Главная              Рефераты - История

Монголы и русские земли в древнерусских воинских повестях - доклад

Повесть о битве на Калке — летописная повесть, рассказывающая о первом столкновении русских с монголо-татарами. В 1223 г. тридцатитысячный отряд монголо-татар под предводительством Джебе и Субедея вышел через Закавказье в степь и разгромил половцев, которые бежали за Днепр. Русские князья на съезде в Киеве решили оказать помощь половцам, и коалиция, состоявшая из большинства тогдашних князей за исключением Юрия Всеволодовича Владимирского, выступила в поход. Однако из-за феодальных распрей русско-половецкая рать потерпела жестокое поражение в сражении с монголо-татарами на реке Калке 31 мая 1223 г.

Происхождению и взаимоотношению трех первоначальных версий П., содержащихся в Летописях Лаврентьевской, Новгородской первой и Ипатьевской, посвящен целый ряд исследований, из которых последнее и наиболее обстоятельное принадлежит Д. Феннеллу. В Лаврентьевскую летопись вошла краткая редакция П., содержащая лишь деловой перечень событий. Считается, что рассказ о битве на Калке в Лаврентьевской летописи восходит к владимирской великокняжеской летописи 1228 г., куда он, очевидно, попал из Летописца Переяславля Русского. В Лаврентьевской летописи этот рассказ был переработан ростовским летописцем, который значительно сократил повествование и включил сведения о Васильке Константиновиче, счастливо избежавшем поражения на Калке. Начальная часть рассказа о сражении на Калке в Лаврентьевской летописи находит точную аналогию в HIЛ. Существует предположение, что эта часть восходит к рязанскому летописанию.

В основе подробного варианта П. HIЛ лежит южнорусский летописный рассказ; по мнению Д. Феннелла, это — летопись Мстислава Романовича, киевского великого князя (которая, как считает ученый, использована также в Лаврентьевской летописи). Для рассказа о сражении на Калке НIЛ характерно сочувственное отношение к великому князю Мстиславу Романовичу, который не обратился в бегство, но вместе со своим зятем Андреем и князем Александром Дубровским устроил на высоком берегу Калки ограду из кольев и мужественно оборонялся, пока не был предательски выдан монголо-татарам. Резко враждебное отношение к половцам и бродникам естественно для южнорусского летописца. Самый характер повествования свидетельствует против новгородского происхождения этой версии. Наиболее противоречивые мнения были высказаны о происхождении того варианта П., который входит в Ипатьевскую летопись. Л. В. Черепнин (Летописец Даниила Галицкого. — ИЗ, 1941, т. 12, с. 244—245) предполагал даже, что этот вариант первоначально существовал как самостоятельный текст. Д. Феннелл считает, что версия П., содержащаяся в Ипатьевской летописи, восходит к южнорусскому, возможно черниговскому, источнику, независимому от Лаврентьевской и НIЛ. Дублирующиеся известия объясняются более поздними вставками западнорусского происхождения, которые были сделаны с целью прославить потомков князя Романа Галицкого (ср. рассказ о ратных подвигах князя Даниила Романовича).

Летописная повесть о битве на Калке. Наиболее подробно о битве на Калке рассказывается в Новгородской первой и Ипатьевской летописях. Появление в южнорусских степях неведомых доселе монголо-татар встревожило местное население. «Придоша языци незнаеми, их же добре никтоже не весть, кто суть и отколе изидоша, и что язык их, и котораго племени суть, и что вера их», — недоумевает летописец; по мнению некоторых, продолжает он, это и есть те самые народы, которые, согласно древним предсказаниям, «явятся» перед «скончанием времен» и «попленят всю землю».

Первыми подверглись нападению монголо-татар половцы. Половецкие князья с богатыми дарами явились в Галич к князю Мстиславу (он был женат на дочери половецкого князя Котяна) и попросили помощи: «нашю землю днесь отъяли, а ваша заутро възята будет». Русские князья вместе с половцами выступили навстречу войскам Батыя: «Приде же ту вся земля Половецкаа и вси их князи, а ис Киева князь Мъстислав со всею силою, а Володимер Рюрикович с смолняны, и вси князи черьниговъстии, и смольняне, и инии страны... и галичане и волынци кыиждо с своими князи, а куряне и трубчане и путивльци приидоша кыиждо с своими князи». Галичане на тысяче лодок спустились по Днестру, морем достигли устья Днепра, поднялись вверх по его течению и у порогов примкнули к остальным русским и половецким полкам.

Первоначально развитие событий не предвещало ничего недоброго: русские обратили монголо-татарский авангард в бегство и преследовали его на восток восемь или девять дней. Но у реки Калки они встретились с основными вражескими силами. В ходе битвы сказалась несогласованность действий князей, их взаимное недружелюбие («зависть», как признает летописец). Мстислав Киевский вообще не принял участия в бою, а простоял со своими полками на возвышенности в укрепленном лагере. В результате объединенное русско-половецкое войско было разгромлено, несмотря на героизм отдельных князей и их дружин[4], а тех князей, которые сдались в плен, поверив обещанию, что их разрешат выкупить (такая практика была широко распространена при русско-половецких военных конфликтах), ожидала страшная и позорная смерть: их «издавиша, подъкладъше под дъски, а сами [враги] верху седоша обедати, и тако живот их концяша».

Впрочем, подлинное значение этого поражения и опасность, которую представляли орды Батыя для Руси, поняли не сразу. Летописец-современник успокоенно скажет, что «бог, ожидая покаяния», обратил врагов «вспять». Князья, вернувшиеся после Калкской битвы в свои уделы, снова принялись за прежние «которы» — междоусобные войны.

