Книга: Когнитивная наука Основы психологии познания том 2 Величковский Б М

FOUNDATIONS OF HUMAN SCIENCES SERIES

Boris M. Velichkovsky

COGNITIVE SCIENCE:

FOUNDATIONS OF EPISTEMIC PSYCHOLOGY

Volume 2

The monograph describes in details methods and results of interdisciplinary studies of cognitive processes in humans. The emphasis is on the processes of perception and action, attention and consciousness, memory, and knowledge representation, communication and thinking, interaction of affect and intellect as well as on philosophical, methodological and applied problems that are central for contemporary cognitive science. The monograph is of major interests for a broad readership from disciplines ranging from psychology, linguistics and philosophy to neurosciences, artificial intelligence and human factors engineering. It can be recommended as an advance textbook for undergraduate and graduate students in all these areas.

Boris M. Velichkovsky, Ph.D., Dr. habil., Professor and Head of the Institute for Work, Organizational and Social Psychology, Faculty of Mathematics and Natural Sciences, Dresden University of Technology. Past President of the Division of Cognitive Psychology, International Association of Applied Psychology. Interim President of the Association for Cognitive Studies. Member of the European Steering Committee for Cognitive Science. Leading expert of the EU Commission (Program NEST: New and Emerging Sciences and Technologies).

Борис M. ВЕЛИЧКОВСКИЙ

КОГНИТИВНАЯ НАУКА

ОСНОВЫ ПСИХОЛОГИИ ПОЗНАНИЯ

Том 2

Рекомендовано Советом психологии УМО

по классическому университетскому образованию

в качестве учебного пособия для студентов высших учебных заведений ,

обучающихся по направлению и специальностям психологии

.^^^^ Москва

ACADEm'a

УДК 159.947.5(075.8) ББК 88.3я73 В276

Серия «Основы современного человекознания»

Охраняется законодательством РФ об авторском праве.

Воспроизведение всей книги или какой-либо ее части

без письменного разрешения издательства воспрещается

Рецензенты:

доктор биологических наук К.В.Анохин,

доктор психологических наук В. А. Иванников,

доктор филологических наук А.Е.Кибрик

Величковский Б.М.

В276 Когнитивная наука : Основы психологии познания : в 2 т. — Т. 2 / Борис М. Величковский. — М. : Смысл : Издательский центр «Ака­демия», 2006. — 432 с.

ISBN 5-89357-218-1 («Смысл», т. 2)

ISBN 5-7695-2985-7 (Изд. центр «Академия», т. 2)

В первой на русском языке книге по когнитивной науке изложены результаты междисциплинарных исследований познавательных процессов у человека. Под­робно рассмотрены восприятие и действие, внимание и сознание, речевое обще­ние и мышление, память и представление знаний, взаимодействие интеллекта и аффекта, а также философские и прикладные проблемы, стоящие перед когни­тивной наукой.

Для психологов, лингвистов, информатиков, физиологов, философов и всех специалистов, работа которых связана с учетом познавательных возможностей человека, а также студентов и аспирантов соответствующих специальностей, уг­лубленно изучающих эту область.

УДК 159.947.5(075.8) ББК 88.3я73

ISBN 5-89357-218-1 («Смысл», т. 2)

ISBN 5-7695-2985-7 (Изд. центр «Академия», т. 2)

ISBN 5-89357-216-5 («Смысл») © Величковский Б.М., 2006

ISBN 5-7695-2983-0 (Изд. центр «Академия») О Издательство «Смысл», 2006

СОДЕРЖАНИЕ

ТОМ 2

ГЛАВА 6. КАТЕГОРИЗАЦИЯ

И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ЗНАНИЙ.................................................... 10

6.1 Формальные и эмпирические подходы................................... 13

6.1.1 Логика и проблема имплицитного знания................... 13

6.1.2 Психологические методы исследования..................... 22

6.1.3 Нейропсихологические исследования........................ 27

6.2 Категориальная организация знаний....................................... 31

6.2.1 Семантические сети и пространства........................... 31

6.2.2 Понятия базового уровня............................................. 34

6.2.3 Роль примеров и ситуативных факторов.................... 38

6.3 Межкатегориальная организация............................................ 44

6.3.1 Онтологии, схемы и образы........................................ 44

6.3.2 Репрезентация пространственного окружения........... 57

6.3.3 Сценарии и грамматики историй................................. 62

6.4 От представления знаний к мышлению.................................. 69

6.4.1 Глобальные когнитивные модели............................... 69

6.4.2 Теория перцептивных символьных систем................ 76

6.4.3 Наивная физика и психология обыденного сознания ... 82

ГЛАВА 7. КОММУНИКАЦИЯ

И РЕЧЕВАЯ АКТИВНОСТЬ .......................................................... 92

7.1 Восприятие и порождение речи.............................................. 95

7.1.1 Фонологическое восприятие....................................... 95

7.1.2 Развитие языка и речевых действий.......................... 101

7.1.3 Нейропсихологические синдромы и модели
порождения................................................................. 110

7.2 Анализ процессов чтения....................................................... 117

7.2.1 Развитие навыков чтения.......................................... 117

7.2.2 Модели и нейропсихология чтения.......................... 123

7.2.3 Движения глаз при чтении......................................... 127

7.3 Когнитивные исследования грамматики............................... 131

7.3.1 Проверка трансформационной модели.................... 131

7.3.2 От глубинной семантики к когнитивной

грамматике................................................................. 139

7.3.3 Современные модели и данные

нейролингвистики...................................................... 149

7.4 Прагматика коммуникативных ситуаций............................. 154

7.4.1 Принцип кооперативности и понимание................... 154

7.4.2 Несовпадение значения и смысла............................. 161

7.4.3 Технологические применения прагматики................ 169

ГЛАВА 8. МЫШЛЕНИЕ И МЕТАПОЗНАНИЕ .'........................ 176

8.1 Высшие познавательные функции......................................... 179

8.1.1 Разнообразие подходов и моделей............................ 179

8.1.2 Мышление и речь — мышление для речи................ 188

8.1.3 Метапознание и творческое воображение................ 196

8.2 Процессы и модели умозаключений..................................... 206

8.2.1 Индукция, аналогия и прогноз................................... 206

8.2.2 Дедуктивные умозаключения.................................... 215

8.2.3 Специализация и прагматика умозаключений.......... 221

8.3 Процессы решения задач....................................................... 229

8.3.1 Решение малых мыслительных задач....................... 229

8.3.2 Сложные проблемы, творчество и открытие........... 235

8.3.3 Решение задач экспертами........................................ 244

8.4. Принятие решений и структура интеллекта........................ 250

8.4.1 Эвристики и принятие решений................................ 250

8.4.2 Новые веяния в исследованиях решений.................. 257

8.4.3 Функциональная структура интеллекта.................... 268

ГЛАВА 9. ПЕРСПЕКТИВЫ КОГНИТИВНОЙ НАУКИ ............ 280

9.1 От дуализма Декарта к новой монадологии......................... 283

9.1.1 Третий кризис научной психологии.......................... 283

9.1.2 Произвольность формальных моделей..................... 289

9.1.3 Нейрокогнитивизм и теория идентичности.............. 294

9.2 Перспектива методологического солипсизма...................... 301

9.2.1 Искусственный интеллект и человеческий разум.... 301

9.2.2 Философия искусственного интеллекта................... 307

9.2.3 Виртуальные формы жизни....................................... 314

9.3 Перспектива прямого реализма............................................. 319

9.3.1 Экологический подход: вклад Джи Джи Гибсона..... 319

9.3.2 Исследования ситуативного действия...................... 325

9.3.3 Телесная заземленность познания............................. 330

9.4 Перспектива методологического плюрализма..................... 335

9.4.1 Разнообразие подходов и моделей........................... 335

9.4.2 Вертикальная интеграция и парадигмы развития..... 344

9.4.3 Когнитивно-аффективная наука................................ 355

ЗАКЛЮЧЕНИЕ................................................................................ 372

ЛИТЕРАТУРА................................................................................. 380

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ...................................................... 410

СОДЕРЖАНИЕ ПЕРВОГО ТОМА

ОТ АВТОРА...................................................................................... 10

ВВЕДЕНИЕ....................................................................................... 14

ГЛАВА 1. ИСТОКИ КОГНИТИВНОЙ НАУКИ.......................... 24

1.1 Основные философские традиции.......................................... 27

1.1.1 Культ механического естествознания........................ 27

1.1.2 Эмпиризм и рационализм............................................ 31

1.1.3 Критика самонаблюдения и чистого разума.............. 36

1.2 Ранняя экспериментальная психология................................... 40

1.2.1 Первые методические подходы.................................. 40

1.2.2 Вильгельм Вундт и основание психологии................ 42

1.2.3 Первый кризис научной психологии........................... 46

1.3 Поведенческие и физикалистские направления..................... 53

1.3.1 Психология как наука о поведении и физических
гештальтах................................................................... 53

1.3.2 Опыт галилеевской перестройки психологии............ 57

1.3.3 Второй кризис научной психологии........................... 61

1.4 Европейский идеал романтической науки.............................. 69

1.4.1 Романтизм как антитезис позитивизму....................... 69

1.4.2 От натурфилософии к нейропсихологии.................... 76

1.4.3 Вклад физиологии и психологии деятельности......... 81

ГЛАВА 2. ТРАНСФОРМАЦИЯ ПОДХОДОВ........................... 90

2.1 Информационный подход....................................................... 93

2.1.1 Кибернетика и статистическая теория связи............. 93

2.1.2 Инженерная психология и ее эволюция...................... 97

2.1.3 Поиски ограничений пропускной способности........ 103

2.2 Компьютерная метафора....................................................... 108

2.2.1 Ментальные модели и аналогия с компьютером...... 108

2.2.2 «Когнитивная психология» Улрика Найссера.......... 116

2.2.3 Принципы символьного подхода.............................. 118

2.3 Модулярность познания и коннекционизм........................... 126

2.3.1 Идея специализации обработки................................. 126

2.3.2 Гипотеза модулярности: вклад Джерри Фодора...... 129

2.3.3 Нейронные сети в психологии................................... 135

2.4 Усиливающееся влияние нейронаук...................................... 141

2.4.1 Интерес к нейропсихологаческим данным............... 141

2.4.2 Новые методы и старые проблемы........................... 146

2.4.3 Нейробиологические модели познания.................... 153

ГЛАВА 3. СЕНСОРНО-ПЕРЦЕПТИВНЫЕ ПРОЦЕССЫ 162

3.1 Пространство и время восприятия........................................ 165

3.1.1 Зрительная пространственная локализация............. 165

3.1.2 Восприятие движения и времени.............................. 174

3.1.3 Перцептивные взаимодействия и маскировка.......... 187

3.2 Взлет и падение «иконы»....................................................... 194

3.2.1 Иконическая память................................................... 194

3.2.2 Эхоическая память..................................................... 199

3.2.3 Микрогенез как альтернатива.................................... 202

3.3 Распознавание конфигураций................................................ 208

3.3.1 Традиционные психологические подходы................ 208

3.3.2 Влияние нейронаук и информатики.......................... 216

3.3.3 Роль предметности и семантический контекст........ 222

3.4. Восприятие и действие.......................................................... 233

3.4.1 Сенсомоторные основы восприятия

(и наоборот)............................................................... 233

3.4.2 Уровни восприятия.................................................... 241

3.4.3 Развитие и специализация восприятия...................... 249

ГЛАВА 4. СОЗНАНИЕ И КОНТРОЛЬ ДЕЙСТВИЯ .................. 256

4.1 Селективность восприятия и структурные модели............. 259

4.1.1 Определение понятий и ранние модели................... 259

4.1.2 Где расположен фильтр?........................................... 264

4.1.3 Зрительное селективное внимание........................... 271

4.2 «Творческий синтез» как альтернатива................................. 280

4.2.1 Позитивная трактовка внимания............................... 280

4.2.2 Внимание как умственное усилие

и ресурсные модели................................................... 285

4.2.3 Проблема интеграции признаков.............................. 291

4.3 Автоматические и контролируемые процессы..................... 299

4.3.1 Внимание как внутренний контроль......................... 299

4.3.2 Критерии выделения автоматизмов.......................... 305

4.3.3 Двухуровневые модели, их критика

и альтернативы........................................................... 309

4.4 Сознание и внимание в структуре деятельности.................. 319

4.4.1 Непроизвольное (экзогенное) внимание................... 319

4.4.2 Произвольное внимание и контроль действия......... 327

4.4.3 Нейрофилософия и нейропсихология сознания....... 334

ГЛАВА 5. ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ СТРУКТУРА ПАМЯТИ ...... 346

5.1 Основные подходы и феномены............................................ 349

5.1.1 Анализ ошибок: узнавание и воспроизведение......... 349

5.1.2 Анализ времени реакции: поиск в памяти................. 356

5.1.3 Непрямые методы: имплицитная память.................. 361

5.2 Теории непосредственного запоминания.............................. 367

5.2.1 Трехкомпонентные модели....................................... 367

5.2.2 Теория уровней обработки........................................ 375

5.2.3 Эволюция модели рабочей памяти........................... 382

5.3 Системы и уровни памяти...................................................... 391

5.3.1 Теория двойного кодирования................................... 391

5.3.2 Системы памяти: модель 2000+................................ 399

5.3.3 От уровней памяти к стратификации познания........ 408

5.4 Память в повседневном контексте........................................ 414

5.4.1 Амнезии обыденной жизни........................................ 414

5.4.2 Обучение и формирование навыков.......................... 424

5.4.3 Развитие, старение и распад...................................... 436

6

КАТЕГОРИЗАЦИЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ЗНАНИЙ

i

Структура главы:

6.1 Формальные и эмпирические подходы

6.1.1 Логика и проблема имплицитного знания

6.1.2 Психологические методы исследования
6.2.4 Нейропсихологические исследования

6.2 Категориальная организация знаний

6.2.1 Семантические сети и пространства

6.2.2 Понятия базового уровня

6.2.2 Роль примеров и ситуативных факторов

6.3 Межкатегориальная организация

6.3.1 Онтологии, схемы и образы

6.3.2 Репрезентация пространственного окружения

6.3.3 Сценарии и грамматики историй

6.4 От представления знаний к мышлению

6.4.1 Глобальные когнитивные модели

6.4.2 Теория перцептивных символьных систем

6.4.3 Наивная физика и психология обыденного
сознания

12

Уже первые попытки применения статистической теории связи в пси­хологии показали, что человек активно перерабатывает информацию, структурируя ее осмысленным для себя образом. Информация стала рассматриваться с точки зрения ее значения и организации, постепен­но превратившись в знание. Именно организация знаний, а не скорость переработки, предельно низкая с точки зрения технических систем, дает ключ к пониманию, по крайней мере, части наших познавательных спо­собностей. Для описания понятийной (или концептуальной) организа­ции первоначально использовались модели признаков, которые мысли­лись как необходимые (в отдельности) и достаточные (вместе) для определения категории. Теоретической основой при этом была теория категоризации Дж. Брунера. Познавательные процессы трактуются им как накладывание категорий на объекты, события и людей: «Категори­зация означает приписывание явно различающимся вещам эквивалент­ности, группировку предметов, событий и людей в нашем окружении в классы и реагирование на них в зависимости от принадлежности к раз­ным классам, а не от их своеобразия» (Брунер, 1977, с. 37). Как процесс, категоризация состоит из ряда актов принятия решений о присутствии в объекте критических признаков.

С постановкой вопроса о функциях понятий, таких как обучение, понимание, объяснение, ориентация в окружении, были описаны раз­новидности знания, которые не могли быть сведены к подобным клас­сическим формам категориальных репрезентаций. Например, были вы­явлены понятия, не имеющие фиксированного набора различительных признаков или базирующиеся на отдельных конкретных примерах. Как в лингвистике, так и в психологии семантическим категориям стали противопоставлять формы организации знания, используемые для на­вигации или для описания целостных ситуаций и событий. Сегодня концептуальные структуры все чаще описываются как особый уровень когнитивной организации, который фиксирует индивидуальный вари­ант «модели мира», ориентирующей деятельность в типичных условиях. Собственно функции памяти, а равно процессы категоризации при та­ком рассмотрении отодвигаются на задний план, уступая место содер­жательному анализу культурно-исторических корней наших знаний и их нейрофизиологических механизмов.

6.1 Формальные и эмпирические подходы

6.1.1 Логика и проблема имплицитного знания

Исследование «содержаний» семантической памяти имеет отношение к ряду междисциплинарных проблем, центральной из которых является проблема значения. Объекты различной природы обычно относятся к отдельным понятиям и к более широким семантическим категориям на основании их значения, а не физического облика. В философии и лин­гвистике (особенно в семиотике — учении о знаках, созданном амери­канским философом Чарльзом Пирсом) рассматриваются различные варианты значений. Простейшим вариантом является референтное зна­чение, а именно отношение между знаком (как правило, словом) и тем объектом, событием или ситуацией, которые стоят за этим знаком. По средневековому выражению, знак в данном случае замещает нечто от­личное от себя — stat aliquid pro aliquo. Акт референции настолько фундаментален, что возможен даже тогда, когда у нас нет знания о ре­ференте. Так, попав в малознакомую страну и впервые услышав слов «молл», мы можем задать вопрос «Что такое "молл"?» и тем самым со­слаться на соответствующий референт, не имея о нем никакого оформ­ленного представления.

Классическая вариация на тему референтного значения состоит в том, что иногда между знаком и референтом существует определенное перцептивное сходство, в связи с чем говорят об иконических знаках¹ . Примером может быть слово «зигзаг», утвердившееся в огромном чис­ле языков именно благодаря тому, что его фонетический рисунок не­посредственно похож на то, что этим словом обозначается. В последние десятилетия, кстати, неизменно возрастает роль зрительных иконичес­ких знаков — в связи с их широким использованием для невербальной коммуникации (прежде всего в спортивных и выставочных комплексах, международных аэропортах, при составлении технических инструкций и создании компьютерных интерфейсов). Расширением референтного определения понятия служит так называемое экстенсиональное опреде­ление, связанное с перечислением всех или, по крайней мере, основных из числа входящих в сферу действия понятия предметных референтов.

Значения, однако, могут определяться и вне зависимости от рефе­рентов. При интенсиональном определении понятие описывается через

¹ В психологических и логико-философских исследованиях одни и те же термины не­
редко употребляются в разных значениях. Термин иконические знаки (иконические реп­
резентации) не следует путать с используемым при изучении зрения понятием «икони-
ческая память» (см. 3.2.1). Разные значения вкладываются и в понятие «символ». Иногда
так, вслед за швейцарским лингвистом Фердинандом де Соссюром (1857—1913), называ­
ют знаки, сохраняющие образное — непосредственно перцептивное (иконическое) или
метафорическое — сходство с референтами. В современных когнитивных иссследовани-
ях термин «символ», как правило, используется просто в значении «знак», не предполага­
ющем какого-либо сходства с обозначаемым объектом или процессом (см. 2.2.3). 13

его отношение к другим понятиям. Так, все мы имеем представление о крылатом коне Пегасе, хотя его экстенция — количество реальных ре­ферентов — представляет собой пустое множество. Развитие логики и лингвистики было связано с критикой референтной теории значения немецким логиком Готлобом Фреге (1848—1925). Фреге ввел критерии истинности, понимаемые как соответствие композиции суждения пра-' вилам формального манипулирования символами. Выражения «вечер­няя звезда» и «утренняя звезда» обозначают один и тот же объект — планету Венера. Следовательно, они имеют одно и то же референтное значение (нем. die Bedeutung). Но суждения «Вечерняя звезда — это ут­ренняя звезда» и «Вечерняя звезда — это вечерняя звезда» принципи­ально различны: первое вполне информативно, тогда как второе (как и другие выражения, построенные по данному образцу) — тавтологично² . Иными словами, выражения «вечерняя звезда» и «утренняя звезда», при равенстве их значения, отличаются в некотором существенном отноше­нии, которое Фреге предложил называть смыслом (нем. der Sinn)³ . Вы­явление смысла возможно лишь при сопоставлении знаков между со­бой. Для логического анализа, по мнению Фреге, интересны прежде всего отношения между знаками, а не между знаками и их референтами. Логический подход к природе значений особенно сильно повлиял на исследование процессов репрезентации знания в когнитивной психоло­гии. Теоретическим основанием данного направления долгое время была компьютерная метафора, которая предполагает существование единого, формального в своей основе «языка мысли», аналогичного машинному коду вычислительных устройств. Неудивительно, что общим знаменате­лем для ряда концепций выступает представление о репрезентации значе­ния в форме комбинации дискретных символов — логических суждений, или пропозиций (см. 2.2.3 и 5.3.1). Возможность построения пропозицио­нальных описаний является важнейшим требованием по отношению к любой теории репрезентации знания, так как без пропозиций невозмож­ны ни запоминание, ни интерпретация ситуаций (см. 6.4.2).

Одна из соответствующих линий рассуждения представлена работа­ми Н. Хомского, Дж. Катца и Дж. Фодора. Она восходит к теории абст­ракции Дж. Локка и связана с выделением атомарных семантических

² В процессах коммуникации (см. 7.4.1), казалось бы, тавтологичные утверждения могут
приобретать вполне осмысленный характер (например, «Закон есть закон»). Причины,
по которым построенные таким образом высказывания иногда имеют, а иногда не имеют
смысла, являются предметом оживленных дискуссий в лингвистике, логике и других раз­
делах когнитивной науки (см., например, Апресян, 1995).

³ Очевидно, в этом случае имеет место несовпадение психологического (принятого в
теории деятельности А.Н. Леонтьева — см. 1.4.3) и логического понятий «смысл». Хотя
обе трактовки подчеркивают ситуативный характер этого понятия, в психологической
интерпретации на первый план выдвигается роль субъективного, личностного отношения

14 к некоторому знанию или положению дел в мире.

признаков, посредством которых описывается значение слов и определя­ется истинность их комбинаций (см. 2.2.3). Переход от высказывания «Багира — это пантера» к высказыванию «Багира — это живое существо» возможен благодаря тому, что значение понятия ПАНТЕРА представле­но в некотором «ментальном словаре» набором признаков, среди кото­рых есть признаки, описывающие также значение более абстрактного понятия ЖИВОЕ СУЩЕСТВО. Если разные части предложения, напро­тив, содержат понятия с противоречивыми свойствами, то оно объявля­ется ошибочным. Следует заметить, однако, что несовпадение элемен­тарных семантических признаков — обычный случай в метафорических конструкциях, таких как «Человек — это компьютер». Из-за этого мета­форические конструкции не только не теряют своего значения, но иног­да даже приобретают особую выразительность (см. 7.4.2 и 8.1.3). Более того, как в случае с компьютерной метафорой когнитивной психологии, они могут служить основой для успешной работы большого количества исследователей.

В случае другого ориентированного на логику подхода речь идет о так называемых постулатах значений, впервые описанных крупнейшим представителем неопозитивизма Р. Карнапом (см. 1.3.2). С их помощью задаются теоретико-множественные отношения между значениями слов, например: «Для всякого χ если χ — это пантера, то χ — это живое существо». Постулаты значения вводятся в модели языка, чтобы пока­зать, какие из логически правильно построенных комбинаций символов семантически правильны, а какие семантически ошибочны (то есть ком­бинации, для которых не выполняются постулаты значений). Подобные правила были затем перенесены У. Кинчем (Kintsch, 1974) и Дж. Фодо-ром (Fodor, 1978) из формальной семантики в психологию и психолинг­вистику. Согласно этим авторам, значения слов естественного языка репрезентируются пропозиционально — в терминах предикатов некото­рого гипотетического «языка мысли» («ментального языка» — Mentalesé), а постулаты значения, выраженные в том же «языке», используются для оценки истинности комбинации этих пропозиций и для осуществления на их основе семантически возможных умозаключений (см. 9.2.1).

Таким образом, в современной философии и лингвистике рассмат­риваются разные классы понятий — как те, которые индуктивно «вы­растают» из непосредственного восприятия и сенсомоторного опыта, так и те, которые вводятся путем теоретических объяснений. Этот об­щий подход соответствует традиционному для философии Нового вре­мени разграничению эмпирического и логического знания (см. 1.1.2). Данное разграничение, впрочем, не является исчерпывающим. В раци­онализме, особенно в работах Канта, как известно, постулировалось су­ществование априорных категорий. В 20-м веке кантианская точка зре­ния разделялась гештальтпсихологами и «школой Бюлера» — Конрадом Лоренцем и Карлом Поппером. Вопрос о существовании доопытного, не требующего логического вывода знания перестал сегодня быть предме­том одних лишь умозрительных построений. Исследования, рассмот­ренные в одной из предыдущих глав (см. 3.4.3), показывают, что эта 15

кантианская точка зрения, похоже, действительно находит подтвержде­ние в отношении некоторых самых общих аспектов наших знаний о мире, таких как представления о постоянстве существования предметов и трехмерности пространства.

Согласно другой популярной классификации, знания можно разде­лить на эксплицитные (то есть осознаваемые и коммуницируемые) и им­плицитные. Особый интерес при этом, конечно, вызывают феномены имплицитного знания. Наряду с относительно простыми прайминг-эф-фектами, рассмотренными в предыдущей главе (см. 5.1.3), имплицитны­ми, как правило, являются многие из числа наиболее фундаментальных представлений человека о действительности. Это знание, относительно которого часто существует интуитивное понимание, достаточное для ре­шения практических задач, но недостаточное для подробного словесно­го определения и пояснения. Трудности эксплицитного описания возни­кают, например, в связи с пространственным знанием — известно, как сложно бывает объяснить другому человеку, казалось бы, очевидную ин­формацию о местоположении объектов в пространстве и путях к ним (рис. 6.1 — см. подробнее 6.3.2). Еще более серьезные проблемы возни­кают с понятием времени, которое мы обычно пытаемся интепретиро-вать по аналогии с одномерным пространственным вектором (7.4.2). Как проницательно заметил Августин: «Пока вы не спрашиваете меня, что такое время, я знаю. Если вы спрашиваете меня — я не знаю».

Можно было бы предположить, что имплицитные знания постепен­но «эксплицируются» по мере увеличения опыта, становясь доступными

16

Рис. 6.1. Знаменитая карикатура, впервые опубликованная журналом New-Yorker, иллю­стрирует трудности экспликации пространственного знания.

для интроспекции и речевого отчета. Однако это предположение не вполне верно: значительная часть специальных практических знаний экспертов в соответствующих предметных областях имеет интуитивный характер (см. 8.3.3). В информатике и работах по искусственному ин­теллекту интуитивное знание считается процедурным (знание «как?»), а структурированное и коммуницируемое — декларативным (знание «что?»). Как мы видели в предыдущей главе, это различение повлияло на современные нейропсихологические модели систем памяти, причем семантическая память была отнесена к категории механизмов сохране­ния декларативного знания. В силу того, что наши знания в значитель­ной степени имплицитны и включены в процессы активного взаимо­действия с окружением, этот уровень когнитивной организации (выше мы назвали его уровнем концептуальных структур, или уровнем Ε — см. 5.3.3) следовало бы описывать не только в декларативных, но и в про­цедурных терминах.

На самом деле, некоторые авторы в когнитивной науке уже давно предлагают трактовать семантические компоненты, образующие значе­ние понятий, как перцептивные и когнитивные операции (процедуры), позволяющие соотносить данное понятие с референтными ситуациями и использовать его в некотором контексте. Одним из первых такое пред­ложение выдвинул немецкий лингвист Манфред Бирвиш (Bierwisch, 1970). Оно развивалось в 1970-х годах в рамках так называемой проце­ дурной семантики, представленной работами Т. Винограда, Ф. Джон-сон-Лэйрда, Дж. Миллера и ряда других исследователей. Близкая трак­товка внутреннего лексикона — долговременной памяти на отдельные слова, корневые морфемы и устойчивые, имеющие самостоятельное значение словосочетания (типа пословиц и поговорок) — дается и в со­временных лингвистических теориях понимания и порождения речи (см. 6.1.3 и 7.3.2).

Преимущество процедурного подхода к значению состоит прежде все­го в том, что он позволяет учитывать контекст использования знания. Самые первые работы этого направления доказали возможность установ­ления четкого соответствия между феноменами восприятия и использо­ванием тех или иных языковых конструкций. Например, ситуации воз­никновения явлений феноменальной причинности, изученные в первой половине 20-го века бельгийским гештальтпсихологом Альбером Ми-шоттом⁴ , могут быть, как показали в своей фундаментальной работе

⁴ Классические исследования Мишотта были направленные на проверку теории при­
чинности Локка и Юма, отрицавшей возможность непосредственного восприятия причин­
ной связи двух событий (см. 1.1.2). Эксперименты Мишотта доказывают обратное, а имен­
но описывают условия, при которых чисто оптическое сближение и «соприкосновение»
двух зрительных объектов на экране уверенно воспринимается наблюдателями как «тол­
чок» и «передача импульса» движения. Для восприятия подобной феноменальной причин­
ности необходимо, чтобы не позднее чем через 100 мс после момента соприкосновения,
произошло бы характерное изменение скорости движения этих объектов (см. 3.1.2). 17

«Язык и восприятие» Джордж Миллер и Филипп Джонсон-Лэйрд (Miller & Johnson-Laird, 1976), систематически соотнесены с глаголами, описы­вающими различные формы механических взаимодействий объектов.

Другим достоинством процедурной семантики является то, что поня­тия трактуются здесь не только как конъюнктивные, но и как дизъюнктив­ ные сочетания исходов перцептивных и когнитивных операций. Дан­ный подход может быть распространен на понятия, отдельные представители которых не имеют инвариантного — необходимого и до­статочного — набора признаков. Классическим примером служит по­нятие «игра», включающее «детские игры», «Олимпийские игры», «карточные игры», «игры животных», «игры в мяч» и т.д. (этот пример предложен знаменитым австрийским логиком, философом и лингвис­том Л. Витгенштейном — см. 6.2.2). Любопытно, что усилия и реальные достижения процедурной семантики фактически связаны с разработкой референтной теории значения, под знаком критики которой сто лет на­зад создавалась современная формальная логика. Дальнейшее развитие этого подхода могло бы помочь распространить процедурные описания, используемые главным образом при изучении восприятия и сенсомотор-ных координации, на семантическую память. В конце этого раздела мы рассмотрим некоторые новые нейропсихологические данные, которые говорят о возможности такого обобщенного использования процедур­ной интерпретации.

Имплицитное знание представляет собой серьезную проблему с точки зрения более традиционных семантических подходов, ориенти­рующихся на формальную логику. Дело в том, что в логической семан­тике критерии выделения понятий («семантические компоненты», «по­стулаты значения» и т.д.) обычно задаются в явном, эксплицитном виде. В последние годы в когнитивных исследованиях возникли и, от­части, уже получили значительное распространение новые междисцип­линарных подходы, ведущие к построению математических моделей, в которых имплицитное знание неожиданно получает достаточно есте­ственную интерпретацию.

Первый тип современных моделей, возникший в 1980-е годы в нейроинформатике и части когнитивных наук, основан на использова­нии различных вариантов неоднократно упоминавшихся выше искус­ ственных нейронных сетей. Они отличаются от семантических сетей, ис­пользуемых в традиционной когнитивной психологии и в работах по искусственному интеллекту, гомогенностью связей между узлами и, са­мое главное, способностью к простым формам обучения (рис. 6.2). Пу­тем целенаправленного обучения сети (например, с помощью метода обратного распространения ошибки — см. 2.3.3) часто удается добиться довольно полного соответствия предсказаний этих моделей данным психологических экспериментов и нейропсихологических наблюдений. Нейронные сети демонстрируют категоризацию стимульных ситуаций, способность правильно «узнавать» слегка измененные варианты вы-18 ученных ранее понятий, а также разнообразные ассоциативные эффек-

живое существо

растение

животное

дерево

цветок

птица

рыба

сосна

дуб

роза

астра

дятел

канарейка

карась

лосось

живое существо

растение

животное

дерево

цветок

птица

рыба

растет

движется

плавает

летает

поет

лай

ветки

лепестки

крылья

перья

размеры

жабры

листья

корни

кожа

Рис. 6.2. Нейронная сеть, репрезентирующая понятия в семантической памяти (по: McClelland, 2000).

ты типа семантического прайминга. Знание представлено в моделях нейронных сетей в неявном, «субсимвольном» виде, а именно как со­вокупность градуально меняющихся в ходе обучения порогов актива­ции отдельных формальных нейронов и всей сети в целом.

Другой подход, представленный латентным семантическим анали­ зом (LSA — Latent Semantic Analysis) и гиперпространственным аналогом языка (HAL — Hyperspace Analogue to Language), возник в вычислительной лингвистике и разделе информатики, занимающемся базами данных. Этот подход имеет эмпирический характер, хотя он и не был связан пер­воначально с психологическими исследованиями. Исходным материа­лом при подобном анализе становятся разнообразные тексты. Модели значения слов строятся на базе компьютерной обработки огромных массивов текстов (подборок газет, энциклопедий, протоколов парла­ментских слушаний), обычно включающих не менее десятка миллионов слов. При этой обработке изначально учитывается только близость слов друг другу в линейной развертке текста (Landauer & Dumais, 1997). По сути дела, речь идет о построении базы данных ассоциативных связей

19

слов с учетом их непосредственного словесного окружения. Матрицы близости слов обрабатываются с помощью факторного анализа, после чего значение слова описывается как вектор в пространстве нескольких сотен (как правило, порядка 300) далее неспецифируемых, то есть в из­вестном смысле имплицитных измерений.

Без всякой подгонки параметров, характерной для нейронных сетей, эти более или менее «вслепую» построенные модели демонстрируют ин­тересные результаты, такие как предсказание величины прайминг-эф-фектов, а также успешности метафорического сравнения понятий (мета­форические сравнения, например, «Наш начальник — акула», особенно проблематичны для моделей дискретных семантических маркеров — см. 7.4.2).

Следует отметить, что эти многомерные пространственные модели выявляют не только общее семантическое сходство разных слов (напри­мер, «улица», «дорога» и «путь»), но и близость грамматических форм одного и того же слова между собой («путь», «пути», «путем» и т.д.), хотя, как легко понять, такие грамматические формы практически никогда не встречаются рядом внутри одного предложения⁵ . Причина этого послед­него эффекта состоит в том, что оценка сходства слов при латентном семантическом анализе осуществляется посредством вычисления гло­ бального сходства контекстов во всем массиве текстов, Если эти новые данные получат подтверждение в дальнейших исследованиях, то это мо­жет означать необходимость возвращения к дискуссиям, сопровождав­шим возникновение когнитивного подхода (см. 1.3.3 и 7.3.1), поскольку возможность выделения грамматических форм и правил на базе инфор­мации о линейной близости слов в предложении изначально отрицалась генеративной грамматикой.

Еще один, совсем новый, но, судя по всему, перспективный подход основан на использовании для представления знаний геометрических моделей, восходящих к работам великого русского математика Николая Ивановича Лобачевского (1792—1856). Отказавшись от 5-го постулата Евклида («Через точку, лежащую вне прямой, можно провести одну и только одну параллельную ей линию»), он открыл возможность рассмот­рения геометрии на поверхности стягивающихся в точку или, например, гиперболически расширяющихся тел. Если в начале 20-го века была об­наружена полезность этих моделей для описания связанных с теорией относительности космогенических представлений, то начало 21-го века демонстрирует их применимость в области когнитивных исследований, а именно при моделировании концептуальных структур. Иллюстратив­ный пример приведен на рис. 6.3, где плотность упаковки и количество объектов возрастает на периферии пространства. Не так ли работает и

⁵ Для количественной оценки сходства значений двух слов в латентном семантичес­
ком анализе вычисляется косинус угла, образованного соответствующими векторами. По­
добно обычным коэффициентам корреляции, он варьирует в диапазоне от 1 (полное со­
впадение) до 0 (ортогональное положение векторов). Значение словосочетания (фразы,
предложения) вычисляется путем определения векторной суммы значений составляю-
20 щих слов (см. 7.3.2).

Рис. 6.3. «Граница круга IV» Морициуса Эшера как художественная иллюстрация ново­го подхода к представлению знаний в пространствах с неевклидовой геометрией.

наш мысленный взор, отчетливо выделяя один-два объекта и оставляя невообразимо сложную паутину потенциально доступных связей и отно­шений на периферии сознания?

Именно эти свойства неевклидовых моделей были использованы не­давно немецким нейроинформатиком Хельгой Риттером (Ritter, 2004) для моделирования функций внимания, способного контекстуально связывать выделяемую сознательно единицу опыта с ее имплицитным концептуальным окружением. Предложенный им инструментарий назы­вается гиперболическими самоорганизующимися картами (Hyperbolic Self- Organizing Maps). Элементы искусственных нейронных сетей осуществля­ют здесь дискретизацию гиперболического пространства, особенностью которого является экспоненциальный рост объема при увеличении дис­танции от начальной точки. Это увеличение объема используется для размещения дополнительных репрезентаций, а также для увеличения размерности их связей. Самоорганизующиеся карты моделируют далее эффекты сдвига фокуса внимания, ограничивая детальность и размер­ность выделяемого в данный момент фрагмента. Емкость упаковки мо­жет, таким образом, сочетаться с относительной легкостью навигации (browsing) и поиска данных (data mining), основанных на сдвигах внима­ния. Гибкая настройка семантических связей в этом подходе должна обеспечить в будущем интуитивно понятный и технологичный формат представления исключительно больших массивов знаний (см. 7.4.3).

21

6.1.2 Психологические методы исследования

Существуют две основные линии собственно психологических иссле­дований семантической памяти и организации знания. Первая линия представлена классическими экспериментами по категоризации — вы­явлению и заучиванию правил сочетания признаков объектов, положен­ных экспериментаторами в основу их классификации. Простейшие из числа подобных обучающих экспериментов были начаты еще предста­вителями Вюрцбургской школы психологии мышления, продолжены Кларком Халлом и Л.С. Выготским и, наконец, перенесены в когни­тивную психологию Джеромом Брунером (см. 2.1.3). Обычно для этих экспериментов характерны произвольный выбор признаков, исполь­зование их условных комбинаций в сочетании с бессмысленными на­званиями соответствующих категорий. Несмотря на явную искусст­венность, эти работы выявили некоторые интересные особенности онтогенетического развития обучения и категоризации, а также срав­нительную трудность работы с различными формами комбинации признаков. В частности, заучивание и применение дизъюнктивных пра­вил оказалось значительно более сложным, чем конъюнктивных.

Важной модификацией этого подхода в последние 10—20 лет ста­ло изучение так называемого имплицитного обучения, когда испытуемый должен выполнять некоторую, обычно сенсомоторную работу, не подо­зревая, что вариативная последовательность событий подчиняется оп­ределенному правилу (см. 5.4.1). Вопрос состоит в том, возможно ли выделение этого скрытого правила и его эффективное использование в деятельности без отчетливого, эксплицитного осознания. Результаты различных экспериментов не всегда совпадают, что связано с большим количеством переменных, влияющих на решение подобных задач. В це­лом имеющиеся данные позволяют положительно ответить на постав­ленный выше вопрос, но с одним существенным уточнением. Для им­плицитного приобретения процедурных знаний осознание действительно не обязательно, но, похоже, обязательно участие внимания: любые до­полнительные задачи, отвлекающие внимание испытуемых, делают им­плицитное научение невозможным независимо от числа повторений⁶ . Кстати, как отмечалось в предыдущей главе (см. 5.1.3), имплицитное научение может наблюдаться и у пациентов с амнестическим синдромом.

Вторая линия исследований семантической памяти связана с анали­зом разнообразных эффектов семантической близости слов и понятий. К

⁶ Этот факт нельзя использовать как аргумент в пользу моделей ранней селекции (см.
4.1.2), поскольку при имплицитном обучении речь идет о выявлении регулярности пос­
ледовательностей и критической является возможность сравнения между собой событий,
разделенных относительно продолжительными интервалами времени. Вполне возмож­
но, что при отвлечении внимания переработка изолированных событий сохраняется (то
есть имеет место поздняя селекция), а нарушается только интеграция этих событий во вре-
22 мени (Craik, 2002).

их числу относятся, например, ассоциативные прайминг-эффекты: предъявление слова «вилка» или реальной вилки ускоряют узнавание слова «ложка». Самый существенный результат исследований влияния преднастроики на процессы категоризации и понимания заключается в выявлении двух фаз обработки семантической информации при чтении: 1) быстрой параллельной активации нескольких возможных значений слова; 2) селективного подавления тех интерпретаций, которые не соот­ветствуют общему контексту предложения (см. 4.3.2 и 7.2.3). Как ни важ­ны данные эффекты для понимания механизмов функционирования се­мантической памяти, часто они связаны лишь с относительно «точечными» воздействиями, которые не позволяют сами по себе опи­сать глобальную организацию знания. С целью реконструкции отноше­ний между отдельными понятиями и построения метрических (семанти­ческие пространства) или топологических (семантические сети и деревья) моделей семантической памяти широко используются процеду­ры многомерной статистики.

Инициированные Чарльзом Осгудом исследования семантических пространств значений слов (см. 2.2.1) были продолжены в последующие годы, превратившись в одно из основных направлений когнитивной психологии — удачно названное В.Ф. Петренко (1983) психосемантикой. Основой для многих исследований послужило применение таких стати­стических процедур, как многомерное шкалирование и иерархический кла­ стерный анализ. Наряду с факторным анализом они используются для построения метрических и топологических моделей систем семантичес­ких признаков, понимаемых как «факторы», «маркеры» или «измере­ния» этих конструкций. Главная проблема здесь часто состоит не в от­сутствии средств статистической обработки, а в их избыточности и трудностях последующей интерпретации результатов. Так, одним из приемов изучения организации семантической памяти является анализ группировки понятий при полном воспроизведении списков слов. На основании протоколов воспроизведения строятся матрицы попарной близости отдельных слов, а затем используется одна из методик много­мерного анализа, позволяющая «реконструировать» структуру соответ­ствующего участка семантической памяти. Выбор определенной методи­ки шкалирования (для этих целей сейчас используется свыше десяти методик) отчасти предопределяет и тип модели (рис. 6.4).

Процедуры многомерного шкалирования позволяют устанавливать метрические отношения между объектами, используя порядковые оцен­ки, сведенные в матрицы близости/ сходства⁷ . Р. Шепард (Shepard, 1962),

⁷ Одна из трудностей применения многомерного шкалирования в психологии связана
с тем, что этот метод предполагает обратимость оценок сходства (близости) сравнивае­
мых объектов, тогда как в действительности они часто необратимы. По этой причине мы,
например, легко соглашаемся с утверждением, что «Эллипс — это примерно круг», тогда
как утверждение «Круг — это примерно эллипс» вызывает у нас чувство протеста. Подоб­
ные эффекты характерны для любого структурированного множества, имеющего «фо­
кальные», или «прототипические», элементы (см. 6.2.2). 23

Протоколы воспроизведения

Матрицы близости

1 2

структурные модели семантической памяти

Рис. 6.4. Разновидности структурных моделей семантической памяти, создаваемых на основе анализа матриц близости/сходства.

24

в частности, показал, что если существует матрица порядковых оценок близости 20 городов, то применение многомерного шкалирования по­зволяет выявить имплицитно содержащуюся в этой матрице метричес­кую информацию о расстояниях между этими городами и даже об их взаимном положении. Действительно ли существуют подобные когни­ тивные карты, и если существуют, то в какой форме — это уже другой вопрос, интенсивно обсуждаемый по сегодняшний день (см. ниже 6.3.2). Пространственные аспекты таких моделей сами по себе не могут прини­маться буквально, свидетельством чему служит тот факт, что всякую точ­ку и-мерного семантического пространства можно заменить без потери

Рис. 6.5. Иерархический кластерный анализ. А — пример обработки и соответствующая кластерная структура для условного набора из пяти объектов: Б — результаты оценки сходства 8 животных (б — бабочка, к — комар, кр — крокодил, крыс — крыса, крол — кролик, л — лебедь, лм — летучая мышь, ч — черепаха) девочкой четырех лет и взрос­лым образованным мужчиной (Michon, 1972).

общности представления вектором из η упорядоченных величин. Значе­ние при этом оказывается пучком семантических признаков, как оно и понималось обычно в компонентных теориях значения, например, в те­ории Катца и Фодора (см. 2.2.1 и 6.1.1). Многомерное шкалирование применялось для описания различных семантических областей: назва­ний оттенков цвета, терминов родства, местоимений, эмоций и черт личности, глаголов обладания и оценки, профессий и т.д.

Иногда преимущество отдается процедурам иерархического клас­терного анализа, являющимся простейшим способом описания катего­риальных структур. В одной из ранних работ были, например, показа­ны возрастные различия субъективной категоризации видов животных (Michon, 1972). При этом использовались изображения и названия восьми животных: бабочка, комар, черепаха, крыса, летучая мышь, крокодил, лебедь и кролик. Для каждой случайно выбранной из этого набора тройки животных нужно было определить двух самых похожих и двух самых непохожих. Через несколько дней эксперимент был по­вторен. Данные 2x56 проб были сведены для каждого испытуемого в матрицу сходства, причем каждой похожей паре приписывалось два балла, а нейтральной — один. Затем был проведен иерархический кла­стерный анализ (см. рис. 6.5А). Эта процедура отчетливо выявила возрастные различия классификационных схем: для ребенка существен­ными были аффективные атрибуты «хороший» и «кусается», а для взрос-

25

лого — формальная принадлежность к различным биологическим типам и классам (рис. 6.5Б)⁸ .

Далеко не все авторы удовлетворены таким подходом к изучению категориальной структуры семантической памяти. Как пишут Эва и Герберт Кларк, «есть изрядная доля иронии в том, что как раз объектив­ность этих методов составляет их главный недостаток. Когда людей за­ставляют проецировать их знание семантических отношений на пяти-или десятибалльную шкалу сходства, они начинают игнорировать тон­кие различия в значениях слов. А усреднение результатов множества та­ких оценок лишь затемняет оттенки значения. Еще более серьезные трудности связаны с тем, что люди неизбежно меняют свои критерии "семантического сходства", когда переходят от одной пары слов к дру­гой» (Clark & Clark, 1977). Эти авторы отмечают и другие недостатки пространственных моделей, в частности, невозможность учета каче­ ственной специфики семантических отношений между различными по­нятиями, а также трудности определения значения предложений на ос­новании одних только глобальных оценок семантического сходства входящих в него понятий.

Распространенным подходом к изучению семантической памяти является анализ хронометрических данных по верификации некоторых простых утверждений. При этом было получено огромное количество данных (см. 6.2.1). Так, оказалось, что за время порядка одной секун­ды, испытуемые могут установить правильность предложения «Дятел — это птица» или найти растение, название которого начинается с буквы «п». Столь небольшое время было бы невозможным, если бы не высо­кая эффективность доступа к лексическому знанию. Еще более удиви­тельно, что мы способны примерно за то же самое время определить отсутствие слова «мантинас» среди 10⁵ известных нам слов родного язы­ка⁹ . Ведь если память понимается как некоторая емкость для размеще­ния репрезентаций, то использование ее содержаний предполагает про-

^s Следует отметить, что, согласно современным исследованиям познавательного раз­вития, дети очень рано (3—4 года) и без специального обучения оказываются способны к пониманию родовидового принципа классификации биологических объектов. В этой специфической предметной области можно, следовательно, констатировать известное сходство принципов организации развивающихся спонтанно наивных понятий и научных понятий, формирующихся несколько позже и под целенаправленным контролем взрос­лых (см. 6.4.3).

⁹ Речь идет здесь о задаче лексического решения. В большинстве психолингвистических
моделей внутренний лексикон, фиксирующий характеристики слов, а также некоторых
более дробных (например, корневые морфемы и суффиксы) и более крупных (идиомы)
единиц языка, описывается как сетевая структура, каждый узел которой связан по край­
ней мере с одним узлом семантической памяти. Близость узлов лексической сети опреде­
ляется сходством звучания и/или визуального облика соответствующих слов (см. 7.1.2).
В когнитивной лингвистике внутренний лексикон часто наделяется также функциями
26 грамматического структурирования высказывания (см. 7.3.2).

цессы поиска, и вопрос состоит в том, как такой поиск может быть в данном случае остановлен на раннем этапе (см. 6.2.1). Нам также уда­ется очень быстро определить, что мы чего-то не знаем — например, название центральной площади Сиены, столицы Тосканы, или атом­ный вес химического элемента рутения. Мы переходим к анализу отно­сительно новых исследований, которые позволяют разрешить некото­рые из этих парадоксов.

6.1.3 Нейропсихологические исследования

Как и все другие разделы когнитивной психологии, исследования се­мантической памяти испытывают сегодня особенно сильное влияние со стороны нейрофизиологических и нейропсихологических подходов. Эти новые данные не заменяют результаты собственно психологических работ, но позволяют в ряде случаев скорректировать устоявшиеся пред­ставления. Один из относительно стабильных нейропсихологических результатов, многократно подтверждавшийся в исследованиях пациен­тов со старческой двменцией и болезнью Альцгеймера, состоит в том, что нарушения в работе мозга (они затрагивают в данном случае главным образом ассоциативные области коры — см. 5.4.3) могут проявляться в ухудшении точности семантической категоризации при сравнительной сохранности собственно речи и чтения. Пациенты делают ошибки в на­зывании даже таких типичных объектов, как ложка или яблоко. Эти ошибки, однако, имеют характер парасемантического смешения, отражая таким образом правильное угадывание общей категориальной принад­лежности предметов: ложка вполне может быть названа «вилкой», а зуб­ная щетка — «расческой»¹⁰ .

