Богатырева И.И.

В школьном курсе русского языка почему-то не принято использовать целый ряд лингвистических понятий и именующих их терминов, несмотря на то, что их употребление не только не вызовет явных затруднений у школьников, но и поможет более адекватно представить структуру и сущность языка. При этом часть такого рода понятий является для средней школы по сути persona non grata, поскольку о них в стандартных учебниках предпочитают просто молчать, а некоторые другие явления представлены, но как-то завуалированно, «под маской» иного термина. Так, в частности, нигде не вводится понятие грамматическая категория: его фактически подменяют морфологическими признаками, которые могут быть постоянными или непостоянными. Даже в экспериментальных учебных материалах по русскому языку[1], разработанных под руководством М.В.Панова[2]и написанных под его редакцией коллективом научных сотрудников Института русского языка, говорится не о категориях, а о грамматических классах слов и присущих им грамматических значениях и морфологических признаках.

Конечно, понятие категория является достаточно сложным и абстрактным, но не более сложным и абстрактным, нежели многие математические, физические или биологические понятия, которыми вволю оперируют наши школьные учебники, рассчитанные на старшеклассников обычных средних школ. Представляется, что оно не сложнее для понимания, чем интеграл, иррациональное число, логарифм, энтропия, дисперсия, интерференция, мейоз или митоз и т.п. И чрезвычайно важно, что понятием категория пользуются почти все вузовские учебники и пособия, справочные издания, энциклопедии, с которыми неизбежно сталкивается сегодняшний старшеклассник или студент-первокурсник.

Что же это такое – грамматическая категория? По определению В.В.Лопатина[3], это «система противопоставленных друг другу рядов грамматических форм с однородными значениями», это некоторое множество однотипных, сходных явлений, имеющих какой-то общий признак. И хотя само понятие категория, безусловно, представляет собой некое обобщение, но оно существует не вообще, абстрактно, а вполне реально и конкретно, выражаясь как общее в своих частных проявлениях.

Так, у каждой части речи в любом языке есть свой собственный набор грамматических (морфологических) категорий, которые её характеризуют, выделяя на фоне других частей речи. У существительных и прилагательных в русском языке есть такие грамматические категории, как род, число и падеж, а в ряде германских и романских языков у прилагательных может не быть категории падежа или числа, но при этом существительным в этих языках присуща особая категория определенности-неопределенности, которая отсутствует у других именных частей речи. У прилагательных во многих индоевропейских языках есть категория степени сравнения, отличающая их от существительных. Но нужно понимать, что и это утверждение применимо далеко не ко всем языкам. Так, в древнегреческом и в санскрите суффиксы, образующие форму степени сравнения, могли иногда добавляться и к основам существительных – в тех случаях, когда в значениях существительных имелся качественный оттенок. Например: др.-гр. βασιλεύς ‘царь’ – βασιλεύτερος ‘в большей степени царь’ (царь в сравнительной степени) – βασιλεύτατος ‘самый царственный царь’ (царь в превосходной степени). Санскр. kavitara ‘в большей степени (лучший) поэт’ – это сравнительная степень от kavi ‘поэт, мудрец’; а gajatama ‘самый лучший слон; слон из слонов (т.е. слон, лучше всех воплощающий в себе самые характерные слоновьи качества)’ – превосходная степень от gaja ‘слон’. Можно смело утверждать, что одним из важных признаков той или иной знаменательной части речи в большинстве языков мира является наличие у неё особого, присущего только ей состава грамматических категорий.

Итак, в каждой категории обобщаются соотносительные грамматические значения, непременно объединенные каким-то общим признаком, но при этом они противопоставлены друг другу по этому признаку и даже (что чрезвычайно важно) являются взаимоисключающими. И здесь нет никакого противоречия и тем более какой-то сверхсложности или надуманности. Возьмем, к примеру, глагольную категорию лица, представленную в русском языке тремя грамматическими значениями, или граммемами. Сходство этих граммем состоит в том, что все они выражают общую идею разграничения участников процесса коммуникации. Но при этом 1-е лицо указывает на то, что говорящий является производителем действия, обозначенного глаголом; 2-е лицо указывает на действие, производимое собеседником, или адресатом; 3-е лицо сообщает, что действие совершается тем, кто непосредственно не участвует в акте коммуникации (т.е. не является ни говорящим, ни собеседником). Таким образом, мы видим, что есть и сходство, и одновременно противопоставленность этих трех граммем друг другу. Что же касается последнего из названных выше свойств – их взаимоисключения – то оно проявляется в том, что конкретная глагольная словоформа может быть формой либо 1-ого лица, либо 2-ого, либо 3-его. Все три граммемы никак не могут быть совмещены и одновременно выражены в пределах одной словоформы. И это касается всех грамматических категорий: именная часть речи может стоять в форме какого-то одного падежа (либо именительного, либо родительного, либо дательного и т.д.), одного числа (или единственного, или множественного) и т.п.