Лишь позднее, пережив все ужасы батыевой рати, народ вспомнит о том грозном предупреждении, которым была роковая битва на Калке. Именно поэтому воспоминания о ней сольются с эпическими образами. Так, в Никоновской летописи XVI в. в рассказе о Калкской битве утверждается, будто бы «убиша... на том бою и Александра Поповича, и слугу его Торопа и Добрыню Рязанича Златаго пояса, и седмьдесят великих и храбрых богатырей».

Повесть о разорении Рязани Батыем». В 1237 г. монголо-татары вновь напомнили о себе: хан Батый с огромным войском вторгся в Рязанское княжество. Этому событию посвящено одно из лучших произведений древнерусской литературы — так называемая «Повесть о разорении Рязани Батыем». «Повесть» условно выделяется исследователями из цикла сказаний о Николе Заразском. В цикл входят рассказ о перенесении иконы Николы из Корсуни (Херсонеса) в Рязань, собственно повесть о захвате Рязани Батыем и рассказ о чуде, происшедшем от иконы Николы Заразского в Коломне, куда она была перенесена в 1513 г. И сам цикл, и даже его компонент — «Повесть о разорении Рязани» — складывались постепенно. В основу его легли, видимо, легенды и предания, возникшие непосредственно после изображаемых событий. Не позднее конца XIV в., как полагает Д. С. Лихачев, сформировался основной сюжет «Повести», но заключительная часть — плач Ингваря Ингоревича о погибших рязанцах — была включена в ее состав еще позднее[5].

В 1237 г., говорится в «Повести», «безбожный царь Батый» со множеством воинов приходит на Русь. Он просит у рязанского князя Юрия Ингваревича «десятины во всем: во князех и во всех людех». Юрий Ингваревич обращается за помощью к великому князю владимирскому Юрию Всеволодовичу, но тот отказывает ему: «хотя особе сам сотворити брань с Батыем». Юрий Ингваревич совещается со своей «братией» и решает «утолить» врагов дарами. С дарами отправляется в стан Батыя Федор Юрьевич. Но Батый требует у рязанских князей дочерей и сестер «себе на ложе». Кто-то из рязанских вельмож «насочил» (донес) Батыю, что Федор Юрьевич женат на красавице из царского рода. Батый потребовал привести ее к себе, на что Федор Юрьевич с усмешкой отвечал: «Аще нас приодолееши, то и женами нашими владети начнеши». Князь был убит, а тело его брошено «зверем и птицам на растерзание». Когда весть о гибели мужа дошла до жены его — Евпраксии, она бросилась из окна «превысокого» терема с младенцем-сыном на руках «и заразися [ударилась] до смерти»[6].

Рязанские князья готовятся к обороне города: «Лутче нам смертию живота кулиги [погибнув, заслужить вечную жизнь], нежели в поганой воли быти. Се бо я, брат ваш, напред вас изопью чашу смертную...» — обращается к князьям Юрий Ингваревич. Князья героически сражаются с врагами и все гибнут в бою, а вместе с ними — «воеводы крепкыа, и воинство: удалци и резвецы резанския». Батый опечален и разгневан, ибо в битве и его «полкы мнозии падоша». Монголо-татары осаждают Рязань. Пять дней осада длится безуспешно, но силы обороняющихся тают: «многих гражан побили, а инех уазвиша [ранили], а инии от великих трудов изнемогоша». На шестой день «приидоша погании ко граду, овии с огни, а ини с пороки, а иней со тмочислеными лествицами, и взяша град Резань». Описанием гибели рязанцев и разрушения города заканчивается первая часть «Повести». Однако погибли не все рязанские «удальцы». Один из вельмож рязанских — Евпатий Коловрат вместе с князем Ингварем Ингоревичем был в это время в Чернигове. Услышав о нападении Батыя, он «с малою дружиною» поспешил к Рязани, но опоздал — «виде град разорен, государи побиты, и множества народа лежаща: ови побьены и посечены, а ины позжены, ины в реце истоплены». Евпатий горько скорбит о своих земляках и, собрав дружину в тысячу семьсот человек, которых «бог соблюде», ибо находились они «вне града», «погнаша» вслед Батыю, который уже двигался по направлению к Суздалю. Напав на Батыевы полки, воины Евпатия «начаша сечи без милости и сметоша» вражеское войско. «Татарове же сташа, яко пияны, или неистовы. Еупатию тако их бьяше нещадно, яко и мечи притупишася, и емля татарскыа мечи и сечаша их». Враги думают, что восстали из гробов мертвые рязанцы. Когда им удается захватить пятерых воинов, «изнемогших от великих ран», Батый вопрошает пленных, кто они. Те отвечают, что они «от полку Еупатиева Коловрата», «посланы... тебя силна царя почтити и честна проводити и честь тебе воздати. Да не подиви, царю, не успевали наливати чаш на великую силу — рать татарскую». Батый дивится их мудрому ответу и посылает против Евпатия «силныа полкы» во главе с шурином своим Хостоврулом: Евпатий в поединке рассекает Хостоврула «на полы [пополам] до седла». Лишь с помощью «множества пороков» врагам удается убить Евпатия, и сам Батый, глядя на тело его, восклицает: «Аще бы у меня такий служил, — держал бых его против сердца своего».

Заключается повесть рассказом о том, как вернувшийся из Чернигова князь Ингварь Ингоревич оплакивает и хоронит погибших и, сев на столе отца своего, «обнови землю Рязанскую, и церкви постави, и монастыри согради, и пришедши утеши и люди собра».