Относительная сохранность общих семантических категорий про­является и в том, что иногда пациенты с болезнью Альцгеймера как бы упрощают себе задачу, например называя чайку «птицей», а березу «дере­вом». Складывается впечатление, что селективно страдает именно конк­ретное знание, хотя этот вывод должен быть еще проверен в эксперимен­тах с семантическим праймингом — такие эксперименты могли бы исключить возможность имплицитного сохранения сведений о конкрет­ных понятиях. По мере развития заболевания затруднительной стано­вится и глобальная категоризация, так что в конце концов семантичес­кая оценка и сравнение объектов начинают все больше зависеть просто от их очевидных перцептивных характеристик, например признака

¹⁰ Ошибки парасемантического смешения наблюдаются и в ряде других случаев: у здо­
ровых испытуемых при жесткой обратной зрительной маскировке предъявляемых для уз­
навания слов (см. 3.1.3) и при попытках чтения пациентами с синдромом так называемой
глубокой дислексии, связанной с поражениями левых височно-затылочных областей коры
(см. 7.2.2). 27

«большой». В целом, данные об особой роли общих категорий соответ­ствуют предсказаниям моделей семантической памяти, построенных на базе нейронных сетей, поскольку в этом случае сохранение абстрактных понятий имеет более распределенный характер и обеспечивается макси­мальным числом узлов сети. Напротив, некоторые другие известные мо­дели (такие как теория понятий базового уровня — см. 6.2.2) испытыва­ют трудности в объяснении подобных клинических наблюдений.

Значительный вклад нейропсихология внесла в выявление разли­чий кортикальных представительств отдельных областей семантическо­го знания. Дело в том, что локальные поражения мозга могут приводить к селективным затруднением в использовании определенных семанти­ческих категорий. Наиболее частая общая диссоциация связана с про­цессами категоризации живых и неживых объектов. Это семантическое различение является фундаментальным: оно относительно рано, уже в первые месяцы жизни, становится доступным ребенку и даже специ­ально маркируется (например, особыми артиклями) во многих языках мира. Выпадение доступа к семантическим категориям может иметь и значительно более специфический характер. В нейропсихологической литературе описаны случаи, когда пациенты начинали испытывать трудности только с узнаванием и обозначением инструментов, частей тела или же классификацией фруктов и овощей.

Предварительный вывод, который можно сделать на основании этих результатов, заключается в том, что семантическая память связана с распределенным, но не вполне гомогенным хранением информации в различных структурах коры. Интерпретация конкретных данных, прав­да, вызывает оживленные споры. Дело в том, что в клинических иссле­дованиях очень трудно проконтролировать степень знакомости различ­ных объектов и их перцептивные признаки (см. 2.4.1). Так, например, живые существа обычно более подвижны, чем неодушевленные предме­ты. Быть может, выпадение способности к их обозначению как-то свя­зано с нарушениями восприятия биологического движения, а не с про­цессами семантической категоризации как таковой? С другой стороны, вполне возможно, что само подобное возражение сомнительно, так как работа с семантической категорией ЖИВОЕ СУЩЕСТВО с необходи­мостью предполагает активацию процессов (операций или процедур) восприятия биологического движения.

Принципиальный интерес имеют поэтому новые данные, получен­ные на здоровых испытуемых с помощью трехмерного мозгового кар­тирования (см. Schacter, Wagner & Buckner, 2000; Nyberg, 2002). Судя по всему, работа с концептуальной информацией вовлекает обширные об­ласти как левого, так и правого полушария, что отличает ее от репре­зентаций слов — «внутреннего лексикона», связанного в основном с левым полушарием. Далее, эти фрагментарные пока данные, похоже, говорят о том, что семантические категории и знания не только «хра-28

нятся» в различных областях коры, но «хранятся» там (или «примерно там», с небольшим сдвигом в переднем, антериорном направлении), где есть соответствующие средства обработки. Так, для идентификации примеров категории ИНСТРУМЕНТ существенной оказалась премо-торная кора, участвующая также и в регуляции рабочих движений. При категоризации и назывании изображений животных, напротив, активи­руются прежде всего затылочно-височные области, ответственные за сложные формы зрительной обработки и восприятие движения (в част­ности, зона V5 — см. 3.1.1). Для знания о пространственном окружении существенны теменные области, а для мысленного вращения образов предметов — премоторные и затылочно-теменные структуры преиму­щественно левого полушария. Хотя эти данные несомненно будут уточ­няться в ближайшие годы, уже сейчас они позволяют сделать вывод о важности рассмотрения понятий с точки зрения включенных в их со­став сенсомоторных и когнитивных операций.

Подобные результаты представляют собой неожиданно сильный ар­гумент в пользу теории уровней обработки Крэйка и Локарта (см. 5.2.2), рассматривающей память в качестве побочного продукта перцептивной и когнитивной активности. Эти результаты также соответствуют идеям процедурной семантики (см. 6.1.1). Концептуальные структуры, таким образом, могут получить процедурную, или процессуальную, интерпре­тацию, например, как кантианские «правила продуктивного воображе­ния». В работах по когнитивной лингвистике, которые мы рассмотрим в следующей главе (см. 7.3.2), в последние годы делается попытка близкой трактовки лингвистических компонентов концептуальных структур. Они выполняют, с этой точки зрения, роль средств «конвенционального воображения», позволяющих создать у слушателя/читателя более или менее определенный образ ситуации. Эти же средства управления пост­роением образа могут использоваться и в режиме внутренней речи — всякая попытка рефлексивного контроля собственного поведения или познавательных процессов неизбежно обнаруживает следы такого «диа­лога с самим собой».

В отношении более традиционных проблем когнитивной психоло­гии, процедурный подход к значению позволяет по-новому подойти к объяснению эффектов семантического прайминга и распространения активации. Если согласиться, что степень готовности различных когни­тивных процессов зависит от выполнявшихся перед этим действий и общего контекста деятельности, то эффекты активации в семантической памяти, трактуемые обычно как результат распространения возбуждения по узлам гипотетической квазипространственной сети, могут быть объяснены частичным перекрытием операций, выполняемых в последо­вательные моменты времени. В этом случае открывается возможность изучения связи внутренних и внешних форм действия (хотя, на наш взгляд, нет оснований заранее утверждать, что они должны быть струк­турно идентичны).

29

30

Наконец, преимущество процедурного подхода состоит в том, что он позволяет легко понять труднообъяснимые в рамках структурных моде­лей семантической памяти факты, такие как быстрое отрицание псевдо­слов в задаче лексического решения. Главное достоинство процедурной интерпретации концептуальных структур состоит в том, что она не тре­бует фиксированной организации памяти — сама организация материа­ла, с которым мы в данный момент работаем, может структурировать развертывание имеющихся перцептивных и когнитивных операций. Эта обработка будет продолжаться до тех пор, пока возможно осмысленное движение в материале. Ранняя остановка обработки свидетельствовала бы о незнакомости предмета, бессмысленности буквосочетания или ано­мальности фразы. Быть может, именно поэтому нам достаточно всего лишь доли секунды, чтобы с уверенностью установить, что слово «ман-тинас» не входит в число примерно 10⁵ известных слов русского языка, или что название главной площади Сиены давно забыто — хотя образ ее наклоненной от полуденного солнца эллиптической воронки все еще стоит перед глазами.

Знания не вещи, концептуальные структуры обладают продуктив­ным потенциалом. Это проще показать на примере внутреннего лекси­кона. Так, русский язык и язык индейцев навахо обладают системами суффиксов, многократно увеличивающими число лексических единиц и придающими им разные семантические оттенки. (Ср. производные су­ществительные от слова «муж»: «мужество», «мужчина», «мужик», «му­жичище», «мужлан», «муженек», «мужичок», «мужиченка» и т.д. Хотя многие из них фиксированы в памяти, другие могут создаваться «на лету», как едва ли существующее, но вполне возможное в некотором ироническом контексте слово «мужчинка».) Еще более богатой систе­мой суффиксов обладают тюркские языки, например татарский. На базе каждого глагола в них могут порождаться тысячи (!) новых терми­нов (Jackendoff, 2002). Неиссякаемую продуктивность демонстрирует английский язык, вот уже несколько десятилетий снабжающий осталь­ные языки все новыми терминами. Принцип слипания морфем в не­мецком языке позволяет ежегодно присуждать премии за лучшее и за худшее новое «слово года». Считать, что значения хранятся только в декларативной форме столь же нелепо, как думать, что все возможные грамматические конструкции лишь извлекаются нами в готовом виде из памяти.

6.2 Категориальная организация знаний

6.2.1 Семантические сети и пространства

Мы переходим теперь к рассмотрению психологических представле­ний об организации концептуальной информации внутри отдельных семантических категорий. Наиболее детальные исследования органи­зации семантической памяти были проведены с понятиями, строящи­мися по принципу иерархических родовидовых отношений. Основой для многих психологических работ по изучению родовидовых отноше­ний понятий послужили ранние исследования А. Коллинса и М. Ку-иллиана (Collins & Quillian, 1972). Эти авторы просили своих испыту­емых в хронометрических экспериментах определять истинность предложений типа «Канарейка имеет крылья» или «Молоко — синее». В качестве модели семантической памяти они использовали иерархи­ ческую сеть, предположив, что главным принципом организации зна­ния является принцип когнитивной экономии. Так, например, свойства (атрибуты, предикаты) канареек могут быть приписаны либо узлу се­мантической сети, который репрезентирует понятие КАНАРЕЙКА, либо другим иерархически более высоким узлам — ПТИЦА, ЖИВОЕ СУЩЕСТВО и т.д., если речь идет о свойствах, общих для целой груп­пы понятий. Поскольку все птицы имеют крылья, то экономично было бы зафиксировать свойство ИМЕЕТ КРЫЛЬЯ только один раз — про­тив узла ПТИЦА.

При верификации предложения «Канарейка имеет крылья» мог­ло бы происходить движение от узла КАНАРЕЙКА вверх по связям семантической сети, в ходе которого вначале устанавливалось бы, что канарейка — это птица, а затем — что птица имеет крылья. Чем боль­ше дистанция между субъектом и предикатом верифицируемого выс­казывания (в смысле числа промежуточных узлов иерархии), тем больше должно было быть время верификации. Предложения «Кана­рейка желтая» и «Канарейка дышит» могут служить примерами воз­можных предельных случаев. Хотя хронометрические данные, казалось бы, подтвердили эту гипотезу, вскоре была обнаружена возможная ошибка в рассуждениях: три рассмотренных утверждения о канарей­ках отличаются не только расстоянием между субъектом и предикатом в некоторой гипотетической структуре, но и просто своей естествен­ностью для испытуемого. Поэтому «Собака — это животное» верифи­цируется быстрее, чем «Собака — это млекопитающее», хотя узел ЖИВОЕ СУЩЕСТВО должен быть расположен в иерархии над узлом МЛЕКОПИТАЮЩЕЕ. Принцип когнитивной экономии, очевидно, не распространяется на семантическую память в отмеченной крайней форме. Так как связи в некоторых локальных областях семантической памяти могут быть особенно значимы или привычны, свойства хра-

31

нятся там вместе с понятиями и извлекаются без дополнительного процесса вывода".

Очевидные трудности для этой модели связаны также с объяснением латентных времен отрицательных ответов. В целом ряде работ изучалось время реакций категоризации «одинаковые» и «разные» при предъявле­нии пар слов, обозначающих виды деревьев, цветов, птиц и млекопитаю­щих. Разные пары были либо семантически близки (например, «Ореш­ник — маргаритка»), либо семантически далеки («Орешник — попугай»). Наиболее естественным предположением в рамках модели Коллинса и Куиллиана было бы увеличение времени реакции «разные» в случае се­мантически далеких слов, так как для сравнения их свойств нужно было бы подняться на относительно более высокий уровень иерархии. Резуль­таты оказались прямо противоположными. Общее правило, выведенное на основании этих и ряда других экспериментов, можно было бы сфор­мулировать следующим образом: чем больше пересечение признаков значений слов, тем легче дать положительный и труднее — отрицатель­ный ответы.

На основе подобных соображений возникло целое семейство теоре­ тико-множественных моделей, наиболее известной из которых является модель сравнения признаков Э. Смита, Э. Шобена и Л. Рипса (Smith, Shoben & Rips, 1974). Понятия трактуются в ней как наборы элементар­ных признаков (либо как точки в семантическом пространстве соответ­ствующей размерности). Перекрытие признаков определяет семантичес­кое сходство понятий. Среди признаков есть более существенные — «определительные» — и второстепенные, характерные лишь для данно­го понятия, но не для понятий более широкого класса. Последним при оценке сходства приписываются меньшие весовые коэффициенты. Сам процесс верификации имеет двухступенчатую структуру, аналогичную структуре узнавания в модели Аткинсона и-Джуолы (см. 5.2.1). Если об­щее сходство субъекта и предиката верифицируемого предложения заве­домо выше или ниже некоторых пороговых величин (как в случае утвер­ждений «Дятел — это птица» и «Дятел — это собака»), то испытуемый быстро дает положительный и, соответственно, отрицательный ответ.

¹¹ Аналогичные проблемы испытывает и модель ассоциативной памяти человека Дж.Р.
Андерсона и Г. Бауэра, популярная в 1970-е годы. Она постулирует свободную от субъек­
тивных стратегий семантическую память, где понятия образуют узлы, а грамматические
и логические отношения, такие как ВРЕМЯ и ПРЕДИКАТ, — связи между ними. Бауэр и
Андерсон выдвинули ряд предположений об эффективности словосочетаний в качестве
подсказок при воспроизведении вербальной информации. В основе этих предположений
лежит идея экономичной упаковки информации в памяти: предложение подвергается
анализу, и понятие, представленное в нескольких предложениях, записывается в память
только один раз. Если в двух заученных предложениях совпадает ОБЪЕКТ, то, согласно
модели, использование в качестве подсказки для воспроизведения СУБЪЕКТа и ПРЕ­
ДИКАТа из разных предложений должно быть более эффективным, чем использование
СУБЪЕКТа и ПРЕДИКАТа одного и того же предложения. Эмпирические данные на этот
счет оказались противоречивыми. В настоящее время допускается возможность много­
кратной избыточной записи информации в лексико-семантическую память, коль скоро
32 это упрощает процессы оперативной обработки (см. 7.3.2).

Когда общее сходство оказывается в некоторой промежуточной зоне, проводится второе сравнение, осуществляемое только среди «определи­тельных» признаков. Оно позволяет с некоторой задержкой, но правиль­но верифицировать высказывание «Пингвин — это птица». Семанти­ческая близость, которая может независимо определяться с помощью психофизического шкалирования, ускоряет верификацию правильных высказываний и замедляет фальсификацию ложных.

Но и эта модель наталкивается на серьезные трудности. Например, она предсказывает быстрое подтверждение правильности высказывания «Птицы — это дятлы». Авторы одной из работ изучали способы фальси­фикации предложений типа «Колли — это кошка» (Anderson & Reder, 1974). Хотя время реакции положительно коррелировало со степенью семантической близости, корреляция с другими переменными была выше. Полученные данные скорее свидетельствуют о том, что испытуе­мые сначала генерируют суждение «Колли — это собака», а затем «Со­бака — это не кошка», прибегая, таким образом, к процессу умозаклю­чения. Наконец, А. Гласе и К. Холиак (Glass & Holyoak, 1975) показали, что в некоторых случаях семантическое сходство ускоряет, а не замедля­ет отрицательные ответы: высказывание «Все фрукты — овощи» отвер­гается быстрее, чем «Все фрукты — цветы». В модели поиска маркеров, предложенной последними авторами, можно легко узнать некоторые характерные черты модели Коллинса и Куиллиана. Слова и группы слов репрезентированы в этой модели элементами значения, или «маркера­ми». Наиболее типичные понятия представлены одним маркером: ПТИ­ЦА - ПТИЧИЙ, КУРИЦА - КУРИНЫЙ, где КУРИНЫЙ означает «обладающий существенными признаками курицы». Маркеры образуют иерархическую сеть благодаря связям, которые могут быть нескольких основных типов: ИМЕЕТ, ЕСТЬ и НЕ ЕСТЬ. Порядок поиска маркеров определяет время реакции в задачах верификации и продуцирования, по которому можно восстановить информацию о структуре семантической памяти.

Методика продуцирования, предложенная Глассом и Холиаком, со­стоит в анализе легкости дополнения предложений типа «Все/некоторые А являются...». Частота продуцирования слов по инструкции найти пра­вильное или, напротив, ошибочное дополнение отражает, по их мне­нию, вероятность перехода от маркера подлежащего к маркеру сказуемо­го. Эмпирически было показано, в частности, что частота намеренно ложных дополнений коррелирует с легкостью фальсификации ошибоч­ных утверждений. Хотя данная модель представляет собой известный шаг вперед по сравнению с теоретико-множественными моделями, она, в свою очередь, испытывает трудности при объяснении таких фактов, как быстрая фальсификация предложения «Все птицы — это ромашки», ведь частота такого дополнения контекста «Все птицы — это...», надо думать, очень невелика.

Наконец, последняя модель, на которой мы кратко остановимся, — это модель распространения активации А. Коллинса и Э. Лофтус (Collins & Loftus, 1975). Речь вновь идет о сетевой конструкции, но она не пред­полагает иерархичности как основного принципа построения. Структу­рированность задается прочностью ассоциативных связей между репре-

33

зентациями понятий и атрибутов. Дистанция между узлами сети, соот­ветствующая семантической близости, определяется на основе незави­симых психофизических оценок. От ассоциативных теорий 19-го века и современных нейронных сетей модель отличается прежде всего каче­ственным характером связей между концептуальными узлами, среди ко­торых можно найти связи разного вида: ИМЕЕТ, ЕСТЬ, НЕ ЕСТЬ, МО­ЖЕТ, ДАЕТ, ДЫШИТ и т.д.¹² Данная модель в общих чертах объясняет те же факты, что и модель Гласса и Холиака. Акцент сделан на новой интерпретации фактов о различиях времени реакции — согласно данной модели, эти различия свидетельствуют прежде всего о распространении внутри семантической сети кратковременной «волны» активации (см. Андерсон, 2002).

Общий результат этих экспериментов заключается в доказатель­стве роли абстрактных категорий, а также в демонстрации зависимости процессов категоризации как от привычных ассоциаций, так и от свя­зей, которые имеют качественный характер. Вместе с тем, подобные традиционные подходы к описанию структуры семантических катего­рий обладают рядом недостатков. Для них — как в сетевом, так и в тео­ретико-множественном варианте — характерно понимание значения как суммы элементарных компонентов. Соответствующие модели ос­нованы на изучении семантики языка. Это исключает из рассмотрения невербальный опыт, который начинает формироваться с самого рожде­ния и специфически связан с восприятием и действиями. Возникшие в ходе этих исследований гипотезы довольно искусственны и больше го­ворят о различиях экспериментальных ситуаций, чем о представлении знаний. Как заметил один из критиков хронометрирования семанти­ческой памяти, «Попробуйте спросить вашего собеседника, есть ли у канарейки крылья, и он решит, что вы либо идиот, либо собираетесь рассказать анекдот».

6.2.2 Понятия базового уровня

Видное место в современных исследованиях категориальной организа­ции до сих пор занимают работы Элеоноры Рош¹³ , обратившейся к ана­лизу естественных семантических категорий и их связи с восприятием и действием. Опираясь на более ранние этнографические исследова­ния, Рош выступила в 1970-е годы с критикой доминировавшего тогда

¹² Уже Отто Зельц подчеркивал, что родовидовые отношения между понятиями не сво­
дятся к гомогенным ассоциативным связям. В противном случае на вопрос о родовом тер­
мине к слову «собака» мы столь же часто говорили бы «кошка», как и «животное».

¹³ Эта американская исследовательница из Калифорнийского университета известна
также своими работами по проверке гипотезы лингвистической относительности Сэпира-

34 Уорфа в области восприятия и запоминания оттенков цвета (см. 8.1.2).

в когнитивной психологии понимания семантических категорий как объединения дискретных признаков, якобы необходимых и достаточ­ных для идентификации понятий: «Ни модель формирования понятий в терминах заучивания "правильной" комбинации дискретных атрибу­тов, ни модель процесса абстракции в терминах абстрагирования цент­ральной тенденции... некоторого произвольного сочетания признаков не являются адекватными объяснениями природы и развития есте­ственных категорий... Предлагается... следующая альтернатива: суще­ствуют... формы, которые перцептивно более заметны, чем все другие стимулы в данной области... эти наиболее заметные формы являются "хорошими формами" гештальтпсихологии» (Rosen, 1973, р. 113—114).

Наряду с гештальтпеихологией, теоретической основой работ Рош служат идеи Людвига Витгенштейна. На примере категории «игра» он описал так называемые категории семейного сходства, отдельные пред­ставители которых не имеют единого набора семантических признаков. В самом деле, что общего может быть между играми животных, игрой в карты и Олимпийскими играми? Члены одной большой семьи могут быть в целом похожи друг на друга, но по различным признакам в раз­ных ответвлениях семейства, Точчно так же в случае многих семанти­ческих категорий не существует единого характеристического набора признаков. Некоторые понятия, входящие в подобные категории, явля­ются более типичными их представителями, чем другие. Одновременно с Витгенштейном такие разветвленные цепочки объектов, построенные вокруг одного или нескольких прототипов на основании меняющихся признаков, были описаны Л.С. Выготским при изучении формирования искусственных понятий у детей. Выготский считал эти «комплексы» промежуточной формой на пути от псевдопонятий к подлинным поня­тиям, построенным на основе достаточных и необходимых признаков, но оказалось, что они представляют собой общий случай организации знания и у взрослых.

Анализируя организацию ряда естественных категорий (оттенки цвета, мебель, преступления, эмоции...), Рош прежде всего описала факт различной типичности отдельных их представителей: «шкаф», на­пример, скорее может служить одним из прототипов категории «ме­бель», чем «секретер». Большинство таких категорий организовано вок­руг нескольких прототипов, которые, по ее мнению, не могут быть описаны фиксированным набором определительных признаков. Рош показала, что люди могут устойчиво оценивать типичность (близость к прототипу) отдельных представителей категории (ср. рис. 6.6). Типич­ные представители более естественно выглядят в качестве заместителей имени категории. Так, о «птице» естественно сказать, что она «сидит за окном на ветке». Теперь в это предложение можно подставить слова «орел», «ворона», «попугай», «курица», «воробей», «дятел», «пингвин»... Можно создать искусственные категории с характерной организацией

35

Рис. 6.6. Некоторые из изображенных птиц в большей степени соответствуют представ­лению о типичной птице, чем другие.

вокруг прототипов, в этом случае прототипы — «фокальные примеры» — заучиваются быстрее, чем другие объекты (Rosch, 1978). Они могут уз­наваться и воспроизводиться как присутствовавшие в наборе объек­тов, даже если на деле так и не были предъявлены (например, при по­казе некоторого количества близких по значению слов, указывающих в направлении прототипа). Хотя Рош неоднократно подчеркивала, что не ставит целью создание теории семантической памяти, ее работы замет­но повлияли на эту область исследований¹⁴ .

Выделением прототипов вклад Рош в изучение структуры есте­ственных категорий не ограничился. Она также отметила, что многие категории образуют иерархии включения классов, состоящие обычно не менее чем из трех уровней абстрактности. По ее мнению, понятия среднего уровня имеют по сравнению с понятиями высокого или низко­го уровней абстрактности более базовый статус. Так, «стол» является базовым понятием по сравнению с «мебелью» или «столиком», а «паль­то» — по сравнению с «одеждой» или, скажем, «дождевиком». Базовые понятия могут быть прежде всего представлены в виде обобщенного образа. Интересным является и то обстоятельство, что по отношению ко всем представителям некоторого базового понятия мы обычно вы­полняем некоторый общий набор специфических движений и дей­ствий. В случае категорий более высокого уровня абстрактности такого единого набора движений уже не существует. Ряд экспериментов позво­ляет продемонстрировать особую значимость семантических единиц

36

¹⁴ В частности, они вызвали попытки использования для описания категориальной организации памяти математического аппарата теории размытых множеств. Эта теория широко использовалась в 1970-е годы для описания процессов категоризации, включаю­щих градуальные оценки. В настоящее время для моделирования таких оценок часто при­меняются модели, основанные на нейронных сетях (см. 2.3.3).

базового уровня в процессах коммуникации, так как именно они обыч­но используются в качестве референтных терминов в сравнительных конструкциях.

Некоторые из результатов, полученных в рамках данного подхода, вполне нетривиальны. Так, понятия базового уровня первыми обрабаты­ваются в задачах сравнения слов и картинок: изображение розы быстрее идентифицируется как «цветок» (базовое понятие), чем как «роза». Ис­следования развития речи в онтогенезе также показали, что слова, соот­ветствующие базовым понятиям, раньше, чем более абстрактные или бо­лее конкретные, усваиваются ребенком. Следует заметить, что сами обобщения, лежащие в основе ранних категоризации, могут быть чрез­вычайно широкими — достаточно широкими, чтобы учитывать только глобальные различия между живым и неживым или чтобы, как это об­суждалось в предыдущем разделе, отнести к одной категории крокодила и комара. Складывается впечатление, что базовые понятия, связываю­щие воедино обозначающие их слова, наглядные образы и специфичес­кие движения, выполняют функцию «быстрого интерфейса» между про­цессами сенсомоторного взаимодействия с объектами и обобщенным концептуальным знанием о них¹⁵ .

В последние два десятилетия эта теория приобрела большую попу­лярность не только в психологии, но и вне ее, особенно в теоретичес­кой лингвистике. Надо сказать, однако, что, несмотря на заявленный интерес к анализу естественных категорий, значительная часть работ Рош проводилась со студентами университетов, причем на материале специально подобранных абстрактных семантических областей. Иначе говоря, возможно, что и сами эти работы были недостаточно экологи­чески валидны. Для проверки этого предположения особенно интерес­ны этнографические исследования категоризации. Такие исследования интенсивно проводились в последние годы. Их результаты в ряде отно­шений не подтвердили представления Рош о структуре категорий. Во-первых, этнографические данные ставят под сомнение организующую роль собственно прототипов — вместо перцептивно наиболее частотно­го или типичного эту роль часто выполняет «самое важное» с практичес­кой точки зрения. Во-вторых, базовые понятия в таких исследованиях обычно оказываются значительно более конкретными, чем у испытуемых Рош. Например, у индейцев айтца-майя из Гватемалы базовая категория

¹⁵ Красивая иллюстрация «склеивания» слова и стоящего за ним знания принадлежит
A.B. Запорожцу. Дети не чувствуют противоречия в том, что в рассказываемой им сказке
хозяин оставляет чернильницу сторожить дом вместо собаки. Однако они протестуют,
когда чернильница начинает лаять на забравшихся в дом воров — по их мнению, черниль­
ница должна брызгать на них чернилами. Такое объединение свойств обозначаемого и
обозначающего характерно для ранних этапов формирования понятий и для мифологи­
ческого сознания, что отражается в латинской пословице «nomen est omen» («Имя — это
предзнаменование») 37

для птиц — это индейка (из-за ее вкусного мяса и особого культурного значения), а для змей — наиболее ядовитая, хотя и сравнительно ред­кая в этом регионе разновидность.

Применительно к этнографическим работам, проводимым, как пра­вило, путем словесного опроса, всегда можно усомниться в правильнос­ти интерпретации вопросов и ответов. Разумно предположить также, что академическое образование в целом подчеркивает роль абстрактных, а не прагматически-ситуативных критериев категоризации, доминирующих в относительно традиционных культурах (например, Nisbett et al., 2001). Там, где неграмотный афганский крестьянин выберет (в тестовом за­дании «один лишний») из набора «топор, молоток, бревно, пила» в ка­честве лишнего элемента «молоток», для европейцев совершенно ес­тественной стратегией будет объединение объектов на основе абстрактной категории «инструмент», ведущее к удалению слова «брев­но». Но и в стандартных исследованиях когнитивных психологов, про­водимых во всем мире в основном со студентами или выпускниками уни­верситетов, сегодня утвердилось Мнение, что семантические категории зачастую могут иметь весьма рыхлую структуру, формируясь ad hoc на базе одного-двух ярких примеров или ситуативно возникающих наме­рений и целей действий.

6.2.3 Роль примеров и ситуативных факторов

Основной альтернативой рассмотренным представлениям об иерархи­ческой организации семантических категорий стал так называемый эк- земплярный подход. В принципе, он призван объяснить примерно тот же круг феноменов, что и теория Рош. При этом, однако, отрицается суще­ствование или, по крайней мере, эффективность абстрактных прототи­пов вроде понятий базового уровня. Предполагается, что эпизодическая память в комбинации с восприятием способны сохранять конкретные примеры категорий, по отношению к которым и определяется возмож­ная категориальная принадлежность других объектов. О целесообразно­сти такой стратегии говорят некоторые общие соображения — прежде всего то, что у нас обычно нет ни времени, ни особого желания зани­маться абстрактными классификациями. Например, хотя можно пред­ставить себе, что кто-то специально занимается классификацией про­фессий как таковых, обычно нас интересуют конкретные примеры: «мой доктор», «друг-программист», «сосед-бизнесмен», «знакомый из­датель». Сохранение конкретных примеров означает также сохранение максимальной информации, которая может гибко использоваться в за­висимости от возникающих задач.

Эмпирические данные в пользу экземплярного подхода могут быть найдены в результатах многих лабораторных и прикладных исследова-38

ний. То, что отдельные примеры из памяти действительно могут суще­ственно влиять на категориальные оценки, наиболее последовательно демонстрирует в своих работах канадский психолог Ли Брукс. В некото­рых из них испытуемым показывались примеры двух классов существ, отличавшихся по целому ряду видимых признаков (размеры, форма, ок­раска, количество конечностей и т.д.). Лишь часть этих признаков была релевантна и явно упоминалась в одновременно предъявлявшемся фор­мальном правиле классификации. На стадии тестирования показыва­лись новые картинки, причем иррелевантные признаки существ одного класса могли теперь быть столь же иррелевантными признаками существ другого класса. Результаты классификации обнаружили сильное влия­ние иррелевантных перцептивных признаков тех примеров, которые были показаны ранее — формальные правила классификации объектов применяются с трудом и сопровождаются ошибками, если эти правила противоречат простому перцептивному сходству.

В других известных (хотя, возможно, и несколько спорных) экспери­ментах проверялось, насколько формирование эталонных представле­ний о некоторой категории объектов связано со статистическим усред­нением параметров отдельных примеров. Испытуемым показывались объекты двух категорий, которые имели одинаковые средние величины некоторого признака, но различный разброс этих величин в конкретных экземплярах. Например, на стадии обучения классификации испытуе­мым демонстрировались круглые упаковки, как утверждалось, с пиццей, размеры которых случайно варьировали в диапазоне от 20 до 60 см (средняя величина 40 см), и такие же упаковки якобы с автомобильны­ми «баранками» — их диаметр был постоянным и равным 40 см. Через какое-то время испытуемым показывалась для категоризации круглая упаковка размером 55 см. Если формирование знание о категориальной принадлежности объектов связано с усреднением параметров примеров и последующим забыванием индивидуальных характеристик, то отнесе­ние тест-объекта к одной из этих категорий было бы одинаково слож­ным и равновероятным. Однако испытуемые уверенно называли подоб­ный тест-объект «пиццей». Знание о вариативности конкретных экземпляров таким образом сохраняется, а не исчезает, как это должно было бы происходить в процессе формирования прототипа.

С точки зрения практических приложений интересны многочислен­ные работы Брукса и его коллег по психологическим аспектам медицин­ ской диагностики (Brooks, Norman & Allen, 1991; Brooks, LeBlank & Norman, 2000). В двух областях с явно выраженным зрительным харак­тером исходных данных, радиологии и дерматологии, эти работы пока­зали сильную зависимость диагностических оценок от чисто визуального сходства тестового случая с виденными ранее конкретными примерами того же самого или, иногда, совсем иных заболеваний. Кстати, подоб­ные яркие примеры особенно эффективно меняют поведение людей — всем, и не в последнюю очередь медикам, известно, что курение ведет к раку и другим тяжелым легочным заболеваниям. Из всех категорий ме-

39

Рис. 6.7. Два примера изображений, используемых с начала 2002 года на упаковках ка­надских сигарет.

дицинских работников радиологи, пульмонологи и патологоанатомы, то есть именно те специалисты, которые непосредственно наблюдают кон­кретные примеры разрушений легочных тканей, курят значимо меньше, чем другие. Трудно сказать, насколько велик здесь относительный вклад эпизодической памяти и непосредственного восприятия, но совместно они явно способны серьезно трансформировать процессы семантической классификации в направлении устойчивой модификации поведения.

Эти результаты и теоретические соображения привели в последнее время к изменению форм борьбы с курением. Вместо абстрактных вер­бальных предупреждений «Минздрава» или «Главного врача» канадские психологи предложили использовать на упаковках сигарет яркие визу­альные образы, более или менее непосредственно демонстрирующие медицинские последствия курения (рис. 6.7). Их предложение было под­держано в законодательном порядке. Согласно предварительным иссле­дованиям, в результате до 40% курильщиков выразили готовность пре­одолеть эту зависимость¹⁶ .

Подобные результаты говорят об ошибочности трактовки семанти­ческой памяти как хранилища одной лишь абстрактной символьной информации (см. 2.2.3 и 6.4.2). Вместе с тем, при рассмотрении этих результатов складывается впечатление, что речь идет об описании лишь одной из форм репрезентации знания. Она может сосуществовать с бо­лее структурированным и менее зависимым от восприятия знанием. Даже маленькие дети ориентируются в своих оценках не только на зри­тельное сходство, но и на абстрактные представления. Л.С. Выготский

40

¹⁶ Можно предположить, что эффективность эмоциональных образов при долговре­менном запоминании и в контроле поведения объясняется обнаруженным недавно эф­фектом улучшения запоминания при синхронизации электрофизиологической активно­сти структур гиппокампа и его непосредственного окружения (Fell et al, 2002). Одной из ближайших к гиппокампу структур является амигдала (или миндалина), регистрирующая как раз эмоциональную значимость стимулов (см 5 3.1 и 9 4.3).

описал развитие концептуальных структур как разнонаправленные, но взаимодействующие процессы формирования житейских и научных по­нятий, отметив, что рефлексивное сознание и произвольный контроль связаны преимущественно с научными понятиями. Понятия, основан­ные на общности признаков и перцептивном сходстве, формируются под определяющим влиянием восприятия, так сказать, по направлению «снизу вверх». Опорой для них может быть естественная структуриро­ванность и сходство объектов в окружении. Вполне возможно, однако, формирование понятий, преимущественно основанных на наших тео­ ретических представлениях. Академическое образование и формальное обучение опираются именно на теоретическое определение понятий. Генеральным направлением развития здесь будет движение «сверху вниз». В этом случае категоризация вполне возможна и без какого-либо пересечения перцептивных признаков экземпляров.

Структурирование опыта в режиме «сверху вниз» происходит не только в условиях академического образования. Широкую известность получили использующие эти представления работы ученика Найссера Л. Барсалу (Barsalou, 1983). Он показал, как естественно сугубо ситуа­тивные задачи могут обусловливать формирование спонтанных, или «ad hoc категорий», типа «возможный новогодний подарок», «то, что мож­но есть, находясь на диете», «все, что мне больше не понадобится» и т.д. В этом случае категоризация оказывается подчиненной решаемым в данном жизненном эпизоде задачам. Иными словами, понимание по­добных спонтанных группировок возможно лишь с учетом личностного смысла предметов и ситуаций. Следует отметить, что традиционный логический подход к описанию значений понятий в терминах необходи­мых и достаточных признаков неоднозначен, так как существует беско­нечное количество разнообразных признаков и семантических измере­ний объектов, а равно их комбинаций (см. 6.4.2). Селекция, основанная на наших целевых установках, позволяет ограничить это разнообразие и, таким образом, несмотря на свою субъективность, способствует — в оперативном контексте — формированию устойчивых структур знания.

Может показаться, что описания Барсалу представляют собой пре­дельный случай. Однако контекст возможного практического или тео­ретического (аргументация в споре) использования играет критическую роль и в выявлении различных аспектов значений самых обычных по­нятий. Об этой гибкости структур семантической памяти человека еще в 19-м веке прекрасно сказал И.М. Сеченов: «Описание всех рубрик, под которыми занесено в память все перечувствованное и передуман­ное... определяется для каждой отдельной вещи всеми возможными для нее отношениями к прочим вещам, не исключая отношения к самому чувствующему человеку. Так, например, дерево может быть занесено в память как часть леса или ландшафта (часть целого); как предмет, род­ственный траве и кустам (категория сходства); как горючий или строи-

41

42

тельный материал (здесь... разумеются под одним и тем же родовым именем "дерево" дрова, бревна, брусья, доски — различно и искусст­венно сформированные части целого дерева); как нечто одаренное жиз­нью (в отличие, например, от камня); как символ бесчувственности и т.д.» (Сеченов, 1953, с. 255).

Подобная гибкость представляет собой серьезную проблему для теорий концептуальных структур. Гибкости нет ни в статических иерар­хиях понятий, ни в пространственных моделях, ни в репрезентациях, предполагающих существование прототипов. То же самое можно ска­зать о репрезентациях, выявляемых с помощью латентного семантичес­кого анализа, хотя полезной особенностью этой формы репрезентации является богатство потенциальных связей (см. 6.1.1 и 7.4.2). Решение может состоять в том, чтобы ввести внешнюю по отношению к семан­тике активность — метакогнитивную работу со знанием, как в случае описанного Барсалу влияния целей и мотивов деятельности, образую­щих ситуативные смысловые контексты (см. 8.1.3). Продуктивный по­тенциал демонстрирует, например, контекст СРАВНЕНИЯ понятий друг с другом. Так, сравнение дерева с брусьями и другими пиломатериалами в только что приведенной цитате из И.М. Сеченова моментально выяв­ляет один из множества возможных срезов семантики этого понятия. Сравнение с человеком — совсем другой. Этот потенциал переходов между понятиями связан с межкатегориальной организацией знания, которая будет рассмотрена в следующем разделе. Отметим здесь только, что понятия и обьщенные представления могут выполнять по отноше­нию к другим компонентам концептуальных структур функции объясни­тельных конструктов, то есть функции рудиментарных теорий.

«Теория теории» категоризации, иными словами, предположение, что мы используем одни понятия в функции теорий для других поня­тий и чувственных данных, становится в последние годы популярной альтернативой более традиционным моделям, основанным на анализе сходства с перцептивными примерами и прототипами (Medin & Heit, 1999). При этом подчеркивается важная функция процессов катего­ризации, заключающаяся в интерпретации и объяснении наблюдаемых явлений. Так, слово «молоток» рассматривается нами в контексте ка­тегорий ИНСТРУМЕНТ и АРТЕФАКТ (предмет искусственного проис­хождения), «лошадь» — в контексте того, что мы знаем и как представ­ляем себе ЖИВОЕ СУЩЕСТВО. В результате становятся возможными многочисленные, чисто теоретические умозаключения, типа «лошадь дышит», «имеет внутренние органы» и т.д. Напротив, «игрушечная ло­шадь», несмотря на ее возможное высокое перцептивное сходство с на­стоящей, сразу рассматривается в контексте общей категории АРТЕ­ФАКТ, поэтому приведенные умозаключения оказываются просто немыслимыми — разве только в контексте очень специфического мен­тального фрейма «как если бы», характерного для ролевой игры или для творческого воображения (см. 8.1.3).

Как и когда используются те или иные «теории/категории» — серь­езный, во многом еще неясный вопрос. Ярким примером различных стратегий объяснения в зависимости от категоризации служит так назы­ваемая фундаментальная ошибка атрибуции (см. 6.4.3 и 8.4.1). Суть этой ошибки состоит в тенденции приписывать причины того или иного по­ведения некоторым устойчивым чертам личности, вместо того чтобы пытаться разобраться в конкретных условиях, которые могли ситуатив­но обусловить данное поведение или поступок. Как показывают много­численные исследования, эта упрощающая наши оценки стратегия (или, иными словами, эвристика — см. 8.1.1) выражена более сильно при оценке поведения лиц, относимых к категории «чужих». При объясне­нии такого же поведения «своих», обычно лучше знакомых нам людей мы, напротив, избегаем поспешных обобщений, пытаясь найти оправ­дание в особенностях ситуации: «был поставлен в невыносимые усло­вия», «торопился», «заморочили ему голову», «хотел как лучше» и т.д. (обе стратегии оказывают сильное влияние и на то, как мы описываем в речи поведение других людей — см. Maass, 1999). Интересно, что сама глобальная категоризация на «своих» и «чужих» весьма лабильна — эти категории могут объединять или разделять сотрудников одного учрежде­ния, равно как и население целых регионов. Так, можно выделять евро­пейцев как «чужих» и одновременно, считая себя европейцем, с сомне­нием относиться к обитателям американского континента.

Таким образом, семантическая память в ее функционировании дает широкий спектр примеров конкретных и абстрактных, ситуатив­ных и относительно стабильных понятий. Эту особенность наших зна­ний неоднократно использовал в качестве художественного приема ар­гентинский писатель Луис Хорхе Борхес. В одном из своих рассказов он описал якобы найденную при раскопках древнюю энциклопедию «Щедрые знания Поднебесной Империи», разделяющую животный мир на (примерно) следующие категории: а) «животные, принадлежа­щие императору», б) «свиньи и домашние животные», в) «бродячие со­баки», г) «русалки и водяные», д) «сказочные животные», е) «те, кото­рые только что разбили фарфоровую вазу», ж) «дрожащие, как если бы они были бешеными», з) «нарисованные самой тонкой верблюжьей ки­сточкой», и) «напоминающие мух с большого расстояния», к) «вклю­ченные в эту классификацию», л) «все остальные». На первый взгляд подобный список кажется довольно странным, если не безумным, но на самом деле он прекрасно иллюстрирует существенные особенности эк­лектичных принципов организации наших концептуальных структур.

43

6.3 Межкатегориальная организация

6.3.1 Онтологии, схемы и образы

Из предыдущего обсуждения видно, что наряду с категориальной орга­низацией, фиксирующей принадлежность понятия к некоторому се­мантическому классу и его отношения к другим представителям этого класса, исключительно существенна и межкатегориальная организация знаний, связывающая между собой понятия из различных, подчас до­вольно далеких семантических областей'⁷ . Интерес к межкатегориаль­ной организации заставляет прежде всего поставить очень общий воп­рос — какие семантические области и категории вообще существуют в нашем знании? Данный вопрос давно обсуждается в философии (от Лейб­ница и Канта до Карнапа), а в последние годы также и в работах по ис­кусственному интеллекту и роботике, так как мобильные роботы будуще­го должны быть оснащены если и не полным знанием о мире, то хотя бы первыми элементами знаний о наиболее существенных его катего­риях. Изучение основных категорий обыденного сознания («здравого смысла»), позволяющих нам справляться с повседневными жизненны­ми задачами, выдвигается поэтому на передний план когнитивных ис­следований.

Опись «всего, что существует» относится к компетенции раздела философии, называющегося онтологией. К сожалению, речь идет об од­ном из наиболее нечетких терминов обширной философской, а в пос­леднее время и научно-технической литературы. Мы будем понимать под «онтологией» описание того, что истинно и существует в данном мире. Соответственно, «онтологическими переменными» будут назы­ваться истинностные переменные, а «онтологическими категориями» — наиболее общие таксономические классы существующих в мире объек­тов. В философии онтологии обычно противопоставляют гносеологию — теорию познания сущего. (В этом смысле когнитивная психология мог­ла бы называться «экспериментальной гносеологией».) Подчеркнем, что психологическая онтология занимается спецификацией результатов процесса познания как они репрезентированы в индивидуальных кон­цептуальных структурах. При этом, конечно, нельзя ожидать упорядо­ченности и полноты «Британской энциклопедии». Более того, следует быть в принципе готовым к встречам с кем-нибудь из обитателей бор­хесовского зверинца, например русалками и водяными.

¹⁷ В лингвистике начала 20-го века было распространено довольно похожее проти­
вопоставление парадигматических и синтагматических отношений. Если первые име­
ют, так сказать, формальный, например родовидовой, характер, то вторые объединяют
понятия из различных категорий в описание ситуаций и событий, как они встречаются
в нашем опыте (Лурия, 1975). Современная лингвистика использует при изучении се­
мантических категорий различные лексико-фразеологическое подходы, направленные
на выделение примитивных семантических компонентов слов (например, Кобозева,
44 2000; Jackendoff, 2002).

Самыми общими, возможно, априорными категориями являются категории пространства и времени. Хотя параметры времени и места действия более явно выступают в нашем автобиографическом опыте (эпизодическая память, автоноэтическое сознание — см. 5.3.2), они также присутствуют и в безличностном, энциклопедическом знании концептуальных структур (семантическая память, или ноэтическое со­знание по Тулвингу), так как практически любое описание некоторой сцены, а равно события предполагает спецификацию пространствен­ных и временных параметров.

Более внимательный взгляд на содержание этих онтологических ка­тегорий обнаруживает их отличие от пространства и времени восприя­тия (см. 3.1.1 и 3.1.2). Прежде всего представляемое пространство не яв­ляется гомогенным и строго метрическим, оно явно расчленено на дискретные области в соответствии с организацией нашей среды обита­ния. Далее, пространство обыденного сознания опирается на множество находящихся в иерархических отношениях систем отсчета (здесь наблю­даются сильные межъязыковые и межкультурные различия — см. 8.1.2). Одновременно мы способны легко представить себе пустое, метрическое и изотропное пространство галилеевско-ньютоновской механики. Про­странство-время неклассической физики не стало или, может быть, еще не стало компонентом нашей наивной модели мира (см. 6.4.3). В силу высокой сложности и абстрактности категории ВРЕМЯ мы представля­ем его по образу и подобию более понятной нам категории ПРОСТРАН­СТВО, а именно как пространство одного измерения — горизонтальную ось или вектор, обычно лежащий перед нами. При этом мы можем в за­висимости от обстоятельств чувствовать себя в потоке событий или же пассивно наблюдать его (см. 7.4.2). Но это представление не является всеобщим. Для носителей китайского языка (мандарин) время может двигаться и в вертикальном направлении, причем, подобно частицам воды в водопаде, сверху (более раннее) вниз (более позднее). Это дви­жение абсолютно и не включает наблюдателя. Несомненно, что суще­ствует множество других культурных моделей времени, например, име­ющих разную «зернистость».

Крупные таксономические единицы можно описать как древо­видные объекты. Одним из самых больших и разветвленных тогда было бы дерево ФИЗИЧЕСКИЕ ОБЪЕКТЫ, подразделяющиеся далее на естественные (в том числе столь популярные в исследованиях ка­тегориальной организации ЖИВЫЕ СУЩЕСТВА) и искусственные (АРТЕФАКТЫ). Очень близко, возможно, из того же корня, растет категория СУБСТАНЦИИ, которая включает очень важные для обы­денного сознания природные стихии. Точно так же из одного корня и в тесном соседстве произрастают категории ПРОЦЕССЫ и СОБЫТИЯ. На примере этих двух пар онтологических категорий можно показать, как в концептуальных структурах возникают возможности для совер­шенно естественных межкатегориальных переходов. Так, объекты и со- 45

бытия по сути своей имеют, в отличие от субстанций, относительно чет­ко очерченные границы. Поэтому мы можем сказать «конец лекции» и «конец стола» («сидеть в конце стола»), хотя никакого непосредствен­ного перцептивного сходства между лекцией и столом, конечно, нет. Абстрактная общность онтологических категорий позволяет использо­вать одинаковые речевые конструкции.

Интенсивнее других в последние десятилетия изучалась та часть концептуальных структур, которая имеет отношение к речи и коммуни­кации. Ее называют «внутренним лексиконом», хотя в ее состав входят не только собственно слова, но и другие, как более мелкие (корневые морфемы, приставки, суффиксы), так и более крупные (вплоть до ус­тойчивых идиоматических выражений и фрагментов известных стихот­ворений) единицы речи. В состав лексикона в последнее время часто включают и знание синтаксиса, причем в связи с хранением предика­тов, в роли которых выступают глаголы¹⁸ . Эти вопросы интенсивно об­суждаются в последнее время в рамках когнитивной лингвистики и лингвистической семантики, где предприняты многочисленные попыт­ки дать возможно более полную спецификацию лексико-семантичес-ких категорий (Кобозева, 2000).

Так, польская исследовательница Анна Вежбицка (Wierzbicka, 1999) выделяет примерно 60 элементарных семантических единиц языка, та­кие как семантические подлежащие (Я, ТЫ, КТО-ТО...), квантификато­ры (ОДИН, ДВА, НЕКОТОРЫЕ...), атрибуты (ХОРОШИЙ, ПЛОХОЙ, БОЛЬШОЙ...), ментальные предикаты (ДУМАТЬ, ЗНАТЬ, ХОТЕТЬ...), действия/события/движения (ДЕЛАТЬ, СЛУЧАТЬСЯ, ДВИГАТЬСЯ...), логические операторы (НЕТ, ЕСЛИ, ПОТОМУ ЧТО...), время (КОГДА, ТЕПЕРЬ, ПОСЛЕ...), место (ГДЕ, ЗДЕСЬ, НАД...) и т.д. В других извест­ных попытках описания онтологических категорий «ментального языка» и даже «языка мысли» (Fodor, 1978) число выделяемых примитивных единиц иногда отличается на порядок: от нескольких сот до всего лишь семи, как в теории концептуальной зависимости Роджера Шенка (1980), которая будет рассмотрена нами в следующей главе. Там же мы подроб­но остановимся на взаимоотношениях между преимущественно семан­тическими подходами к описанию функционирования языка в современ­ной когнитивной лингвистике и более синтаксическими концепциями, восходящими к работам Хомского и его школы (см. 7.3.2).

