Революционный заговор социалистов в России: генезис, суть, последствия

В.А. Исаков

Непростое современное состояние России заставляет пристально вглядываться в наше так же предельно непростое и относительно недавнее прошлое, одним из компонентов которого была активная общественная мысль, выразившаяся прежде всего в разработке различных вариантов развития страны, в том числе и через осуществление революционного заговора с целью утверждения в ней социалистического уклада. Начало процесса следует отнести к середине 1840-х годов.

Россия после восстания декабристов на некоторое время, казалось, впала в спячку. Но нерешенные проблемы неизбежно будоражили умы, и даже мощная полицейская система Николая I не могла остановить процесс сомнений, критики и попыток действовать практически. В.М. Бокова обоснованно утверждает, что «и радикальные настроения, и популярность идеи тайного общества в начале николаевского царствования продолжали быть налицо» [2: с. 591]. Более того, «тайные общества несомненно эволюционировали в сторону тайной организации, основанной на принципах иерархичности, централизации и дисциплины» [2: с. 610].

Растущая количественно, в соответствии с запросами эпохи, разночинная прослойка была активным участником этого процесса, как и те, кого традиционно причисляли к дворянам. Поиск выражался в разных формах. Те же, кто в 1830-е годы, и особенно в 1840-е, знакомились с идеями социализма, начинали увязывать решение российских проблем с реализацией в России нового учения. Большинство увлекшихся социализмом тяготели к мирным способам его внедрения. Но очевидная длительность этого процесса, как и очевидные пороки российской жизни, заставляла искать иные пути.

В России концепция революционного заговора в 1840-е - начале 1880-х годов складывалась как составляющая идеологии радикальных социалистов, намеренных разрешить коренные проблемы социально-политического и экономического развития страны путем заговорщической деятельности, которая должна была явиться отправной точкой в деле революции и революционного переустройства общества. Независимо от различий в решении целого комплекса проблем и прежде всего отношения к народным массам, деятели освободительного движения (анархисты, пропагандисты, якобинцы), при теоретической разработке средств борьбы с самодержавием, почти всегда выходили на идею подпольной борьбы силами тайного общества для финального успеха в революции, то есть выходили на идею заговора, даже если не употреблялось само понятие («заговорщиками» обычно их квалифицировала власть, обыватели). Идея оправдывалась ими как неизбежная в условиях противостояния с централизованной самодержавной системой и во многом моделировалась и задавалась этой системой, не оставлявшей никаких возможностей продуктивной легальной борьбы. Таким образом, в этот исторический период под заговором следует понимать подпольную деятельность тайного общества революционеров-социалистов, реализующего свою программу борьбы с самодержавием и доводящего дело до победы над ним и утверждения в стране социализма. Расхождения в понимании назначения и формулы заговора были очень значительными: от принципов построения общества — централизованного или федеративного, от отношения к народу — революция осуществляется его силами или подготовленным меньшинством, до характера власти после свержения самодержавия — будет ли она народным представительством или диктатурой этого же меньшинства. Разным было отношение и к ряду других проблем, в частности, к роли террора, способам и значению пропаганды, к возможным союзникам. В исторической литературе заговорщиками чаще всего называют сторонников захвата власти и последующего ее отправления революционной организацией через диктатуру. Такой подход суживает, с нашей точки зрения, возможный спектр вариаций заговора.

Российские заговорщики — социалисты — продолжили революционную заговорщическую традицию предшествующих поколений, и отечественных, и европейских. Самое заметное различие между ними состояло в конечной цели. Если декабристы стремились уничтожить крепостное право, ликвидировать или существенно ограничить монархическую власть, польские деятели, карбонарии, а позднее Мадзини в Италии ставили целью создание единого независимого национального государства, французские заговорщики 1830-1840-х годов в основном боролись с монархией за установление республики, то российские социалисты, решившие бороться с властью революционным путем, мечтали о социалистическом переустройстве общества. Их предшественником был прежде всего Гракх Бабеф, пытавшийся через «Заговор равных» в самом конце XVIII столетия реализовать многовековую мечту о социальной справедливости. Примером для подражания мог стать, и в определенный момент отчасти стал (но к тому времени российское заговорщичество самостоятельно, по крайней мере в теории, уже состоялось), Луи Огюст Бланки, который, пройдя несколько предшествующих стадий заговорщичества (бонапартист, республиканец), уже к началу 1830-х годов пришел к идее соединить заговор с социалистической целью.

