека, обслуживающие вводимый во втором цикле механизм, расходуют в точности то же количество энергии, что и 2 человека, занятые в первом цикле при выполнении работы вручную. Поскольку 100 условных единиц объема могут быть перемещены на требуемое расстояние с общей затратой не менее 100 энергетических единиц, мы обязаны заключить, что вводимый во втором цикле механизм берет на себя выполнение не менее 98. Только в этом случае общий энергетический баланс сойдется и законы природы, обязательные не только для физики, но и для такой политической экономии, не будут нарушены.

Между тем вводимый во втором цикле более производительный механизм еще нужно произвести; то есть необходимо добыть руду, выплавить из нее известное количество металла, переработать его на металлообрабатывающих и машиностроительных заводах и так далее. И вот здесь важно понять: если именно и только простой труд, от которого осталась лишь механическая составляющая, служит единственным источником производственного роста, то суммарное количество живой энергии совокупного работника, расходуемой на изготовление этого механизм, не может быть меньше того ее объема, который во втором цикле развивается новым средством. Иначе говоря, 98v энергетических единиц, которые затрачиваются в первом производственном цикле, должны (как минимум) равняться 98с единицам второго цикла. В действительности же энергетический потенциал машины обязан быть даже меньше того энергетического эквивалента, который затрачивается в процессе ее собственного производства. Известно, что в реальных условиях КПД любого механизма не может быть равен единице, а значит, чем более развитой становится система применяемых средств механизации труда, тем большими становятся потери на своеобразный «обогрев атмосферы».

Таким образом, если человеческая деятельность и в самом деле может быть низведена до сопоставимого с физической работой простого труда, то никакое усовершенствование средств производства не может вести к сокращению общего количества трудозатрат, которое требуется для перемещения фиксированных физических масс. Фундаментальные законы физики не могут быть нарушены ни при каких обстоятельствах; выигрывая в силе, мы всегда проигрываем в работе. Поэтому если нет привлечения дополнительной рабочей силы, увеличения продолжительности рабочей смены, наконец, повышения интенсивности труда, то в любом последующем производственном цикле — независимо от состава применяемых средств производства — может быть перемещена на одно и то же расстояние только одна и та же масса. Логическим эквивалентом именно этого вывода является утверждение Маркса, что средство труда лишь переносит стоимость, но ни в коем случае не создает новую.

Легко понять, что такой вывод делает решительно невозможным никакой прогресс: ведь если общее количество живого труда с механизацией производства не сокращается, нет никакого смысла отказываться от чисто ручного труда. Если же с подобным прогрессом это количество еще и возрастает (в связи с упомянутой необходимостью «обогрева» мирового пространства), то тем более необходимо запретить любые попытки его механизации.

Все это хорошо согласуется с реальностями физического мира, но никак не укладывается в реалии экономики, поскольку незыблемым законом последней является то, что любое новое средство может быть введено в процесс производства только в том случае, если оно обеспечивает сокращение затрат живого труда. Меж тем, постоянный технический прогресс — налицо, а значит, налицо и все большая экономия затрат на получение постоянно возрастающего результата.

Поскольку введение новых средств производства экономически оправдано только там, где происходит экономия живого труда, мы обязаны заключить, что на самом деле полное его количество, которое фигурирует в условно втором производственном цикле, все-таки меньше исходных ста единиц. Скажем,

90c + 2v = 100 единиц «необходимого продукта».

Но 92 никак не может быть равно 100, поэтому мы обязаны заключить о том, что здесь принимаются в расчет не все факторы общественного производства. Или, что то же самое, источник прибавочной стоимости и прибавочного продукта не может быть сведен к простому труду наемного работника, из которого полностью элиминировано все, что отличает человека от животного или бездушного механизма.

Вывод гласит: именно то, что так и не поддается элиминации, в конечном счете и воплощается в искомом нами «х».

Полученный вывод влечет за собой целую цепь логических следствий.

Тот факт, что источником прибавочного продукта может быть только человеческое творчество, в конечном счете означает, что он не может создаваться исключительно в прибавочное время. В отличие от необходимого (если, разумеется, свести все содержание последнего к тому, что производилось в предыдущем производственном цикле), он создается на протяжении всего рабочего дня, поэтому видеть в нем результат лишь «прибавочного» труда, осуществляемого в «прибавочное» время, ни в коем случае нельзя.

Однако, несмотря на кажущееся противоречие Марксу, это нисколько не подрывает его заключение о бесчеловечности эксплуатации, более того, углубляет его. Существо прибавочного продукта, как мы уже видели, состоит прежде всего в его инновационной части, в своеобразной «дельте качества», в свою очередь, источником последней является, в частности и творческая составляющая труда наемного работника. Ведь сколь бы исполнительской и репродуктивной ни была его деятельность, элемент творчества всегда сохраняется в ней, и только этот элемент сохраняет его принадлежность к человеческому роду.

Таким образом, конечный вывод означает собой, что отчуждению подвергается не ограниченная часть произведенного наемным работником продукта, но все то, что продолжает отличать его от животного или живого придатка машины, и это отчуждение совершается на протяжении всего рабочего дня, месяца, жизни. Поэтому действительное существо эксплуатации (рабовладельческой, феодальной, капиталистической… любой) оказывается куда более глубоким и драматичным, чем поверхностное представление о том, что эмансипация от всех средств производства вынуждает человека какую-то часть времени работать на их владельца.

Другими словами, в самом главном Маркс оказывается прав.

Выводы

Подведем итоги.

1. Действительный результат производства ни в коем случае не сводится к увеличению объема одноименных товаров. Количественные изменения, несомненно, имеют (и должны иметь) место, но все же главное здесь не «дельта количества», но «дельта качества».

2. «Дельта качества» не может возникнуть ни в процессе распределения, ни в обмене, ни, тем более, в потреблении. Породить ее способно только одно — производство. Она появляется здесь именно потому, что никакое производство вообще не начинается с простого приобретения на рынке всего необходимого. Строгий анализ полного его содержания обязан принимать в расчет без исключения все стадии «жизненного цикла» любого предприятия, любой продукции. Начиная с формулировки исходной идеи и кончая утилизацией всего произведенного.

3. Действительный субъект производства не сводится к сумме капиталиста и наемного работника. В пораженном всеобщим разделением труда обществе ни один из них сам по себе не в состоянии породить ничто новое. Между тем экономическое учение обязано объяснить прежде всего возникновение качественных изменений в производстве, поэтому в интегральном субъекте оно обязано видеть того, кто обеспечивает поступательное развитие.

4. Если видеть в прибавочном продукте «дельту качества» выпускаемого товара (лишь косвенно представимую в каких-то новых количественных пропорциях), то источником прибавочного продукта может быть только труд в целом, то есть нерасторжимое единство всех факторов: предмета труда, средства труда и целесообразной деятельности человека. Подчеркнем последнее: не наемного работника, но человека, ибо действительным субъектом труда в конечном счете выступает именно он.

5. В конечном счете поступательное качественное развитие общественного производства обусловлено тем, что человеческий труд содержит в себе творческое начало, и никакая редукция не в состоянии уничтожить его. Мы не знаем как оно «работает», логика его действия скрыта от нас, и не исключено, что разгадывать ее человеку предстоит еще не одно столетие. Но ясно одно — развитие обусловлено именно им.

6. Прибавочный продукт может создаваться только на протяжении всего рабочего дня, другими словами, видеть в нем результат лишь «прибавочного» труда, осуществляемого в «прибавочное» время, ни в коем случае нельзя. Поэтому представление об эксплуатации человека человеком не может быть сведено к тому, что эмансипация от средств производства вынуждает наемного работника известную часть времени работать на их владельца. Отчуждению подвергается самое главное, что происходит на протяжении всего рабочего дня, а именно то, что сохраняет принадлежность эксплуатируемого к человеческому роду.

ГЛАВА VI. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ ТВОРЧЕСТВА

§ 36 Простой и сложный труд

Обратим внимание: Маркс нигде не отождествляет ни прибавочный продукт с той массой товаров, которые производятся в строго прибавочное время, ни время его производства с прибавочным временем. Во-первых, этот продукт составляет только ограниченную часть общей товарной массы, производимой за пределами необходимого рабочего времени. Мы уже говорили, что сумма необходимого и прибавочного продукта никогда не равняется единице, а следовательно, и период, в течение которого производится последний, меньше общей продолжительности прибавочного. Во-вторых, он вообще не имеет самостоятельного существования и в виде какой бы то ни было части произведенного массива продуктов. В терминологии Маркса прибавочный продукт — это просто вещественный эквивалент прибавочной стоимости и не более того. Здесь же мы видим, что он воплощается, главным образом, в улучшенных качественных характеристиках товара. Словом, и в том и в другом случае он не может быть отождествлен ни с чем физически обособленным. В сущности, точно так же, как «зеленое» или «сладкое» не могут быть физически обособлены от яблока.

То же касается и времени. Про прибавочную стоимость еще можно сказать со всей определенностью, что она (в зависимости от нормы эксплуатации) производится в последние два, три или четыре часа работы, в то время как первые часы посвящаются производству сугубо необходимого продукта. Напротив, про прибавочный продукт, несмотря на то, что он образует собой именно ее вещественное выражение, нельзя, не погрешив против истины, сказать ничего подобного.

Более того, если прибавочную стоимость еще можно выделить из общей массы стоимости в виде звонкой монеты или денежных купюр, то с прибавочным продуктом, как правило, нельзя сделать и этого. Мы говорим «как правило», ибо появление дополнительных объемов качественно неизменного продукта, конечно же, не исключено. Однако его можно разглядеть лишь в «увеличительном стекле», рассматривая какие-то отдельные фрагменты общественного производства и только в течение очень ограниченного времени. Предметом же политической экономии является общественное производство в целом, и на этом уровне анализа его нельзя выделить ни в имманентной ему, ни в какой другой форме. Прибавочный продукт — это не фантом, не виртуальная реальность, но все же, несмотря на несомненную физическую данность, в «чистом виде» он не существует. Задача его идентификации вполне сопоставима с квадратурой круга: любой заранее заданный уровень точности теоретически вполне достижим, но все же абсолютное решение остается за пределами возможного.

В конечном счете, это обусловлено тем обстоятельством, что результат репродуктивного труда не отделяется в чистом виде от результата творчества, равно как и творческая составляющая не может быть выделена в чистом виде из общего состава человеческой деятельности. Между тем именно творческой компонентой деятельности порождается и количественный прирост, и, в особенности, та «дельта качества», которая, собственно, и является прибавочным продуктом.

Строго говоря, в «Капитале» нет полной ясности и в содержании категории труда, который лежит в основе прибавочной стоимости, а значит, и прибавочного продукта. Мы помним, что он делится на простой и сложный. При этом сложный, как ни парадоксально, не вызывает никакой трудности для понимания, в то же время простой предстает как одна сплошная загадка.

Формально, текст «Капитала» допускает трактовать его как начало, из которого практически полностью элиминирован элемент творчества. Но, как показывает анализ, опирающийся, в частности, на труды самого Маркса, абсолютного расчеловечивания в процессе всеобщего разделения труда и специализации не происходит. Следовательно, простой и сложный труд отличаются друг от друга, главным (если не исключительным) образом, мерой творчества. Привлекая на помощь математические сравнения, можно сказать, что в предельно простом труде его доля стремится к нулю, в предельно сложном — к единице, но, разумеется, ни там, ни здесь не достигается ни тот, ни другой пределы. Все возможные виды производственной деятельности оказываются расположенными между этими полюсами. Поэтому и около «нуля» природа человеческой деятельности продолжает оставаться принципиально отличной от природы механического движения или чисто инстинктивной биологической активности. Так, даже бесконечно малый отрезок дуги бесконечно большого радиуса остается принципиально отличным от прямой, и полное уравнение принципиально недостижимо.

Таким образом, несмотря на отсутствие четких определений, трактовать простой труд как совершенно бездуховный процесс, из которого всеобщим разделением, специализаций и стихией тотального отчуждения без остатка выхолощено все человеческое:

(«…тупо молчит,

И механически ржавой лопатою

Мерзлую землю долбит»).

было бы непростительной ошибкой. В особенности там, где предметом рассмотрения оказывается все общественное производство в целом.

К тому же такая трактовка влечет за собой неразрешимые логические противоречия. Ведь если творческое начало составляет отличительную особенность сложного труда, то совершенно невозможно понять, откуда оно берется, если его нет в простом. В самом деле: если из бесконечно малых величин еще и можно сложить что-то осязаемое, то никакая сумма нулей не способна дать решительно ничего положительного. Таким образом, простой труд и труд сложный оказываются отделенными уже не количественными различиями, но качественным барьером, а это означает, что никакие уравнения оказываются принципиально невозможными. Другими словами, абсолютно правым оказывается Аристотель, который утверждал, что раб (а именно его уделом становится простой исполнительский труд) и господин (единственный, кому доступно творчество) отличаются друг от друга самой природой, только один из них наделен всеми атрибутами человека, другой — и в самом деле лишь говорящая разновидность скота. При этом понятно, что такое положение вещей уже не может быть исправлено никакими социальными реформами. Ясно и другое: ни одна форма сложной деятельности не вправе пониматься ни как умноженный, ни как возведенный в степень простой труд, любое количественное сопоставление этих качественно разнородных форм превращается в род принципиально неразрешимых задач о квадратуре круга, трисекции угла или удвоении куба.

Но если творчество начисто отсутствует и в сложном, становится решительно невозможным разумное объяснение вообще каких бы то ни было инноваций в общественном производстве. Между тем без них практически ничего нельзя понять и в «Капитале». Бросающимся в глаза уже при первом, поверхностном, взгляде на вещи проявлением этого начала является создание каких-то новых средств производства, новых технологий, новых способов организации совместного труда, методов управления им и так далее. Словом, внешним проявлением способности к созиданию предстает изобретательство, инженерная деятельность. Справедливость требует отметить, что там, где речь заходит об относительной прибавочной стоимости, именно эта инженерная деятельность (пусть и неявно) оказывается смысловым стержнем, на который нанизываются по сути дела все построения Маркса. В самом деле, предположить возможность роста производительности труда, полностью исключив действие такого фактора, как творческая деятельность опирающегося на научные достижения инженера, означает собой предположить заведомо несостоятельную вещь. При этом под творческой исследовательской и инженерной деятельностью может пониматься не только номинальная функция специалиста, занимающего строго определенное место в штатном расписании предприятия или исследовательской лаборатории. Нет нужды говорить о том, что ему чуждо аристотелевское представление о природе и назначении раба и господина. Для Маркса и раб и господин — жертва отчуждения, в принципе же и тот, и другой одинаково способны к любому виду самого сложного труда. Поэтому на предельном уровне теоретических обобщений творческая деятельность предстает как одна из основных функций, которую выполняет совокупная рабочая сила, включающая в себя все категории работников физического и умственного труда. Словом, отсутствие прямых включений инженерного корпуса в структуру доказательств не означает собой полное отсутствие всякого проявления собственно инженерной мысли

Сам Маркс нигде не употребляет понятие творчества; из более чем двухсот восьмидесяти тысяч слов, составивших корпус русского перевода I тома «Капитала» оно не встречается ни разу. И все же в неявной форме его присутствие отчетливо угадывается повсюду, где речь заходит о сопоставлении простого и сложного труда. Кроме того, в пользу первой трактовки говорит и высокая философская культура, и присущая ему строгая дисциплина диалектики. Поэтому, как уже было замечено, принять ее требует простая презумпция профессионализма его автора.

§ 37 Творческий и репродуктивный, умственный и физический, организационный и исполнительский труд

Именно творчество, которое, вероятно, является единственным до конца надежным критерием отличия человека от животного и которое, по-видимому, уже изначально присутствует в деятельности homo sapiens, обусловливает появление прибавочного продукта. Только творчество может быть продуктивным, напротив, все, что лишено его искры, в состоянии лишь механически воспроизводить, повторять уже созданное.

Вспомним то, с чего мы начинали.

Появление прибавочного продукта, своего рода фундамента всех реалий политической экономии, возможно благодаря действию случайных факторов: микроклиматических условий обитания, специфики ландшафта, благоприятной половозрастной структуры, наконец, множества каких-то других, не всегда поддающихся регистрации, случайных обстоятельств. Но все это легко сводится на нет столь же случайными погодными аномалиями, болезнями, другими форс-мажорными обстоятельствами. Поэтому становление собственно производства (а им может быть только расширенное, т.е. только такое, в результате которого создается прибавочный продукт) не может опираться ни на природную специфику региона, ни на особенности половозрастной структуры первобытной общины, которые способны обеспечить «сверхнормативные» объемы живого труда, ни на какие-либо другие случайные обстоятельства. Речь должна идти о гарантированном производстве прибавочного продукта при любых (в разумных пределах) колебаниях демографических и природных условий. В свою очередь гарантированное его получение может быть обеспечено только постоянным качественным преобразованием и совершенствованием всех факторов зарождающегося института. Качественное же преобразование — это и есть результат творческого, а вовсе не механического репродуктивного труда, пусть даже самой высокой степени интенсивности или продолжительности.

Все имущественные и социальные аспекты неравенства возникают много позднее, на прочно сформировавшемся основании систематического получения прибавочного продукта. Только этот фундамент дает опору становлению механизмов как экономического, так и внеэкономического принуждения; только с его воздвижением начинается собственно история, восхождение человека к вершинам своей цивилизации.

Таким образом, именно благодаря проблеску творчества в человеческом труде оказывается возможным формирование расширенного воспроизводства, которое, впрочем, правильней было бы называть не расширенным, но развивающимся.

Итак, творческая и репродуктивная деятельность.

Разумеется, о «чистом» творчестве, равно, впрочем, как и о «чистой» репродукции там, где речь идет о конкретной деятельности, говорить нельзя. Человеческий труд — не только как философская (или политико-экономическая) категория, но и как физическая реальность — представляет собой структурно целостное начало, и только в рамках этого целого можно аналитически вычленить какие-то отдельные его стороны. Любая, пусть даже самая примитивная, работа обязательно включает в себя какие-то элементы творчества. Точно так же любое творчество всегда обнаружит в себе начала чисто механической репродукции. Поэтому, имея в виду живой труд, можно говорить только о преимущественно созидательной или, напротив, преимущественно репродуктивной деятельности. Но рассуждая на уровне обобщающих абстракций вполне правомерно противопоставить их друг другу.

Если обратиться к терминологии самого Маркса, то родственными этим понятиям станут категории умственного и физического труда; при этом ясно, что умственный труд будет тяготеть к категории «творческий», физический — к категории «репродуктивный». Правда, противопоставление по принципу умственный — физический далеко от удовлетворительности. В самом деле, чем является труд, скульптора, или балерины, умственным или физическим? Обращение же к категории творчества позволяет безошибочно противопоставить первого простому каменотесу, а вторую — грузчику. Взаимное же дополнение определений вносит необходимую ясность. Словом, если мы примем, что «умственный», «творческий» (а выше мы уже могли видеть, что и «организационный») — это просто разные акценты, расставляемые при характеристике одного и того же явления, в свою очередь, «физический», «репродуктивный», «исполнительский» — взаимодополняющие дефиниции другого, противоположного первому, все становится на свои места. Ни одно из этих определений не исчерпывает содержание характеризуемого предмета, все же вместе они позволяют составить о нем гораздо более полное и содержательное представление.

Одним из основных аспектов всеобщего разделения труда является отделение умственного (организационного, творческого) труда от физического (исполнительского, репродуктивного) и противопоставление их друг другу. При этом первый по преимуществу становится достоянием господствующих классов, второй остается уделом эксплуатируемых масс. В теории марксизма это противоречие между ними окончательно разрешается только в ходе завершения строительства коммунистического общества. В условиях же капитализма оно, как и любое другое противоречие подобного рода, достигает своей наибольшей остроты и непримиримости, восходя до антагонистического.

Еще раз вспомним уже упоминавшуюся нами эволюционную линию: ремесленное производство — кооперация — мануфактура — фабрика и протекающие параллельно ей процессы преобразования ручного труда в машинный, производства же — во всеобщее машинное производство. Капиталистическая фабрика, как мы видели, оставляет на долю наемного работника преимущественно репродуктивный исполнительский труд, реализующий часто недоступные его разуму чужие начинания. Таким образом, конечный пункт всеобщего разделения труда и конечный пункт всеобщей его редукции сливаются: эксплуатируемый капиталом рабочий становится субъектом не просто физического труда, противопоставленного умственному, но и предельно редуцированного труда, практически избавленного от всех элементов творчества и сведенного к голой репродукции.

Словом, именно последовательное освобождение человеческого труда от любых проявлений творчества оказывается залогом экспоненциального ускорения на пути превращения всего человеческого общества в рационально устроенную машину, единственной функцией которой оказывается производство прибавочной стоимости. В строгом соответствии с Марксом только предельная дегуманизация общественного производства (да и самой истории) делает необходимым революционное ниспровержение сложившегося порядка вещей. До тех же пор, пока господствующий способ производства не исчерпает до конца все свои возможности, перспективы его замены чем-то более прогрессивным и гуманным остаются чисто академическими, ибо, как пишет Маркс в знаменитом Предисловии к "Критике политической экономии",[165] ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества.

Собственно, все это и отражается в понятии отчуждения труда и в разработанной Марксом теории его преодоления.

§ 38 Творчество как особая социальная функция

Разумеется, отчуждение, взятое во всех его проявлениях, вовсе не означает, что собственно человеческое превращается в нечто мистическое, потустороннее, совершенно запредельное социуму и неподчиненное законам общественного развития, согласно которым развиваются очерченные Марксом исторические процессы, на долю же человека остаются чисто животные или механические формы существования.

Да, все, что по логике вещей должно формировать его собственную природу, начинает противостоять субъекту труда как внешнее, враждебное начало. Но тем не менее носителем всех качеств отчуждаемых глобальным потоком диверсификации деятельности, продолжает оставаться человек — вот только не непосредственный производитель всех ценностей мира, но кто-то другой.

Отчуждение проявляет себя в разных формах, каждая из которых по-своему структурирует общество. Отчуждаемый результат труда, осаждаясь где-то на противоположном катоде социума, формирует не принадлежащее обреченному на исполнительский труд индивиду богатство. Необходимость подчиняться производственному распорядку и технологическим алгоритмам порождает властные полномочия, которые кто-то другой вправе простирать на него. Невозможность проявления своей собственной индивидуальности в условиях, когда ключевые требования к составу его труда формируются внешними, не им исполняемыми звеньями единого технологического процесса,— выделяет творческую составляющую как совершенно особый, уже недоступный ему, вид деятельности.

Словом, все отчуждаемое от одних, неизменно находит свое воплощение в присвоенном другими; творчество, богатство, власть, в чем, собственно, и проявляет себя присвоенное, становятся исключительным достоянием лишь немногих. Тех, кто объективной логикой всеобщего разделения труда и процессами социального синтеза, точно так же противопоставляются общей человеческой массе и возносятся над нею.

Идеологические обоснования закономерности, а значит, правильности, справедливости такого положения вещей встречаются уже у Аристотеля. Достойными всего отчуждаемого от человека, как мы видели, являются лишь немногое избранные его идеального государства, поэтому сама природа последнего состоит в том, чтобы обустроить жизнь прежде всего тех, кому надлежит владеть, властвовать и творить. Сегодня, по истечении двух с лишним тысячелетий, легко разглядеть в его учении откровенную апологию классовой розни, оправдание эксплуатации. Но не будем заниматься обличительством, взглянем на сказанное древним мыслителем его глазами: те, кому даруется высокое право гражданства в его идеальном городе, не знают корысти, им чужда готовность переступать через ближнего, чтобы обеспечить свое собственное благоденствие. Главная цель общественного устройства состоит вовсе не в том, чтобы построить безбедную «блаженную» жизнь для лучшей части полиса. Потому-то свободнорожденные граждане и лучшие, что именно им назначено творить все то, что должно будет прославлять их город,— и город должен помочь реализовать свойственное человеку благородное стремление. Вовсе не их вина в том, что этим стремлением и способностью реализовать его в светлых жертвенных порывах своей души наделен не каждый. Но при правильной организации общественной жизни даже тем, кто не способен к свободному служению возвышенному и прекрасному, достается своя (в конечном счете тоже вполне достойная и по-своему благородная) роль — служение первым. Ведь для того, чтобы иметь возможность творить прекрасное, «граждане должны быть свободны от забот о делах первой необходимости»,[166] а это значит, что кто-то другой должен взять на себя труд обеспечения возможности творчества.

Именно в этом природа (и высшее оправдание!) классового расслоения общества, вернее сказать, правильно устроенного симбиоза тех, кто, благодаря своим умственным свойствам способен к предвидению, и потому назначен к властвованию и господству, и тех, кто в состоянии «лишь своими физическими силами исполнять полученные указания».

О справедливости такого порядка вещей говорили и до Аристотеля. Мы уже упоминали, что в представлении Ксенофонта правильно устроенная гражданская община — это коллективный рантье, живущий на доход от эксплуатируемых на серебряных рудниках рабов; каждый свободнорожденный гражданин имеет право на свою часть общей прибыли, но взамен обязан поддерживать в себе постоянную готовность встать на защиту города.[167] Поэтому Аристотель лишь формулирует то, что и без него давно уже носится в воздухе древнего социума.

Отдадим должное: «счастливая и прекрасная» жизнь в учении афинского мыслителя — это отнюдь не праздное времяпровождение в приятной компании близких друзей, но длительный и напряженный труд аскетической и благородной души. Отсюда, кстати, следует, что и «дела первой необходимости» исключают из себя любые излишества и роскошь; они недостойны свободнорожденного гражданина; воздержанность и чувство меры во всем — вот его действительный (и единственный) путь к совершенству.

К слову, аскетическая суровость быта, долгое время культивируется Грецией (и Римом) как одна из высших добродетелей граждан. Более того, утверждение того, что именно бедность является самой верной спутницей свободы, спутником же роскоши и богатства может быть только рабство, становится одним из постоянных мотивов политической мифологии того времени. Демокрит утверждал, что бедность при демократии настолько же предпочтительнее благополучия граждан при царях, насколько свобода лучше рабства.[168] Павсаний, победитель персов в битве при Платеях, показывая собравшимся греческим командирам захваченный шатер персидского военачальника Мардония, восклицает: «Эллины! Я собрал вас, чтобы показать безрассудство этого предводителя мидян, который живет в такой роскоши и все-таки пришел к нам, чтобы отнять наши жалкие крохи».[169] Когда Демарат, бывший спартанский царь, переметнувшийся к персам, объясняет Ксерксу причину свободолюбия греков, ею оказывается «бедность, существующая в Элладе с незапамятных времен».[170] Послов Эпирского царя Пирра до крайности поражают в могущественном Риме, который к тому времени завоевал уже практически всю Италию две вещи — высокое достоинство самих римлян (Сенат показался им собранием царей) и одновременно их бедность.

Там же, где нет облагораживающего душу служения долгу, бессмысленная роскошь и безотчетная власть вызывают разложение духа, и в развращенном ими сознании представление о творчестве вырождается в нелепые игры в неподражаемость. Так, Плутарх оставил нам память о созданном Антонием и Клеопатрой кружке близких друзей («Союз неподражаемых»),[171] каждый из которых отличался способностью к поступкам, которые никто не мог повторить.

Новое время — новая идеология, и корпоративная придворная мысль XVII столетия породит сложную и вместе с тем очень стройную и эстетически выверенную теоретическую конструкцию. В ней моделью самого неба на земле предстанет королевский двор. Согласно идеологии абсолютизма именно он окажется истинным перводвигателем и первоисточником всего того, из чего складывается вся жизнь государства. Именно он окажется началом, сообщающим смысл любым действиям, предпринимаемым во французском королевстве. Только он будет в состоянии вершить последний (на земле) суд. Центральное же место здесь займет сам монарх. Подобие и воплощение Бога на подвластной ему земле, именно ему принадлежит последняя монополия на творчество. Лишь он способен сообщить особое достоинство всем, кто вдруг окажется приближенным к нему, и все приближенные к нему будут править не столько буквой освященного им закона, сколько тайной магией той харизмы, которая отчасти сообщится им при их вознесении на «небо» монаршей власти. Помпезное величие и пышность Версаля — необходимый элемент именно этой изящной и возвышенной идеологемы: «небо-дворец» обязано затмевать собою все, что только есть на «земле». Титул «Король-Солнце» — во многом тоже берет свое происхождение здесь: как Солнце пробуждает жизнь в природе, так и король дает начало всему на согреваемой и освещаемой именно им «земле». Только ему королевство окажется обязанным осмысленностью и регулярностью своего бытия.

Первые революции, сопровождаясь известной демократизацией общественной жизни, меняют немногое. Занятие творческой деятельностью во все времена требовало изрядной образованности, эпоха, воспетая уже цитировавшимся здесь «Манифестом Коммунистической партии» лишь усиливает зависимость таланта от образования. Но доступ к последнему, как и прежде, открывается далеко не всем. Поэтому и капиталистическая формация оказывается не способной устранить противопоставление творчества репродуктивному исполнительскому труду.