Еще одна форма знания, существенная для успешности социаль­ного взаимодействия, связана со знанием основных жанров коммуни­кации. (Сам выбор оптимального для некоторой ситуации жанра и сти­ля общения является, по-видимому, функцией более высокого уровня

¹⁸ В работах Е.А. Кибрика (2004) было показано, что онтологическое различие ДЕЙ­
СТВИЙ («ударить», «родить») и СОСТОЯНИЙ («хотеть», «болеть») определяет в некото­
рых языках относительную естественность использования форм совершенного и несо-
46 вершенного вида глаголов (см. также 7.3.1 и 8.1.2).

метакогнитивных координации F — см. 8.1.3.) Несомненно, что кон­цептуальные структуры содержат множество других знаний, таких как процедурные знания о приемах решения типичных задач, а также раз­нообразные правила поведения и умения (с фоновыми автоматизмами в нижележащих уровнях — от предметных действий D до синергии В). Наконец, они включают знания психологии и ментальных состояний человека, прежде всего в их нерефлексивной, «наивной» форме, кото­рые имплицитно содержатся в каждом языке и социокультурной среде (см. 6.4.3 и 9.4.2).

На этом месте может возникнуть вопрос: зачем все-таки анализ онтологических категорий нужен психологам? Ответ состоит в том, что наше понимание прямо определяется имеющимися у нас концептуаль­ными структурами (см. 5.4.2 и 7.3.1). Если обучение, несмотря на уси­лия учащихся и преподавателей, не приводит к пониманию предмета, то причиной этого может быть отсутствие понятийной базы или же не­правильная категоризация (Chi & Roscoe, 2002). Серьезность проблемы определяется тем, насколько сильно «промахивается» учащийся, пыта­ясь найти подходящую семантическую «систему отсчета». Если он счи­тает дельфинов разновидностью рыб, то для коррекции понимания нужна лишь «смена ветки» — переход к узлу МЛЕКОПИТАЮЩИЕ внутри той же категории ЖИЦЫЕ СУЩЕСТВА. Набор предикатов (признаков) понятия при таком сдвиге существенно не меняется. Сложнее обстоит дело, когда требуется полная «смена онтологического дерева». Например, изучение физики часто осложняется тем, что элект­ричество ошибочно трактуется как субстанция (оно якобы «хранится внутри батареи», «течет в проводах» и т.д. — см. 7.4.2). Совсем серьезная ситуация складывается, когда необходимые категории вообще отсутству­ют. Так обычно обстоит дело в отношении процессов множественных не­линейных взаимодействий. Их понимание существенно при изучении це­лого ряда дисциплин — термодинамики, нейрофизиологии, экологии, эпидемиологии, макро- и микроэкономики (см. 8.2.1).

Еще одним обстоятельством, препятствующим пониманию и обуче­нию, является определенная самодостаточность ошибочных представле­ний. В этом смысле иногда лучше иметь дело с явно фрагментарными знаниями, чем с ошибочной онтологией, поскольку последняя позволя­ет на каждый вопрос дать некоторым образом обоснованный ответ и, тем самым, препятствует осознанию необходимости концептуальных измене­ ний. В качестве иллюстрации рассмотрим две модели сердечно-сосудис­той системы: распространенную, но ошибочную, основанную на пред­ставлении о множестве одинаковых петель между сердцем и другими внутренними органами (рис. 6.8А), и правильную, включающую две ка­чественно различные петли — малый (сердце и легкие) и большой (серд­це и остальные органы) круги кровообращения (рис. 6.8Б). Ошибочные представления обнаруживают особую сопротивляемость, если они свя­заны с другими ошибочными убеждениями, например, что функция 47

Единая петля

Двойная петля

Рис. 6.8. Примеры ошибочной (А) и правильной (Б) ментальных моделей системы кро­вообращения (по: Chi & Roscoe, 2002).

48

сердца состоит в обогащении крови кислородом. Легкие рассматривают­ся тогда в качестве органа-получателя кислорода, подобного печени или мышцам. Подобная замкнутость характерна для повседневных представ­лений в различных областях нашего обыденного сознания — наивных физике, физиологии и психологии (см. 6.4.3).

Выдающуюся роль в функционировании концептуальных структур играют относительно устойчивые, обобщенные структуры опыта, кото­рые позволяют предвосхищать порядок развития событий, их содержа­ние и внутреннюю связь, а также предвидеть изменения вида объектов и окружения при собственных действиях и локомоциях. Чаще всего в качестве родового имени этих глобальных структур знания выступает термин схема, уже использовавшийся ранее в философии Кантом, в не­врологии Хэдом, в психологии Бартлеттом и Пиаже (см. 1.1.3 и 1.4.3). С известной долей условности схемы можно разделить далее по прин­ципу преимущественного доминирования пространственной и времен­ной информации на схемы сцен, или фреймы, и схемы событий, или сценарии {скрипты). Иногда термин «фрейм» используется в более об­щем значении «схема» — это характерно скорее для работ в области ис­кусственного интеллекта, машинного зрения и теоретической лингви­стики (см. 6.4.2 и 7.3.2).

Влияние схем полезно показать на паре примеров. В качестве пер­вого можно взять понятие ХОЛОСТЯК, для определения которого, со­гласно традиционным подходам (см. 2.2.1 и 6.1.1), необходимо и доста­точно трех атомарных признаков — взрослый (+), женатый (—), мужчина (+). Однако, как отметил лингвист Лакофф, всем понятно, что папу рим­ского нельзя назвать холостяком, хотя в его случае эти требования пол­ностью выполняются. Иными словами, мы рассматриваем это понятие в контексте социокультурного фрейма женитьбы/замужества, который несовместим с обязательным для католических священников целибатом. Второй пример относится к восприятию и движениям. Каждый обладает

абстрактной «схемой комнаты», которая порождает ряд ожиданий. Что­бы быть комнатой, помещение должно иметь пол, стены, окна, дверь и потолок. Хотя их размер и расположение не очень принципиальны, есть некоторые пределы, при выходе за которые мы уже не сможем говорить о комнате. Находясь в комнате, нам нет необходимости проверять, есть ли стена у нас за спиной — благодаря схеме мы продолжаем восприни­мать ее и без всякой сенсорной информации, то есть амодально. «Схема комнаты» предполагает также некоторое заполнение, хотя комната мо­жет быть и пустой. «Схема кухни» будет, очевидно, более конкретной. Еще конкретнее будет «схема моей кухни».

Мы остановимся в этом разделе на пространственных и временных схемах. Речевые конструкции будут рассмотрены в последнем разделе этой главы и в двух следующих главах, целиком посвященных речи и мышлению. Роль пространственных схем отчетливо выступила в иссле­довании Дж. Мортона и Р. Бирна (Morton & Byrne, 1975), которые про­сили домашних хозяек перечислить ингредиенты, необходимые для приготовления различных блюд, или составить список в ответ на воп­рос «Что бы вы взяли с собой, если бы вашей семье пришлось месяц прожить в пустынной местности?» Как сообщали испытуемые, отвечая на подобные вопросы, они часто мысленно осматривают свою кухню. Поэтому после эксперимента испытуемых попросили зарисовать план их кухонь с указанием того, где хранятся различные продукты и хозяй­ственные принадлежности. Такие же группы названий были обнаруже­ны и в протоколах ответов. Влияние пространственной организации на воспроизведение информации обнаруживается и в тех случаях, когда она не может помочь решению задачи. Если испытуемому показать кар­тинку с несколькими объектами, среди которых есть и дерево, и попро­сить перечислить известные ему породы деревьев, то во время ответа зрительно будет фиксироваться именно изображение дерева. Более того, фиксация этого места часто сохраняется даже тогда, когда картин­ка во время ответа исчезает!

Различия категориальной и схематической организации часто изуча­ются в экспериментах на воспроизведение категоризованных списков слов и равных по объему историй. Возможно, однако, что в ряде приме­ров положительного влияния категориальной организации определен­ное значение имела также пространственная организация материала. В экспериментах Гордона Бауэра и сотрудников (Bower et al., 1969) для об­легчения запоминания использовалась сложная иерархическая органи­зация понятий. Общий объем списка был равен 112 словам. Они обра­зовывали четыре независимые категории, каждая из которых имела четыре уровня, например, как в следующем фрагменте этого списка:

(минералы) —...

(металлы, камни) —...

(редкие, обычные, сплавы) —...

(платина, серебро, золото) —.... 49

После однократного ознакомления со списком было воспроизведе­но 73 слова, а с третьей попытки — все 112. Д. Бродбент, П. Купер и М. Бродбент (Broadbent, Cooper & Broadbent, 1978) применили матричную форму организации, при которой понятия подвергались кросс-класси­фикации относительно двух независимых семантических измерений. Были получены близкие результаты. Различие состояло лишь в том, что в случае ошибок при иерархической организации выпадали целые «ветви», а при матричном формате выпадения были распределены бо­лее равномерно. Очевидно, организация материала, причем не обяза­тельно иерархическая, может быть очень эффективной, вносящей ре­шающий вклад в улучшение воспроизведения. Вопрос, однако, состоит в том, можно ли считать эти два вида организации строго категориаль­ными, ведь в обоих случаях испытуемым показывалась некоторая про­ странственная схема — иерархическое дерево классификации или дву­мерная матрица. Если на стадии ознакомления материал предъявлялся испытуемым последовательно, то уровень воспроизведения резко сни­жался, несмотря на сохранение категориальной организации. Эти дан­ные скорее говорят о значении пространственных схем для запомина­ния вербального материала.

Схемы — это гипотетические конструкты, реконструируемые лишь в результате специальных экспериментов. Считается, что отдельные ас­пекты схем могут осознаваться в форме субъективных образов. Объясне­ние природы последних представляет собой одну из наиболее спорных проблем когнитивных исследований (см. 5.3.1 и 9.1.2). Теория двойно­го кодирования Паивио подчеркивает специфику образного кодиро­вания, хотя сторонники данной теории не всегда способны достаточ­но ясно объяснить, в чем эта специфика состоит. Тяготеющие к формализации авторы трактуют образы как предложения некоторого «ментального языка». Интересным представляется мнение Найссера (1980). Если первоначально (в период «Когнитивной психологии» — см. 2.2.2) он считал образы своего рода ослабленным восприятием, то в последующие годы его точка зрения претерпела изменения. Вслед за Ж. Пиаже и П.Я. Гальпериным, он связывает образы с интериоризиро- ванными действиями.

В самом деле, практические действия и локомоции всегда ведут к изменению вида объектов и окружения. Выполняя некоторое действие, мы предвосхищаем изменения вида объектов, но поскольку эти измене­ния, как правило, и в самом деле наступают, нами осознается лишь из­менение актуального восприятия. Как считает Найссер, образы — это неподтвержденные ожидания¹⁹ . В случае идеальных (то есть проигрывае-

¹⁹ Неподтверждение ожиданий можно почувствовать в реальных условиях, например,
в форме легкого «удара» или «толчка», вступая на остановившийся эскалатор. Это зри­
тельно-кинестетическое впечатление возникает и тогда, когда мы знаем и одновременно
отчетливо видим, что эскалатор неподвижен. Таким образом, речь идет об имплицитных,
50 а не об осознаваемых ожиданиях.

мых мысленно, интериоризированных) действий такие «неподтверж­денные ожидания» становятся общим местом, а образы — одним из ос­новных «элементов» нашей внутренней жизни. Конкретно это можно было бы описать так. На некотором этапе развития мы начинаем конт­ролировать наши движения, начиная их идеомоторно, но затем задер­живая, так чтобы они не реализовались в действительности. Наличие предвосхищения (в тех модальностях, которые используются для обрат­ной связи о ходе действия, то есть прежде всего в зрительной и несколь­ко менее заметно в тактильно-кинестетической форме) осознается нами при отсутствии реальных изменений как возникновение мыслен­ного образа, очень похожего на реальное восприятие, но в то же время явно субъективного, нереального (см. 8.1.3 и 9.1.2). Лучшим средством контроля над действиями и над воображением, конечно, является речь, которая постепенно, как бы специально для решения этих задач инте-риоризируется и принимает форму внутренней речи (см. 4.4.3 и 7.3.2).

Действительно, как при мысленных вращениях (см. 5.3.1), так и при других трансформациях внутренних репрезентаций характер осуществ­ляемых во внутреннем плане операций явно аналогичен физическим опе­рациям, которые могли бы осуществляться и во внешнем пространстве. Так, в задаче мысленного складывания кубика из предъявляемой дву­мерной выкройки время реакции в точности отражало число необходи­мых пространственных операций (Shepard, 1978b). Еще одна серия экс­периментов была посвящена изучению мысленного объединения отдельных фрагментов в более сложную конфигурацию, которая затем должна была сравниваться с тестовым изображением. Кратко результа­ты свелись к следующему: 1) целостные репрезентации действительно могут быть синтезированы; 2) в случае сложного материала, например условных, но довольно детальных изображений человеческих лиц, быс­тро обнаруживаются пределы возможности такого образного объедине­ния. Чрезвычайно важен еще один результат — при словесном описании исходных фрагментов манипулирование происходит не со словами, а с их образными аналогами.

В другой работе (Cooper & Podgorny, 1976) мысленное вращение было
объединено с методикой вычитания Дондерса для изучения связи готов­
ности к восприятию некоторого предмета с формированием образа этого
предмета. Испытуемым показывался знакомый символ (например, бук­
ва «R») или его зеркальный вариант («Я»), повернутые из вертикального
положения на различный угол (30°, 60° и далее с шагом 30°). Необходи­
мо было быстро решить, идет ли речь об обычном или зеркальном вари­
анте буквы. Время реакции возрастало с увеличением угла поворота.
Основной результат состоял в том, что с помощью предварительной ин­
формации можно было влиять на время ответа — в разных пробах испы­
туемым вербально сообщалось, какой символ будет предъявлен, на ка­
кой угол он будет повернут либо то и другое вместе. Функции времени
реакции полностью информированных испытуемых располагались ниже
функций, полученных в других условиях, и не зависели от угла поворо­
та. Они также не зависели от того, как испытуемые получали предвари- 51

52

тельную информацию — раздельно об ориентации и идентичности или с помощью показа повернутого на нужный угол объекта. Это позволяет сделать вывод, что репрезентации, строящиеся на основе вербальной информации, представляют собой столь же эффективные эталоны опоз­нания, как и сами буквы, показанные в повернутом положении.

Как отмечалось ранее (см. 5.3.1), обширная программа изучения зрительных образов проводится Стивеном Косслином и его сотрудни­ками (Kosslyn, 1981). Этот автор показал, что при мысленном сканиро­вании представляемой карты пространственная близость играет ту же роль, как и при зрительном обследовании реальных карт: время реак­ции линейно растет с увеличением расстояния между сканируемыми точками. Более того, при визуализации объемных сцен время реакции определяется близостью объектов в трехмерном пространстве. Косслин приводит и другие аргументы в пользу гипотезы о связи представлений и восприятия. Он просил испытуемых одновременно представить двух животных, например кролика рядом со слоном или рядом с мухой. После того как испытуемые отвечали, что у них сформировался образ, их просили как можно быстрее определить, есть ли у кролика хвост или уши. Время ответа на один и тот же вопрос заметно увеличивалось, если кролик находился в паре со слоном, что, по мнению автора, свидетель­ствует, во-первых, об ограниченности размеров «поля зрения» мыслен­ного взора и, во-вторых, об участии в выполнении подобной задачи особой мысленной операции изменения размеров представляемых объектов и их деталей (см. 8.1.3).

В некоторых работах этой группы речь идет о попытке психофизичес­кого анализа «поля зрения» мысленного взора (Finke & Kosslyn, 1980). Испытуемых просили представлять пары точек на-различном расстоянии от мысленной точки фиксации и определяли таким образом разрешаю­щую способность мысленного «поля зрения». Оказалось, что его грани­цы имеют те же слегка вытянутые в горизонтальном направлении очер­тания, что и границы реального поля зрения. В духе «внутренней психофизики» (см. 1.2.1) проводятся многие другие исследования в этой области. В одном из них (Моуег, 1973) испытуемым предъявлялись пары названий животных из списков типа: «муравей», «пчела», «крыса», «кош­ка», «баран», «корова», «слон». Положению животного в этом списке соответствует порядковая шкала различий размеров: от 1 («пчела»/«му-равей») до 6 («слон»/«муравей»). Время реакции при мысленном сравне­нии размеров пар животных было примерно обратно пропорционально логарифму этих различий, то есть чем выраженнее было различие вели­чин, тем быстрее испытуемые могли ответить, какое из этих животных больше. Данный результат интересен постольку, поскольку та же зави­симость известна для времени реакции сравнения изображений этих животных. Возможное возражение состоит в том, что испытуемые, по­ставленные перед необходимостью вообразить нечто, могли старать­ся описать то, как это выглядит в случае реального восприятия.

Нельзя ли найти какие-либо более серьезные, например нейро-психологические, доказательства связи восприятия со способностью образного представливания (визуализации)? Клинические наблюде­ния говорят о том, что выпадение определенного аспекта восприятия, например цвета, часто может сопровождаться выпадением того же ка­чества и в образных представлениях. Однако имеются и другие данные, свидетельствующие о возможности полной двойной диссоциации зри­тельного восприятия и способности к визуализации объектов. В лите­ратуре описаны случаи, когда восприятие было полностью нарушено, но пациенты сохраняли способность к зрительному представливанию объектов, а также прямо противоположные случаи, когда при относи­тельно нормальном восприятии визуализация объектов и сцен станови­лась невозможной²⁰ . О качественных различиях образов и восприятия говорят и некоторые экспериментальные данные.

Одной из работ такого рода было исследование Р. Шепарда и С. Джад-да (Shepard & Judd, 1976), сравнивших временные характеристики мыс­ленного вращения и так называемого «ригидного стробоскопического движения». Последний феномен возникает, если предъявлять в простран­ственно-временном соседстве два объекта одной формы, но разной ори­ентации. Тогда при увеличении асинхронности включения стимулов до 200—250 мс можно увидеть, как движение объекта неопределенной фор­мы сменяется движением объекта ригидной формы, который, поворачи­ваясь в пространстве, занимает то одно, то другое положение. По Шепар-ду и Джадду, скорости воспринимаемых (стробоскопическое движение) и лишь представляемых (мысленное вращение) преобразований пример­но совпадают, что доказывает идентичность их механизмов. Анализ дру­гих данных, однако, не позволяет согласиться с таким выводом. Речь идет о различной зависимости этих феноменов от фактора фигуратив­ной сложности. Сложность форм ускоряет мысленное вращение, воз­можно, задавая ориентиры для определения направления поворота. Напротив, в случае ригидного стробоскопического движения, как было показано нами совместно с Н.В. Цзеном (Величковский, 1973), услож­нение формы объектов ведет к увеличению асинхронности включения стимулов, при которой возникает этот феномен. Таким образом, наблю­дается расхождение параметрических зависимостей возникновения стробоскопического движения с поворотом объекта в пространстве и ги­потетического процесса мысленного вращения.

Имеется ряд других, хорошо установленных различий между образа­ми и восприятием. Так, например, при представливании и мысленном совмещении цветных поверхностей не возникает ничего, даже отдаленно

²⁰ Надо сказать, что даже в норме способность к генерированию и удержанию образов
подвержена сильным индивидуальным колебаниям. Согласно наблюдением Фрэнсиса
Гальтона, примерно у 10% людей наглядные образы интроспективно отсутствуют (см.
9.1.3). Вполне возможно, что это обстоятельство, по крайней мере отчасти, объясняет
противоречивость эмпирических результатов и остроту дискуссий, традиционно связан­
ных с проблемой образов. 53

напоминающего эффекты перцептивного смешения цветов. Аналогично кажущиеся размеры визуализированных объектов не зависят от рассто­яния до находящегося в поле зрения проекционного экрана. Иными словами, здесь не выполняется закон Эммерта, согласно которому вели­чина последовательных образов — так сказать «ослабленных копий» предыдущей сенсорной стимуляции — возрастает прямо пропорцио^ нально удаленности экрана (по давним данным Марбургской психоло­гической школы, закон Эммерта в несколько ослабленной форме опи­сывает также поведение эйдетических образов — см. 3.1.1 и 5.3.1).

Особенно интересные результаты были получены с многозначными фигурами, допускающими различные семантические интерпретации (рис. 6.9). При реальных поворотах этих фигур мы довольно легко уз­наем либо одно, либо другое изображение. При мысленном вращении реинтерпретация образа почему-то оказывается невозможной: если ис­пытуемому, не знающему о существовании двух возможных интерпре­таций, показать фигуру в положении, оптимальном для одного из вос­приятий, а затем предложить мысленно повернуть ее в положение, объективно способствующее узнаванию второго объекта, то такое узна­вание спонтанно не возникает. Пылишин (Pylyshyn, 2003) считает, что здесь проявляется самое главное свойство, отличающее мысленные об­разы от чувственного восприятия — в отличие от наблюдаемой сцены, предмета или изображения, мысленный образ не может быть семанти­чески интерпретирован, поскольку он сам есть всего лишь семантичес­кая интерпретация.

Используя признак величины, С. Косслин (Kosslyn, 2003) попытался в последние годы провести критическую нейрофизиологическую про­верку аналого-перцептивной (теория кортикального дисплея — см. 5.3.1 и 9.1.2) и пропозициональной трактовок образов. В психофизиологичес­ких экспериментах он предлагал испытуемым зрительно представлять большие или маленькие объекты. Методика ПЭТ-сканирования выяви­ла при этом возникновение ряда локусов активации, прежде всего в за­тылочных отделах коры. Самый интересный результат состоял в том, что размеры активированных участков зрительной коры бьши больше при визуализации крупных объектов. Если величина образа объекта — это абстрактный (символьный) параметр некоторого логического суждения,

Рис. 6.9. Попробуйте, мысленно вращая эти фигуры (и не меняя их ориентации относи­
тельно головы), определить, что они означают. Затем сделайте то же самое, вращая сами
54 фигуры.

1

то трудно было бы ожидать возникновения подобного соответствия между характеристиками образа и пространственными параметрами активации зрительных структур мозга. Надо сказать, однако, что дале­ко не все авторы, проверявшие этот результат Косслина, смогли его подтвердить. Лишь в самое последнее время были получены данные, подтверждающие несколько более слабое утверждение о том, что во время образного представливания возможна активация областей пер­вичной кортикальной обработки сенсорной информации (например, зон VI для зрения и AI для слуха — см. Nyberg, 2002).

В пользу зависимости визуализации от пространственного внимания говорят данные итальянского нейропсихолога Эдуардо Бизиака (напри­мер, Bisiach & Luzzati, 1978). В его исследованиях участвовали пациенты с синдромом игнорирования левой половины пространства (см. 4.4.3). Важной особенностью этого нарушения является то, что оно не осозна­ется пациентами и, следовательно, они не могут подготовить ответы, соответствующие ожиданиям экспериментатора. Бизиак предлагал та­ким пациентам в ряду других заданий задачу на образную память. Они должны были представить, что приближаются ко входу в Миланский со­бор (все эти пациенты были жителями Милана). Далее он просил их рас­сказать, что они при этом видят. Пациенты описывали лишь те здания, которые находятся справа от входа, скажем, музей истории города, иг­норируя архитектурные достопримечательности, расположенные слева. Через несколько недель в процессе другого обследования Бизиак неожи­данно просил тех же пациентов рассказать, что они могли бы увидеть, выходя из Миланского собора. В этом случае они подробно описывали противоположную сторону площади, упоминая знаменитую торговую галерею, но не музей истории города! Увы, эти красивые наблюдения также были релятивизированы впоследствии рядом демонстраций неза­висимости проявлений синдрома игнорирования в восприятии и в зри­тельных представлениях (Beschin, Basso & Delia Sala, 2000).

Рассматривая этот материал, следует признать существование мас­сы противоречивых данных, особенно в тех случаях, когда образные представления трактуются как элементарные сенсорные феномены или, по меткому замечанию Зенона Пылишина, как картинки, которые одна часть мозга показывает другой. Мы отложим обсуждение этих философ­ских и теоретико-методологических вопросов до последних глав книги (см. 8.1.3 и 9.1.3) и попытаемся выделить «сухой осадок» более чем 30-летней истории когнитивных исследований образных явлений.

Первый результат состоит в том, что образы явно отражают абст­рактное знание схем действий и манипуляций с объектами. Их трех­мерный пространственный каркас схематичен, несводим к определен­ной модальности, даже такой важной, как зрение. Об этом говорят следующие факты. Интерференция вторичной задачи с процессами зрительного представливания возникает не по принципу «загрузки» той же сенсорной модальности, а по принципу общих пространственно-действенных компонентов, например, как в описанных ранее экспери-

55

ментах Алана Бэддели (см. 5.2.3), где вторичная задача заключалась в отслеживании движущейся акустической цели. Кроме того, практичес­ки все эффекты зрительных образов, типа мысленного вращения в трехмерном пространстве, наблюдаются и у слепых от рождения испы­туемых. Здесь мы, возможно, имеем дело с априорным знанием, особен-, но если учесть, как рано интермодальные пространственные операции оказываются доступны младенцу (см. 3.4.3). В этой и предыдущей гла­вах часто отмечалась важная роль пространственных схем в организа­ции памяти, но не меньшее значение они имеют для структурирования процессов коммуникации и мышления (см. 7.1.3 и 8.2.3).

Второй фундаментальный результат заключается в установлении как сходства, так и ряда качественных различий между образами и вос­приятием. Существование подобных различий не позволяет более счи­тать образные представления просто «ослабленными копиями» преды­дущих сенсорных воздействий (см. 1.1.2 и 6.4.2), особенно в случае «продуктов» нашего творческого воображения, часто имеющих гипоте­тический и даже явно фантастический характер (см. 8.1.3).

Третий результат продемонстрировал связь воображения с речью. Дело в том, что между различными по происхождению форматами представления знаний могут быть установлены систематические отно­шения, например, отношения сходства или контраста. Такие отноше­ния, в частности, могут быть связаны с разделением сцены на фигуру и фон (см. 1.3.1). Фигура обычно меньше, подвижнее, ярче и ближе, чем фон. Соответственно, фон оказывается обширным, стабильным, гомо­генным и отодвинутым на задний план — он образует систему отсчета для характеристик фигуры. Манипулируя этими отношениями, можно влиять на воображение. Так, в выражениях «X рядом с Y» первый член выполняет функцию фигуры, а второй — фона. Поэтому если мы слы­шим или читаем «Мышь рядом со слоном», то представляемая мышь оказывается маленькой и подвижной. Когда же мы слышим «Слон ря­дом с мышью», то мышь как бы увеличивается в размерах, в пределе превращаясь в серую неподвижную массу. При этом сохраняются неиз­менными как характер заполнения «мысленного поля зрения», так и знаемые размеры животных. Лексико-грамматические средства постро­ения образов будут рассмотрены нами в следующей главе (см. 7.3.2).

Нейрофизиологические корреляты этих эффектов в настоящее время интенсивно исследуются, так что можно с высокой степенью уве­ренности установить круг участвующих мозговых механизмов. Как и в случае реальных восприятий, собственно визуальные (цвет, форма и ве­личина) и пространственные (относительная локализация) характери­стики зрительных образов кодируются различными структурами коры, а именно затылочными и, соответственно, заднетеменными отделами в основном правого полушария. Наблюдаемая при этом спорадическая ак­тивация левого полушария предположительно связана с находящимися под вербальным контролем процессами произвольного генерирования

и манипулирования образной информацией (см. 4.4.2). Творческое воображение вовлекает также структуры префронтальной коры, в осо­бенности справа (см. 8.4.3). Нейропсихологические данные свиде­тельствуют далее о том, что визуализация знакомых предметов и их расположения может диссоциировать с процессами ориентации в про­ странстве. Иными словами, знание пространственного окружения свя­зано с несколько иными механизмами, чем собственно образная память и процессы визуализации предметов и предметных сцен.

6.3.2 Репрезентация пространственного окружения

Со времени работ Эдварда Толмена (см. 1.3.3) субъективные репрезен­тации непосредственного пространственного окружения, а также мак­ропространства принято называть когнитивными картами. Несмотря на совершенствование методик и постоянный рост числа исследований, многие особенности наших субъективных представлений об окружаю­щей пространственной среде до сих пор не вполне ясны. В том числе спорным остается вопрос о степени соответствия когнитивных карт ре­альной топографии местности. Такое соответствие, конечно же, не мо­жет быть полным. Ни один человек не помнит всех деталей и особеннос­тей даже того района, в котором живет. Так, например, хорошо известно, что когнитивные карты города весьма схематичны и отражают лишь са­мые основные элементы городских массивов, называемые в литературе «ориентирами», «путями», «районами» и «границами». В первую очередь в этой связи возникает вопрос о том, насколько точно наши внутренние представления отражают метрику внешнего пространства.

Противоположные ответы на данный вопрос даются представите­лями радикальной теории образов и пропозициональных концепций (см. 5.3.1). Первые полагают, что когнитивные карты подобны картам местности и содержат метрическую информацию. Вторые считают, что знание о пространственном окружении фиксировано в форме набора утверждений, отражающих лишь порядковые отношения ориентиров. Если эта последняя точка зрения справедлива, следует ожидать возник­новения грубых ошибок в оценке расстояний и направлений. Эти ожи­дания подтверждаются в ряде экспериментов, которые мы обсудим ниже. Вместе с тем, имеются данные о том, что метрическая информа­ция, несомненно, присутствует во внутренних репрезентациях про­странства. Так, например, согласно многочисленным исследованиям, при сравнении близости зданий университетского городка студенты дают ответы, латентное время которых линейно растет с увеличением реальной дистанции.

Возникшие противоречия могут быть устранены, если учесть, что характеристики пространственных репрезентаций, несомненно, раз­личны на разных этапах освоения пространства и при решении разных 57

задач. Можно предположить, что репрезентация слабо освоенного про­странства содержит прежде всего информацию о топологии, то есть о порядке расположения объектов-ориентиров по одному или несколь­ким избранным маршрутам передвижения. Хорошо знакомая мест­ность, напротив, представлена скорее в виде векторной карты, пример­но отражающей реальные направления и расстояния между основными ориентирами.

Мы приходим, таким образом, к разграничению карты-пути и карты-обозрения, впервые введенному около 50 лет назад русским пси­хологом Ф.Н. Шемякиным. Исследуя развитие пространственных пред­ставлений, он установил, что у ребенка вначале формируются репрезен­тации первого, топологического типа. Лишь в процессе дальнейшего развития и освоения среды (эти два фактора не были разведены в на­блюдениях Шемякина) в опыте ребенка начинают появляться репре­зентации второго, обзорного типа. При переходе к обзорному знанию, в частности, становится возможным нахождение пути в обход фикси­рованных маршрутов. Примерно те же этапы можно обнаружить и у взрослых, осваивающих новый город или любую другую новую для себя среду. Например, авиадиспетчеры, начинающие работать в новой зоне управления воздушным движением, при воспроизведении по памяти основных ориентиров делают это шаг за шагом, вдоль тех коридоров, по которым они проводят самолеты. На стадии освоенного простран­ства порядок реконструкции становится иным: последовательные уточ­нения положения часто относятся к ориентирам, между которыми са­молеты могут и не летать (Величковский, Блинникова, Лапин, 1987).

Рассмотрим эти два вида знания несколько подробнее. Во-первых, карта-путь совсем не обязательно есть некоторое целостное представле­ние маршрута, даже в форме траектории. Ее основу могут составлять отдельные операции, имеющие характер автоматизированных процедур и фиксирующие способы действия в ответ на появление того или иного ориентира. Простое изменение привычного направления движения по некоторому маршруту может поэтому приводить к ошибочным действи­ям. Так, используя в течение длительного времени для поездок на рабо­ту одну и ту же линию метро, можно выучить нечто вроде следующего имплицитного правила: «Если [станция «Охотный ряд»], то [выходи из вагона и сразу иди направо]». Понятно, что при внезапном изменении направления движения к этой станции на противоположное такое про­цедурное знание должно автоматически вести нас в противоположную от нужной нам цели сторону. О связи карты-пути с процедурными фор­мами знания говорит и тот факт, что она, по-видимому, может форми­роваться и при отвлечении внимания испытуемого на стадии обучения (Presson, DeLange & Hazelrigg, 1989).

Надо сказать, что карта-обозрение также может лишь с большой долей условности быть названа «картой». Хотя эта форма знания допус- кает возможность метрических оценок расстояний, более детальный

анализ выявляет систематические искажения пространственных пара­метров. Согласно данным многомерного шкалирования расстояний, группы относительно близких и хорошо знакомых объектов — напри­мер, наиболее заметные здания университетского кампуса или центра города — еще более сближаются друг с другом, образуя своеобразный пространственно-семантический кластер, или «точку», внутри которой расстояния недооцениваются, а вне — переоцениваются. При измене­нии масштаба рассмотрения сама такая «точка» развертывается в пол­ноценную когнитивную карту. Зрелые репрезентации окружения обра­зуют, таким образом, нечто вроде иерархии вложенных друг в друга (наподобие матрешки!) и развертываемых по мере необходимости про-станственно-семантических систем отсчета (см. 3.1.2).

Эта форма организации знания обнаруживает следы использования РЕКУРСИИ — глобальной метапроцедуры, существенной также для ре­чевых функций и математических навыков (см. 1.3.3 и 8.1.3). Наличием иерархических систем отсчета объясняются искажения дистанций и на­правлений в наших представлениях о макропространстве. Даже знако­мые с географией люди обычно с недоверием относятся к информации, согласно которой Дрезден находится ближе к Праге, чем к Берлину. Ана­логично, лишь 1 из 10 проживающих в Центральной Европе испытуемых (в России или Америке данные могут быть несколько другими) соглас­ны с правильными утверждениями, что канадский Торонто или рос­сийский Хабаровск расположены южнее, чем Париж, а Сантьяго-де-Чили — восточнее, чем Нью-Йорк. Почему трудности возникают именно в этих случаях? Рассмотренные примеры демонстрируют орга­низацию знания в соответствии с такими таксономическими единица­ми, как страны (внутри страны расстояния кажутся меньше, чем между странами), географические пояса (Франция находится на юге, а Россия и Канада — на севере) и континенты. В последнем случае ошибочные оценки возникают потому, что, хотя Сантьяго-де-Чили находится на за­падном побережье, а Нью-Йорк — на восточном, южная часть американ­ского континента в целом смещена на восток по сравнению с северной.

Пространственные репрезентации могут включать третье измере­ ние, что типично для авиадиспетчеров, которые должны отслеживать не только положение проекции самолета на земную поверхность, но обяза­тельно и высоту («эшелон») полета. Присутствие третьего измерения очевидно в когнитивных картах жителей высотных зданий, причем оценка расстояний зависит здесь также от типичного времени ожидания лифта. Искажения по типу взаимодействия времени и пространства на­блюдаются у таксистов, которые склонны оценивать пространственную протяженность знакомой улицы не только в зависимости от ее реальной длины, но и в зависимости от числа светофоров. Дополнением этой кар­тины служат полученные в последнее время данные о том, что присут­ствие в окружении объектов, субъективно оцениваемых как опасные, так­же искажает метрику психологического пространства. Расстояния до таких 59

объектов систематически переоцениваются, что может свидетельствовать о возникновении своеобразных эмоционально-аффективных барьеров (Блинникова, Капица, Барлас, 2000). Эти данные соответствуют наблю­дениям Курта Левина, описавшего в ранней статье «Военный ландшафт» (1917/2001) искажения метрики психологического пространства, которые возникают в зависимости от градиентов опасности²¹ .

С учетом этих данных можно сделать вывод, что имеется множе­ство различных аспектов пространственного знания. Они зависят не только от чисто пространственной информации, включая как деклара­тивные (знание «что?»), так и процедурные (знание «как?») компоненты. Соотношение этих компонентов может меняться в процессах развития, но обычно они сосуществуют в репрезентациях любой сколько-нибудь сложной пространственной среды. Даже при работе с информацией, известной нам, главным образом, по картам, речь идет не просто о бо­лее или менее точной двумерной проекции некоторой территории, сколько о сложной, часто иерархически организованной конструкции, включающей также концептуальную информацию. Эти же свойства, кстати, можно обнаружить и в случае многих, особенно старых карт²² . На рис. 6.10 показана карта, составленная главным инспектором мос­тов и дорог наполеоновской Франции М. Минаром. Она изображает траекторию движения «Великой армии» по направлению к Москве и обратно. Наряду с чисто топографической информацией, эта карта содержит информацию о численности личного состава, датах и, кро­ме того, об изменениях температуры.

Все это говорит о том, что введенный в психологию Толменом тер­мин «когнитивная карта», несомненно, чрезмерно упрощает суть дела. По мнению психолога из Стэнфордского университета Барбары Тверс-ки (Tversky, 2000), значительно более адекватным представляется тер­мин «когнитивный коллаж:», отражающий комбинацию образных и вербальных форм знания. Далее, хорошо известная из клиники ней-ропсихологических нарушений связь пространственной ориентации с заднетеменными структурами коры (так называемый дорзальный по-

²¹ Холм, который при обороне кажется маленьким, не укрывающим от снарядов, ста­
новится огромным при наступлении, когда через него приходится тащить пушки. Рас­
стояния по направлению к линии фронта кажутся сжатыми, а в направлении тыла, на­
против, растянутыми и т.д. К этим наблюдениям можно добавить еще два факта. Во-пер­
вых, оценки расстояний часто необратимы: расстояние от заурядного объекта А до неко­
торого заметного ориентира Б оценивается как большее, чем расстояние от Б до А. Во-
вторых, расстояния до объектов, не включенных в обычные маршруты передвижения,
как правило, переоцениваются.

²² По этому же принципу строятся современные мультимедийные карты, которые при
их просмотре могут рассказать пользователю о погоде в соответствующем регионе, обра­
тить его внимание на достопримечательности и сообщить массу полезной информации.
Возможны и другие варианты использования мультимедийных карт. Так, система управ­
ления боевыми действиями ODIN 4-D позволяет с точностью до сантиметров предста-

60 вить окружающую местность в разное время суток и при любых погодных условиях.

Рис. 6.10. Карта московского похода Наполеона, содержащая данные об изменениях численности французской армии и температуры воздуха.

а >

ток, или бернштейновский уровень пространственного поля С — см. 3.4.2) находит свое выражение в данных о тесной связи этой формы знания с опытом осуществления движений и действий в соответствую­щей среде. Наконец, как мы могли убедиться, структурирование про­странственного знания зависит также и от эмоционально-аффективных оценок отдельных объектов и участков окружения. Не менее сложны­ми оказываются и наши представления об организации событий во вре­мени, к рассмотрению которых мы и переходим.

6.3.3 Сценарии и грамматики историй

Схемы событий отличаются от схем сцен решающим значением вре­менного измерения. Хотя последовательности событий могут быть классифицированы и, как показывают эксперименты по селективному зрительному наблюдению (см. 4.2.1), эффективно разделены, длитель­ное время эта область оставалась практически белым пятном в иссле­дованиях когнитивной психологии, посвященных преимущественно запоминанию списков слов и категориальной организации семанти­ческой памяти. Одним из ранних примеров анализа запоминания со­бытий могут служить работы A.A. Смирнова (1966), просившего своих сотрудников (он был директором психологического института) расска­зать обо всем, что с ними случилось по дороге к месту работы. Роль схе­матизированного знания выступила в том, что обычно запоминались эпизоды, нарушавшие привычное течение событий. Очевидно именно этот результат можно было бы ожидать на основе «закона Клапареда» — подобные эпизоды лучше осознаются, а следовательно, и лучше фикси­руются эпизодической памятью (см. 1.2.3 и 5.2.2).

В современной когнитивной науке имеется два основных направле­ния, занимающихся анализом психологического структурирования «по­тока времени»: более эмпирическое и скорее теоретическое, связанное с формализацией последовательностей событий. Первое направление пы­тается выявить эмпирические основания для разделения отдельных со­бытий, эпизодов и действий. Несмотря на чрезвычайную популярность этих терминов, в психологии, лингвистике и философии до сих пор нет четких операциональных критериев для их разделения (Tversky, Morrison & Zacks, 2002). Исследования когнитивной структуры событий выявля­ют отчетливую тенденцию к предпочтению иерархической классифика­ ции, при которой более дробные единицы включаются в состав более глобальных, охватывающих продолжительные отрезки времени.

В экспериментах наблюдателям обычно предлагается разбивать ви­
деозаписи некоторых привычных событий на последовательные круп­
ные или, напротив, мелкие сегменты. Нужно отмечать естественные пе-
62 рерывы в развитии событий, причем выполнение этой задачи может

сопровождаться или не сопровождаться речевым комментарием. Вопрос состоит в том, входят ли мелкие сегменты в состав крупных без остатка (признак иерархической классификации) или же дробное разбиение ос­новано на независимых критериях, так что границы мелких и крупных событий не совпадают. Результаты в целом подтверждают гипотезу иерархической классификации, особенно если испытуемые вербально описывают основания для своих ответов. Крупные эпизоды выделяются на основании целей соответствующих действий. При этом словесный комментарий обязательно включает наименования предметов — приго­товить постель или помыть посуду. Используя терминологию теории дея­ тельности (см. 1.4.3), можно сказать, что локальные эпизоды скорее свя­заны с отдельными операциями. Так, приготовление постели предполагает серию манипуляций с простынями — достать, развернуть, набросить, заправить один край, заправить другой, натянуть, поправить и т.д. При речевом описании оснований для выделения таких мелких эпизодов часто упоминаются лишь глаголы, а названия предметов заме­няются местоимениями или же совсем опускаются²³ .

Второе направление исследований возникло под влиянием задач создания машинных систем, «понимающих» и резюмирующих фраг­менты текста. Р. Шенк и Р. Абельсон (Schank & Abelson, 1977) первыми описали «скрипты», или сценарии, привычных событий, таких как по­сещение ресторана или поездка в другой город. Всякий сценарий состо­ит из ряда актов или эпизодов, каждый из которых, в свою очередь, раз­бивается на более дробные единицы, причем конкретное их значение может зависеть от культурных и социальных факторов. Так, в сценарии посещения ресторана последовательность появления сыра и десерта бу­дет различной в зависимости от того, происходит ли действие в Англии или во Франции. Гордон Бауэр и его сотрудники (например, Bower, 1975) приводят некоторые факты, свидетельствующие об организую­щей роли сценариев при воспроизведении и придумывании рассказов. Например, зная, что по ходу действия некоторый персонаж посетил ре­сторан, можно с высокой степенью уверенности реконструировать или же сконструировать цепочку связанных с этим банальным событием элементарных эпизодов.

Одновременно в литературоведческих работах появились первые классификации фрагментов прозы — описаний, объяснений, шуток, историй и т.д., внутри которых отдельные предложения выполняют оп­ределенные функции. Некоторые из фрагментов текста развиваются от

²³ Не исключено, что подобное иерархическое расчленение, по крайней мере отчасти,
является функцией речи. Во-первых, данные оказываются более устойчивыми при вер­
бализации оснований для принимаемых решений и выбора названия сегментов. Во-вто­
рых, как показывают последние исследования (Stutterheim & Nuese, 2003), грамматичес­
кие переменные конкретного языка, например присутствие в нем несовершенной фор­
мы глаголов, позволяющей описывать текущее действие, меняют спонтанную грануляр­
ность разбиения (см. 8.1.2). 63

общего к конкретному, другие — в противоположном направлении, в третьих происходит чередование тематики в целях сравнения и подчер­кивания контраста, в четвертых детали изложены в хронологическом или пространственном порядке либо скомпонованы так, чтобы приве­сти к кульминации (см. также 8.1.3). Знание правил организации пара_т графов позволяет замечать, когда в некотором тексте происходит от­клонение от допущенных вариантов.

По сути дела, речь идет о жанрах. Первоначально это понятие при­менялось по отношению к литературному материалу (роман, рассказ или, скажем, мадригал), но в последнее время стало использоваться зна­чительно более широко. Например, жанр «письма, содержащего деловое предложение», причем в его специфической форме, характерной для англоязычного делового мира, обычно предполагает, что письмо строит­ся по следующей схеме: 1. Источник сведений о фирме-адресате; 2. Со­держание предложения; 3. История своей фирмы; 4. Обоснование пред­ложения; 5. Формулировка условий; 6. (Другие предложения и их условия); 7. Выражение надежды на сотрудничество; 8. Сердечное завер­шение. Не менее строго регламентирован жанр научной статьи. Так, ста­тья по экспериментальной психологии обычно состоит из таких частей:

I. Название; 2. Резюме; 3. (Введение); 4. Проблема; 5. Методика; 6. Ре­
зультаты; 7. Обсуждение результатов; 8. (Повторение 5.-7. для следу­
ющей серии экспериментов); 9. (Благодарности); 10. Библиография;

II. (Приложения). В скобках указаны возможные, но не обязательные
части. Жанр научной публикации, как известно, в целом имеет свои осо­
бенности. Он, в частности, не позволяет использовать для аргументации
ссылки на эзотерику любого рода. Совершенно иначе, конечно, выгля­
дит жанр проповеди.

При таком разнообразии вариантов поиск лексико-грамматических критериев специфики жанров представляется практически безнадеж­ным делом. Для решения этой задачи полезно рассмотрение более абст­рактных и гомогенных разновидностей текстов, называемых пассажами. Их число ограничено следующими основными видами: 1. Нарративные, или повествовательные; 2. Дескриптивные, или описательные; 3. Объяс­нительные; 4. Инструктивные; 5. Убеждающие, или аргументативные. Связь с речевыми механизмами здесь оказывается более устойчивой. Например, в повествовательных пассажах естественно ожидать исполь­зования прошедшего времени совершенных глаголов. Некоторые разно­видности жанров могут быть результатом комбинации нескольких видов пассажей — в рассказах доминируют нарративные пассажи, но обяза­тельно должна присутствовать также экспозиция времени, места и дей­ствующих лиц, то есть описательная часть.

Одним из источников современных исследований схематической организации текстов являются идеи этнографа и литературоведа Влади­мира Яковлевича Проппа (1895—1970). Проанализировав особенности волшебных сказок, он показал, что все они, при большом внешнем раз-64 нообразии, имеют довольно устойчивую и поэтому легко воспроизво-

димую внутреннюю структуру. Мельчайшей единицей сказочного пове­ствования он предложил считать «функцию» — действие героя, важное для развития повествования. Согласно проведенному им анализу, лю­бой сказке соответствует примерно 30 функций, порядок следования которых в различных текстах примерно одинаков. Так, в самом первом приближении, в любой из сказок должен быть герой (Иван-царевич, Иванушка-дурачок, Снегурочка²⁴ и т.п.). Кроме того, в начале волшеб­ной сказки («Иных форм завязок в волшебной сказке не существует» — Пропп, 1969, с. 39) всегда фиксируется некоторая «недостача» или «вре­дительство». Действия героя направлены на устранение рассогласова­ния действительности и желаемой ситуации. При этом с героем проис­ходят разнообразные приключения, часто образующие некоторый почти замкнутый круг или спираль: герой покидает (или вынужден по­кинуть) дом, совершает ошибки и подвергается на своем пути разнооб­разным испытаниям, но рано или поздно добывает волшебное средство (перо жар-птицы, живую воду, скатерть-самобранку), возвращается до­мой, выясняет отношения с лжегероем, решает все заданные ему зада­чи, женится и восходит на трон — становится хозяином в доме.

За прошедшие десятилетия в литературоведении и культурологии предпринимались многочисленные попытки, с одной стороны, «укоро­тить» предложенную Проппом формулу, а с другой, вывести ее за грани­цы сказочного повествования, распространив, например, на анализ со­временных киносюжетов (см. 9.4.2). Эти идеи получили дальнейшее развитие в когнитивной психологии и работах по искусственному ин­теллекту, где были созданы различные варианты формализованных сце­нариев или грамматик историй, иногда записываемые в алгоритмизиро­ванной форме с помощью систем продукций (рис. 6.ПА).

Как правило, всякая история, неважно сказочная или реалистичес­кая, начинается с порции сведений, позволяющей слушателю (читателю) сориентироваться во времени и пространстве, а также познакомиться с некоторыми действующими лицами, потенциальными героями пове­ствования («Давным-давно в некотором царстве, в некотором государ­стве жил царь и было у него три сына...»). События, описанные в исто­рии, состоят из ряда эпизодов. Каждый эпизод имеет свою собственную структуру, включенную в контекст мотивов и целей действующих лиц, и т.д. На рис. 6.11Б показана одна из возможных схематических репрезен­таций следующей, состоящей из трех эпизодов истории: «У фермера была корова, которую он хотел загнать в стойло. Он попытался затолк­нуть ее, но корова не двигалась с места. Тогда фермер приказал собаке залаять и загнать корову в стойло. Но собака не захотела лаять, пока

²⁴ Пропп различает активных («ищущих») и пассивных («страдающих») героев. Жен­
ские персонажи, такие как Снегурочка, чаще всего относятся ко второй категории. В этом
случае соответствующим образом меняется и существенно упрощается характерный сце­
нарий развития событий. 65

А РАССКАЗ -> ОРИЕНТИРОВКА + ТЕМА + ЗАВЯЗКА + РАЗВЯЗКА ОРИЕНТИРОВКА -> ВРЕМЯ + МЕСТО + АКТОРЫ ТЕМА -» (СОБЫТИЕ)* + ЦЕЛЬ ЗАВЯЗКА -» ЭПИЗОД*

ЭПИЗОД -> ПОДЦЕЛЬ + ПОПЫТКА* + РЕЗУЛЬТАТ ПОПЫТКА -» [СОБЫТИЕ*] [ЭПИЗОД] РЕЗУЛЬТАТ^ [СОБЫТИЕ*] [СОСТОЯНИЕ]

РАЗВЯЗКА -» [СОБЫТИЕ] [СОСТОЯНИЕ] [ПОДЦЕЛЬ] [ЦЕЛЬ] -» ЖЕЛАЕМОЕ СОСТОЯНИЕ,

где () — возможный, но не обязательный элемент структуры, * — элемент, который мо­жет повторяться, [ ] — альтернативы

Рис. 6.11. Схематическая организация текста (по: Thorndyke, 1977): А. Система продук­ции: «грамматика рассказа»; Б. Схема приведенной в тексте истории с фермером.