В исследованиях «Повести о разорении Рязани Батыем» отмечалась публицистическая направленность — осуждение княжеских междоусобиц, позволивших монголо-татарам разбивать русских князей поодиночке, и в то же время высокий патриотизм ее автора, для которого скорбь о былой независимости и нынешнем трагическом положении порабощенной родины заставляет подняться над этой жестокой реальностью и создать идеализированный образ храбрых защитников родины, «испивших смертную чашу» в битве с врагом. Отмечалась и фольклорная струя «Повести», удивительно сближающая ее со «Словом о полку Игореве»[7].

Прославление доблести рязанских князей и их воинов, «удальцов рязанских» — основной мотив повести . Когда князь Юрий Ингваревич обращает взор на своих соратников, «видя братию свою и боляр своих и воеводе храбрый мужествены ездяще», то выражение «мужественно ездяше» указывает на их постоянный, «эпический признак» («ездить» значило — «ходить в поход»), подобно тому как в рассказе Ипатьевской летописи о походе Игоря Святославича, в его покаянной молитве, упоминаются «мужи храборьствующеи», то есть постоянно, всегда готовые храбро сражаться.Желая подчеркнугъ, как «крепко и мужественно» бьются рязанцы, автор прибегает к эпической гиперболе: «един» рязанец «бьшеся с тысящей, а два со тмою [десятью тысячами]»[8]. Но силы Батыя слишком велики; «удалцы и резвецы резанские» «ecu равно умроша и едину чашу смертную пиша». Этот образ, возможно, имел особый, скрытый для беглого взгляда современного читателя смысл — именно единства, братской сплоченности так недоставало князьям в годину Батыевой рати.

Все эпические образы и приемы гармонично сочетаются в «Повести» с высокой патетикой, присущей стилю монументального историзма; к нему прибегает, например, автор, рисуя трагическую картину разоренной врагами Рязани: «и не бе в ней ничто благо видети — токмо дым и пепел, а церкви все погореша, а великая церковь внутрь погоре и почернеша. ...Не бе бо во граде пения, ни звона...» Эта картина сожженного города дополняется описанием поля битвы, где лежат «на земле пусте, на траве ковыле, снегом и ледом померзоша, никим брегома» «удалцы и резвецы, узорочие [сокровище] резанское». Контраст шумной яростной битвы и могильной тишины, нарушаемой лишь плачем по погибшим, — образ необыкновенной художественной силы. Похвала роду рязанских князей, завершающая «Повесть», — это, по словам Д. С. Лихачева, литературный шедевр, стилистическая выделка его «доведена до медальонной чеканности». «Повесть о разорении Рязани Батыем» получила широкое распространение в древнерусской книжности. По наблюдениям Д. С. Лихачева, она представлена одиннадцатью редакциями и сохранилась в более чем 60 списках.

«Слово о погибели Русской земли» представляет собой отрывок не дошедшего до нас произведения, посвященного монголо-татарскому нашествию на Русь. Упоминаемые в «Слове» имена и контекст, в котором эти имена встречаются («до ныняшняго Ярослава и до брата его Юрья...»), отзвуки легенд о Владимире Мономахе и некоторые южнорусские черты текста дают основание считать, что «Слово о погибели Русской земли» было написано автором южнорусского происхождения в северо-восточной Руси. Время написания «Слова» датируется периодом с 1238 по 1246 г. («нынешний Ярослав» умер в 1246 г.). Описание в «Слове» величия и могущества Русской земли предшествовало не сохранившемуся рассказу о нашествии Батыя. Такой характер вступления к тексту, который должен был повествоватъ о горестях и бедах страны, не случаен. Эта особенность «Слова о погибели Русской земли» находит себе типологическое соответствие с произведениями древней и средневековой литературы, в которых описываются с патриотических позиций невзгоды и тяжелые испытания, обрушившиеся на родину автора. Слово о погибели Русской земли» по поэтической структуре и в идейном отношении близко к «Слову о полку Игореве». Оба эти произведения отличает высокий патриотизм, обостренное чувство национального самосознания, гиперболизация силы и воинской доблести князя-воина, лирическое восприятие природы, ритмический строй текста. Оба памятника близки и сочетанием в них похвалы и плача: похвалы былому величию Русской земли, плача о ее бедах в настоящем. «Слово о полку Игореве» было лирическим призывом к единению русских князей и русских княжеств, прозвучавшим перед монголо-татарским нашествием. «Слово о погибели Русской земли» — лирический отклик на события этого нашествия.

«Слово о погибели Русской земли» — это начало несохранившегося произведения о татаро-монгольском нашествии, которое появилось вскоре после падения русских княжеств, но до битвы на р. Сить, состоявшейся 4 марта 1238 г. «Слово» дошло до нас в качестве предисловия к «Повести о житии Александра Невского» всего в двух списках (XV и XVI вв.). Имя автора этого гениального произведения неизвестно, а о происхождении его ведутся споры. Скорее всего, он был выходцем из Южной Руси, так как наиболее четко отразил реалии именно этого региона. Судя по характеру текста, мировоззренческие позиции неизвестного автора в корне отличались от господствовавших в тот период в официальной литературе представлений. Произведению в корне чужд охвативший умы тогдашних летописцев пессимизм, который питало чувство смирения перед постигшей страну карой Господней. Чужды ему и запечатленные в летописях пораженческие настроения перед завоевателями, которые воспринимались как орудие божьего наказания. Факт существования этого маленького, но страстного отрывка свидетельствует, что в горькую годину междоусобий и бедствий татарского разорения создавались глубоко патриотические, с надеждой на перемены в будущем, произведения. Наперекор трагическим обстоятельствам тогдашней действительности, автор «Слова» не утратил веры в воинскую доблесть защитников русской земли, сохранил надежду на отрезвление разобщенных корыстью князей и на появление мудрых правителей. Все это питало его веру в возрождения поруганной и порабощенной страны. Обозначенные здесь смыслы не всегда проговорены вербально, но они читаются в общем поэтическом контексте сочинения.