Вкратце резюмируем: и власть, и богатство и, наконец, творчество следствием отчуждения становятся и продолжают оставаться достоянием «некоего человека, чуждого труду и стоящего вне труда»[172] . Именно об этом говорит Маркс в «Экономическо-философских рукописях 1844 года»: «Таким образом, посредством отчужденного труда человек порождает не только свое отношение к предмету и акту производства как к чуждым и враждебным ему силам,— он порождает также и то отношение, в котором другие люди находятся к его производству и к его продукту, а равно и то отношение, в котором сам он находится к этим другим людям. Подобно тому, как он свою собственную производственную деятельность превращает в свое выключение из действительности, в кару для себя, а его собственный продукт им утрачивается, становится продуктом, ему не принадлежащим, точно так же он порождает власть того, кто не производит, над производством и над продуктом. Отчуждая от себя свою собственную деятельность, он позволяет другому человеку присваивать деятельность, ему не присущую».[173]

Именно к этому сводятся и ключевые выводы "Капитала", вследствие чего он и предстает теоретическим обоснованием необходимости той последней революции, которой надлежит открыть перед человеком принципиально новые пути развития.

§ 39 Экономический учет творчества

Отчуждение творчества ставит перед нами вопрос о том, кто в действительности является его субъектом и где пролегают границы творческой деятельности? Сказать, что творчество может быть реализовано лишь в деятельности (совокупного) инженера, непосредственно решающего какие-то прикладные технические задачи, означает собой противостать всякому здравому смыслу.

Начнем с того, что закрепляемое в патентах авторство любого отдельно взятого изобретения — вещь в большой степени условная. Обратимся для примера все к тому же Эдисону и к одному из самых известных его изобретений — электрической лампе. Не станем вдаваться в детали, в общем-то, хорошо известные как из биографических хроник, так и из истории развития техники. Ограничимся общеизвестным выводом: изобретение электролампы «началось» задолго до Эдисона и продолжалось (и продолжается) долгое время после него.

Вот краткая история.[174] Первая лампа накаливания с платиновой спиралью (Деларю) появляется в 1809 году. Через тридцать лет (1838) бельгиец Жобар изобретает угольную лампу накаливания. В 1854 г. немецкий изобретатель Г.Гебель разрабатывает первую «современную» лампу, ключевым элементом которой была обугленная бамбуковая нить в вакуумированном сосуде. 11 июля 1874 года российский инженер А.Н.Лодыгин получает патент за номером 1619 на нитевую лампу. В качестве нити накала он использовал угольный стержень, помещенный в вакуумированный сосуд. В 1878 г. английскому изобретателю Дж. В. Свану выдан британский патент на лампу с угольным волокном. И только 27 января 1880 года Эдисон получил патент на изобретение №223898 (лампа с угольной нитью накаливания, помещенной в стеклянный шар, из которого выкачан воздух). Таким образом, утверждение о том, что именно Эдисону принадлежит честь изобретения, несправедливо,— без тех, кто торил дорогу к нему, и этот, чрезвычайно одаренный человек не добился бы ничего. Впрочем, и на этом история изобретения не кончается, она продолжается в наши дни.

Можно ли измерить конкретный творческий вклад каждого из неопределенной большой совокупности изобретателей? Ведь многие (если не большинство из тех, кто внес сюда свой вклад), вероятно, вообще не были замечены анналами развития техники. И так дело обстоит практически с любым отдельно взятым достижением технической культуры. Между тем политическая экономия — это единственная из гуманитарных дисциплин, которая претендует едва ли не на математическую точность. Поэтому попробуем взглянуть на рассматриваемую проблему с точки зрения политэкономической математики.

Обратимся к примеру, приводившемуся в § 35.

Высчитывая общий баланс трудозатрат, необходимых для выполнения какой-то работы, мы обнаруживаем дефицит труда всякий раз, когда осуществляется переход к более совершенному и производительному средству. Так, в нашем условном примере вместо ста единиц работы, минимально необходимой для перемещения каких-то объемов при переходе от ручного труда к механизированному, мы обнаружили, что 92 условные энергетические единицы оказываются эквивалентными 100 единицам реально выполненной работы:

90c + 2v = 100.

С учетом того, что 90с аккумулируют в себе не только исполнительский репродуктивный труд тех, чьими руками создаются новые механические устройства, но и творческий вклад условного конструкторского бюро, можно было предположить, что требуемое законом сохранения энергии равенство полностью сохраняется. А именно: 2 условные энергетические единицы затрачиваются при обслуживании механизма, который выполняет собственно работу; 90 единиц эквивалентного труда расходуются в процессе производства нового средства; образующийся же дефицит скрывает под собой затраты сложной инженерной деятельности, которая разрешается разработкой его рабочего проекта. Следовательно, фиксируемый дефицит в восемь единиц должен быть численно эквивалентен именно этим затратам, приведенным, разумеется, к своеобразному «общему знаменателю» — простому репродуктивному труду.

На первый взгляд все в нашем балансе должно сойтись до последней «калории». Но мы говорим о претензиях политической экономии на едва ли не математический уровень строгости. Между тем полная гарантия того, что величина дефицита в точности равна затратам творческого инженерного труда, расходуемого в процессе производства принципиально новых средств производства, отсутствует. Такое равенство мы можем только предполагать, и не более. Но если уж речь заходит о недоказуемых предположениях, то что мешает нам вообразить и прямо противоположное: любые непосредственные затраты собственно инженерного труда ни в коей мере не покрывают обнаруживаемый дефицит.

Почва предположений — настолько зыбкая вещь, что строить на ней теорию, претендующую на самый высокий ранг, недопустимо. Поэтому попробуем провести другой подсчет, задача которого учесть, по возможности, все, что связано с появлением нового технического устройства.

Для этого воспользуемся методикой, которую при анализе суммарных затрат на производство применяет сам Маркс. То есть в сумму общих затрат творческого труда мы будем включать не только непосредственный творческий вклад какого-то условного инженера (аналог тех затрат, что обозначаются символом «v»), но и тот творческий труд, благодаря которому создаются все те средства, которые необходимы для осуществления собственно инженерной деятельности (трудозатраты, кодируемые знаком «с»). Что касается критерия полноты учтенных затрат творческой энергии, то условимся считать таким критерием принципиальную возможность создания более совершенного средства («дельты качества» конечного результата) с помощью учтенного инструментария. Иными словами, если реестр позволяет добиться требуемого результата, то он полон, если нет — необходимы какие-то дополнительные изыскания.

С затратами первого рода, то есть с непосредственным вкладом человека, занимающегося прикладной инженерной деятельностью, все относительно просто.

Вообще говоря, никакой ясности нет и в этом вопросе: точный количественный учет непосредственных затрат творческого труда инженера вещь, недостижимая и по сию пору: отсутствие единой методики такой оценки — убедительное тому свидетельство. (Заметим, что никаких аналогов тарифно-квалификационных справочников, призванных оценивать рабочие профессии, для инженерного корпуса так и не было создано за все годы централизованного управления трудовыми ресурсами СССР; и это при том, что такая задача ставилась.) Но и на обиходном уровне эта истина представляется очевидной: так, невозможно ответить, что и на сколько «больше» — создание атомной бомбы или конструирование баллистической ракеты, выступающей средством ее доставки; конструирование гоночного автомобиля, или трактора. Но так как сложность учета затрат косвенного характера на целый порядок выше, то мы позволим себе упростить задачу и абстрагироваться от вычисления творческой энергии, расходуемой в процессе решения прикладных задач.

Со вторыми — значительно сложней. И трудности начинаются уже при учете самих средств творческого труда изобретателя. Ясно, что сюда необходимо отнести как непосредственно используемый инструментарий (приборы, вычислительные средства и др.), так и различного рода методики проведения инженерных расчетов. Однако и самый полный реестр не даст возможности совершить даже простейшее инженерное открытие. Поэтому в минимальный перечень средств, в обязательном порядке используемых в процессе инженерной деятельности, потребуется включить тот теоретический задел, который создается и параллельно работающими конструкторскими бюро, и предшественниками, даже если результат деятельности и тех и других остается отрицательным. Однако недостаточно и этого, ибо без общетеоретического задела, то есть без результатов фундаментальных научных исследований не только продвинуться в решении прикладных задач, но и приступить к ним решительно невозможно.

Все это показывает, что прикладная творческая деятельность — скажем, деятельность того же Эдисона — представляет собой вершину какого-то огромного айсберга, точные контуры которого теряются глубоко под поверхностью видимого. Полный подсчет действительно всех затрат творческой энергии, израсходованной на изобретение той же электролампы, должен включать в себя не только труд самого Эдисона и многих его сотрудников. К слову, использовавшиеся им методы требовали весьма многочисленного штата. Биограф изобретателя приводит весьма нелицеприятный отзыв Н.Тесла, находившегося с ним не в самых дружеских отношениях: «Если бы ему понадобилось найти иголку в стоге сена, он не стал бы терять время на то, чтобы определить наиболее вероятное место ее нахождения, но немедленно, с лихорадочным прилежанием пчелы, начал бы осматривать соломинку за соломинкой, пока не нашел бы предмет своих поисков».[175] В самом деле: с целью поиска подходящих материалов Эдисоном были снаряжены экспедиции в Бразилию, Китай, Японию, на Кубу; они забирались в тропические леса Эквадора, Перу, Ямайки, Цейлона. Было перепробовано шесть тысяч различных растений, проделаны десятки тысяч опытов – поистине титанический труд. Сорок тысяч страниц — двести записных книжек исписал изобретатель, фиксируя результаты опытов. Но и такой подход не гарантировал достижение успеха, если бы не творчество с трудом обозримого ряда его предшественников (и конкурентов), а также теоретический вклад таких величин, как Фарадей, Максвелл и другие.

Но и этого мало. Ведь внимательный взгляд легко обнаружит, что даже абсолютно полный учет труда всех теоретиков, экспериментаторов, инженеров (включая даже представителей каких-то смежных теоретических дисциплин) не позволит нам и шагу сделать на поприще собственно инженерного творчества, если мы ограничим анализ инструментария творческой деятельности лишь научно-технической отраслью человеческой культуры.

Действительное основание творческого труда инженера скрывается вовсе не в основоположениях общетеоретических дисциплин. Подлинным началом любого творчества является куда более фундаментальное образование, чем даже вся совокупность наук. Эдисон, Белл, Маркони, тот же Тесла стоят на плечах не только гигантов, обеспечивших прорыв человеческой мысли в изучении электричества. Пирамида блестящих открытий в конечном счете опирается на шекспиров и бахов, рафаэлей и кантов: художники и музыканты, поэты и философы — вот что формирует самый воздух той творческой атмосферы, вне которой невозможна никакая прикладная инженерная деятельность.

Таким образом, полный учет всех затрат творческой энергии, расходуемой в процессе решения любой прикладной инженерной задачи, обязательно потребует от нас учесть творческий вклад также и этих людей. И, подобно тому, как в построениях Маркса любое средство производства представляет собой накопленный живой труд, любая «дельта качества» нового изобретения так же обнаруживает в себе накопленный труд художников и поэтов, философов и математиков — и, разумеется, самих инженеров.

Конечно, мы не располагаем даже приблизительной методикой учета всех затрат, когда дело касается не репродуктивной исполнительской деятельности, но сугубо творческого труда. Однако есть методы косвенные, вполне разрешимые в аксиоматике Маркса.

Вспомним о законе стоимости. Обладая статистическим характером, этот закон может, конечно, нарушаться, но только в рамках каких-то отдельных производств или отдельных (профессиональных, квалификационных или каких-либо других) категорий персонала, занятого преимущественно исполнительским или, напротив, по преимуществу творческим трудом. В целом же на макроэкономическом уровне он действует неукоснительно. Задача заключается в том, чтобы в масштабе всего общественного производства в целом подсчитать заработную плату наемных работников, занятых чисто репродуктивной деятельностью, часть общественного продукта, сгорающего в процессе личного потребления господствующих слоев общества, наконец, суммы гонораров, выплаченных деятелям культуры и искусства, науки и техники. Проще говоря, здесь предлагается пойти тем самым путем, приверженность которому так ядовито высмеивал в своем антагонисте Тесла. Однако теоретически этот метод способен принести успех, и если в самом деле будет подсчитано все, мы обнаружим, что общий баланс труда, измеренный таким образом, сойдется до последней копейки, пфеннига, цента и т.п. (Здесь, правда, мы тоже значительно упрощаем задачу и абстрагируемся как от субъективистских перекосов, в результате которых выплачиваемые гонорары далеко не всегда отвечают действительному вкладу в национальную культуру, так и от различного рода социальных затрат на образование, страхование, медицину и так далее, но речь ведь идет не столько о практическом расчете, сколько о принципиальной его возможности.)

Словом, только полный учет как исполнительского репродуктивного труда, так и всех затрат творческой энергии, расходуемых в процессе производства общественно-необходимого продукта, может сделать политическую экономию действительно точной наукой, которая по своей строгости могла бы соперничать если не с математикой, то по меньшей мере с физикой. Правда, современные средства экономического анализа не позволяют обеспечить такую точность, однако полное исключение творчества из сущностного содержания основных политико-экономических категорий тем более снижает их эвристическую ценность.

Между тем, если обиходные макроэкономические расчеты, выполняемые при планировании каких-то масштабных национальных программ, и позволяют вспомнить о творчестве инженеров, то для фундаментальной науки в них зачастую почти не остается места. И уж тем более никакого места не остается для музыки, живописи, поэзии, философии... да, впрочем, и той же политэкономии. И все это при том, что именно эти стихии создают самый воздух творчества. Более того, не фигурирующие явно в прикладных инженерных дисциплинах, они тем не менее являются самым фундаментальным гарантом их точности. Исключение же общечеловеческой культуры из инженерных расчетов было бы куда более губительным, чем полное устранение из логики инженерных выводов всего того, что связано, например, с законом всемирного тяготения. Поэтому без учета (хотя бы самых начал) общечеловеческой культуры никакой расчет в принципе не может быть полным — а значит, и политическая экономия не может быть точной наукой.

§ 40 Базис и надстройка

В принципе, анализ полной структуры производства позволяет найти место для прикладной инженерной деятельности; более того, для всего, что относится к начальным фазам единого жизненного цикла любой потребительной стоимости. Об этом говорит известная мысль Маркса о том, что наука превращается в непосредственную производительную силу: «Природа не строит ни машин, ни локомотивов, ни железных дорог, ни электрического телеграфа, ни сельфакторов, и т. д. Все это — продукты человеческого труда, природный материал, превращенный в органы человеческой воли, властвующей над природой, или человеческой деятельности в природе. Все это — созданные человеческой рукой органы человеческого мозга, овеществленная сила знания. Развитие основного капитала является показателем того, до какой степени всеобщее общественное знание [Wissen, Kпowledge] превратилось в непосредственную производительную силу, и отсюда — показателем того, до какой степени условия самого общественного жизненного процесса подчинены контролю всеобщего интеллекта и преобразованы в соответствии с ним; до какой степени общественные производительные силы созданы не только в форме знания, но и как непосредственные органы общественной практики, реального жизненного процесса».[176]

Что же касается таких — пусть и неявных, но от того не менее полноправных — соавторов всякого непосредственного изобретателя, как Ньютон, Вергилий, Моцарт, Зенон, да и сам Маркс, то включение в нее их творчества прямо противопоказано, если не сказать более жестко: исключено, ибо деятельность такого рода однозначно относится к непроизводственной сфере. Традиционно, на протяжении полутора столетий, марксизм рассматривал сферу культуры как чисто надстроечное образование, которое возвышается над материальным базисом и существует только благодаря последнему. Сам Маркс в предисловии к первой редакции «Капитала» так охарактеризовал взаимосвязь базиса и надстройки: В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения – производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания».[177] Позднее, развивая положение о том, что «Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание»,[178] к числу надстроечных отношений и видов деятельности, кроме политических и юридических институтов, было отнесено все, что не поглощается производственной сферой.

Но если все надстроечное лежит вне экономики, то получается, что наибольшие затраты творческого труда практически полностью исключались (и продолжают исключаться) из общего баланса тех суммарных трудозатрат, которые лежат в основе любого конечного результата. Определение же культуры как одного из главных средств производства всякого прибавочного продукта (во всяком случае той «дельты качества», которая составляет самое его существо, квинтэссенцию) автоматически означает собой отнесение ее уже не к надстройке, но к базису. В известном смысле культура оказывается в большей степени базисом, чем даже все основанное на чисто репродуктивном труде материальное производство в целом; в какой-то степени было бы правильным утверждать, что само производство является надстройкой над базисом человеческой культуры. Впрочем, включение последней в структуру производства прибавочного продукта («дельты качества») вообще лишает смысла разговор о базисе и надстройке как противопоставляемых друг другу категорий.

Разумеется, это не означает собой опровержение господствующего постулата о том, что именно и только бытие определяет сознание человека. Правота этого тезиса вообще вряд ли может быть опровергнута. Речь идет лишь о том, что рядом с ним встает как совершенно равноправное начало прямо противоположный ему вывод. Поэтому истина оказывается и в самом деле диалектической: бытие действительно определяет сознание, но само бытие определяется именно сознанием. И как знать, может быть именно поэтому в русском языке чеканная формула: «бытие определяет сознание» имеет два прямо противоположных толкования.

§ 41 Личное потребление капиталиста

Но если в характеристике подлинного субъекта творчества встает необходимость обращения к силам, традиционно игнорируемым политической экономией, нужно всмотреться и в ту структурную часть капитала, которая, в свою очередь (традиционно же), исключается из анализа.

Как мы помним, полная структура представляет собой сумму постоянного капитала, капитала переменного и, наконец, прибавочной стоимости. Словом, сумму, в символьной форме представимую как

c + v + m.

Роль, которую играют в развитии производства структурные части капитала, различна.

Так, постоянный не порождает ничего нового, он лишь переносит свою стоимость на стоимость вновь создаваемого продукта. Поэтому, ничуть не приуменьшая значимости, можно сказать, что его функция до некоторой степени носит служебный вспомогательный характер. Главенствующую роль в развитии экономики выполняет переменный капитал. Именно он, по мысли Маркса, скрывает под собой начало, объясняющее всю тайну прибавочной стоимости — а значит, и развития всего общественного производства в целом. Ведь именно переменный капитал (и только он) обладает свойством изменять свою величину в процессе производства.

Существенную роль в процессе расширения масштабов и развития общественного производства в целом выполняет и прибавочная стоимость. Но вот здесь-то и необходимы определенные комментарии.

Дело в том, что прибавочная стоимость распадается на две неравные и различные по своему назначению доли. Одна из них — это капитализируемая часть, которая, в новом производственном цикле трансформируется в дополнительные средства производства, что вовлекаются в расширенный процесс (сюда включается также и «дельта качества» применяемых в новом цикле предметов труда и орудий), и в дополнительную рабочую силу (в том числе и получаемую за счет профессиональной переподготовки «дельту качества» ее способностей). Вторая представляет собой остающуюся вне движения общественного производства часть, которая, на первый взгляд, без остатка сгорает в процессе личного потребления господствующих слоев общества.

То обстоятельство, что расходуемая в личном потреблении доля не участвует в дальнейшем росте капитала («капиталист обогащается не пропорционально своему личному труду или урезыванию своего личного потребления»),[179] исключает ее из политико-экономического анализа. Поэтому только капитализируемая часть становится предметом дальнейшего изучения Маркса. А раз так, то, не вступая в принципиальное неразрешимое противоречие с основоположениями марксизма, можно было бы утверждать, что в контексте развития и расширения производства не подвергаемый капитализации остаток прибавочной стоимости допустимо исключить из структуры капитала. Поэтому полная форма последнего могла бы быть представлена следующим образом:

c + v + m — dm,

где dm означает собой некапитализируемую часть, остающуюся в распоряжении предпринимателя.

Повторим: это не только не противоречит Марксу, но и является прямым развитием его собственных выводов (только добросовестность исследователя препятствует ему пренебречь этой долей). Мы же попробуем взглянуть на некапитализируемую часть прибавочной стоимости в свете только что полученных выводов.

В ее материальном выражении часть прибавочной стоимости, которая остается в личном распоряжении предпринимателя (господствующих слоев общества), представляет собой — и это первое, что бросается в глаза — вещи, символизирующие власть и богатство. При этом понятно, что подобные символы складываются отнюдь не из тех потребительных стоимостей, которые образуют собой структуру того, что интуитивно определяется как необходимый продукт, т. е. совокупность, удовлетворяющая базисные потребности человеческого организма. Несмотря на то, что подавляющая часть этих символов призвана удовлетворять, в сущности, те же материальные и духовные потребности, которые испытывают и наемные работники, все они качественно отличаются от того, чем довольствуются последние.

Мы уже говорили о том, что все потребительные стоимости дифференцируются по тому признаку, который характеризует меру содержащейся в них «дельты качества». Здесь же даже поверхностный взгляд легко обнаруживает в самых утилитарных по своему назначению предметах гораздо большее, чем вынуждены довольствоваться социальные "низы". То есть не только повышенную добротность и подчеркнутые знакообразующие формы, но прямое воплощение материальной и духовной культуры человеческого общества, ибо едва ли не каждая вещь становится произведением настоящего искусства: «И сделал царь большой престол из слоновой кости и обложил его чистым золотом; к престолу было шесть ступеней; верх сзади у престола был круглый, и были с обеих сторон у места сиденья локотники, и два льва стояли у локотников; еще двенадцать львов стояли там на шести ступенях по обе стороны. Подобного сему не бывало ни в одном царстве. И все сосуды для питья у царя Соломона были золотые, и все сосуды в доме из Ливанского дерева были из чистого золота; из серебра ничего не было, потому что серебро во дни Соломоновы считалось ни за что…»[180] Подобного рода символы становились предметом подражания на протяжении целых тысячелетий. «По этому образцу и еще с большими затеями было устроено царское место в константинопольском дворце. Там около трона размещены были золотые львы и другие звери, механика которых была так устроена, что львы рыкали, а лежавшие у трона звери поднимались на ноги, как скоро кто приближался к престолу во время торжественных приемов. Страху и величия для простых глаз было несказанно много».[181] О пышности Версаля, которому подражали все европейские дворы, вообще умолчим, ибо ее живописали настоящие художники слова.

Но и капитализм не изобретает в сфере потребления практически ничего нового; как и при королевском дворе, «роскошь входит в представительские издержки капитала».[182] Вот только масштабы этого явления возрастают на порядок. Заметим вслед за Марксом: «Ближайший результат введения машин заключается в том, что они увеличивают прибавочную стоимость и вместе с тем массу продуктов, в которой она воплощается; следовательно, — в том, что вместе с той субстанцией, которую потребляет класс капиталистов и его окружение, они увеличивают и самые эти общественные слои. Возрастание богатства последних и постоянное относительное уменьшение числа рабочих, требуемых для производства необходимых жизненных средств, порождают вместе с новыми потребностями в роскоши и новые средства их удовлетворения. Все большая часть общественного продукта превращается в прибавочный продукт и все большая часть прибавочного продукта воспроизводится и потребляется все в более и более утонченных и разнообразных формах. Другими словами: производство предметов роскоши возрастает».[183]

Эра нового класса только начинается сдержанно и скромно: «До появления машинного производства фабриканты, сходясь по вечерам в трактирах, никогда не потребляли больше, чем стакан пунша за 6 пенсов и пачку табаку за 1 пенс. Лишь в 1758 г. увидели в первый раз — и это составило эпоху — «промышленника в собственном экипаже!»[184]

Правда, ни эта сдержанность, ни эта скромность не имеют ничего общего со скупостью пушкинского Барона, который, вздыхает над своими сундуками:

Ступайте, полно вам по свету рыскать,

Служа страстям и нуждам человека.

Усните здесь сном силы и покоя,

Как боги спят в глубоких небесах…[185]

В отличие от него, капиталист не хоронит свое богатство в подвалах, напротив, мелочно экономя на всем, пускает его в дело, и именно эта стратегия вскорости меняет все. Если уже упомянутый здесь Альфред Крупп начинал с полуразвалившегося сарая, то закат своей жизни он встречает на вилле «Хюгель». Это был,— пишет его биограф,— огромный величественный дворец со 180 помещениями, строительный материал для которого завозился аж из далеких каменоломен Шантильи под тогда враждебным Германии Парижем.[186] Правда, вкусы нового класса поначалу оставляют желать много лучшего, но ведь и гангстерское мировоззрение европейского дворянства, ничуть не погнушавшегося ограбить близкий по вере Константинополь, отнюдь не сразу породило образцы высокого стиля; к тому же очень скоро именно он, новый хозяин жизни, начинает диктовать свою моду. Отметим и появление предпринимателей-меценатов; в российской культуре имя одного из них навсегда осталось в названии национальной художественной галереи. Словом, не подвергаемая капитализации часть прибавочной стоимости предстает при ближайшем рассмотрении тем своеобразным анодом, который, растворяясь в процессах общественного обмена и потребления, осаждается, кроме всего прочего, и в виде нетленных памятников человеческому гению.

Поэтому сказать, что эта часть без остатка сгорает в личном потреблении капиталиста, решительно ничего не принося обществу, было бы не совсем правильным, ибо в действительности в его развитии она играет далеко не последнюю роль. Формируя собой весьма заметную часть национальной культуры, она, как, может быть, никакой другой институт, способствует и развитию производительных сил общества, и социальной динамике, перемешивающей все замкнутые своим образованием, бытом, родом занятий, доходами, психологией, часто религией социальные слои и вливающей новую кровь в так называемые «высшие» классы.

Нелишне будет заметить и то, что именно культура и именно это непрестанное перемешивание всех социальных страт способствуют внедрению в общественное сознание новых нравственных норм, согласно которым забота о слабых становится уже не благодеянием сильных, но неукоснительной обязанностью общества. Другими словами, не только классовая борьба, не только взрывные книги, подобные «Капиталу», но и некапитализируемая часть прибавочной стоимости способствуют исцелению многих общественных пороков.

§ 42 Историческая роль некапитализируемой части прибавочной стоимости

И тем не менее, даже при всем том, что во многом благодаря именно прибавочному продукту умножается национальная культура и в конечном счете меняются в лучшую сторону общественные нравы, его распределение — это образец вопиющей социальной несправедливости. Но отвлечемся на время от узко социологического аспекта и задумаемся над другим обстоятельством. Характерной особенностью произведений подлинного искусства (а именно они образуют собой вещный мир, окружающий тех немногих, в чьем распоряжении остается прибавочная стоимость) является то, что юридически принадлежа кому-то одному, они формируют духовный облик в конечном счете всего общества, которое их порождает. Более того, совсем нередко богатства, созданные благодаря именно этой, не ввергаемой в новый производственный цикл, части прибавочной стоимости, не запираются в чьих-то сундуках, но становятся общим достоянием всего социума.

Разумеется, здесь нет и тени сознательной благотворительности (хотя со временем появляется и она); просто такова природа всего, что создается не обычным ремесленником, но подлинным художником в своем ремесле. Роль произведений искусства не может быть ограничена тем, чтобы обставлять закрытый для всех быт их формальных владельцев. Платон как-то сказал про Гомера, что тот воспитал всю Грецию; и мы знаем, что его поэмы читались на ежегодных — и уж тем более Великих — Панафинеях, их изучение являлось обязательным элементом тогдашнего образования, многое в них было назиданием для всего честолюбивого юношества, достойным примером для общего подражания. В сущности, то же самое можно сказать и про любого художника вообще, ибо каждый из них, даже работая по частному заказу и часто не осознавая того, высекает не мраморную Галатею, но лепит душу всего своего народа. При этом заметим: собственно творчество никогда не заканчивается наложением какого-то последнего штриха на создаваемый им образ, напротив, перерождающее душу воздействие предмета искусства на человека только начинается с ним, чтобы так и не закончиться даже через тысячелетия. Ведь и сегодня тот же Гомер, и тот же Платон продолжают и продолжают свою вечную работу.

В свою очередь, ничто иное, как воздух культуры порождает гений тех, кому предстоит умножать ее. Но если так, то необходимо признать, что и материализуемая в ее памятниках некапитализируемая часть прибавочной стоимости предстает перед нами в совершенно ином свете. Оказывается, (при всей несправедливости распределения, когда одним достается практически все, другим — ничтожно малая часть общего богатства) и для нее находится свое, очень важное и в высшей степени благотворное, место в истории развития всего человеческого общества. Воспитанные на сочувствии угнетенным, мы привыкли видеть в том, что составляет богатство немногих, если и не предмет зависти и вожделения, то продукт прямой неправедности, а то и самых отвратительных преступлений. В 24 гл. I тома «Капитала» Маркс вводит в широкий научный оборот цитату из Quarterly Reviewer»: «Капитал избегает шума и брани и отличается боязливой натурой. Это правда, но это еще не вся правда. Капитал боится отсутствия прибыли или слишком маленькой прибыли, как природа боится пустоты. Но раз имеется в наличии достаточная прибыль, капитал становится смелым. Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживленным, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову, при 100 процентах он попирает все человеческие законы, при 300 процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы. Если шум и брань приносят прибыль, капитал станет способствовать тому и другому. Доказательство: контрабанда и торговля рабами».[187]

Ничто из этого не лишено справедливости, и тем не менее можно (и нужно) взглянуть на этот предмет бесстрастным отстраненным взором с тем, чтобы найти и для него место в каком-то едином ряду безликих первопружин, приводящих в принудительное движение всю человеческую цивилизацию. Именно таким — одним из могущественнейших рычагов истории и предстает то, что становится достоянием тех, кто распоряжается прибавочной стоимостью.