Следует обратить особое внимание на то, что грамматическая категория объединяет два плана – некое внутреннее содержание, о котором только что было сказано, и его внешнее формальное выражение. Это действительно очень важно: у грамматического значения непременно должен быть (и зачастую даже не один) какой-то внешний, т.е. наблюдаемый в устной или письменной речи способ его выражения. Так, у грамматической категории лица в русском языке обычно есть возможность заявить о себе при помощи специальных окончаний в формах настоящего или будущего времени в обоих числах: говорю, говоришь, говорит; скажем, скажете, скажут. А в прошедшем времени для этой цели используются личные местоимения, поскольку непосредственно внутри самого глагола указать на его лицо невозможно: я говорил, ты говорил, он говорил.

В древних индоевропейских языках (санскрите, древнегреческом, латыни и др.) категория лица обычно выражалась внутри глагольной формы не зависимо от времени, наклонения или залога, и по специальному личному окончанию всегда можно было определить лицо и число глагола. Поэтому формы именительного падежа от личных местоимений в этих языках встречаются довольно редко: как правило, это бывает в тех ситуациях, когда на них падает логическое ударение или когда одно лицо противопоставляется другому. Например, как в следующих латинских фразах:

Tempora mutantur et nos mutāmur in illis. – Времена меняются, и мы меняемся [вместе] с ними (здесь есть местоимение nos ‘мы’, хотя на 1-е лицо множ.ч. указывает и окончание -mur в глаголе mutāmur).

Tam ego homo sum, quam tu. – Я такой же человек, как и ты (здесь стоит местоимение ego ‘я’, хотя на 1-е лицо ед.ч. указывает и соответствующая форма от глагола быть – sum).

Однако в подавляющем большинстве случаев местоимения в роли подлежащих оказываются в древних языках просто избыточными, не нужными, и их не встретишь, например, в тексте на латыни, но при переводе таких латинских (или древнеиндийских, древнегреческих) предложений принято добавлять соответствующие русские местоимения:

Cogito, ergo sum. – Я мыслю, следовательно, существую.

Facile omnes, cum valemus, recta consilia aegrotis damus. – Когда мы здоровы, то легко даём больным хорошие советы.

Особенно это важно в случаях, когда форма русского глагола не несет в себе информации о грамматическом лице:

Feci, quod potui, faciant meliora potentes. – Я сделал всё, что мог; пусть, кто может, сделает лучше.

Ab altero expectes, alteri quod feceris. – Жди от другого того, что сам ты сделал другому.

По этим примерам видно, для чего нужны местоимения в русских переводах: по русской словоформе сделал нельзя определить, что в первом случае предполагалось 1-е лицо, а во втором – 2-е. В латинских же формах лицо субъекта действия заключено в окончаниях -i (feci ‘я сделал’ и potui ‘я мог’) и -eris (feceris ‘ты сделал’).

Грамматическая категория обладает еще двумя необычайно важными свойствами – регулярностью и обязательностью. Действительно, если мы посмотрим на любую грамматическую категорию в русском языке, то обнаружим, что она регулярно выражается: почти всегда мы должны указать на падеж или род имени, наклонение или время глагола и т.п. Почти, но не всегда. И это «не всегда» не должно нас смущать: надо понимать, что регулярность вовсе не означает вездесущесть. Да, мы не при каждом словоупотреблении указываем на то или иное грамматическое значение: так, в ряде контекстов может быть не ясен род или число неизменяемого имени существительного. В предложении До XIV века кофе произрастал в Эфиопии в диком виде по форме глагола можно понять, что слово кофе – мужского рода и стоит в форме единственного числа. В следующем же высказывании ни род, ни число существительного кофе никак не проявлены: Согласно легенде, в середине XVII века мусульманский пилигрим тайно вывез кофе в Южную Индию.