фермер не даст ей мяса. Пришлось фермеру сходить в дом, взять там еду и дать ее собаке. После этого собака залаяла, корова испугалась и вбежа­ла в стойло» (по Thorndyke, 1977)²⁵ .

66

²⁵ Явная, легко формализуемая в виде грамматики структура по типу только что опи­санной часто полностью отсутствует в более гомогенных эпизодах общения, прежде все­го, в повествовательных {нарративных) эпизодах, разворачивающихся в хорошо знако­мом участникам коммуникативном контексте, например, в контексте «бесед детей и ро­дителей за обеденным столом» (Capps & Ochs, 2002). Несмотря на отсутствие явной ори­ентировки и фактического окончания («развязки»), такой ритуал рассказа и моральной оценки со стороны родителей служит важным механизмом социализации в условиях ев­ропейской и ряда других культур.

Насколько увлекательными могут быть следствия из анализа схе­матической организации знания, доказывают работы одного из бли­жайших сотрудников Конрада Лоренца, немецкого психолога Норбер-та Бишофа (Bischof, 1996). Опираясь частично на идеи В.Я. Проппа и французского антрополога Клода Леви-Стросса, он построил всеобъем­лющую когнитивно-поведенческую теорию развития личности. При этом Бишоф попытался критически рассмотреть в едином контексте гигантский этнографический материал, психоаналитические представ­ления о стадиях психосексуального развития и, наконец, данные совре­менных когнитивных исследований онтогенеза. Эти последние данные говорят о чрезвычайно раннем становлении основных функций воспри­ятия, а затем и памяти, что служит предпосылкой приобретения знаний.

Появившаяся в результате прогресса экспериментальных исследо­ваний возможность реконструкции процессов индивидуального «созда­ния мира» — становления познавательного и эмоционального отноше­ния ребенка к окружению и себе позволяет объяснить мифы не как неизвестно откуда взявшиеся откровения, а как воспоминания — кол­лективную память человечества о ранних фазах культурогенеза, связан­ных также со стадиями развития сознания в онтогенезе. Вместо того чтобы объявлять, как это характерно для психоанализа, сознание ре­бенка и в значительной степени обыденное сознание взрослого мифо­ логическим, Бишоф, напротив, рассматривает мифологический и сказоч­ный материал в контексте возможных проявлений типичного детского и подросткового сознания.

В самом деле, мифы и волшебные сказки удивительным образом от­ражают психологические особенности важнейших стадий отногенеза ребенка²⁶ . Древнейшие космогенические мифы, адекватное представле­ние о которых дает первая страница Ветхого Завета, соответствуют, со­гласно этой точке зрения, развитию сознания в первые два года жизни. Мотивы инцеста и табу, первичного греха и изгнания из рая соответ­ствуют появлению примерно в возрасте 4 лет индивидуальной теории психики — знания о знаниях других как отличных от собственных (см. 5.4.3 и 8.1.1). Эта стадия развития сопровождается рефлексивным разде­лением себя и другого, которое ведет к сексуальной самоидентификации и прерывает постоянные и до тех пор в определенном смысле симмет­ричные связи с каждым из родителей. Описывая возникающие при этом проблемы как эдипов комплекс (или, соответственно, комплекс Электры у девочек), психоанализ, по мнению Бишофа, лишь регистрирует драма­тизм происходящих изменений, но полностью ошибается в их трактов­ке, так как для этого возраста в действительности характерен интерес к установлению более прочных отношений с родителем того же пола. На­конец, типичный пропповский материал, центрированный на герое вол-

²⁶ Проблеме мифологического сознания и его проявлению на разных этапах онтоге­
неза посвящена необъятная литература, которая по понятным причинам лишь в редких
случаях подкреплена эмпирическими исследованиями (см. 6.4.3). 67

шебной сказки, объясняется как отражение подросткового возраста, связанного с попыткой или попытками взять на себя груз взрослой от­ветственности. С этой точки зрения, описанная в Новом Завете история Иисуса из Назарета представляет собой разновидность волшебной сказ­ки, маркирующей окончание подросткового возраста человечества.

Как сценарии, так и схемы историй имеют иерархическую струк­туру, что напоминает организацию внутри родо-видовых категорий, но для сценариев характерна ограниченность числа единиц, представлен­ных на каждом уровне описания. Развертка событий в схематических структурах детерминирована относительно жестко. Причинно-след­ственные связи соседствуют здесь с переходами, обусловленными соци­альными и просто ситуативными факторами. При этом связи внутри эпизодов определеннее и прочнее связей между эпизодами. Кроме того, схематическая организация обычно более эксплицитна и скорее дос­тупна сознательному контролю, чем рассмотренная в предыдущем раз­деле внутрипонятийная организация знания (последняя часто может быть выявлена лишь в результате математической обработки данных). Семантика обыденного сознания {поэтического сознания, по Тулвингу — см. 4.4.3 и 5.3.2) связана, таким образом, преимущественно со схемати­ческими, межкатегориальными формами организации знания.

Это обстоятельство позволяет использовать данную форму знания как эффективное средство поддержки восприятия, понимания, а также последующего воспроизведения. Относительно правдоподобное вос­произведение оказывается возможным даже в том случае, если сама ин­формация в значительной степени забыта или вообще отсутствовала. Иногда схематическая организация описывается как главное средство структурирования лингвистической и невербальной информации: вся­кое понимание, с этой точки зрения, предполагает выбор схем (преди­катов) и связывание их переменных (аргументов) с актуальными значе­ниями компонентов предложений письменной или устной речи, а также параметров наблюдаемых сцен и событий.

Схематическая организация в этих описаниях очень похожа на ап­перцептивную организацию мышления в понимании Вундта (см. 1.2.2). Фундаментальное значение имеет то обстоятельство, что примерно оди­наковые структуры описывают организацию индивидуальной семанти­ческой памяти взрослого, схематическое строение типичных рассказов и таких универсальных «продуктов человеческого духа», как сказка. Не­сомненно, одна из функций сказки состоит в передаче средств запоми­нания, интерпретации и моральной оценки объединенных единым сю­жетом событий — средств, без которых невозможно ни планирование действий, ни подлинное понимание сколько-нибудь сложных социаль­ной ситуаций. В этом состоит значение работы таких исследователей, как В.Я. Пропп и Н. Бишоф, для самых разных разделов когнитивных исследований, выходящих за рамки антропологии и психологии. Инте-

ресно, что к историческому и литературоведческому анализу обычаев, мифов, особенностей естественного языка призывал уже Вильгельм Вундт, считавший их главным объектом изучения своей десятитомной «Психологии народов».

6.4 От представления знаний к мышлению

6.4.1 Глобальные когнитивные модели

Представления о процессах преобразования символьной информации, как основе наших познавательных достижений (см. 2.2.3), были ис­пользованы в второй половине 1970-х годов авторами, поставившими своей целью разработать общие модели организации познания. По своему объему глобальные когнитивные модели напоминают сверхтео­рии таких необихевиористов, как Кларк Халл (см. 1.3.3). Влияние формальной логики, математики и исследований в области искусст­венного интеллекта видно в том, что большинство глобальных когни­тивных моделей, например вопросно-ответная система Т. Винограда или теория решения задач человеком А. Ньюэлла и Г. Саймона, заду­маны и построены как машинные программы. Как правило, речь идет при этом о моделях представления знаний и понимания, хотя намере­ния авторов заключаются в моделировании возможно более широкого круга задач, начиная с поиска в памяти (см. 5.1.1) и кончая дедуктив­ными умозаключениями (см. ниже 8.2.2).

Теоретически каждая такая модель должна включать четыре компо­нента. Первый — это так называемый парсер, функция которого состо­ит в расчленении лингвистической (и в ограниченном объеме невер­бальной) информации на отдельные порции и их преобразовании к виду, соответствующему внутренней репрезентации знания. Второй компонент — фиксированная в семантической памяти база знаний. Тре­тий компонент — экзекутивные процессы, или процессы управления (см. 5.2.3). Они определяют алгоритмы распознавания, поиска, логического вывода, принятия решений и т.д. Четвертый компонент полностью сим­метричен первому и обеспечивает переход от внутренней репрезентации знания к моторному программированию и выполнению целесообраз­ных ответов. Фактически до сих пор лишь самая первая программа Тер­ри Винограда (1976) содержала все четыре компонента²⁷ . Центр тяжести обычно ложится на описание системы представления знания.

²⁷ Модель Винограда представляла собой формальную систему, отвечающую на про­
стые вопросы по поводу «мира» нескольких расположенных в ее «поле зрения» цветных
стереометрических фигур. 69

Одной из первых и наиболее влиятельных глобальных моделей ста­ла предложенная в 1976 году Дж.Р. Андерсоном модель под названием ACT (Adaptive Control of Thought — адаптивный контроль мышления). Эта модель продолжает разрабатываться по настоящее время (см. ниже). Архитектура модели отличается от структуры формальных моделей се­мантической памяти наличием широкого списка операций, которые могут выполняться над репрезентированным в форме логических про­позиций знанием (см. рис. 6.12А). Сами эти операции репрезентирова­ны с помощью систем продукции (см. 2.2.3 и 9.2.1). Система продукций специфицирует условия выполнения и характер исполняемых опера­ций, или «действий». Условиями продукций являются значения линг­вистических переменных и их комбинаций. Так как «действия» могут вести к модификации критических условий, это создает условия для

70

(ДАВАТЬ, АКТОР, РЕЦИПИЕНТ, ОБЪЕКТ)=

(БЫТЬ ПРИЧИНОЙ (ДЕЙСТВОВАТЬ, АКТОР), (ПОЛУЧАТЬ,

РЕЦИПИЕНТ, ОБЪЕКТ)=

(БЫТЬ ПРИЧИНОЙ (ДЕЙСТВОВАТЬ, МАША), (ИЗМЕНЯТЬ, (ИМЕТЬ

МАША, КНИГА), (ИМЕТЬ, ПЕТЯ, КНИГА)))

Рис. 6.12. Пропозициональная репрезентация предложения «Маша дает Пете книгу»: А. ЖТ Дж.Р. Андерсона; Б. LNR Д. Нормана и Д. Румелхарта (простейший вариант пред­ставления); В. Постулат значения в теории У. Кинча.

новых «действий». Всякий когнитивный акт, таким образом, способен привести к изменению хранящегося в памяти знания, причем полнос­тью такие изменения нельзя предсказать даже с позиций создателя мо­дели. В отличие от моделей семантической памяти, ACT не только от­вечает на вопросы о заученных ранее предложениях, но и способна на простые умозаключения.

Андерсон показал, что возможности формального аппарата его те­ории эквивалентны вычислительному потенциалу машины Тьюринга — все, что может быть смоделировано в виде комбинации дискретных символов, описывается также и моделью ACT. Поскольку данная мо­дель фактически является обрамлением формального языка большой мощности, с ее помощью удается описать любой массив данных. В ре­зультате оказывается трудно найти подтверждающие или опровергаю­щие ее данные. Например, поиск в памяти осуществляется в ACT парал­лельно (см. 5.1.1), а линейные зависимости времени реакции моделируются благодаря допущению об ограниченности ресурсов вни­мания и об активации с их помощью фрагментов семантических сетей, как в модели семантической памяти Коллинса и Лофтус (см. 6.2.1).

В течение нескольких лет усилия Андерсона и его коллег были скон­центрированы на изучении феномена, получившего название эффект веера: чем больше фактов узнает испытуемый по поводу определенного понятия или лица (например, утверждений о личностных качествах не­которого индивида), тем медленней он верифицирует соответствующие частные утверждения. Это можно было бы объяснить тем, что содержи­мое ограниченного резервуара ресурсов, определяющее скорость пере­работки информации, распределяется по большему числу ассоциатив­ных связей, ведущих к данному узлу памяти. Позднее Андерсон нашел, однако, что если речь идет об относительно хорошо известных лицах (например братьях Кеннеди), то эффект веера меняет свой знак — про­верка новых фактов осуществляется здесь намного быстрее. По-видимо­му, этот феномен проявляется только при нагрузке на рабочую, но не на семантическую память. Кстати, эффект веера оказывается особен­но сильным у пожилых людей, которые испытывают трудности с отбо­ром релевантной порции сведений (метапроцедура КОНТРОЛЬ — см. 5.4.3 и 8.1.3).

Точно так же как в лингвистике, теориям, ориентированным на субъект (подлежащее), противопоставляются концепции, центрирован­ные на предикате (то есть прежде всего на глаголе), в ряде глобальных моделей главным элементом репрезентации оказывается глагол, кото­рый задает схему или список возможных семантических ролей для других единиц описания (см. 7.3.2). Пример этого — модель LNR (названная так по первым буквам фамилий авторов Линдсея, Нормана и Румелхар-та). Как видно из рис. 6.12Б, в центре репрезентации оказывается гла­гольный элемент (в данном случае глагол ДАТЬ). Дальнейшая специфи­кация значения предложения идет в направлении декомпозиции глагола на примитивные семантические компоненты. В результате получается довольно сложная семантическая сеть. Авторы называют ее активной,

так как в ней нет разделения статичного знания и операций над ним, ха­рактерного, например, для ACT Андерсона. Одна и та же структура со­держит значения отдельных слов, факты, информацию о задачах, целях и алгоритмах их достижения. Часть сети используется для управления процессами разворачивающейся в ней активации. Реализация LNR со­стоит из анализирующего предложения естественного языка парсера, се­мантической сети только что описанного типа и интерпретатора, кото­рый состоит из элементов этой сети и управляет преобразованиями информации.

Целью этих авторов было создание вопросно-ответной системы для работы с большими массивами семантической информации. Собствен­но психологических исследований, связанных с этой теорией, оказалось не много, хотя, как справедливо считает Норман, оценка идеи зависит не от количества экспериментов, а от прояснения фундаментальных проблем. Одно из конкретных предсказаний модели состояло в том, что в онтогенезе более простые глаголы (в смысле набора элементарных се­мантических компонентов) усваиваются раньше, чем более сложные. Это предположение очевидно подтверждается для таких пар глаголов, как «брать» — «покупать» и «давать» — «продавать».

Модель Уолтера Кинча (Kintsch, 1974) отличается от только что из­ложенной отсутствием семантических сетей, так как он считает их ис­пользование нарушением принципа целостности. Ограничения на зна­чения аргументов ментальных предикатов задаются с помощью правил, построенных по типу постулатов значений Карнапа (см. 6.1.1). Пример соответствующего правила показан на рис. 6.12В. Данная модель приме­няется для описания запоминания, узнавания и воспроизведения отрыв­ков прозы (обычно итальянские новеллы эпохи Возрождения), а также для осуществления простых индуктивных умозаключений на основе про­позициональной репрезентации знания. Кинчем и голландским линг­вистом Ван Дейком были проведены обширные исследования, в ходе ко­торых анализировалось запоминание явно сформулированной и неяв­ной, но выводимой информации. Авторам удалось показать связь запо­минания со сложностью пропозициональной репрезентации. В современных вариантах своей модели Кинч проводит разграничение между базой знаний, которая строится эмпирически — с помощью ла­тентного семантического анализа, и процессами управления, опосредо­ванными «долговременной рабочей памятью» (см. 5.2.3 и 6.1.1). В ходе дальнейшего развития (см. 7.4.2) областью применения модели стали также феномены метафорического использования речи (Kintsch, 2000). Эта модель, содержащая минимальное число формальных допущений, оказывается более успешной, чем другие глобальные модели, хотя и ее применение ограничено в основном лингвистическим материалом.

Складывается впечатление, что сегодня эти формальные модели пе­рестали играть ведущую роль в когнитивных исследованиях, уступив пер­венство содержательному анализу неиропсихологических механизмов познания (см. 8.1.1 и 9.1.1). В настоящее время продолжают разрабаты­ваться главным образом две глобальные когнитивные модели. Одна из них 72 является современной модификацией модели Андерсона ACT, известная

под названием ACT-R. Другая модель была предложена в начале 1990-х годов Аланом Ньюэллом и продолжает развиваться его последователями и учениками. Эта модель (вернее, группа моделей и своего рода фило­софская концепция) называется Soar {англ. взлетать, парить).

Буква «Ä» в названии модели ACT-R Дж.Р. Андерсона подчеркива­ет, что речь идет о модели адаптивного контроля рационального мышле­ния²⁸ . По мнению Андерсона, базовым механизмом мышления служат умозаключения по аналогии. Когда мы сталкиваемся с новой проблемной ситуацией, мы часто пытаемся найти какой-нибудь пример аналогич­ной задачи с известным решением. Этот процесс представляет собой нахождение сходства между элементами и их отношениями в разных областях знаний. Такое решение будет не всегда идеальным, однако оно может быть полезным первым приближением. Иначе говоря, умозаклю­чение по аналогии является разновидностью эвристических способов решения задач. Модель Андерсона успешно справляется с нахождением аналогий между простыми примерами из арифметики, алгебры и язы­ков программирования. Она, например, позволяет найти форму записи сложения двух чисел в языке LISP (язык программирования, используе­мый в работах по искусственному интеллекту) по известной форме за­писи умножения.

Архитектура модели (в одной из последних версий — ACT-R5) пока­зана на рис. 6.13. Она состоит из трех основных видов памяти: деклара­тивной, процедурной и рабочей. Рабочая память содержит репрезента­цию актуальной цели и понимается как активированное подмножество структур декларативной памяти. Процедурная память хранит системы продукций, имеющих вид правил «условие —» действие». Когда в рабочую память из внешнего мира или из декларативной памяти попадает инфор­мация, репрезентация которой совпадает с левой частью одной из храня­щейся в процедурной памяти продукций, то это автоматически ведет к выполнению «действия», записанного в правой части продукции. Декла­ративная память содержит знание о фактах, причем в данной модели всякое знание первоначально имеет декларативную форму. Организация знания в декларативной памяти связана с его расчленением на «куски» (chunks) размером примерно три элемента, типа IBM. В процессе функ­ционирования модели происходит компиляция знания — подобно тому как в информатике программа, написанная на одном из языков «высоко­го уровня», переводится в машинный код («компилируется»), чтобы компьютер мог выполнить эту программу. В результате декларативное

²⁸ В своих работах Андерсон исходит из логико-нормативного («экономического»)
представления о рациональности. Мышление человека рационально, поскольку главной
решаемой когнитивными механизмами задачей является обеспечение максимального
выигрыша при минимальных затратах. В этом отношении он даже более радикален, чем
создатели первых компьютерных моделей мышления, Г. Саймон и А. Ньюэлл, которые
ввели представление об ограниченной (bounded) рациональности человека (см. 8.4.2). 73

74

Действие N. / Восприятие

ВНЕШНИЙ МИР Рис. 6.13. Архитектура модели ACT-R5 Дж.Р. Андерсона (2005).

знание начинает вызывать процедурный ответ. С течением времени этот ответ становится все более специфичным и может возникать без сколь-нибудь широкой активации структур декларативной памяти. Таким пу­тем формируются разнообразные навыки (см. 5.4.2).

Для оптимизации работы модели прочность продукций и связи декларативной и процедурной памяти подвержены влиянию так назы­ваемого байесовского механизма, позволяющего определять вероятность будущего возникновения некоторых событий (то есть в данном случае появления определенной комбинации символов на входе модели) на основании вероятности их возникновения в прошлом. Эксперимен­тальный материал, который будет рассмотрен в одной из следующих глав, свидетельствует, однако, что большинство людей испытывают значительные трудности с пониманием и использованием именно этой формулы расчета вероятностей (см. 8.2.1). Модель Андерсона с ее зави­симостью от поиска готовых решений в памяти системы, конечно, трудно считать полноценной моделью мышления. Полностью «декла­ративными остаются пока представления о целенаправленности рабо­ты системы.

Основная альтернатива этой модели — модель Soar, разработанная Аланом Ньюэллом и его коллегами Дж. Лэйрдом и П. Розенблумом (на­пример, Newell, 1990; Laird & Rosenbloom, 1996). Прежде всего она име­ет совершенно другую архитектуру. В ней, в частности, отсутствует

разделение декларативной и процедурной памяти. Причиной является использованная авторами возможность записи декларативного знания (пропозиций) в форме систем продукции. К числу достоинств этой модели относятся выделение целой иерархии подцелей по мере возник­новения затруднений, а также работа с более или менее полным «дере­вом», или пространством, потенциальных подзадач в рамках проблемной ситуации. Кроме того, модель допускает возможность использования эвристик — неформальных процедур, сокращающих число шагов при поиске решения.

Основной эвристикой, выделенной еще в совместных исследовани­ях Ньюэлла и Герберта Саймона, стал «анализ средств и целей» (means-ends analysis). Он включает следующие этапы: 1) регистрация рассогласо­вания между актуальным состоянием решения задачи и требуемым состоянием; 2) формирование подцели, достижение которой может уменьшить отмеченное рассогласование; 3) выбор средств, применение которых позволит достичь эту подцель. Очевидно, что на последнем эта­пе может возникнуть необходимость выделения еще более частных под­целей. Репрезентация задачи, таким образом, разворачивается в целое проблемное пространство разноуровневых целей и средств (см. 8.3.2). Эти особенности делают Soar в большей степени похожей на описание соб­ственно процесса мышления. Она особенно полезна в таких областях, как когнитивная эргономика, где важно определять число «ходов» (на­жатий на клавиатуру и движений компьютерной мышкой), необходимых для достижения требуемой цели — при наличии альтернативных вариан­тов организации компьютерного интерфейса или программного обеспе­чения. Вместе с тем, в случае более сложных, недискретных задач Soar чрезвычайно сомнительна именно как формальная модель процессов решения. В этом общем случае она оставляет впечатление лишь псевдо­формального языка для описания того, что и так известно из более тра­диционных психологических исследований (см. 8.3.1).

В начале данного подраздела мы отмечали, что главным мотивом для введения пропозиционального описания знания было желание свес­ти множество поверхностно различных высказываний к более простому набору базовых семантических элементов. Однако приходится признать, что стремление к упрощению и гомогенизации обернулись в этой облас­ти усложнением терминологии и размножением формальных моделей, экспериментальная проверка которых оказалась практически невозмож­ной (см. 9.1.2). Хотя результаты эмпирических исследований и наклады­вают ограничения на глобальные модели, формальная подготовка и ин­туиция автора имеют несоизмеримо большее значение. В частности, критические замечания вызывает в последние годы использование для моделирования познавательных процессов систем продукций. Они кри­тикуются за отсутствие гибкости и сугубо описательный характер, позво­ляющий — post factum — аппроксимировать любые данные, но не пред­сказывать их.

6.4.2 Теория перцептивных символьных систем

В качестве альтернативы глобальным когнитивным моделям Лоуренс Барсалу предложил новую концепцию представления и функциониро­вания знания, названную им теорией перцептивных символьных систем (Barsalou, 1999). Как отмечает этот автор, в течение нескольких столе­тий познание трактовалось, главным образом, в качестве продолжения чувственного восприятия (см. 1.1.2). Только 20-й век принес с собой идею жесткого отделения познания от восприятия и, как следствие этой идеи, символьный подход, который в различных своих вариантах под­черкивает роль амодальных абстрактных репрезентаций, построенных по образцу логического исчисления (см. 2.2.3). Такой традиционный символьный подход, возникший в контексте компьютерной метафоры, однако, с трудом, лишь при введении дополнительных допущений со­гласуется с многочисленными данными о роли образного, зрительно-пространственного кодирования информации в познавательных про­цессах. Далее, традиционному символьному подходу не удается найти какое-либо естественное обоснование в более нейрофизиологически ориентированных моделях последнего десятилетия (см. 9.1.1 и 9.1.3).

Барсалу считает поэтому необходимым вновь поставить вопрос о том, не способны ли репрезентации, возникающие на основе сенсорно-перцептивной информации, обеспечить функционирование всей сово­купности наших знаний, или концептуальной структуры. Конечно, если рассматривать перцептивное знание лишь в контексте сознательно дос­тупных феноменов — субъективных образов, то на поставленный Барса­лу вопрос следует сразу же дать отрицательный ответ. В самом деле, субъективные образы явно не подходят для столь общей роли, так как они, во-первых, очень индивидуальны (см. 9.1.2), во-вторых, не всегда успешно коррелируют с приписываемыми им эффектами памяти (см. 5.3.1) и, в-третьих, обычно более конкретны, чем это можно было бы ожидать от феноменов, лежащих в основе концептуального знания. Так, наше понятие ТРЕУГОЛЬНИК абстрактно, тогда как любой субъектив­ный образ треугольника, пусть даже самый смутный и неопределенный, обладает конкретными признаками, например некоторой ориентацией в пространстве.

По мнению Барсалу, существует несколько основных критериев полноценности функционирования концептуальной структуры:

1) возможность репрезентации абстрактной информации о классах
(типах — types) объектов различного рода, а не только об их конк­
ретных примерах {token);

2) способность к категоризации и выводу, выходящим за рамки дан­
ного в актуальном восприятии;

3) существование комбинаторных средств, позволяющих создавать
более сложные понятия на базе более простых;

76

4) возможность соотнесения классов и конкретных примеров в целях

построения логических суждений (пропозиций).

Идею перцептивной основы знания можно возродить, если отка­заться от опоры на интроспективные данные как начальный пункт ана­лиза и обратиться к бессознательным нейрофизиологическим процессам сенсомоторной и сенсорно-перцептивной обработки. Центральный факт здесь состоит в том, что при обработке в нейронных сетях происхо­дит расщепление информации об объекте на отдельные признаки. Эта особенность регистрации сенсорных воздействий уже содержит элемент абстракции. В частности, понятие ТИГР отличается от зрительного об­раза тигра (воспринимаемого или только воображаемого) тем, что при­знак ПОЛОСАТОСТЬ остается недоспецифицированным — конкретное число полос на шкуре не играет роли и остается абстрактной перемен­ной. Эти же особенности характеризуют и сенсорное кодирование при­знака пространственной частоты (см. 3.1.1). Соответствующие нейроны-детекторы кодируют лишь ориентацию и примерную плотность полос, оставляя вопрос об их точном количестве открытым. Точно так же мож­но подойти к рассмотрению свойств понятия ТРЕУГОЛЬНИК. Комби­нация информации от трех нейронов-детекторов, настроенных на выде­ление углов без учета их конкретных размеров и ориентации, могла бы в принципе иметь требуемый абстрактный характер.

Легко видеть, что требуемая в случае абстрактных понятий комби­нация признаков есть некоторое подмножество огромного числа состоя­ний процессов интермодальной обработки. Механизмом выбора требуе­мого подмножества состояний, согласно Барсалу, является внимание. Многочисленные данные, рассмотренные в одной из предыдущих глав, свидетельствуют о том, что эффекты избирательного внимания наблю­даются уже на самых ранних этапах кортикальной обработки, вплоть до первичной зрительной коры VI (см. 4.1.2). Как необходимое опосредую­щее звено формирования понятий внимание выделяет определенное со­четание интермодальных сенсорных состояний и способствует их фик­сации в долговременной памяти. Последнее доказывается тем обсто­ятельством, что при отвлечении внимания всякое эксплицитное запоми­нание практически исчезает, точно так же как нарушается или, по край­ней мере, значительно ослабевает и имплицитное научение (см. 6.1.2).

Выделенные вниманием и зафиксированные в памяти сочетания состояний сенсорных механизмов Барсалу называет перцептивными символами. Сами по себе, взятые в изоляции, перцептивные символы еще не достаточны для выполнения функций концептуальных струк­тур, так как понятийное знание связано не просто с регистрацией, а с интерпретацией сенсорных данных. Подобная интерпретация стано­вится возможной по мере накопления некоторого множества похожих перцептивных символов. Как происходит такое расширение удержива­емой в долговременной памяти базы знаний, пока не вполне понятно,

77

но можно представить существование чего-то вроде перцептивно-се­мантических фреймов, которые, с одной стороны, «фиксируют» все дан­ные на определенную тему, а с другой, позволяют воссоздавать интер­модальные состояния активации сенсорных и сенсомоторных механизмов в отсутствие реальных объектов. Эта активация в режиме «сверху вниз» {top down) ранее обсуждалась в работах Найссера как не­обходимое звено активного восприятия (см. теорию перцептивного цик­ла в 3.3.4) и основа процессов представливания (см. 6.3.1). Барсалу пы­тается пойти дальше, рассматривая в этом контексте любые когнитивные процессы, такие как категоризация, умозаключение, по­нимание и даже творческое воображение.

Фреймом в данной теории называется система перцептивных симво­лов, которая служит для накопления знаний и для моделирования — си­ муляции — примеров соответствующей семантической категории и ее практического использования²⁹ . Фреймы, по мнению Барсалу, характе­ризуются теми же основными свойствами, что и пропозиции. Они име­ют, во-первых, предикатно-аргументное строение. Так, фрейм автомо­биля может иметь ряд аргументов, соответствующих таким частям, как колеса или двери. Далее, на значения этих аргументов накладываются определенные ограничения: число колес обычно равно четырем, а коли­чество дверей варьирует от 2 до 5. Подобные ограничения выполняют роль, аналогичную роли постулатов значения Карнапа в логико-семан­тических теориях (см. 6.1.1). Наконец, фиксируемая в данном формате символьная информация может включаться в другие фреймы и рекур­сивно расширяться за счет построения вложенных фреймов, таких как фрейм автомобильных колес со своим набором аргументов. Отсюда вытекает продуктивность (генеративность) подобной формы репрезента­ции знания и возможность не только экстенсионального (через указание предметных и сенсомоторных референтов), но и интенсионального опре­деления понятий, а именно через порождение новых фреймов и включе­ние одних фреймов (как некоторых новых аргументов) в контекст других.

Если накопленные таким образом данные позволяют частично вос­станавливать активацию нейронных систем, которая сопровождала воз­никновение перцептивных символов, то становится возможной симуля­ция объектов, действий, событий и даже интроспективных состояний (см. ниже) в их отсутствие. Работа с внутренней, ментальной моделью ситуации — важнейшее допущение когнитивного подхода в целом (см. 2.2.1). Поскольку, с точки зрения Барсалу, эта модель имеет в своей осно­ве перцептивный характер, она легко включается в непосредственное вос­приятие, во всяком случае при отсутствии ее конфликтов с физической

²⁹ Таким образом, понятие «фрейм» используется Барсалу в широком и более обще­
принятом в когнитивной психологии значении термина «схема», которое включает как
пространственные, так и временные формы организации долговременных компонентов
наших знаний (см. 6.3.1). Совершенно такое же, широкое понимание этого теоретичес­
кого понятия характерно и для работ в области когнитивной лингвистики (прежде всего
78 для теории фреймовой семантики Ч. Филлмора — см. 7.3.2).

ситуацией³⁰ . Такое объединение абстрактной информации о типах (types) объектов и событий с конкретными примерами (token) и есть акт кате­горизации. Категоризация непосредственно переходит при этом в про­цессы вывода, обеспечивающие выход понимания за пределы непосред­ственно данного. Так, увидев самолет, появившийся над аэродромом, мы воспринимаем его в контексте нашего концептуального знания об этой категории объектов. Это означает, что мы перцептивно моделируем и те признаки, которые в принципе не могут быть увидены — пилотов в ка­бине, пассажиров, их багаж, топливо в баках и выпускаемое для посад­ки шасси. В то же самое время восприятие этого самолета обогащает перцептивное понятие (фрейм) САМОЛЕТ, скажем, за счет включения в него информации о фирменной раскраске или необычном хвостовом оперении.

Насколько абстрактными в действительности могут быть системы пер­цептивных символов? Чтобы доказать возможность перцептивной реп­резентации любых, даже самых общих понятий, Барсалу указывает на существование целого ряда дополнительных механизмов. К ним, наряду с упоминавшимися механизмами селективного внимания и фреймового структурирования знаний, относятся метафорический перенос, а также репрезентация собственных внутренних состояний, включающих аф­фективные состояния и эмоции.

При так называемом метафорическом переносе абстрактные понятия репрезентируются с помощью перцептивных символов из других, кон­цептуально более освоенных семантических областей. В самом деле, каждый из нас может легко привести примеры образов, символизирую­щих такие абстрактные понятия, как ЧЕСТЬ, ПОКОЙ или ГНЕВ. Ме­тафорический перенос и близкие к нему умозаключения по аналогии от­носятся к фундаментальным операциям (метапроцедурам) нашего мышления и будут подробно рассмотрены в последующих главах (см. 7.4.2 и 8.1.3). Еще одним механизмом, которому Барсалу склонен при­давать даже большее значение, является включение в число комбинатор­но используемых перцептивных символов нейрофизиологических кор­релятов проприоцепции и воспринимаемых интроспективно состояний. В самом деле, приведенные только что примеры абстрактных понятий естественно ассоциируются с некоторыми идеомоторно проигрываемы­ми действиями (либо отсутствием таковых — ср. ПОКОЙ) и рефлекси-руемыми аспектами эмоций. В этом отношении точка зрения Барсалу со­впадает с мнением представителей когнитивной лингвистики (см. 7.3.2), считающих, что телесные ощущения и эмоции представляют собой есте­ственный источник метафор и аналогий для других, более абстрактных концептуальных областей (например, Lakoff & Johnson, 1999).

³⁰ В случае конфликтов восприятия ситуации и знания о ней восприятие побеждает,
по крайней мере, когда субъект находится в нормальном психическом состоянии и/или
сенсорная основа восприятия не ослаблена какими-то внешними факторами. Как спра­
ведливо отмечает Барсалу, не следует преувеличивать масштабы концептуальных влия-
нийна наше непосредственное восприятие. Так, если мы начинаем воспринимать пред­
ложение «Ковбой вскочил в...» и ожидаем услышать в конце что-то вроде «седло», а на
самом деле произносится «...джакузи», то именно это окончание мы и слышим — вопре­
ки всему накопленному нами ранее знанию о ковбоях и их типичном поведении (см. 3.3.1). 79

Перед тем как подвести итоги, рассмотрим подход Барсалу к введе­нию в перцептивную систему знания функции отрицания («Неверно, что...»). Это вопрос принципиально важен, так как отрицание есть аб­страктная операция, составляющая основу любого логического исчис­ления (см. 5.3.1 и 8.2.3). Согласно теории перцептивных символьных систем, истинность некоторого представления (то есть модели ситуа­ции) есть успешность его соотнесения с действительностью. Невоз­можность такого соотнесения означает ошибочность ментальной моде­ли, точно так же как и описывающей ее пропозиции. Так, если мы активируем понятия-фреймы НАД, САМОЛЕТ и ОБЛАКО, то менталь­ная модель будет репрезентировать самолет, пролетающий над обла­ком. Предположим, однако, что при этом нами воспринимается облако без какого-либо летательного аппарата над ним. Подобное несовпадение восприятия и ментальной модели означает ошибочность симуляции и эквивалентно выражению «Неверно, что над облаком находится само­лет». Следовательно, чтобы начать осуществлять отрицание перцеп­тивных символов, нужно научиться моделировать ситуации, которые в определенном — а именно отрицаемом — отношении отличаются от воспринимаемой действительности. Формирующийся в процессе такой контрфактической активности «фрейм отрицания» может в дальнейшем использоваться, как и любой фрейм, продуктивным образом, то есть в комбинации с другими понятиями-фреймами, например для выражения содержания «Верно, что над облаком нет самолета» (см. 8.1.3).

Предпринятая Барсалу попытка обоснования сенсуалистской трак­товки познавательных процессов (см. 1.1.2 и 1.2.1) представляет значи­тельный интерес и не сводится, как считают некоторые критики, к «изобретению сломанного колеса». Он не только включил в свои сообра­жения современные данные о нейрофизиологических механизмах вос­приятия, внимания и воображения, но и продемонстрировал возмож­ность описания концептуальных структур как преимущественно невербальных репрезентаций. Вместе с тем, эта теория не дает ответа на ряд существенных вопросов. Один из них — вопрос о направленности внимания, играющей столь важную роль в селекции перцептивных сим­волов. Откуда мы знаем, оставаясь в рамках системы перцептивных сим­волов, на что обращать внимание? Конечно, существуют объективные признаки предметности, такие как трехмерная телесность (см. 3.3.3), но они слишком неспецифичны для формирования системы понятий. Точ­но так же проблематичными оказываются процессы эндогенной селек­ции и контроля, которые составляют основу симуляции сенсорных и сенсомоторных состояний.

Произвольность внимания зависит от мотивации, а также от ис­пользования речи (самоинструкции) для постановки или смены целей наших действий (см. 4.4.2). Барсалу признает, что словесное обозначе­ние делает возможной произвольную активацию нейрофизиологичес­ких механизмов. Но с этим признанием мы возвращаемся на позиции 80 двойственной детерминации концептуальных структур — собственно

J

сенсомоторного опыта и системы культурно-исторических значений, фиксированных в языке. В самом деле, лишь часть наших знаний име­ет эмпирических характер³¹ . Например, как показывают результаты ла­тентного семантического анализа, упоминавшегося нами в начале дан­ной главы (см. 6.1.1), существенная концептуальная информация содержится уже в простых статистических данных о вероятностях оп­ределенных словосочетаний. В контексте реального социального взаи­модействия происходит усиление и артикуляция процессов передачи опыта, в частности, за счет неоднократно упоминавшегося механизма совместного внимания (Tomasello, 1999b)³² .

Еще одно замечание состоит в необходимости учета уровневой ге­терогенности когнитивных процессов. Если восприятие, семантическая категоризация и память (включая репродуктивное представливание предметов) ориентированы на ситуацию, то для планирования дей­ствий, решения задач и творческого воображения скорее характерны отстройка от ситуации и работа с метальными моделями возможных (и, что существенно, невозможных — см. 8.3.2) ситуаций. Это различение позволяет говорить о двух уровнях высших символических координа­ции — уровне концептуальных структур Ε и уровне метакогнитивных координации F (см. 5.3.2 и 8.1.3). Метакогнитивные процессы опосре­дованы работой эволюционно новых, префронтальных областей коры. Но и концептуальная обработка в значительной степени вынесена за пределы модально-специфических областей мозга. Нейрофизиологи­ческие данные свидетельствуют о том, что обработка абстрактной се­мантической информации связана в основном с височными и (левыми) фронтальными долями. Выявление роли сенсомоторных координации только оттеняет значение механизмов межличностной кооперации и речевого общения, которые мы рассмотрим в следующей главе.

³¹ Так, уже морфология слова часто поддерживает семантическую категоризацию. Как
отмечал Лурия, слово «чернильница» сразу позволяет сделать вывод, что речь идет об
объекте искусственного происхождения — артефакте (суффикс «ниц»!), тогда как кор­
невая морфема наводит на мысль о черном цвете и чернилах. Подобная поддержка про­
цессов понимания особенно важна при категоризации менее известных объектов, таких
как «фритюрница». Некоторые языки, например турецкий, имеют еще более развитую
систему морфологических элементов, позволяющих передавать одним словом не только
информацию о семантике понятия, но также и об отношении говорящего к передавае­
мой информации (Jackendoff, 2002).

³² Примером роли социальной поддержки в формировании концептуальных структур
являются высокие учебные достижения группы слепоглухонемых студентов, обучавшихся
в 1970-х годах на факультете психологии Московского государственного университета.
Для ответов этих студентов на экзаменах был характерен фундаментальный философский
анализ понятий при освещении практически любой, даже очень частной темы. Если ос­
новой абстрактных категорий, как считает Барсалу, служит сенсорный опыт, то этот фе­
номен был бы совершенно непонятен. 81

6.4.3 Наивная физика и психология обыденного сознания

Изучение обыденного сознания и его практического выражения — здра­ вого смысла — представляют собой одну из увлекательных, хотя и не все­гда бесспорных глав когнитивных исследований. В течение длительно­го времени в этой области доминировал историко-литературоведческий и лингвистический анализ. Так, популярной темой многих историчес­ких работ является обсуждение особенностей массового сознания на различных этапах развития космогенических представлений, в частно­сти, их изменение при переходе от Средневековья к Возрождению и не­сколько позднее, в 16-м — первой половине 17-го века, когда, по'заме­чанию Рассела, «Васко да Гама и Колумб раздвинули границы мира, а Коперник — неба» (см. рис. 6.14). В начале 20-го века задача изучения претеоретических, или «наивных», представлений была поставлена фе­номенологией и близкой к этому направлению философии гештальт-психологией. «Подобно другим наукам, — писал Вольфганг Кёлер в од­ной из своих главных работ, — психология может иметь только одну исходную точку: мир — такой, каким мы его наивно и некритически воспринимаем» (КоеЫег, 1947, р. 1—2).

Образцом для самых ранних психологических работ в этой облас­ти послужили эксперименты Кёлера (КоеЫег, 1924) по исследованию

интеллекта человекообразных обезьян, проводившиеся им во время ин­тернирования на острове Тенерифе (см. 1.3.1). Термин «наивная физика» был впервые использован берлинскими психологами Отто Липманном и Гельмутом Богеном (Lipmann & Bogen, 1923), проанализировавшими, каким образом школьники решают простые механические задачи, типа задач на использование рычагов, на занятиях в классе и на практике. Оказалось, что вместо теоретического знания в основе представлений школьников о механике часто лежит непосредственное зрительное впе­чатление. В современной литературе в связи с этим обычно говорят о роли наглядных, квазипространственных ментальных моделей (см. 8.2.2).

Системы представлений, образующие основу наших практических знаний о механических взаимодействиях, до сих пор обнаруживают большее сходство с аристотелевской, чем с галилеевской физикой. На­пример, важной прикладной задачей, интересовавшей работодателя Га­лилея герцога Тосканского, было определение траектории полета артил­лерийского ядра. Согласно господствовавшим тогда представлениям, снаряд, выпущенный горизонтально, будет некоторое время, замедля­ясь, лететь горизонтально, а затем просто упадет вниз. Галилей показал, что, если отвлечься от сопротивления воздуха, движение может быть описано как векторная сумма двух независимых движений: горизонталь­ного движения с постоянной скоростью (закон инерции) и вертикально­го движения со скоростью, возрастающей пропорционально времени, которое прошло с момента выстрела (закон свободного падения). Ины­ми словами, снаряд будет двигаться по параболе.

Казалось бы, в наши дни это должна быть общепризнанная точка зрения. Тем не менее исследования, проведенные с похожей задачей оп­ределения траектории движения ядра, падающего с летящего в одном и том же направлении с постоянной скоростью и на постоянной высоте самолета, выявили значительный разброс в ответах испытуемых (McCloskey, 1983)³³ . На рис. 6.15 показаны четыре варианта предлагав­шихся на выбор ответов. В условиях задачи испытуемым в явном виде предлагалось игнорировать сопротивление воздуха и присутствие ветра. Правильным является вариант (А), согласно которому ядро падает по параболической траектории и в момент соприкосновения с землей само­лет находится прямо над ним. Однако лишь около 40% испытуемых ос­тановилось на этом варианте, причем очень немногие из них отмечали существенность места падения в связи с положением самолета. Боль­шинство предпочитали другие ответы, например такой, который скорее напоминает не движение тяжелого металлического тела, а движение па­рашюта, зависающего под пролетающим самолетом и опускающегося, при отсутствии ветра, в месте, над которым самолет уже давно пролетел (ср. рис. 6.15Г). В своих объяснениях испытуемые обнаружили особые

³³ В нашем непосредственном восприятии, как было показано выше (см. 3.1.2), не
выполняются и некоторые другие фундаментальные принципы галилеевско-ньютонов-
ской физики, такие как равнозначность выбора системы отсчета и векторное сложение
скоростей (правило параллелограмма). 83

84

Рис. 6.15. Четыре ответа, предъявлявшиеся на выбор в задаче определения траектории падения объекта с летящего самолета (по: MçCloskey, 1983).

проблемы с пониманием закона инерции. Для них была типична вера в необходимость постоянно возобновляемых толчков, без которых энер­гетический импульс (то есть, по сути дела, аристотелевский «импетус»), сообщенный объекту, будет гаснуть и движение прекратится.

Конечно, и эту, отчасти «догалилеевскую», точку зрения нельзя счи­тать иррациональной, так как испытуемые, по-видимому, просто не мог­ли отстроиться от своего повседневного опыта, свидетельствующего о присутствии оказывающей сопротивление движению среды. В другом недавнем исследовании наивной физики (Hecht & Proffitt, 1995) испы­туемым предлагалось выбрать правильное изображение жидкости в со­суде, напоминавшем по виду пивную кружку: в разных изображениях независимо варьировался наклон сосудов и наклон поверхности жидко­сти. Понятно, что поверхность жидкости должна быть параллельна по­верхности Земли, причем независимо от наклона сосуда. Однако испы­туемые чаще выбирали изображения, на которых жидкость была несколько наклонена в направлении наклона сосуда. Эта ошибочная оценка увеличивалась в случае привлечения экспертов — мюнхенских барменов, работающих на знаменитой пивной ярмарке «Октоберфест». Объяснение опять же нужно искать в зрительном опыте — при быстром переносе наполненных кружек поднос должен быть наклонен в направ-

лении вектора ускоренного движения. Это необходимо для компенсации отклонения суммарного вектора влияющих на жидкость сил от гравита­ционной вертикали, иначе кружка может упасть, а пиво выплеснуться. Если перцептивный опыт столь существен, то не удивительны про­блемы, связанные с пониманием потерявшей наглядную очевидность «постклассической» физики 20-го века (см. 8.3.2). Естественно задать вопрос, почему была утрачена очевидность? Скорее всего потому, что наше восприятие изначально направлено на спецификацию подвижных предметов в объемном пространственном «каркасе» (см. 3.4.2). Понятие времени возникает позднее и на совершенно другом уровне, в контек­сте припоминания личностно значимых событий (см. 5.3.2 и 8.1.1), при­чем для описания свойств времени мы опираемся на концептуальные метафоры из более известной области пространственных отношений (см. 7.4.2). Современная физика оперирует понятиями, парадоксальны­ми с точки зрения формирующейся таким образом наивной модели мира. Так, физика макромира (специальная и общая теория относитель­ности) использует понятие единого пространства-времени и, подчерки­вая относительность выбора систем отсчета, одновременно ограничива­ет возможную скорость движения некоторой константой — скоростью света. Не менее парадоксальным образом для обыденного сознания фи­зика микромира (квантовая механика) объединяет свойства предметов и среды — понятие волны/частицы — и дает вероятностную (а не детерми­нистскую) трактовку свойств элементарных частиц в форме соотношения неопределенностей их параметров³⁴ .

Все это подтверждает мнение Гибсона (см. 9.3.1) об ограниченной применимости современных физических моделей в психологии: «Под влиянием успехов атомной физики некоторые мыслители пришли к вы­воду, что наше земное окружение, состоящее из поверхностей, предме­тов, мест и событий, является фикцией... Однако перенос закономерно­стей микромира на восприятие реальности полностью ошибочен. Мир можно анализировать на разных уровнях, от субатомного до земного и космического. На одном полюсе существуют физические структуры по­рядка миллимикронов, на другом — световых лет. Но для живых существ несомненно более важным и адекватным является промежуточный сег­мент, в масштабе от миллиметров до километров. Он более адекватен уже потому, что в этом случае мир и животные оказываются сопостави­мы друг с другом» (Gibson, 1966, р. 211).

³⁴ Содержания массового, профессионального и индивидуального сознания, разуме­
ется, могут значительно отличаться в этом отношении. Так, психологам-эксперимента­
торам идея соотношения неопределенностей более близка, чем представителям других
гуманитарных дисциплин, поскольку в психофизике, как и в физике микромира, всякая
процедура измерения существенно взаимодействует с измеряемым объектом. Одновре­
менное определение двух и более параметров восприятия или, скажем, памяти (как и эле­
ментарной частицы) с одинаково высокой точностью часто оказывается невозможным.
Эту близость научной психологии и квантовой механики неоднократно отмечал созда­
тель последней Нильс Бор. 85

Еще одним важным источником данных об особенностях обыден­ного сознания стали работы культурных антропологов, прежде всего Клода Леви-Стросса, и исследователей развития психики ребенка — начиная с Пиаже и кончая такими современными авторами, как Томас Бауэр (см. 3.4.3), Норберт Бишоф (см. 6.3.3), Элизабет Спелке (см. 5.4.1) и Йозеф Пернер (см. 8.1.1). В частности, категории наивной пси­хологии (или, как ее предпочитают называть в философской и антро­пологической литературе, folk psychology) обнаружили чрезвычайное разнообразие имплицитных и более явных, эксплицитных форм, де­монстрирующих развитие в течение всей жизни человека. В последую­щих главах мы подробно остановимся на одном из важнейших этапов этого развития, связанных с осознанием различий собственных знаний и знаний других людей. Здесь мы рассмотрим лишь отдельные приме­ры категорий наивной психологи в их связи с языковыми значениями.