Выше уже говорилось о том, что назначение прибавочного продукта состоит, в частности, в том, чтобы материализовать в себе известные объемы совокупного труда, чтобы постоянно как-то по-новому форматировать всю структуру необходимого для общего выживания. Уже в самом начале человеческой истории этот прибавочный продукт служил цели первичного социального синтеза; без него было невозможным никакое становление социума. Теперь же мы видим, что, даже создав цивилизацию, он по-прежнему продолжает служить ее развитию. Игнорировать его не прерывающуюся, несмотря ни на какие потрясения, ферментирующую роль решительно невозможно; если бы каким-то невероятием удалось нейтрализовать это специфическое действие, перед нами предстала бы уже совершенно иная история не только нашей цивилизации, но в конечном счете и всей нашей планеты.

Таким образом, можно заключить следующее. Переменный капитал, и соответствующая доля капитализируемой части прибавочной стоимости реализуют свои потенции в непрерывном воспроизводстве способных преимущественно к репродуктивному труду контингентов рабочей силы. Но и не ввергаемая в производственный оборот часть прибавочной стоимости на поверку анализом вызывает к жизни ничуть не менее важные для развития производительных сил общества социальные стихии. Именно эта часть скрывает за собой источник постоянного качественного преобразования всех тех материй, которые стоят за структурными частями капитала: и совокупного предмета труда, и всей системы средств производства, и интегральной способности общества к производительному труду.

Словом, уже несложный анализ показывает, что эта часть отнюдь не сгорает в процессе личного потребления эксплуататорских классов, но служит формированию культуры. Человеческая же культура неуничтожима. А значит, и отъятое у человека в конечном счете вносит свой вклад во всеобщее накопление; так что личное потребление всех эксплуататорских классов на поверку оказывается не таким уж и личным. Хотя, разумеется, это и не прибавляет справедливости общественному устройству, основанному на эксплуатации человека.

Узко социологический подход к выводам Маркса (собственно, именно тот, который когда-то заставил его назвать самого себя не марксистом) однозначно относит те слои общества, в распоряжении которых остается прибавочный продукт, к паразитическим классам. В представлении подавляющего большинства тех, кто воспитывался риторикой классовой борьбы, не только сам капиталист, но и все, единственным источником существования которых является прибавочная стоимость (и уж во всяком случае некапитализируемая ее часть), — это социальные паразиты.

Собственно такой взгляд был высказан еще до публикации «Капитала». В знаменитой «Параболе» Сен-Симона, где классу производителей противопоставляется класс праздных,[188] высказывается парадоксальная по тому времени (1819—1820) мысль. Если Франция вдруг потеряет три тысячи лучших представителей первого — ученых, художников (здесь имеются в виду люди, занятые творческим трудом во всех областях искусства), инженеров, банкиров, негоциантов, фабрикантов, сельских хозяев, ремесленников (приводимый им перечень достаточно пространен), то нация станет телом без души. Ей нужно будет по крайней мере целое поколение, чтобы оправиться от такой потери. Напротив, внезапная смерть трех тысяч человек противоположного класса — членов королевского дома, сановников, государственных советников, министров, епископов, кардиналов... а с ними и десяти тысяч живущих по-барски собственников, не занятых никаким трудом, не вызовет никого несчастья. Вульгаризированное преломление этих идей привело к тому, что через столетие в нашей стране к социальным паразитам были отнесены и те из имущих, чей труд служил старому порядку. Это сделало возможными репрессии в отношении многих деятелей национальной культуры. Осознание же того факта, что на деле созидательную роль играет не только переменный капитал, но без исключения все его структурные элементы, включая и самую одиозную — некапитализируемую часть прибавочной стоимости, делает абсолютно невозможным обоснование этих репрессий никакой логикой, никакими «научными» выводами.

Итак, если свести все многообразие форм и результатов созидательной деятельности человека к структурным частям капитала, то именно не ввергаемая в новый производственный цикл часть прибавочного продукта (прибавочной стоимости) предстанет как необходимое условие и в то же время как прямое воплощение его творческого духа. Впрочем, если быть строгим, то следует сказать, что ни прибавочный продукт, ни прибавочная стоимость, ни даже весь капитал в целом сами по себе не способны породить решительно ничего, и интерес для анализа вызывают не столько они, сколько те стихии, которые порождаются ими,— их, говоря языком философии, инобытие. Накапливаемое веками, инобытие именно некапитализируемой части прибавочного продукта в конечном счете предстает как основное условие и средство любого творческого процесса. В том числе и прикладной творческой деятельности инженера, задействованного в непосредственном производственном процессе. (Заметим, кстати, что и научная деятельность самого Маркса долгое время обеспечивалась не вполне праведными доходами его старинного друга.) Именно эта часть предстает самым необходимым условием образования той «дельты качества» конечного результата всего общественного производства в целом, которая делает возможным его постоянное развитие, которая делает возможным движение человеческой истории.

Не станем абсолютизировать, но все же заметим: под известным углом зрения обнаруживается, что этот структурный элемент капитала играет даже куда более важную и решающую роль, чем любая другая из его составляющих. Маркс же практически исключает его из своего анализа. Логика «Капитала» дает возможность утверждать: некапитализируемая часть прибавочной стоимости не играет роли в становлении и развитии общественного производства и — шире — в человеческой истории.

С этим нельзя согласиться.

§ 43 «Герой и толпа»: политико-экономический аспект дилеммы

В теоретическом противопоставлении субъекта собственно творческой деятельности субъекту исполнительского репродуктивного труда без особого напряжения мысли можно распознать парафраз старой философской дилеммы: «герой или толпа».

Поскольку в теоретических построениях «Капитала» (во всяком случае в явной форме) первому, как, впрочем, и самому творчеству, не уделяется внимания, появляются основания заключить о том, что выводы этой «Библии рабочего класса» являются политико-экономической формой решения данной дилеммы в пользу толпы. Отметим сразу: этого нет ни у Маркса, ни в марксизме, более того, именно марксистское учение позволяет найти правильное соотношение обеих сил общественных сил, скрывающихся за этими символами. Но только за пределами политической экономии.

Если уж мы заговорили о философской дилемме применительно к экономической теории, необходимо сделать вывод о том, что и противоположная логика, в силу которой действительным субъектом истории может быть только «герой», не вправе представлять абсолютную истину в последней инстанции. Обладание даже начальной философской культурой требует признать, что ни выбор в пользу «толпы», ни выбор в пользу «героя» не могут претендовать на истинность. Поэтому любое полярное решение должно быть отвергнуто. Уже хотя бы только потому, что никакая теория не может служить оправданием гражданской войны (и уж тем более понуждением к ней).

Вспомним ключевые звенья той металогики «Капитала», о которой говорилось выше.

1. Все наличное богатство общества представляет собой накопленный прибавочный труд. В свою очередь, прибавочный труд — это неоплаченный труд наемного работника, то есть труд, развертывающийся за пределами необходимого времени. Таким образом, все богатство общества оказывается созданным исключительно руками эксплуатируемых классов.

2. Рабочему сполна оплачивается только необходимое время; весь прибавочный продукт отчуждается от непосредственного производителя и переходит в полную собственность господствующих классов. Отсюда следует, что действительный создатель всех ценностей, накопленных человеческим обществом (рабочий класс) оказывается вне создаваемой исключительно его руками цивилизации.

3. Таким образом, социальная революция, одним из центральных лозунгов которой является требование «экспроприации экспроприаторов» (или, по-простому, по-рабочему выражаясь, «грабежа награбленного»), является проявлением высшей исторической справедливости.

Меж тем возможна и другая логика, которая развивалась еще во времена Маркса (во многом именно ее неприятие подвигло его на создание своей). Одним из ее выразителей был Бруно Бауэр, недавний его друг. Согласно ей: «Рабочий ничего не делает, поэтому у него ничего и нет, но он потому ничего не делает, что его работа всегда единична, рассчитана на его собственные потребности, что она будничная»,— писал в 1843 г. в основанной им «Всеобщей литературной газете» (№18). Поэтому необходимо взглянуть на эти же металогические конструкции в свете результатов, которые были получены нами здесь.

1. Все наличное богатство общества представляет собой накопленный прибавочный продукт. При этом прибавочный продукт по преимуществу представляет собой специфическое выражение «дельты качества» конечного продукта общественного производства; в ее основании лежит творческое начало человеческой деятельности.

Отсюда вытекает, что все богатство общества является результатом созидательного труда субъекта творчества.

2. Доля субъекта творческого труда в совокупном продукте общественного производства (удельный вес части, остающейся в распоряжении субъекта творчества) постоянно сокращается. Это вытекает из следующего:

— в результате общей редукции, которая к тому же сопровождается постоянным сокращением продолжительности рабочего времени, доля исполнительского репродуктивного труда в суммарном балансе общественного производства неуклонно снижается;

— в силу закона стоимости сокращение количества живого труда, затрачиваемого наемным работником в процессе производства, должно сопровождаться пропорциональным сокращением общей массы стоимости, остающейся в распоряжении рабочего. Иными словами абсолютным обнищанием пролетариата;

— между тем эмпирическим фактом является то обстоятельство, что уровень жизни субъекта исполнительской репродуктивной деятельности не только не снижается, но, напротив, возрастает;

— рост уровня жизни при фактическом снижении доли трудового вклада в общий результат производства оказывается возможным только за счет увеличения доли конечного продукта, который переходит в распоряжение рабочего;

— увеличение удельного веса конечного продукта, остающегося в исключительном распоряжении субъекта репродуктивной деятельности, оказывается возможным только за счет соответствующего сокращения той части, которая переходит в собственность субъекта творчества.

Таким образом, в логической тенденции наличное богатство общества все в большей и большей степени отчуждается от его непосредственного производителя.

3. Разумеется, этот вывод не может пониматься в абсолютном смысле, то есть таким образом, что субъект творческой деятельности оказывается полностью вытесненным из создаваемой главным образом его трудом цивилизации. Но все же социальная справедливость оказывается нарушенной.

Таким образом, встает необходимость совершения социальной революции в пользу субъекта творческого труда. И главным лозунгом такой революции должен стать лозунг прямой экспроприации пролетариата.

Ни больше, ни меньше…

Выводы

Таким образом, анализ позволяет сформулировать следующее.

1. Простой и сложный труд отличаются друг от друга только мерой содержащегося в том и другом творческого начала. Только это общее им содержание делает их количественно сопоставимыми друг с другом. Никакая редукция труда не способна достигнуть той степени, при которой даже самые простые его виды низводятся до лишенного всякой духовности механического движения или инстинктивной животной деятельности. Таким образом, множество всех разновидностей труда лежит в диапазоне, одним пределом которого является абсолютное творчество, другим — столь же абсолютная репродукция, но в реальной действительности ни одна из них не достигает ни того, ни другого предела.

Простой и сложный, репродуктивный и творческий, умственный и физический труд, организационный и исполнительский — это разные измерения одной и той же противоположности.

2. Начало всех социальных различий между людьми состоит в способности к творчеству. Только разная мера этой способности делает возможным появление прибавочного продукта. А следовательно, именно она же в конечном счете лежит в основе становления зависимости человека от человека и принуждения одним другого.

3. Отчуждение труда — это прежде всего отчуждение творческого начала. Именно творчество и его результаты по мере социального строительства и развития общественного производства противопоставляются человеку и становятся господствующей над ним чужой внешней силой. Но тем не менее подлинным его субъектом является все общество в целом. Отождествление его с каким-то одним социальным слоем не имеет ничего общего с истиной, любая персонификация любых достижений человеческого разума представляет собой продукт отчужденного сознания.

4. Ни одна инженерная новация немыслима вне всей материальной и духовной культуры общества. Между тем многие достижение материальной и практически все достижения духовной, как правило, исключаются из политико-экономических расчетов. А следовательно, из рыночной стоимости продукта, как правило, исключаются самые значительные затраты сложного творческого труда.

5. Творческий труд, который находит свое воплощение в достижениях материальной и духовной культуры и в конечном счете материализуется в прибавочном продукте общественного производства, существует за счет той его доли, которая не направляется на расширение масштабов производства (в условиях капиталистической формации — за счет некапитализируемой части прибавочной стоимости).

Это значит, что остающаяся в личном потреблении предпринимателя часть прибавочного продукта (прибавочной стоимости) играет не менее (а может быть и более) важную роль в развитии общества, чем весь необходимый продукт и капитализируемая часть прибавочного.

ГЛАВА VII. ФЕНОМЕН СОБСТВЕННОСТИ И ЛИЧНОСТЬ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЯ

§ 44 Понятие собственности

В связи со сказанным представляется необходимым остановиться на феномене собственности и личности предпринимателя. Оговорим сразу: речь пойдет о частной собственности, другие ее виды, в т.ч. государственная и муниципальная, исключаются из рассмотрения. Напомним, до недавнего времени она противопоставлялась личной, которая не распространялась на средства производства. Частная существовала только там, где имело место извлечение выгоды из чужого труда. Сегодня различие между ними лишается идеологического подтекста: «частная собственность служит развитию рынка и повышению благосостояния нации в целом; личная собственность замыкается на себе, удовлетворяя амбиции элиты или отдельного индивида, и ничего не меняет в уровне благосостояния большинства нации». Это определение приводится в Учебном пособии для учащихся средних общеобразовательных учреждений, к тому же, изданном под грифами Философского факультета МГУ, РАН,[189] а следовательно, предполагает дать нормативное представление о предмете. И все же некоторая неопределенность понятий сохраняется.

В обыденном понимании частная собственность – это защищенное законом право гражданина или юридического лица на конкретное имущество, включая средства производства. Нередко это право определяется как абсолютное. Французская Декларация прав человека и гражданина в 1789 г. объявила собственность священной и неприкосновенной.[190] Однако сегодня, с ростом ассоциированных и государственных форм, уже не говорится о вечности и справедливости. Напомним, именно таким представлялось «истинное» законодательство античному обществу: закон,— говорил Цицерон,— «не был придуман человеком, и не представляет собой какого-то постановления народов, но он — нечто извечное, правящее всем миром благодаря мудрости своих повелений и запретов».[191] «Истинный закон — это разумное положение, соответствующее природе, распространяющееся на всех людей, постоянное, вечное…»[192] Иными словами, безусловная апология сменяется признанием исторической ограниченности. Более того, существует тенденция отрицания всего, что связано со старыми, частнособственническими, представлениями. В возрастании числа мелких акционеров видится род ее диффузии.

Как правовой институт собственность сложилась еще в римском праве. Правда, Рим не давал строгого определения,[193] но все же общее представление о ней входило в аксиоматическое ядро его юридической мысли.

Долгое время смысловой акцент в понятии собственности делался на вещном содержании, ибо на поверхности явлений она предстала в виде предметов, принадлежащих тем или иным лицам. Лишь во второй половине XX в. новыми экономическими школами он был смещен на возможность извлечения из имущества различного рода полезностей путем распоряжения или пользования им. Сегодня в ней видится не вещь, но прежде всего пакет прав по ее использованию. Иными словами, первичной становится юридическая составляющая.

В отечественной мысли понятие собственности имеет два измерения. В объективном смысле — это совокупность правовых норм, регулирующих режим функционирования имущества в интересах собственника и защита первого от неправомочных посягательств других лиц. В субъективном — оно состоит из правомочий владения, пользования и распоряжения.

Здесь право владения (фактического обладания) — это особый режим функционирования вещи, который препятствует пользованию ею всеми, кроме одного или нескольких лиц, называемых владельцами. Право пользования — это возможность осуществлять эксплуатацию имущества, извлекать из него полезные свойства, получать плоды и доходы. Оно означает, что пользователь получил от владельца или распорядителя вещи право на ее потребление в течение определенного периода и на условиях, установленных собственником. Его границы определяются законом, договорами или иными правовыми основаниями. Право распоряжения — возможность совершать такие сделки, как купля-продажа, поставка, дарение, аренда и др. В результате актов распоряжения имуществом осуществляется его отчуждение, а также передача во временное владение и пользование другому лицу, в залог, сдача на хранение и др. Распоряжением определяется юридическая судьба вещи, т.е. либо прекращается, либо приостанавливается право собственности на нее.

Нельзя сказать, что эта триада является общепризнанной. За рубежом используется более широкий спектр правомочий. Так разработанный в 1961 г британским юристом А. Оноре перечень включает в себя 11 позиций:

– право владения, т.е. исключительного физического контроля над собственностью (благами);

– право пользования, т.е. использования, применения полезных свойств благ для себя;

– право управления, т.е. исключительное право принимать решения о любых действиях по отношению к объекту собственности;

– право на доход, получаемый в результате личного использования благ или в результате разрешения пользоваться этими благами другим лицам;

– право суверена, т.е. право на отчуждение, потребление, изменение или уничтожение блага;

– право на безопасность, т.е. на защиту от изъятия благ частными лицами (воровство) или государством (экспроприация) и от вреда со стороны внешней среды;

– право на передачу благ по наследству или по завещанию;

– право на бессрочность обладания благом, т.е. неограниченность обладания правомочиями во времени;

– запрет на использование блага способом, наносящим вред внешней среде или другим лицам;

– ответственность в виде взыскания — возможность взыскания блага в уплату долга;

– право на восстановление правомочий, переданных кому-либо, после истечения срока передачи.

Встречаются и другие, в т.ч. более пространные перечни, одни позиции которых перекрывают позиции конкурирующих определений (как элементы российской «триады» во многом перекрывают правомочия, перечисленные А.Оноре), другие обнаруживают какие-то новые характеристики собственности.

Это обстоятельство позволяет сделать два вывода:

1. Все существующие определения страдают неполнотой. В то же время анализ содержания регламентируемых ими норм показывает, что «защищенное законом право на конкретное имущество» в принципе не может быть сведено к ограниченной фиксированной их совокупности. Иными словами, в той или иной форме оно способно без остатка растворить в себе всю систему национального права.

2. Исчерпывающее определение собственности исключительно в юридических терминах невозможно. Наряду с его нормами, представление о ней способно вместить в себя и всю систему экономических связей. Причем это касается не только собственности «вообще», т.е. целостного гражданско-правового института, но и каждого конкретного имущества. Другими словами, каждый «атом», этого сложносоставного социального феномена, в конечном счете обнаруживает себя лишь родом специфического «терминала», на который замыкается вся совокупность гражданско-правовых норм и экономических отношений, господствующих в обществе.

Таким образом, собственность оказывается куда более фундаментальным началом, чем это обычно представляется юридическими и экономическими справочниками.

Не будет ошибкой сказать, что смещение теоретических представлений в сферу права во многом является своеобразной реакцией на ту программу социально-экономических преобразований, которая вырабатывалась коммунистической мыслью. Точнее сказать — на ее издержки. Однако «во многом» не значит во всем, ибо здесь сказалось влияние и других идейных течений, не последнее место в ряду которых занимает национал-социализм и протестные движения против всех модификаций колониализма. Как бы то ни было, трансформация взглядов представляет собой род классовой самозащиты, построение системы гарантий суверенитета собственника и неприкосновенности его имущества.

Однако парадокс в том, что чем более скрупулезным и выверенным становится правоведческий анализ, тем очевидней факт, что ни о каких абсолютах в сфере права не может быть речи. «Священность и неприкосновенность» собственности, равно как ничем не ограниченный суверенитет ее обладателя в принципе невозможны. Причем не только на практике: даже теоретически абсолютные гарантии невмешательства в прерогативы собственника достижимы лишь в пустом социальном пространстве, где организационно-распорядительный импульс, сообщаемый им, не может встретить чье бы то ни было противодействие и траектория развития собственности не подвергается никакой деформации извне. Однако действительность – это вовсе не вакуум, окружающий какой-то единственный центр, но плотная перенасыщенная среда, каждая точка которой претендует на совершенно исключительную позицию. Поэтому движение и развитие каждого из этих бесчисленных «центров» в конечном счете определяется результирующей суммы бесчисленных столкновений сторонних разнонаправленных интересов. Отсюда конфликт «суверенитетов» – это вовсе не отклонение от нормы, но действительная (если не сказать единственно возможная) норма существования.

Не существует сферы непреложных правовых истин, которая была бы подобна платоновскому миру чистых идей, что парит над доступной человеку реальностью. Как и экономические отношения, юридические нормы немыслимы вне взаимодействия физических и юридических лиц в едином гражданско-правовом и экономическом пространстве. Все правомочия номинального собственника могут быть реализованы только в фактических социальных действиях. Поэтому свобода одного собственника всегда ограничивается свободой всей совокупности других.

Ключевой принцип, согласно которому ни одна прерогатива формального обладателя правомочий не может быть реализована во вред иным субъектам права, означает и другое, а именно то, что режим владения, пользования и распоряжения в конечном счете определяется не им одним. В той или иной форме в этом принимает участие не поддающаяся исчислению совокупность субъектов права и экономических отношений. Но если понятие собственности складывается именно из этих правомочий, то, на поверку анализом, фактический собственник вообще не поддается персонализации, иными словами, номинальное обладание любой частью общественного достояния является не более чем социальной условностью. Таким образом, вопреки расхожему представлению, в действительности ни одно физическое или юридическое лицо не является суверенным субъектом собственности. Таковым может быть только весь социум в целом, поэтому вся полнота правомочий никогда не концентрируется в одной его точке, но (в разных долях) распределяется между всеми субъектами его жизнеобеспечения.

§ 45 Институт собственности как инструмент социальной самоорганизации

Мысль, создававшая основы представлений о собственности как о некоем абсолютном праве и о субъекте последнего как о ничем не ограниченном суверене, опиралась на давно избывшие себя реалии натурального хозяйства. Только на его фоне могла возникнуть иллюзия возможности самостоятельного порождения хозяйствующим субъектом новых вещественных благ. В таком контексте функция собственника представала прежде всего миссией демиурга, и только потому — вершителя судеб всех порождаемых им ценностей. Та же замкнутость натурального производства препятствовала и распространению представлений о собственности за осязаемые пределы ее вещественной ипостаси, т.е. в сферу права. Но замкнутость не означает герметичности. Не существует хозяйствующего субъекта, который был бы независим от чужого опыта и результатов чужого созидания. Точно так же не существует деятельности, которая не ограничивала бы чужую свободу. Однако в условиях социально-классового расслоения понадобились тысячелетия, прежде чем осозналось, что собственность – это не только имущество, но и своеобразный «коридор» свободы в его использовании, не столько прямая осязаемость, сколько не поддающееся строгому определению абстрактное отношение. Впрочем, и на этом, как будет показано, эволюция представлений не заканчивается.

В конечном счете, собственность — это ничто иное, как одно из измерений глобальной системы жизнеобеспечения и самоорганизации социума, а следовательно, никакой собственник не является до конца самостоятельной величиной. Собственность не самодостаточная монада, способная существовать в «безвоздушном» организационном, правовом, экономическом пространстве. В свою очередь, собственник – это не социальный «робинзон», сам из себя порождающий какую-то ценность и потому получающий эксклюзивную возможность неограниченного распоряжения ею, но лишь один из бесчисленного множества исполнителей фундаментальной роли распорядителя частью общего достояния. В своей сущности он является таким же «винтиком» единого социального механизма, как исполнители других основополагающих функций, продуктом общей диверсификации производства, разделения общественного труда и специализации человека. Сакралитет любой власти объясняется не ее собственной природой, но таинством отчуждения, – сакралитет экономической, каковой является собственность, имеет то же самое происхождение.[194]

Основание института собственности лежит в том, что результат труда, всегда обнаруживает в себе нечто такое, что не может быть потреблено его субъектом. В отличие от инстинктивной, биологической, в деятельности человека уже на самых ранних этапах возникает инновационная составляющая, которая оборачивается как качественным совершенствованием всего того, что производится первобытной общиной, так и прибавочным продуктом. Впрочем, и последний, как уже говорилось,– это прежде всего качественное совершенствование необходимого, и лишь во вторую очередь простое увеличение ранее производимых объемов. Управление как «дельтой качества», так и «дельтой количества» и составляет ключевое содержание функции собственности.

Все, что находит воплощение в зарождающемся институте собственности, представляет собой ничто иное, как овеществленный результат совокупного творчества. Но в то же время и «дельта количества», и «дельта качества» производимого продукта – это еще и материализованный потенциал всех дальнейших инноваций. Всякий же потенциал нуждается в управлении, и если в переходный период было достаточно стихийности, то формирование цивилизации требует иных, специализированных, механизмов.

В объективном смысле любое созданное человеческим трудом благо с самого начала является частью общего достояния. Но и сегодня, в условиях тотального разделения труда, не существует такого, которое могло бы быть порождено действиями кого-то одного. Поэтому его функционирование в системе совместного жизнеобеспечения должно регулироваться обществом в целом. Отсюда не случайно то обстоятельство, что ключевые ценности никогда не передавались в абсолютное право частных лиц. Так называемая «частная собственность» в действительности не более чем литературное клише, имущественный референт которого находится под (не всегда замечаемым, но от этого не перестающего быть неусыпным) контролем социума, во все времена исключавшего возможность использования чего бы то ни было во вред ему.

Еще в античном обществе, которое обладало вполне развитой политической и экономической структурой, рабы, земля, крупные состояния находились в собственности государства. А это значит, что последнее сохраняло право вмешательства во все действия фактического владельца. И без всякого стеснения вмешивалось всякий раз, когда считало необходимым. Поэтому абсолютного права физического лица не существовало. Движимая и недвижимая частная собственность рассматривалась как отклонение от привычной общинной нормы и развивалась как подчиненная государственной. «Архонт сейчас же по вступлении в должность,— пишет Аристотель, характеризуя государственное устройство Афин,— первым делом объявляет через глашатая, что всем предоставляется владеть имуществом, какое каждый имел до вступления его в должность, и сохранять его до конца его управления».[195] Тот факт, что собственность, в функционирование которой вовлекаются массы тех, кто лишен формального права распоряжаться ею, не является чьим-то личным достоянием, не может быть игнорирован государством. Именно поэтому греческий полис обременял своего состоятельного гражданина целым рядом литургий (общественных обязанностей), куда входило снаряжение военных судов, назначение и содержание их командного состава, наконец, устройство больших празднеств, представлений и др. В случае необходимости государство не стесняло себя и принудительными займами.

То же самое, только в значительно больших масштабах, мы наблюдаем и в Риме. Он демонстрирует (пусть иррациональное, инстинктивное, но все же достаточно внятное) понимание того, что функциональность его совокупных ресурсов обеспечивается не нобилитетом и даже не его легионами. Известно, что Рим ведет огромное общественное строительство — форумов, ипподромов, цирков, театров, базилик, акведуков, терм и т.д. При этом гигантские размеры возводимых сооружений – вовсе не дань имперскому самовозвеличению (хотя, конечно, и она тоже), но свидетельство массовой доступности. По существу здесь мы видим масштабную социальную политику; городские низы являются главным объектом государственной заботы, и масштабы строительных работ дают основания утверждать, что этот контингент не был обделен вниманием властей. Добавим сюда пышные зрелища (впечатляющий перечень тех, что были даны одним только Августом, приводится в его «Деяниях»),[196] денежные выплаты огромным массам городских пролетариев,[197] хлебные раздачи,— и мы увидим: город вполне сознает, что стоит на плечах своих плебеев. Врожденным инстинктом он понимает, что только их масса может удержать в повиновении неполноправных жителей Рима и, разумеется, его рабов. Поэтому, государственная благотворительность — это род платы за повседневный труд поддержания политической стабильности в пространстве, переполненном этнически чужим враждебным элементом. А следовательно, (и это самое главное!) – предельной функциональности его совокупных ресурсов, которые позволяют Городу сражаться за мировую гегемонию.

Поэтому и здесь нет ничего удивительного в том, что любое частное владение каждый раз требует особого подтверждения со стороны высших представителей государства и все время остается под его контролем. Правда, контроль, зачастую, формален, поэтому фактическое распоряжение принадлежало все же частному лицу, но там, где дело касалось ключевых ценностей, надзор всегда оставался общим делом полиса.