Для отдельных грамматических категорий в принципе нормальным будет обнаруживать себя только в некоторых, довольно редких ситуациях: если мы, говоря по-русски, хотим понять, одушевленное перед нами существительное или нет, мы можем это сделать только одним способом – поставить его в форму винительного падежа множественного числа. Только в этой падежной форме точно проявится его подлинная сущность: если эта форма совпадет с родительным падежом, то перед нами – одушевленное имя, если с именительным – то неодушевленное. К сожалению, даже винительный падеж единственного числа в ряде случаев нам не поможет: я вижу девочку, существо и я вижу парту, окно ничем не различаются. Мы не понимаем по формам слов, что девочка и существо – одушевленные существительные, а парта и окно – нет (девочку = парту, существо = окно). А соответствующие падежные формы множественного числа (я вижу девочек, существ и я вижу парты, окна) нам точно указывают на данную грамматическую категорию: девочек ≠ парты и существ ≠ окна. Все остальные падежи тем более никак не позволят нам определить одушевленность того или иного русского существительного.

В латинском языке данная грамматическая категория обнаруживает себя по-другому, нежели в русском, но тоже далеко не во всех предложениях. Своего рода лакмусовой бумажкой для одушевленности имен в латыни служит падежная форма субъекта действия при глаголе-сказуемом в форме страдательного залога[4]: если существительное стоит без предлога a (ab), то этот факт говорит о его неодушевленности. И наоборот: точно такая же падежная форма имени, при которой употреблен этот предлог, возможна только для одушевленных существительных. Например:

Clavus clavo pellitur. – Клин клином вышибается.

Liber a discipulo legitur. – Книга читается учеником.

В других ситуациях (в остальных падежных формах или даже в форме этого падежа, но в иной синтаксической конструкции) данная грамматическая категория в латинском языке не проявляется.

Свойство обязательности означает следующее: если какая-то языковая сущность является грамматической, то говорящий на данном языке не может позволить себе не указать на неё. Так, говоря по-русски, мы обязаны употребить глагол в одном из трех времен или в одном из трех наклонений или в одном из двух чисел и т.п. Существительное должно стоять в форме какого-то падежа и какого-то числа: оно не может быть в «никаком» падеже или в «никаком» числе. Если это несклоняемое существительное, мы иногда можем проигнорировать его грамматические характеристики, поскольку они не выражаются внутри самого слова. Но в ряде случаев мы все равно будем обязаны указать на них при помощи других слов и никак не сможем это обойти: ночной портье, австралийские кенгуру, чашка ароматного капучино. В большинстве случаев я могу не задумываться о грамматическом роде слова евро, но если я употребляю его с числительным один или два, я обязана выбрать соответствующую форму числительного: один / одна / одно евро; два / две евро. Я могу не знать, какого рода слово евро, и ошибочно сказать, например, одно евро или две евро. Пусть даже я и неправильно выберу окончание для числительного, но я его всё равно выберу (я не могу употребить просто основу одн- или дв-): род – грамматическая категория в русском языке и следовательно – обязательная для говорящих по-русски.

Очень наглядно это свойство грамматических категорий высвечивается при сопоставлении двух языков: одного, где рассматриваемое явление относится к грамматическим, и второго, где такой грамматический феномен отсутствует. Так, в ряде языков (в том числе в английском и французском) есть категория определенности-неопределенности, которая на уровне грамматики не представлена в русском языке. Говорящие на таких языках не имеют права не указать при помощи соответствующего артикля на данное грамматическое значение существительных. Если же они не употребляют в речи определенный или неопределенный артикль, то делают это не по своей воле, а только в тех случаях, которые оговорены нормами данного языка: например, в сочетании с неисчисляемыми или абстрактными существительными, с именами собственными, в ряде фразеологических оборотов и т.д. (все эти тонкости зависят от конкретного языка и прописаны в учебниках, учебных пособиях, нормативных грамматических справочниках).

При желании говорящий на русском языке, конечно же, может выразить идею определенности или неопределенности при помощи лексических средств: это могут быть разного рода местоимения, числительное один в значении некий, некоторые частицы, фразовое ударение, порядок слов. Но это всё может быть задействовано исключительно по воле говорящего: он вправе употребить указательное или неопределенное местоимение, если это ему подсказывает его языковая интуиция, или не употребить. А если русскоговорящий не укажет на определенность или неопределенность существительного, это не будет речевой ошибкой, нарушением грамматических норм и т.п. – он ведь не должен этого делать, он запросто может без этого обойтись: ведь в нашем родном языке нет такой грамматической категории.