В свою очередь, революционное заговорщичество в Европе развивалось, отталкиваясь от различных примеров предшествующей истории. Масонство, корпоративные движения, дворцовые перевороты, религиозные секты, ереси — все это различными своими признаками составляло опыт революционеров первой половины XIX века. Российская история также давала пищу для размышлений в соответствующем ключе. Она, как, впрочем, и во многих других странах, изобиловала примерами придворной борьбы, доходящей нередко до уровня переворотов и, что особенно важно, завершавшихся успехом. Особенность российской ситуации заключалась в том, что эта тенденция не угасала, а в силу сохраняющейся недемократичности политической системы перекочевала в Новое и Новейшее время, в то время как в Западной Европе утверждались постепенно демократические порядки, хотя рецидивы переворотов были, например переворот Наполеона III. Общественное сознание в России традиционно приписывало верховной власти огромные, почти беспредельные созидательные возможности, и нередко историческая практика подтверждала это. Таким или почти таким было впечатление от деяний Петра Великого. Во многом это обстоятельство объясняет стремление революционеров ударить именно по политическому центру, чтобы разрушить его и наделить затем такими же масштабными властными полномочиями Народное собрание или диктатуру.

В российской истории были примеры и революционного заговорщичества, прежде всего декабристское движение. Присутствовали, как пишет В.М. Бокова, и многочисленные примеры различных по характеру, общественных объединений, в том числе и тайных, имевших политический характер [2: с. 557-610, 620-623]. И.А. Федосов, автор другой работы, посвященной близким сюжетам, писал, что разгром декабризма означал крах его «тактических принципов — узкого заговора, опирающегося на армию», «для нового поколения борцов становилось более или менее очевидной необходимость поисков новой тактики борьбы. новых организационных форм, новой силы» [11: с. 46].

Расширяя предложенное выше определение заговора, можно утверждать, что независимо от целей любой заговор может быть определен как подготовка и осуществление тайной организацией или группой лиц комплекса действий (чаще всего насильственных) для последующей реализации своей стратегической цели: обеспечения успеха личным или корпоративным интересам, смены власти, установления республики, национального государства или общества социальной справедливости. Соответственно концепция заговорщиков-социа- листов строилась исходя из задачи воплотить социалистические идеалы через государственный переворот или революцию. Но, раз решившись на насилие во имя этих идеалов, они неизбежно должны были пройти дорогой предшественников: создать организацию, способную эффективно действовать в подполье, а это предполагало решение проблемы ее типа и структуры. Наиболее подходящим был вариант централизованного, иерархически выстроенного, дисциплинированного, достаточно немногочисленного союза единомышленников. Теоретически оставался вариант федеративного устройства подпольного общества, но практика отмела его как неподходящий. Другой проблемой заговорщиков, вытекающей из предыдущей, была взаимосвязь характера общества, конечной цели и практических способов борьбы. Гуманистические установки заговорщиков-социалистов входили в противоречие с насилием как способом борьбы. Оправдание они находили в невозможности действовать иначе, в деспотизме власти и высокой цели. Деспотизм же, как и характер государственной власти в целом (иерархической, необъятной, сверхцентрали- зованной, претендующей на роль всеобщего патрона, с огромным мобилизационным ресурсом, с практикой преобразований, с непримиримостью к оппонентам и с насилием как основой внутренней политики), неизбежно задавал направление идейных поисков радикальных социалистов.

Повышенное внимание революционно настроенных деятелей к идее заговора заметно в переходные исторические периоды, длящиеся иногда десятилетия. В России заговор декабристов высветил две основные проблемы, составляющие суть длительного кризисного состояния и требующие разрешения: ликвидация крепостного права и самодержавия. Со второй половины 1840-х годов частью петрашевцев было предложено не просто их социалистическое решение, но революционно-социалистическое. Последующие идейные искания в этом плане стимулировались прежде всего объективным обстоятельством — нерешенностью или частичным решением названных проблем. В итоге почти четырех десятилетий идейных исканий концепция заговора была разработана, проявившись наиболее полно у Ткачева и в народовольчестве. Она содержала три основных элемента: тайное общество, подготовка акта насилия, реализация стратегической цели. Теоретическая мысль должна была решить и в основном решила несколько органически связанных с этим проблем: характер революционного переворота, роль народа на этапе подготовки акта насилия, во время и после его совершения, отношение к овладению политической властью и ее постреволюционнй характер.