О том же говорил Маркс: «...античная общинная и государственная собственность <...> возникает благодаря объединению, путем договора или завоевания, нескольких племен в один город... <...> Наряду с общинной собственностью развивается уже и движимая, а впоследствии и недвижимая, частная собственность, но как отклоняющаяся от нормы и подчиненная общинной собственности форма. Граждане государства лишь сообща владеют [в их совокупности обладают властью над] своими работающими рабами и уже в силу этого связаны формой общинной собственности. Это — совместная частная собственность активных граждан государства, вынужденных перед лицом рабов сохранять эту естественно возникшую форму ассоциации».[198]

Проще говоря, античная община существовала как своеобразная артель, где свои роли доставались каждому сословию, и все они вместе цементировались единой целью, существо которой состояло в обеспечении военно-политического доминирования. Именно это органическое корпоративное единство, вопреки всем противоречиям, разделявшим классы, и вело к политическому компромиссу, которое реализовалось в демократических преобразованиях греческих государств и в истории Рима.

Но и во все последующие времена социум сохранял постоянный контроль над своими богатствами, никогда недремлющее подкожное ощущение того, что любое требование неприкосновенности частных имуществ – это посягательство на его собственный суверенитет, и врожденный им самим инстинкт взрываются эксцессами всякий раз, когда возникает угроза его самодостаточности. Попытка тамплиеров, представлявших в последнее время своего существования «нечто в роде крупного торгового и банкирского дома»,[199] диктовать свою волю государству, кончилась расправами и уничтожением ордена. В дикой иррациональной форме этот отвечный инстинкт прорывается в «хрустальных ночах» Испании времен Торквемады, Португалии, наконец, нацистской Германии. Вспомним и родное, хрестоматийное: «Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на границах Украйны <...> поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, – поднялась отмстить за посмеянье прав своих, <...> за позорное владычество жидовства на христианской земле – за все, что копило и сугубило с давних времен ненависть козаков».[200] Тот же воинствующий инстинкт, восставший против узурпированных прав Ватикана на изрядную часть национальных богатств, отчетливо пульсирует в идеологическом обосновании Реформации... Он же прорывается в свирепом подавлении крестьянских бунтов Советской России, и в трагедии коллективизации.

В не менее диких издержках теоретического осмысления этого вечного социального инстинкта – требование общности жен.[201] Напомним: именно оно сделало возможной талантливую мистификацию экспроприированного владельца саратовской чайной М.Уварова, сумевшего опубликовать «Декрет» Саратовского Губернского Совета Народных Комиссаров «Об отмене частного владения женщинами».[202] Нужно признать: фальшивка сыграла значительную роль в дискредитации новой власти.

Поучительным примером частных судеб может служить история Людвига II (1845–1886), короля Баварии с 1864 г., который вошел в историю благодаря построенным им замкам, самым знаменитый из которых является Нойшванштайн. Известно, что он унаследовал душевную болезнь от своей матери. Но до тех пор, пока ему не пришло в голову продать «свою» Баварию, чтобы взамен купить необитаемый остров, где не было бы придворных, совета министров, конституции, этикета, непонимающих его лиц, подданные мирились со странностями своего короля. Он даже поручил директору государственных архивов объездить все Гималаи, побывать на Крите и Кипре, в Канаде и в Крыму. Поэтому нет ничего удивительного, что его действия были расценены как угроза, и летом 1886 года была созвана комиссия психиатров, которые со всей ответственностью заявили, что Людвиг серьезно и неизлечимо болен. На государственном уровне было принято решение обеспечить безумному королю опеку и назначить в Баварии регента.

Не будет излишним напомнить в этой связи и о примере М.Ходорковского.

Право общества (впрочем, на практике — легально представляющей его партии) вносить свои коррективы в режим функционирования собственности, вмешиваться во властные распоряжения формального обладателя правомочий отчетливо демонстрируется и современностью. Так, например, никакое государство не допустит физического уничтожения номинальным владельцем таких общественных ценностей, как земельные угодья; никакая общественность не потерпит превращения частных владений в центре мегаполиса в хранилище ядерных отходов и т.п. Эмбарго на поставку продукции высоких технологий «неугодным» режимам, экономические блокады, вето на продажу акций стратегических предприятий, различного рода запретительные пошлины и пр. — убедительные доказательства, относящиеся к этому же ряду.

О том, что полная собственность практически никогда не концентрировалась в частных руках, свидетельствует и раздельное существование феодальной и ростовщической собственности, банковского и промышленного капитала, сращивание которых начинается только в эпоху формирования монополий.

История помнит, что можно было обладать значительным денежным капиталом, и в то же время не иметь права приобрести даже «шесть соток» земли или завести свое производство. Поэтому неслучайно в свое время феодальная собственность восходящим классом буржуазии была провозглашена величайшим злом. Через это прошли все страны, в отечественной же истории такое положение вещей сохранялось вплоть до XIX века. Указ Екатерины II о вольности дворянства, кроме всего прочего, подтверждал, что только «благородному Российскому дворянству» предоставлялось право первого приобретателя имений [ст. 22], право иметь по деревням свои фабрики и заводы [ст. 28] и т.п. [203] В свою очередь, можно было иметь деревни, фабрики и заводы, но не располагать средствами, которые были бы способны привести их в движение. Не только простое дворянство и титулованная знать были вынуждены обращаться к займам (так в России многие, нуждавшиеся в денежных средствах, закладывали свои имения под кабальные проценты, при этом щадящей считалась ссудная ставка 20% годовых, де-факто же ростовщики кредитовали под более высокие — от 33 и выше).[204] В них нуждались и венценосные особы Европы: на деньги ростовщиков организовывались Крестовые походы, строились крепости и флоты, развязывались войны. Банковский капитал способствовал и рождению промышленных империй Круппа, Борзига, Сименса, и пр.[205]

Можно видеть во всем этом благотворную роль посредничества, стимулирующего развитие экономики. Но нельзя не замечать и то фундаментальное обстоятельство, что в разделенном функционировании интегрального достояния проявляется глубинный охранительный инстинкт социума, который препятствует его концентрации в одних руках. Который в действительности категорически исключает «священность и неприкосновенность» частной собственности.

Впрочем, и сращивание капиталов отнюдь не означает упразднение распределенного контроля над совокупным общественным достоянием. Меняется лишь его организационная форма, и не более того.

§ 46 Личность предпринимателя

Таким образом, в основе анализируемого феномена необходимо видеть социальную функцию, а следовательно, не пассивное состояние субъекта права, но прежде всего один из ключевых, определяющих вектор развития всего общества, род деятельности. И уже только потом юридическую (экономическую, какую угодно другую) категорию.

Как правило, это обстоятельство упускается из виду, и все сводится к специфическим отношениям, которые возникают между людьми в ходе совместного достижения общей цели, но упускается собственно деятельность. Между тем любая ее разновидность предполагает наличие определенных способностей — и уж тем более их обязана требовать та, в которую вовлекаются значительные объемы материальных ресурсов единого общественного организма.

Миссия предпринимателя – это ничто иное, как результат все той же диверсификации форм совместного жизнеобеспечения и дальнейшего разделения интегральной функции социальной самоорганизации и самоуправления. Поэтому, как и всякий другой род занятий, определение режима функционирования любой части общественного достояния требует от человека особых талантов. Однако далеко не каждый в развитой степени обладает тем, что требуется от собственника. Обломов — формальный обладатель известной части общественного богатства, но он не наделен ни склонностью, ни даром управления ею. Глубоким заблуждением является обывательское представление о том, что собственником, в том числе и крупным, способен быть любой.

Не будет преувеличением сказать, что талант, требуемый от субъекта собственности, столь же редок, сколь и талант художника, ученого, полководца. Поэтому крупное состояние, находящееся в личном владении,— вещь крайне редкая, кроме всего прочего, еще и по этой не всегда осознаваемой нами причине. Взглянем с несколько неожиданной стороны на статистику распределения промышленных предприятий.

Концентрация производства (%) на конец 1970 – начало 1980 гг.[206]

Поскольку речь идет о производствах, порождаемых частной инициативой, то градация их масштабов, кроме прочего, может свидетельствовать о градации предпринимательского таланта,— и обращение к этой стороне человеческой природы обнаруживает существование пределов ее способности концентрировать собственность в одних руках. Пределов, преодолеть которые способны лишь исключительно одаренные люди. Заметим к тому же, что подавляющая численность крупных и особо крупных предприятий находилась отнюдь не в личной, но в корпоративной собственности. Иными словами, повинуясь диктату все того же глубинного инстинкта самосохранения, органика социума препятствует неограниченной концентрации ресурсов его развития в неподходящих руках.

Но продолжим.

Специфика обыденных представлений о личности предпринимателя состоит прежде всего в его демонизации, и это препятствует как пониманию его назначения в жизни социума, так и конструктивному диалогу между обществом и предпринимательским цехом. В отечественной литературе давно уже сложилось клише, восходящее к цитате, приведенной Марксом в I томе «Капитала»: «Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживленным, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову, при 100 процентах он попирает все человеческие законы, при 300 процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы».[207]

Оценка безусловно имеет свои основания, и все же полностью лишена рельефа, а потому – жизненной правды. Трезвое же осмысление личности предпринимателя требует отрешиться от излишней инфернальности традиционных воззрений. Недопустимо видеть в этом социальном типаже лишь «живодера-капиталиста», ради денег готового на все. Необходимо понять, что предпринимательство – это не исчадие зла, но специфическая разновидность социального творчества и общечеловеческой культуры. Поэтому и здесь, как и во всех других областях созидания, цель устремлений личности — отнюдь не деньги как таковые, но прежде всего общественное признание.

Строго говоря, гонорары (лучше большие, еще лучше огромные) отнюдь не чужды и мотивации художника или ученого; в этом отношении они ничем не отличаются от предпринимателя. В действительности собственно деньги в сфере экономики, как и в созидании иных культурных ценностей, представляют собой лишь один из критериев успеха, заменить собою все они не в состоянии нигде. Однако мало кому приходит в голову мерить признание человека искусства или науки лишь суммами, которые выплачиваются за полотна, или за тиражи изданий. Думается, что в случае жесткой альтернативы – «деньги или аплодисменты» и художник, и ученый выбрали бы второе, ибо признание – это прежде всего мера профессиональной свободы. Иными словами, весомый дополнительный ресурс, который открывает перед творческой личностью возможность преображения окружающей действительности по ее собственной выстраданной мерке.

Особенность бизнес-сферы состоит в том, что деньги здесь не род приятного «приложения» к общественному признанию лидера, но непосредственное воплощение и мерило сделанного им вклада. Однако видеть в них какую-то исключительную самоцель, значит, не увидеть решительно ничего, ибо измеренный ими успех – это все тот же ресурс дальнейших инноваций и все та же свобода творчества, что позволяет предпринимателю вносить в мир свои представления о гармонии.

Как всякой разновидности творчества, предпринимательству присуще все, что свойственно «чистому», не замутненному никакой вещественностью творчеству – такому, как, например, музыка или поэзия. В обращении к последней нет ничего неожиданного, напротив, оно тем более естественно и логично, что слово поэта часто оказывается более емким и точным, чем развернутые монографии, и его образному строю удается выразить то, что недоступно силлогистике обществоведа.[208] Вслушаемся. Блок, имея в виду назначение поэта, в своей речи, прочитанной в Доме литератора в феврале 1921 г., говорил: «Мировая жизнь состоит в непрестанном созидании новых видов, новых пород. Их баюкает безначальный хаос; их взращивает, между ними производит отбор культура; гармония дает им образы и формы, которые вновь расплываются в безначальный туман. Смысл этого нам непонятен; сущность темна; мы утешаемся мыслью, что новая порода лучше старой; но ветер гасит эту маленькую свечку, которой мы стараемся осветить мировую ночь. Порядок мира тревожен, он – родное дитя беспорядка и может не совпадать с нашими мыслями о том, что хорошо и что плохо. <...> «Поэт — сын гармонии <...> Три дела возложены на него: во-первых, освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых, привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих, — внести эту гармонию во внешний мир».[209] Заменим «звуки» стихийными ритмами самоорганизации встающего из того же первозданного беспорядка социума,– и мы увидим все ту же триединую задачу… и мало чем отличающиеся от волшебных миражей художника, образы, что встают перед поэтом от предпринимательства:

...Отселе править миром я могу;

Лишь захочу – воздвигнутся чертоги;

В великолепные мои сады

Сбегутся нимфы резвою толпою;

И музы дань свою мне принесут,

И вольный гений мне поработится,

И добродетель и бессонный труд

Смиренно будут ждать моей награды.[210]

Разумеется, нельзя не согласиться с тем, что концентрация богатств на одном социальном полюсе означает принесение в жертву интересов противоположного. Поэтому неудивительно, что, как некий злой дух, предприниматель обвиняется в нарушении едва ли не всех этических норм и законов милосердия. Соперничать с ним в состоянии лишь образ Государя, напечатленный пером Макиавелли. Но спросим самих себя: столь ли одномерны и безотносительны абсолюты человеческих ценностей, в том числе и главная из них – человеческая жизнь?

Обратимся к системообразующим символам современной культуры. Жертвоприношение – это сохранившаяся до сего дня часть нашего духовного мироздания. Между тем известно, что в жертву во все времена могло приноситься только лучшее, что было у человека, и ритуал предъявлял и предъявляет особые требования ко всему, что назначено богам. (В одной из трактовок мифа о Прометее Зевс наказывает человечество за то, что по наущению титана оно пытается подсунуть Вседержителю худшую часть.)[211] Поэтому приношение человеческой жизни – это осознание того, что именно она составляет собой высшую ценность нашего мира. Другими словами, как ни парадоксально это прозвучит,– здесь неоспоримое свидетельство развития гуманистических представлений. Однако диалектика жертвоприношения не сводится только к этому,— его внутренняя противоречивость проявляет себя в способности предстать святотатственным преступлением против человечности.

В традиции европейской культуры видеть именно такое святотатство в распятии Христа. Но забудем на минуту о библейском контексте и обратимся к социальной практике, в которой ни один государственный деятель никогда не может обвинен в том, что, спасая нацию, он жертвует кем-то одним. У Еврипида дочь Агамемнона должна была быть принесена в жертву богине Артемиде, чтобы обеспечить успех общеэллинскому делу.

…Калхант-вещун <...>

Изрек, что царь и вождь Агамемнон

Дочь Ифигению, свое рожденье, должен

На алтаре богини заколоть,

Царицы гладей этих. «Если, молвил,

Заколете девицу, будет вам

И плаванье счастливое, и город

Вы вражеский разрушите, а нет -

Так ничего не сбудется.[212]

В последнюю минуту сама героиня изъявляет покорность судьбе, предпочитая смерть за отечество, и мы по сию пору чтим ее подвиг. Но ведь и в Евангелиях, если взглянуть на них не как на богодухновение, но как на обычный исторический документ, звучит в точности то же: «Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы ничего не знаете, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб».[213] Словом, поверхностное истолкование культурологических символов не открывает всех измерений истины. Да ведь и Бог-отец послал Одного во искупление всех...

Таким образом, сколь бы кощунственным это ни показалось, возможность (а часто и прямая необходимость) человеческих жертв ради некоего общего блага, до сих пор составляет собой один из краеугольных камней всей европейской культуры. «Победа любой ценой», «одна на всех, мы за ценой не постоим» – отзвуки именно этого уходящего в самую глубь тысячелетий императива. Закрывать глаза – значит фарисействовать. Осознание же глубокой противоречивости и многомерности ключевых символов требует смирения перед тем, что менталитет любого, кто назначен вершить людские судьбы, формируется в числе прочего и противоречивой сущностью всякого идеала. Поэтому, как и любой другой, предприниматель не может остаться без слова защиты философа там, где вменяется в вину небрежение законами милосердия и морали. Впрочем, и огульное оправдание – противоположная крайность.

Предпринимательство – это совершенно особый род творческой деятельности, и, как любая ее разновидность, безусловно требует от своего субъекта известных талантов; в том числе нравственных. Поэтому недостаток последних заставляет вскипать возмущенный разум всех, кто служит ему простым средством. Но ведь нравственный потенциал необходим не только собственнику, но и служителю муз, вот только стереотипы общественного мнения таковы, что светлый гений одного a priori наделяется его преизбытком, злой демон другого – абсолютным дефицитом. Меж тем «ничто человеческое» не чуждо и искусству, и науке.

Оставим в стороне очевидное, чтобы сконцентрироваться на сути. Конечно же, лучше, чтобы обостренной совестью обладал каждый, но нет ничего более ошибочного, чем видеть первопричины всех зол в ее отсутствии, ибо многие из них обусловлены самой природой созидания. Любой культурный герой, независимо от сферы, в которой развивается и торжествует его талант, видит свое назначение не просто в порождении новой ценности, но в подчинении всех ее диктату, поэтому нет большего врага для господствующих эталонов и норм, чем он. Никакое творчество вообще невозможно без их отвержения; строго говоря, оно и порождается критическим отношением к абсолютам. В том числе (увы!) и к абсолютам морали. И все же на протяжении столетий общественное сознание легко мирилось с легендой о том, что Микеланджело умертвил натурщика, чтобы естественнее изобразить умирающего Христа, что Сальери отравил Моцарта... Ничто из этих пятнающих память мифологем не мешало относиться с уважением и к оставленному ими наследию, и к ним самим. А ведь, кроме легенд, есть и факты. Достаточно вспомнить о Р.Гуке, сделавшем великое множество открытий, которые составляют основу современной науки, но по разным причинам приписываются другим людям. В частности, именно он породил основную идею закона всемирного тяготения, но при этом даже был не упомянут в рукописи знаменитых «Начал»,[214] однако мы не спешим из-за этого мазать черной краской Ньютона.

Социальное творчество много контрастней искусства, и науки и черное здесь видится гораздо отчетливей и гораздо черней. Но ведь и память жертв атомных бомбардировок существует отдельно от почитания покорителей атомного ядра... и лишь эксцессы первоначального накопления, подобно пеплу Клааса, не перестают стучать в сердца пострадавших. Только предприниматель, как осужденный на вечное отвержение Агасфер, не находит себе прощения.

Конечно же, нравственное чувство человека не в состоянии примириться с тем, как:

...Она стояла на коленях воя.

Шел дождь, и перестал, и вновь пошел,

Притворщица не трогалась; я мог бы

Ее прогнать, но что-то мне шептало,

Что мужнин долг она мне принесла...[215]

Но важно понять: логика развития рода не совпадает с логикой жизни индивида – и в то же время любая социальная инновация вносится конечной деятельностью именно частного лица. Может быть, с особой отчетливостью это было осознано упомянутым здесь флорентийским мыслителем. Именно он впервые задумался над тем, что многое из всей совокупности юридических и моральных ограничений, регламентирующих жизнедеятельность отдельной клетки-индивида, неприменимо к вектору развития целостного социального организма. А значит, хотим мы того или нет, в действиях любой творческой личности всегда обнаружатся контуры двух несовпадающих траекторий добра и зла. Назначение творчества, в том числе и творчества предпринимателя, состоит в утверждении некой гармонии, но ведь со времен Достоевского аксиоматично, что «Красота – это страшная и ужасная вещь! <...> Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. <...> Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей».[216]

Да, основания для обвинений были и есть. Но во многом они существуют только благодаря отсутствию взаимопонимания, более того – простой готовности обеих сторон, общества и предпринимателя, понять друг друга и сделать шаг навстречу. Поэтому выход не в суверенизации собственника и не в экспроприациях собственности, но прежде всего в безусловном подчинении самого общества тем решениям, право принимать которые оно делегирует предпринимательскому цеху, и в столь же неукоснительном соблюдении последним пределов, которые оно устанавливает его свободе.

Справедливость такого положения вещей нередко осознается и самими собственниками — именно так рождаются меценаты и филантропы. В наши дни ярким примером подобного осознания является инициатива Билла Гейтса и Уоррена Баффета, которые принимают решение половину своего состояния направить на благотворительность. То же осознание движет владельцем одного из крупнейших в современной России холдинга.[217]

Выводы

1. Понятие собственности не может быть определено исключительно в терминах права, ибо являет собой более фундаментальное явление; плоскость права – это лишь одна из его возможных проекций.

2. В действительности режим владения, пользования, распоряжения никогда не определяется только номинальным собственником; законы социального строительства исключают возможность предельной концентрации всей полноты правомочий; в разной форме в этом принимает участие вся совокупность субъектов права и экономических отношений.

3. В полной мере понятие собственности может быть раскрыто только как специфическое измерение института самоорганизации и самоуправления жизнеобеспечением и развитием социума.

4. Функция собственности реализуется как специфический род социальной деятельности, и, как всякая творческая деятельность, она предъявляет своему субъекту особые требования.

ГЛАВА VIII. ФЕНОМЕН ОТЧУЖДЕНИЯ И ИНФРАСТРУКТУРА ВОСПРОИЗВОДСТВА

§ 47 Действительный субъект творчества

Несмотря на всю формальную строгость, сделанный выше вывод о закономерности экспроприации пролетариата (столь же чудовищный, сколь ограниченна справедливость заключения о необходимости экспроприации экспроприаторов) далек от истины, если не сказать органически несовместим с ней. Итоговое уравнение политической экономии может быть только синтетическим, объединяющим обнаруживаемые здесь противоположности и разрешающим все противоречия. Политическая экономия в принципе не может быть построена на фундаменте понятия о репродуктивном исполнительском труде, исключающем всякий элемент творчества. Но точно так же она не может быть построена и на фундаменте понятия о собственно творческой деятельности, которая, в свою очередь, исторгает всякий элемент репродукции. Строгость решения требует диалектического подхода.

Деление человеческой деятельности на деятельность творческую, созидательную и деятельность чисто репродуктивную, механическую — а следовательно, и могущую в принципе быть переданной механизму, будь то механическая рука или механический (электронный) интеллект — суть неизбежный продукт всемирно исторического развития. Но сложность состоит в том, что ни собственно творческого, ни строго репродуктивного труда в чистом виде попросту не существует. Мы можем говорить только о том, что один вид труда — по преимуществу творческий, другой — по преимуществу репродуктивный. Но только примитивный механистический подход может видеть в одной деятельности (художника, политического лидера, инженера, полководца, одним словом, «героя») чистое созидание, в другой (механической работе исполнителя, «толпы») — голую репродукцию. И такой подход легко опровергается не только абстрактными логическими построениями, но и объективной логикой самой жизни, реалиями истекшей истории.

В самом деле, правомерно ли видеть действительного создателя лишь в непосредственном выразителе той или иной идеи? Если да, то подлинным (исключительным, единственным) создателем теории относительности может быть только Альберт Эйнштейн. Но кто же тогда Лоренц, Пуанкаре, Мейкельсон, Мах, Минковский? Что повергло Бастилию — порыв Демулена? Но мы знаем, что задолго до него эту твердыню абсолютизма штурмовали Монтескье и Руссо. Однако и они не были первыми, ибо еще задолго до них на ее штурм шли поэты и художники Франции.

Творческая идея никогда не принадлежала какому-то одному «герою» — и не только в том смысле, что каждый из них «стоит на плечах» своих великих предшественников.

Мы рискнем высказать следующий тезис: не только полноправным соавтором Бетховена был Наполеон, но (забудем о временных несоответствиях) и наоборот: полноправным соавтором Наполеона был Бетховен. Джеймс Уатт был невозможен не только без современной ему физики и механики, но и без английских сукноделов. Точно так же сегодня полноправными соавторами спортивного рекорда являются и тренер, и физиологи, и инженеры, проектирующие спортивное оборудование, и, если угодно, фармацевты, помогающие обойти ограничения антидопингового контроля. Каков он, полный и исчерпывающий список соавторов какого-то дискретного творческого результата? На деле этого не знает никто, но если попытаться скрупулезно точно заполнить его всеми имеющими право на признание именами, мы неизбежно обнаружим, что всякий раз в него необходимо будет включить весь человеческий род, ибо любая творческая идея, сколь бы неожиданной и взрывной она ни была, в конечном счете строится из самого воздуха современной ей культуры. Если не понимать буквально, но использовать в качестве некоего художественного образа, поэтического иносказания, можно обратиться к созданному вдохновением Платона миру идей, который существует сам по себе, отдельно от вещественного.[218] Человеческое сознание и в самом деле не может породить что-либо из самого себя, если оно лишено возможности постоянного общения с этим миром инобытия общечеловеческой культуры. Появление на свет любой взрывной идеи возможно только в том случае, если очевидный всем ее формальный автор имел возможность дышать его воздухом с самого детства. А если нет?

Мы говорим все это вовсе не для того, чтобы «лишить» авторства или как либо принизить роль эдисонов, эйнштейнов и наполеонов. Мы настаиваем лишь на том, что любая отдельно взятая мысль, подобно какой-то сложной конструкции, складывается из неопределенно большого числа элементов. Причем — и на этом мы также настаиваем — элементов совершенно разнородных, ибо даже новые художественные идеи решительно невозможны без развития теоретической физики (вспомним о влиянии геометрии или воздействии открытий в области оптики на живопись) или более близкой предмету политэкономии технологии (возьмем очевидный пример музыки конструктивизма 20—30 годов, которому был не чужд и Шостакович).

Формальному создателю, то есть тому, кого мы привыкли считать единственным автором, принадлежит, наверное, лишь единый каркас, пронизывающий всю эту сложную конструкцию. Но попробуем лишить ее хотя бы одного элемента — и от всей конструкции не останется следа. Можно спорить с тем, чей вклад весомей, чей «камень» больше, но все же самое интересное состоит в том, что решающим, ключевым элементом является каждый из них, независимо от его условного «веса».

Если перевести разговор в плоскость темы, заданной настоящей работой, получается, что не только пролетариат является действительным создателем всех материальных ценностей нашего общества. Все эти ценности создаются и представителями тех социальных категорий, которые традиционно исключались из политико-экономических построений: врачи и художники, педагоги и полководцы.

Но, разумеется, и пролетариат имеет самое непосредственное отношение к созидаемой человеком цивилизации, ибо, повторяем, подлинным творцом в конечном счете является весь человеческий род, включая и всю череду уже закончивших свой путь поколений. Поэтому столь же ошибочно видеть субъект реально истекшей истории только в интеллигентах.

Любая творческая идея получает свою жизнь лишь тогда, когда она обрастает плотью. Но если в сфере чистой теории процесс обрастания плотью (мы значительно упрощаем предмет) сводится к простому изложению ее на бумаге, то в сфере инженерной мысли он может завершиться только тогда, когда появится действующая конструкция в металле. Мы подчеркиваем — действующая, ибо это не просто станок или машина, но устройство, которое на деле доказало свое превосходство над старой конструкцией. В общем виде конечным результатом развития дискретного творческого процесса является решающий эксперимент, верифицирующий или опровергающий исходную идею. В сфере же инженерной мысли этим верифицирующим началом выступает прибавочный продукт (будь это «дельта качества» или даже простое приращение количества). Поэтому и критерием завершения какого-то ограниченного процесса созидания в сфере производства материальных ценностей является наличная данность прибавочного продукта.

Творческий процесс отнюдь не заканчивается после того, как «инженер» в своей голове поставит последнюю точку над последним «i». В этом смысле его можно сравнить с полководцем: конец творческому процессу на поле боя кладет только бегство врага. И действительно: попробуем представить себе, что стало бы с нашей памятью о Наполеоне, если бы остался только план, но реальный штурм Тулона так и не состоялся; если бы вместо Маренго, Аустерлица, Бородина осталась бы только подробная разработка того, куда «Die erste Kolonne marschiert...die zweite Kolonne marschiert... die dritte Kolonne marschiert...»? Ведь, в самом деле, когда б не Лев Толстой, то что мы знали бы о том же Вейротере, диспозицию которого сам Наполеон оценил как гениальную?

Ну а поскольку в материальном мире творческий процесс не может кончиться раньше полного воплощения абстрактной идеи в соответствующем материале, то подлинными его участниками являются без малейшего исключения все те, чей ум, воля, мужество, труд выливаются в конечный результат, будь то «дельта качества» конечного продукта или взятие вражеской столицы.

Но в сфере материального производства есть и еще одно, может быть, куда более фундаментальное измерение творческого процесса, которое вообще не замечается практически никем. Известно, что (во всяком случае поначалу, ибо впоследствии развитие машин начинает подчиняться уже каким-то своим собственным закономерностям) технологический узел машины в конечном счете заменяет собой исполнительный орган тела работника. Но эта замена может быть произведена только тогда, когда в процессе многократного воспроизведения какой-то определенной технологической функции алгоритм и траектория движения исполнительных органов человеческого тела достигают совершенства и становятся некоторым всеобщим стандартом. Машине можно передать только доведенное до полного совершенства движение, из которого исключено все лишнее. Но совершенствование и рационализация любой технологической функции — дело тысяч и тысяч рядовых исполнителей. Больше того, зачастую это дело целых тысячелетий, и творчество условного инженера лишь венчает собой вершину огромной в принципе не поддающейся никакому обозрению пирамиды.