«Слово о погибели» представляет собой одновременно и плач, и похвалу родной земле в момент постигших ее испытаний. Это произведение редкое по эмоциональному напряжению, созданному магической ритмикой и выразительностью повествовательного рисунка, вырастающих из глубоко лирического чувства восприятия родной природы, которая так же предстает страдательным началом, как и люди ее населяющие. В произведении резко проявляют себя черты воззрений и поэтики, свойственные «Слову о полку Игореве» и более поздней «Задонщине». Идеи этого небольшого, но емкого по мысли отрывка, во многом созвучны «Повести о разорении Рязани Батыем» и «Повести о житии Александра Невского». Идеями замечательного памятника нашей древней словесности вдохновлялись многие крупные писатели Древней Руси. Влияние текста «Слова» исследователи обнаружили у Кирилло-Белозерского книжника Ефросина, который в конце 70-х гг. XV в. предложил свою версию «Задонщины». Отдельные реминисценции присутствуют у Андрея Юрьева, автора одной из редакций «Жития Феодора Ярославского» (вторая пол. XV в.) и в «Степенной книге царского родословия», составленной в 60-е гг. XVI в. Афанасием митрополитом.В «Слове о погибели» создан величавый образ Русской земли, ее погубленной силы. Эта тема перекликается с былинным и летописным повествованием о гибели последних русских богатырей. В обоих звучит глубокая скорбь о своей стране, которую некому защитить. Обращает на себя внимание эстетическая окрашенность восприятия трагедии. Гибель земли представлена как гибель красоты ее. В перечислении красот вера и церковь поставлены на последнее место. Не только они занимают помыслы автора. Главная ценность для него — земля, с ее природными святынями. Поэтическое описание красот родной природы вырастает едва ли не из пантеистического моления. В «Слове о погибели» перечисляются объекты глубоко традиционного пантеистического культа — озера, кладези, крутые холмы и дубравы. Так не свойственный православному трансцендентализму восторг перед величием и красотой тварного мира контрастирует с основой темой произведения, усиливая ощущение трагичности от нарушения привычного порядка бытия.

«Слову о погибели» чужд безысходный пессимизм. В нем заключается глубокая внутренняя вера в то, что загубленная красота родной земли должна возродится. По извечному закону природы жизнь приходит на смену смерти. Похоже, автор считал, что и в обществе происходят перемены подобные природной цикличности. Его идеал — сильная княжеская власть и единое государство, примером которого служит держава Владимира Мономаха. Судя по зачину, в несохранившейся части произведения надежды на возвращение политической независимости видимо должны были быть увязаны с единодержавием. Упоминание в тексте Ярослава Мудрого, Мономаха, Всеволода Большое Гнездо, то есть тех князей, при которых укреплялось могущество страны, являлось для произведения программным символом, нацеливавшем читателей на осознание необходимости объединения княжеств и всех русских сил. Автор верил, что под надежной защитой подобного прежним единовластцам общерусского князя Русская земля вернется к жизни, возродится ее красота, умножится слава. Власть временного смертного оцепенения отступит так же, как день приходит на смену ночи.

Неудивительно, что полный текст «Слова» не сохранился, а списки, содержащие вступление к нему, как и прочие тексты, отмеченные чертами эпического стиля, единичны. Излагавшиеся в них идеи циклического и недетерминированного извне земного бытия не могли вызывать сочувствия у церковных авторов. Исследователям хорошо известно, как в процессе переписки из вновь составляемых сборников исключались произведения, содержавшие чужеродные в мировоззренческом и политическом отношении примеси. Поэтому отдельные реминисценции текста в более поздней литературе все же немногочисленны и идеологически нейтральны, а сам факт их существования можно отнести на счет сильного эмоционально-поэтического воздействия памятника.

Противостояние русских и золотой орды 2 половина 14 века «Задонщина». 8 сентября 1380 г. на Куликовом поле, на правом берегу Дона у впадения в него реки Непрядвы[10], произошла битва между русским войском, возглавляемым великим князем московским Дмитрием Ивановичем, и татарской ратью под командованием хана Мамая. Битва была жестокой и кровопролитной, в какой-то момент враги завладели инициативой, прорвав строй передового полка, но своевременное введение в бой русского резерва — «засадного полка» — решило его исход; татары были обращены в бегство.

События 1380 г. (подготовка татар к походу на Русь, переговоры Мамая с его союзниками — литовским князем Ягайло и рязанским князем Олегом, сборы русского войска, сама битва, возвращение Дмитрия Донского в Москву, гибель Мамая) описаны в летописях. Наиболее подробный рассказ содержится в летописях середины XV в. — Софийской первой и Новгородской четвертой. Однако краткое сообщение «о побоище иже на Дону» читалось, вероятно, уже в летописном своде начала XV в. (Троицкой летописи, сгоревшей в 1812г. в Москве).