Выдающуюся роль в выявлении категорий наивной психологии иг­рает изучение лексической семантики, опирающееся на интуицию носи­телей соответствующих языков. Так, кросскультурный анализ выявляет во многих языках и культурах мира своеобразную оценочную асимметрию концептуального пространства, связанную с эгоцентрическими коорди­натами тела (интересно, что такая асимметрия отсутствует в «когнитив­ных картах», то есть репрезентациях собственно пространственного окру­жения — см. 6.3.2). В табл. 6.1, составленной по данным американского антрополога Джека Гуди (Goody, 1977), приведены типичные компоненты лексем, ассоциируемых с понятиями «левое» и «правое» в культуре племе­ни Ниоро (Восточная Африка).

Аналогии можно легко найти и в европейских языках, в частности, в русском словоупотреблении: «левые заработки», но «правое дело». За­метим, что в советский период истории России одновременно (и в соот­ветствии с давно забытым прецедентом — расположением партий в зале заседаний французского революционного конвента в конце 18-го века) в политическом отношении левое предпочиталось правому, так что сто­ронники зарубежных левых партий и движений почти автоматически зачислялись в потенциальные союзники, а от представителей правых

Таблица 6.1. Левое и правое в символической классификации Ниоро (по: Goody, 1977)

86

политических взглядов принято было ожидать любых неприятностей. Рассматривая аналогичные этнографические примеры в традиционных культурах Африки, Гуди отмечает, что релевантные отношения всегда выбираются на контекстуальной основе, поэтому ни в одной из культур семантические таблицы эквивалентности/противопоставления (подоб­ные вышеприведенной табл. 6.1) не следует трактовать как универсаль­ные, применимые при всех обстоятельствах³⁵ .

Анализ лексической семантики демонстрирует фактическое суще­ствование в каждом языке довольно детальной имплицитной модели чело­ века. На материале русской лексики соответствующую реконструкцию провел Ю.Д. Апресян (1995, с. 348—388). Такой, скорее феноменологи­ческий анализ выявляет ряд интересных особенностей наивной психо­логии. Прежде всего, наивная психология (по крайней мере, в ее норма­тивном русскоязычном варианте), по-видимому, оказывается вариантом когнитивной психологии. Согласно этому анализу, на самом верху пи­рамиды определяющих поведение человека ментальных конструктов оказываются «ум», «сознание» и «понимание». Непосредственная реа­лизация целей действий определяется механизмом воли, а основным сдерживающим волю фактором является совесть¹⁶ . При относительной пассивности и готовности к компромиссам (совесть «можно потерять» и с ней «можно договориться») последняя, как подчеркивает Апресян, иногда обнаруживает удивительную способность «пробуждаться» в, ка­залось бы, безнадежных случаях.

Методологически эти исследования опираются, главным образом, на интуицию, но используют также и функциональную интерпретацию разнообразия лексики, удачных метафор и устойчивых фразеологичес­ких оборотов — если имеется два или более похожих слова (оборота), то это «зачем-то нужно», между ними должно быть имеющее некото­рый смысл различие. Проиллюстрируем это на примере слов, обознача­ющих эмоциональные состояния. Анализ этой части лексикона выявляет

³⁵ Классическая проблема, имеющая значение для маркетинга в различных регионах мира и поэтому интересующая сегодня транснациональные корпорации, состоит в меж­культурных различиях семантических ассоциаций на цвета. Хотя такие различия хорошо известны, коннотативные оценки ассоциативных ответов на цвета, в целом, определяют­ся не столько особенностями конкретной культурной среды, сколько, во-первых, уни­версальной температурно-цветовой метафорой в обозначении эмоций (светлые-теплые-положительные versus темные-холодные-отрицательные цвета и, соответственно, ассо­циации) и, во-вторых, актуальным контекстом. Так, черный цвет может использоваться как символ бедствий и злых сил, но одновременно и как символ плодородия (плодород­ной земли).

⁵⁶ Исследователь мотивации Хайнц Хекхаузен заметил однажды, что научная психо­
логия сначала потеряла душу, а затем — сознание и рассудок. То же произошло и с обы­
денным понятием «воля», для научной реабилитации которого особенно много было сде­
лано как раз Хекхаузеном и его школой (Хекхаузен, 2003). Насколько нам известно, ис­
следования совести до сих пор остались на феноменологической стадии. В обыденном
сознании эти понятия, напротив, играют центральную роль. 87

роль внутреннего контроля поведения и субъективных состояний (см. 4.3.1 и 9.4.3). Так, рассмотрение соответствующей лексики показывает, что практически каждая выделяемая в психологии базовая эмоция представлена в языке, как минимум, двумя терминами, различия меж­ду которыми можно трактовать с точки зрения присутствия или потери произвольного контроля. Контроль теряется при увеличении интенсив­ности эмоций, когда радость переходит в экстаз, гнев в ярость, а страх в панику. На основании лексико-семантического анализа В.Ю. Апресян и Ю.Д. Апресян (Апресян, 1995, с. 453—465) также отме­чают избирательность связи негативных эмоций с сенсорными ощуще­ниями: страх обычно ассоциируется с холодом («Все похолодело внут­ри»), гнев — с теплом, а отвращение — с соответствующими вкусовыми и обонятельными впечатлениями. Эти различия остались незамечен­ными в психологических работах, со времен Вундта трактующих эмо­циональную оценку как одномерную шкалу (см. 2.2.1).

В современной когнитивной лингвистике анализ системы метафор и фразеологических оборотов, задающих семантические поля ключевых понятий наивной модели мира, становится чрезвычайно популярным методическим подходом (например, Koevesces, 2005; Lakoff, 2005). Опи­сываемые таким образом феномены, однако, требуют дальнейшей меж­дисциплинарной проверки, без которой этот подход чреват опасностью сверхгенерализации частных примеров и проекции собственных теоре­тических представлений на многозначный лексический материал. Так, спорным представляется тезис об эгоцентричности языка наивной моде­ли, иллюстрируемый парами дейктических (указательных) слов (Я-ТЫ, ЗДЕСЬ-ТАМ, СЕЙЧАС-ТОГДА, ЭТО-ТО) и примерами из высокой ли­тературы (Апресян, 1995).

Проблема состоит в том, что в непосредственном общении, то есть вне письменной речи, на которой основан такого рода анализ, мы сплошь и рядом используем язык экзоцентрическим образом, из перспек­тивы другого человека. Кроме того, в целом ряде языков (по некоторым данным они составляют до трети из примерно 6000 всех известных се­годня языков) лексика пространственной ориентации построена на аб­солютной — экзоцентрической, а не эгоцентрической, как в русском или английском, — системе координат (см. 8.1.2). Это многообразие средств дейксиса может объясняться тем, где главный нейропсихологический «субстрат» наивной модели мира, а именно уровень концептуальных структур Е, рекрутирует фоновые операции пространственной локализа­ции — на уровне С (эгоцентрические координаты целевых движений), D (экзоцентрическая, предметная система координат) или F (гибкая ори­ентация, центрированная на значимой личности). Поэтому во многих языках и культурах для того, чтобы осуществить самый эгоцентрический речевой акт, а именно назвать себя, необходимы сложные вычисления. Например, в японском языке для выбора подходящей формы местоиме­ния «я» в разговоре нужно учесть свой возраст, возраст человека, с кото­рым происходит общение, и, наконец, свой относительный социальный статус. Собеседник попеременно выступает при этом то в качестве фо­новой системы отсчета, то в качестве фигуры.

88

J

Более объективным представляется статистический анализ языко­вого материала. Один из современных вариантов этого подхода — ла­ тентный семантический анализ — уже упоминался нами в начале этой главы (см. 6.1.1 и 7.4.2). Для психологии личности и ее приложений — дифференциальной психологии и психодиагностики — особенно важно выделение списка черт личности, который позволял бы эффективно ка-тегоризировать многообразие форм поведения человека. Подходы к ре­шению этой задачи также чаще всего опираются на работу с имплицит­ным знанием, которое содержится в языке. В простейшем случае сотни прилагательных, используемых для описания свойств личности, под­вергаются оценке сходства/различия, результаты которой затем факто-ризуются. Интересно, что подобный факторный анализ обычно выявля­ет примерно один и тот же список черт, получивший в последние десятилетия название «Большой пятерки» факторов личности (англ. Big Five или В5 — обозначение, вообще-то зарезервированное в политичес­кой лексике за странами, постоянными членами Совета Безопасности ООН). Близкие факторы были выделены и в исследованиях, проведен­ных с русскоязычными респондентами (Шмелев, 2002), с тем отличием, что в русском обыденном сознании эмоциональная составляющая, по-видимому, играет более выраженную роль, чем сознательный контроль (табл. 6.2).

Относя данные исследования к примерам изучения наивной пси­хологии, мы ни в коей мере не хотим поставить под вопрос их научное значение, но лишь подчеркнуть, что черты личности — это типичные схематические компоненты концептуальных структур, которые под­держивают категоризацию, запоминание и воспроизведение информа­ции в сфере межличностных отношений. Роль таких схематических форм знания, однако, ослабевает при увеличении реального опыта об­щения. Действительно, тенденция к использованию терминологии черт

Таблица 6.2. Возможная интерпретация пяти основных факторов, выделяемых в психо­метрических исследованиях черт личности (в порядке снижения весовых нагрузок — Шмелев, 2002)

89

личности становится менее выраженной при объяснении особенностей поведения хорошо знакомых людей или лиц, которые воспринимаются нами в каком-то отношении как «свои». В результате увеличивается го­товность искать тем же самым поступкам сугубо ситуативные объясне­ния (Maas, 1999).

Хотя в современной психологии продолжается интенсивный поиск возможных генетических, биохимических и физиологических корреля­тов черт личности как устойчивых внутренних диспозиций (см. 9.4.3), распространение получил и так называемый ситуативный подход, трак­тующий стремление психологов приписывать различия в поведении ги­потетическим чертам личности как удобную, но в принципе довольно сомнительную стратегию объяснения («фундаментальную ошибку атри­буции» — см. 6.2.3 и 8.4.1). Основанием для этой последней точки зре­ния служат обширные эмпирические исследования, показывающие, что варьирование ситуаций наблюдения поведения резко снижает воспроиз­водимость (надежность) оценок характеристик личности, получаемых с помощью стандартных психометрических тестов (например, Росс, Нис-бетт, 2000).

Заканчивая обсуждение нашего обыденного сознания, нельзя не упомянуть такую важную его составляющую, как веру в сверхъестествен­ ное³⁷ . Своеобразное расщепление сознания, которое может заинтересо­вать психолога, заключается в том, что мы, с одной стороны, преклоня­емся перед наукой и воспитаны на ее достижениях и идеалах, а с другой, временами следуем в своем поведении предрассудкам и суевериям. Мил­лионы людей в цивилизованном мире регулярно просматривают горос­копы, внимательно отслеживают траекторию движения каждой появля­ющейся в их поле зрения черной кошки и стараются не останавливаться в 13-м номере гостиницы (если таковой вообще еще оставлен в списке номеров), словом, демонстрируют то, что антропологи и этнографы на­зывают магическим мышлением.

Насколько универсальны эти моменты внутренней жизни и в ка­кой степени они подвержены культурным и ситуативным вариациям? Е. Субботский и Г. Квинтерос (Subbotsky & Quinteros, 2002) провели не­давно исследование мышления у студентов одного из английских уни­верситетов и индейцев майя, в повседневную жизнь которых до сих пор органически входит вера в магию и колдовство. Эти авторы использо­вали в своих экспериментах специальную коробку, сконструированную таким образом, что помещенные в нее объекты могли незаметно для

³⁷ Сверхъестественное, конечно, не следует путать просто с «нефизическим». Специ­
фику особой, психологической причинности, как известно, подчеркивал уже Вундт (см.
1.2.2). Хорошим примером служат так называемые речевые акты (см. 7.1.2). Так, произ­
несение в соответствующем социокультурном контексте фразы «Объявляю вас мужем и
женой!» может иметь для нас значительно более серьезные последствия, чем многие фи-
90 зиче^кие воздействия.

наблюдателя разрушаться. В экспериментах все происходило либо в «научно-техническом» контексте, после нажатия на кнопку в некото­ром устройстве, соединенном с коробкой проводом, либо после произ­несения заклинания (это последнее авторы заимствовали в романе Тол-кина «Властелин колец»). Как и можно было предположить, между двумя группами наблюдались выраженные различия в готовности при­нять на веру магическое объяснение. Однако преобладание научной стратегии объяснения и соответствующее поведение сохранялись в ан­глийской выборке лишь до тех пор, пока ситуация эксперимента не была связана с возможностью какого-либо ущерба. При увеличении риска различия между группами исчезали. Если испытуемым предлага­лось положить в коробку руку (или кредитную карточку), то и европей­цы предпочитали — на всякий случай — учитывать возможную дей­ственность «магического заклинания».

Противопоставление научного и магического, следовательно, дол­жно быть несколько релятивизировано. Обе сферы хотя и слабо, но вза­имодействуют между собой. Существует фундаментальная когнитивная потребность в объяснении. Здравый смысл подсказывает, что лучше до­пустить возможность не вполне научного объяснения, чем остаться без какого-либо объяснения вообще. Многие современные научные дости­жения, такие как передача речи и изображения на расстоянии или поле­ты в космос, по-видимому, были бы отнесены к колдовству и магии не только чиновниками Святой инквизиции, но и самими создателями ев­ропейской науки (Nemeroff & Rozin, 2000). Отметим также, что и наше отношение к религии подвержено ситуативным влияниям, так что ее роль, безусловно, возрастает в периоды витальной неопределенности³⁸ . Не случайно нет ни одной области приложения научных знаний, кото­рая была бы столь тесно переплетена с откровенно антинаучными пред­ставлениями и практиками, как медицина. В одной из следующих глав мы рассмотрим расширенное психологическое представление о рацио­нальности, позволяющее объяснить эти феномены (см. 8.4.2), а сейчас, после продолжительного обсуждения семантики, перейдем к анализу речевой активности и ее механизмов.

³⁸ Прагматический подход к этому деликатному вопросу демонстрируют японцы, со­
временная культура которых позволяет обращаться за поддержкой к различным религи­
ям —■ синтоизму, буддизму и христианству — в разных жизненных эпизодах. Допустимым
является также приобретение средне- и долгосрочных вариантов предсказания судьбы.
Если только что купленный вариант оказывается неприемлемым, его всегда можно оста­
вить на ветке дерева у входа в храм и приобрести следующий. 91

7

КОММУНИКАЦИЯ И РЕЧЕВАЯ АКТИВНОСТЬ

Структура главы:

7.1 Восприятие и порождение речи

7.1.1 Фонологическое восприятие

7.1.2 Развитие языка и речевых действий

7.1.3 Нейропсихологические синдромы и модели
порождения

7.2 Анализ процессов чтения

7.2.1 Развитие навыков чтения

7.2.2 Модели и нейропсихология чтения

7.2.3 Движения глаз при чтении

7.3 Когнитивные исследования грамматики

7.3.1 Проверка трансформационной модели

7.3.2 От глубинной семантики к когнитивной
грамматике

7.3.3 Современные модели и данные
нейролингвистики

7.4 Прагматика коммуникативных ситуаций

7.4.1 Принцип кооперативности и понимание

7.4.2 Несовпадение значения и смысла

7.4.3 Технологические применения прагматики

94

Речь — это способность, которая традиционно и вполне обоснованно считается наиболее ярким отличительным признаком биологического вида Homo sapiens sapiens. Различные направления в психологии и за ее пределами расходятся в оценке отдельных фактов, но едины в Тгризна-нии критической роли языка, речи и письменности в качестве катали­заторов специфически человеческих познавательных достижений. Для функционалистского анализа речь — это основное средство социальной координации и даже центральное звено произвольного управления дей­ствиями, например в случае «переформатирования» познавательных процессов, вызванного необходимостью изменения цели и переключе­ния внимания с решения одной задачи на решение другой. С точки зре­ния анализа структуры психофизиологических механизмов речь не ме­нее интересна, как ярко выраженная «вертикальная» способность, включающая несколько иерархических уровней организации. Наконец, в отношении фило- и онтогенеза это действительно центральная про­блема для ряда альтернативных подходов, в частности, типичный при­мер врожденных модулярных механизмов не только для Фодора, но и значительно ранее для Хомского. Но так ли изолированы в действитель­ности механизмы речи от других форм познавательной активности? На­сколько врожденны эти механизмы? Насколько однозначна их мозговая локализация? Наконец, в какой мере когнитивные аспекты речевой ак­тивности исчерпываются синтаксисом и семантикой — двумя полюса­ми большинства психологических и лингвистических дискуссий?

Данная глава пытается дать предварительный ответ на эти и неко­торые другие вопросы. Судя по результатам многочисленных исследова­ний, современный вариант модулярной френологии не учитывает ряд существенных особенностей развития и функционирования речи. Она не только имеет длительную филогенетическую предысторию, но и опирается в своем актуальном функционировании на структурирован­ное культурным образом окружение и процессы взаимодействия с дру­гими людьми. Кроме того, мозговые механизмы речи оказываются весь­ма пластичны, особенно в раннем возрасте, когда формируется, по словам А.Р. Лурия, «неслучайная мозаика» обеспечивающих ее работу функциональных систем. В этой главе обсуждаются процессы порожде­ния, восприятия и понимания речи, а также их зависимость от общих принципов организации общения.

7.1 Восприятие и порождение речи

7.1.1 Фонологическое восприятие

французский врач Поль Брока (1824—1880) первым описал в 1861 году участок коры передней части левого полушария (с тех пор зона Брока), поражения которого у взрослых людей ведут к нарушениям артикуля­ции и синтаксиса речи. Несколько позднее немецкий невролог Карл Вернике (1848—1905) обнаружил второй регион левого полушария, явно участвующий в восприятии звуков речи и понимании слов. Зона Верни­ ке расположена в задней трети верхней височной доли и непосредствен­но примыкает сзади к кортикальным механизмам слухового анализа. Анатомические и физиологические исследования свидетельствуют о том, что этот регион служит основой восприятия речи уже в раннем онтогенезе. Так, вызванные потенциалы мозга в ответ на предъявление фонем, слогов и слов более выражены у новорожденных в области ле­вой височной доли, чем правой. В случае неречевых звуков наблюдает­ся обратная зависимость. Более того, разница в интенсивности ответов височных долей левого и правого полушарий новорожденных на рече­вые звуки служит хорошим предиктором развития речевых навыков в возрасте трех лет (Bornstein, 1996).

Биологические предпосылки восприятия речи едины для всех представителей вида Homo sapiens sapiens (то есть человека современно­го биологического вида, предположительно появившегося примерно 100 тысяч лет назад) и связаны, прежде всего, с восприятием фонем — наименьших смыслоразличительных единиц потока речевых звуков. Сравнительные лингвистические работы показывают, что различные языки используют ограниченный репертуар хорошо отличающихся друг от друга смыслоразличительных звуков. Например, полинезийские язы­ки имеют лишь 15 фонем, тогда как в отдельных европейских и азиат­ских языках их число может превышать 60 (как в случае абхазского язы­ка). В русском и английском насчитывается порядка 40 фонем. Судя по всему, имеются универсальные или почти универсальные фонологичес­кие признаки, присутствующие в большом числе языков. К числу таких признаков относятся звонкость, например /б/ или /п/, и место артику­ ляции согласных. Последний признак связан с местом перекрытия арти-куляторного тракта при произнесении звука: подъемом задней части языка к мягкому нёбу, прикосновением языка к зубам и твердому нёбу или соединением губ, как, скажем, при произнесении звонких соглас­ных /г/, /д/ и /б/.

Многие фонологические признаки, однако, не являются универ­сальными. Англичане, например, не способны различать некоторые фонемы довольно насыщенного согласными звуками чешского языка. Проблематичен, даже для ближайших географических соседей, голланд-

95

ский язык¹ , а европейцы в целом не слышат некоторых смыслоразли-чительных признаков фонем тайского языка и не способны правильно управлять ими в собственной речи, что, как утверждают, приводило к дипломатическим недоразумениям. Хорошо известны трудности вос­приятия и порождения согласных /р/ и /л/ носителями японского языка, в котором нет соответствующего фонологического различия. Во многих языках Восточной и Юго-Восточной Азии (таких как стандарт­ный китайский, вьетнамский и другие) смыслоразличительным призна­ком является и высота тона.

Доказательство восприятия собственно фонем, а не просто отдель­ных признаков, связано с существованием эффекта категориалъности. Если предъявить слушателям в лабораторных условиях искусственные звуки, градуально превращающие, скажем, звонкое /ба/ в глухое /па/, то существует некоторое промежуточное значение, при котором люди начинают слышать другую, в данном случае глухую фонему. Это значе­ние физической стимуляции называется границей категории. Оказалось, что положение границы категории на континууме физических стимулов предопределяет успешность различения пар звуков. Два близких по фи­зическим параметрам звука различаются легко, если они попадают по разные стороны границы соответствующих фонологических категорий. Напротив, сравнительно сильно отличающиеся звуки могут идентифи­цироваться как одинаковые, когда они расположены по одну сторону границы.

Замечательный результат этой линии исследований, установленный первоначально американцем Питером Эймасом, состоит в том, что мла­денцы демонстрируют при предъявлении синтезируемых искусственно фонем такие же категориальные эффекты, как и взрослые. Об этом мож­но судить по динамике изменения ориентировочной реакции: ее возник­новение свидетельствует о различении двух звуков, отсутствие — о том, что они обрабатываются как представители одной категории. Интерес­но, что категориальное восприятие младенцев распространяется на фо­немы, не воспринимающиеся их родителями. Так, японские младенцы легко различают /р/ и /л/, а европейские дети — неразличимые для взрослых европейцев фонемы тайского языка. Если это действительно так, то фундаментальная проблема соотношения врожденного и приоб­ретенного может получить здесь неожиданное решение: биогенетически ребенку предоставлены максимальные возможности для развития, но культурная (в данном случае, языковая) среда эти возможности ограни-

¹ Сразу после освобождения Нидерландов союзниками в 1945 году местное население
идентифицировало переодетых немецких солдат, предлагая им произнести название сто­
лицы своего государства. То, что известно нам как «Гаага», произносится носителями гол­
ландского языка с использованием гортанно-хрипящего звука, отсутствующего в других
96 языках и для иностранцев обычно невоспроизводимого.

чивает (в действительности, эта проблема не имеет однозначного обще­го решения — см. 9.4.2).

Не исключено, правда, что категориальность — это какой-то эле­ментарный эффект, связанный лишь с анатомией слухового аппарата млекопитающих и не доказывающий врожденность восприятия фонем. Имеются данные о южноамериканских крысах шиншиллах, которые в экспериментах с выработкой условных рефлексов обнаружили катего­риальное различение звуков на континууме звонкости /ба-па/, причем с аналогичным положением границы категорий, как и у людей. По­скольку трудно предположить, что шиншилле может понадобиться врожденный механизм восприятия звуков человеческой речи, эти ре­зультаты затрудняют объяснение эффекта категориальное™ и у чело­века. Совершенно другой аргумент относится к особенностям воспри­ятия взрослых людей. Категориальность восприятия фонем оказалась зависящей от того, относятся ли слушатели к ним, как к звукам речи или шумовым сигналам. Если бы эти механизмы были чем-то вроде врожденного модуля, то субъективная установка слушателя не влияла бы на их работу. Таким образом, эффекты категориального восприятия не столь автоматичны, как этого требуют известные критерии выделе­ния когнитивных модулей, сформулированные Фодором (см. 2.3.2).

Против узкой специализации механизмов восприятия речевых зву­ков, предполагаемой гипотезой врожденного лингвистического модуля, также говорят данные о существовании целого ряда интермодальных, зрительно-слуховых эффектов. Так, ученица Найссера и Элеоноры Гиб-сон Элизабет Спелке одной из первых и, надо сказать, весьма элегант­ным образом продемонстрировала раннюю предрасположенность детей к восприятию речи в координации со зрительно воспринимаемыми со­бытиями. В ее экспериментах младенцам в возрасте примерно 5 месяцев на разных экранах одновременно показывались два обычных, «взрос­лых» фильма с большой долей диалогов, причем лишь один из фильмом озвучивался из динамика, расположенного строго между экранами. Ана­лиз движений глаз детей показал, что они преимущественно смотрели на экран с озвучивавшимся фильмом.

Самым известным примером интермодальных взаимодействий при восприятии фонем взрослыми нормально слышащими людьми является так называемый эффект Μακ, -Гурка (по имени описавшего его амери­канского психолога — см., например, McGurk & MacDonald, 1976). Если испытуемый слышит одну фонему, но при этом видит по движениям губ, что произносится другая, то фонологические признаки «видимой речи» включаются в процесс слухового восприятия с тем результатом, что слы­шаться начинает третья фонема, комбинирующая акустические и зритель­ные признаки. Так, если акустически предъявляется звук /ба/, а движения губ соответствуют слогу /га/, то слышится звук /да/. Для приведенной и некоторых других комбинаций слогов данный эффект выражен весьма отчетливо и, подобно всем перцептивным иллюзиям (см. 2.3.2), не зави­сит от знания реального положения дел. Закрытие глаз ведет к его ис­чезновению, а открытие — к немедленному восстановлению. Эффект Мак-Гурка сохраняется даже тогда, когда вводится рассогласование слы-

шимого и видимого пола говорящего, например, испытуемый видит изображение говорящей женщины, но слышит мужской голос² .

Анализ фонем в контексте живой речи, а не при их изолированном предъявлении связан с некоторыми техническими осложнениями, ко­торые даже побуждают отдельных авторов сомневаться в существова­нии фонем как реальных единиц восприятия и порождения речи. Дело в том, что акустические признаки фонем сильно зависят от контекста: предшествующих, а также непосредственно следующих сегментов рече­вого потока. Поэтому некоторые авторы считают, что единицей рече­вого сообщения является не фонема, а слог³ . Совершенно очевидно, од­нако, что и сами слоги не являются полностью инвариантными единицами. Как и слова, они связаны с общим, в том числе смысловым контекстом сообщения. Попытки выделить элементарные компоненты восприятия, таким образом, рано или поздно приводят к проблеме рас­познавания значения.

Исторически первой теорией, предназначенной для объяснения ус­тойчивого восприятия речи в условиях неустойчивости акустических признаков фонем, была моторная теория восприятия (Lieberman & Blumstein, 1988). Сторонники этой теории пытались объяснить инвари­антное восприятие меняющихся в зависимости от контекста фонем встречной артикуляцией соответствующих сегментов речи по ходу их восприятия. Действительно, при осложнении условий восприятия мы часто повторяем услышанное, но, возможно, это лишь проявление об­щей стратегии перепроверки полученной в процессе нарушенного обще­ния информации, а не специализированный моторный механизм, встро­енный в само восприятие. У моторной теории мало доказательств «за» и много аргументов «против». В частности, против предположения о су­щественной роли артикуляции говорят данные о возможности нормаль­ного восприятия в случае паралича речевой мускулатуры и при затруд­нениях артикуляции. Об этом же говорит анализ синхронного перевода. Последний действительно может быть практически «синхронным», то есть настолько близким к одновременному прослушиванию языка-ис­точника и произнесению слов в целевом языке, что ни о какой проме-

² С нейрофизиологической точки зрения, этот эффект достаточно неожиданен, так как
кортикальные вызванные потенциалы на акустические события всегда примерно на 40 мс
опережают зрительные. Иными словами, чтобы добиться одновременной регистрации
зрительных и слуховых событий кортикальными механизмами сенсорной обработки слу­
шателя, говорящего нужно было бы отодвинуть на расстояние, примерно равное 10 м.

³ О. критической роли слогов в восприятии речи мог бы говорить тот факт, что дли­
тельность типичного слога, примерно равная 250 мс, совпадает со средней оценкой
продолжительности сохранения акустической информации в слуховом сенсорном ре­
гистре — эхоической памяти (см. 3.2.2). Типичный слог представляет собой движение от
закрытого положения рта к открытому (гласному звуку) и вновь к относительно закрыто­
му, соответствующему либо конечной согласной данного слога, либо первой согласной
следующего. Существует предположение, что в основе слоговой организации устной речи

98 может лежать древняя синергия жевательных движений.

1

жуточной артикуляции слов языка-источника, якобы необходимой для его восприятия, не может быть и речи.

Психолингвист из английского Кэмбриджа Уильям Марслен-Уилсон (например, Marslen-Wilson, 1990) разработал когортную модель восприя­тия слов, согласно которой детальный фонологический анализ вообще не имеет места. На основании когнитивных ожиданий, генерируемых из контекста, и общего анализа первых звуков слова активируется предва­рительный список слов-кандидатов, называемый когортой. Любая после­дующая информация, как акустическая, так и семантико-синтаксическая, используется для удаления из когорты неподходящих слов. Обработка прерывается при удалении всех кандидатов, кроме одного. Достижение «точки узнавания», таким образом, является результатом параллельной обработки информации на нескольких уровнях. Под влиянием экспери­ментальных данных в последних версиях когортной модели предположе­ние о полной параллельности обработки было изменено: влияние семан­тического и синтаксического контекста сильнее сказывается в них на относительно поздних стадиях восприятия слова. Предсказания этой те­ории, в целом достаточно успешные, в настоящее время продолжают , проверяться. Конкуренцию ей составляют только коннекционистские модели.

Как мы отмечали выше (см. 2.3.3), коннекционистские модели вос­ходят к ранним моделям распознавания конфигураций, перцептронам. Эти модели допускают возможность любых коммутаций источников све­дений, тем самым объясняя также интермодальные эффекты в восприя­тии речи. С помощью относительно простых алгоритмов обучения они способны усваивать нерегулярные, чисто ассоциативные переходы, для которых нет соответствующих правил, например, «man—>men» или «go->went». Помимо этого, они способны аппроксимировать то, что описывается в генеративной грамматике как примеры применения аб­страктных правил, например, постепенно моделировать — при воспри­ятии и порождении — регулярные синтаксические эффекты, типа выяв­ления множественного числа английских существительных на основе окончания «s» или прошедшего времени глаголов по «ed». Данные о раз­витии речи и о статистическом соотношении регулярных и нерегуляр­ных эффектов в отдельных языках оставляют пока открытым вопрос воз- ' можной коннекционистской природы синтаксической компетентности в целом, свидетельствуя скорее о различиях в механизмах обработки регулярных и нерегулярных грамматических переходов (Pinker, 2000)⁴ .

В современных лингвистике и психолингвистике часто используют­ся гибридные архитектуры, когда, например, нейросетевые компоненты вводятся в качестве адаптивного модуля в модели символического типа. Это позволяет обеспечить настройку на индивидуальные характеристи­ки голоса или (в моделях чтения) на особенности движений глаз пользо­вателя. Смешанную архитектуру предполагает теория оптимальности —

⁴ Например, при образовании множественного числа существительных в немецком
языке более частотными оказываются нерегулярные переходы и, естественно, возникает
вопрос, как нейронная сеть может путем чисто ассоциативного обучения выделить соот­
ветствующее правило, если ей чаще приходиться сталкиваться с отклонениями от него. 99

100

наиболее влиятельная на сегодняшний день модель восприятия и по­рождения фонологических аспектов речи (Prince & Smolensky, 1997; Smolensky, 2005). Она относится к классу влиятельных моделей удовлет­ ворения множественных ограничений, позволяющих описывать нахожде­ние решения, которое оптимальным образом удовлетворяет нескольким различным правилам, таким как правила чередования согласных и глас­ных звуков, а также варьирования тона в тональных языках (таких как китайский). Коннекционистские модели также находят применение в задачах распознавания слов из заранее фиксированного и относительно небольшого набора команд. В этом качестве они начинают использо­ваться при речевом взаимодействии с различными техническими уст­ройствами. Некоторые из подобных прикладных разработок будут рас­смотрены нами в конце данной главы (см. 7.4.3).

Огромный интерес представляет восприятие глобальных акусти­ческих признаков, характеризующих сегменты речи, более крупные, чем отдельные фонемы, слоги и слова. Так, повышение тона голоса к концу фразы обычно означает вопрос, то есть то, что говорящий с вы­сокой степенью вероятности хочет что-то от вас услышать (хотя вопрос вполне может быть и риторическим, не предполагающим ответа — см. 7.1.2 и 7.4.1). Подобные интонационные, или просодические, признаки оказываются более инвариантными, чем акустические признаки от­дельных фонем, как с точки зрения возможного влияния актуального речевого контекста, так и в отношении межъязыковых различий.

К сожалению, эти аспекты восприятия речи стали интенсивно изу­чаться лишь сравнительно недавно (Кодзасов, 2004). В одном из иссле­дований (Ishii, Reyes & Kitayama, 2003) было проверено и получило экс­периментальное подтверждение давнее предположение, что в восточных культурах (в данной работе, в Японии и на Филиппинах) именно инто­нация, а не содержание речи, как это характерно для Европы или Север­ной Америки, спонтанно привлекает внимание слушателя. Смена языка, а именно переход испытуемыми-билингвами на английский язык, ниче­го не меняла в этой базовой направленности внимания. Итак, оказав­шись в Японии или Китае и получив в ответ на прямой вопрос, казалось бы, положительный ответ «да», нам следует очень внимательно отсле­дить тональность голоса собеседника! Имеющиеся нейропсихологичес -кие данные говорят о том, что подобные формы восприятия, равно как и процессы восприятия эмоциональных характеристик речи, преимуще­ственно вовлекают правое полушарие мозга, а следовательно, заведомо не классические речевые зоны Брока и Вернике, локализованные в ле­вом полушарии.

Л

7.1.2 Развитие языка и речевых действий

В настоящее время в литературе по когнитивным исследованиям пред­ставлены, как минимум, четыре основные точки зрения на возникнове­ние и природу развития языковых способностей. Первая и наиболее влиятельная из них представлена работами Хомского и Фодора и, по сути дела, для начала отрицает сам факт развития речи (см. 1.3.3 и 2.3.2). Для этих авторов и их многочисленных последователей в лингвистике и за ее пределами языковая компетентность, как некоторый внутренний потенциал обработки символической информации, является врожден­ной и неизменной способностью. По признанию самого Хомского, им предложена «модель мгновенного усвоения языка», а Фодор полагает, что психология преувеличивает роль когнитивного развития. Разверну­тый во времени процесс возникновения речи при этом не обсуждается, лишь иногда говорится о возможно имевшей место в филогенезе мгно­венной супермутации, или, как шутят критики этой концепции, «мута­ции волшебной пули».

Если отставить шутки в сторону, то следует признать, что в пользу этой точки зрения говорит внушительный список фактов:

1) зависимость речевого развития от сохранности биогенетических ме­
ханизмов, в частности, от гена FOXP2 хромосомы 7 человека — спе­
цифическую, не встречающуюся у других животных форму этот ген
приобрел в результате мутации, произошедшей примерно 100 000 лет
назад (Enard et al., 2002);

2) хорошо известный факт существования сенситивного периода для
успешного освоения первого и второго языков;

3) трудности в обучении высших обезьян даже рудиментарному языку,
несмотря на интенсивную поддержку со стороны психологов;

4) характерная мозговая локализация речевых функций, с определен­
ным набором возникающих при их нарушении расстройств речи —
афазий;

5) сходство формальных характеристик грамматик устной речи и языка
жестов у глухонемых;

6) существование разнообразных (хотя и не совсем понятных в отноше­
нии причин и следствий) генетических влияний на речевые функции;

7) возникновение грамматически вполне полноценных, так называе­
мых креольских языков уже во втором поколении сообществ детей раз­
ноязычных иммигрантов;

8) описанный недавно случай спонтанного создания нового языка жес­
тов группой впервые оказавшихся вместе глухонемых детей (Kegl et
al., 1999).

Некоторые из этих феноменов, впрочем, могут быть объяснены и в рамках альтернативных представлений.

Картезианской (или нативистской) позиции сторонников Хом­ского противостоит несколько диффузное допущение, что, быть может, язык все-таки относительно градуально, на базе ассоциативных связей 101

вырастает из интермодального восприятия, сенсомоторных координа­ции, памяти и примитивных форм коммуникации. Эта точка зрения, исторически восходящая к философии эмпиризма и, казалось бы, на­всегда исчезнувшая после критики Хомским бихевиористских теорий языкового научения (см. 1.3.3), начинает поддерживаться в последние годы представителями ряда новых направлений. Наиболее влиятель­ным из них является моделирование речи и познавательных механиз­мов с помощью нейронных сетей (см. 2.3.2). В этом контексте такой яркий пример возможной врожденности языковой компетентности, как наличие сенситивного периода в развитии речи ребенка, объясняется просто более быстрым изменением параметров нейронных сетей в нача­ле процесса обучения, когда весовые коэффициенты узлов сети еще не определены⁵ .

Нетривиальную точку зрения защищает известный специалист по эволюционной генетике и нейролингвистике Терренс Дикон (Deacon, 1997). Он считает, что язык, безусловно, развивается, но развивается не благодаря, а вопреки ассоциативным связям перцептивных категорий. В противном случае возникновение языка в филогенезе не было бы таким уникальным событием, каким оно, очевидно, является (Deacon, 1996). Возникновение языка связано, по мнению Дикона, с постепенным становлением префронтальных механизмов коры, которые способны подавлять поверхностные перцептивные ассоциации и чисто эмоцио­нальные вокализации, превращая их в контролируемые процессы по­нятийного обучения и общения посредством понятий (символов)⁶ . Ге­неративный характер грамматики языка считается одним из побочных следствий комбинаторного и иерархического характера семантических репрезентаций (см. также 6.1.1). Развитие языка в этой концепции осу­ществляется как бы «сверху вниз», из сферы мышления и других мета-когнитивных координации (а не «снизу вверх», из восприятия). В из­вестной степени эта теория напоминает мнение Л.С. Выготского о том, что речь возникает в результате слияния двух первоначально независи­мых линий развития, связанных, соответственно, с доречевой комму­никацией и образным мышлением.

Непосредственно к работам Бюлера и Выготского восходит четвер­тая точка зрения, согласно которой язык и речь вырастают из сферы

⁵ Значительно более сложным с этой точки зрения должно быть объяснение синдрома
Уильямса — успешного онтогенеза речи на фоне чрезвычайно замедленного развития об­
щего и в особенности невербального интеллекта. Этот загадочный феномен, безусловно,
имеет генетическую составляющую (см. 2.3.2 и 9 4.2).

⁶ Интересно, что, подчеркивая роль метакогнитивного КОНТРОЛЯ, Дикон не так
далек от позиции Хомского, для которого критическим признаком, отличающим язык
человека от коммуникации животных, является использование РЕКУРСИИ (см. 1.3.3).
Однако Хомский считает появление языка специализированным (модулярным) дости­
жением и не рассматривает рекурсию как относительно общую, метакогнитивную опера-

102 цию (см. 8.1.3).

социальных, в широком смысле слова, отношений. Объяснительный потенциал этого предположения состоит в том, что раннее социальное взаимодействие ребенка со взрослым по поводу предметов носит прак­тически универсальный характер. Данное предположение имеет фило-и онтогенетический аспекты. Несколько подробнее разработан онтоге­нетический. Его суть состоит в том, что интериоризация формирую­щихся в течение первого года жизни схем совместных со взрослым предметных действий образует основу универсальной протограмматики речи, с такими ее компонентами, как S (субъект), V (глагол/действие) и О (объект). Конкретная последовательность этих компонентов и правила их согласования в типичной фразе приобретают затем специфические формы в зависимости от доминирующего языкового окружения.

В когнитивной психологии эту гипотезу первым сформулировал в 1970-е годы Джером Брунер. Видным сторонником данной точки зре­ния в настоящее время является работающий в Германии американский психолингвист и приматолог Майкл Томаселло (Tomasello, 1996; 1999b). По его мнению, развитие полноценной взрослой речи происходит в три этапа. На первом, долингвистическом этапе ребенок все более успеш­но, но «диадически» взаимодействует либо со взрослым, либо с объек­тами. На втором этапе, примерно с 9 месяцев, ребенок начинает пони­мать другого как интенционалъного агента, который использует жесты и звуки в целях организации совместных с ним предметных действий. Томаселло даже пишет в связи с этим о «социокультурной революции 9 месяцев». В рамках эпизодов совместного внимания, включающих, по Томаселло, «триаду» компонентов — ребенка, взрослого и объект действия, начинается овладение специфическими для конкретного

Таблица 7.1. Три этапа понимания другого человека и развитие речи (по: Tomasello, 1999b, с дополнениями)

103

языкового окружения средствами речи. Переход на третий этап связан с появлением (примерно в возрасте 4 лет — см. 5.4.3 и 8.3.2) индивиду­ альной теории психики, в результате чего управление поведением в це­лом и использование языка в частности начинают строиться с учетом ментальных состояний, прежде всего возможного различия знаний и интересов говорящего и его контрагентов (см. табл. 7.1).

С этих позиций проводится психологический анализ развития се­мантики и синтаксиса речи (прежде всего роли глаголов) в онтогенезе (Tomasello, 1999b). Интересно, что представители возникших в послед­ние два десятилетия внутри лингвистики когнитивных направлений (см. 7.3.2) в целом с симпатией относятся к этому кругу идей. Тем самым когнитивная лингвистика также находится в оппозиции к тезисам о - врожденности грамматики (синтаксиса) и о домено-специфичной мо­дулярности речи. В отношении филогенеза эти противостоящие генера­тивной грамматике направления опираются на данные палеоантропо­логии и на наблюдения за социальными формами организации жизни современных приматов, в том числе на исследования, демонстрирую­щие возможность — при условии интенсивной социокультурной под­держки — известного прогресса в обучении человекоподобных обезьян общению с помощью систем условных символов.

Наиболее ярким примером такого социокультурного обучения у приматов служит развитие Канзи, карликового шимпанзе вида Pan paniscus (или бонобо). Канзи смог освоить свыше 200 символов (словар­ный запас ребенка двух лет), представленных абстрактными зрительны­ми знаками на специальной компьютерной клавиатуре, и, похоже, даже стал спонтанно применять примитивную «грамматику» чередования «существительных» и «глаголов» в своих «высказываниях». Интересно, что эти достижения произошли непреднамеренно, в ходе латентного научения. Исследователи университета штата Джорджия, во главе с Ду-эйном Рамбо и Э. Сэйвидж-Рамбо, первоначально безуспешно пыта­лись научить искусственному языку приемную мать Канзи, который обычно просто сидел у нее на спине во время уроков (Rumbaugh & Savage-Rumbaugh, 1996). Максимальные психолингвистические дости­жения Канзи, однако, соответствуют лишь концу второго года нормаль­но развивающегося ребенка.

Как выглядят фактические данные об изменениях речевых функций в онтогенезе? Не имея возможности остановиться на этой неисчерпае­мой теме сколько-нибудь подробно, отметим лишь общие тенденции та­кого развития. Наиболее простые в отношении моторного контроля сло­ги /па/, /да/, /ма/ объясняют до половины первых произносимых младенцами звуков в среде языков столь различных, как французский, русский, английский, японский и суахили. Не случайно сравнительные исследования показывают, что именно эти слоги используются в назва­ниях родителей в примерно 60% из более чем 1000 проанализированных 104

в этом отношении языков мира. Вокализации ребенка сначала приобре­тают в ходе развития характер «протодиалога» — чередующихся «обра­щений» и «прислушиваний» к речи взрослого, а к 8 месяцам начинают отражать и специфические особенности языкового окружения, так что эксперты оказываются способными различать китайское или, скажем, арабское окружение лишь на основании записей производимых ребен­ком звуков.

С относительным постоянством характеристик первых вокализа­ций ребенка коррелирует универсальный характер и самой обращенной к нему речи. Этот, так называемый «материнский» (Motherese) язык ока­зывается примерно одним и тем же в разных культурах и языках, кста­ти, как и воспроизводимый им интонационный рисунок элементарных речевых действий — вопроса или требования. Помимо типичного набо­ра просодических мелодий, «материнский» язык обладает целым рядом других замечательных особенностей — упрощенной семантикой, четки­ми паузами на синтаксических границах, акцентуацией фонологичес­ких признаков и, в особенности, совершенным контролем за проявле­ниями внимания ребенка. Действительно, если у младенца есть выбор, он отслеживает глазами источники и предметные референты именно «материнского», а не обычного взрослого языка (Bornstein, 1996)⁷ . По­добная социализация внимания осуществляется путем постепенной коор­динации активности ребенка и взрослого за счет формирования состо­яний совместного внимания {joint attention), о котором писали уже такие исследователи, как Л. С. Выготский и Дж. Брунер.

Социализация внимания, несомненно, является важнейшим пси­хологическим достижением первого года жизни (см. 4.1.1 и 7.4.3). Она открывает путь к усложнению форм взаимодействия ребенка и взрос­лого, а также делает возможной быстрое развитие лексической семан­тики (благодаря относительно однозначной номинации объектов) и синтаксиса речи (благодаря выделению «фокуса» ситуации, который со временем становится грамматическим подлежащим — см. 7.1.3). В дальнейшем ребенок стремительно врастает в языковую среду, особен­но заметно в течение второго и третьего года жизни. Основными момен­тами этого процесса являются первые, еще не дифференцированные сло­ва-предложения («голофразы») и постепенный переход к многословным фразам, порождаемым с применением грамматики. Применение опреде­ленных синтаксических схем первоначально наблюдается лишь в кон­тексте употребления отдельных глаголов. Этот факт получил название

⁷ Нельзя не отметить, впрочем, значительных различий внутри одной и той же общей
культурной среды, а равно между культурами с точки зрения степени объема и характера
речевой поддержки детей взрослыми. Согласно исследованию развития детей в традици­
онной культуре Самоа (Ochs, 1988), феномен «материнского языка» практически полно­
стью отсутствует в этой культуре, что, однако, не мешает нормальному речевому и когни­
тивному развитию. 105

феномена глагольных островов (см. 7.3.2). Судя по всему, ребенок в этом возрасте еще не использует готовую систему синтаксических правил по отношению к любым глаголам, а скорее усваивает некоторые избранные глаголы с набором типичных грамматических конструкций.

Еще одна общая тенденция — быстрое расширение лексикона, ко­торый уже к концу третьего года жизни может достигать объема 3000 слов. Затем появляются все более сложные формы произвольного исполь­ зования речи, в частности, в целях убеждения или даже намеренного введения других людей в заблуждение. Последнее достижение стано­вится возможным примерно в возрасте 4—5 лет, что, несомненно, свя­зано с появлением индивидуальной теории психики и разнообразных ме- такогнитивных координации (см. 5.4.3 и 8.1.1).

Произвольный контроль является важнейшей особенностью речи, отличающей ее от коммуникации животных и неречевых вокализаций человека, подобных стонам боли или удовольствия. На эту особенность естественных языков одним из первых обратил внимание выдающийся русский лингвист Роман Якобсон (см. 1.4.3). Дело в том, что значитель­ная часть слов и грамматических форм любого языка являются так на­зываемыми шифтерами (от англ. shifter — переключатель): их значение не постоянно и всякий раз должно определяться заново по отношению к конкретной ситуации и целям действия. Например, шифтерами ока­зываются грамматическая форма прошедшего времени и, скажем, на­речие «вчера», так как они указывают на события, предшествовавшие данному коммуникативному эпизоду. Классические шифтеры — это ме­стоимения. В значение местоимений первого лица входит ссылка на ав­тора речевого акта, а в значение второго лица — на адресата, к которому обращен акт речи. В процессе диалога, естественно, происходит обмен высказываниями и постоянное переключение референтных значений ме­стоимений «я—мы» и «ты—вы».

В одной из своих последних публикаций Якобсон еще раз подчерк­
нул, что овладение шифтерами освобождает речь от роли непосредствен­
ной реакции на внутренние состояния или на происходящие в данный
момент в поле зрения события. В частности, включения грамматическо­
го времени в языковой оборот ребенка совпадает с возникновением в его
речи фраз с субъектом и предикатом, позволяющим резко улучшить про­
извольный контроль за использования языка — приписывать субъекту
различные предикаты и, наоборот, относить каждый предикат к различ­
ным субъектам. «Это нововведение освобождает ребенка, погашает его
зависимость от hic et nunc, то есть от непосредственно данной времен­
ной и пространственной обстановки. Отныне он может говорить о том,
что происходит на временном и пространственном отдалении от него, и
с этой переменностью исходных пунктов... в речь ребенка проникает
идея времени, а также идея большей близости или отдаленности: я и ты,
мое и твое, здесь и там, сюда и туда» (Якобсон, 1996, с. 236—237). Похо­
жее развитие, опирающееся на представление о непрерывности времен­
ной шкалы эпизодов собственной биографии, имеет место в становле-
106 ^нии высших форм памяти и мышления (см. 5.4.3 и 8.1.1).

J

Раннее развитие речи совпадает с массивными изменениями ней­рофизиологических механизмов, выходящими за рамки классических речевых зон левого полушария и охватывающих прежде всего передние, префронтальные отделы коры. К 4—5 годам в общих чертах оформляют­ся связи префронтальной коры с другими структурами мозга, а число синапсов и уровень метаболической активности префронтальных ней­ронов достигают их максимальных прижизненных значений (порядка 180% от взрослого уровня — см. 9.4.2). В ходе дальнейшего развития ве­личина этих нейробиологических параметров сначала постепенно, а после подросткового возраста все быстрее снижается⁸ .

Параллельно с этими изменениями меняется и способность усвое­ния любого нового языка. В возрасте до 6 лет второй язык (L2) усваива­ется почти столь же легко, как и первый (L1). От 6 лет до подросткового периода начинаются все более выраженные затруднения. После этого полноценное усвоение языка становится практически невозможным, особенно в отношении грамматики и фонологии, в силу чего «иностран­ный акцент» обычно сохраняется навсегда. Большинство взрослых оста­навливается в самом начале или на полпути процесса обучения новому языку, демонстрируя неспособность преодоления типичных ошибок даже при интенсивной, в том числе и профессиональной лингвистичес­кой поддержке. Как показывают новейшие исследования, формирова­ние навыков понимания и говорения на втором языке функционально и нейроанатомически базируется на использовании тех же структур мозга, что и первоначальное развитие речи (Perani & Abutalebi, 2005)⁹ .