На решение этих проблем оказывали значительное влияние социальный состав и возраст участников борьбы, в подавляющем большинстве молодых разночинцев, в то время как среди карбонариев, сторонников Мадзини, Бланки, находились выходцы из разных социальных слоев и разных возрастных групп. Характеристики российских революционеров предопределяли во многом радикализм установок. Молодежи в целом не свойственны были терпеливая подготовка, теоретические нюансы. Она жаждала деятельности и готова была принести себя в жертву ради высокой цели — счастья народа. Все это не могло не отражаться в творчестве идеологов революционного движения.

Характеристики самодержавной России, вызвавшие к жизни в революционном движении заговорщичество, сохранялись достаточно долго. Затяжная неде- мократичность российской политической системы, имевшая объективные объяснения, ее корневые традиции отразились после 1917 года и в советской истории. Исследования последнего времени о военном коммунизме, основах политической системы СССР после Октябрьской революции 1917 года вновь и вновь доказывают потребность в осознании предыстории явления. И.А. Павлова пишет, что в большевистской партии «уже с самого начала имелись основания для последующего перерождения. Это не только черты, делавшие ее партией нового типа, — конспиративность, жесткая централизация, идеологическая нетерпимость. Это прежде всего — цель, сформулированная для партии В.И. Лениным в апреле 1917 года: захват государственной власти и последующее строительство социалистического общества, что в России неизбежно означало насаждение “социализма” традиционным российским способом — “сверху”, путем насилия. Все это гигантски увеличивало роль и значение верховной власти в обществе» [6: с. 49]. Л.А. Коган оправданно утверждает, что «культ власти как якобы самостоятельной панацеи, тенденции к подмене демократии олигархией и охлократией, тяга к безудержному чиновному администрированию, силовому решению проблем, рецидивы ксенофобии, культивирование образа “врага”, неприятие “чужих”, привычная готовность к гражданской войне, этический релятивизм (цель оправдывает средства), нигилизм по отношению к духовной культуре, вытеснение естественного отбора кадров искусственным, произвольно-волюнтаристским подбором их “сверху”, бесчисленные аналоги былых директив и декретов — все это в определенной мере завещано нам “военно-коммунистическим” прошлым» [5: с. 133]. Добавим, что в значительной мере именно так и представляли себе постреволюционное развитие сторонники заговорщической методы.

Отметим, что такая точка зрения категорически отвергалась сторонниками Ленина и Троцкого. В частности, Виктор Серж, приверженец последнего, писал, что «большевистский заговор был буквально вынесен колоссальной поднимающейся волной», и в результате большевики наиболее полно выражали «устремления активных масс». Эта тема достаточно спорная и в отечественной, и в западной историографии [25: с. 77-78].

Альфред Росмер, симпатизирующий большевикам, писал, что работа В.И. Ленина «Государство и революция» вызвала бурную реакцию. «Это не марксизм, — кричали одни, — это смесь анархизма и бланкизма — бланкизма под татарским соусом... В то же время этот бланкизм. был для революционеров, стоящих вне влияния ортодоксального марксизма, синдикалистов и анархистов, приятным открытием». В бланкизме обвинил В.И. Ленина и К. Каутский [24: с. 71-72, 88]. Но постоянной была и защита В.И. Ленина европейскими левыми авторами от упреков его в бланкизме, в диктаторстве [21: с. 118, 142]. Помимо обобщающих характеристик делались и конкретные уточнения и оценки. Так, М. Левин писал о последствиях Октябрьской революции: «Захват политической власти в отсутствие соответствующей инфраструктуры, диктатура пролетариата почти без пролетариата, захваченная одной партией, в глубине которой он был в меньшинстве, всемогущество огромной бюрократической государственной машины. Бюрократия стала социальной базой власти» [22: с. 112, 127]. Таким образом, проблема расширяется. Эта историографическая тенденция отразилась во многих работах о характере социалистических режимов. Например, у Жиля Мартине и Ива Буде [17: с. 11, 47, 86; 23: с. 12, 23, 25]. Ведущей идеей была та, что базировалась на утверждении о диктаторском, авторитарном характере коммунизма В.И. Ленина, черпавшем свои идеи прежде всего у Ткачева. Такой подход не был изобретением западных коллег, а привнесен эмигрантами из России. В частности об этом писал в своей достаточно известной работе Давид Шуб [26: с. 10].