«Задонщина», как и «Слово о полку Игореве», которому подражал ее автор, не стремится последовательно описать весь ход событий, ее цель иная — воспеть победу русских, прославить великого князя московского Дмитрия Ивановича и его брата — серпуховского князя Владимира Андреевича. Именно эта основная идея, возможно, и побудила автора «Задонщины» не только подражать «Слову» в отдельных образах, но и последовательно, каждому звену рассказа о поражении русских на реке Каяле противопоставить эпизод нынешней победы. Перенося в свой памятник иной раз те же самые образы в той же последовательности, в какой они встретились ему в «Слове», автор «Задонщины» чрезмерно усложнил и запутал композицию своего произведения, а в ряде случаев вступил в противоречие с логикой собственного сюжета. Но часть неясных чтений «Задонщины», возможно, возникла уже в процессе ее литературной истории или объясняется дефектностью дошедших до нас немногочисленных ее списков[12]. Так, например, вступление «Задонщины» во всех четырех списках, где оно присутствует, различно, а кроме того, во всех этих списках в одном и том же месте текст несомненно испорчен. Если принять предложенную реконструкцию вступления[13], то его композиция примет следующий вид.

Автор призывает прославить Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича, но прежде вспомнить «первых лет времена» и киевского «гудца» Бояна, воспевавшего первых русских князей. С Киевских гор окидывает автор взором Русскую землю и пределы «жребия Симова» (согласно Библии, от Сима, сына Ноя, произошли восточные кочевые народы), где «родися хиновя [след «Слова»!] поганые татаровя бусурмановя. Те бо на реке Каяле [снова след «Слова»: Каяла перепутана с Калкой] одолеша род Афетов [русских]. И оттоля Руская земля седит невесела, а от Калатьския рати до Мамаева побоища тугою и печалью покрышася, плачющися, чады своя поминаючи: князи и бояры и удалые люди». Итак, автор «Задонщины» видит в Куликовской битве важный исторический рубеж: поражением на Калке началось время «туги и печалью», с битвой на Куликовом поле оно кончилось.

Композиция основной части «Задонщины» находится в сильной, можно сказать, рабской зависимости от композиции «Слова». При этом в «Задонщине» очень мало действия, но зато много места занимают диалоги, прообразом которых явился единственный (и там совершенно уместный!) диалог Игоря и Всеволода в «Слове». В «Задонщине» сначала воодушевляют друг друга Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич, затем братья Ольгердовичи призывают, собрав «храбрых удальцев», «посмотреть быстрого Дону»[14] и испить из него воды[15]; потом в свою очередь Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич расхваливают свою «сведому дружину» и т. д. Даже во время самого боя князья продолжают обмениваться воодушевляющими призывами, подчас весьма неуместными. Так, выехавший из засады со своим полком Владимир обращается (это в самый-то критический момент боя!) к Дмитрию Ивановичу: «Брате князь Дмитрий Иванович, то ты еси у зла тошна времени железная забрала [В. Ф. Ржига перевел эти слова так: «ты в злое, тяжелое время железная оборона»]. Не уставай, князь великий, с своими великими полкы, не потакай лихим крамольникам...» (? — О. Т.). Дмитрий же в свою очередь обращается к боярам: «То ти, братие, наши московъскыя сластныа меды и великия места. Туто добудете себе места и своим женам» (?). И уже совсем странна фраза о том, что «поскакивает князь великый Дмитрий Иванович с своими полкы за Дон с всею силою»: ведь битва уже давно идет за Доном на Куликовом поле.

Поэтический плач Ярославны в «Задонщине» разбит на реплики, которые произносят княгини, боярские и воеводские жены, причем именуются они с совершенно противоречащей поэтическому духу памятника обстоятельностью: «Тимофеева жена Волуевича Федосья», «Ондреева жена Марья да Михайлова жена Оксенья». «Это почти официальная реляция о плаче жен — жен официальной московской бюрократии», — охарактеризует это место «Задонщины» Д. С. Лихачев. Д. С. Лихачев отметил и стилистическую неоднородность «Задонщины» — в ней обнаруживается и стилистический слой, близкий к «Слову», стилистический слой «делопроизводственного характера» и, наконец, фольклорный слой. Первые два слоя находятся между собой «в резком диссонансе», в результате, если считать, что стиль «Задонщины» создан ее автором, то окажется, что автор механически соединил высокий, поэтический стиль с крайне сниженным стилем деловых документов, «соединил поэзию с бюрократической прозой, на что не решался ни один экспериментатор в мире, разве только в пародиях, в юмористических произведениях». Эта композиционная неуклюжесть «Задонщины», ее режущая глаз разностильность, обилие «темных мест», непонятных и бессмысленных чтений не соответствовали высокому уровню русской литературы XV в., и именно этим объясняется, возможно, редкость и неисправность списков «Задонщины».

«Сказание о Мамаевом побоище ». Зато огромной популярностью пользовалось другое произведение о Куликовской битве — «Сказание о Мамаевом побоище». Это подлинный шедевр русской исторической прозы. «Сказание» — историческая повесть, но это прежде всего литературный памятник.

Начало «Сказания» торжественно, как похвальное слово: «Хощу вам, братие, брань поведати новыа победы, како случися брань на Дону великому князю Димитрию Ивановичи) и всем православным Христианом с поганым Мамаем и з безбожными агаряны. И възвыси бог род христианскый, а поганых уничижи...»