О существенных изменениях пластичности мозга в онтогенезе го­ворят не только обширные нейрокогнитивные исследования последних лет, но также и клинические данные. Так, при поражениях и хирурги­ческом удалении речевых зон левого полушария в детском возрасте час­то имеет место восстановление и дальнейшее развитие языка (хотя, как показывают психолингвистические тесты, не всегда в полном объеме) с примерно симметричной локализацией соответствующих мозговых ме­ханизмов в правом полушарии. Начиная с подросткового возраста, по-

⁸ Важнейшей предпосылкой быстрой и точной передачи импульсов в центральной
нервной системе является процесс так называемой миелинации аксонов (см. 2.4.3 и 9.4.2).
В случае префронтальных областей процесс миелинации начинается в середине первого
года жизни и продолжается, как минимум, до 20—30 лет. Речевое развитие в этот относи­
тельно поздний, но критически важный с биологической и социальной точек зрения пе­
риод только начинает изучаться (Locke & Bogin, 2005 in press).

⁹ Насколько узко все-таки специализированы эти нейрофизиологические механиз­
мы? По-видимому, здесь, как и в случае зрительного распознавания (см. 3.3.1), можно
говорить о своеобразной полу специализации. Так, новые исследования вскрывают много
общего в механизмах восприятия речи и музыки. Восприятие синтаксических аспектов
тональной музыки (гомофонно-гармонический стиль) опирается на работу «речевых об­
ластей» левого полушария, тогда как просодика — специфическая мелодия речевой фра­
зы или музыкального фрагмента — обрабатывается практически совпадающими структу­
рами правого полушария (Koelsch, 2005). 107

добные анатомические нарушения обычно ведут к постоянной афазии — полному или частичному выпадению речи.

В отличие от восприятия устной и письменной речи, которое мо-
к - жет быть относительно пассивным, даже автоматическим процессом,
^ то, что мы говорим, обычно является целенаправленным действием,
' хотя сами эти цели могут и не осознаваться нами сколько-нибудь от~

четливо. Интенциональные действия лежат в основе речевой активно­сти, и, одновременно, использование речевых механизмов в качестве инструмента организации собственного поведения составляет важней­шее условие стабильности произвольного контроля. Материал,- изло­женный в других главах этой книги, свидетельствует о том, что влияние речи распространяется как на восприятие (см. 3.4.4), так и на высшие формы познавательных процессов (см. 8.4.2). В частности, представле­ние интенций в речевой форме позволяет фиксировать цели действия и, что не менее важно, произвольно переходить от одной цели к дру­гой, меняя задачу и обеспечивая быстрое «переформатирование» всей микроструктуры вовлеченных в решение процессов (см. 4.4.2).

Несмотря на очевидное значение действенной трактовки речи для психологии, общие классификации речевых действий, или речевых актов, лучше разработаны в философии и лингвистике. К работам оксфордско­го философа Джона Остина (1911—1960) восходит выделение трех клас­сов речевых актов. Первый класс — локутивные акты — включает сами действия говорения, а не производства каких-либо других, неречевых звуков. Второй класс речевых действий — иллокутивные акты — это дей­ствия, с помощью которых мы пытаемся добиться чего-то посредством речи: мы можем спрашивать, а можем утверждать, объявлять, восклицать или требовать. Особая сложность состоит в том, что непосредственная форма иллокутивных актов может не совпадать с их настоящей целью — интенциональным содержанием. Так, мы можем требовать поторопить­ся в форме вопроса: «Знаешь ли ты, сколько сейчас времени?» или по­обещать нечто в форме утверждения. Наконец, третий класс речевых актов — перлокутивные акты — это предвосхищаемые говорящим ответ­ные действия, которые может, но обычно не обязан осуществлять ком­муникативный партнер. Например, после приведенного выше вопроса/ требования и при наличии интерсубъектного знания о грозящем опозда­нии можно ожидать, что партнер быстрее начнет собираться (см. 7.4.1).

Наиболее разработанным в лингвистике является представление об иллокутивных актах. Их классификация с точки зрения условий успеш­ности осуществления и искренности говорящего дана в табл. 7.2.

Следует подчеркнуть, что в речевых актах на первый план выступает не возможная истинность или ложность, как в случае логических сужде­ний — пропозиций (см. 2.2.3), а практическая, или прагматическая, ус­пешность коммуникативного действия. При этом вполне осмысленны­ми могут стать высказывания, противоречивые с точки зрения анализа 108 значений входящих в него логических пропозиций. Так, вполне осмыс-

Таблица 7.2. Условия успешного осуществления иллокутивных речевых актов: Г — гово­рящий, С — слушающий, Д — действие, ρ — пропозиция (по: Падучева, 1985)

ленным оказывается высказывание «Иванов попросил жену остаться дома, так как хотел, чтобы она уехала», если предположить, что Иванов мог просто воспользоваться известным ему упрямством жены. Работа с подобными предположениями («презумпциями») и контрпредположе­ниями, рефлексивный учет знаний, интересов и намерений социальных партнеров составляет основу не только речевой коммуникации, но и ряда других, специфически человеческих форм мышления.

109

Анализом человеческих действий в социальном контексте и, более специально, проблемами интерпретации речевых высказываний в кон­кретных коммуникативных эпизодах занимается прагматика — научная дисциплина и область исследований на границе логики, философии, лингвистики, психологии и нейронаук. Представление о прагматике наиболее разработанно в современной лингвистике, где к ней относят также исследование оценочных компонентов речи. Такие оценки могут относиться к участникам общения, реальным или воображаемым ситу­ациям и, наконец, процессам самого общения, то есть они обычно име­ют метакоммуникативный и метакогнитивный характер¹⁰ . Мы- будем неоднократно обращаться к понятиям прагматики и соответствующим, в том числе прикладным, исследованиям на протяжении данной главы (см. 7.1.3 и 7.4.1). В следующей главе будет рассмотрен относительно новый материал о существенном влиянии коммуникативной прагмати­ки на процессы умозаключений, решение задач и принятие решений (см. 8.4.2 и 9.4.1).

7.1.3 Нейропсихологические синдромы и модели порождения

В этом подразделе мы рассмотрим несколько подробнее процессы и структуры, участвующие в порождении устной речи. Новые экспери­ментальные результаты, теоретические соображения и, в особенности, анализ клинических синдромов привели в последние десятилетия к вы­делению целого ряда механизмов, участвующих в реализации простей­ших речевых задач, таких как повторение вслух только что услышанно­го слова. В следующих разделах мы остановимся и на более сложных формах подобных нарушений — афазиях, в частности, в варианте дис­ лексии, вторичных нарушений навыков чтения (см. 7.2.2), а здесь крат­ко рассмотрим только этот простейший случай¹¹ . Английские нейропси-хологи Джон Эллис и Эндрю Янг (Ellis & Young, 1988) описали пять относительно автономных механизмов, обеспечивающих немедленное

¹⁰ Примерно эту же междисциплинарную область исследований иногда называют ана­ лизом дискурса (от лат. discursus — движение вперед и назад, диалог, беседа, разговор). При этом исследуется как само речевое поведение, так и его результаты — взаимодействие участников общение и порождаемые ими тексты, в самом широком смысле этого терми­на (A.A. Кибрик, 2003).

¹ ' Создание общей, построенной на единых основаниях классификации афазий оста­ется нерешенной задачей (Kolb & Wishaw, 2003). Дело в том, что основной массив данных афазиологии связан с инсультами, нарушениями мозгового кровообращения, которые могут одновременно вовлекать весьма различные области мозга. Кроме того, нейропси­хологические представления о механизмах речи в основном еще базируются на модели Вернике и Лихтхайма 1874 (!) года, жестко разделяющей процессы понимания и порож­дения (соответственно задние и передние речевые зоны левого полушария — см. 7.3.4). При принятых в настоящее время классификациях до 20% афазических нарушений так и 110 не удается однозначно отнести к какой-либо категории.

Речь Рис. 7.1. Трехуровневая модель понимания и порождения слов (по: Ellis & Young, 1988).

повторение воспринятых на слух слов. Селективное нарушение в рабо­те этих механизмов приводит к возникновению типичных синдромов нарушения процессов понимания и порождения слов в процессах уст­ной речи. Обнаруженные механизмы образуют, по мнению Эллиса и Янга, трехуровневую иерархическую структуру (рис. 7.1).

На первом, наиболее низком уровне расположены два механизма: система аудиторного анализа на входе и система фонологического ответа на выходе. Аудиторный (фонологического) анализ необходим для выде­ления различительных признаков фонем, после чего эта информация может быть подана непосредственно на выход — для конвертирования услышанных речевых звуков в программы артикуляций, но может также поступить на следующий, второй уровень обработки, занимающийся распознаванием слов как некоторых знакомых паттернов. В пользу су­ществования механизмов первого уровня, а также прямой связи между ними говорят клинические случаи, свидетельствующие о возможности селективного нарушения восприятия речевых или, напротив, неречевых звуков (обычно при поражениях задневисочных структур левого и соот­ветственно правого полушарий). При так называемой слуховой фонологи­ ческой агнозии пациенты, напротив, испытывают трудности в восприя­тий и проговаривании только незнакомых слов и произносимых неслов (псевдослов), но нормально воспринимают и повторяют знакомые слова.

111

Эти же пациенты способны правильно вслух читать неслова, что гово­рит о специфике процессов зрительного восприятия вербального мате­риала, которые обсуждаются в следующем разделе этой главы.

С точки зрения авторов модели, второй уровень включает два ме­ханизма: аудиторный лексикон входа и речевой лексикон выхода. Суще­ственной особенностью этих механизмов является то, что они работа­ют со словом как со знакомым, но лишенным значения стимулом. Для понимания и анализа значения слова процесс обработки должен перей­ти на третий уровень модели, где расположен последний постулируе­мый Эллисом и Янгом механизм — семантическая система. Если ис­ключить из рассмотрения семантическую систему (она подробно обсуждалась нами в предыдущей главе), то вопрос состоит в том, на каких основаниях вводятся лексиконы входа и выхода. Они должны обеспечивать возможность узнавания и повторения знакомых слов даже без понимания их значения. Нечто подобное действительно происходит при довольно редком нарушении речевых функций, которое называет­ся глухота к значению слова. Интересно, что и в этом случае понимание тех же слов при чтении может быть сохранным, возможно, в результате опоры на еще одну систему специализированных лексических призна­ков, активируемых зрительным обликом слова.

Одной из центральных общепсихологических проблем является рассмотрение процессов порождения высказываний. Выготский посвя­тил ее анализу специальную главу своей книги «Мышление и речь» 1934 года. В этой работе его интересовала, главным образом, роль языковых значений в качестве инструмента амплификации процессов мышления («становление мысли в слове») и в меньшей степени скорее технические вопросы говорения¹² . Мы рассмотрим в этом подразделе в качестве при­мера две современные модели «движения от мысли к слову» — коннек-ционистскую (или, точнее, гибридную — см. 2.3.3) модель распростра­нения активации Гари Делла и несколько более традиционную модель, разработанную сотрудниками Института психолингвистики общества Макса Планка под руководством Виллема Левелта. Обе описывают по­рождение речи как многоуровневый процесс, постулируя при этом в об­щем-то похожие глобальные стадии обработки информации: от семан­тики и синтаксиса до морфологии и артикуляционных команд. Однако в деталях эти модели различаются довольно значительно.

¹² Исследования речи как средства организации собственного мышления и/или по­ведения — так сказать, психопрагматика в отличие от коммуникативной социопрагма-тики — до сих пор носят фрагментарный характер. Чаще всего они описываются в общих философских терминах или с помощью поэтических метафор, как это делали Выготский и А.Н. Леонтьев, цитировавшие (не совсем, впрочем, точно) Мандельштама: «Я слово позабыл, что я хотел сказать... И мысль бесплотная в чертог теней вернется»... Некоторые релевантные работы рассматриваются нами в более ранних главах (см. 4.4.2 и 5.4.1), а 112 также в следующей главе, посвященной метапознанию.

Модель Делла основана почти исключительно на данных об ошиб­ках, возникающих при произнесении слов и коротких фраз. Обыденный опыт показывает, что подобные ошибки достаточно легко могут быть отнесены к различным категориям. Иногда речь идет просто о подмене или перестановке звуков (фонем), например, когда покупатель, обраща­ясь к продавцу, говорит: «Дайте мне, пожалуйста, лачку иасла». На дру­гом полюсе находятся парасемантические замены слова в целом и даже настоящие смысловые оговорки — «вырвалось» не то, что должен был при данных обстоятельствах сказать, а то, что подумал. Модель включа­ет четыре уровня обработки: семантический, синтаксический, морфоло­гический и фонологический. На каждом из уровней имеются свои пра­вила, ограничивающие выбор категории соответствующих элементов. Кроме того, все уровни объединены в интерактивную сеть. При плани­ровании речи комбинация максимальной активации некоторого узла сети и ограничения, накладываемые правилами, определяют выбор элемента и его включение в план высказывания. Так, если правила синтаксического уровня предписывают выбор глагола, то глагол, пред­ставленный максимально активированным узлом сети, выбирается для последующей спецификации в отношении морфологического и фоноло­гического состава и вероятного произнесения. После выбора активация этого узла падает до базового значения.

Разумеется, в подобной интерактивной сети существует множество возможностей чисто ассоциативного, в том числе и ошибочного «зате­кания» активации. Делл и его коллеги (Dell, Chang & Griffin, 1999) спе­циально попытались проанализировать два класса ошибок речи: ошиб­ки антиципации, когда слова или звуки начинают произноситься преждевременно, и ошибки персеверации, когда слова или звуки про­износятся позже, чем надо (часто с элементами повтора). Основное предположение авторов состоит в том, что баланс этих двух классов ошибок динамичен и может меняться в зависимости от степени знако-мости текста, наличия четкого плана высказывания, функциональных и органических нарушений речи. Действительно, любые осложняющие говорение обстоятельства увеличивают общее количество ошибок, в особенности ошибок второго, персевераторного типа.

Левелт, Рёловс и Майер (Levelt, Roelofs & Meyer, 1999) предлагают еще
более простую архитектуру модели порождения речи. В общем случае в
ней допускается лишь однонаправленное движение информации «сверху
вниз», последовательно вовлекающее 6 различных стадий. Первая стадия
связана с концептуальной подготовкой — активацией потенциально под-
ходяших понятий. Затем следует стадия лексического выбора, причем,
согласно авторам, здесь выбирается абстрактная форма слова, так назы­
ваемая «лемма», которая приобретает конкретные морфологические очер­
тания (то есть становится «лексемой») лишь на следующей, третьей ста­
дии. Следующие три стадии связаны с описанием послоговой структуры
слова, его фонемного состава и программированием артикуляций. Кро­
ме того, вводятся две петли обратной связи, используемые говорящим
для самоконтроля: первая петля использует послоговый образ слова во
внутренней речи (на выходе стадии 4), а вторая — произносимые и не­
посредственно слышимые звуки речи. „

11о

Легко видеть, что данная модель описывает порождение отдельных слов, прежде всего существительных, а отнюдь не связной речи. Тем не менее модель выполняет важную функцию, демонстрируя, каким обра­зом, хотя бы в принципе, может быть преодолена «пропасть между зна­чением и словом». В качестве доказательства существования наиболее спорной в данной модели стадии абстрактных репрезентаций слова (ста­дия «лемм») авторы приводят классический феномен «на кончике язы­ка» (см. 2.2.2).

Почему возникает это странное состояние, когда слово как бы извест­но (иногда вплоть до правильного описания отдельных его грамматичес­ких и семантических характеристик), но не может быть названо? Одно из объяснений состоит в том, что искомое, обычно низкочастотное слово по морфофонологическому рисунку похоже на другие слова, совершенно не подходящие по значению. Мониторинг внутренней речи обнаружива­ет грозящее семантическое несоответствие и ведет к блокировке (тормо­жению) всего набора параметров потенциально ошибочных слов. Часть блокируемых таким образом параметров совпадает с признаками иско­мого слова — поэтому чем старательнее мы его ищем, тем меньше нам это удается. В последние годы получила распространение иная точка зрения, согласно которой «на кончике языка» застревают относительно непохо­жие на другие слова-экзоты, такие как «секстант» или «нектар». По мне­нию Левелта и его коллег, это может означать, что проблема состоит не в генерализованном торможении, а в отсутствии привычных — «проторен­ных» — путей активации морфологического состава, а затем и фонологи­ческого рисунка подобных слов. Подобная интерпретация, видимо, еще далеко «не последнее слово» в изучении этого интересного феномена.

Оживленные дискуссии ведутся сегодня в связи с вопросом о линг­вистической либо нелингвистической природе самой первой в рассмот­ренных моделях порождения, концептуальной стадии (см. в 8.1.2 обсуж­дение «принципа лингвистической относительности»), а также вокруг предположения о строгой последовательности переходов с одной ста­дии на другую. В частности, если задача состоит в назывании изображе­ния предмета, то анализ прайминг-эффектов свидетельствует о латент­ной фонологической подготовке не только доминантного («ракета»), но и второстепенных вариантов («снаряд») ответа, то есть фонологическая обработка, похоже, может начинаться еще до окончания семантической. Дальнейшее развитие наших представлений о процессах порожде­ния речи должно учитывать возможность одновременной работы целого ряда механизмов, как внутри отдельных уровней, так и между уровнями. Это развитие, безусловно, будет опираться и на данные о закономернос­тях коммуникативного взаимодействия, то есть прагматики общения (см. 7.1.2), например, о необходимости постепенного введения новых для слушателя сведений, осуществляемого в контексте и на базе уже изве­стного знания, а также о взаимном согласовании, своеобразной пере­ крестной настройке используемых участниками общения речевых ... средств и смысловых контекстов (см. 7.4.1 ).

В лингвистике сосуществует несколько частично синонимичных понятий, призванных описать подвижные взаимоотношения между когнитивно «данным» — тем, что уже известно собеседнику, скажем, в качестве относительно общего контекста (здесь также могут использо­ваться понятия «тема» или «топик»), и тем новым и специфическим, что сообщается в конкретном предложении (соответственно «новое», «рема» или «комментарий»). В течение нескольких последних десятиле­тий были сформулированы различные гипотезы о том, как эти ситуатив­но-прагматические категории могут определять более традиционные грамматические характеристики, прежде всего порядок слов в предложе­нии и выбор подлежащего.

Достаточно явная тенденция, заставляющая многих авторов предпо­ложить действие некоторой универсальной когнитивной закономернос­ти переработки и интерпретации сообщений, состоит в развертывании предложения по интуитивно понятному принципу «данное ("тема", "то­пик") вначале». В ряде исследований вскоре было показано, что иногда может наблюдаться также раннее положение «нового», а не «данного». При этом, правда, «новое» практически всегда было еще и «наиболее су­щественным», выделяемым особым интонационным ударением. Кроме того, на выбор порядка слов влияло множество других внелингвистичес-ких факторов: индивидуальные знания участников беседы, развитие бе­седы до возникновения критического предложения, видимое окружение в момент его порождения, наличие или отсутствие временных ограни­чений и т.д.

Американский лингвист Расселл Томлин (Tomlin, 1997) попытался разрубить этот гордиев узел, обратившись к понятийному аппарату ког­нитивной психологии и методологии хронометрического эксперимента. По его мнению, выбор грамматического подлежащего определяется тем, что именно в момент формулирования высказывания находится в фоку­ се внимания говорящего. При прочих равных условиях, такое «подлежа­щее-фокус» занимает в предложении раннее положение. Это предполо­жение Томлин проверил и частично подтвердил в психологических экспериментах, подробно рассмотренных нами в одном из следующих разделов данной главы (см. 7.3.2). Использование экспериментальных манипуляций для проверки тех или иных гипотез пока является относи­тельно редким примером для этой родственной дисциплины, поскольку в методическом отношении лингвистика чаще всего просто ограничива­ется обращением к интроспекции носителя языка.

В своей критике традиционных представлений, исключавших из рассмотрения когнитивные процессы, некоторые лингвисты идут еще дальше, например, ставя под сомнение безусловную полезность грам­матической категории «предложение». Так, один из пионеров когни­тивной лингвистики Уоллас Чейф (Chafe, 1994) считает предложение единицей, релевантной скорее для письменной, а не для базовой уст­ной речи. Детально проанализировав пересказ испытуемыми коротких

115

фильмов и другие примеры повседневной речевой активности, он при­шел к выводу, что процесс речепорождения имеет квантовую природу, а именно осуществляется порциями по три-четыре слова. Существен­но, что объем действительно нового в каждой такой выделяемой инто­нацией «единице» предельно ограничен — не более, но и не менее чем один новый референт или событие. Выявленная закономерность «Один элемент новой информации в интонационной единице» напоминает ограничения зрительной рабочей памяти, часто сводящиеся лишь к од­ному объекту за фиксацию (см. 3.2.1 и 4.2.3). Теоретические понятия, вводимые в этой связи, не имеют характера прежних дихотомий типа «данное»—«новое». Сам Чейф использует триаду понятий «данное», «до­ступное», «новое», трактуемых им как корреляты разных степеней ак­тивации репрезентаций референтов в сознании говорящего. «Данному» соответствует при этом более высокая степень активации, чем «доступ­ному» и в особенности «новому»¹³ .

В последнее время наметилось другое интересное развитие исследо­ваний речи в естественных условиях, ставящее под сомнение традицион­ные модели порождения речи как последовательное, строго монологи­ческое движение «от мысли к слову» в голове говорящего. Как оказалось, при беседе двух лиц до 30% всех высказываний включают компоненты — слова и словосочетания, произносимые другим человеком (Pickering & Garrod, 2004). Кроме того, в диалогах исключительно высока доля повто­ров (до 80%), причем не только собственных слов и словосочетаний, но и тех, которые первоначально были введены в разговор собеседником. Очевидно, развитие диалога происходит в условиях мощных прайминг-эффектов. В результате подобной, отчасти автоматической имитации, во-первых, частично снимается задача постоянного принятия решений, а само оформление высказывания резко облегчается по сравнению с мо­нологическими условиями (которые, собственно, и рассматривались до сих пор в большинстве моделей общения). Во-вторых, происходит вза­имная настройка и сближение ситуативных репрезентаций собеседни­ков на всех уровнях регуляции речи.

Наблюдения говорят о том, что в диалоге имеет место быстрая на­стройка на акцент, темп и другие фонологические особенности речи собеседника. На материале английского языка экспериментально до­казана настройка на синтаксические особенности речи, так что, на-

¹³ Основной областью применения этих представлений служат данные о сокращен­ной референции (называемой в лингвистике «анафорой»), например замене в процессе развертывания речевого взаимодействия полных названий и имен местоимениями. Пред­полагается, что степень сокращения референции соответствует степени активации реп­резентаций референтов в сознании или, быть может, в рабочей памяти (см. 8.1.2). При таком использовании психофизиологических понятий возникает некоторая опасность порочного круга, когда лингвистические эффекты будут объясняться «активацией», а само 116 это понятие будет определяться наблюдаемыми лингвистическими эффектами.

пример, использование пассивного залога одним из собеседников уве­личивает вероятность его применения другим (это может быть связано с эффектами совместного внимания, joint attention — см. 7.3.2). В контек­сте определенного эпизода общения вполне возможно возникновение новых лексических единиц с их повторным использованием. Когда не­которое понятие может быть выражено несколькими терминами, то для устной речи ожидаемым является использование одного из них, если только партнеры не стремятся подчеркнуть различия своих точек зрения. Здесь следует отметить, что сходство отдельных параметров реп­резентаций, конечно, не означает идентичности мнений. Важно, чтобы собеседники могли с помощью рассмотренных механизмов быстрее со­гласовать понимание референтов (например, обсуждая политические события, понять, что имеется в виду под «либералами» или кто такой «Иванов»). Имплицитная настройка распространяется и на невербаль­ную прагматику, влияя, в частности, на пространственное структуриро­вание ситуации общения. Так, если на некотором собрании выступаю­щие должны выходить вперед, обращаясь к аудитории, то в зависимости от того, где встанет первый выступающий, с высокой вероятностью бу­дут останавливаться и все последующие¹⁴ .

7.2 Анализ процессов чтения

7.2.1 Развитие навыков чтения

Обучение и социокультурное развитие означают овладение системами кодирования и категоризации информации, выделение в ней типическо­го при абстрагировании от многих вариативных деталей. Только что рас­смотренные данные о специфике механизмов диалога свидетельствуют о том, что речевые функции нельзя рассматривать как заключенные в го­лове одного человека. Это тем более справедливо в случае чтения и пись­ма, которые опираются на системы закрепленных на физических носи­телях (от глиняных табличек до современных магнитных и оптических сред) визуальных знаков. Постоянный доступ к фиксированному в пись­менном виде опыту снимает текущие ограничения внимания и памяти, делая принципиально возможными разнообразные трансформации тек­ста в режиме off-line — от изменения падежных окончаний и перестанов­ки слов до стилистических манипуляций с предложениями, абзацами и

¹⁴ Приведенное наблюдение принадлежит А.Н. Леонтьеву. В качестве декана факуль­
тета психологии МГУ он должен был в первой половине 1970-х годов открывать разнооб­
разные собрания коллектива сотрудников и иногда использовал эту утомительную обя­
занность для проведения небольших социально-психологических экспериментов по не­
вербальной прагматике. Эти вопросы будут подробнее рассмотрены в конце данной гла­
вы (см. 7.4.1). 117

текстом в целом. Не случайно письменная речь характеризуется значи­тельно более сложным синтаксисом, чем устная¹⁵ .

Возможно, что письменная культура играет еще более фундамен­тальную роль, влияя на устную речь и на ее нейрофизиологические ме­ханизмы. Так, вежливый американец, представившись по телефону, уточнит спеллинг своего имени, а образованный китаец, общаясь с жи­телем отдаленной провинции своей страны или японцем, может начер­тить в воздухе пару иероглифов, поскольку при фонетических различи­ях между диалектами и языками этого региона иероглифическая письменность оказывается главной основой понимания. Один из пио­неров когнитивной науки Эккардт Шерер (Scheerer, 1996) даже выска­зал предположение, что грамматика устной речи становится полностью генеративной лишь на относительно поздних стадиях развития языка, а именно в его письменной фазе. Как полагал Шерер, объяснение ге-неративности нужно искать не в биогенетике (школа Хомского), а в специфике письменности. Для проверки этой смелой гипотезы нужны обширные исследования речи и ее нейропсихологических нарушений в сопоставимых группах грамотных и неграмотных испытуемых.

Для большинства взрослых чтение — это чрезвычайно легкий, субъективно практически автоматический процесс. Однако далеко не для всех. Даже в относительно благополучных с точки зрения массового образования странах мира около 10% населения так и не может осво­ить чтение. Учитывая некоторые особенности визуального кодирова­ния акустических признаков речи и специфические трудности, с кото­рыми сталкивается ребенок, начинающий учиться читать, удивляться приходится не столько тому, что каждый десятый ребенок не может пол­ностью овладеть этим важнейшим культурным навыком, а тому, что ос­тальные могут.

В самом деле, имеется ряд существенных различий в ситуациях не­посредственного вербального общения и чтения. Хотя устная речь с не­обходимостью предъявляет более высокие требования к нагрузке на не­которую разновидность оперативной, или рабочей, памяти (см. 5.2.3), следует учесть, что в живом общении мы обычно довольно чувствитель­ны к затруднениям, испытываемым нашими собеседниками. Объем, темп, форма и содержание сообщений гибко подстраиваются под по­стоянно отслеживаемые когнитивные и коммуникативные возможнос­ти партнера (Velichkovsky, 1995). Для этого в общении имеется множество средств. Очень важной является возможность вербального и невербаль­ного (жест, направление линии взора) указания (так называемый дейк- сис) на присутствующие в ситуации предметные референты. Непо-

¹⁵ Как показал в исследовании языка индейцев мавахо A.A. Кибрик (2003), относи­тельная синтаксическая сложность характерна также для младописьменных языков, прак-

118 тически не имеющих традиций письменной культуры.

средственная речь обычно включает и множество дополнительных указаний на грамматическую организацию предложений, коммуници-руемое значение и прагматическое отношение говорящего к различ­ным аспектам ситуации, например, посредством интонации и других просодических признаков. Письменная речь лишена такой поддерж­ки, поскольку графемы и пунктуационные знаки не столь информа­тивны и не ситуативны¹⁶ .

Одна из трудностей овладения чтением состоит в необходимости расчленения единого зрительного образа слова, выделения в его составе отдельных графем и их фонологического кодирования. Но буквы, по крайней мере, существуют в стабильной, экстериоризированной форме. Поэтому еще более серьезной является задача когнитивного расчлене­ния постоянно меняющегося акустического образа слова и эксплицит­ная дифференциация фонем с их последующей записью при помощи букв.

Разумеется, эти проблемы возникают лишь в культурах с алфавит­ ными (алфавитно-фонетическими) формами письменности. Алфавит впервые появился примерно в 8-м веке до н.э. в Древней Греции и представлял собой модификацию знаков финикийской письменности, кодирующей лишь согласные звуки (см. также 8.4.2)¹⁷ . В логографтеских письменностях, где один знак, грубо говоря, соответствует слову в це­лом, проблема состоит в необходимости заучивания визуального множе­ства из нескольких тысяч логограмм. Эта проблема, впрочем, несколько упрощается тем обстоятельством, что в некоторых случаях сохраняется возможность увидеть в составе знака первоначальную комбинацию бо­лее простых, иконических элементов (см. 5.4.2). Так, в возникшей свы­ше 4 тысяч лет назад в долине реки Янцзы китайской письменности (она легла затем в основу японской логографики, известной как канжи или кандзи), иероглиф «шум» состоит из трех знаков вида «н», в отдельности означающих слово «повозка» — легко видеть, что это иконический знак, напоминающий два колеса и ось. Абстрактное понятие «дух» в значении «нематериальная сила» передается в канжи иероглифом, стилизирован-но изображающим рис (прототипическое растение) и поднимающиеся над ним волны пара (рис. 7.2).

По отношению к алфавитным культурам письменности, включаю­щим все европейские языки, Юта Фриз (Frith, 1980) выделила три по­следовательные стадии в развитии навыков чтения: логографическую,

¹⁶ Несколько особое положение занимает здесь «язык Интернета», для которого ха­
рактерно использование большого количества визуальных неологизмов, выражающих раз­
нообразные ситуативно-прагматические моменты — правда, часто за счет правильности
использования более традиционных знаков препинания :-).

¹⁷ Финикийская письменность отличалась от строго силлабической (то есть слого­
вой) устойчивым кодированием отдельных (а именно согласных) фонем. В таких силла­
бических системах письменности, как японские кана и корейский хангул, графические
элементы обозначают слог в целом. Иначе говоря, графемы для, скажем, «со» и «са» мо­
гут не иметь между собой ничего общего. 119

Рис. 7.2. Иероглиф канжи, обозначающий понятие «дух» («энергия», «воздух»).

алфавитную и орфографическую. На первой стадии отдельные, наиболее хорошо известные ребенку слова могут узнаваться в целом или по гло­бальным отличительным признакам как сложные идеосинкретические картинки. К числу «читаемых» таким образом слов почти всегда отно­сится имя ребенка и такие частотные слова, как АПТЕКА или, скажем, COCA COLA. В последнем случае необходимым элементом слова может оказаться и фирменная красно-белая окраска. Интересно, что первые написанные ребенком слова обнаруживают наряду с известной свобо­дой в порядке следования букв выраженную нечувствительность к лево-правой ориентации как отдельных знаков, так и слова в целом. Такая нечувствительность является характерной особенностью именно зри­тельной памяти на картинный материал (Зинченко, Величковский, Ву-четич, 1980).

Следующая, алфавитная стадия включает две фазы, отличающиеся их отношением к семантике слова. Суть первой состоит в том, что ребе­нок при помощи взрослых (и еще не вполне понятным для психологов образом) оказывается способным вычленять в целостных репрезентаци­ях слов отдельные графемы и устанавливать примерные правила гра-фемно-фонемного и фонемно-графемного переходов¹⁸ . Признаком со­вершившегося открытия является побуквенное чтение, направленное на расчленение слова, но первоначально независимое от узнавания сло­ва как целого. Характерны наблюдения, когда ребенок, правильно про­читав слова вслух, тут же просит взрослого: «А теперь прочти ты, что­бы было понятно». На второй фазе развития алфавитного чтения оно

¹⁸ Споры ведутся вокруг возможной роли метаязыкового компонента «фонологичес­кое осознание», тестируемого с помощью задач на подсчет звуков в слове, вычитание или перестановки фонем и т.д. Предположение о том, что этот компонент играет критичес­кую роль в формировании готовности к чтению, привлекательно с учетом возрастного совпадения перехода к алфавитному чтению и появления метапознавательных способно­стей. По некоторым данным (полученным, правда, при изучении детей с синдромом Да­уна, у которых ослаблен вербальный интеллект — см. 2.3.2), правильное чтение вслух воз­можно и без соответствующего развития «фонологического осознания» (Cossu, Rossini & 120 Marshall, 1992).

Γ """

начинает сопровождаться узнаванием, но ребенок продолжает демонст­рировать трудности при прочтении нерегулярных слов. Такие слова осо­бенно широко представлены в английском языке, но часто встречаются и в более регулярных системах письма (например, в виде аббревиатур типа BMW). Постепенно алфавитное чтение сменяется тем, что можно условно назвать стадией орфографического чтения, то есть чтения, учи­тывающего характерные сочетания букв и морфологию слова, а в пер­спективе — синтаксис предложений и, наконец, также прагматику тек­ста (чтение «с выражением»).

Интересно, что целостное узнавание слова не исчезает в ходе раз­вития, а, напротив, продолжает играть важную, возможно, даже усили­вающуюся роль. Об этом, в частности, свидетельствуют исследования классического эффекта превосходства слова, то есть улучшения воспри­ятия букв в контексте слова по сравнению с контекстом случайных пос­ледовательностей тех же букв. Этот эффект был обнаружен в лаборато­рии Вундта еще Джеймсом Кеттелом (см. 1.2.2). Несколько позднее было установлено, что узнавание слов возможно в таких условиях, когда отдельные буквы не могут быть идентифицированы (скажем, из-за ма­лых угловых размеров букв при увеличении расстояния до страницы). Хотя эти результаты, казалось бы, свидетельствуют о существовании единиц восприятия более крупных, чем буквы и слоги, долгое время объяснение состояло в том, что в контексте слова испытуемый догады­вается о незамеченных буквах по тем, которые он сумел разглядеть. В 1969 году Райхер (Reicher, 1969) показал, что эта гипотеза, ее можно на­звать гипотезой постперцептивного угадывания, по-видимому, неверна. Используя пример из русской лексики, его данные можно описать сле­дующим образом: при тахистоскопическом показе с последующей мас­кировкой испытуемые легче различают буквы «н» и «с» в контексте «коле-о», чем при изолированном предъявлении. Этот контекст полнос­тью избыточен, дополняется обеими буквами до осмысленного слова при­мерно одинаковой частоты и, следовательно, не облегчает угадывание.

Дэвид Румелхарт (Rumelhart, 1977) предложил более сложную гипо­тезу угадывания по признакам, согласно которой испытуемый на основа­нии нескольких увиденных признаков буквы догадывается, какой из возможных для данного контекста букв они могут принадлежать. Но и это объяснение ставится под сомнение тем фактом (Johnston, 1978), что степень влияния контекста на время идентификации буквы совершенно не зависит от количества букв, которые могли бы дополнить этот кон­текст до осмысленного слова. Соответствующие русскоязычные приме­ры могли бы выглядеть следующим образом:

«дух, пух»,

«куб, дуб, зуб, чуб»,

«том, дом, лом, ком, ром, сом».

Если бы речь шла об угадывании, то время операции выбора должно было бы возрастать с увеличением числа альтернатив.

Эффект превосходства слова может возникать на материале русской лексики и орфографии, причем не только при маскировке, но и в задачах

121

Таблица 7.3. Среднее время поиска (в секундах) буквы в зависимости от контекста (по: Величковский, 19826)

зрительного поиска, более похожих на естественный, развернутый во времени процесс чтения (см. Величковский, 19826). В экспериментах, проведенных нами совместно с В.Н. Каптелининым, испытуемые дол­жны были искать критическую букву в матрицах, составленных из 1) знакомых слов; 2) орфографически упорядоченных псевдослов и 3) не­слов — случайных последовательностей букв, нарушавших правила про­изношения. Результаты, представленные в табл. 7.3, показывают, что в случае привычного шрифта эффект превосходства слова распадается на два примерно равных по выраженности компонента: эффект орфографи­ческой упорядоченности и эффект знакомости, разделяющих неслова и псевдослова и, соответственно, псевдослова и слова. Особый интерес представляет эффект знакомости — более быстрый поиск буквы в сло­вах по сравнению со столь же хорошо произносимыми, но незнакомы­ми псевдословами. Для анализа эффекта знакомости эксперимент был повторен, но только на этот раз весь материал печатался в случайном порядке большими и маленькими буквами, что нарушало привычные очертания слов и делало текст визуально необычным. Как следует из приведенных в таблице данных, такая процедура привела к селективно­му исчезновению именно эффекта знакомости при сохранении эффекта орфографической упорядоченности.

Приведенные результаты свидетельствуют о том, что знакомость сло­ва при чтении — это, прежде всего, качество имплицитной зрительной памяти. По-видимому, в результате продолжающейся годами «трениров­ки» мы не только приобретаем процедурное знание об общих очертани­ях высокочастотных слов родного языка, но и эффективно используем его для стабилизации и ускорения процессов восприятия отдельных фрагментов слова¹⁹ . О чрезвычайной устойчивости сформировавшихся навыков чтения говорят и некоторые другие результаты. Например, как уже упоминалось при обсуждении механизмов имплицитной памяти (см. 5.1.3), выработанное в результате нескольких недель тренировки

122

¹⁹ Против этой интерпретации свидетельствуют новые данные о зрительном узнава­нии: хотя нарушение привычных очертаний слов и влияет на скорость узнавания, это влияние не зависит от их общей частотности (Регеа & Rosa, 2002). Возможно, быстрая зрительная обработка привычных очертаний взаимодействует с фонологическим коди­рованием несколько более дробных, чем слово, морфологических единиц. В связи с этим было бы интересно сопоставить характер влияния частотности слова с влиянием частот­ности его морфем (например, корневой морфемы) на скорость поиска букв и на выражен­ность имплицитных прайминг-эффектов в задаче дополнения фрагмента слова (см. 5.1.3).

умение читать инвертированный текст полностью сохраняется после го­дичного перерыва. Выработанный подобным образом навык чтения со­храняется даже у пациентов с амнестическим синдромом, забывающих сообщенную им информацию и то, что с ними происходило, менее чем через минуту!

В более глобальной перспективе развитие навыков чтения проис­ходит в последние десятилетия на фоне резкого роста информационных нагрузок (см. 4.4.1). Доминирующей становится тенденция к упроще­нию письменной речи и даже ее замене или, по крайней мере, дублиро­ванию иконическими средствами коммуникации, как это имеет место в международных аэропортах и в графическом оформлении современных компьютерных интерфейсов. Вместе с тем, распространение новых ин­формационных технологий не обязательно чревато исчезновением тра­диционной письменной культуры. Особенность актуальной ситуации состоит в том, что как раз компьютерные технологии позволяют облег­чить некоторые из проблем, препятствующих формированию навыков чтения. Так, например, сочетание весьма упрощенной письменной и сложной, предметно организованной зрительной информации в компь­ютерных играх, похоже, облегчает овладение элементарными навыками чтения. Современные текстовые редакторы также обеспечивают авто­матическую поддержку правописания и перевода (см. 4.4.3).

7.2.2 Модели и нейропсихология чтения

Данные о многообразии стадий овладения письменной речью заметно повлияли на теоретические схемы восприятия слов в процессе чтения. В конце 1960-х годов англичанин Дж. Мортон предложил так называе­мую «логогенную модель» (рис 7.ЗА), согласно которой каждая лекси­ческая единица репрезентирована в долговременной памяти человека в форме особой структуры — логогена. Логогены характеризуются опре­деленными пороговыми значениями и могут активироваться как зри­тельной, так и акустической информацией. В этом смысле логогены должны были гомогенизировать различия между модальностями. Кар­тина зависимости узнавания слова от различных факторов оказалась в действительности значительно более сложной. Это демонстрирует один из последующих вариантов логогенной модели Мортона (рис. 7.3Б). Наряду с отдельными системами логогенов (или лексиконов, см. 7.1.3) для зрительного и слухового входа, а также для фонологического выхо­да эта модель включает разветвленные структуры синтаксического и семантического анализа.

Но, по-видимому, даже эта модифицированная модель не совсем полна. Так, следует допустить более тесное взаимодействие зрительного и фонологического анализа на входе системы. В самом деле, согласно ,„„

Рис. 7.3. Логогенная модель Дж. Мортона (по: Morton, 1980): А. Первоначальный вари­ант; Б. Одна из последующих модификаций.

124

данным А.Р. Лурия, подтвержденным и дополненным в последние годы, понимание сложных научно-технических текстов, по-видимому, требу­ет участия артикуляционного и фонологического анализа — вводивши­еся специально затруднения артикуляции нарушали понимание именно сложных текстов. Фонологический анализ играет ведущую роль и на са­мых ранних этапах формирования чтения, а также, например, при изу­чении математики.

Приведенные результаты демонстрируют возможность сосуще­ствования у взрослого человека нескольких механизмов, или «путей»,

чтения. Эта проблема интенсивно обсуждается в последние десятилетия в связи с попытками моделирования процессов чтения и, в особеннос­ти, интерпретацией различных форм дислексии — синдромов вторично­го нарушения чтения, возникающих в результате локальных поражений мозга (например, Jackson & Coltheart, 2001). Как оказалось, существуют выраженные межкультурные различия в локализации и способах рабо­ты подобных механизмов (см. также 1.4.3). Исследования выявили, в частности, разную кортикальную локализацию механизмов чтения двух одновременно используемых в японской культуре вариантов письмен­ности — логографического (преимущественно правополушарного) кан- жи и слоговых (левополушарных) хирагана и катакана (Sasanuma, 1994). Но и в культурах с единственной, алфавитной письменностью насчитывается не менее трех различных «путей» от текста к звуку. Это доказывается существованием нескольких закономерно отличающихся друг от друга нейропсихологических синдромов.

Эти синдромы обычно возникают при поражениях задних отделов коры, причем характер нарушений зависит также и от латерализации, степени оносительной вовлеченности структур левого и правого полу­шарий. Например, при поверхностной дислексии на первый план высту­пает побуквенное, алфавитное чтение (английское «very much» читается пациентом, знавкомым лишь с латинским алфавитом, как «вери мух»). Возникающие при этом селективные затруднения чтения нерегулярных слов свидетельствуют о сохранности графемно-фонемного кодирования при нарушении контактов со зрительными компонентами внутреннего лексикона и с семантической памятью. При фонологической дислексии наблюдается достаточно сохранное чтение не только регулярных, но и нерегулярных знакомых слов на фоне значительных затруднений при произношении малознакомых слов и неслов.

Едва ли не самым загадочным синдромом когнитивной нейропсихо­логии является глубокая дислексия, которая возникает при поражениях левых височно-затылочных областей. По профилю затруднений она на­поминает фонологическую дислексию, однако чтение знакомых слов здесь часто сопровождается парасемантическими ошибками, например, при предъявлении слова «Голландия» пациентка старательно читает «Бельгия», а при показе имени ее мужа внезапно говорит, что видит что-то, похожее на мужской галстук — «как у моего мужа». По-видимому, в этом случае нарушены не только графемно-фонемные преобразования, но и в некоторой степени связи между внутренним лексиконом, репре­зентирующим форму слова, и собственно концептуальными структура­ми. Наконец, весьма редко встречаются пациенты, у которых могут на­блюдаться случаи нарушения доступа к семантической памяти при сохранности всех других перечисленных выше механизмов — пациент правильно читает любые, как регулярные, так и нерегулярные слова, но совершенно не понимает их смысла.

125

Столь сложная микроструктура должна содержать множество авто­матических компонентов, иначе она просто не могла бы функциониро­вать. В самом деле, психология чтения представляет собой идеальную область для изучения перцептивных и когнитивных автоматизмов. Уор­рен (Warren, 1974) в варианте задачи Струпа (см. 4.3.1) зачитывал испы­туемым на слух некоторое слово, а затем предъявлял зрительно любое другое слово, напечатанное цветной краской. Оказалось, что в случае прямой ассоциативной связи между первым и вторым словом латент­ное время реакции называния цвета букв увеличивается. При этом ис­пытуемые не имеют никакого намерения читать слова, устанавливать семантические связи между словами, запоминать или воспроизводить их. Этот факт считается одним из доказательств существования автома­тизмов восприятия знакомых слов: семантический прайминг ускоряет чтение тестового слова, что ведет к интерференции с процессами назы­вания цвета букв. С другой стороны, несомненно, что программы ко­ординации орфографической и фонологической обработок отчасти на­ходятся под произвольным контролем, так как их использование зависит от сознательной установки читателя: одно и то же слово будет читаться различным образом в зависимости от того, считаем ли мы его словом английского или, скажем, немецкого языка²⁰ .

Экспериментальное выделение и анализ особенностей автомати­ческих компонентов чтения позволили подойти к решению такой круп­ной психолингвистической проблемы, как проблема снятия лексической многозначности. Наличие у слов естественного языка нескольких аль­тернативных значений, так называемая омонимия, представляет собой чрезвычайно распространенное, можно сказать, типичное явление (многозначность положительно коррелирует с частотностью слова), и вопрос состоит в том, как в таком случае может быть организован про­цесс понимания.

В самом первом из релевантных экспериментов Конрад (Conrad, 1978) предъявляла испытуемым предложение, которое кончалось мно­гозначным словом (например, словом «bank», имеющим в английском языке четыре различных значения). Контекст предложения жестко оп­ределял восприятие лишь одного из возможных значений. Вслед за этим показывалось напечатанное в цвете слово. Как и в экспериментах Уоррена, было установлено, что время называния цвета букв возрастает при наличии ассоциативной связи между двумя словами. Такое влияние оказывало каждое из значений многозначного слова независимо от того, соответствовало оно контексту предложения или нет. На материале рус­ской лексики хорошим примером служит слово «ключ». В контексте

²⁰ О том, что на поздних этапах формирования навыка чтения фонологическое коди­рование обычно играет лишь вспомогательную роль, свидетельствуют трудности пони-126 мания следующей фонологически хорошо известной фразы: «Two bee oar knot too bee».

«На столе лежал ключ» оно примерно в одинаковой степени интерфе­рирует с оценкой цвета слов «дверь» и «ручей». Поскольку контекст де­лает понимание этого слова однозначным и ассоциативный переход «ключ» (в значении «источник») — «ручей» совершенно не осознается испытуемым, можно сделать вывод, что непроизвольно и неосознанно (то есть автоматически — см. 4.3.2) осуществляется активация ряда об­ластей внутреннего лексикона, соответствующих также не выявляемым данным контекстом латентным значениям слова²¹ .

Близкие результаты были получены в ряде ситуаций, предполагаю­щих более непосредственную работу испытуемого со словом, например, в задачах называния слов и лексического решения. В последнем случае ис­пытуемые должны были как можно быстрее определить, является ли предъявленная им последовательность букв словом (см. 4.1.2). Основной особенностью результатов этих экспериментов была выраженная зави­симость динамики пред настройки от времени, прошедшего после предъявления предложения с многозначной лексической единицей: уже через 300—400 мс широкая активация автоматического типа сменяется здесь строго локальными эффектами, соответствующими лишь тому зна­чению, которое выявляется контекстом предложения (см. 4.3.2 и 7.4.2). Эти данные свидетельствуют о том, что ранняя автоматическая актива­ция в процессах чтения напоминает знаменитый принцип начального периода китайской культурной революции 1960-х годов — «Пусть рас­цветают 100 цветов», но точно так же заканчивается «массовыми репрес­сиями», направленными на выявление «единственно правильной» ин­терпретации.

7.2.3 Движения глаз при чтении

Очевидным недостатком практически всех обсуждавшихся выше иссле­дований зрительной обработки лингвистической информации является крайне искусственная ситуация разового (обычно очень непродолжи­тельного, тахистоскопического) предъявления отдельных предложений или даже просто изолированных слов. Чтение, как развернутая во вре­мени активность, давно изучается в психологии и физиологии с помо­щью разнообразных методик регистрации движений глаз (см. 2.4.2). Уже в начале 20-го века с помощью простейших из числа таких методик были установлены некоторые фундаментальные факты.

Так, прежде всего оказалось, что движения глаз при чтении (как, впрочем, и при рассматривании любой статичной сцены) представляют собой чередование неподвижных фиксаций, продолжительностью от

²¹ Проведенный недавно метаанализ около двух десятков более поздних эксперимен­
тов данного типа подтвердил описанные результаты, выявив, однако, слабую тенденцию
в направлении значения, соответствующего контексту предложения (Lucas, 1999). 127

Рис. 7.4. Типичная картина движений глаз при чтении.