Чтобы подтвердить это конкретными и довольно наглядными фактами, можно сравнить тексты на так называемых «артиклевых» языках с их переводами на русский, «безартиклевый» язык. Для этой цели были взяты небольшие фрагменты из «Алисы в стране чудес» Л.Кэрролла (начало первой главы) и «Маленького принца» А.Сент-Экзюпери (посвящение Леону Верту и первые две главы), а также их классические переводы на русский язык, выполненные соответственно Н.М.Демуровой и Н.Галь[5]. На 57 случаев употребления артиклей в английском тексте (а если бы считались нулевые артикли, это число было бы заметно больше) приходится всего один (!) вариант перевода определенного артикля на русский язык местоимением тот:

When she thought it over afterwards, it occurred to her that she ought to have wondered at this, but at the time it all seemed quite natural. – Вспоминая об этом позже, она подумала, что ей следовало бы удивиться, однако в тот миг всё казалось ей вполне естественным.

Все остальные случаи указания на данную категорию в английском тексте никак не были отражены переводчицей.

В вышеназванном фрагменте из «Маленького принца» на французском языке указание на категорию определенности-неопределенности встретилось 136 раз. При этом подсчете нами учитывались все виды артиклей: определенный, слитный, неопределенный и частичный[6]. Нора Галь сочла необходимым перевести их на русский язык лишь в трех случаях:

Je veux bien dedier ce livre a l’enfant qu’a ete autrefois cette grande personne. – Я посвящу эту книжку тому мальчику, каким был когда-то мой взрослый друг.

… au lever du jour, quand une drôle de petite voix m’a reveille. – …когда на рассвете меня разбудил чей-то тоненький голосок.

Le mouton que tu veux est dedans. – А в нем сидит такой барашек, какого тебе хочется.

Эти числовые соотношения, конечно, показательны и совсем не удивительны: нет сомнений, что в текстах других жанров и стилей число «переведенных» артиклей (т.е. указаний на определенность или неопределенность русских существительных) может оказаться еще меньше.

Таким образом, мы видим, насколько важно и полезно для адекватного описания многих языковых явлений вводить термин грамматическая категория. Благодаря этому понятию можно в большей степени приблизиться к пониманию сущности языка вообще (т.е. языка как особой коммуникативной системы) и конкретных языков в частности. Сейчас мы посмотрели на грамматические категории и на то, как они представлены в разных языках в самом общем виде. Гораздо интереснее представить их под несколько иным углом зрения: выяснить не только то, какие типы значений в языках мира эти категории выражают, но и насколько своеобразно в них отражается окружающая нас неязыковая действительность.

[1]Русский язык. Экспериментальные учебные материалы для средней школы. В 4-х частях. Под ред. И. С. Ильинской и М.В.Панова. М., 1979 -1980.

[2]Михаил Викторович Панов – выдающийся российский лингвист, автор многочисленных научных работ по различным проблемам русистики, научно-популярных изданий для детей и методических пособий по преподаванию русского языка в русских и национальных школах; инициатор создания «Энциклопедического словаря юного филолога» (1984 г.) и тома «Языкознание. Русский язык» в серии «Энциклопедия для детей» издательства «Аванта +» (1999 г.).

[3]Лингвистический энциклопедический словарь. Гл. ред. В. Н. Ярцева. М., 1990, стр.115.

[4]В латинском языке в таких случаях используется отложительный падеж (Ablativus).

[5]Нина Михайловна Демурова – не просто выдающийся переводчик, но и исследователь англоязычной литературы (причем, её докторская диссертация была посвящена детской английской литературе XVIII-XIX вв.). Н.М.Демурова – общепризнанный знаток творчества Л.Кэрролла: она является почетным членом Общества Льюиса Кэрролла в Англии и США.

Нора Галь (Элеонора Яковлевна Гальперина) – блестящий переводчик французской и английской литературы на русский язык, литературный критик, художественный редактор и автор работ по теории перевода.

[6]Слитный артикль – это особая форма определенных артиклей le и les, соединяющихся в одно слово с находящимися перед ними предлогами à или de: à + le = au, à + les = aux и т.д. Частичный (партитивный) артикль является одной из форм неопределенного артикля и служит для обозначения части целого, неопределенного количества, а также употребляется перед абстрактными существительными.