О замысле Мамая напасть на Русь рассказывается на широком историческом фоне: автор вспоминает и библейских героев Гедеона и Моисея, и римского императора Тита, и византийского Юлиана Отступника. Велеречивы послания, которыми обмениваются Мамай и его союзники — рязанский князь Олег и литовский князь Ольгерд. Олег и Ольгерд рассчитывают, что Дмитрий Иванович «отбежыть с Москвы в Великый Новгород или на Белоозеро, или на Двину», а они умилостивят Мамая «большими дары» и разделят между собой «княжение московское». Но автор «Сказания» ни на минуту не дает усомниться в безнадежности этих дерзких помыслов: «Они же скудни умом възрадовашася... а не ведуще того, яко бог даеть власть, емуже хощеть». Дмитрий Иванович, услышав о замысле Мамая, посылает в Боровск за серпуховским князем Владимиром Андреевичем. Князья приходят за советом и благословением к митрополиту Киприану (Киприана в это время не было в Москве, этот эпизод — вымысел автора «Сказания»). Киприан советует «утолить» Мамая дарами и приводит при этом историческую параллель: византийский император Юлиан отказался принять дары, собранные жителями Кесарии, и впоследствии был таинственным образом умерщвлен святым Меркурием. Эта аналогия понятна: автор уже знал, что Мамай не примет даров Дмитрия, будет побежден в битве и бесславно убит в Кафе, генуэзском городе-колонии в Крыму.Обстоятельно повествуется о подготовке Дмитрия к войне. Он, как советовал Киприан, посылает дары Мамаю, но одновременно готовится к обороне: отправляет на «сторожу изъбранных своих крепкых оружник», веля им «на Тихой Сосне сторожу деати с всякым усердием и под Орду ехати и язык добыти, истину слышати царева хотения», а по городам рассылает «скорых гонцов» с грамотами, оповещая: «Да вси готови будете на мою службу, на брань з безбожными ... агаряны». Князья, бояре и воины прощаются с женами, которые «в слезах и въсклицании сердечнем, не могуще ни слова изрещи, отдавающе последнее целование».

Русское войско достигает берегов Дона. Мы снова встречаем здесь отзвуки «Слова о полку Игореве»: на место будущей битвы собирается множество волков, «выюще грозно, непрестанно по вся нощи, слышати гроза велика», «галицы же своею речию говорять, орли же мнози от усть Дону слетошася... От таковаго бо страха и грозы великыа древа прекланяются и трава посьстилается»[18].

Местами «Сказание» напоминает красочную миниатюру старинной рукописи, автор словно бы любуется видом собравшегося войска: «образы святых», изображенные на русских знаменах, «аки некий светилници солнечнии светящеся в время ведра, и стязи их золоченыа ревуть, просьтирающеся, аки облаци, тихо трепещущи, хотять промолвити [ср. в «Слове»: «стязи глаголют»]... Шоломы злаченыа на главах их, аки заря утренняа в время ведра святящися. Яловпи [ленты в навершиях шлемов] же шеломов их аки пламя огньное пашется».

Рассматривая «Повесть о разорении Рязани», мы обратили внимание на композиционный прием противопоставление шума яростной битвы тишине, воцарившейся в сожженной татарами Рязани. Такой же художественный контраст встретится и в «Сказании о Мамаевом побоище». После описания «устроенного войска», освещенного яркими лучами солнца, следует поэтическая картина ночи: «Осени же тогда удолжившися и деньми светлыми еще сиающи. Бысть же в ту нощь теплота велика и тихо вельми, и мраци роении явишася». В эту тихую и теплую сентябрьскую ночь воевода Дмитрий Волынец с великим князем выходят гадать об исходе грядущего боя. Когда «заря померкла, нощи глубоце сущи», Волынец, став «посреди обоих полков», прислушивается. За вражескими полками слышен шум: «аки тръги снимаются [словно собирается рынок], аки град зиждуще и аки гром великий гремит», воют волки, плещут крыльями гуси и лебеди, а в стороне русских полков «тихость велика». Волынец истолковывает это как добрые предзнаменования.

Битва начинается поединком старца Александра Пересвета[19] с татарским богатырем: «ударишася крепко копии, едва место не проломися под ними. И спадше оба с коней на землю и скончашеся».

Великий князь возвещает начало битвы, используя уже хорошо знакомый нам образ битвы-пира: «Се уже гости наши приближилися и ведуть промеж собою поведеную, преднии уже испиша и весели быша и уснуша» (имеются в виду погибшие в поединке Пересвет и татарский богатырь).

Сама битва изображена в традиционных формулах боя, однако несомненно и влияние текста «Слова о полку Игореве»: «На том бо поле силнии плъци съступишася. Из них же выступали кровавыа зари, а в них трепеталися силнии млъниа от облистаниа мечнаго. И бысть труск и звук велик от копейнаго ломления и от мечнаго сечения...»

Решает исход битвы выступление запасного полка во главе с Владимиром Андреевичем и воеводой Дмитрием Волынцем. Полк находился в засаде, ожидая «урочного часа». На поле битвы явное преимущество татар: «оскудеша христьяне, но все поганыя полки». Автор прекрасно передает чувства, с которыми следят за ходом боя воины засадного полка. Князь Владимир Андреевич, «не моги терпети победы» (то есть поражения русских), торопит Дмитрия Волынца: «Беда, брате, велика, что убо пользует наше стояние [что пользы в том, что мы стоим], то же на смех [посмешище] нам будет, да кому будет нам помощи». Но Дмитрий Волынец и сам видит тяжелое положение русских, однако считает, что еще «не пришла година наша», и выжидает наиболее удобный момент. С горечью видят воины, находящиеся в засаде, «друзи свои побиваеми от поганых», они плачут и рвутся в бой, «аки званнии на брак сладкаго вина пити». Но Дмитрий Волынец опять удерживает их: «Пождите мало, буавии сынове русскые, будеть ваше время, коли утешитися, есть вы с кем възвеселитися!» Это состояние напряжения хорошо передает автор, и его испытывает нетерпеливый читатель. Но вот наконец Волынец «възогш... гласом великым»: «Княже Владимер, наше время приспе, и час подобный прииде!» И воины «единомысленно» выскакивают из засады, «аки сошли» и «ударилися... на ту великую силу татарскую». Татары же в отчаянии восклицают: «Увы нам, Русь паки умудрися: уншии [младшие, слабые] с нами брашася, а доблии вси съблюдошася». Враги обращаются в бегство, победа одержана.