100 до 2000 мс, и чрезвычайно быстрых, порядка 500°/с и выше, сакка-дических скачков (см. подробнее 3.4.1). Скорость саккад настолько ве­лика, что практически всякая рецепция зрительной информации в этот короткий отрезок времени (а также непосредственно перед и после сак-кады) отсутствует. Далее, для чтения характерен пилообразный узор последовательного сканирования текста слева направо и сверху вниз — либо в противоположном направлении, как в некоторых восточных культурах. При чтении обычно наблюдаются возвраты глаз к уже прочи­танным местам, называемые регрессиями. Подобные регрессии могут со­ставлять до 10% всех саккад, причем их число положительно коррелиру­ет с субъективной сложностью текста. Другой фундаментальный факт состоит в существовании определенного опережения глазом голоса (eye-voice span) при чтении вслух: в то время когда мы читаем некоторое сло­во, наши глаза находятся на несколько слов дальше. Во временном вы­ражении это опережение может достигать более 500 мс²² .

Современные методики исследования позволяют практически мгновенно менять текст в зависимости от параметров движений глаз,

128 ^: ,

²² Опережение глазом (и, по-видимому, зрительным вниманием) локуса текущей со­знательной активности соответствует правилу «сознание медленное — внимание быстрое» (см. 4.3.3). Оно наблюдается и в ряде других случаев, например, при словесном описании предметной сцены или при игре на скрипке «с листа». Интересно, что это опережение характерно лишь для беспроблемной обработки — оно сокращается и даже совсем исче­зает, если при описании сцены говорящим и/или при понимании такого описания слу­шателем возникают затруднения (Velichkovsky, Pomplun & Rieser, 1996).

например, от положения точки фиксации или момента начала саккади-ческого скачка. С помощью таких зависимых от положения взора изме­нений удалось установить, что при чтении область внимания или, по крайней мере, зона детекции зрительных событий — «функциональное зрительное поле» — распределяется относительно точки фиксации не симметрично, а со сдвигом в сторону привычного направления сканирова­ния текста: если в экспериментах одна из букв вдруг начинала вращать­ся на своей позиции, то такие изменения замечались на расстоянии че­тырех позиций слева и 14 (!) справа от точки фиксации (Rayner & Sereno, 1994). Исследования также выявили связь продолжительности зритель­ных фиксаций с общей частотностью слов в языке, трудностями их по­нимания и соответствием семантическому и синтаксическому контек­сту. Наконец, существенные результаты были получены с помощью подмены некоторого периферического слова в процессе «полета» глаза в его направлении. Оказалось, что только зрительное и фонологическое, но не семантическое сходство нового слова с подмененным сокращают, при прочих равных условиях, длительность следующей за саккадичес-ким скачком фиксации. Таким образом, в периферическом зрении про­цессы обработки слова, по-видимому, остаются относительно поверхно­стными, не достигающими семантического уровня анализа.

Значительную часть известных на сегодня фактов объединяет модель E-Z Reader (от фонетического образа первого буквосочетания, произно­симого как «easy» = англ. «легкий» и «reader» = англ. «читатель»), разра­ботанная американскими психологами Э. Ричли, К. Рейнером и А. Полацеком (Reichte, Rayner & Polatsek, 2003). Эта постоянно модифи­цируемая авторами модель существует уже в 5-м поколении. Она, преж­де всего, призвана объяснить следующие экспериментально установлен­ные эффекты:

1) более продолжительную фиксацию редких (низкочастотных) слов;

2) частый пропуск высокочастотных, коротких и предсказуемых слов;

3) более продолжительную фиксацию слов, следующих за редким сло­
вом, — так называемый «эффект перелива».

Модель постулирует целый ряд процессов во время фиксации, часть из которых осуществляется параллельно, а часть — строго последова­тельно. Обработка слова при его фиксации начинается, согласно моде­ли, с фазы глобальной оценки его знакомости. Эта оценка осуществля­ется быстрее для частотных слов и ведет к последствиям двоякого рода. С одной стороны, ее завершение запускает процесс программирования следующей саккады, на который уходит порядка 150 мс. С другой сторо­ны, обработка самого слова переходит в фазу более детального орфогра­фического и фонологического анализа, ведущего к активации соответ­ствующего узла внутреннего лексикона. Эта фаза обработки слова также протекает быстрее для частотных слов. Ее завершение — практически всегда до скачка глаза — инициирует сдвиг внимания и начало обработ­ки (с оценки знакомости) следующего слова, пока еще находящегося в периферии зрения. То, что происходит дальше, целиком зависит от со- ..п

СИСТЕМА ВНИМАНИЯ ОКУЛОМОТОРНАЯ СИСТЕМА

Рис. 7.5. Функциональная архитектура модели E-Z Reader.

отношения частотностей, а также от предсказуемости актуально фикси­руемого и нового слова.

Допустим, что фиксируемое слово редкое, тогда практически все вре­мя фиксации уйдет на его обработку и работа с новым словом должна будет осуществляться по полной программе, а следовательно, в течение относительно продолжительного времени. Ясно, что в этом случае будет наблюдаться эффект «перелива». Предположим, что первое и особенно второе слово высокочастотные и легко предсказуемые, как в случае слу­жебных слов: предлогов, артиклей и связок. Обработка второго слова тогда может быть завершена до скачка и необходимость фиксации этого слова отпадает. Действительно, лри чтении фиксируется лишь около 20% служебных слов²³ . Кроме частотности и предсказуемости, вероят­ность фиксации определяется также зрительным фактором длины сло­ва: чем короче слово, тем больше вероятность, что оно будет пропуще­но. Этот фактор, очевидно, дополнительно ухудшает шансы служебных слов (обычно очень коротких) на фокальную обработку. С точки зрения общей архитектуры, данная модель предполагает взаимодействие трех уровней обработки, как это показано на рис. 7.5. Каждому из этих уров­ней, кстати, можно дать нейрофизиологическую интерпретацию (Price & Mechelli, 2005).

Недостатком этой наиболее детальной сегодня модели движений глаз при чтении пока еще является отсутствие интегрированных модулей,

130

²³ Это можно проиллюстрировать и без регистрации движений глаз, предложив испы­туемым определить количество букв «F» в следующей фразе'

FINISHED FILES ARE THE RESULTS OF YEARS OF SCIENTIFIC STUDIES COMBINED WITH EXPERIENCE OF YEARS.

Наблюдения показывают, что чем лучше читатель знает английский язык, тем хуже он справляется с этой простой задачей — количество найденных букв оказывается занижен­ным. Ошибки возникают в силу автоматизации обработки служебных слов и отсутствия зрительных фиксаций на них при беглом чтении

позволяющих предсказывать эффекты семантической организации тек­ста. Споры вызывает также вывод авторов модели о невозможности вос­приятия семантики в периферии поля зрения. Быть может, как раз при достаточно полноценной обработке семантики слова периферическим зрением некоторое слово с относительно высокой вероятностью пропус­кается, что ведет к искажению статистики параметров фиксаций, так как эта статистика учитывает, главным образом, те случаи, когда слово фик­сируется глазом. Значительно лучше обстоит дело с пониманием влия­ния синтаксических факторов. Так, в предложении «Though Peter often jogs a mile seems like a long distance» глаза англоязычного читателя надол­го останавливаются на глаголе «seems», поскольку присутствие этого сло­ва противоречит типичному объединению расположенных рядом слов «jogs» и «a mile» в одну синтаксическую группу при первом прочтении²⁴ .

В ближайшем будущем следует ожидать расширения сферы дей­ствия подобных моделей, в основном еще центрированных на чтении отдельных слов, на фразы и связный текст, а также их соединения с уже существующими программами, имитирующими движения глаз челове­ка (такие программы начинают использоваться в роботике — см. 9.2.3). Это приведет к появлению значительно более детальных моделей дви­жения глаз при чтении у человека. Важное практическое значение может иметь и другая линия исследований. Речь идет о возникающих в настоя­щее время принципиально новых системах поддержки пользователя компьютерных систем, интеллектуальных или адаптивных интерфейсах. Эти интерфейсы, в частности, могут использовать знания о характере движений глаз при нормальном чтении и при возникновении трудно­стей понимания для обеспечения дозированной и своевременной под­сказки (см. 7.4.3). Можно надеяться, что при дальнейшем развитии это­го подхода обучение чтению на родном и даже неродном языке перестанет быть такой большой проблемой, как сегодня.

7.3 Когнитивные исследования грамматики

7.3.1 Проверка трансформационной модели

«В течение более чем трех десятилетий главным препятствием на пути изучения психологических аспектов речевой компетентности была ге­неративная грамматика. В течение всего этого времени сторонники ге­неративной грамматики утверждали, а многие психологи им верили, что

²⁴ Данное предложение является одним из примеров многозначных «предложений са­
довой дорожки» (от английской идиомы to lead down the garden path — «вести в тупик»,
«вводить в заблуждение»). Описание так называемой «теории садовой дорожки» (garden-
path theory), частично объясняющей данный эффект, приводится в следующем разделе
этой главы (см. 7 3 3). 131

единственно интересным аспектом языка является синтаксис и что син­таксическая структура целиком определяется математическими алго­ритмами, независимыми от значения, коммуникативных интенций и других психологических процессов» (Tomasello, 1996, р. 275). Это при­знание Майкла Томаселло — одного из представителей когнитивной психолингвистики, хорошо известного своими работами по развитию речи ребенка, свидетельствует о, по крайней мере, неоднозначной оцен­ке вклада лингвистической школы Хомского в когнитивные исследова­ния онтогенеза речевых процессов.

Действительно, гипотезой, определившей на десятилетия вперед те­матику и проблемы исследований в этой области, была гипотеза Хомско­го—Миллера о том, что понимание предполагает переход от поверхност­ной к глубинной структуре, или так называемой «ядерной репрезентации». Под ядерной репрезентацией предложения понималась его простая, ут­вердительная, активная и повествовательная форма (см. 1.3.3). Иными словами, понимание включает две более или менее последовательные фазы. Сущность первой, синтаксической фазы составляет применение правил трансформационной грамматики и построение репрезентаций, состоящих из дискретных логических утверждений — пропозиций. Воз­можная проверка истинности или ложности этих пропозиций есть суть более поздней, семантической фазы понимания²⁵ .

На протяжении последних десятилетий Хомский неоднократно модифицировал свою теорию, в результате чего она, во многих отноше­ниях, изменилась до неузнаваемости. Так, на смену единому списку грамматических трансформаций пришло описание нескольких моду­лярных субтеорий, а само понятие трансформации было заменено по­нятиями принципов, то есть правил универсальной грамматики, и пара­метров — специфических особенностей данного конкретного языка (Chomsky, 1981; 1986). Еще более радикальное изменение во взглядах Хомского произошло примерно 10 лет назад (Chomsky, 1995), когда он выступил с так называемой минималистской программой изучения язы­ка, в которой фактически отказался от представления о глубинной и поверхностной структуре²⁶ . Вместе с тем, неизменным осталось предпо­ложение о центральной роли синтаксиса. Вокруг данного предположе­ния и развернулись основные дискуссии. В этом разделе мы сначала рассмотрим эксперименты, направленные на выяснение сравнитель­ной роли синтаксиса и семантики в понимании предложений, а затем

²⁵ Одним из аргументов в пользу автономии синтаксиса служит существование син­
таксически корректных и семантически бессмысленных предложений типа знаменитого
примера Хомского «Бесцветные зеленые идеи яростно спят». Подобные конструкции,
однако, не встречаются в обычной речи. Напротив, повседневные ситуации общения со­
держат массу примеров фраз, сомнительных с точки зрения синтаксиса, но, очевидно,
вполне приемлемых в семантико-прагматическом отношении.

²⁶ Краткое изложение этого развития на русском языке может быть найдено в обзоре
132 д_ж . Бейлина (2002).

обратимся к данным о возможном существовании специализированно­го модуля синтаксической обработки и проблеме его нейроанатомичес-кой локализации.

По схеме хронометрических опытов Дондерса в 1960-е годы было проведено множество работ, призванных показать, что постулируемые генеративной грамматикой трансформации требуют дополнительного времени переработки предложений. Две другие линии исследований в рамках данной гипотезы были связаны с изучением локализации внеш­него звукового стимула — щелчка — относительно элементов предло­жения по ходу его восприятия, а также с анализом запоминания поверх­ностных и глубинных форм языкового материала. Но как попытки выявить хронометрические эффекты синтаксических трансформаций, так и эксперименты с локализацией щелчка не дали однозначных ре­зультатов. Данные о систематическом изменении времени в зависимо­сти от синтаксических переменных реакции были получены только в искусственных условиях, когда предложения были лишены осмыслен­ного контекста, а их компоновка и инструкция буквально навязывали испытуемым осуществление таких трансформаций.

Эксперименты показали, что в некоторых ситуациях сложность понимания отрицательных высказываний уменьшается или исчезает. Существуют как бы «естественные» отрицательные высказывания, ко­торые обрабатываются быстрее, чем утвердительные. Одна из соответ­ствующих ситуаций очень напоминает ситуацию вьщеления фигуры из фона: если в поле зрения есть восемь мячей — семь синих и один крас­ный, то высказывание «Третий мяч не синий» подтверждается быстрее, чем высказывание «Третий мяч красный». С такой же легкостью, как и утвердительные конструкции, понимаются «отрицательные формы в контексте вероятного отрицания», примером которых может быть выс­казывание «Я не хочу пить» в ответ на предложение воды. Предложе­ния, отрицательные в их поверхностной форме, но положительные по содержанию («Не открыть ли окно?»), воспринимаются за то же время, что и утвердительные предложения. Напротив, положительные по фор­ме, но отрицательные по содержанию высказывания понимаются с не­которой задержкой.

В целом ряде прикладных работ по когнитивной эргономике анали­зировалась зависимость понимания инструкций (типа «Не снимать крышку, не убедившись в отключенности питания») от контекста, числа и характера отрицаний, модальности и задержки возникновения собы­тия, на которое нужно было адекватно инструкции реагировать. При этом была выявлена столь сложная картина взаимодействия факторов, что авторы ограничились выводом о необходимости эксплицитного включения ситуации и задачи в психолингвистические объяснительные схемы. Этот вывод ставит под сомнение универсальную применимость синтаксических моделей. Аналогичное развитие имело место и в отно-

133

134

шении оценки психологической реальности других трансформаций, на­пример, перехода от пассивной к активной форме.

Исследования локализации щелчка по ходу восприятия предложе­ния, начатые Т. Бевером и Дж. Фодором, показали,'что феноменально, с точки зрения испытуемого, щелчок смещается в сторону ближайшей границы между единицами организации глубинной структуры: процес­сы синтаксической группировки «вытесняют» посторонние события. Однако последующие работы выявили ряд осложняющих обстоятельств. Обычно сдвиг локализации наблюдается только тогда, когда испытуемые должны записывать предложение после прослушивания и отмечать по­ложение щелчка. Если же им заранее даются бланки с текстом, то вмес­те с нагрузкой на память исчезают и сдвиги в локализации щелчка. Пер­воначальные результаты можно объяснить в терминах семантической, а не синтаксической группировки: «Щелчки, которые объективно пред­шествуют окончанию восприятия единицы значения, задерживаются, пока слушатель не разберется в ней, а щелчки, которые объективно сле­дуют за началом некоторой смысловой структуры, воспринимаются раньше, в то время как слушатель накапливает информацию о ее значе­нии» (McNeil, 1979, р. 20).

Во многих работах характер внутренних репрезентаций изучался с помощью задач на запоминание. В исследовании Ж. Закс (Sachs, 1967) испытуемым зачитывался текст, за которым следовало тестовое предло­жение. Оно было либо идентичным одному из предложений текста, либо представляло собой трансформацию его поверхностной или глу­бинной структуры. Например, если в тексте была фраза «Письмо об этом он послал Галилею, великому итальянскому ученому», то тестовое предложение в отрицательных пробах могло звучать так: «Он послал Га­лилею, великому итальянскому ученому, письмо об этом» либо «Пись­мо об этом ему послал Галилей, великий итальянский ученый». Когда число слогов, расположенных между исходным и тестовым предложе­нием, становилось больше 80—100, испытуемые практически переста­вали замечать поверхностные грамматические изменения, хотя сразу же отмечали подмену глубинной структуры. Сам по себе этот результат еще не позволяет развести подходы, ориентированные на синтаксис или на семантику, так как глубинные изменения в данной работе также всегда меняли смысл фразы.

Свидетельства анализа и запоминания глубинной структуры были получены Левелтом (Levelt, 1974), просившим испытуемых оценить сте­пень связи пар слов в предложении. В простейшем случае предложение «Анна берет учебники и идет в школу» должно было бы на этапе глубин­ной репрезентации превратиться в два более элементарных высказыва­ния «Анна берет учебники» и «Анна идет в школу». Испытуемые устой­чиво отмечали, что «Анна» и «берет» связаны между собой в исходном предложении так же, как «Анна» и «идет», хотя в терминах поверхност­ной близости во втором случае связь должна быть менее выраженной.

Используя аналогичные соображения, Ваннер (Wanner, 1974) показал, что эффективность слова в качестве подсказки зависит от того, сколько раз оно входит в глубинную структуру. Два из предложений были следу­ющими: «Губернатор попросил детектива прекратить пьянство» и «Гу­бернатор попросил детектива предотвратить пьянство». В первом из этих предложений слово «детектив» входит в три различные глубинные пропозиции, а во втором — только в две²⁷ . Как и ожидалось, в первом случае это слово было более эффективной подсказкой, чем во втором (39% правильных воспроизведений против 30%). Эффективность слова «губернатор» в этих случаях не различалась (соответственно 27 и 25%)

Близкие результаты были получены и другими авторами, однако вскоре были выявлены осложняющие эту картину моменты. Так, Ааронсон (Aaronson, 1980) обнаружила различия в репрезентации тек­ста в зависимости от характера задачи. Испытуемые получали задачи понимания или запоминания текста, скорость предъявления которого на экране монитора они сами произвольно, слово за словом, контроли­ровали. При установке на запоминание чтение действительно отражало синтаксическую организацию предложений и сопровождалось продол­жительными остановками на границах отдельных грамматических групп. В задаче понимания время чтения возрастало только при появлении важ­ных в семантическом отношении слов и уменьшалось при росте общей смысловой избыточности текста. Очевидно, испытуемые опираются на грамматический каркас при запоминании предложений, но в задаче понимания могут использовать и другие формы репрезентации, напри­мер зрительные представления.

Гипотеза, подчеркивающая роль зрительных образов в понимании предложений, была выдвинута Аланом Паивио. В соответствии с кон­цепцией двойного кодирования (см. 5.3.1), он предположил, что предло­жения могут запоминаться как в вербальной, так и в образной форме. Конкретные предложения типа «Мальчишка бросил камень в бездомную собаку» будут обрабатываться скорее в рамках образной системы, и в па­мяти сохранится сконструированный зрительный образ. Хотя значение предложения при этом будет в целом передано правильно, попытки вос­становить точную словесную форму приведут к большому числу ошибок. Абстрактные предложения — «Эта теория обладает предсказующей си­лой» — будут запоминаться как последовательности вербальных единиц. Отсюда следует, что в конкретных предложениях значение должно запо­минаться лучше, чем словесная форма, тогда как в случае абстрактных предложений будет наблюдаться противоположная тенденция. Паивио и Бегг (Paivio & Begg, 1981) подтвердили данное предположение в экспери-

²⁷ Эти пропозиции можно записать следующим образом — (ПРОСИТЬ, ГУБЕРНА­
ТОР, ДЕТЕКТИВ (ПРЕКРАТИТЬ, ДЕТЕКТИВ (ПИТЬ, ДЕТЕКТИВ))) и (ПРОСИТЬ,
ГУБЕРНАТОР, ДЕТЕКТИВ (ПРЕДОТВРАТИТЬ, ДЕТЕКТИВ (ПИТЬ, КТО-ТО))). 135

ментах с узнаванием предложений, которые подвергались синтаксичес­ким и семантическим трансформациям. Конкретные предложения в этой работе, правда, были более понятными, чем абстрактные. Испытуе­мые могли не замечать изменения семантики абстрактных предложений, поскольку с самого начала плохо их понимали.

Интересная возможность выявления осуществляемых при понима­нии преобразований заключается в использовании селективной зритель­ной или вербальной интерференции. Например, процессы понимания предложений можно анализировать на фоне выполнения испытуемым задачи зрительного слежения. Согласно результатам Майкла Айзенка (Eysenck, 1977), подобная зрительная интерференция особенно сильно сказывается на понимании грамматически искаженных предложений, то есть предложений, для обработки которых с самого начала было трудно использовать синтаксические алгоритмы. Таким образом, не­смотря на некоторые противоречия, накопленные данные говорят ско­рее о многообразии средств репрезентации значения и о существующем между ними «разделении труда». Близкий вывод можно сделать и на основании результатов исследований процессов сравнения предложе­ний и картинок.

Первым исследованием в данной области стала работа Кларка и Чейза (Clark & Chase, 1972). Они создали ситуацию, в которой испыту­емый должен был верифицировать правильность предложений в каче­стве описаний изображений. Те и другие были крайне просты. В одном из вариантов экспериментов испытуемым показывалось сначала утвер­дительное или отрицательное предложение типа «Плюс не выше звез­ды». После истечения определенного интервала времени предложение заменялось простым изображением, включающим плюс и звезду. Задача состояла в том, чтобы как можно быстрее дать положительный (при со­впадении значения предложения и картинки) или отрицательный (при их несовпадении) ответ. Среди варьируемых факторов были временные, синтаксические и семантический фактор маркированность наречий²⁸ .

Хронометрический анализ показал, что все эти факторы влияют, причем, как правило, аддитивно, на время верификации предложений. Модель, предложенная Кларком, обнаруживает сильное влияние транс­формационной модели порождающей грамматики: сначала происходит перевод поверхностной вербальной и невербальной информации в

²⁸ Маркированные и немаркированные прилагательные (наречия) могут различаться по следующим основаниям. Во-первых, лишь немаркированный член пары может ис­пользоваться в нейтральном вопросе. Так, всегда можно спросить «Как велика ваша квар­тира?», но вопрос «Как мала ваша квартира?» уже предполагает, что она мала. Во-вторых, общее название соответствующего измерения (свойства) строится на основе немаркиро­ванного члена: мы говорим о «высоте», «ширине», «доброте» и т.д. В более широком ис­следовательском контексте маркированность, то есть выделение слова или словосочета­ния за счет использования специальных средств языка, сигнализирует отклонение от ког­нитивно нормального, ожидаемого «по умолчанию» варианта описания, поэтому она чрез-136 вычайно интересна с точки зрения анализа отношений речи и мышления (см. 8.1.2).

пропозициональную форму, а затем осуществляется поэлементное сравнение соответствующих глубинных репрезентаций. Предположим, что испытуемый сравнивает предложение «Звезда не выше плюса» с изображением плюса над звездой. Сначала кодируется предложение (ЛОЖНО (ВЫШЕ, ЗВЕЗДА, ПЛЮС)), затем изображение - (ВЕРНО (ВЫШЕ, ПЛЮС, ЗВЕЗДА)). Первыми сравниваются центральные про­позиции. Поскольку они не совпадают, то выбирается индекс ответа «ложно». После этого сравнивается содержание внешних скобок глубин­ных репрезентаций: (ЛОЖНО (ХХХХ)) и (ВЕРНО (ХХХХ)). Поскольку они также не совпадают, то происходит смена индекса, и испытуемый дает положительный ответ. Путем подбора параметров удалось добиться хорошего описания зависимости времени реакции от времени кодиро­вания предложений и изображений, а также количества изменений зна­ка индекса ответа. Предложения, содержащие маркированные термины, верифицируются медленнее, чем содержащие немаркированные, а отри­цательные предложения — медленнее, чем утвердительные.

Развитием модели Кларка стала модель, разработанная его ученика­ми Карпентер и Джастом (Carpenter & Just, 1976). Ее считают «наиболее полной» и даже «наиболее элегантной» из всех имеющихся моделей ве­рификации. В основу этой модели положены уже привычные предполо­жения о пропозициональных кодах и их поэлементном сравнении. Про­цесс сравнения осуществляется последовательно до тех пор, пока не происходит рассогласование. Несовпадающий компонент отмечается, и весь процесс повторяется с самого начала, причем на этот раз отмечен­ный компонент считается совпадающим. Если регистрируется одно не­совпадение, то дается отрицательный ответ, если два (или вообще четное число), то предложение оценивается как правильное описание картинки. Время верификации определяется общим числом таких сравнений.

Табл. 7.4 иллюстрирует работу модели на примере верификации опи­саний цвета объектов. Объекты могут быть либо красными, либо черны­ми; предложения, их описывающие, — «Объекты красные» и «Объекты не красные». Рассмотрим сначала случаи правильных утвердительных предложений. Процесс сравнения фиксирует совпадение предиката и аргумента (аргумент ОБЪЕКТЫ ради простоты в таблице опущен) про­позициональных репрезентаций (первый «+») в таблице, после чего фиксируется также второе совпадение в смысле отсутствия отрицания двух пропозиций. Испытуемый дает быстрый положительный ответ. Об­щее число выполненных в этом случае операций обозначается через к. Верификация ошибочных утвердительных предложений прежде всего ведет к регистрации несовпадения пропозиций (КРАСНЫЕ, ОБЪЕК­ТЫ) и (ЧЕРНЫЕ, ОБЪЕКТЫ). Это рассогласование отмечается выбо­ром отрицательного индекса ответа. Затем процесс повторяется вновь, причем отмеченное рассогласование считается совпадением. Общее ко­личество операций оказывается равным к+1. В случае ошибочных отри­цательных предложений сначала фиксируется совпадение пропозиций, но затем процесс сравнения наталкивается на несовпадающие компо­ненты, так как предложения содержат отрицание. Это ведет к измене­нию индекса и повторному сканированию. После к+2 операций дается отрицательный ответ. Наконец, в случае правильных отрицательных

137

Таблица 7.4. Модель верификации предложений Карпентер и Джаста (по: Carpenter & Just, 1976)

предложений просмотр пропозиций должен повториться три раза, и число операций оказывается равным к+3. Хронометрические зависимо­сти говорят о том, что каждый из повторных циклов продолжается при­мерно 220 мс. Модель допускает расширение на фразы типа «Не верно, что объекты красные», требующие до пяти дополнительных просмотров.

Несмотря на количественное подтверждение предсказаний моде­лей верификации изображений по их словесному описанию, тезис о единой пропозициональной форме внутреннего кода противоречит ре­зультатам других исследований. Так, Барбара Тверски (Tversky, 1969) пришла к выводу, что в задачах сравнения предложений и картинок как зрительная, так и лингвистическая информация могут кодироваться в образной форме. Свидетельством этого было влияние геометрических характеристик изображений и иррелевантность синтаксических и лек­сических отношений, например, той же маркированности²⁹ . В одной из последующих работ (Hunt, 1978) эксперименты Карпентер и Джаста были повторены на более широкой выборке испытуемых, причем мо­дель объяснила около 90% дисперсии. В то же время анализ индивиду­альных данных показал, что корреляция между ними и предсказаниями

138

²⁹ Уже Кларк и Чейз (Clark & Chase, 1972) обнаружили, что влияние этого фактора неустойчиво и зависит от пространственного распределения внимания — можно получить более быстрые ответы на предложения с маркированным наречием «ниже», просто дав испытуемому инструкцию фиксировать нижнюю часть изображения (см. 7.1.2 и 7.3.2).

модели меняется в диапазоне от 0,998 до —0,887! Эти результаты вновь свидетельствуют о множестве используемых средств понимания, допус­кающих как словестное описание сцены, так и пространственное пред- ставЛтание содержания высказывания (см. 8.1.1 и 8.1.3).

7.3.2 От глубинной семантики к когнитивной грамматике

В логическом отношении подход Хомского продолжает традиционный анализ суждения, основанный на абстракции его субъектно-предикат-ной структуры. Как мы только что видели, выбор синтаксической фор­мы предложения может быть связан с семантическими и внелингвисти-ческими факторами. Поэтому в последние два-три десятилетия в лингвистике и за ее пределами возрастает влияние альтернативных под­ходов, представители которых критикуют типичный для последователей Хомского в лингвистике и психолингвистике «синтаксоцентризм» — движение от синтаксиса как основы глубинной репрезентации к се­мантике и фонологии. На трактовку проблем грамматики в когнитив­ной психологии и лингвистике особенно большое влияние оказала тео­рия падежной грамматики, предложенная американским лингвистом Чарльзом Филлмором в 1968 году (Fillmore, 1968)³⁰ .

Главное отличие падежной грамматики от подхода Хомского состо­ит в интерпретации глубинной структуры. Она не выводится из правил структурирования фразы и не содержит иерархического и вообще упо­рядоченного набора компонентов типа групп существительного и групп глагола. Глубинная структура падежной грамматики состоит из модаль­ного квантора (он определяет наклонение, отрицание и время) и соб­ственно пропозиции. Эта последняя включает глагол как центральный компонент и неорганизованный набор именных групп, выполняющих функцию глубинных семантических ролей. Специальные правила, анало­гичные карнаповским постулатам значений (см. 6.1.1), связывают далее с каждым глаголом список падежей, которые он допускает, предполага­ет или требует. Так, глагол «чинить» требует АГЕНСа, осуществляющего починку, ОБЪЕКТ и ИНСТРУМЕНТ. Другие глаголы могут быть связа­ны с иным набором глубинных семантических ролей. Предлоги высту­пают в качестве падежных морфем. Применение правил трансформа­ции позволяет порождать множество поверхностных реализаций одной и той же глубинной структуры. Например, в предложении «Маша от­крыла дверь ключом», «дверь» играет роль ОБЪЕКТа, а «ключ» — ИН-СТРУМЕНТа. Эти же роли сохраняются за ними и в следующих предло-

•³⁰ Понятие «падеж» было центральным уже в психологии речи Вильгельма Вундта,
который пытался в своих поздних работах проследить изменение падежных ролей, отве­
чающих на вопросы «когда?», «где?», «откуда?», «чем?», в ходе культурно-исторического
развития языка. 139

жениях: «Дверь была открыта ключом», «Ключ открыл дверь» и даже просто «Дверь открыта».

Поскольку глубинная репрезентация строится в падежной грам­матике на основе глагола (предиката), этот подход в целом более отве­чает духу современной логики, трактующей пропозиции по аналогии с математическими функциями, имеющими вид предикат{аргумент(ы)) (см. 2.2.3 и 6.1.1). Интересной является и предложенная Филлмором со­держательная интерпретация ролей, основанная на метафоре внутрен­него театра: «Предположим, что мы рассматриваем идею, выражаемую простым предложением, по аналогии со сценой или актом некоторой пьесы, и предположим, что мы думаем об участниках языкового обще­ния как о драматургах, работающих в рамках определенной театральной традиции, которая ограничивается фиксированным числом типов ро­лей, с тем дополнительным ограничением, что не более чем одно дей­ствующее лицо может выступать в данной роли в любой отдельной сце­не» (Fillmore, 1968, р. 383).

Этот подход инициировал ряд работ, направленных на проверку вывода о критическом значении сказуемого по сравнению с подлежа­щим. Так как в порождающей грамматике падежи являются элементами поверхностной, а не глубинной структуры, Хомский продолжал настаи­вать, что «нет никакой альтернативы выбору Глаголов в терминах Суще­ствительных». Экспериментальные данные скорее говорят об обратном. В экспериментах немецкого психолингвиста X. Хёрманна (Hoermann, 1981) испытуемые заслушивали и тут же повторяли фразы, искаженные белым шумом. По сравнению с другими грамматическими классами восприятие глаголов было особенно трудным. Но правильное восприя­тие глагола улучшало восприятие субъекта и объекта в большей степени, чем их восприятие улучшало восприятие глагола. В другой работе испы­туемые сравнивали содержание некоторой картинки, например, изобра­жающей машину, врезавшуюся в дерево, и простых предложений типа «Поезд врезался в дерево», «Машина объехала дерево», «Машина вреза­лась в стену» и т.д. Быстрее всего обнаруживалось несоответствие глаго­лов. Это подтверждает мнение о ключевом положении глагола (преди­ката) в структуре предложения.

Более детальный анализ глубинных семантических ролей наталки­вается, однако, на известные затруднения. С помощью различных вари­антов методики классификации были предприняты попытки проверить психологическую реальность таких ролей, как АГЕНС, ИНСТРУМЕНТ, ОБЪЕКТ, и, в некоторых производных от падежной грамматики психо­лингвистических теориях (Hoermann, 1981), роли ПАЦИЕНС (она мо­жет быть представлена ролью Ивана в предложении «Иван страдает от зубной боли»). Лучше всего удавалась классификация АГЕНСов, затем следовали ПАЦИЕНС, ИНСТРУМЕНТ и ОБЪЕКТ. К сожалению, ус­пешность классификации была довольно невысокой, так что данные в 140

целом не подтвердили существования выделенных падежных отноше­ний. Предсказываемое падежной грамматикой сходство между различ­ными группами глаголов не удается обнаружить и с помощью иерархи­ческого кластерного анализа. Таким образом, теоретически не удается добиться создания законченной и внутренне уравновешенной концеп­ции. Некоторые падежи оказываются связанными с большинством гла­голов, другие — только с некоторыми из них, а естественный вопрос об общем числе ролей до сих пор остается открытым³¹ .

Разумеется, для любого направления, которое, подобно генератив­ной грамматике, в конечном счете ориентировано на математику, эти ре­зультаты были бы серьезным нарушением эстетической эвристики (см. 1.1.1). Опыт использования логико-лингвистических подходов в психо­логии речи показывает, однако, что успешность этой работы определяет­ся не столько мощностью используемого формального аппарата, сколь­ко учетом особенностей повседневных форм активности. Так, особая семантическая «нагрузка» глаголов объясняется тем, что они позволяют представить мир в терминах целей и действий партнеров общения (этого мнения, в частности, придерживался Карл Бюлер). Полезность такого, несколько нестрогого взгляда может быть проиллюстрирована исследо­ваниями развития речи ребенка. Как отмечалось выше (см. 7.1.2), здесь после однословных «холофраз» и двухсловных конструкций в возрасте примерно двух-трех лет наблюдается фаза так называемых глагольных ос­ тровов — феномен, демонстрирующий зависимость синтаксических средств от контекста использования тех или иных глаголов³² .

Представление о центральном положении глагола используется и в ряде компьютерных моделей процессов понимания (см. 6.4.1 и 8.1.1). Примером служит ранняя модель CDT (по первым буквам английского названия «теория концептуальной зависимости»), разработанная Р. Шенком и Р. Эйбельсоном (Schank & Abelson, 1977; Шенк, 1980), и ее многочисленные последующие модификации. Эти авторы стремятся к возможно более полному описанию знания, выходящему за рамки того, что непосредственно представлено в анализируемом тексте. Прежде все­го они пытаются построить падежные схемы глаголов и тем самым свес­ти разнообразные предложения и отрывки текста, имеющие одно и то же значение, к единой глубинной репрезентации. Это достигается бла­годаря выделению 7 примитивных семантических компонентов глаго­лов, называемых АСТами (их не следует путать с названием глобальной

³¹ Серьезным недостатком ориентированной на первичность глаголов падежной грам­
матики является порочный круг в логическом обосновании. Некоторый глагол считается
η-местным предикатом, поскольку у него η дополнений, после чего возможность именно
η дополнений объясняется тем, что данный глагол — η-местный предикат (Goldberg, 1995).

³² Наиболее детально разработанной лингвистической концепцией, оперирующей
понятием «роль» (или «макророль»), в настоящее время являетсяреференциально-ролевая
грамматика Р. Ван Валина (например, Van Valin, 1993). 141

когнитивной модели Дж.Р. Андерсона — см. 6.4.1). Выделяемые на ос­новании интуитивных соображений и описываемые в довольно при­чудливой графической форме АСТы обозначают действия различного рода — от изменения пространственного положения и отношений вла­дения (PTRANS и ATRANS) до обращения внимания и вокализаций {ATTEND и SPEAK).

Наиболее общей единицей организации знания эти авторы считают' сценарий («скрипт»), под которым понимается связная последователь­ность событий, ожидаемых актором и включающая его как участника или наблюдателя (см. 6.3.3). Сценарий состоит из так называемых винь­еток — вербальных или невербальных репрезентаций событий, актора, его поведения, окружения и т.д. Виньетка рассматривается как набор схем (например, мать кормит ребенка). Каждая схема — КОРМИТЬ (МАТЬ, РЕБЕНОК) — имеет имя и состоит из конфигурации атрибутов, которые группируются вокруг глагола и определяются его глубинными семантическими компонентами. Предполагалось, что построенные на базе CDT программы могут быть использованы для перевода, составле­ния резюме и осуществления выводов из текстуальной информации, од­нако, как и в случае большинства глобальных когнитивных моделей, технически реализовать эти планы, хотя бы в первом приближении, пока не удалось (см. 6.4.1 и 8.1.1). Возможной причиной этого является недостаточная гибкость модели, опирающейся на ограниченное число фиксированных в памяти семантических заготовок³³ .

Работы Филлмора последующих двух десятилетий были направле­ны на создание более гибкого подхода, который позволил бы объединить лингвистические представления о построении высказывания с психоло­гическими данными о практически бесконечном многообразии ситуа­тивно порождаемых значений (Филлмор, 1988; Fillmore, 1982). Этот но­вый подход получил название фреймовой семантики, что подчеркивает его сходство с работами в области психосемантики и искусственного ин­теллекта (см. 6.3.1 и 6.4.2). Главное в нем — попытка показать, каким об­разом ситуативный контекст может формировать значение понятий.

Любое понятие, с этой точки зрения, имеет лишь потенциальные значения, которые раскрываются во взаимодействии с контекстом, или фреймом. Так, понятие РИСКОВАТЬ в качестве фрейма имплицитно содержит целый спектр ролевых валентностей, в число которых, наряду с АГЕНСом и потенциально ПАЦИЕНСом, также входят такие конст­рукты (или конструкции), как НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ, ШАНС, ВРЕД, ПОЛЬЗА, ЦЕННОСТЬ, ДЕЙСТВИЕ и т.д. Лишь часть из них актуали­зируется в конкретном коммуникативном эпизоде. Фреймы, следова-

³³ В 1970-е годы И.А. Мельчуком, А.К. Жолковским и Ю.Д. Апресяном была разрабо­тана потенциально более интересная модель «Смысл <=> Текст», которая описывала до 30 глубинных семантических ролей и использовалась для автоматизации процессов техни­ческого перевода (Мельчук, 1974; 1995). Эта модель успела в те годы оказать влияние на 142 нейролингвистические работы (Лурия, 1975).

тельно, способны продуктивно влиять на семантику возникающего у слушателя/читателя образа ситуации. Зависимость значений от контек­ста объясняет распространенность явлений полисемии и омонимии (многозначности слов — см. 7.2.2), а также влияние культурного окру­жения на значение отдельных терминов, осложняющее или даже делаю­щее практически невозможным их перевод. Филлмор рассматривает в качестве фреймов также и ситуации выполнения речевых актов (см. 7.1.2), для понимания которых определяющим является учет намерений говорящего. Эти феномены будут подробнее рассмотрены в последнем разделе главы, в рамках теории «ментальных пространств» (см. 7.4.2).

Работы Филлмора по фреймовой семантике органично вошли в но­вое научное направление, получившее название когнитивной лингвисти­ ки. С конца 1980-х годов все большее число лингвистов идентифициру­ют себя с этим направлением, общими признаками которого являются, с одной стороны, ментализм (см. 2.2.1 ), а с другой — критическое отноше­ние к гипотезе о центральной роли синтаксиса, характерной для генера­тивной грамматики. Так, Р. Лангакер (Langacker, 1987; 1991) создал тео­рию, названную им когнитивной грамматикой. Основное положение этой теории состоит в трактовке речевой коммуникации как процесса концептуализации — воссоздания средствами концептуальных структур (см. 5.3.3) той ситуации, которую имел в виду говорящий или пишущий. Для решения этой задачи используются как семантические, так и син­таксические средства. Синтаксические средства отличаются лишь тем, что имеют относительно фиксированный и часто специфичный для кон­кретного языка характер. Например, в русском языке различие между выражениями «он кричал» и «он крикнул» состоит в присутствии суф­фикса «ну», сигнализирующего, что крик раздался только один раз. В английском языке для передачи той же информации приходится исполь­зовать особую лексическую единицу: «Не cried (was crying) once».

Лангакер, как и многие другие когнитивные лингвисты, старается построить общую классификацию лингвистических средств, используе-. мых для конструирования образа ситуации. Эти средства можно было бы назвать «операторами конвенционального воображения». Упоминание «конвенциональности» продуктов применения этих средств оттеняет их отличие от средств, используемых в творческом мышлении (в этой кни­ге мы называем последние «метаоператорами воображения» — см. 8.1.3). В табл. 7.5 приведен с некоторыми изменениями и значительны­ми сокращениями перечень лингвистических средств построения обра­за ситуации из обзорной работы Крофта и Круза (Croft & Cruse, 2004).

Различия между приведенными в этой таблице четырьмя группами механизмов не строги и часто определяются лишь интуитивными сооб­ражениями. Мы попытаемся кратко проиллюстрировать каждую группу , механизмов примерами из русского языка. Эффективное управление вниманием слушателя/читателя имеет в процессах коммуникации едва < м?

144

Таблица 7.5. Основные группы лингвистических средств управления конвенциональным воображением (по: Croft & Cruse, 2004)

ли не самое главное значение (см. 7.4.3). Такое управление может обес­печиваться за счет варьирования контекстов, прежде всего, посредством выборов подходящего семантического фрейма, как в случае двух следу­ющих предложений:

«Новые Новости» разоблачают коррупционеров,

«Новые Новости» стоят десять рублей.

Первое предложение здесь, очевидно, фиксирует наше внимание на де­ятельности редактора и журналистов некоторого печатного издания, тогда как второе — на газете как объекте торговли. Фокусирование вни­мания далее может быть очень узким или же скорее распределенным, охватывающим несколько объектов. Оно также может быть симультан­ным, как это обычно бывает при использовании групп существительно­го, или развернутым во времени, что достигается использованием раз­нообразных глагольных групп.

Вторая группа механизмов рассматривается Лангакером и его кол­легами в контексте глобальной когнитивной операции СРАВНЕНИЕ (о значении которой писал еще Кант — см. 1.1.3). Всякое СРАВНЕ­НИЕ потенциально может становиться ценностной и эмоциональной оценкой. Описывая некоторые события как «народное восстание» или «вооруженный мятеж», мы не только даем им содержательное опреде­ление, но одновременно и оцениваем их с точки зрения желательнос­ти поддержки или осуждения. Не останавливаясь здесь на МЕТАФО-РИЗАЦИИ, которая обсуждается в следующем разделе, отметим, что в современной лингвистике получили широкое распространение геш-тальтпсихологические понятия фигуры и фона (см. 1.3.1 и 8.1.2). При этом используется тот факт, что один из членов сравнения всегда вы­полняет функцию фона, или системы отсчета (Talmi, 1978). Так, мы говорим «Дерево рядом с домом», но не «Дом рядом с деревом», если только дерево не является феноменально большим или замечательным в каком-то другом отношении, а дом — совершенно незначительным, скорее домиком или хижиной. Легко видеть (как мы отмечали в пре­дыдущей главе — см. 6.3.1), что, манипулируя в речи отношениями

фигуры и фона, можно внушить слушателю/читателю то или иное представление ситуации³⁴ .

Еще одна группа механизмов связана с тем, как индивидуальная по­зиция участника речевого общения влияет на выбор лингвистических средств. При этом часто, но отнюдь не всегда, доминирует эгоцентричес­ кая перспектива. Как в пространственно-временном, так и в эмоцио­нально-оценочном отношении мы, по выражению Пиаже, способны к известной «децентрации», преодолению эгоцентризма. В некоторых языках мира пространственная лексика вообще имеет абсолютный, эк- зоцентрический характер (см. 6.4.3 и 8.1.2). При понимании повествова­тельных текстов мы обычно принимаем в нашем воображении перспек­тиву протагониста, так что если в ходе описываемых событий какие-то объекты закрываются в его (героя повествования) «поле зрения», то по­том они также труднее припоминаются нами, несмотря на их экспли­цитное упоминание в тексте (см. 7.4.1). Наконец, последняя, четвертая группа механизмов, которую мы только упомянем здесь, относится к информационному оформлению ситуации в речи. Ясно, что образ ситу­ации не должен быть перегружен деталями, поэтому важную роль игра­ет схематизация и организация передаваемых сведений, эффективное описание релевантных признаков и взаимоотношений объектов.

В одной из последних работ Крофт и Круз (Croft & Cruse, 2004) характеризуют когнитивную лингвистику с помощью трех постулатов-гипотез:

1. Язык не является автономной (модулярной) способностью, отде­
ленной от других когнитивных процессов и способностей.

2. Грамматика определяется процессами концептуализации.

3. Языковая компетентность появляется лишь в результате использо­
вания языка.

Легко видеть, что данная исследовательская программа диаметрально противоположна идеям Хомского, под влиянием которых в свое время и произошел когнитивный переворот в психологии и лингвистике (см. 1.3.3). Несмотря на их недоказанность, временами даже явную спор­ность, эти постулаты-гипотезы объективно открывают возможность более широкого, чем до сих пор, применения понятий и методов из эк­спериментальной когнитивной психологии, нейропсихологии и нейро-информатики в лингвистических исследованиях.

³⁴ Пример такой манипуляции можно найти в «Повести о Ходже Насреддине» В. Со­
ловьева: «"Доходное озеро и принадлежащие к нему сад и дом, — сказал он многозначи­
тельным, каким-то вещим голосом и поднял палец. — Очень хорошо, запишем! Запишем
в таком порядке: дом, сад и принадлежащий к ним водоем. Ибо кто может сказать, что
озеро — это не водоем? С другой стороны: если упомянутые дом и сад принадлежат к
озеру или, иначе говоря, к водоему, ясно, что и водоем в обратном порядке принадлежит
к дому и саду. Пиши, как я сказал: дом, сад и принадлежащий к ним водоем!" — По лов­
кости это был удивительный ход, сразу решивший половину дела: простой перестанов­
кой слов озеро волшебно превратилось в какой-то захудалый водоем, находящийся в не­
коем саду, перед неким домом». 145

Рис. 7.6. Экспериментальный материал из исследования роли направленности внима­ния в грамматическом структурировании высказывания (по: Tomhn, 1997).

Обращение представителей когнитивной лингвистики к методам и понятиям когнитивной психологии иллюстрирует уже упоминавшаяся выше (см. 7.1.2) работа Расселла Томлина (Tomlin, 1997). Этот автор выд­винул предположение, что выбор референта для грамматического под­лежащего определяется тем, на что в момент порождения высказывания направленно наше внимание. В экспериментах испытуемым показыва­лись динамические сцены, вроде изображенной на рис. 7.6. Испытуемые должны были в реальном масштабе времени описывать наблюдаемые события, отслеживая зрительно тот из двух объектов, который отмечал­ся внезапно появлявшейся стрелкой (она видна на рис. 7.6 во втором кадре справа). Предъявление стрелки слева или справа было одной из независимых переменных этого эксперимента и использовалось для уп­равления положением фокуса зрительного внимания испытуемого. Вто­рой независимой переменной было то, какая из рыб, красная (обозна­чена на рисунке черным цветом) или белая, съедала другую. Результаты показали, что испытуемые действительно чаще описывали рыбу, на ко­торой экспериментатор фиксирует их внимание, посредством подлежа­щего (в английском и ряде других языков), а выбор активного или пас­сивного залога предложения определялся ими вторично, в зависимости от того, была ли отслеживаемая рыба АГЕНСом и ПАЦИЕНСом акта поедания³⁵ .

146

^ъ Некоторые испытуемые в этом эксперименте использовали для описания ситуации только активные высказывания (по схеме «АГЕНС на первом месте»). Томлин объясняет это тем, что в критический момент внимание этих испытуемых непроизвольно привлека­лось движениями челюстей активной рыбы. По нашему мнению, речь идет о самостоя­тельной стратегии порождения и понимания «Первое существительное предложения есть АГЕНС действия». Эта стратегия широко представлена в речи пациентов с аграмматиз-мом, а также в нормальной детской речи (что, конечно, ведет к ошибочной интерпрета­ции предложении типа «Тигра поцеловал лев» — см. Vehchkovsky, 1996).

При обсуждении возможных механизмов выбора грамматического подлежащего для всякого образованного психолога (см., например, «Мышление и речь» — Выготский, 1982—1984) сразу же возникает воп­рос о так называемом «психологическом подлежащем», которое обычно выделяется в разговоре особой ударной интонацией и в функции кото­рого вполне может выступать даже глагол:

Маша гладила кошку,

Маша гладила кошку,

Маша гладила кошку.

Феномен психологического подлежащего, судя по всему, возникает в контексте противопоставления с предыдущим, более широким дискур­сом, например, «Маша гладила кошку, а не собаку, как вы почему-то ут­верждаете» либо «Маша гладила кошку и ни разу не дернула ее за хвост». Этот феномен, очевидно, не может быть объяснен действием факторов моментального пространственного распределения внимания, которые были достаточными для интерпретации результатов, полученных в экс­периментах Томлина.