При очевидном родстве явлений Октябрьский переворот 1917 года имеет и значительные отличия от концепции заговора, сложившейся окончательно к рубежу 1870-1880-х годов. Думается, это должно стать темой специального исследования. Пока же нередко это родство принимается как само собой разумеющееся и не требующее доказательств. Так, например, А.Н. Худолиев пишет, что автор настоящей статьи не затронул «важный для тех лет (1920-х. — В.И.) вопрос преемственности между теорией Ткачева и большевизмом» [13: с. 16]. Иными словами, эта преемственность практически априори не подвергается сомнению.

Советскому периоду также была присуща политическая борьба на уровне верхушки — партийные перевороты. Эта проблематика находит отражение в исследовательской литературе. А.В. Шубин полагает, что «Сталин имел основания опасаться заговора» [15: с. 372], а в целом «ситуация 30-х годов могла поставить перед системой две основные задачи: устранение элиты, саботирующей преобразования и представляющей потенциальную угрозу для системы, или (и) разгром реально складывающегося заговора с целью устранить вождя и изменить курс» [15: с. 6].

С учетом того обстоятельства, что в этот период в строительстве советского государства отразились предыдущие теоретические наработки, значимость темы повышается и в прикладном значении. Более того, невозможность быстро пройти период освоения демократического уклада жизни реанимирует проблему. Схемы заговорщичества применимы и к действительности последних десятилетий. Как справедливо пишут В.А. Твардовская и Б.С. Итенберг, «то ослабевая, то вновь усиливаясь, заговорщическая тенденция не ушла из движения даже в его пролетарский период. Более того, вера в возможность декретировать «сверху» новые социальные порядки, решать судьбы народа за его спиной — эти постулаты «заговорщичества» отчетливо проявились и в период господства сталинизма. Тема бланкизма, таким образом, давала пищу для размышлений отнюдь не только в 1860-1870-х годах XIX века в России» [7: с. 8]. Добавим, что этот вывод касается и новейшей истории России. В качестве примера можно привести события августа 1991 года.

Исследование процесса формирования российской концепции заговора может помочь в изучении подобных ей явлений. Европейская история XIX века изобиловала примерами заговорщичества в итальянских государствах, Франции, Польше, Испании, некоторых других странах. Как пишет Р. Блюм, «в тех странах, где еще велась борьба против феодализма, где завершались процессы буржуазных преобразований, где решались задачи национально-освободительной борьбы, политическая революционность находила новые импульсы, и именно в этих странах выдвигались радикальные революционные теории, продолжавшие традиции якобинства. Вообще якобинские идеи вдохновляли многих буржуазных революционеров на протяжении почти всего XIX века» [1: с. 68-69]. Близкий подход содержится в работе американского автора Э. Глиссона, по мнению которого тип русского радикализма напоминает тайные общества Европы периода Реставрации и соотносится с деятельностью крайне левых в нынешней Америке [20: с. 383]. Отметим также, что присутствие «богемных настроений», «ультралевых идей», тяготение к экстремистским акциям среди определенных слоев в развитых странах создают почву для заговорщичества. Об этом убедительно пишет Ю.Н. Давыдов, указывая на то, что в истории это почти «всеобщий тип» «богемной революционности» [3: с. 29-36].