Между тем постоянное совершенствование даже чисто исполнительской репродуктивной функции — это ведь тоже творчество, и гений изобретателя лишь венчает его. Точно так же, как порыв Демулена лишь увенчал методическое рытье апрошей и боевых параллелей, которые поколения бунтарей давно уже возводили перед стенами Бастилии.

Боясь погрешить против истины, мы не возьмемся утверждать, чей талант выше: рядового ли ремесленника, поколениями оттачивающего технику своего труда, или талант инженера, в одночасье революционизирующего ее. Ни тот, ни другой просто невозможны друг без друга. Бесспорным представляется лишь одно: субстанцию всех «прибавочных» начал образует лишь живое творчество человека, развивающееся на всех уровнях человеческой деятельности — как на уровне эдисонов (эйнштейнов, наполеонов), так и на уровне миллионов рядовых безвестных исполнителей.

§ 48 Феномен отчуждения и персонализация творчества

И все же, говоря о великих свершениях в любой сфере человеческой деятельности, мы всегда останавливаемся на отдельных персоналиях. Этот факт весьма красноречив и способен говорить о многом. В сущности, в нем обнаруживается не что иное, как результат превращения и самой деятельности, и ее результатов (а вместе с ними и всего социального и культурного мира) в некую самостоятельную силу, которая противостоит человеку часто как враждебное начало и господствует над ним. Словом, то, о чем писал Маркс в упомянутых здесь «Экономическо-философских рукописях 1844 года».

Впрочем, нужно отдать справедливость: над отчуждением задумывались еще задолго до Маркса. Собственно, иррациональные формы осознания этого феномена сопровождали человека на всем протяжении истории его мысли. Одной из, может быть, самых ярких была ностальгия по утраченной гармонии оставшегося где-то в прошлом «золотого века», когда люди жили

как боги, с спокойной и ясной душою… [219]

Напомним, еще Гесиодом в его знаменитой поэме «Труды и дни» была разработана философская концепция сменяющих друг друга пяти веков. Начало единому циклу мировой истории полагает «золотой век» человечества, время всеобщего благоденствия и гармонии. Он сменяется прогрессирующим упадком «серебряного», за ним «медного», затем «века героев», наконец, просто «железного века», который переполняет мир страданием и болью. Этот поступательный регресс и есть поэтический образ постепенной утраты человеком согласия с самим же собой: чем беднее становится содержание индивида, тем большее богатство оставляется им в каком-то мифическом прошлом, которое обязано вернуться в столь же мифическом будущем. Но тем слаще и золотой сон о грядущем его возвращении. «Царствие небесное» на земле, равно, впрочем, как и бытовое представление о коммунизме — это род не умирающей мечты человечества, такая же иррациональная форма ностальгии о счастливом разрешении всех следствий тотального отчуждения. Кстати, упомянутое здесь учение Аристотеля об идеальном городе лежит в этом же русле.

Еще более фундаментальным проявлением этого феномена стало рожденное первыбытным мышлением представление о высших надмирных силах. В нем — все та же закономерная реакция человека на постепенное противопоставление ему самому его же собственного достояния, его собственной сущности; чем слабей и униженней становится человек, тем могущественней и выше оказываются его боги. «Если моя собственная деятельность принадлежит не мне, а есть деятельность чуждая, вынужденная, кому же принадлежит она в таком случае? Некоторому иному, чем я, существу. Что же это за существо? Не боги ли?»[220] (Нелишне заметить, что языческие боги — это существа, принадлежащие вещественному же миру; они, конечно, отличаются от людей, но сотканы из тех же, правда, чем дальше — тем более «тонких» материй, но отчуждение развивается также и по этой линии, ибо в конце концов Единая надмирная сущность выносится за пределы всего материального.)

Эта обратно пропорциональная зависимость не могла не остаться незамеченной рациональным сознанием греков, другими словами, не могла не породить мысль о том, что в своих богах человек воплощает (пусть искривленный мифом, идеализированный) собирательный образ всего того, чего лишается он сам. Поэтому не случайно, что еще к Ксенофану из Колофона, то есть к VI в. до н.э., восходит мысль о том, что боги — это ничто иное, как измышления человека. Каковы сами люди, таковы и их небесные покровители:

Если бы руки имели быки, или львы, или кони,

Если б писать, точно люди, умели они что угодно, —

Кони коням бы богов уподобили, образ бычачий

Дали б бессмертным быки; их наружностью каждый сравнил бы

С тою породой, к какой он и сам на земле сопричислен.

…

Черными мыслят богов и курносыми все эфиопы,

Голубоокими их же и русыми мыслят фракийцы. [221]

Все то же мы можем разглядеть в знаменитом четвертом доказательстве Фомы Аквинского. Его существо сводится к тому, что все предметы различаются качественно и по форме проявления различных свойств могут быть выстроены в некий единый ранжированный ряд, пределами которого являются полное отсутствие свойства на одном и максимально возможная степень – на другом. Следовательно, должно существовать нечто, представляющее высшую ступень реальности и совершенства: «Четвертый путь исходит из различных степеней, которые обнаруживаются в вещах. Мы находим среди вещей более или менее совершенные, или истинные, или благородные; и так обстоит дело и с прочими отношениями такого же рода. Но о большей или меньшей степени говорят в том случае, когда имеется различная приближенность к некоторому пределу: так, более теплым является то, что более приближается к пределу теплоты. Итак, есть нечто в предельной степени обладающее истиной, и совершенством, и благородством, <…> Отсюда следует, что есть некоторая сущность, являющаяся для всех сущностей причиной блага и всякого совершенства; и ее мы именуем Богом».[222]

Ссылаясь на Аристотеля, Аквинат говорит, что высшая степень всякого блага и совершенства является генетической причиной, порождающей все промежуточные формы их проявления. Но стоит (как это часто случалось в истории познания) перевернуть построение и вообразить, что подлинным основанием является отнюдь не вершина, что она сама есть простая абстракция, образованная от промежуточных степеней, что это не более чем образ логического предела, в который рано или поздно упирается любой последовательный рост,— и перед нами откроется прямо противоположное. А именно то, что не человек является порождением Бога, но Бог — это мысленный синтез (лучших) качеств, присущих самому человеку. Просто каждое из них доводится здесь до своего абсолюта.

Иными словами, мы обнаружим в этой сумме то, о чем через шесть столетий будет говорить Фейербах. В его представлении Бог — это сам человек, понятый в его всеобщности (то есть не как индивид, но как абстракция от всего человеческого рода в целом). Именно сущность рода, его основные качества и свойства концентрировались в этом понятии: ««Во всяком случае в христианской религии выражается отношение человека к самому себе, или, вернее, к своей сущности, которую он рассматривает как нечто постороннее» [курсив источника.— ЕЕ]».[223]

Словом, обиходное представление о том, что религиозные представления порождаются не чем иным, как бессилием перед природой, обыкновенным страхом перед ее таинственными силами имеет мало общего с истиной. Тревожное ощущение постоянно растущего давления каких-то могущественных и часто враждебных индивиду стихий, конечно же, имеет место в действительности, однако это вовсе не силы природы, но обретающие демоническую власть и противостающие ему собственные силы собирательного человека. Иными словами, бессилие и страх — это не причина богостроительства, но такое же следствие тотального отчуждения.

Формой осознания утраты былой полноты бытия, уносимой с развивающимся разделением труда, стало и представление о герое. Феномен отчуждения проявляет себя как всемирно историческое начало, поэтому и понятие героя свойственно всем культурам; воплощение всяческих совершенств, идеал физической силы, необоримого духа, воинской доблести, нравственной чистоты, защитник и покровитель, он появляется повсюду. Но только в Греции это представление становится настоящим культом.

Греческий герой — это в первую очередь посредник между народом и богами; боги благодетельствуют прежде всего ему и только потом — его племени. Но сам герой не принадлежит последнему, между ним и миром людей пролегает непреодолимая черта отчуждения, которая проявляется в самой его природе. Герой не вполне человек, его генеалогия восходит к небожителям; Гесиод называет его полубогом.[224] Впрочем, задолго до него о смешанной природе героя говорил еще эпос о Гильгамеше:

Велик он более всех человеков,

На две трети он бог, на одну — человек он…»[225]

Только герою доступны великие деяния, но нельзя видеть в нем лишь воителя. Да, лишь ему дано совершать несмертные подвиги, но именно он же основывает города и царства, учреждает законы; в первую очередь ему община оказывается обязанной и своим процветанием, и всеми своими институтами.

Впрочем, и стремление к преодолению отчуждения свойственно человеку уже с самой глубокой древности. Так, например, это видно из самой эволюции мифа. Ведь первоначально герой — это разновидность младших богов, затем он становится плодом простого соития одного из небожителей с кем-то из смертных; позднее им начинает обозначаться знаменитый своими свершениями смертный (род которого в одном из поколений все же восходит к обитателям Олимпа), наконец, — просто выдающийся чем-нибудь гражданин. Так, тот же Гильгамеш — это прямое творение великой Аруру, древнейшей, дошумерской богини-матери; Гесиод относит героев к поколению, которое предшествовало появлению человека;[226] но уже у Гомера героем нередко называется тот, кто своими достоинствами заметно выдается из общего ряда. В словаре же Гесихия Александрийского (VI в.) понятие герой разъясняется просто как «мощный, сильный, благородный, значительный». Именно в этой нисходящей эволюции и отражено стремление человека возвратить себе то лучшее, что отчуждается им в пользу недосягаемого идеала.

Свойственные современности представления о гениальности — это рудиментарные формы по существу того же мифологизированного образа вынесенного куда-то во вне человеческого ряда идеального существа, которое аккумулирует все отчуждаемое от себя обыкновенным обывателем. Не существует абсолютно никаких критериев, в согласии с которыми можно строить ранжированный ряд талантов, в котором конструктор космической ракеты оказывается выше строителя какой-то «приземленной» конструкции, «физик» — «лирика» (или наоборот). Но есть неосознанная потребность социума в бережном собирании всех противостающих индивиду высших проявлений человеческого духа и в воплощении сохраненного хоть в ком-то из немногих.

Впрочем, сегодня доходит до того, что, в сравнении с полным поэзии античным сознанием, может показаться фарсом. Если еще в прошлом столетии герой — это крупный полководец, создатель революционной теории, великий писатель, артист, композитор, то в наши дни уже любая замеченная поп-культурной «тусовкой» величина начинает именоваться «звездой». В этом наблюдении нет места сарказму, ибо было бы непростительной ошибкой видеть здесь только следы какой-то деградации культуры. В действительности этот общественный феномен обнаруживает все то же, что сопровождало человека на протяжении тысячелетий, а именно: все ту же мифологизацию таланта, как проявления иной, возвышенной, природы, и, одновременно, все ту же подсознательную готовность разглядеть его в каждом, кто хоть однажды привлек к себе чье-то внимание. Словом, срабатывают защитные механизмы социальной психики, так и не сумевшей примириться с отчуждением, ибо чем меньше расстояние до такой «звезды», тем меньшей представляется утрата, тем больше собственная значимость...

Как бы то ни было, в каждом сегменте человеческой деятельности и сегодня формируются свои, пусть маленькие, боги и свои герои, глобальный же процесс отчуждения развивается, в частности, и по линии неограниченного увеличения числа таких сегментов.

Вот только важно понять: феномен отчуждения принадлежит не одной только психологии человека, его природа куда более фундаментальна. А значит, и преодоление его последствий требует фундаментальных же изменений всей социальной действительности.

§ 49 Социальная структура общества и способность к творчеству

Итак, в результате процессов, вызываемых разделением труда, дроблением единой человеческой деятельности на бесконечное множество бесконечно малых и простых операций, в своей массе индивиды теряют способность (да и физическую возможность) творчества. Своей высшей точки эти тенденции достигают в условиях капиталистической формации, когда труд в своей массе становится лишь обслуживанием машины, если не сказать прислуживанием ей:

...чтоб вытирать ей пот,

Чтоб умащать промежности елеем…

Поступательная редукция труда и, в особенности, становление всеобщего машинного производства, при котором исполнитель превращается в живой придаток механического устройства, доводят дело до того, что из человеческой деятельности элиминируется едва ли не все, что отличает человека от животного или от бездушного механизма. Это, как уже неоднократно говорилось, не означает собой, что творчество окончательно умирает во всем массиве чисто исполнительских репродуктивных работ; ведь, как ни парадоксально, в конечном счете и глобальные процессы отчуждения являются не чем иным, как его закономерным результатом. Таким образом, созидательная деятельность человека продолжает оставаться принципиально отличной от инстинктивной деятельности биологического существа, но совокупный субъект творчества претерпевает качественные изменения.

Строго говоря, на протяжение всей человеческой истории субъектом любой социальной функции, носителем любой общественной способности могло быть только все общество в целом. Но положение, имевшее место в самом ее начале, принципиально отличается от того, каким оно становится впоследствии, по мере прогрессивного восхождения к более сложно организованному социуму и производству. На первых этапах любой «среднестатистический» индивид обязан обладать практически всей суммой умений, какими обладает община в целом (речь, разумеется, не идет о половозрастных различиях, которые, конечно же, вносят свои коррективы в это утверждение). Однако с разложением общества и социально классовой дифференциацией каждая из них закрепляется за отдельным специализированным социальным органом.

В некотором смысле в исходном пункте исторического восхождения устроение общественного бытия ничем не отличается от стадного. Дело в том, что в животном мире отдельная особь является носителем всей полноты информации о своем виде; если отвлечься от индивидуальных особенностей, допустимо утверждать, что каждый может выполнить все, на что способен последний. В человеческом обществе все обстоит по-другому, ибо оно представляет собой род организма, который только на эмбриональной стадии своего развития складывается из клеток (индивидов), каждая из которых ничем не отличается от других, по мере же взросления превращается в сложную систему, состоящую из специализированных элементов, утративших способность к взаимозамене. Любая социальная функция становится узко специализированным процессом, который требует для своего исполнения адаптированного именно к нему исполнителя. Не исключение в этом ряду и творчество; со временем и оно, как специфический род социальной деятельности, становится доступным лишь немногим. При этом не вызывает сомнений, что способность к нему возникает по преимуществу у того полюса общества, где возникает исключительное право распоряжения прибавочным продуктом, где концентрируется власть и богатство. Власть, богатство и творчество — взаимосвязанные вещи, и эта взаимосвязь являет собой закономерный результат одного и того же глобального потока разделения труда.

В биологическом смысле с становлением человека не меняется ничего, и (до определенного возраста) будучи помещенным в известную социальную среду, любой индивид в состоянии развить в себе способность к творчеству. Врожденные особенности генотипа, разумеется, играют свою роль, но при прочих равных главным является другое — возможность с самого рождения дышать его воздухом. Исключения существовали всегда, есть и сегодня, но все же основными условиями формирования способности к инновационной деятельности, является включенность индивида в специфический сегмент общественных отношений. Вернее сказать, принадлежность к известному их полюсу, ибо все они, как правило, имеют четко выраженную полярность.

Как мы знаем, общественное разделение труда порождает разложение общества, в результате чего возникают два антагонистических класса — «господ и рабов, эксплуататоров и эксплуатируемых».[227] Благодаря ему же, среди прочих следствий, возникает и противоположность между умственным и физическим трудом. Однако мы уже видели, что определения «умственный» и «физический» далеко не исчерпывают собой все содержание этой стороны глобального процесса разделения. В действительности дихотомия проявляет себя по-разному: и как противоположность между творческой и репродуктивной деятельностью, и как противостояние организационных управленческих начал чисто исполнительской работе, и, разумеется, как отличие между деятельностью, результатом которой являются неосязаемые интеллектуальные и духовные ценности, и чисто вещественным процессом, преобразующим какой-нибудь материал. Сказанное представляет собой разные стороны одного и того же противопоставления «умственного» «физическому», поэтому в своей полноте оно может быть осознано только там, где во внимание будут приняты все его измерения (которые, впрочем, едва ли исчерпаны полностью приведенными здесь определениями).

Объективным основанием такого разделения общественного труда является то обстоятельство, что деятельность обретающего сознание человека претерпевает революционное изменение; в отличие от руководимой инстинктом активности животного, она начинает протекать в двух самостоятельных измерениях, которые условно могут быть обозначены как ментальное и физическое. Ключевым этапом любого осознанного процесса становится его предварительное моделирование. Отсюда и деятельность отдельно взятого индивида, и общественное производство в целом могут быть условно расчленены на стадию целеполагания и принятия решений и стадию реализации того, что уже выполнено во вневещественной, идеальной форме. При этом обе они могут быть разделены во времени и пространстве, что делает их относительно самостоятельными процессами, которые способны исполняться разными субъектами.

Отношения, благодаря которым цементируется классово развивающееся общество, закрепляют именно такое расчленение деятельности: процесс целеполагания и принятия решения становится исключительной привилегией одних социальных слоев, реализация творческого замысла — функцией других. При этом ясно, что по преимуществу первые — это и есть класс «господ и эксплуататоров», вторые — «рабов и эксплуатируемых».

Таким образом, главным условием формирования в индивиде способности к инновационной умственной, организационной, творческой деятельности становится принадлежность к тому полюсу общественных отношений, где формируются цели и принимаются все решения. Принадлежность к другому полюсу препятствует этому, и на долю индивида остается только исполнительский физический репродуктивный труд. Вернее сказать, работа, ибо в русском языке понятия работа и труд отделяются друг от друга разной мерой духовности.

Разумеется, принадлежность к тому социальному полюсу, исключительной прерогативой которого становится целеполагание и принятие решений, сама по себе не гарантирует воспитание творческой личности. Врожденные индивидуальные особенности и здесь играют известную роль. Поэтому речь может идти лишь о той или иной степени вероятности. Точно так же принадлежность к противоположному полюсу социума не обязательно влечет за собой пожизненное заключение в рамках простого исполнительства. Но все же в больших статистических массивах вероятность специализации на одних видах деятельности гораздо выше, чем возможность освоения других.

Право принятия решений — это всегда право вмешательства в текущий порядок вещей. В свою очередь, вмешательство неотделимо от его изменения, но именно изменение наличной данности и есть результат творчества. Поэтому право на творческое вмешательство существует только в том сегменте социума, где есть право распоряжения, и это обстоятельство позволяет объяснить тот загадочный факт, согласно которому одаренная личность, даже принадлежащая к «низам» общества, практически всегда обращала на себя внимание его противоположного полюса и изымалась из своего круга. Подобное изъятие не влекло за собой включение в состав привилегированных классов (хотя нередко случалось и такое) но в любом случае талант мог развиваться только под эгидой причастных к власти лиц или властных институтов. Ни сочувствием таланту, ни тщеславным желанием оставить, благодаря ему, свое имя в истории это не объяснить; ответ обязан найтись не в психологии индивидуума, но в анатомии общества. Но как только мы осознаем то непреложное обстоятельство, что способность к творчеству еще не есть право на него, и инстинкт самосохранения любой (не только тоталитарной) системы всегда ставил его под свой контроль, все встает на свои места. Впрочем, «поэт и царь» (в особенности в русской культуре) — это совершенно особая тема и она не поддается раскрытию там, где ищут лишь подчинения первого второму. Поэтому нелишне привести впечатление от встречи первого поэта России с монархом: «Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека рыцарски прекрасного, величественно-спокойного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды я слышал снисходительный упрек, выраженный участливо и благосклонно. «Как, — сказал мне Император, — и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой? Пушкин, Пушкин, это нехорошо! Так быть не должно». Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос еще звучал у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи…» Не один лишь диктат, но и просьба о помощи составляют единство противоположностей, тайну этой вечной темы...

§ 50 Вещественный мир как средство формирования потребности к творчеству

Вторым (не менее важным и во многом производным от первого) условием формирования способности к творческим видам труда является включение индивида в специфическую потребительскую нишу, в особый вещный мир, который встречает его по рождении и продолжает формироваться вокруг него всю жизнь.

Не трудно понять, что способность к творчеству возникает прежде всего там, где даже вещный мир, который окружает будущего члена общества, представляет собой концентрированное выражение творчества, материализует в себе одухотворенный именно им труд.

Одним из выдающихся достоинств «Капитала» является представление неоспоримых доказательств того непреложного факта, что каждая создаваемая человеком вещь — это концентрат развитой системы отношений, господствующих в современном ему обществе. Поэтому ее изготовление представляет собой, кроме всего прочего (если вообще не прежде всего), воспроизводство этой системы. Правда, за невозможностью объять необъятное, Маркс ограничивает свой анализ исследованием преимущественно центрального звена общего экономического цикла — производства, но все то, что обнаруживается им в этом ключевом пункте, сохраняет свою справедливость и в остальных, не исключая потребления.

Как показывает его исследование, видимая поверхность вещей чаще маскирует их подлинную сущность, нежели обнажает ее, истина же обнаруживается лишь глубоко под нею. Вот так и здесь: функция продукта общественного производства заключается вовсе не в том, чтобы опосредовать обменные процессы между человеком и природой. Да и сам обмен — это, прежде всего, надбиологическое взаимодействие человека и общества, в котором он живет; метаболические же связи организма — не более чем условие, делающее его возможным. (В какой-то степени действие последних может быть уподоблено роли физических законов в жизни органических систем: так без земного притяжения невозможны даже процессы пищеварения.) Таким образом, не только производство, но и потребление человека служит ключевым средством индивидуализации всей системы общественных связей, в структуру которых он включается уже самим фактом своего рождения. Другими словами, главным назначением и этого звена единого экономического цикла является способность воспроизводить в субъекте труда всю совокупность ценностей его социума (и только во вторую очередь — служить удовлетворению какой-то отдельной потребности).

Этот вывод раскрывается, помимо всего, тем, что в производство каждой вещи вкладывается отнюдь не обезличенный, но обогащенный технической культурой, определенным социальным, эстетическим, наконец, духовно-нравственным содержанием труд. Поэтому ее производство — это не просто преобразование природных материалов и форм, но прежде всего материализация того, что составляет собой самую суть современного потребителю общества, современной ему цивилизации и культуры. Для того чтобы в полной мере понять это, достаточно вспомнить щит Ахиллеса из восемнадцатой песни Илиады,[228] в котором

множество дивного бог по замыслам творческим сделал.

Меж тем, однажды возникнув, эта тонкая материя уже не может исчезнуть, раствориться в небытии с завершением собственно производственного звена. Всеобщие законы сохранения, пусть и претерпевая известные мутации, продолжают действовать также и в человеческом обществе. А следовательно, творческое начало человеческой деятельности и все, что порождается им, обязано определять собою содержание остальных звеньев, не исключая потребления, чтобы воспроизвести в человеке способность его возрождения в новом производственном цикле. Так можно ли вообразить, чтобы созданный древним песнопевцем образ не вызвал бы ни в ком желания воспроизвести хотя бы бледную тень того великолепия, что создал

олимпийский художник, Гефест [229]

если без малого сто тридцать стихов его описания составили собой один из самых волнующих памятников всей европейской культуры? Ведь не давало же покоя изготовленное простыми смертными царское место Соломона.

Если каким-то невероятием вычленить органичное потребительной стоимости свойство аккумулировать в себе не только физические, химические, биологические характеристики преобразуемого человеческим трудом материала природы, но и сущностные параметры самого труда, в ней останется только одно — способность воспроизводить лишь вегетативную функцию. Собственно же человеческое содержание напрочь исчезнет из всех воспроизводственных процессов. Строго говоря, именно это и происходит с выдавливанием члена общества в маргинальные сферы потребления. Отдельно взятый индивид еще способен сохранить в них какие-то останки своей социальности, а значит, и способность к реабилитации,— общество же в целом (случись такое с ним) обязано деградировать и распасться.

Но если так, то и качество любого продукта труда в конечном счете определяется не степенью удовлетворения какой-то потребности, сколько его (скрытой от поверхностного взгляда) способностью вводить индивида в широкий социальный, этнокультурный и даже духовно-нравственный контекст. Меж тем есть простое, а есть и расширенное воспроизводство; специфика же последнего, как мы видели, состоит не столько в увеличении объемов производимого, сколько в поступательном изменении его качества. Отсюда и эти, материализующиеся в потребительной стоимости сущностные характеристики труда, которые продолжают сквозить по всем звеньям единого производственного цикла, обязаны по-своему воздействовать на своего потребителя, меняя его. В зависимости от конкретного вложенного в них труда, формально одноименные, но разные по существу потребительные стоимости обязаны по-разному воздействовать на человека. В противном случае становится непонятно, как в одних воспроизводственных процессах формируется способность к высшим формам инновационной деятельности, в общении с другим вещным миром возникает способность к осуществлению лишь исполнительской репродуктивной функции.

Отсюда можно сделать практически однозначный вывод: «штучный» товар, воплотивший в себе лучшие тенденции развития материальной и духовной культуры общества, воспитывает в своем потребителе одно, дешевый обезличенный продукт массового производства — совершенно другое.

Таким образом, воспитание индивида, окруженного специфическим вещным миром, который воплощает в себе условно завтрашний день развивающегося социального организма,— это, говоря языком политической экономии, производство и воспроизводство способности к творческим видам труда. Разумеется, сказать такое не означает утверждать, что без исключения в каждом из тех, кто с момента своего рождения обретает возможность дышать воздухом рафинированной культуры и прогресса, рождается способность к творчеству. Речь может идти только о той или иной степени вероятности, но ясно, что шансы ее формирования здесь, в этой среде, намного выше. Напротив воспитание человека, окруженного вещами, которые воплощают в себе вчерашний день общества, — это производство и воспроизводство способности к простому репродуктивному труду. Конечно, и здесь нужно считаться лишь со статистическими законами, но все же допустимо предположить, что вероятность появления ярко одаренной личности в этом сегменте потребления, хоть и не сводится к нулю, значительно ниже.

Обобщая вывод, можно утверждать: в конечном счете вся инфраструктура общественного потребления самим инстинктом сохранения социума строится таким образом, чтобы воспитывать в человеке настоятельную потребность индивидуализации материальной и духовно-нравственной культуры; лишь только с ней приходит потребность в самостоятельном формировании этнокультурных и социальных ценностей, которые должны быть приняты и разделены его средой. Все это, не в последнюю очередь, осуществляется через потребляемые вещи — через техническое совершенство, эстетику, эргономику, социальную знаковость и многие другие не всегда поддающиеся формализации параметры, свойственные каждой из них.

Вот только в результате разделения труда и тотального отчуждения потребность в приобщении к подлинной культуре, а с ней и потребность в творчестве воспитывается лишь у немногих.

§ 51 Поляризация способностей как результат поляризации инфраструктуры воспроизводства

Таким образом, уродующие человека последствия всеобщего разделения труда не ограничиваются собственно производственным звеном, но проявляются и в других сферах общественной жизни. Строго говоря, вообще не существует такой области, на которой они бы не сказались тем или иным образом; отчуждение всего, что определяет подлинное существо человека, проникает повсюду, включая самые интимные, измерения его бытия. Больше того, именно эти измерения и накладывают последние штрихи на отчужденную личность; именно в них одни начинают ощущать себя (и быть) лишними на празднике жизни, другие — ее полновластными хозяевами. Вся общественная инфраструктура воспроизводства главной производительной силы любого социума — человека, оказывается построенной таким образом, чтобы на одном полюсе порождать только богов (или, по меньшей мере, героев), на другом — плодить аморфную массу уже неразложимого на отдельные личности человеческого планктона, в котором значение могут иметь только аморфные массы.

Органический порок классово разделенного общества состоит в его принципиальной неспособности обеспечить равные условия развития для всех. Но эта неспособность формируется не только уровнем развития производительных сил и не одним содержанием труда, но всей инфраструктурой воспроизводства человека, далеко не последнее место в которой занимает инфраструктура потребления.

В результате стихийно развивающегося всеобщего разделения труда в антагонистическом обществе поляризуются не только социальные роли и производственные функции, но и быт, культура, мораль, обычаи, предрассудки людей, словом, все. Нередко разной становится даже религия, и примеры инициируемых высшей властью революционных изменений в вероисповедании подает нам уже самая глубокая древность. Так, например, одно из первых религиозных преобразований совершается во время Эхнатона (Аменхотепа IV), египетского фараона XVIII династии, который правил около 1365—1348 гг. до н. э. Разумеется, возникает и масса промежуточных форм, но не будет большим преувеличением сказать, что в результате возникают два лишь частично пересекающихся мира, которые живут какой-то своей, едва ли не во всем отличающейся жизнью. Вспомним хрестоматийное, то, как удивляется своей героине Лев Толстой: «Где, как, когда всосала в себя — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы?»