После битвы Дмитрий Иванович, князья, воеводы и нее воины объезжают Куликово поле, «сердцем боля, кричаще, а слезами мыася», собирают и хоронят тела убитых соратников. Дмитрий Иванович обращается с благодарственной молитвой к богу и со словами прощания к тем, кто сложил голову в бою. Затем он говорит своим князьям и воеводам: «Поедем, братье... к славному граду Москве и сядем на своих вътчинах и дединах. Чести есмя себе доступили и славнаго имяни!»

Даже анализ некоторых фрагментов «Сказания» позволяет увидеть литературное мастерство его автора: стройность и продуманность композиции, торжественно приподнятый язык, обилие поэтических образов, частично навеянных «Словом о полку Игореве», такие художественные находки, как сцена нетерпеливого ожидания воинами засадного полка «своей годины» или сцена ночного гадания. Все эти черты ставят «Сказание» в ряд подлинных шедевров древнерусской литературы.

Популярность «Сказания о Мамаевом побоище» была исключительно велика. «Сказание» распространяется в многочисленных списках, текст памятника перерабатывается, дополняется, создаются новые редакции. Списки «Сказания» продолжают переписываться вплоть до начала XVIII в. Многовековая актуальность «Сказания» не только следствие высоких литературных его достоинств, это прежде всего свидетельство патриотизма русской литературы, того, какой тяжелый след в памяти русского народа оставило монголо-татарское иго и как дороги ему были рассказы о славных победах русского оружия.

Куликовская битва.

Утро 8 сентября было туманным. До 11 часов, пока туман не рассеялся, войска стояли готовыми к бою, поддерживали связь («перекликались») звуками труб. Князь вновь объезжал полки, часто меняя лошадей. В 12 часов показались на Куликовом поле и монголы. Битва началась с нескольких небольших стычек передовых отрядов, после чего состоялся знаменитый поединок татарина Челубея (или Телебея) с иноком Александром Пересветом. Оба поединщика пали мёртвыми, однако победа осталась за Пересветом, которого конь смог довезти до русских войск, в то время как Челубей оказался выбитым из седла (возможно, этот эпизод, описанный только в «Сказании о Мамаевом побоище», является легендой. Далее последовал бой сторожевого полка с татарским авангардом, возглавляемым военачальником Теляком (в ряде источников — Туляк). Дмитрий Донской сначала был в сторожевом полку[9], а затем встал в ряды большого полка, поменявшись одеждой и конём с московским боярином Михаилом Андреевичем Бренком, который затем сражался и принял смерть под знаменем великого князя]. Бой в центре был затяжной и долгий. Летописцы указывали, что кони уже не могли не ступать по трупам, так как не было чистого места. «Пешаа русскаа великаа рать, аки древеса сломишися и, аки сено посечено, лежаху, и бе видети страшно зело…»[15]. В центре и на левом фланге русские были на грани прорыва своих боевых порядков, но помог частный контрудар, когда «Глеб Брянский с полками владимирским и суздальским поступи через трупы мёртвых»[10]. «На правой стране князь Андрей Ольгердович не единою татар нападши и многих избил, но не смеяша вдаль гнатися, видя большой полк недвижусчийся и яко вся сила татарская паде на средину и лежи, хотяху разорвати»[10]. Основной удар татары направили на русский полк левой руки, он не удержался, оторвался от большого полка и побежал к Непрядве, татары преследовали его, возникла угроза тылу русского большого полка, русское воинство было оттеснено к реке, русские боевые порядки окончательно перемешались. Лишь на правом фланге атаки монголов не увенчались успехом, т.к. там монгольским воинам приходилось взбираться на крутой холм.Владимир Андреевич, командовавший засадным полком, предлагал нанести удар раньше, но воевода Боброк удерживал его, а когда татары прорвались к реке и подставили засадному полку тыл, приказал вступить в бой. Удар конницы из засады с тыла на основные силы монголов стал решающим. Монгольская конница была загнана в реку и там перебита. Одновременно перешли в наступление полки Андрея и Дмитрия Ольгердовичей. Татары смешались и обратились в бегство.Ход боя переломился. Мамай, наблюдавший издали за ходом сражения и увидев поражение, бежал с малыми силами, как только засадный полк русских вступил в бой. Перегруппировать татарские силы, продолжить бой или хотя бы прикрыть отступление было некому. Поэтому всё татарское войско побежало.Засадный полк преследовал татар до реки Красивой Мечи 50 вёрст, «избив» их «бесчисленное множество». Вернувшись из погони, Владимир Андреевич стал собирать войско. Сам великий князь был контужен и сбит с коня, но смог добраться до леса, где и был найден после битвы под срубленной берёзой в бессознательном состоянии [16].