Наличие в современном мире движений, течений, некоторые характеристики которых близки русской концепции заговора, подтверждает необходимость изучения предыстории явления. Успешное овладение властью инсургентами или заговорщиками с радикальными, а нередко социалистическими лозунгами, например на Кубе, в Ливии; теория революционного очага в Латинской Америке; специфика военного менталитета, проявляемая в переворотах, — все это настоятельные доводы в пользу тщательного исследования предшествующей истории. Наличие комплексов обстоятельств, схожих с российскими в 18401880-е годы: переходный характер эпохи, недемократичность системы, репрессивность ее, ломка традиционной социальной структуры, непоследовательность реформ, низкий уровень жизни граждан — усиливают необходимость изучения. Можно согласиться с мнением Б.М. Шахматова о том, что «интерес к Бланки и бланкизму (как наиболее последовательному варианту заговорщичества. — В.И.) не может иссякнуть до тех пор, пока в мире существуют такие социальные и идеологические условия, при которых для решения назревших революционных задач могут быть предложены бланкистские политические программы» [12: с. 83-84, 111; 14: с. 57].

Анализируя развитие революционного процесса в Латинской Америке в основном после Второй мировой войны, Режи Дебре подробно останавливается на теории революционного очага, и, хотя пытается доказать, что она не имеет ничего общего с бланкизмом, то есть с классическим заговорщичеством, приведенные им же факты опровергают этот подход. Он цитирует Че Гевару, который писал, что «не всегда надо ждать, чтобы были выполнены все условия для революции. Их может создать повстанческий очаг, то есть постоянно действующее революционное меньшинство» [18: с. 13].

После Второй мировой войны наблюдалась значительная «активная политическая деятельность военных, их участие в определении послевоенного устройства стран Латинской Америки», — пишет А.Ф. Шульговский. Нередко ими ставились и социально-реформаторские цели, в основе чего лежала оценка армии как самодостаточной силы [16: с. 26, 49]. Переворот, осуществленный ливийскими офицерами в 1969 году после нескольких лет подготовки под лозунгом «Свобода, социализм, единство», по основным своим характеристикам совпадает с классическим заговором. Спецификой его было абсолютное преобладание в рядах заговорщиков именно военных и сопряженность основных лозунгов с исламом [14: с. 14-31].

Подтверждением этому является факт продолжающейся теоретической разработки различных вариантов борьбы, в том числе конспиративных и террористических. Примечательно, что нередко авторы, в частности Клод Дель- ма, исходят из исторического опыта России, где «коммунизм взял власть посредством государственного переворота», опыта Алжира, где маленькая группа, начавшая восстание в 1954 году, пробудила массы, а затем их «отсекла от европейского меньшинства систематическим использованием террора». Разрабатывается философия террора, применение его в городах и сельской местности [19: с. 72, 86, 77, 87, 82].

Не останавливаясь подробно на историографии (историографический аспект темы освещен в монографии Н.А. Тюкачева [9] и докторской диссертации А.Н. Худолиева [13]), отметим все же два связанных с ней момента, усиливающих актуальность темы. Во-первых, может показаться, что частое употребление понятия «заговор» (вариант — заговорщически-террористическое направление) означает изученность теоретической стороны явления — концепции заговора. Но на сегодняшний день, кроме десятистраничного раздела в книге С.С. Волка от 1966 года о заговоре (и теории, и практике), есть только незначительные фрагменты в отдельных работах. Несмотря на неоднократное приближение к теме в историографии, она комплексно не ставилась. Обращение к отдельным сторонам заговорщичества Ткачева, Огарева, ишутинцев, народовольцев происходило не в рамках одной системы координат, а изолированно, без связи одного объекта с другими. Более того, о каждом явлении заговорщичества говорилось в общем событийном контексте, и чаще всего все сводилось к пересказыванию соответствующих программных положений того или иного деятеля или организации.