«Класс, имеющий в своем распоряжении средства материального производства, располагает вместе с тем и средствами духовного производства, и в силу этого мысли тех, у кого нет средств для духовного производства, оказываются в общем подчиненными господствующему классу».[230] Естественной реакцией на это становится формирование альтернативной культуры, которая формируется на противоположном полюсе общества. Об этом в «Критических заметках по национальному вопросу» пишет Ленин: В каждой национальной культуре есть, хотя бы не развитые, элементы демократической и социалистической культуры, ибо в каждой нации есть трудящаяся и эксплуатируемая масса, условия жизни которой неизбежно порождают идеологию демократическую и социалистическую. Но в каждой нации есть также культура буржуазная (а в большинстве еще черносотенная и клерикальная) — притом не в виде только «элементов», а в виде господствующей культуры».[231]

Разумеется, нельзя утверждать, что «господствующая культура» — это всегда культура эксплуататорских классов. Ошибочно и утверждение о том, что представители последних привержены исключительно тем ценностям, которые крепят политический режим. Откровенно антидворянская «Женитьба Фигаро» ставилась при французском дворе фрондирующей своей оппозицией короне знатью. Да и в пролетарское движение социалистическая идеология, как известно, вносится извне; сами же рабочие в лучшем случае могут породить только идею тред-юнионизма.[232] Неверно и то, что только представители господствующих слоев являются носителями подлинной культуры. Действие всех этих истин справедливо лишь в статистическом смысле.

Впрочем, и поляризация проходит не только на идеологической основе. Не менее важным оказывается противостояние тому, что сегодня именуется «попсой». К слову, привилегированные слои общества также поражаются действием последней, напротив, и в социальных «низах» есть тяготение к настоящему. Абсолютно лишь то, что оба социальных полюса имеют разные возможности в освоении истинных ценностей национального духа.

Не вызывает возражений, что поляризация культуры начинается с разделения самого труда. Ведь в одном случае он предстает как деятельность, вобравшая в себя лучшие достижения человеческой мысли и человеческой нравственности, в другом — ограничивается лишь минимально необходимым для воссоздания совокупного масс-энергетического потенциала общественного производства.

Думается, что все, касающееся свойств, характеризующих предприимчивость, техническую культуру, инновационность личности, группы, общественного слоя, класса, едва ли может встретить серьезное возражение. Но сказанное относительно гуманитарных ценностей, способно породить сомнение: что от гуманитарии (и в особенности от нравственного начала в человеке) может содержать в себе продукт производства?

В связи с этим заметим, что разделению подвергается не только труд «вообще», но и труд духовный, в результате чего порождается противостояние условных «технократов» и столь же условных «гуманитариев». Это обстоятельство было подмечено еще в середине прошлого века, и вызвало широкую общественную дискуссию во всем мире. Принято считать, что в нашей стране начало ей положило стихотворение Бориса Слуцкого («Физики и лирики»), которое было напечатано в «Литературной газете» в октябре 1959 года. Однако еще в мае того же года Ч.П.Сноу произнес в Кембридже знаменитую лекцию, озаглавленную «Две культуры»;[233] при этом, лорд Сноу был несколько более точен, ибо говорил о «sciences» и «humanities». Поэтому культура, противостоящая эрзац-ценностям, противоречива не только тем, что всегда несет в себе идеологию уходящего и нового миров, но еще и этой неоднородностью.

Сомнение возникает только благодаря отмеченной Сноу неспособности «гуманитариев и технократов», «физиков и лириков» говорить на одном языке и понимать друг друга. Поэтому в действительности в упоминании о гуманитарных ценностях нет никакой оговорки, ибо завоевания эргономики и требования к качеству товара производны в первую очередь от них. Другое дело, что, воплощаемые в потребительных стоимостях известного класса, эти ценности в полной мере становятся доступными только на одном потребительском полюсе, в то время как на противоположном они реализуются в значительно усеченном виде.

Промежуточный итог состоит в следующем: вызываемое разделением труда, классовое расслоение общества не может не укрепляться поляризацией потребления; именно здесь окончательно кристаллизуются результаты всеобщего отчуждения. Ведь там, где в формирование личности вкладывается все лучшее, что содержится в человеческом труде, возможно достижение выдающихся результатов; где действует остаточный принцип,— порождается лишь инертность и безучастие. Поэтому, не подвергая сомнению значимость собственно производственного звена, где формируются и воплощаются в материале все способности человека, подчеркнем, что общее пространство потребления образует собой род атмосферы, вне которой попросту невозможна никакая деятельность вообще.

Ясно, что сказанное об инфраструктуре воспроизводства касается и распределения, и обмена, но мы не станем останавливаться на них. Дополним ее характеристику лишь следующим кратким замечанием.

Предстающая одной из сторон разложения общества, поляризация этой инфраструктуры не может стать абсолютной, не может сложиться такого, чтобы вещный мир, создаваемый для одних, становился бы совершенно закрытым и непроницаемым для других. Если бы это было в действительности так, то и в результате воспроизводства человека мы бы имели с одной стороны род демиурга, перенимающего эстафету творения у каких-то высших сил, с другой — в принципе неспособного даже проникнуться его замыслом простого исполнителя. Организационная творческая деятельность и чисто исполнительская функция оказывались бы разделенным неодолимым качественным барьером, становились бы трансцендентными по отношению друг к другу. А следовательно, и абсолютизировать вывод о противостоянии классово ориентированных культур недопустимо.

Лишение всякой возможности общения с лучшим, что создается человеческим гением, может порождать только не пригодный решительно ни к чему людской балласт. А значит, в той или иной форме это лучшее должно соприкасаться даже с самыми обездоленными любым обществом слоями населения. Именно эту задачу обеспечить соприкосновение с материализованной культурой и выполняет представительская функция богатства, то есть того, что со временем принимает специфическую форму некапитализированной прибавочной стоимости. Поэтому окольными путями достижения человеческого духа, хотя бы по касательной, в конечном счете доходят и до социальных низов; мистифицированный же этим представительством вид не может не взволновать воображение и не высечь искру.

Есть мнение, согласно которому издревле выставление напоказ своих богатств имело своей целью воздействовать на потенциального противника, заставить его поверить в силу и могущество их обладателя. При безусловной правильности такой точки зрения, необходимо все же заметить, что она далеко не абсолютна. Сотканный из тех же материй противник подчиняется той же логике, а значит, не может не предположить, что вся выставляемая роскошь свидетельствует не столько о силе, сколько о слабости; он ведь и сам подметает последние сусеки, чтобы достойно ответить в этой бескровной информационной войне. Поэтому не случайно уже древняя разведка руководствуется совсем иными индикаторами силы: «И послал их Моисей [из пустыни Фаран] высмотреть землю Ханаанскую и сказал им: пойдите в эту южную страну, и взойдите на гору, и осмотрите землю, какова она, и народ живущий на ней, силен ли он или слаб, малочислен ли он или многочислен? и какова земля, на которой он живет, хороша ли она или худа? и каковы города, в которых он живет, в шатрах ли он живет или в укреплениях? и какова земля, тучна ли она или тоща? есть ли на ней дерева или нет? будьте смелы, и возьмите от плодов земли».[234]

Таким образом, правильней было бы видеть в этом представительстве воздействие прежде всего на подвластных.

Выводы

1. Противоречие между творческим трудом и репродуктивной исполнительской деятельностью делает возможным перевод политико-экономического анализа в плоскость противостояния исторического «героя» аморфной массе «толпы». Однако в действительности ни один субъект этого противоречия не обладает суверенитетом, каждый остро зависим от другого и попросту невозможен без своего визави.

Никакая революция в средствах производства невозможна без доведения до полного совершенства технической исполнительской функции; только это делает возможным ее механизация и автоматизацию. В свою очередь ее совершенство достигается творчеством целых поколений рядовых исполнителей. Поэтому прорыв инженерной мысли лишь венчает собой вершину не поддающейся обозрению пирамиды, и личность «героя» на деле существует только в оптическом фокусе общества, абстрагирующегося от усилий миллионов.

Но и эти усилия, в свою очередь, обречены на бесплодие там, где нет возможности реализовать их в творческом замысле.

2. Представление о совершающем прорыв в новое измерение человеческой культуры «герое», равно как и представление о безликой «толпе», которая лишь пользуется плодами его подвига, представляет собой результат всеобщего разделения труда и противопоставления его и его результатов человеку. Одной из форм этого противопоставления является персонификация всех достижений в любой сфере человеческой деятельности.

3. Одним из результатов всеобщего разделения труда оказывается расчленение деятельности на стадию целеполагания и принятия решений и стадию реализации того, что уже выполнено в идеальной форме. Каждая из них отделяется от другой во времени и пространстве, что делает их относительно самостоятельными процессами, которые способны исполняться разными субъектами.

В условиях тотального отчуждения производство и воспроизводство человека в своей массе реализуется как производство и воспроизводство способности к узко специализированному простому труду; и только около полюса, институирующего право целеполагания и принятия решений, который одновременно становится полюсом власти и богатства, возникает возможность появления творчески одаренной личности.

Собственно, именно в этом и состоит коренной порок любого классово антагонистического общества.

4. Поляризованное таким образом формирование личности обеспечивается:

— всей системой общественных отношений, которая закрепляет сложившееся распределение социальных ролей и функций;

— всей инфраструктурой производства, распределения, обмена и потребления, которая специфическим образом дифференцирует вещную оболочку человека, искусственно созданный материальный мир, застающий каждого индивида уже при рождении и продолжающий формироваться вокруг него течение всей его жизни.

ГЛАВА IX. ИСТОРИЧЕСКИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ

§ 52 Деформация духовного производства

Таким образом, анализ общественного производства немыслим без обращения к другой (относящейся к надстройке) стороне действительности, а именно: к миру духовной культуры. Этот мир охватывает собой всю сферу «духовного производства» человека — познание, воспитание, просвещение, и, разумеется, все результаты этого процесса — мифологию, религию, философию, науку, искусство и литературу. Принято отделять эту сферу от материальной культуры, которая охватывает собой область предметно практической деятельности и все ее вещественные продукты (орудия труда, жилища, предметы повседневного обихода, одежду, средства транспорта и связи и другие). Однако в действительности четкой грани между ними не существует, более того, обе сферы частично пересекаются, и каждая из них несет на себе печать своей ясно выраженной противоположности. Но как бы то ни было, известная самостоятельность каждой имеет место, и с ней надо считаться.

Строго говоря, относительно раздельное существование духовной деятельности и материального производства — это тоже результат всеобщего отчуждения человека. Но и в мире духовном проявляется все то же тотальное разделение деятельности и противопоставление ее результата субъекту. Вместе с тем, может быть даже в большей степени, чем материальная, отчужденная духовная культура общества показывает, что в самом главном Маркс оказывается абсолютно прав: классово антагонистическое общество не в состоянии обеспечить гармоническое развитие каждого индивида. Все, на что оно способно,— это не дать человеку переступить грань социального выживания. Его жизнеобеспечение постоянно балансирует на ней, ибо в разделенном обществе человек существует не как самоцель, но лишь как простое средство процветания немногих; цель же противостоящих и господствующих над ним сил во все времена состояла в том, чтобы выжать из него все, что могло быть брошено в топку расширенного производства прибавочного продукта.

Вот только необходимо осознать, что жизнь человека уже ни в коем случае нельзя понимать исключительно в физиологическом смысле, который ограничивается удовлетворением базовых потребностей органического тела. Речь не может идти о каком-то вегетативном существовании, ибо бытие человека в принципе несводимо к биологическим формам существования. Именно поэтому мы и говорим о выживании социальном, т. е. обставленном куда более широким кругом внешних условий явлении.

Если на время забыть о том, что разделение труда в известной степени деформирует и анатомию, и физиологию, и психику человека, заставляя все структуры и ткани его организма на протяжении поколений и поколений адаптироваться к эргономике предмета и средства труда, к ритмике и темпу материального производства, то можно утверждать, что по мере развития производительных сил его сравнительное благополучие как органического существа становится вполне обеспеченным. Более того, можно говорить об известном прогрессе в этой области. Его отчетливо различимые следы видны уже в рабовладельческом обществе. Так, уже в творчестве Варрона (того самого римского писателя, который ввел в литературный оборот понятие «говорящего орудия», разделив средства труда на три части: говорящие, издающие нечленораздельные звуки и немые) обнаруживается пробуждающаяся заинтересованность господствующего класса в удовлетворении материальных запросов и даже некоторых прав невольничьего контингента. Голос именно этой заинтересованности звучит в его призыве к рабовладельцам не использовать бич там, где желаемого можно добиться словом. Методы принуждения должны быть более гибкими, и он рекомендует даже советоваться с прилежными рабами; его убеждение состоит в том, что невольники работают лучше, если хозяин щедрее оделяет их пищей, не скупится на одежду, позволяет отдохнуть и дает некоторые послабления и льготы. Голос известной ответственности господина перед своим рабом звучит и у Сенеки: «Я с радостью узнаю от приезжающих из твоих мест, что ты обходишься со своими рабами, как с близкими. Так и подобает при твоем уме и образованности. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству, если ты вспомнишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны».[235] В сущности, то же мы читаем у Плиния Младшего: «Я вижу, как мягок ты со своими рабами; тем откровеннее признаюсь тебе, как я снисходителен к своим.»[236] Словом, не следует преувеличивать значение жадности ни рабовладельца, ни феодала, ни капиталиста; разумному управленцу всегда был свойствен трезвый взгляд на вещи, ясное понимание того, что известные послабления идут на пользу прежде всего ему самому. Да и сочувствие чужому страданию во все времена было свойственно не одним только угнетенным. Таким образом (если забыть еще и о форс-мажорных обстоятельствах: катастрофах, моровых поветриях, войнах), чисто биологическое выживание было обеспечено во все времена. (разумеется, лишь как правило, ибо исключения существуют и сегодня, как и сегодня существует не сдерживаемое никакими нормами нравственности рабовладение и торговля людьми.)

Но это не служит препятствием тому, чтобы отчуждать самое главное — то надматериальное в человеке, что, собственно, и делает его человеком; и все институты эксплуататорского общества — пусть и не ставя это своей сознательной целью — стихийно способствуют такому отчуждению. Человек оказывается на самой грани своей «человечности», ибо практически все, что формирует тонкую метафизику его личности, а не материальные структуры и ткани его организма, остается трансцендентным по отношению к нему. Он лишь слегка соприкасается с тем специфическим духовным производством, которое развивается не в последнюю очередь благодаря не вовлекаемой в расширение масштабов производства части прибавочного продукта. Именно оно, это производство, порождает собой воспаряющий над биологическими формами существования эфир собственно человеческой жизни. Но внутренним достоянием деформированного всеобщим разделением труда работника, замкнувшегося в рамках исполнительской репродуктивной деятельности, становится лишь немногое от интегрального результата общественного производства. Собственно, только то, что сохраняет его функциональность в мире вещественности. То есть тот минимальный уровень духовного потребления, который формирует способность понять разложенное на атомы отдельных операций существо чужого творческого замысла и способность к практически лишенному всякой одухотворенности труду, в процессе которого этот замысел должен воплотиться в материале. Все прочее остается вне его убогой надвегетативной действительности.

В этом нет ничего удивительного. Как уже было показано, все относящееся к «надстроечным» сферам культуры, включая и то, что материализуется в специфически поляризованных формах вещной оболочки человека, уже изначально являлось лишь родом «емкости», призванной аккумулировать в себе относительный избыток биологической энергии, средством создания хронического искусственного дефицита необходимого продукта. Словом, выступало как один из стихийных регуляторов исторического развития социума.

Тонкий философ, Маркс не может не понимать всего значения духовного производства для жизни человека. Однако в современном ему обществе действительное назначение и смысл этого производства деформируются тотальным разделением труда и классовой дифференциацией. В отчужденном мироощущении всего социума начинает господствовать идея примата материального, утилитарного, прикладного над всем духовным,— но менее всего здесь повинен автор «Капитала».

Здесь уместно вспомнить о Кальвине, французском богослове, одном из лидеров Реформации. Им было развито учение об абсолютном предопределении и о божественном невмешательстве в закономерность дольнего мира. Согласно этому учению, один только Бог обладает абсолютной свободой; именно Его воля предопределяет верующих (не всех!) к спасению, а неверующих — к погибели, вместе с тем никто не может судить о решениях Всевышнего. Ни один человек не в состоянии знать достоверно, избран он или нет, но, несмотря на это, обязан строить всю свою жизнь на основе Священного Писания и всеми силами стараться реализовать свое призвание. Ни одно протестантское направление не настаивало так резко на безусловном и исключительном следовании Библии, на изгнании из культа и учения всех проявлений язычества (Р.Виппер). Человек должен быть уверен в том, что он является «божьим избранником» и доказать это всей своей жизнью. Только повседневный созидательный труд является формой истинного служения Богу, и только он может быть истинной гарантией спасения.

Казалось бы, здесь нет ничего необычного, ведь все это хорошо согласуется с врожденными представлениями человека о нравственной чистоте и праведности его жизни. Однако во многом именно эти, восходящие к середине XVI века, истины, отвечавшие «...требованиям самой смелой части тогдашней буржуазии»,[237] по существу революционизировали менталитет европейца и надолго определили тот путь, которым по сию пору идет вся западная цивилизация. Да, простому смертному не дано знать заранее, избран он или нет, но вот результаты его жизненного служения способны говорить об этом со всей определенностью: ведь если его трудам сопутствует успех, значит, все время он шел верной дорогой. Именно жизненным успехом Бог дает нам понять, угодны Ему наши дела или нет. Словом, успех в профессиональной деятельности становился всеобщим критерием человеческой праведности не только в глазах самого человека, но и в некоем абсолютном, вечном надмирном, измерении. «За утверждение своей избранности перед Богом воздавались награды в виде гарантии спасения во всех пуританских деноминациях; за утверждение своей избранности перед людьми — награда в виде социального самоутверждения внутри пуританских сект. Оба принципа дополняли друг друга, действуя в одном и том же направлении: они способствовали освобождению «духа» современного капитализма, его специфического этоса, то есть этоса современной буржуазии».[238] Средством же измерения успеха могло быть только что-то осязаемое, материальное; часто (чаще всего) под ним просто понимались деньги.

Эта философия стала чем-то вроде религиозного и этического кредо зарождающегося капитализма. Простота ее усвоения и удобство ее верификации состояли в том, что служение высшим духовным ценностям хорошо сочетались с искренней преданностью обывателя своему кошельку. Во многом именно эта вошедшая в самые основы европейского менталитета и на века укоренившаяся в нем вера и делала возможным поверхностное (часто вульгаризированное) прочтение Маркса, которое в препарированном таким прочтением виде хорошо ложилось в ее прокрустово ложе. В результате подсознательного синтеза столь несопоставимых мыслителей и столь противоположных учений в европейской культуре утверждалось мировоззрение, согласно которому все, что не относится к материальному, носит вспомогательный, второстепенный характер, словом, тем, чем при необходимости можно пренебречь. По-настоящему значимым из всех «надстроечных» форм культуры оказывалось лишь то, что способствует развитию вещественного мира. (Кстати, мировоззрение «западнической» российской интеллигенции, некритически воспринимавшее едва ли не все идущее от Европы, наследует именно этот взгляд.) Поэтому не случайно из всех отраслей духовного производства совершенно особое место в европейской культуре Нового времени (в марксистском его понимании, т. е. времени, отсчитываемом от первых буржуазных революций) достается науке. Но и здесь в обиходном представлении значимо лишь то, что имеет прикладной утилитарный характер, отсюда и из всех наук больше ценятся те, что дают материальный же результат. Так, в нашей стране все слышали о достижениях Курчатова и Королева, но только специалистам известны блистательные имена Тарле и Щербы. Такие же начала, как философия, вообще выносятся за границы чего-то обязательного к постижению.

Но по большому счету и в этом тоже правота Маркса. Ведь «надстроечная», духовная, сфера, может быть, главным в которой становится мир культуры и искусства, так же с самого начала отчуждается от человека, и противопоставляется его повседневной рутине. Она существует как бы сама по себе, подобно возвышенному виртуальному платоновскому миру идей. Служители этого мира составляют собой узкий замкнутый круг ценителей, среди которых едва ли не подавляющее большинство — это сами его создатели. Впрочем, что-то от кальвинистской этики проникает и сюда, ибо главным мерилом «правильности» и здесь выступает успех, признание (во всех его формах), а это в значительной мере деформирует и все «духовное производство». Различие с платоновским только одно. У него именно мир идей обладает статусом подлинной реальности, физический же представляет его бледную тень; и постоянные обитатели мира духовной культуры живут именно этой, «платонической», верой в высшую ценность идеала. Напротив, многие из тех, кто принадлежат материальному, – дышат прямо противоположной; в духовном им видится род некой запредельности, которая не имеет отношения к реальной действительности, и без которой можно прекрасно обойтись.

Таким образом, фактические следствия разделения труда и классового расслоения общества оказываются куда более фундаментальными (и опасными), чем это рисуется узко экономическим подходом, ибо отчуждаются не только завоевания материальной культуры, но и культуры духовной. А это значит, что задача восстановления исторической справедливости все-таки встает во весь рост перед отчужденным обществом. И носителем идеи его коренного переустройства оказывается именно пролетариат, ибо именно его в наибольшей степени затрагивает отчуждение всего, что имманентно лишь человеку.

§ 53 Продукт духовного производства; деформация потребления

Но и собственник средств производства не становится ни полновластным распорядителем духовного производства, ни даже главным потребителем его специфического продукта; мир духовной культуры оказывается чужим и противоестественным также и по отношению к нему.

Это следует все из того же обстоятельства, согласно которому вся сфера культуры (включая значительную часть материальной) изначально формируется и функционирует как средство омертвления известных объемов живого труда, как средство мобилизации дополнительных ресурсов совокупного социального организма. Ведь только благодаря подобному омертвлению возможно поддержание хронического дефицита необходимого продукта. Покрытие же этого дефицита может быть обеспечено только одним — пробуждением в человеке творческого начала, стихийного стремления к постоянному переустройству всех основ своего существования. Но и творчество, как мы уже могли видеть, выделяется в самостоятельный вид деятельности, субъект которого всеобщим отчуждением, в свою очередь, противопоставляется миру простого обывателя.

В отчужденном мире творчество далеко не всегда напрямую служит средством повышения производительности труда, большей частью оно создает лишь питательную среду, в которой становится возможным постоянное самозарождение новых, более эффективных, форм практики. Его воздействие на сферу производства не является непосредственным и уж тем более немедленным — должны пройти тысячелетия, прежде чем отдельные проявления творческого поиска начнут превращаться в «непосредственную производительную силу». Поэтому результаты совокупного творчества противопоставляются не только совокупному наемному работнику, но и самому капиталу.

Тем более это касается результатов духовного производства. Они остаются чуждыми для того, кому достаются; хозяев жизни интересуют лишь знакообразующие функции его продукта. Так богатеющая Голландия рождает совершенно новое искусство вовсе не потому, что новые предприниматели внезапно проникаются пониманием прекрасного и неодолимой тягой к нему. Просто обретаемый материальным успехом статус требует свого удостоверения в глазах окружающих, а это достигается появлением в доме, например, настоящих полотен, покрытых разноцветьем настоящих масляных красок. Качество живописи совсем не важно (уже за полным отсутствием вкуса), значение имеет лишь размер: чем больше площадь, покрытая добротным красочным слоем, тем выше положение владельца в единой социальной иерархии. Все то же касается и прочих ремесел; площадью, которая покрывается дорогостоящими изразцами, отрезами дорогостоящих тканей, количеством фарфора, бронзы, серебра начинает измеряться статусная представительность буржуазного дома.

Перенимая именно эту психологию, князь Меньшиков строит в Стрельне фабрику по образцу голландских, где русские мастера делали изразцы ничуть не хуже заграничных, и украшает ими свой дворец на Неве. В общей сложности на отделку помещений ушло без малого 30000 плиток (кстати, подобных интерьеров — по причине их дороговизны — нет больше нигде в мире, ибо даже в Голландии, откуда с XVI века и пошел обычай, выполнялись только скромных размеров изразцовые панели или вставные композиции на стенах). Возникает мода на книги. Но поскольку реальной потребности в собственно чтении нет, часто вполне достаточно простых муляжей, имитирующих дорогие издания,— и создается специализированное их производство. Эти муляжи (их можно встретить в музеях петровского времени, например, в доме Петра I в Летнем саду) расставляются на самых видных местах, но совсем не для того, чтобы намекнуть на интеллектуальные запросы владельца,— их задача подчеркнуть его принадлежность к известному социальному кругу. (Впрочем, чрезмерная ирония здесь неуместна; достойно то, что новый класс понимает значимость духовной культуры, и это понимание со временем приводит к покровительству ей.)

Максимальное отчуждение духовной сферы происходит там, где в области материального центральное место окончательно занимает машина, а человек становится ее живым придатком. Капиталисту недоступна тайна духовного производства, значение его результатов сокрыто от него. Его продукт — это только статусная оболочка, и чем больше поражаются ею те, на кого она должна производить впечатление, тем лучше. В какой-то степени это возрождение древней римской традиции, когда домашние рабы и клиенты были призваны подчеркивать значимость хозяина. Наличие домашней прислуги, находящейся во владении частных лиц, определялось вовсе не потребностями их хозяйств,— запросы диктовала дикая мода того времени. С расширением завоеваний и ограблением провинций пришла пора совершенно бессмысленной роскоши и показного расточительства. Численность абсолютно бесполезных рабов определяла статус владельца, служила символом богатства, знаком достоинства и власти, поэтому за каждой единицей из штата домашней прислуги закреплялось исполнение демонстративно ничтожных обязанностей. В сущности, все домашние рабы выполняли только одну функцию — служить утверждению значимости своего господина. Все они вместе выступали чем-то вроде огромного красочного ярлыка, при этом играла роль даже цена, отнюдь не петитом обозначенная на нем. Кстати, сотни тысяч сестерциев выплачивались напоказ за специально обученного каким-нибудь искусствам невольника, но вовсе не потому, что была хоть какая-то нужда в самих этих искусствах, а просто так, для саморекламы.

У нового класса произведения искусства играют роль этих никчемных и вместе с тем по-своему очень нужных домашних рабов.

Впрочем, и субъект духовного производства отчужден нисколько не менее тех, кто находит в нем явление во плоти человеческого гения; его главным потребителем становится, как уже сказано, он сам, и, может быть, одной из наиболее ярких и красноречивых форм выражения этой отчужденности становится девиз «искусства для искусства». Кризис отчужденного сознания, неспособность адаптации к миру, развитие которого преследует лишь грубо утилитарные цели («Самые великие исторические движения человечества представляются им глубоко «мещанскими»),[239] порождает на стыке XIX и XX столетий декаданс, встречное отторжение материального; и полный отказ искусства от всех политических и гражданских тем становится формой проявления его свободы.

§ 54 Преодоление отчуждения

Преодоление отчуждения — вот единственное решение социальных проблем. Но, прежде чем говорить о нем, необходимо пристально вглядеться в содержание человеческой деятельности и в основные тенденции ее исторического развития. Только они могут сформировать контуры решения основного конфликта истории.

Если рассматривать труд с чисто формальных, то есть отвлеченных от всего содержательного позиций, он может быть разложен на отдельные составляющие, которые присутствуют практически в любом процессе. Не случайно в литературе выделяют как что-то самостоятельное энергетическую, транспортную, технологическую, наконец, контрольную и логическую функции. Существо первой состоит в том, чтобы вырабатывать и трансформировать энергию, которая приводит в движение орудия труда и преобразуемые человеком материалы. Транспортная большей частью сводится к перемещению сырья или заготовки к рабочему месту и продукта труда от него к месту назначения. Гораздо более сложной предстает технологическая функция, существо которой состоит в преобразовании предмета труда в продукт (производственного или личного) потребления. При этом под преобразованием понимаются все возможные изменения его геометрической формы (обработка резанием, обработка давлением и т. д.), внутренней структуры (обжиг, закалка, полимеризация и т. д.) и многие другие. Содержание контрольной состоит в отслеживании хода и результата выполнения всех других функций, а также параметров производственной среды, которые могут влиять на ход производственного процесса. Наконец, логическая связана с получением, запоминанием, отбором, преобразованием хранением и выдачей информации.

На ранних стадиях развития общественного производства все эти функции выполняются самим человеком. Силой собственных мышц он перемещает исходные материалы и продукты, приводит в движение орудия труда, регулирует их воздействие на его предмет; все контрольные и управленческие функции выполняются им же. Но со временем положение меняется. И вся история развития производительных сил общества предстает историей последовательного замещения человека, его вытеснения из каждой производственной функции.

Транспортная и энергетическая функции стали первыми, для исполнения которых были созданы искусственные механические устройства (катки, рычаги и др.). Египетские фрески, ассирийские рельефы, другие памятники культуры показывают нам широкую панораму их применения. Появление колеса порождает усложненное применение рычага в системах с вращательным движением: воротах, блоках, полиспастах. Эффективность этих средств демонстрируется тем, что именно с их помощью были возведены такие грандиозные сооружения, как египетские пирамиды. Витрувий, древнеримский зодчий, автор «Десяти книг об архитектуре» говорит уже о более развитых устройствах, ибо в его представлении машина — это сложная инженерная конструкция («связанное соединение деревянных частей...»).[240] Техника Рима демонстрирует нам высокие достижения в этой области.