Летописцы сильно преувеличивают число погибших ордынцев, доводя их до 800 тыс. (что соответствует оценке всего войска Мамая) и даже до 1,5 млн человек. «Задонщина» говорит о бегстве Мамая сам-девять в Крым, то есть о гибели 8/9 всего войска в битве.

Ордынцам при виде удара засадного полка приписывается фраза «молодые с нами бились, а доблии (лучшие, старшие) сохранились»[17]. Сразу после битвы была поставлена задача пересчитать, «сколько у нас воевод нет и сколько молодых (служилых) людей». Московский боярин Михаил Александрович сделал печальный доклад о гибели около 500 бояр (40 московских, 40-50 серпуховских, 20 коломенских, 20 переяславских, 25 костромских, 35 владимирских, 50 суздальских, 50 нижегородских, 40 муромских, 30-34 ростовских, 20-23 дмитровских, 60-70 можайских, 30-60 звенигородских, 15 углицких, 20 галицких, 13-30 новгородских, 30 литовских, 70 рязанских), «а молодым людям (младшим дружинникам) и счёта нет; но только знаем, погибло у нас дружины всей 253 тысячи, а осталось у нас дружины 50 (40) тысяч». Также погибло несколько десятков князей. Среди погибших упоминаются Семён Михайлович и Дмитрий Монастырёв, о гибели которых известно также соответственно в битве на р. Пьяне в 1377 году и битве на р. Воже в 1378 году

После битвы Наличие в русском войске сурожан в качестве проводников даёт основание предполагать о намерении командования русской рати осуществить поход вглубь степей, в которых кочевали татары. Но победу на Куликовом поле не удалось закрепить полным разгромом Золотой Орды. Для этого не было ещё достаточных сил. Учтя большие потери русской рати и опасность похода вглубь степей с небольшими силами, командование приняло решение возвратиться в Москву[1] Когда обозы, в которых повезли домой и многочисленных раненых воинов, отстали от главного войска, литовцы князя Ягайло добивали беззащитных раненых[18], а некоторые рязанцы в отсутствие своего князя грабили обозы, возвращающиеся в Москву через Рязанскую землю[19].

В 1381 году Олег Рязанский признал себя «младшим братом» и заключил с Дмитрием антиордынский договор, аналогичный московско-тверскому договору 1375 года, и обещал вернуть захваченных после Куликовской битвы пленных.В результате разгрома основных сил Орды её военному и политическому господству был нанесён серьёзный удар. В полосу затяжного кризиса вступил другой внешнеполитический противник Московского великого княжества — Великое княжество Литовское. «Победа на Куликовом поле закрепила за Москвой значение организатора и идеологического центра воссоединения восточнославянских земель, показав, что путь к их государственно-политическому единству был единственным путем и к их освобождению от чужеземного господства»[21]

Для самой Орды поражение Мамаевого войска способствовало её консолидации «под властью единого правителя хана Тохтамыша»[22]. Мамай спешно собрал в Крыму остаток сил, собираясь снова изгоном идти на Русь, но был разбит Тохтамышем. После Куликовской битвы Орда много раз совершала набеги (Крымская Орда и при Иване Грозном сожгла Москву в 1571 году), но не решалась на битву с русскими в открытом поле[10]. В частности, Москва была сожжена ордынцами спустя два года после битвы и была вынуждена возобновить выплату дани[21].

С 9 по 16 сентября хоронили убитых; на общей могиле воздвигнута была церковь, давно уже не существующая. Церковь узаконила совершать по убиенным поминовение в Дмитриеву родительскую субботу, «пока стоит Россия».Народ радовался победе и прозвал Дмитрия Донским, а Владимира Донским или Храбрым (по другой версии, великий московский князь Дмитрий Иванович получил почётное наименование Донской лишь при Иване Грозном[22]).

В 1850 году на том месте, которое считалось Куликовым полем, по инициативе первого исследователя великой битвы обер-прокурора Священного Синода С. Д. Нечаева, был поставлен и торжественно открыт памятник-колонна, изготовленный на заводе Ч. Берда по проекту А. П. Брюллова. В 1880 торжественно отпразднован на самом поле, у с. Монастырщины, день 500-летней годовщины битвы.Русская православная церковь празднует годовщину Куликовской битвы 21 сентября, так как 21 сентября по ныне действующему гражданскому григорианскому календарю соответствует 8 сентября по используемому РПЦ юлианскому календарю.

В XIV веке григорианский календарь ещё не был введён (он появился в 1584 г.), поэтому события до 1584 г. на новый стиль не переводят. Однако Русская Православная Церковь отмечает годовщину битвы именно 21 сентября, потому как в этот день празднуется Рождество Пресвятой Богородицы — по старому стилю именно 8 сентября (день битвы в XIV веке по Юлианскому календарю).

Темучину удавалось бороться против заговоров и противостоять открытой вражде соседних племен, особенно найманов, кераитов и меркитов. С одним из этих племен Темучин вел практически непрекращающуюся войну до 1206 года, когда он собрал достаточно сил, чтобы объявить себя верховным правителем всех племен Монгольской степи. Он созвал курултай (съезд вождей) на берегах Онона, где был провозглашен великим ханом над всеми племенами с новым именем Чингисхан (кит. Cheng-sze - истинный властитель). В это время у Чингисхана остается лишь один открытый противник в Монгольских степях - найманский хан. Против него Чингисхан и направляет свои войска. В одном из боев он так умело разгромил силы найманов, что Кучлук, их предводитель, бежал к Иртышу. Вместе с ним бежал его союзник, меркитский хан Тохта-беки.