Во-вторых, необходимость в изучении настоящей темы заключается также в том, что проявившаяся с недавних пор историографическая тенденция, воскрешающая охранительные подходы, дезориентирует общественное мнение, сводя сложнейший комплекс причин, вызывающих революционное движение, к специфическим характеристикам российской интеллигенции или ошибочности цели. На эту историографическую ситуацию следующим образом отозвался С.В. Тютюкин: «Создается впечатление, что нас хотят убедить в том, что любое радикальное движение, выходящее за рамки чисто эволюционные, всего лишь утопия. Но так ли это?» [10: с. 149-150]. Несколько ранее Н.А. Троицкий высказался в том же ключе: «Любой исследователь должен знать, что нет абсолютного зла. Разве могла Французская революция победить без якобинского террора?» [8: с. 186]. Кровь, пролитая властью, насилия, совершаемые ею, медлительность в принятии важных решений, вопиющая социальная несправедливость в подобной трактовке оказываются в российской истории незначительными явлениями и даже просто не принимаются в расчет. Все внимание уделено беллетризированному образу кровожадного него- дяя-революционера, попирающего нормы морали. Думается, исходный пункт для осуществления властью продуктивной, динамичной политики — объективные знания о стране, в том числе и понимание исторической многомерности. Промедление с нужными реформами, пренебрежение к социальным вопросам, имитация активности в этой сфере влекут возрождение революционного движения, почва для которого — нищета большой части населения. Поэтому не позиция ублажения общественного мнения и потакания власти, а позиция исторической правды оказывается настоятельно необходимой для демократической эволюции России. Поэтому анализ теории заговора, как одного из вариантов революционного движения, к тому же наиболее последовательного и наступательного, представляется особенно настоятельным, потому что очевидна предпочтительность динамичного эволюционного варианта. Глубокое и объективное знание заговорщичества как исторического феномена позволяет избежать его или минимизировать.

Список литературы

Блюм Рэм. Поиски путей к свободе. Проблема революции в немарксистской общественной мысли XIX века. Таллин: Ээсти раамат, 1985. 240 с.

Бокова В.М. Эпоха тайных обществ. Русские общественные объединения первой трети XIX в. М.: Реалии-пресс, 2003. 656 с.

Давыдов Ю.Н. Эстетика нигилизма. М.: Искусство, 1975. 271 с.

Егорин А.З. Ливийская революция. М.: Наука, 1989. 307 с.

Коган Л.А. Военный коммунизм: утопия и реальность // Вопросы истории. 1998. № 2. С. 122-135.

Павлова И.В. Механизмы политической власти в СССР в 20-30-е годы // Вопросы истории. 1998. № 11-12. С. 49-66.

Твардовская В.А., Итенберг Б.С. За изучением революционного движения в России (к столетию со дня рождения Б.П. Козьмина) // Революционеры и либералы в России. М.: Наука, 1990. 366 с.

Троицкий Н.А. Дилетантизм профессионалов (письмо в редакцию журнала «Родина») // Освободительное движение в России. Вып. 16. Саратов, 1997.

С.184-188.

Тюкачев Н.А. Отечественная историография революционного народнического движения 1860-1880-х гг. Брянск: БГУ им. И.Г. Петровского, 2010. 303 с.

Тютюкин С.В. От декабризма до посткоммунизма // Отечественная история. 2002. № 6. С. 148-154.

Федосов И.А. Революционное движение в России во второй четверти XIX в. (Революционные организации и кружки). М.: Соцэкгиз, 1958. 415 с.

Хорос В.Г. Идейные течения народнического типа в развивающихся странах. М.: Наука, 1980. 286 с.

Худолиев А.Н. Революционная теория П.Н. Ткачева и его роль в русском освободительном движении (историографический аспект): автореф. дис. ... докт. ист. наук. Кемерово, 2012. 39 с.

ШахматовБ.М. Л.О. Бланки и революционная Россия (отзывы, влияния, связи) // Французский ежегодник. М., 1981. С. 56-69.

Шубин А.В. Вожди и заговорщики. М.: Вече, 2004. 311 с.

Шульговский А.Ф. Армия и политика в Латинской Америке. М.: Наука, 1979. 556 с.

Boudet Yvon, Alain Guillerm. L’autogestion. Paris: Sechers, 1977. 288 p.

Debray Regis. Revolution dans la revolution. Paris: Francois Maspero, 1972. 219 p.

Delmas Claude. La guerre revolutionnaire. Paris: Presse universitaire de France,

p.

Gleason. A young Russia. The Genesis of russian Radicalism in 1860s. N.Y.: The Viking Press,1980. 437 p.

GourfinkelNina. Lenine. Paris: Edition du Seuil, 1968. 192 p.

LewinMoshe. Le dernier combat de Lenine. Paris: Edition de Minuit, 1967. 352 p.

Martinet Gilles. Les cinq communismes. Paris: Edition du Seuil, 1979. 253 p.

Rosmer Alfred. Moscou sous Lenine. Volume 1. 1920. Paris: Francois Maspero, 1970. 191 p.

Serge Victor. L’an premier de la revolition russe. Volume 3. Paris: Francois Maspero, 1970. 151 p.