Добавим сюда использование мускульной силы животных, земного тяготения (римская клоака, акведуки) и другие средства, и мы убедимся в том, что человек уже в глубокой древности начинает освобождать себя от исполнения и транспортной, и энергетической функций.

История последующих веков показывает нам, что мускульная энергия человека, уступая место все более усложняющимся устройствам, приводимым в движение напором воды (водяное колесо), энергией пара, электричества, атомного ядра, практически перестает играть сколько-нибудь значимую роль в производстве. Функция перемещения больших масс или развития чрезмерных усилий для приведения в действие орудий сегодня лишь в исключительных случаях или в особо отсталых регионах планеты остается за человеком.

Простейшим средством, отчасти перенимающим у человека выполнение технологической функции, становится приспособление, в котором натянутая тетива преобразует возвратно-поступательное движение во вращательное, подвешенный же груз обеспечивает подачу рабочего орудия (прообраз сверлильного станка). Особое место в развитии технологических машин с механическим приводом занимает водяная мельница. Она появляется еще в I в. до н.э. и, видоизменяясь и совершенствуясь, служит человеку на протяжении почти двух тысячелетий: «Вся история развития машин,— пишет Маркс,— может быть прослежена на истории развития мукомольных мельниц. По-английски фабрика еще до сих пор называется mill [мельница]. В немецких сочинениях по технологии в первые десятилетия XIX века мы также встречаем слово Muhle [мельница] для обозначения не только машин, приводимых в движение силами природы, но я вообще всякой мануфактуры, применяющей механические аппараты».[241]

Уже в конструкции водяной мельницы появляются три ключевых механизма: двигательный, передаточный и рабочий. В дальнейшем каждый из них в своей многовековой эволюции превратился в самостоятельные технические средства — механический двигатель, разветвленную передаточную установку и технологическую машину. Появление именно этих звеньев делает возможным постепенное освобождение человека от выполнения также и технологической функции. В перспективе же она полностью передается машинам.

Передача технологической функции машине делает возможным появление универсального двигателя, использующего физические законы и силы природы. Это подметил Маркс. Он писал: «Только после того как орудия превратились из орудий человеческого организма в орудия механического аппарата, рабочей машины, только тогда и двигательная машина приобретает самостоятельную форму, совершенно свободную от тех ограничений, которые свойственны человеческой силе».[242] Таким свободным от ограничений становится паровой двигатель. В своей потенции имеющий практически неограниченную мощность, он может быть применен в любом технологическом процессе, что позволяет создать новый тип промышленного предприятия — механизированную фабрику и завод.

Появление промышленных автоматических устройств дает новый импульс развитию материальных средств производства. Первыми из них были регулятор уровня воды в котле паровой машины (Ползунов, 1765) и регулятор скорости вращения вала паровой машины (Уатт, 1784); позднее создается система программного управления от перфоленты ткацким станком (Жаккар, 1804—1808).

Таким образом, уже к началу промышленной революции, то есть на рубеже XVIII—XIХ вв., создаются условия для окончательного освобождения человека от энергетической и транспортной функций, и полагается начало массового вытеснения его из собственно технологического процесса. На долю человека остается только контроль и принятие решений, связанных с его коррекцией. Но и эти задачи с появлением вычислительных устройств начинают передаваться машине. Компьютеризация же производства совершает настоящую революцию.

Разумеется, и сегодня многое приходится делать руками человека, и сегодня сила его мускулов составляет одно из условий производственного процесса. В еще меньшей степени машиной перенята интеллектуальная составляющая труда. Другими словами, известная часть энергетической, транспортной, технологической, и, тем более контрольно-логической функций продолжает выполняться человеком. И тем не менее мы вправе продлить тенденции, которые обнаруживает нам истекшая история развития производительных сил общества, в будущее до их логического предела. Логическим же пределом должно явиться такое состояние, когда любая из них станет выполняться искусственным устройством, когда человек окажется полностью вытесненным из непосредственного производственного процесса.

§ 55 Смещение производства в гуманитарную сферу

Что же остается на долю самого человека там, за этим пределом развития, который обнаруживается при анализе ее основных долговременных тенденций?

Строго говоря, это неизвестно; любая попытка заглянуть за ту грань, где преодолевается отчуждение человека, родственна попытке заглянуть за край света. Ведь вся деятельность человека развивалась так, как она развивалась на протяжении тысячелетий в условиях постоянного разделения и специализации. Но ведь и логика (как специфическое измерение, вернее сказать, инобытие общественной практики) отражает основные закономерности именно такого развития. В сущности, это положение эквивалентно восходящему к Гегелю принципу единства диалектики, логики и теории познания. Или, в более простой и доступной форме,— единства диалектики объективной (то есть диалектики природы) и диалектики субъективной (диалектики мышления). Поэтому там, где пресекаются независящие об воли и сознания субъекта закономерности, следует ожидать новых форм отражения новых форм социальной действительности. Попытка же механистической экстраполяции привычных форм осознания за ту грань, где их применимость отнюдь не гарантирована, не обязательно приводит к правильному ответу.

И все же что-то можно утверждать с уверенностью: там, за чертой преодоленного отчуждения обязано оставаться то, что отличает сознательную деятельность человека от инстинктивного поведения животного,— чистое созидание. Освобожденное от всего, не свойственного формирующейся над «биологией» новой форме движения, творчество.

Возможность передачи рассмотренных в предыдущем параграфе функций стихийным силам природы, животному или машине свидетельствует о том, что все они представляют собой чисто механические или животные начала в человеке. Но и механическое, и биологическое содержание деятельности являют собой то, что роднит ее субъекта с существом, принадлежащим к низшим формам организации материи. Между тем человек представляет собой самую вершину иерархической эволюционной пирамиды, а значит, ничто из тяготеющего к ее основанию не может служить отличительной чертой именно его бытия.

В сущности, это парадокс: мы привыкли подкреплять утверждение о том, что именно человек является «царем природы», сотворенными машинами и механизмами, могуществом природных сил, приводимых нами в действие. Однако на поверку практически все из этого оказывается принципиально не-человеческим, более того, тем, что отрицает всякую человечность.

Есть творчество навыворот, и он

Вспять исследил все звенья мирозданья,

Разъял Вселенную на вес и на число,

Пророс сознанием до недр природы,

Вник в вещество, впился, как паразит,

В хребет земли неугасимой болью,

К запретным тайнам подобрал ключи,

…Освободил заклепанных титанов,

Построил их железные тела,

Запряг в неимоверную работу;

Преобразил весь мир, но не себя,

И стал рабом своих же гнусных

Тварей.

А следовательно, совсем не эти материальные свидетельства могущества и силы способны характеризовать имманентное содержание тех форм организации и движения материи, которые возникают на вершине эволюционного развития. Поэтому только вытеснение человека из непосредственного производственного процесса, передача всех очерченных выше функций искусственному устройству означает собой, что он окончательно выделяется из царства природы и становится субъектом действительно новой формы движения.

Строго говоря, единственное, что отличает человека от животного и уж тем более от мертвого механизма, — это способность к инновациям, творчество, но окончательно он расстается со своим прошлым только там, где все, что может быть передано искусственному устройству, уходит из его деятельности. Вот здесь-то в полной мере и проявляется значение того факта, что никакая, даже самая жесткая редукция, сопровождавшая труд на протяжении всей истории его развития, не в состоянии полностью элиминировать из него творческое начало. Ведь в противном случае окончательное высвобождение человека из непосредственного производственного процесса означало бы собой коллапс, окончательное завершение его истории. Простая логика подсказывает, что после того, как он отдает все машине, ему самому остается только деградировать и раствориться в каком-то небытии. В действительности же человеку предстоит расстаться только с тем, что роднит его с машиной; самое же главное, что характеризует высшую форму движения, остается при нем и наконец-то получает возможность свободного совершенствования.

Разумеется, это не означает, что человеческая деятельность целиком и полностью замыкается в сфере ментального. Еще мыслители древности понимали необходимость гармонического развития. «Живое существо,— писал Аристотель,— состоит прежде всего из души и тела <…> Поэтому надлежит обратиться к рассмотрению такого человека, физическое и психическое начала которого находятся в наилучшем состоянии…».[243] В общем, вторит ему Платон: «Для тела — это гимнастическое воспитание, а для души — мусическое»[244] (т.е. относящееся к музам). Поэтому, при всей милитаризованности, даже физическое воспитание подрастающего поколения греческого полиса включало в себя обязательный элемент эстетики, и именно Греция дала Европе образец физического совершенства человека, которое воплощает в себе его нравственный идеал.

Завершение тех тенденций, о которых только что говорилось, обязано влечь за собой самые радикальные следствия для всей экономики. В какой-то степени это тоже означает собой завершение истории, ибо теперь общественное производство обязано будет принять принципиально иной, совершенно несвойственный ему ранее, вид: если раньше оно замыкалось на сугубо материальном, то теперь самый его центр обязан смещаться во вневещественную сферу. Трудно прогнозировать ключевые характеристики явления, качественное преобразование которого потребует еще очень долгого времени, но одно можно утверждать a priori: оно должно стать гуманитарным. Это закономерно вытекает из того, что с вытеснением человека уже нет нужды в производстве и воспроизводстве одушевленных придатков машин и уж тем более в формировании способности к таким экзотическим видам технологии, как упомянутые здесь «отливка пленки бутафоль», «балансировка-заливка абразивных кругов», «вальцовка фибровых трубок», «набивка наконечников на шнур» и другие.

Смещение в гуманитарную сферу означает собой и полное перепрофилирование общественного производства. Оно, конечно же, продолжит служить удовлетворению потребностей человека, в том числе и потребностей материальных, Но роскоши «товаров золотых и серебряных, и камней драгоценных и жемчуга, и виссона и порфиры, и шелка и багряницы, и всякого благовонного дерева, и всяких изделий из слоновой кости, и всяких изделий из дорогих дерев, из меди и железа и мрамора...»[245] едва ли останется сколько-нибудь широкое пространство.

Повторимся: ориентированное на вещественный «эксклюзив», производство для избранных только на поверхностный взгляд служило специфическим потребностям тех, кто формирует один из его полюсов; подлинным его назначением являлось пробуждение творческих сил человека. Омертвляя в себе огромные объемы живого труда, оно выступало как один из стихийных принудительных механизмов истории, ибо в силу их действия человеку не оставалось ничего иного, кроме мобилизации дополнительных ресурсов своей собственной природы и своего организма. Образно говоря, оно служило допингом, который не позволял вечно формирующемуся социуму удовлетвориться минимумом, наркотиком, возносящим его в сферы, которые не могут быть ограничены пределами физиологических запросов его индивидов. Правда, именно такая ориентация порождала и самое ценное, что есть в обществе,— его культуру, но если именно творчество становится имманентной человеку формой деятельности, этот слишком дорого обходящийся ему стимул оказывается излишним.

Исключительным предметом и целью всего общественного производства в целом должен, наконец, стать сам человек, а следовательно, весь состав его потребностей, в свою очередь, обязан претерпеть радикальные изменения. Там, где экономическая инфраструктура открывает все возможности совершенствования перед каждым членом общества, представительская знакообразующая составляющая вещной оболочки индивида полностью утрачивает свое прежнее значение, и единственной функцией искусственно созидаемой вещественности остается служить гармоническому развитию его способностей и талантов.

Уяснив это важное обстоятельство, мы поймем, почему самим инстинктом общественной морали подлинное совершенство человека никогда не ассоциировалось с излишеством и роскошью.

Бедность в глазах античной общины — это неоспоримый признак совершенства и добродетели. Одним из постоянных мотивов политической риторики того времени было утверждение того, что именно она является самой верной спутницей свободы, спутником же роскоши и богатства может быть только рабство. При этом заметим: рабство в ее глазах – это не столько правовое состояние, сколько состояние духа, характеристика самой природы человека: «Так как по своим природным свойствам варвары более склонны к тому, чтобы переносить рабство, нежели эллины, и азиатские варвары превосходят в этом отношении варваров, живущих в Европе, то они и подчиняются деспотической власти, не обнаруживая при этом никаких признаков неудовольствия».[246] Конечно, здесь легко распознаются истоки расизма, но и доля истины тоже наличествует: рабская психология и в самом деле существует, и формирует ее именно такая поляризация общества.

Мотив бедности как полюса притяжения лучших достоинств человека будет звучать долго, вплоть до наших дней: в сказках европейских народов (да и в русских тоже) именно богатые, по преимуществу, одолеваются самыми низменными страстями; в мифологии классовой борьбы именно пролетариату было начертано утвердить на земле господство высших нравственных ценностей; и анализ показывает, что в этом взгляде на вещи есть правда.

Разумеется, грядущий переворот не ввергает человека в нищету; речь идет о том, что разумный достаток должен сменить излишества в качестве средства мобилизации его творческих сил, и это прочитывается в биении человеческой мысли уже в глубокой древности. Цитированный нами Аристотель говорит не о праздном возлежании, но о повседневном труде, о прекрасных делах, которые должен вершить освобожденный от всех забот о насущном гражданин его идеального города. Эпикур, говоря об удовольствии, имел в виду разумное стремление человека возвышенному состоянию его души, а вовсе не к бездумному удовлетворению материальных запросов и физиологических позывов. В диалогах Платона[247] развивается упомянутое здесь учение о некоем мире идей, бесцветная, бесформенная, неосязаемая сущность которых зрима лишь кормчему души, разуму. Он существует вне земной действительности, в некой «занебесной области». Физическая же реальность представляет собой лишь его бледную тень, копию. И цель души состоит в том, чтоб слиться с оригиналом. Апостол Петр зовет к тому же: «Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа».[248] Наконец, Иисус произносит то, что примиряет всех — идеалистов и материалистов, верующих в Бога и отрицающих его: «Не хлебом одним будет жить человек…». Да и упомянутый нами «Союз неподражаемых» Антония и Клеопатры — это вовсе не эпатаж, во всяком случае далеко не только стремление поразить своей исключительностью окружающих, но прежде всего стремление создать — хотя бы на ограниченном пространстве, хотя бы только вокруг себя — ауру подлинного совершенства…

Но все это становится достижимым вовсе не там, где кто-то (или что-то) освобождает человека от материальных забот — как об этом мечтали приводившиеся здесь Ксенофонт и Аристотель (да и другие мыслители, рассуждавшие об идеально устроенном государстве). Единственным условием является развитие производительных общества: лишь на вершине этого восхождения человек полностью вытесняется из материальных процессов своего собственного жизнеобеспечения.

Выводы

1. Маркс прав в самом главном: классово антагонистическое общество не в состоянии обеспечить гармоническое развитие человека. В разделенном обществе человек существует не как самоцель, но только как средство; в свою очередь цель господствующих над ним сил состоит в том, чтобы выжать из него все, что может способствовать расширенному производству прибавочного продукта.

2. В классовом обществе глубокой деформации подвергается не только материальное, но и духовное производство. Из всех достижений последнего достоянием человека становится лишь то, что сохраняет его функциональность, а именно: тот минимальный уровень духовного потребления, который формирует способность понять чужой замысел и воплотить его в материале.

3. В отчужденном мироощущении общества начинает господствовать идея примата материального, утилитарного, прикладного над всем духовным.

4. Отчуждение не ограничивается рамками материальной деятельности, оно поражает и духовную сферу человека. В конечном счете порождаемая им культура становится противопоставленной не только эксплуатируемым массам, но и капиталу, и даже творческой интеллигенции. Продукт духовного производства становится силой, господствующей над всеми классами и слоями общества.

Таким образом, фактические следствия разделения труда и классового расслоения общества оказываются гораздо более фундаментальными, чем это представляется в политической экономии. Поэтому сформулированная Марксом задача восстановления исторической справедливости существует, и носителем идеи общественного переустройства оказывается именно пролетариат.

5. Разрешение социальных противоречий достигается только вытеснением человека из непосредственного производственного процесса. В свою очередь, это обеспечивается максимальным развитием его производительных сил.

6. Вытеснение человека из непосредственного производственного процесса влечет за собой неизбежное смещение последнего в гуманитарную сферу. Его единственной целью становится сам человек, его всестороннее и гармоническое развитие.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Итак.

Ключевым исходным понятием всей политической экономии в конечном счете является прибавочный продукт. Строго говоря, (наряду с необходимым) именно он должен образовывать собой логический фундамент теории. Механизм именно его создания составляет последнюю тайну всего общественного производства, более того — всей истории человеческого общества. Именно его содержание определяет собой содержание (по меньшей мере) всей материальной культуры.

В свою очередь, объективное содержание прибавочного продукта не поддается строгому определению без осмысления того, что формирует собой состав необходимого. В какой-то степени прибавочный и необходимый продукты представляют собой взаимодополняющие, комплементарные, понятия, которые не могут быть раскрыты в полной мере друг без друга. Однако до сих пор, т.е. по истечении более полутораста лет после появления первых редакций «Капитала», согласия в их определении нет, они противоречат друг другу.

Между тем отсутствие четких определений имеет не только академическое значение, уже хотя бы потому, что мешает достичь общественного согласия по многим животрепещущим вопросам социальной и экономической политики.

Сам Маркс не приводит дефиниции необходимого продукта: по-видимому, играет роль кажущаяся самоочевидность, интуитивная ясность предмета. Но вместе с тем он вкладывает в прибавочный (пусть и в косвенной форме) предельно строгий и жесткий ограничительный смысл. Его субстанцию формирует далеко не все, что создается в прибавочное время прибавочным трудом: отсюда полностью исключаются материалы и орудия труда, расходуемые в процессе его производства. Только благодаря этому обстоятельству прибавочную стоимость можно определить как специфическую конкретно-историческую форму прибавочного продукта, и наоборот — прибавочный продукт как вещественный эквивалент прибавочной стоимости.

Появление прибавочного продукта знаменует собой рубежный этап в развитии жизни на нашей планете. Не будет преувеличением сказать, что именно он маркирует завершение биологической эволюции и полагает начало собственно человеческой истории. Это следует из того, что он не может производиться там, где потребность в необходимом удовлетворена в полной мере; прибавочный продукт впервые появляется только там, где рядом с ним складывается хронический дефицит необходимого. Поэтому суммарное производство общин, одна из которых в состоянии обеспечить более высокую производительность, другая стоит на грани выживания, не выходит за рамки строго необходимого, т.е. не превосходит объемы, безусловные для поддержания жизнеспособности обеих.

Возможность покрытия хронического дефицита необходимого продукта только за счет прибавочного, производимого другим хозяйствующим субъектом приводит к тому, что уже в исходном пункте истории порождается материальная зависимость человека от человека, субъекта потребления от субъекта производства. В свою очередь, возникающая зависимость не может не порождать экономическое принуждение. Именно сочетание материальной зависимости и экономического принуждения и дают начало процессам первичного социального синтеза; где нет ни того, ни другого, нет и самого общества, есть лишь то, что в обиходе называется ордой.

Прибавочный продукт как дополнительная масса товара, потребительная стоимость которого ничем не отличается от потребительной стоимости необходимого, существует лишь в условиях неразвитого примитивного производства, на самых ранних фазах его формирования. Главным же образом «прибавочная» часть проявляется в виде дополнительных свойств, изменяющих характеристики необходимого продукта, т.е. своеобразной «дельты качества». Но если так, то и понятие прибавочного труда не может быть исчерпано только дополнительным временем за пределами необходимого; это всегда измененный труд, который несет в себе инновационные начала. Его «прибавочность» — это в первую очередь дополнительная качественная составляющая (в противном случае и по сию пору человечество пользовалось бы каменными рубилами и ходило в звериных шкурах) и только во вторую — количественная. Таким образом, один количественный аспект не в состоянии исчерпать собой все содержание предмета.

Вместе с тем наличие качественной составляющей как ключевого, главенствующего элемента прибавочного продукта и прибавочного труда рождает вопрос об источнике преобразований того и другого. Им может быть только творчество. Между тем творческое начало с эволюцией ремесленного производства от простой кооперации и мануфактуры ко всеобщему машинному все больше и больше вытесняется из процесса труда. Причина этому — порождаемое разделением труда всеобщее отчуждение, в результате которого:

— власть над предметом труда и его продуктом находит свое воплощение в частной собственности;

— право распоряжаться самим собой и своей деятельностью воплощается в противопоставляемой ему организационной управленческой деятельности и в институтах власти;

— право на творчество реализуется в специализированной деятельности социальных слоев, тяготеющих к господствующим классам.

Полученные выводы влекут за собой целую цепь логических следствий, о которых не говорит Маркс.

Ведь то обстоятельство, что источником прибавочного продукта может быть только творчество, в конечном счете означает, что он не может создаваться исключительно в прибавочное время. В отличие от необходимого, он создается на протяжении всего рабочего дня, и в его создании участвуют все элементы производства, поэтому видеть здесь результат лишь «прибавочного» труда, осуществляемого в «прибавочное» время, нельзя.

Однако, несмотря на кажущееся противоречие Марксу, это нисколько не подрывает его вывод о бесчеловечности общества, построенного на эксплуатации человека человеком, более того, углубляет его. Существо прибавочного продукта состоит прежде всего в его инновационной части, в своеобразной «дельте качества», в свою очередь, источником последней является, в частности и творческая составляющая труда наемного работника. Ведь сколь бы исполнительской и репродуктивной ни была его деятельность, элемент творчества всегда сохраняется в ней, и только этот элемент сохраняет его принадлежность к человеческому роду. Таким образом, полученный вывод означает собой, что отчуждению подвергается не ограниченная часть произведенной работником стоимости, но все то, что продолжает отличать его от животного или живого придатка машины, и это отчуждение совершается на протяжении всего рабочего дня, месяца, жизни. Поэтому существо эксплуатации оказывается куда более фундаментальным, чем поверхностное представление о том, что эмансипация от всех средств производства вынуждает человека какую-то часть времени работать на их владельца.

Другими словами, в главном Маркс оказывается прав. Что же касается доли субъекта исполнительской деятельности в общественном продукте, то она — вопреки всеобщей редукции труда — постоянно возрастает, о чем свидетельствует и рост его материального благосостояния, и постепенное сокращение рабочего дня. Поэтому справедливость вывода о необходимости социальной революции, который основывается исключительно на количественном анализе (в основном противоположных) тенденций развития капиталистического производства, носит весьма ограниченный характер.

Все разновидности человеческого труда отличаются друг от друга только одним — мерой творчества. Только это начало делает их количественно сопоставимыми друг с другом. При этом противопоставление простого труда сложному, репродуктивного — творческому, умственного — физическому представляют собой разные измерения одной и той же противоположности.

Отчуждение труда — это прежде всего отчуждение творческого начала. Именно творчество и его результаты по мере социального строительства и развития общественного производства противопоставляются человеку и становятся господствующей над ним чужой внешней силой. Но тем не менее подлинным его субъектом является все общество в целом. Отождествление его с каким-то одним социальным слоем не имеет ничего общего с истиной, любая персонификация любых достижений человеческого разума представляет собой продукт отчужденного сознания.

Ни одно преобразование, которому подвергаются предмет труда и все его средства, немыслимы вне материальной и духовной культуры общества. Между тем многие достижение материальной и практически все достижения духовной исключаются из всех политико-экономических расчетов.

Творческий труд, который находит свое воплощение в достижениях материальной и духовной культуры и в конечном счете материализуется в прибавочном продукте общественного производства, существует за счет той его доли, которая не направляется на расширение масштабов производства (в условиях капиталистической формации — за счет некапитализируемой части прибавочной стоимости). Это значит, что остающаяся в личном потреблении собственника средств производства часть прибавочного продукта играет ничуть не менее, а зачастую и более, важную роль в развитии общества, чем весь необходимый продукт и капитализируемая часть прибавочного.

Этот вывод справедлив для любой общественно-экономической формации, не исключая и ту, которая основывается на общественной собственности на средства производства. В то же время именно он позволяет объяснить и основной парадокс политической экономии социализма, и основное достоинство его реальной экономики и социальной политики. Существо парадокса состояло в том, что при точно таком же членении и рабочего дня, и его продукта на необходимый и прибавочный, отличия социалистического производства от капиталистического для многих казались отличиями только на словах. Действительное же достоинство — в том, что не предназначенная для расширения общественного производства часть прибавочного продукта целевым порядком направлялась на развитие культуры, на развитие человека. Такой порядок вещей не был ни меценатством, ни благотворительностью — здесь проявлялся закон по-новому устроенного общества. И только в силу того, что такое распределение было его имманентным законом, по-настоящему равные права на индивидуальное развитие получал каждый человек.

Разумеется, и это общество не было свободно от отчуждения, поэтому стихийно формирующееся представление о культурном «герое», которое проявлялось в персонификации всех достижений в любой сфере человеческой деятельности, и «толпе», что только пользуется плодами его подвига, было свойственно и ему; противопоставление труда и его результатов человеку деформировало развитие индивида и здесь. Но все же отличие было. В классово разделенном обществе производство и воспроизводство человека в своей массе реализуется как производство и воспроизводство способности к узко специализированному простому труду, к тому же подвергающемуся все большей и большей редукции. Поэтому возможность формирования творчески одаренной личности, как правило, возникала только около полюса, присваивающего себе право целеполагания и принятия решений, который одновременно становился и полюсом концентрации богатства. Собственно, именно в этом и состоял его коренной порок. В социалистическом же обществе, при всех его недостатках, возможность полноценного развития была распределена более равномерно.

В любом обществе формирование личности обеспечивается всей системой общественных отношений, которая закрепляет сложившееся распределение социальных ролей и функций, и всей инфраструктурой производства, распределения, обмена и потребления. Поэтому Маркс оказывается прав в самом главном: классово антагонистическое общество не в состоянии обеспечить гармоническое развитие человека. В разделенном обществе человек существует не как самоцель, но только как средство. Вследствие этого глубокой деформации подвергается не только материальное, но и духовное производство. Из всех достижений последнего достоянием человека становится лишь то, что сохраняет его функциональность, его способность служить маленьким винтиком огромной давильной машины, обеспечивающий гегемонию его государства. Отчуждение не ограничивается рамками материальной деятельности, оно поражает и духовную жизнь человека.

В конечном счете вся порождаемая им культура оказывается противопоставленной не только эксплуатируемым массам, но и капиталу, и даже творческой интеллигенции. Продукт духовного производства становится силой, господствующей над всеми классами и общественными слоями. Таким образом, фактические следствия разделения труда и классового расслоения оказываются гораздо более фундаментальными, чем это представляется при ограничительном знакомстве с политической экономией. Поэтому сформулированная Марксом задача восстановления исторической справедливости существует.

Можно спорить о конкретных путях разрешения социальных противоречий, безусловным остается одно: оно достигается только вытеснением человека из непосредственного производственного процесса, а это обеспечивается максимальным развитием производительных сил общества. Но там, где человек оказывается свободным от чисто исполнительских репродуктивных функций, все общественное производство обязано смещаться в гуманитарную сферу. Его единственной целью становится, наконец, сам человек, его всестороннее и гармоническое развитие.

Литература:

Job evaluation system of engineering industry. Swedish engineering employers association and Swedish metal worker union. Stockholm, 1971.

Job evaluation. A practical guide. — British Institute of man. London, 1951.

Roy Edwards, Stuart Paul. Job evaluation. A guide for trade unionists. London Undated.

Thakure M., Vill D. Job evaluation in practice. - Institute of personnel management, London, 1976.

Александрова С.П. Гражданское право. Общая часть. – СПб., 1997

Аристотель. Афинская полития. М.: Соцэкгиз, 1936.

Аристотель. Никомахова этика. Аристотель. Сочинения в 4-х т. Т. 4. М.: Мысль, 1983

Аристотель. Политика. Аристотель. Сочинения в 4-х т. Т. 4. М.: Мысль, 1983

Асмус В.Ф. Античная философия. М.: 2005

Белькинд Л.Б. Томас Альва Эдисон. М.: Наука, 1964

Блок А. О назначении поэта. А. Блок. Собрание сочинений в 6 тт. Т. 4. Л.: 1982. с. 413–420

Боброва Елена. Из истории пенсионного обеспечения России.

[Интернет-ресурс: http://www.telecom.perm.ru/ TelecomMagazine /pages/history]

Борисов А.Б. Большой экономический словарь. М.: Книжный мир, 2003.

Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. В кн. Вебер. М. Избранные произведения: Пер. с нем. — М.: Прогресс (Социологич. мысль Запада), 1990

Веселов А. Г. Основы аналитического метода определения разряда сложности работ в промышленности и строительстве. М.: Центральное бюро технической информации НИИ электропромышленности, 1958.

Гегель Г.В.Ф. Наука Логики. ТТ. 1-3. М.: Мысль, Философское наследие, 1970-1972.

Гегель. Философия права. М.: Мысль, Философское наследие, 1990

Геродот История. Пер. Стратановского Г.А. М.: ЛАДОМИР, 1999

Гесиод. Теогония. Труды и дни. Пер. Вересаева В.В. Лабиринт, 2001

Гивиашвили Г.В. Гуманизм и гражданское общество //Библиотека журнала Здравый смысл. М.: Российское гуманистическое общество. 2003 [Интернет-ресурс: http://atheismru.narod.ru /humanism /givishvili/title.htm]

Гигиенические критерии оценки условий труда по показателям вредности и опасности факторов производственной среды, тяжести и напряженности трудового процесса. Руководство Р 2.2.013-94.

Глазычев В.Л. Эволюция творчества в архитектуре. М.: Стройиздат, 1986.

Гомберг Я.И. Квалифицированный труд и его измерение. М.: Экономика, 1972.

Гомберг Я.И. Редукция труда. М., 1965.

Гомер. Илиада.

Горохов В.Г., Розин В.М. и др. Философия техники: история и современность. Институт философии РАН, М., 1997 .

Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства. 21. 04. 1785 г.// [Интернет-ресурс: http://www.vgd.ru/gramota.htm]

Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. Избранные труды, т. 2. ЦГНИИ ИНИОН РАН, 1999

Гуревич П.С. Культурология. М.: 2003

Дарвин Чарльз. Сочинения, т. 3, М.-Л., 1939.

Деяния божественного Августа. Шифман И. Ш. Цезарь Август. Ленинград, «Наука». 1990. с. 189–199

Дождев Д. В. Римское частное право. М.Норма 2002. С. 377—379.

Единый Тарифно-квалификационный справочник работ и профессий рабочих. Вып. 1. М.: Машиностроение, 1986.

Дружинин Н. М. Охрана женского и детского труда в фабричной промышленности России. М.: 2005 [Интернет-ресурс: http://www.museum-rogwu.ru/PDF/10002.pdf]

Елизаров Е.Д. Античный город. СПб, 2006.

Забелин И.Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях. Кн. I. Государев двор или дворец. М.: Книга, 1990.

Законы XII таблиц. В кн. Хрестоматия по истории древнего мира под ред. В. В. Струве. Том III. Древний Рим. М.: Учпедгиз, 1953.

Законы Хаммурапи. [Интернет-ресурс: http://www.hist.msu.ru/ER/Etext/hammurap.htm]

Ильенков Э.В. Об идолах и идеалах. М.: Политиздат. 1968

Интегральная оценка работоспособности при умственном и физическом труде. Методические рекомендации. — М.: Экономика, 1976

История Европы с древнейших времен до наших дней. В 8 тт. Т 1—4. М.: «Наука», 1988—1994.

История развития ипотечного кредитования //Материалы портала [Интернет-ресурс: http://www.ipogid. ru/index. php?id=32

История философии. АН СССР, Политиздат при ЦК ВКП(б), т. 1, 1940

Капустин Е.И. Качество труда и заработная плата. М., 1964

Катон, Варрон, Колумелла, Плиний. О сельском хозяйстве. Изд. Сельскохозяйственной литературы. 1958.

Каутский К. Экономическое учение Маркса. [Интернет-ресурс: http://e2000.kyiv.org]

Кейнс Дж. М. Избранные произведения. М.: Экономика, 1993

Кечекьян С. Ф., Учение Аристотеля о государстве и праве, М.- Л., 1947.

Клиффорд Ф. Грей, Эрик У. Ларсон. Управление проектами: Практическое руководство. М.: Издательство «Дело и сервис», 2003

Книги Ветхого Завета

Книги Нового Завета

Количественная оценка эффективности труда служащих производственных объединений (предприятий). Методические рекомендации. - М.: НИИ Труда, 1980

Колобова К.М. Из истории раннегреческого общества: о. Родос IX-VII вв. до н.э. Ленинград. ЛГУ, 1951

Коробков И. И., Новые данные о неандертальских скелетах из пещеры Шанидар (Ирак). Вопросы антропологии, 1963, вып. 15

Ксенофонт Афинский. О доходах Афинского государства. В кн. Хрестоматия по истории древней Греции. М., 1964. С. 343—357

Кудрявцев П.С., Конфедератов И.Я. История физики и техники. М.: Просвещение, 1965

Кузнецов Н.А., Ковалев Н.С., Садыгов Э.А., Шмидт А.В. Основы метрологии, стандартизации и сертификации в землеустройстве. Учебное пособие для студентов высших учебных заведений. Воронеж 2001. [Интернет-ресурс: http://www.tkm.vsau.ru/Met/shm.htm]

Кулагин М.И. Предпринимательство и право: опыт Запада. - М.: «Дело», 1992

Ленин В.И. Карл Маркс. ПСС, 5 изд., т. 26, с. 43–95

Ленин В.И. Проект и объяснение программы социал-демократической партии. ПСС, 5 изд., т. 2., с. 81—110

Ленин В.И. Три источника и три составных части марксизма. ПСС, 5 изд., т. 23, с. 40—48

Ленин В.И. Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения. ПСС, 5 изд., т. 6, с. 1—192

Ленин В.И. Шаг вперед, два шага назад. ПСС, 5 изд., т. 8, 185—414

Лоскутов В. И. Основы современной экономической теории. [Интернет-ресурс: http://www.loskutov.murmansk.ru]

Лунц Л.А. Курс международного частного права. Особенная часть. М., Юридическая Литература, 1975

Мазур И.И. Шапиро В.Д., Ольдерогге Н.Г. Управление проектами. Учебное пособие для ВУЗов. М.: Экономика, 2001

Маркс К. К критике политической экономии. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 13

Маркс К. Капитал, т. I. //Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23

Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 42. С. 41—174.

Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 3

Маркс Карл, Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 4, с. 419–459

Материалы портала [Интернет-ресурс: http://www. inosmi.ru/social/20100202/157941183.htm]

Матюшин. М. Археологический словарь. М.: Просвещение, Учебная литература, 1998.

Медико-физиологическая классификация работ по тяжести. Методические рекомендации. М.: НИИ Труда, 1974

Межотраслевые методические рекомендации по определению критериев интенсивности труда рабочих при выполнении ручных работ. НИИ труда. — М.: Экономика, 1989

Методические указания по разработке тарифно-квалификационных справочников. М., 1979

Михайловский Н.К. Борьба за индивидуальность. В кн. Избранные труды по социологии в двух томах. СПб, Алетейя, 1998, т.2, с. 229–267

Монашество. Энциклопедический словарь Брокгауза и Евфрона

Наполеон I Бонапарт. Кампании в Египте и Сирии (1798–1799). В кн. Наполеон I Бонапарт. Избранные произведения. СПб, 1994

Общероссийский классификатор профессий рабочих, должностей служащих и тарифных разрядов. ОК 016-94

Оггер Г. Магнаты… Начало биографии. Пер. с нем. М.: Прогресс, 1985

Платон. Государство. В кн. Платон. Филеб. Государство. Тимей. Критий. серия Классическая философская мысль. Научно-исследовательское издание. М.: Мысль, 1999

Платон. Законы. В кн. Платон. «Законы», М.: Мысль, 1994

Платон. Федр. Платон. Соч. в 3 т. М.: Мысль, 1970, с. 157–222

Плеханов Г. В. Литература и эстетика, т. 2. М., 1958

Плутарх. Избранные жизнеописания тт. I—II. М., изд. Правда, 1987

Резникова Ж.И. Исследование орудийной деятельности как путь к интегральной оценке когнитивных возможностей животных. // Журнал общей биологии, 2006, №1, с. 3—22

Рекомендации по разработке внутрипроизводственных тарифных условий оплаты труда работников предприятий. (Рук. Авт. Коллектива Яковлев Р.А.), Москва, НИИ труда Минтруда РФ, 1997.

Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. Божественный Август. М.: Правда, 1991, с. 51–103

Сен-Симон. Парабола. Избранные сочинения в 2 томах., т. 1. М.:, АН СССР, 1948.

Синицин В. Пять аргументов Фомы Аквинского в пользу бытия Божия. [Интернет-ресурс: http://www.binetti.ru/studia/sinicin_1.shtml#6]

Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов, Издательство: Эксмо, 2007

Сноу Ч.П., Портреты и размышления, М.: Прогресс, 1985, с. 195—226

Современная экономика труда. Монография. Рук. авторского коллектива В.В. Куликов. Институт Труда Минтруда РФ, Москва, 2001.

Современный капитализм // Социально-экономический справочник. М.: Политиздат, 1985

Солдатов А. Проблемы количественной оценки результативности и стимулирования инженерного труда в условиях перехода к рыночной экономике. Обз. информ. ЦНИЭИ-уголь, Москва, 1991.

Списки № 1 и 2 производств, работ, профессий, должностей и показателей, дающих право на льготное пенсионное обеспечение. (С дополнениями и разъяснениями на 1 февраля 1996 г.) Москва, ЦБНТИ Минсоцзащиты России, 1996.

Список производств, цехов, профессий и должностей с вредными условиями труда, работа в которых дает право на дополнительный отпуск и сокращенный рабочий день, утвержденный постановлением Госкомтруда СССР и Президиума ВЦСПС от 25.10.1974 г. №298/П—22, с последующими изменениями и дополнениями.

Тарифно-квалификационные характеристики по общеотраслевым должностям служащих. НИИ труда, Москва, 1992.

Тейлор Ф.У. Принципы научного менеджмента. М.: Контроллинг, 1991 [Интернет-ресурс: http://www.biznesbooks.com/2010-01-07-17-39-54/704-2010-04-26-11-30-05]

Типовое положение об оценке условий труда на рабочих местах и порядок применения отраслевых перечней работ, на которых могут устанавливаться доплаты рабочим за условия труда. (Приложение к Постановлению Госкомтруда СССР и Секретариата ВЦСПС от 3 октября 1986 г. №387/22-78.) Бюллетень Госкомтруда, Москва, 1987 №2.

Типовой перечень профессий рабочих, оплачиваемых по повышенным тарифным ставкам в зависимости от условий труда. Москва. НИИ труда, 1972.

Тронский И.М. История античной литературы //Учебник для студентов филологических специальностей университетов Л.: Учпедгиз, 1946. 496 с.

[Интернет-ресурс: http://www.centant.pu.ru/sno/lib/tron/index.htm]

Тронский И.М. История античной литературы. Учебник для студентов филологических специальностей университетов. М.: Высшая школа, 1983

Фейербах Людвиг. Избранные философские произведения. Т II, М.: Политиздат, 1955

Фома Аквинский. Сумма теологии. Ч. I. Вопросы 1-43. Элетейя, Эльга 2007

Форд Генри. Моя жизнь, мои достижения. М.: Наука и техника, 1998

Фромм Эрих. Марксова концепция человека. В кн. Э. Фромм. Душа человека. М.: Республика, 1992, с. 375–414

Харт Г. Венецианец Марко Поло. М., 1956

Хрестоматия по античной литературе в 2 томах, т. 1. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Греческая литература. М.: «Просвещение», 1965

Хрустов Г.Ф. Проблема человеческого начала. Вопросы философии. 1968, № 8

Хрустов Г.Ф. Становление и высший рубеж орудийной деятельности антропоидов. М., 1964

Цицерон. Диалоги // О государстве. О законах. М., 1994

Черняк В.З. История и философия техники. М., КНОРУС, 2006

Шухардин С.В., Ламан Н.К., Федоров А.С. Техника в ее историческом развитии. Москва: Наука, 1979.

Экономическая энциклопедия в 4 тт. М.: 1972–1980

Энциклопедический словарь Брокгауза и Евфрона

Эпос о Гильгамеше. БВЛ, т. 1. Поэзия и проза Древнего Востока. М., 1973

Янсен Ф. Эпоха инноваций. М., ИНФРА-М, 2002

[1] Аристотель. Политика. I, 2, 8.

[2] Ленин В.И. ПСС, 5 изд., т. 29, с. 162

[3] Ленин В.И. ПСС, 5 изд., т. 23, с. 37

[4] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23 с. 632

[5] Ленин В.И. ПСС, 5 изд., т. 23, с. 45

[6] «Верую, ибо абсурдно» — высказывание, традиционно приписываемое христианскому философу Тертуллиану (160 — 220 гг.)

[7] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 43.

[8] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 13, с. 56.

[9] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 44.

[10] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 45

[11] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 59

[12] Смит А. «Исследование о природе и причинах богатства народов», Издательство: Эксмо, 2007, с. 89.

[13] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 46.

[14] Энциклопедический словарь Брокгауза и Евфрона. Ст. Роскошь

[15] БСЭ III изд.

[16] Борисов А.Б. Большой экономический словарь. — М.: Книжный мир, 2003.

[17] Лоскутов В. И. Основы современной экономической теории.

[Интернет-ресурс: [Интернет-ресурс: http://www.loskutov.murmansk.ru]

[18] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 228

[19] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 230

[20] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 232

[21] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 232—234

[22] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 240

[23] Гегель. Философия права. М.: Мысль, Философское наследие, 1990

[24] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 49

[25] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 49

[26] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 582

[27] Каутский К. Экономическое учение Маркса. [Интернет-ресурс: [Интернет-ресурс: http://e2000.kyiv.org]

[28] Бытие, 41, 42.

[29] Исход, 35, 23

[30] Исход, 35, 27

[31] Лука. 15, 29.

[32] Законы Хаммурапи. Ст. 117. [Интернет-ресурс: [Интернет-ресурс: http://www.hist.msu.ru/ER/Etext/hammurap.htm]

[33] Законы XII таблиц. III, 1—4

[34] Колобова К.М. Из истории раннегреческого общества: о. Родос IX-VII вв. до н.э. Ленинград. ЛГУ, 1951, с. 156

[35] См. Елизаров Е.Д. Античный город. СПб, 2006.

[36] Обзор орудийной деятельности см. Резникова Ж.И. Исследование орудийной деятельности как путь к интегральной оценке когнитивных возможностей животных. // Журнал общей биологии, 2006, №1, с. 3—22

[37] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 41—174

[38] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 3, с. 20

[39] Плутарх. Перикл. XIII

[40] Глазычев В.Л. Эволюция творчества в архитектуре. М.: Стройиздат, 1986, с. 43

[41] См. Шухардин С.В., Ламан Н.К., Федоров А.С. Техника в ее историческом развитии. Москва: Наука, 1979.

[42] Принимаются следующие условия: заработная плата порядка 50 тыс. руб., продолжительность рабочего месяца, с учетом больничных и отпусков с разрешения администрации, – 160 час., доля заработной платы – 30%.

[43] Коробков И. И., Новые данные о неандертальских скелетах из пещеры Шанидар (Ирак). Вопросы антропологии, 1963, в. 15; Матюшин. М. Археологический словарь. М.: 1998

[44] Аристотель. Политика. VII, 14, 2.

[45] Законы XII таблиц, IV, 1.

[46] Аристотель. Политика. VII, 14, 10.

[47] Аристотель. Политика. VII, 14, 10.

[48] Тронский И.М. История античной литературы Учебник для студентов филологических специальностей университетов. С. 204 прим.

[49] Исход. 2, 1—10.

[50] Геродот. История. I, 108—112.

[51] Гуревич П.С. Культурология. М.: 2003, с. 27

[52] Асмус В.Ф. Античная философия. М.: 2005, с. 167-169

[53] Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов, с. 70

[54] Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов, с. 77

[55] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 21, с. 161

[56] Аристотель. Политика. I, 2, 10

[57] Аристотель. Политика. I, 1, 4

[58] Аристотель. Политика. I, 1, 4.

[59] Аристотель. Политика. I, 1, 18.

[60] Аристотель. Политика. I, 2, 8.

[61] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 182

[62] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 12, с. 731

[63] Ильенков Э.В. Об идолах и идеалах. М., 1968, с. 144

[64] Ильенков Э.В. Об идолах и идеалах. М., 1968, с. 148

[65] См., например, Катон, Варрон, Колумелла, Плиний. О сельском хозяйстве. Изд. Сельскохозяйственной литературы. 1958 г.

[66] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 275.

[67] Тейлор Ф.У. Принципы научного менеджмента.

[Интернет-ресурс: http://www.biznesbooks.com/2010-01-07-17-39-54/704-2010-04-26-11-30-05]

[68] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 281.

[69] Интернет-ресурс. Материалы сайта: http://www.slavarossii.ru/history

[70] См. например, Боброва Е. Из истории пенсионного обеспечения России.

[Интернет-ресурс: http://www.telecom.perm.ru/TelecomMagazine/pages/history]

[71] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 325.

[72] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 325.

[73] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 325.

[74] Кузнецов Н.А., Ковалев Н.С., Садыгов Э.А., Шмидт А.В. Основы метрологии, стандартизации и сертификации в землеустройстве. Учебное пособие для студентов высших учебных заведений. Воронеж 2001. [Интернет-ресурс: [Интернет-ресурс: [Интернет-ресурс: http://www.tkm.vsau.ru/Met/shm.htm]

[75] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 356

[76] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 433

[77] Кудрявцев П.С., Конфедератов И.Я. История физики и техники. М.: Просвещение, 1965, с. 192

[78] Фромм Эрих. Марксова концепция человека. В кн.: Э. Фромм. Душа человека. М.: Республика, 1992, с. 375–414

[79] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 89

[80] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 90

[81] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 91

[82] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 93

[83] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 94

[84] См. Хрустов Г.Ф. Становление и высший рубеж орудийной деятельности антропоидов. М.,1964; «Проблема человеческого начала». Вопросы философии. 1968, № 8

[85] Михайловский Н.К. Избранные труды по социологии в 2 тт. СПб, Алетейя, 1998, т.2, с. 264

[86] Михайловский Н.К. Избранные труды по социологии в 2 тт. , т. 2, с. 233

[87] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 3, с. 31

[88] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 4, с. 95—96

[89] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 95—96.

[90] Аристотель. Политика. III, 5, 13.

[91] Аристотель. Политика. III, 5, 10.

[92] Аристотель. Политика. III, 5, 10.

[93] Аристотель. Политика. IV, 2, 6—7

[94] Аристотель. Политика. VII, 13, 8.

[95] Аристотель. Политика. VII, 13, 9.

[96] Аристотель. Никомахова этика. I, 6.

[97] Аристотель. Политика. I, 2, 10.

[98] Аристотель. Никомахова этика. I, 6.

[99] Аристотель. Политика. II, 6, 2.

[100] Ксенофонт Афинский. О доходах Афинского государства, IV.

[101] Аристотель. Политика. VII, 8, 5.

[102] Цицерон. Об обязанностях. I, 42.

[103] Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. [Интернет-ресурс: [Интернет-ресурс: http://justlife.narod.ru/gurevich/gurevich01.htm]

[104] Плутарх. Перикл, I

[105] Плутарх. Перикл, II

[106] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 46.

[107] Наполеон I Бонапарт. Кампании в Египте и Сирии (1798—1799 гг.)

[108] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 337.

[109] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 333.

[110] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 318.

[111] Харт Г. Венецианец Марко Поло. М.: 1956, с. 91—92.

[112] Смит А. «Исследование о природе и причинах богатства народов», с. 90

[113] Форд Генри. Моя жизнь, мои достижения. М.: Наука и техника, 1998, с. 40

[114] Форд Генри. Моя жизнь, мои достижения. М.: Наука и техника, 1998, с. 43

[115] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 342.

[116] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 189

[117] См. напр. Методические указания по разработке тарифно-квалификационных справочников. М., 1979; то же 1990.

[118] См. напр. Медико-физиологическая классификация работ по тяжести. Методические рекомендации. — М., НИИ Труда, 1974; Межотраслевые методические рекомендации по определению критериев интенсивности труда рабочих при выполнении ручных работ. НИИ Труда. — М.: Экономика, 1989.

[119] См. напр. Гигиеническая классификация труда (по показателям вредности и опасности факторов производственной среды, тяжести и напряженности трудового процесса). Минздрав СССР: Введ. 12.08.1986. № 4137—86.; Гигиенические критерии оценки условий труда по показателям вредности и опасности факторов производственной среды, тяжести и напряженности трудового процесса. Руководство Р 2.2.013-94.

[120] Методические указания по разработке Единого тарифно-квалификационного справочника работ и профессий рабочих. - М.: Экономика, 1990.

[121] См. Списки № 1 и 2 производств, работ, профессий, должностей и показателей, дающих право на льготное пенсионное обеспечение. (С дополнениями и разъяснениями на 1 февраля 1996 г.) Москва, ЦБНТИ Минсоцзащиты России, 1996.

[122] Составлено по Thakure M., Vill D. Job evaluation in practice. London, Institute of personnel management, 1976.

[123] Методические указания по разработке Единого тарифно-квалификационного справочника работ и профессий рабочих. М.: Экономика, 1990

[124] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 348

[125] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 349

[126] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 385

[127] Дружинин Н. М. Охрана женского и детского труда в фабричной промышленности России. М.: 2005, c. 77 [Интернет-ресурс: http://www.museum-rogwu.ru/PDF/10002.pdf]

[128] Дружинин Н. М. Охрана женского и детского труда в фабричной промышленности России. М.: 2005, c. 79–80 [Интернет-ресурс: http://www.museum-rogwu.ru/PDF/10002.pdf

[129] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 495

[130] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 351.

[131] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 374

[132] Форд Генри. Моя жизнь, мои достижения. М.: Наука и техника, 1998, с. 53

[133] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 53.

[134] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 208—209.

[135] Форд Генри. Моя жизнь, мои достижения. М.: Наука и техника, 1998, с. 53

[136] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 592.

[137] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 594.

[138] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 645—646.

[139] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 4, с. 430

[140] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 4, с. 431

[141] Общероссийский классификатор профессий рабочих, должностей служащих и тарифных разрядов. ОК 016-94

[142] Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука. В кн.: Кант И. Собр. соч., Т.4, ч. 1. М., 1965

[143] Гегель. Наука Логики. Т. I, М.: 1970, с. 464

[144] История философии. АН СССР, Политиздат при ЦК ВКП(б), т. 1, 1940 г., с. 75—77.

[145] Дарвин Ч. Сочинения, т. 3, М.-Л., 1939, с. 651.

[146] Слово. (В мире книг) 1989 г. №11.

[147] Ленин В. И., Проект и объяснение программы социал-демократической партии; Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения; Шаг вперёд, два шага назад.

[148] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 178

[149] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 115

[150] Белькинд Л.Б. Томас Альва Эдисон. М.: Наука, 1964, с. 178—179.

[151] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 55.

[152] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 49.

[153] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 325.

[154] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 345.

[155] Борисов А.Б. Большой экономический словарь. — М.: Книжный мир, 2003.

[156] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 240.

[157] См. напр.: Клиффорд Ф. Грей, Эрик У. Ларсон. Управление проектами: Практическое руководство. Пер. с англ. М.: Издательство «Дело и сервис», 2003; Мазур И.И., Шапиро В.Д., Ольдерогге Н.Г. Управление проектами. Учебное пособие для ВУЗов. М.: Экономика, 2001 г.

[158] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 189.

[159] Оггер Г. Магнаты…Начало биографии. М.: Прогресс, 1985 г. с. 127.

[160] Оггер Г. Магнаты…Начало биографии. М.: Прогресс, 1985 г. с. 151.

[161] Оггер Г. Магнаты…Начало биографии. М.: Прогресс, 1985 г. с. 57.

[162] Оггер Г. Магнаты…Начало биографии. М.: Прогресс, 1985 г. с. 59.

[163] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 4, с. 427–429

[164] Тейлор Ф.У. Принципы научного менеджмента

[165] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 13, с. 5—9

[166] Аристотель. Политика. II, 6, 2.

[167] Ксенофонт Афинский. О доходах Афинского государства, IV.

[168] История философии. Т I. Политиздат при ЦК ВКП(б), 1940, с. 115.

[169] Геродот. История. IX, 82.

[170] Геродот. История. VII, 102.

[171] Плутарх. Антоний, 28

[172] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 97

[173] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 96

[174] Лампа накаливания. Википедия http:/ru.wikipedia

[175] Белькинд Л.Б. Томас Альва Эдисон, с. 297

[176] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 46, ч. II, с. 215

[177] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 13, с. 8–9

[178] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 13, с. 9

[179] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 607

[180] III Царств 10, 18—22

[181] Забелин И.Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях. Кн. I. Государев двор или дворец. М.: Книга, 1990, с. 182.

[182] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 607

[183] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 455

[184] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 608

[185] Пушкин А.С. Скупой рыцарь, сцена II.

[186] Оггер Г. Магнаты… Начало биографии, с. 152

[187] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 771.

[188] Сен-Симон. Избранные сочинения. Т. 1. С. 428-429.

[189] Гивиашвили Г.В. Гуманизм и гражданское общество // Библиотека журнала «Здравый смысл». М.: Российское гуманистическое общество. 2003 //[Интернет-ресурс: [Интернет-ресурс: http://atheismru.narod.ru /humanism /givishvili/title.htm]

[190] Всеобщая декларация прав человека и гражданина, 1789 г., ст. 17

[191] Цицерон. О законах. II, 4, 8.

[192] Цицерон. О государстве. III, 33.

[193] См.: Дождев Д. В. Римское частное право. М.Норма 2002. С. 377—379.

[194] См. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. //Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 42. С. 41—174.

[195] Аристотель. Афинская полития. LVI, 2.

[196] Деяния Божественного Августа. XXII—XXIII

[197] Деяния божественного Августа. XV, 1—4

[198] К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., 2 изд., т. 3, с. 21

[199] Энциклопедия Брокгауза и Евфрона. Ст. Монашество

[200] Гоголь Н.В. Тарас Бульба

[201] См. Манифест Коммунистической партии

[202] Арх. УФСБ Орловской области, дело №15554-П

[Интернет-ресурс: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Article/dekr_obotm.php]

[203] См. Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства. 21. 04. 1785 г. [Интернет-ресурс: http://www.vgd.ru/gramota.htm]

[204] История развития ипотечного кредитования [Интернет-ресурс: http://www.ipogid.ru/index.php?id=32]

[205] См. Оггер Г. Магнаты… Начало биографии. Пер. с нем. М.: Прогресс, 1985

[206] Современный капитализм // Социально-экономический справочник. М.: Политиздат, 1985. с. 129

[207] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 773

[208] См. также I Коринфянам. 1, 21: «Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих»

[209] Блок А. О назначении поэта. А. Блок. Собрание сочинений в 6 тт. Т. 4. Л.: 1982. с. 414

[210] Пушкин А.С. Скупой рыцарь, сцена II.

[211] Гесиод. Теогония. Ст. 536—541.

[212] Еврипид. Ифигения в Авлиде. Ст. 87—96.

[213] Иоанн. 11, 49—50.

[214] См. напр. Арнольд В.И. Гюйгенс и Барроу, Ньютон и Гук. – М.: Наука, 1989; Боголюбов А.Н. Роберт Гук. – М.: Наука, 1984; Вавилов С.И. Исаак Ньютон. – М.: Изд-во АН СССР, 1961.

[215] Пушкин А.С. Скупой рыцарь, сцена II.

[216] Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы, кн. III. Гл 3.

[217] Financial Times 02.02.2010

[Интернет-ресурс: [Интернет-ресурс: http://www. inosmi.ru/social/20100202/157941183.html]

[218] Платон. Федр. Платон. Соч. в 3 т. М.: Мысль, 1970, с. 157–222

[219] Гесиод. Труды и дни. Ст. 112

[220] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 95

[221] Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах. Для высших учебных заведений. Том 1. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Греческая литература. М.: Просвещение, 1965

[222] Фома Аквинский. Сумма теологии. I, q. 2, 3 с. Цит. по Синицин В. Пять аргументов Фомы Аквинского в пользу бытия Божия. [Интернет-ресурс: http://www.binetti.ru/studia/sinicin_1.shtml#6]

[223] Людвиг Фейербах. Избранные философские произведения. Т II, М.: Политиздат, 1955. с. 41.

[224] Гесиод. Труды и дни

[225] Эпос о Гильгамеше, табл. I. БВЛ, т. 1. Поэзия и проза Древнего Востока. М., 1973

[226] Гесиод. Труды и дни

[227] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 21, с. 161

[228] Гомер. Илиада. XVIII, 478—607

[229] Гомер. Илиада. I, 571

[230] Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., 2 изд., т. 3, с. 46

[231] Ленин В. И. ПСС, 5 изд., т. 24, с. 120—121

[232] Ленин В.И. Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения.

[233] Сноу Ч.П., Портреты и размышления, М.: Прогресс, 1985, с. 195—226

[234] Числа. 13, 18—21

[235] Сенека. Нравственные письма к Луцилию. Письмо XLVII.

[236] Плиний Младший. Письма. V, 19, 1.

[237] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 22, с. 308

[238] Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. В кн. Вебер. М. Избранные произведения: — М., 1990, с 290

[239] Плеханов Г. В. Литература и эстетика, т. 2, 1958, с. 475

[240] Цит. по Кудрявцев П.С., Конфедератов И.Я. История физики и техники, с. 40

[241] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 361

[242] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 389

[243] Аристотель. Политика. I, 2, 10.

[244] Платон. Государство. II, 376 е.

[245] Откровение. 18, 12.

[246] Аристотель. Политика. III, 9, 3.

[247] Платон. Федр. Платон. Соч. в 3 т. М.: Мысль, 1970, с. 157–222

[248] I Петра. 3, 3—4