В теоретическом плане основные усилия направлены сегодня на со­здание полноценной альтернативы генеративной грамматике как теории языка. Начало этой работе было положено Лангакером в его когнитив­ной грамматике. Большая группа ведущих когнитивных лингвистов (в том числе Лакофф, Филлмор, Крофт, их ученики и сотрудники) работает над вариантами грамматики конструкций. Под «конструкциями» пони­маются репрезентации фреймового типа, обычно включающие как син­таксические (форма), так и семантические (содержание) компоненты³⁶ . Наличие формы и содержания говорит о том, что конструкции представ­ляют собой знаки. Они, следовательно, имеют символьный характер и в совокупности образуют особую область концептуальных структур (то есть относятся к тому слою высших символических координации, кото­рый мы предлагаем называть «уровнем Е» — см. 5.3.3). Важно подчерк­нуть, что конструкции обладают целостными, гештальтными качества­ми — их значение не может быть выведено из суммы значений их частей (см. 1.3.1). Поскольку конструкции снабжены синтаксическими вален­тностями, в их отношении заранее известно, как они могут или долж­ны себя вести при объединении с другими конструкциями. При столь детальной предварительной подготовке лингвистических единиц их

³⁶ Конструкции образуют сетевые структуры, в которых выделяются подобласти, име­
ющие вид таксономических иерархий с наиболее абстрактными конструкциями в верх­
ней части. Такую локальную вершину, например, может образовывать схематическая кон­
струкция переходного глагола. Из соображений экономии ресурсов памяти внутри иерар­
хии часто постулируется наследуемость свойств вышестоящих инстанций. С другой сто­
роны, казалось бы, избыточное повторение данных об абстрактных синтаксических свой­
ствах в конкретных конструкциях, нагружая память, могло бы облегчить оперативную
обработку. Споры вызывает также природа синтаксических спецификаций. Некоторые
авторы (например, Р. Лангакер и У. Крофт, автор «радикальной грамматики конструк­
ций») считают, что эти спецификации в их основе также являются семантическими. 147

комбинаторная обработка on-line значительно упрощается и может про­текать по принципу «Соединяй что угодно с чем угодно — но только с тем, что подходит!».

По-видимому, в ближайшем будущем могут быть предприняты по­пытки синтеза этого подхода с развивающимися в том же направлении работами по невербальной семантике (таких как теория перцептивных символов Лоуренса Барсалу — см. 6.4.2). Поскольку число различных «когнитивных» и «психологически мотивированных» грамматик при­ближается к двум десяткам, можно ожидать появления исследований, направленных на проверку психологической реальности отдельных по­ложений этого нового поколения теорий языка. Интересный пример эмпирического обоснования семантической интерпретации синтакси­са может быть найден в психолингвистических работах, опирающихся на использование латентного семантического анализа (см. 6.1.1 и 6.4.2).

Раскол сообщества исследователей языка на сторонников и про­тивников «синтактоцентризма» стал привычным атрибутом професси­ональных дискуссий. Но затянувшийся период «лингвистических войн», кажется, заканчивается. Видный сторонник и ученик Хомского Рэй Джекендофф (Jackendoff, 2002) попытался в последнее время вос­становить связь теоретической лингвистики с остальной когнитивной наукой. Он подчеркивает генеративность не только синтаксиса, но так­же семантики и фонологии. Все три области, согласно Джекендоффу, совершенно равноправны. Они образуют три параллельных модуля, по­парно связанных между собой интерфейсами, которые понимаются как особые процедуры установления соответствия основных областей обра­ботки между собой, например как процедуры артикуляции слова, вы­ражающего определенное значение (интерфейс семантики и фоноло­гии), или как процедуры согласования данного фонологического паттерна с другими (интерфейс фонологии и синтаксиса). Интересно, что слова трактуются как обладающие генеративным потенциалом пра­вила их использования, что ведет к процедурной интерпретации внут­реннего лексикона (близкая идея возникла раньше в рамках процедур­ной семантики — см. 6.1.3).

Признание генеративности семантики ведет к тому, что в этой мо­дели синтаксис освобождается от непомерной нагрузки контроля за се­мантикой и фонологией, возложенной на него в теориях, ориентиро­ванных на работы Хомского³⁷ . По мнению Джекендоффа, в области

³⁷ Следует отметить, что на последнем витке развития идей Хомского, в его минимали­ стской программе изучения языка (Chomsky, 1995), лексикону были переданы некоторые аналогичные функции, ранее выполнявшиеся правилами трансформации. Кроме того, минимализм постулирует две параллельные системы реализации речи — артикуляторно-перцептивную и концептуально-интенциональную. Этим двум системам соответствуют также два интерфейса применения правил (различных в разных языках), названных фо-148 нетической формой {PF, Phonetic Form) и логической формой (LF, Logical Form).

Рис. 7.7. Параллельная модель Джекендоффа (по: Jackendoff, 2002).

собственно синтаксиса, или «протосинтаксиса», при этом могут в ко­нечном счете остаться лишь несколько очень простых эвристических принципов интерпретации и порождения, например, «Первое суще­ствительное предложения есть АГЕНС действия» и «Фокус стоит на первом месте». Возникновение и автоматизация тех или иных специфич­ных синтаксических процедур является результатом взаимодействия про­тосинтаксиса с конкретным речевым окружением, выделения в после­днем устойчивых и предсказуемых паттернов словосочетаний. Легко видеть, что протосинтаксис фактически оказывается чем-то вроде «про-топрагматики», а именно интуицией того, что при недостатке времени надо в первую очередь успеть сообщить самое важное — что делает АГЕНС отслеживаемых нами событий (\felichkovsky, Kibrik & Velichkovsky, 2003).

7.3.3 Современные модели и данные нейролингвистики

В целом полученные в когнитивной психологии и лингвистике резуль­таты свидетельствуют скорее против разведения синтаксиса и семанти­ки как независимых фаз или «уровней» обработки. Некоторые, семан­тически-ориентированные подходы к анализу глубинной структуры предложения, такие как падежная и фреймовая грамматики, были толь­ко что рассмотрены. Заключительная часть данного раздела посвящена

149

актуальным проблемам синтаксического анализа в психо- и нейролинг-вистике. Перед тем как обратиться к нейролингвистическим исследова­ниям, мы кратко обсудим две психолингвистические модели понима­ния предложений, центральные для дискуссий последнего десятилетия. Первая из этих моделей, получившая название теории садовой дорожки (garden-path model), в значительной степени традиционна. Вторая мо­дель, теория множественных ограничений {constraint-based theory), имеет коннекционистскую архитектуру и предполагает одновременное ис­пользование различных источников информации.

«Садовая дорожка» означает, что описание глубинной структуры предложения строится строго последовательно и в каждый данный мо­мент времени учитывает лишь одну синтаксическую интерпретацию. Кейт Рейнер и Александр Полацек (Pollatsek & Rayner, 1990) выделяют несколько других принципов, ускоряющих понимание. Предполагает­ся, во-первых, что первоначальная интерпретация строится без учета значения и контекста, во-вторых, предпочтение отдается простейшему (в отношении числа синтаксических групп) решению и, в-третьих, при последовательном просмотре предложения некоторое слово приписы­вается к непосредственно предшествующей синтаксической единице, если это грамматически возможно. Данная модель вполне успешно объясняет типичные затруднения при понимании некоторых, синтак­сически не вполне однозначных предложений³⁸ .

Накапливаются, однако, и противоречащие этой модели наблюде­ния. Принцип приписывания слова к ближайшей синтаксической еди­нице нарушается, например, в случае следующего сложноподчиненного предложения: «Шпион застрелил сына полковника, стоявшего на бал­коне». Хотя модель предсказывает, что преимущественным прочтением должно быть «на балконе находился полковник», англоязычные испы­туемые чаще склоняются к варианту интерпретации, при котором на балконе находился сын. Этот эффект можно попробовать объяснить с учетом прагматики ситуации — в силу чрезвычайности события убий­ства в фокусе внимания говорящего должен был бы находиться именно сын полковника. Но моделирование семантико-прагматических факто­ров представляет собой особенно сложную задачу, поэтому сторонники теории садовой дорожки хотели бы ее избежать³⁹ .

³⁸ В недавнем обзоре И. А. Секериной (2002) анализируются две другие модели анали­
за предложения: модели главного слова (head-driven parsing model) и структурного детер­
минизма (structural determinism parsing model). Как и в случае модели садовой дорожки (ее
автор обзора называет «моделью заблуждения», учитывая идиоматическое значение вы­
ражения «to lead down the garden path» — см. 7.2.3), речь идет о моделях последовательной
синтаксической обработки.

³⁹ Исследования на материале русского языка, в которых использовались многознач­
ные предложения как с аналогичным, так и менее драматическим содержанием, выявили
влияние ряда других факторов, включающих длину и структурную сложность придаточ-

150 ного предложения (Фёдорова, Янович, 2005).

Модель удовлетворения множественных ограничений была разрабо­тана в 1990-е годы (например, Seidenberg & MacDonald, 1999). Под «множественными ограничениями» имеются в виду частично избыточ­ные источники сведений, используемых для ограничения степеней свободы интерпретации. Сильной стороной модели является включе­ние семантической информации (контекст и лексическая семантика) в качестве фактора, участвующего в выборе синтаксического описания. Модель содержит ряд неиросетевых компонентов, разработанных ранее для демонстрации возможности решения синтаксических задач — они предсказывают грамматическую категорию следующего слова в предло­жении, проверяю! правильность построения прошедшего времени гла­гола и т.п. — без использования правил генеративной грамматики (см. 2.3.3). Возможные интерпретации генерируются и обрабатываются од­новременно, каждая со своими динамически меняющимися коэффици­ентами активации, сравнение которых и определяет конечный выбор. Кроме того, модель способна обучаться. При этом учитывается, что раз­личные синтаксические интерпретации, в равной степени допустимые с точки зрения грамматики, различаются между собой по частоте воз­никновения в языке.

Как мы отмечали выше, одно из важнейших достоинств моделей ис­кусственных нейронных сетей — изменение параметров функциони­рования в ходе обучения — одновременно, парадоксальным образом, затрудняет окончательную оценку их эффективности, поскольку у иссле­дователей всегда есть возможность улучшения («подгонки») демонстри­руемых моделями результатов при дополнительной тренировке сети. Безусловно, существуют принципиальные ограничения коннекциони-стского подхода к синтаксису речи, но попытки их строгого описания практически отсутствуют — за исключением относительно ранней рабо­ты известного голландского психолингвиста Виллема Левелта (Levelt, 1990), который в целом отрицательно относится к коннекционизму, счи­тая его тупиковым направлением, возвращающим лингвистику и психо­логию в эпоху «до Хомского».

Основу оценки должен составлять вопрос о том, насколько прав­доподобны модели типа теории множественных ограничений с психоло­гической точки зрения. Правдоподобным, конечно, представляется ин­туитивный характер синтаксической обработки, хотя в результате школьного и университетского образования мы оказываемся способны­ми к использованию эксплицитных правил грамматики. Правдоподоб­но и подтверждается экспериментально участие семантики в выборе синтаксической интерпретации. Напротив, гипотетическим остается предположение об одновременной проработке нескольких синтаксичес­ких интерпретаций. Нечто подобное доказано для случая снятия се­мантической многозначности слов — быстрая одновременная актива­ция целого спектра возможных значений постепенно сменяется активным уточнением и подавлением избыточных вариантов (см. 4.3.2 и 7.2.2). Однако в случае синтаксической неопределенности (ср. «На-

151

казание охотников было ужасным» или «Мужу изменять нельзя») экспе­рименты, направленные на проверку психологической реальности обра­ботки латентной в данный момент интерпретации, пока еще не были проведены.

Как обстоит дело с выявлением нейрофизиологических механиз­мов речи, в особенности механизмов синтаксической обработки? Этот вопрос важен как практически, для улучшения методов нейропсихоло-гической реабилитации, так и теоретически, например для проверки гипотезы о врожденности и фиксированности мозговой локализации когнитивных модулей. Простая картина, предполагающая существова­ние двух модулей речевых механизмов — зоны Брока для синтаксиса/ произношения и зоны Вернике для понимания/лексической семанти­ки, — оказалась несколько осложненной новыми данными⁴⁰ .

Хотя участие зоны Брока в синтаксической обработке подтвержда­ется результатами трехмерного картирования изменений мозгового кро­вотока (rCBF — regional cerebral blood flow) у взрослых здоровых испыту­емых, клинические данные свидетельствуют о том, что пациенты с поражениями в области зоны Брока и грамматическими ошибками при порождении речи (особенно в отношении использования глаголов) обычно способны успешно различать грамматически правильные и не­правильные предложения при восприятии. Кроме того, поражения зоны Вернике часто, особенно в детском возрасте, также сопровождаются аграмматическими нарушениями (Patterson & Bly, 1999). В настоящее время имеются, как минимум, две нейролингвистические теории, кото­рые пытаются объяснить эти и подобные им факты. Их общее предполо­жение состоит в том, что связанные с зоной Брока процессы отчасти дуб­лируют синтаксическую обработку, которая может до определенной степени осуществляться и в задних отделах коры. В остальном эти тео­рии оказываются полностью противоположными.

Американский нейропсихолог Майкл Ульман и его коллеги считают, что премоторная зона Брока обеспечивает, как и фронтальные отделы коры в целом, сознательный контроль за переработкой информации в других отделах мозга, в данном случае в форме контроля за применени­ем правил грамматической трансформации лингвистического материа­ла (UUman et al., 1997). По мнению Ангелы Фридерици из Института когнитивной нейропсихологии общества Макса Планка в Лейпциге, все обстоит как раз наоборот, а именно по мере развития речи ребенка рас­положенной в премоторной части лобных долей зоне Брока постепенно

⁴⁰ С критикой этих традиционных представлений выступал во второй половине 19-го века Джон Хьюлинг-Джексон (но потерпел поражение в публичном диспуте с Полем Бро­ка). Критический анализ продолжили в середине 20-го века такие авторы, как А.Р. Лурия и Р. Якобсон, а также их коллега, гештальтпсихолог Курт Гольдштейн. Последний, в осо­бенности, подчеркивал роль центрального планирования высказывания во внутренней 152 речи (Goldstein, 1948).

передаются формирующиеся автоматизмы быстрой и не контролируе­мой сознательно синтаксической обработки. В возрасте от 5 до 10 лет в передних отделах коры левого полушария действительно образуется не­что вроде автономного «синтаксического модуля», но только приобре­тенного, а не врожденного (Friederici, 1996). Главным в его работе явля­ется чрезвычайно точное и быстрое временное согласование различных операций обработки при порождении речи⁴¹ . Собственно «знание» грам­матики, в том числе доступное сознательному отчету, скорее связано с задними височными отделами коры, причем не только левого (зона Вер-нике), но и правого полушария.

Точка зрения Фридерици представляется несколько лучше обосно­ванной имеющимися на сегодня данными. Исследования развития речи ребенка свидетельствуют об особенно явном взаимодействии семанти­ки и синтаксиса на ранних этапах этого процесса. Гипотеза «модуляриза-ции», то есть постепенного выделения автоматизированных процедур синтаксической обработки из первоначально единого комплекса «семан­ тического синтаксиса», позволяет также понять, почему картина афази-ческих расстройств при одних и тех же поражениях мозга может суще­ственно зависеть от типа грамматических средств конкретного языка, например от того, использует ли этот язык жесткий порядок слов, как английский, или же развитую систему морфологических элементов (окончания, суффиксы, приставки), обеспечивающих синтаксическое согласование при относительно свободном порядке слов в предложении, как это имеет место в русском языке. Промежуточное положение между английским и русским как в отношении разнообразия морфологических средств, так и в отношении ограничений на порядок слов занимает итальянский язык.

Несомненно, что выделение и постепенная автоматизация процедур синтаксической обработки — это лишь один из нескольких задейство­ванных в индивидуальном развитии речи нейрофизиологических меха­низмов. Другим важнейшим механизмом являются процессы имитации жестов и мимики, протекающие с участием концентрированно распо­ложенных в непосредственной близости к зоне Брока, а также и на ее «территории» зеркальных нейронов (см. 2.4.3). Еще одним механизмом, по-видимому, является более или менее рефлексивная оценка знаний и на­мерений партнера⁴² . Подобная метакогнитивная оценка предполагает до­статочно полноценное функционирование индивидуальной теории психики (см. 5.4.1 и 8.1.1). Для такого функционирования существенны струк­туры филогенетически новых передних отделов мозга, в особенности

⁴¹ Нейрофизиологические процессы, обеспечивающие развертку синтаксических ав­
томатизмов во времени, вовлекают и субкортикальные структуры мозга, прежде всего,
базальные ганглии. Об этом говорят не только многочисленные клинические и нейрофи­
зиологические данные, но и повседневные наблюдения. Так, хорошо известно, что ба-
зальные ганглии чувствительны к стрессу и гипоксии (кислородному голоданию). При этих
условиях и у вполне здоровых людей наблюдаются преходящие симптомы аграмматиз-
ма -- нарушения синтаксической организации речи.

⁴² Два этих механизма не обязательно жестко отделены друг от друга. Как показывают
новые исследования Дж. Риццолатти (Rizzolatti, 2004), система зеркальных нейронов
обычно вовлечена и в решение задач оценки намерений партнеров. 153

правой префронтальной коры (Stuss, Gallup & Alexander, 2001). Раннее поражение этих структур ведет к нарушениям общения, что обычно тя­жело отражается на развитии речи и, по меньшей мере, социального интеллекта.

Таким образом, основной итог нашего обсуждения заключается в выводе об ошибочности изначально изолированной трактовки синтак­сиса и семантики. Представители разных направлений лингвистики и когнитивной науки начинают разделять более функционалистский взгляд на язык, допускающий гибкое взаимодействие компонентов. Так, напри­мер, Джекендофф (Jackendoff, 2002) рассматривает синтаксис и семантику в качестве равноправных модулей обработки (см. 7.3.2). Понимание грам­матики как концептуализации стало одним из основных постулатов ког­нитивной лингвистики. Гипотеза о первоначальном единстве семантики и синтаксиса поддерживается данными о развитии речи и ее нейрофизиоло­гических механизмов в отногенезе, а равно работами по когнитивным уни­ версалиям в различных языках мира, которые мы рассмотрим в следующей главе (см. 8.1.2). Гигантский слой концептуачьного знания в равной мере образует элементарную основу как наших знаний о мире, так и языковой компетентности. Однако синтаксис и семантика не определяют однознач­но использование речи, которое подчинено в первую очередь решению задач, возникающих в социальной ситуации общения.

154

7.4 Прагматика коммуникативных ситуаций

7.4.1 Принцип кооперативности и понимание

Несмотря на кажущуюся простоту большинства ситуаций понимания и общения, они включают множество операций, связанных с решением таких сложных подзадач, как распознавание конфигураций, кратковре­менное запоминание, поиск в памяти, синтаксическая интерпретация и т.д. Все эти процессы объединены главной задачей — выделением не просто значений отдельных слов, но и смысла сообщения в целом. Ее успешное решение доказывает, что знаковые средства переноса и выра­жения значения достаточно «прозрачны», чтобы позволить нам «уви­деть» намерения и установки автора, оценить степень его знакомства с темой и, возможно, даже выделить один или более подтекстов, содер­жащихся в сообщении. По-видимому, это и имел в виду Джером Брунер (1977), когда связывал когнитивный подход с изучением движения «за пределы непосредственно данной информации». Исключительно важ­ная информация, однако, может содержаться как раз в поверхностной, непосредственно доступной коммуникативному партнеру формулиров­ке сообщения.

В 1967 году американский философ Пол Грайс (Grice, 1967) описал в виде четырех «максим» принцип неоперативности, оптимизирующий процессы нашего вербального и невербального общения:

«Максима информативности, или количества» — Будь информати­вен настолько, насколько это требуется, но не более того.

«Максима истинности, или качества» — Не утверждай того, по по­воду чего Ты знаешь, что это неправда или для этого нет доказательств.

«Максима релевантности, или отношения» — Старайся, чтобы Твой вклад был релевантен целям происходящего обсуждения.

«Максима ясности, или способа изложения» — Будь ясен, избегай непонятных слов и формулировок, многозначности и беспорядка в ис­пользовании речи.

Не следует думать, конечно, что диалогическое общение всегда строго подчиняется грайсовским максимам. Они описывают лишь «де-фолтные ожидания», разделяемые в общем случае участниками общения. Эти ожидания позволяют строить предположения («импликатуры») о подтексте сообщения. Например, если кто-то из наших собеседников внезапно начинает объясняться слишком детально или невнятно, то обычно сразу же возникает вопрос, в чем состоит смысл нарушения принципа кооперативности.

Действенность принципа кооперативности побуждает нас искать и чаще всего находить содержание и в, казалось бы, совершенно тавто­логичных утверждениях, таких как «Закон есть закон» или «No God but God». Те же прагматические соображения, кстати, можно применить и к центральному теоретическому вопросу психологии синтаксиса: зачем в языке сосуществует столько различных поверхностных реализаций некоторой фразы, если, как утверждают сторонники генеративной грамматики, важна только ее глубинная репрезентация? Не несет ли выбор той или иной поверхностной формы некоторую специальную функцию, например, передачу личностного смысла, а не просто значения (см. 1.4.2 и 6.1.1)? Действительно, в реальных ситуациях социального взаимодействия, так же как и в случае произведений художественной литературы или изобразительного искусства, для нас часто значитель­но более важно не то, что сказано, а то, как сказано (изображено).

Рассмотрим в качестве примера следующие поверхностно различ­ные реализации одной и той же глубинной репрезентации:

В конце концов Золушка была взята принцем в жены.

В конце концов принц взял Золушку в жены.

В конце концов Золушка взяла принца в мужья.

В конце концов принц был взят Золушкой в мужья. Легко видеть, что эти высказывания при одинаковости глубинной син­таксической структуры далеко не равнозначны как раз в прагматичес­ком отношении — с точки зрения смысла социальной ситуации иници­атива в ряду описываемых событий устойчиво переходит от принца к

155

Золушке. Этот пример наглядно показывает, что прагматика действи­тельно может быть связана именно с поверхностными характеристика­ми высказывания. Позволим себе еще один пример такого же рода (по: Апресян, 1995):

Бросил он курить, как же.

И в этом случае именно поверхностные признаки, такие как необычный порядок слов и присутствие излишнего с точки зрения стандартной глу­бинной интерпретации конструкта «как же», ведут к интерпретации «Он совсем не бросил курить, а все наши надежды на этот счет оказа­лись напрасными», противоположной по смыслу высказыванию «Он бросил курить».

Какие факторы, кроме грайсовских ожиданий, формируют контекст коммуникативного взаимодействия? Герберт Кларк называет этот кон­текст «общей основой» (common ground) и относит к числу его важней­ших компонентов прежде всего взаимное знание (mutual knowledge) о ха­рактере происходящего, разделяемое участниками общения. Высвечивая значение тех или иных «поверхностных элементов» высказывания, ком­муникативный контекст может также менять смысл целых фраз. Так, как отмечалось выше (см. 7.1.3), вопрос «Знаешь ли ты, сколько сейчас вре­мени?» редко допускает прямое истолкование (позволяющее, например, просто ответить «Знаю») и в некоторых ситуациях может быть совсем не вопросом, а, скажем, напоминанием о намеченных, но еще не выпол­ненных делах. Последнее использование как раз и предполагает суще­ствование плана межсубъектного знания, общего для участников обще­ния. В самом деле, чтобы понять этот вопрос как напоминание, адресат должен догадываться, что говорящий знает о его планах и намерениях.

Влияние обобщенного знания на процессы понимания исследовалось в ряде работ Дж. Брэнсфорда и его сотрудников. Испытуемым, например, мог быть предъявлен следующий отрывок: «На самом деле процедура до­вольна проста. Прежде всего вы должны разложить вещи. Конечно, и од­ной стопки может оказаться достаточным в зависимости от того, как много нужно сделать. Если вы должны идти куда-то еще из-за недостат­ка компонентов, то это — естественный следующий шаг, в противном случае можно начинать работу. Выполняя ее, важно не перестараться. Иными словами, лучше сделать меньше, чем попытаться сразу сделать слишком много. Ошибки могут привести к неприятным последствиям. Вначале все может казаться сложным. Постепенно, однако, это станет одной из ваших привычных обязанностей. Трудно предвидеть такой мо­мент в будущем, когда необходимость выполнения этого дела полностью отпадет. После завершения процедуры материал вновь раскладывается по группам. Затем он может быть помещен в соответствующее место. Через какое-то время все это опять будет использовано, и тогда придет­ся повторить данный цикл» (Bransford & Johnson, 1973, p. 400).

Понимание и запоминание данного текста оценивались в двух усло­виях — когда испытуемому не сообщалось никакой предварительной информации и когда ему сообщали о теме отрывка, которой в данном

J

случае была стирка белья (хотя более или менее приемлемыми могут быть и другие интерпретации, например «канцелярская работа»). Во втором случае успешность воспроизведения резко улучшалась. По-видимому, это объясняется эффективной схематической организацией материала уже в процессе восприятия, так как открытие сюжета после прочтения отрывка не приводило к заметному улучшению уровня воспроизведения. В качестве подсказки, позволяющей дать интерпретацию текста, может выступать всякое эффективное сообщение о референтной ситуации⁴³ .

Большое количество работ посвящено описанию психологическо­го формата представления знаний в процессах понимания. Речь идет при этом не просто об активации семантических связей, но и о зритель­но-пространственном, образном контексте, часто «населенном» дей­ствующими лицами. В психолингвистике в связи с этим используется несколько теоретических понятий, одним из которых является понятие ситуативная модель (Zwaan & Radvansky, 1998). В ситуативной модели фиксируются и отслеживаются пять параметров:

1) протагонист,

2) время,

3) пространство,

4) причинно-следственные отношения,

5) интенции.

Понимание затрудняется, если по одному из этих параметров наруша­ется непрерывность переходов от эпизода к эпизоду, скажем, если дей­ствие неожиданно перемещается в прошлое (как это бывает, когда про­тагонист начинает припоминать что-то из своей жизни). Выделяемое значение не исчерпывается тем, что эксплицитно представлено в сооб­щении, распространяясь также на сведения, неявно предполагаемые или выводимые из текста.

Иллюстрацию можно найти в другой работе группы Брэнсфорда (Johnson, Bransford & Solomon, 1973). Испытуемому предъявлялись пред­ложения: «Джон пытался укрепить скворечник. Он как раз (искал/заби­вал) гвоздь, когда пришел отец, чтобы помочь ему в работе». При тести­ровании памяти для узнавания могло быть предъявлено предложение «Джон пытался с помощью молотка укрепить скворечник». Вероятность ошибочных узнаваний (ложных тревог) была больше, если первоначаль­ный текст включал глагол «забивал». В одном из экспериментов Артура Гленберга и его коллег (Glenberg, Meyer & Lindem, 1987) предъявлявши­еся тексты содержали описание действий некоторого любителя бега: «Придя с работы, он (снял/надел) свитер и пробежал четыре раза вокруг стадиона». Слово «свитер» было более эффективной подсказкой для последующего воспроизведения этого микросюжета, если первоначаль­но оно предъявлялось в контексте «надел», а не «снял». В последующих

⁴³ Как отмечал Выготский, для группы людей, давно ожидающих трамвай, произно­
симое вдруг слово «Идет!» не требует каких-либо дополнительных разъяснений. 157

работах описаны еще более сложные эффекты, обусловленные тем, что при понимании повествовательных текстов мы обычно принимаем пер­спективу протагониста. Поэтому если в ходе описываемых событий ка­кие-то объекты закрываются в его (героя повествования) «поле зрения», то потом они также труднее припоминаются нами, несмотря на их экс­плицитное упоминание в тексте (Horton & Rapp, 2003).

Элементарное требование состоит, следовательно, в определенной непрерывности образа референтной ситуации. Иллюстрацией могут слу­жить трансформации отрывка текста. «Маша крепко держала за ниточ­ку свой новый воздушный шар. Внезапный порыв ветра вырвал его и бросил на дерево. Он наткнулся на ветку и лопнул. Маша горько запла­кала». Случайная перестановка предложений резко затрудняет понима­ние. «Он наткнулся на ветку и лопнул. Внезапный порыв ветра вырвал его и бросил на дерево. Маша горько заплакала. Маша крепко держала за ниточку свой новый воздушный шар». Естественная последователь­ность событий — инвариантность референтной ситуации — здесь оказы­вается нарушенной. Тот же эффект вызывает и замена групп существи­тельного в исходном отрывке: «Маша крепко держала за ниточку свой новый воздушный шар. Внезапный порыв ветра вырвал газету и бросил на дерево. Стакан упал на пол и разбился. Джон горько заплакал» (Johnson-Laird, 1978, р. 117). Если текст не отсылает читателя-слушате­ля к одной и той же ситуации более чем один раз, то он быстро превра­щается в нечто, напоминающее телефонную книгу.

Хотя глобальная инвариантность референтной ситуации служит важным условием понимания, в процессе коммуникации возможны под­час весьма существенные изменения, которые мы даже не замечаем. К числу самых частотных изменений относится сдвиг референтного значе­ния терминов — явление, называемое в лингвистике метонимией. Так, нет ничего удивительного в признании знакомой студентки «Я люблю Моцарта», а в разговоре двух коллег вполне возможна фраза: «Выготский был интереснейшим психологом своего времени. Посмотрите на верх­ней полке. Выготский должен быть в синей обложке». Очевидно, суще­ствуют абстрактные прагматические связи, позволяющие — в контексте художественной или научной деятельности — заменять автора его произ­ведениями, например книгами с их предметными свойствами. В других ситуациях вполне естественными могут оказаться иные, иногда доволь­но неожиданные прагматические переходы (или отображения .— англ. mappings) между предметными областями. Так, в коммуникативном кон­тексте, имеющем отношение к общественному питанию, человека впол­не можно заменить его едой: «Венский шницель ушел, не заплатив».

Важнейшая особенность прагматики связана с тем, что язык может быть использован для обсуждения не только реальных, характеризую­щихся определенной онтологией событий, но и воображаемых или ги­потетических событий, по отношению к которым следует говорить уже о практически открытом множестве «семантик возможных миров» 158 (Kripke, 1982). Такие «возможные миры» в когнитивной науке принято

трактовать как особого рода ментальные конструкты, включающие не только образ окружения и других индивидов, но также их предполагае­мые знания, намерения, эмоции и мотивы. Одним из первых это под­черкнул в первой половине 20-го века английский философ и матема­тик Бертран Рассел. Он же описал языковые средства, используемые для обсуждения ментальных состояний. Эти, так называемые пропозицио­ нальные установки обычно имеют вид:

X психологический глагол (пропозиция).

В этом условном выражении «X» — это некоторое действующее лицо, или актор; «психологический глагол» — один из нескольких де­сятков глаголов, означающих ментальные акты и состояния, такие как «хотеть», «надеяться», «бояться», «знать», «думать»; а «пропозиция» — логическое утверждение, которое само по себе может быть истинным или ложным.

Разнообразные примеры речевых конструкций с пропозициональ­ными установками обнаруживают одну замечательную особенность. Она состоит в их известной непроницаемости для наших знаний о ситуации или, более конкретно, в том, что мы не можем использовать наше знание о ситуации для осуществления, казалось бы, эквивалентных подстановок понятий внутри вложенного в ментальный контекст высказывания (про­позиции). Так, в одном из классических примеров Рассела: «Гамлет хотел убить человека, скрывавшегося за занавесом» — попытка осуществить подстановку имени человека, который, как нам известно, скрывался за занавесом, приводит к довольно сомнительному утверждению «Гамлет хотел убить Полония» (то есть отца своей невесты Офелии). Возьмем другой пример, на этот раз из истории русской литературы, содержащий пропозициональную установку с глаголом «думать»: «Николай думал, что Пушкин — это автор "Гавриилиады"». Подстановка имени автора «Гавриилиады» полностью меняет смысл высказывания: «Николай ду­мал, что Пушкин — это Пушкин».

Обобщение этого подхода было предпринято в последние годы франко-американским логиком и когнитивным лингвистом Жилем Фо-конье (Fauconnier, 1997). Он проанализировал ряд речевых конструкций, которые обладают теми же прагматическими свойствами, что и пропози­циональные установки. К таким конструкциям относятся, например, упоминания любого условного отображения реальности («В этом спек­такле», «На этой фотографии») и синтаксические маркеры сослагатель­ного наклонения («якобы», «как если бы»). Аналогичную роль могут иг­рать отсылки к определенному историческому периоду («в 1793 году») или культурно-географическому региону («в Афганистане»), коль скоро в силу обстоятельств для этих периодов и регионов оказалось характер­ным формирование своей собственной «онтологии» — отличной от при­нимаемой в качестве базовой («наивной» — см. 6.4.3) системы семанти­ческих и ценностно-прагматических связей. Фоконье предлагает

159

называть подобные, относительно непроницаемые для наших знаний системы смысловых контекстов ментальными пространствами.

Речевое общение и, очевидно, мышление предполагают умение гиб­ко работать с целыми наборами ментальных пространств. Рассмотрим, например, с позиций представлений о ментальных пространствах про­цессы понимания следующего простого текста: «В этом спектакле Смок­туновский играет Отелло. Отелло думает, что Дездемона ему неверна. Но в действительности она его любит». Текст начинается с упоминания ус­ловного изображения реальности, заставляющего покинуть ментальное пространство МП! (где, скажем, актеры — это обычные люди) и перей­ти в ментальное пространство спектакля (видимо, трагедии Шекспира), МП_Г Заметим, что этот переход полностью меняет семантику понятий и прагматику действий. В частности, в МП₂ оказывается возможным многое из того, что даже невозможно себе представить, находясь в кон­тексте нашего обыденного сознания МП_Г Уже следующее предложение содержит типичный оператор пропозициональной установки «X дума­ет», заставляющий построить еще одно ментальное пространство МП₃ , включающее эмоции, знания и намерения Отелло. Хотя последнее пред­ложение, казалось бы, возвращает нас «к действительности», на самом деле этот переход подымает процесс понимания всего лишь на одну сту­пень — в пространство МП₂ , отличающееся от собственно реальности, которая представлена МП,.

Возможно, впрочем, что в приведенном примере следует говорить только о двух слоях ментальных пространств — МП_! (пространство спек­такля) и МП₂ (внутренний мир Отелло), так как в силу ее особого фено­менологического и лингвистического статуса реальность не может рас­сматриваться в одном ряду со своими условными изображениями. Об этом свидетельствует любопытная асимметрия в использовании возврат­ных местоимений. Предположим, что президент В.В. Путин решил по­сетить премьеру нового мюзикла, посвященного актуальным политичес­ким событиям. Пусть среди изображаемых на сцене политиков есть и президент Путин, который по ходу действия встречается с Жаком Ши­раком. Как мы видели выше, имя «Путин» может использоваться в со­ответствующем контексте и по отношению к исполняющему его роль актеру. Тогда можно представить себе высказывание «Путин был очень удивлен, увидев себя танцующим танго с президентом Шираком». Одна­ко ни при каких обстоятельствах нельзя представить себе высказывание из перспективы актера на сцене «Путин был очень удивлен, увидев себя покидающим зрительный зал». Использование возвратного местоиме­ния здесь оказывается невозможным. Судя по всему, реальность отража­ется в репрезентации, но репрезентация не отражается в реальности — как и в случае встречи с «настоящими» фантомами зеркало остается пустым!⁴⁴

⁴⁴ На наш взгляд, результаты этого мысленного эксперимента представляют собой интересный аргумент в спорах материалистов и идеалистов (см. 1.1.1). В ходе философ­ских дебатов можно выражать сомнение в существовании внешнего мира, но если декла­рирующий это человек использует возвратные местоимения отмеченным асимметрич­ным образом, то это означает, что на деле он тщательным образом различает реальность и 160 ее условные репрезентации.

Гибкое согласование смысловых контекстов играет критическую роль в социальных взаимоотношениях: мы постоянно оцениваем других людей, пытаемся понять их отношение к нам с учетом их знания о на­шем к ним отношении и т.д. Однако намеченная Фоконье теория мен­тальных пространств позволяет увидеть в новом свете и некоторые эле­ментарные факты, например, имеющие отношение к синтаксису речи. Какую функцию выполняют во многих языках мира определенные и неопределенные артикли? По-видимому, неопределенный артикль слу­жит речевым оператором введения нового элемента в ментальное про­странство, тогда как для обозначения уже присутствующих в менталь­ном пространстве элементов используется определенный артикль⁴⁵ .

Таким образом, в психологии языка многое может быть понято при движении «от сложного к более простому» (так возмущавшего И.П. Павлова в работах гештальтпсихологов — см. 1.4.2). При этой стра­тегии исследования могут возникать интересные вопросы. Например, упоминание определенного артикля должно инициировать у слушателя поиск известного ему референта. Если невозможно непосредственное соотнесение высказывания с ситуацией, то поиск разворачивается в па­мяти, причем, видимо, не в безличностной семантической памяти, а в рабочей памяти и в памяти на эпизоды собственной биографии. Как уже отмечалось, если референт абсолютно очевиден для участников обще­ния («находится в фокусе совместного внимания»), то возможно его со­кращенное упоминание с помощью местоимения и даже полное исклю­чение из текста. Представленность референтов в составе собственно речи определяется, таким образом, внелингвистическими факторами (см. 7.1.3 и 8.1.2). Изучение связи прагматики общения с работой памя­ти и с социальным интеллектом во многом остается задачей будущего.

7.4.2 Несовпадение значения и смысла

Особый интерес представляют те случаи, когда подразумеваемое значе­ние фразы не совпадает с ее буквальным значением. Мы подробнее ос­тановимся здесь на метафоре, отложив обсуждение еще более сложных форм непрямого использования речи, подобных иронии, до следующей главы (см. 8.1.3). С точки зрения первоначально доминировавших в ког-

⁴⁵ В русском языке первоначальное введение неизвестного предмета или персонажа в
ментальное пространство совместной со слушателем зоны внимания обеспечивается дру­
гими средствами, например указательными местоимениями или порядком слов, за счет
большей, чем в некоторых западноевропейских языках, свободы последнего (ср. «Маль­
чик вышел из дома» и «Из дома вышел мальчик»). Кроме того, близкие функции выпол­
няет и развитая падежная система русского языка. Так, использование винительного па­
дежа в «Иван ждет поезд» имплицирует определенность (англ. the train), тогда как роди­
тельный падеж в этой же фразе — «Иван ждет поезда» — соответствует применению нео­
пределенного артикля (a train). 161

нитивной психологии представлений о комбинации семантических компонентов (примитивов, маркеров, элементов), феномен метафоры является как бы аномалией. Но, как обычно бывает, именно аномалии привлекают внимание наиболее талантливых представителей научного сообщества (см. 9.1.1 ). Переход к изучению таких проблем означает уве -личение уровня сложности исследовательских задач, ведь уже объясне­ние понимания простых предложений часто вызывает споры сторонни­ков различных моделей обработки. С другой стороны, анализ метафоры может оказаться ключом к пониманию психологических механизмов, лежащих в основе нашей работы с концептуальными структурами.

Для когнитивной психологии интересно изучение метафор, кото­рые не успели еще принять «застывшие», фиксированные в лексиконе данного языка формы. Вопрос состоит в выяснении отношений между двумя видами значения — буквальным (М,) и связанным с контекстом, или «переносным» (М₂ ). Согласно распространенной точке зрения, по­нимание переносного смысла осуществляется на некоторой поздней стадии переработки информации, следующей за пониманием прямого значения. Сначала «вычисляется» буквальное значение М_р которое сравнивается с контекстом. Если оно не подходит, то «вычисляется» значение М₂ , на что, разумеется, уходит дополнительное время. Но, проанализировав результаты ряда экспериментов, Герберт Кларк (Clark & Clark, 1977) пришел к выводу, что как М₍ , так и М₂ выделяются в ка­честве элементов одной «упаковки», причем при «вычислении» обоих значений играют роль разные источники информации⁴⁶ . Использова­ние и запоминание того или иного значения зависит затем от дополни­тельных факторов, таких как пространственно-предметный и соци­альный контекст общения.

В работе Вербрюгге (Verbrugge, 1977) были получены данные, свиде­тельствующие о необходимости дополнительных умозаключений для по­нимания метафоры. Казалось бы, это подтверждает гипотезу двухста-дийной переработки прямого и переносного значения. Но сам автор не склонен соглашаться с двухстадийной моделью. По его мнению, изуче­ние метафоры говорит о потенциальной многозначности любого выска­зывания. Прибегая к помощи метафоры, Вербрюгге уподобляет предло­жение нотной записи — очень общей спецификации того, что будет исполнено пианистом. Партитура требует множества дополнений и уточнений со стороны исполнителя, допуская различные интерпретации музыкального произведения. Ортони с коллегами (Ortony et al., 1978) и Джиббс (Gibbs, 1994), проведшие исследования, в которых системати­чески варьировался контекст, считают, что признаки двухстадийной пе­реработки появляются только тогда, когда контекст накладывает незна-

⁴⁶ Надо сказать, что в этих экспериментах Кларка исследовалось понимание не мета­фор, а косвенных и вежливых просьб. Он, однако, считает, что выводы могут быть рас-162 пространены и на другие примеры непрямого использования речи.

г

чительные ограничения на интерпретацию. Это может говорить в пользу представления, обсуждавшегося нами в связи со снятием лексической многозначности при чтении (см. 4.3.2 и 7.2.2) — на некотором раннем этапе микрогенеза одновременно доступно более одного возможного значения (по крайней мере, до степени «доступности» имплицитных форм познания) читателю-слушателю. Задача и контекст ограничивают затем степени свободы интерпретации.

Следует отметить, что в случае устоявшихся в данном языке идио­ матических выражений буквальное значение может вообще не выделять­ся (что означает буквально «сыграть в ящик» или «дать дуба»?) или во всяком случае не осознаваться наряду с идиоматическим значением. Это могло бы объяснить результаты Кларка и других авторов, показав­ших, что метафоры и идиоматические выражения подчас оцениваются как осмысленные фразы более быстро, чем контрольные предложения. Нечто похожее установлено также в исследованиях понимания и узна­вания карикатур — они могут узнаваться быстрее, чем реалистические фотографии (Benson & Perrett, 1994). Интересно, что эффект такой уско­ренной обработки, кажется, наблюдается и в случае новых метафор (ка­рикатур), а не только в случае уже знакомых.

Обсуждение метафорической речи было бы неполно без упомина­ния роли, которую в ней играет мышление по аналогии. Эта тематика была открыта в когнитивной психологии работами Роберта Стернберга (Sternberg & Nigro, 1983). Р. Стернберг исходит из представления о том, что знания хранятся в форме семантических пространств, структуриро­ванных принадлежностью понятий к тематически различным предмет­ным областям (они подробно обсуждались в предыдущей главе). При этом можно говорить о глобальной и локальной близости понятий. Гло­бальная метрика связана с близостью целых семантических областей между собой. Локальная метрика — с близостью понятий внутри одной и той же области. Порождение образного сравнения представляет собой реализацию своеобразной «минимаксной» стратегии: мы лшнммизируем расстояние (увеличиваем сходство) выбираемых понятий внутри ло­кальных областей, стараясь, чтобы сами эти области максимально да­леко отстояли друг от друга в глобальном семантическом пространстве. Например, сравнения людей и животных обычно звучат банально, по­скольку две эти области непосредственно примыкают друг другу в рам­ках общей категории «живое существо». Более удачными поэтому могут быть сравнения, вовлекающие далекие друг от друга области — «закипа­ющий чайник», «начищенная сковородка» и т.д.

Надо сказать, что первыми влияние сходства отношений в двух раз­личных предметных областях на понимание образных сравнений и по­этической речи стали изучать гештальтпсихологи. Кёлер (Koehler, 1947) приводит строку поэта Кристиана Моргенштерна «Alle Moeven sehen aus als ob sie Emma hiessen» («Все чайки выглядят так, как если бы их звали

163

Рис. 7.8. Какой из этих объектов называется «Текете», а какой «Малума»? (По: Koehler, 1947.)

164

Эмма»). Здесь, очевидно, используется фонетический рисунок имени «Эмма» (по малой дуге вниз, а затем резко снова и еще выше вверх), на­поминающий условное изображение чайки. Другим, ставшим знамени­тым примером является предъявление бессмысленных (и совершенно новых для испытуемых) слов «Текете» и «Малума» и двух столь же не­знакомых зрительных объектов, типа показанных на рис. 7.8. Обычно ни у кого из испытуемых (этот эксперимент повторялся в десятках са­мых различных культур) не возникает сомнений, как можно однознач­но соотнести между собой эти слова и объекты.

С точки зрения современной психосемантической модели Уолтера Кинча (Kintsch, 2000; 2001), нет принципиальной разницы между пони­манием обычных («Скала упала на* дорогу») и метафорических («Семья — это скала») высказываний. Используя векторные репрезентации значе­ний, вычисляемые с помощью Латентного семантического анализа (см. 6.1.1), он показал, каким образом взаимодействие с теми или иными ар­гументами «высвечивает» различные аспекты значения предиката. Вы­сокая размерность этих репрезентаций (порядка нескольких сотен изме­рений) позволяет учитывать различные, в том числе и метафорические потенциальные контексты сравнения понятий между собой. Например, при словосочетании «мост рухнул» векторная сумма значений предика­та и аргумента указывает в направлении глагола «разрушаться», тогда как в случае фразы «рынок акций рухнул» выделяется аспект падения — резкого снижения уровня.

Другой известный психолингвист Сэм Глаксберг (Glucksberg, 2001) также исходит из гипотезы о том, что основой механизмов метафоричес­кого использования языка служат активационно-тормозные процессы в семантических пространствах. Проводимые им исследования иллюстри­рует следующий пример. Сравнение «Мой адвокат — акула», очевидно, подчеркивает профессионально-личностностные особенности некото­рых представителей юриспруденции, такие как целенаправленность и жестокость, но, конечно же, не способность быстро плавать или дышать под водой. Если вслед за пониманием такой метафоры предъявить ис­пытуемым для оценки осмысленности какие-либо высказывания, осно-

ванные на мешающих подразумеваемому образному сравнению семан­тических свойствах («X плавает», «Y дышит под водой»), то наблюдается замедление времени реакции верификации по сравнению с контрольны­ми условиями, в которых эти же высказывания предъявлялись вне мета­форического контекста. Восприятие контрольных предложений замед­ляется, даже если они никак не упоминают ни адвоката, ни акулу. Иными словами, наблюдается так называемый негативный прайминг, свидетельствующий о присутствии тормозных эффектов. Это означает, что за пониманием метафоры стоит определенная метакогнитивная ра­бота, связанная с подавлением мешающих ассоциаций, а не просто ав­томатические (обычно только активационные — см. 4.3.2 и 5.1.3) про­цессы обработки.

Исследования метафоры широко представлены в литературе по философии познания и когнитивной лингвистике, где начинает доми­нировать мнение, что любое речевое значение по своему происхожде­нию метафорично. Так, один из ведущих представителей когнитивной лингвистики Джордж Лакофф, а также некоторые его коллеги (прежде всего философ М. Джонсон) считают, что процессы концептуализации имеют метафорический характер (Лакофф, Джонсон, 1987; Lakoff, 1995). Кроме того, предполагается, что основным источником сравнений и аналогий для лексической семантики служат онтологические категории и непосредственный телесно-чувственный опыт (см. 6.3.1 и 9.3.3). Пере­фразируя название первой книги Лакоффа и Джонсона, можно сказать, что мы живем и мыслим метафорами. Если учесть бурное развитие иссле­дований использования метафор при обозначении эмоций и при нрав­ственных оценках, можно также сказать, что мы чувствуем метафорами (Апресян, 1995; Koevesces, 2005; Lakoff, 2005)

Эта точка зрения верна в отношении научных понятий. Как особая метапроцедура (см. 8.1.3), МЕТАФОРИЗАЦИЯ выполняет важную роль культурной фиксации новых научных результатов. Вопреки мнению о метафоре как о частном средстве повышения выразительности поэти­ческой речи, современные исследования подчеркивают ее значение для расширения научного и разговорного лексиконов, постепенно форми­рующих и наши индивидуальные представления о мире. Научные поня­тия, которые обычно вводятся их авторами в оборот как смелые метафо­ры, постепенно приобретают привычные, фиксированные в лексиконе языка и концептуальных структурах формы. Например, мы говорим се­годня про «электрический ток» и привычно думаем о различных элект­рических явлениях, используя гидравлические аналогии. Однако в 18-м веке, когда создавались основы наших представлений об электричестве, нужно было настоящее интеллектуальное мужество, чтобы сравнить электричество с потоком воды, хотя повседневные электрические явле­ния — молния, притяжение мелких кусочков бумаги или ткани костя­ным гребнем — ничего похожего на поток жидкости в себе не содержат.

165

Складывается впечатление, что по мере увеличения объема теорети­ческих знаний роль МЕТАФОРИЗАЦИИ только возрастает. На наших глазах возникли такие понятия, как «очарованные частицы», «обще­ственный резонанс», «переработка информации человеком», «виртуаль­ная реальность», «мозговое картирование». Видимо, незавершенность метафор позволяет им лучше вписаться в систему существующих кон­цептуальных структур, обеспечив их новое понимание, чем использо­вание буквальной речи или введение условных терминов (неологиз­мов)⁴⁷ . Вместе с тем, всякая, даже очень удачная метафора может обеспечить лишь частичное продвижение вперед и со временем' (как это случается и со всеми научными теориями!) может начать сдерживать дальнейшее развитие. Так, субстанциональное понимание электриче­ства, зафиксированное в нашей наивной модели мира, давно уже стало помехой в процессах обучения физике и электротехнике, препятствую­щей глубокому пониманию студентами его физической природы и ве­дущей к ошибочным утверждениям типа «электричество накапливает­ся внутри батареи», «вытекает из батареи», «течет по проводам» и т.д., как если бы речь шла о перемещении жидкости в трубе под давлением (см. 5.4.2).

Дж. Лакофф и его коллеги рассматривают в своих работах самые раз­нообразные случаи метафорического сравнения, а не только обычные примеры вида «X — это Y», где «X» и «Y» — это некоторые группы суще­ствительного (понятия). Более того, в отличие от психолингвистов и пси­хологов, данную группу исследователей интересуют в первую очередь именно устоявшиеся, «вошедшие в плоть и кровь» языка метафоры и иди­омы. Их вычленение и изучение предполагают поэтому глубокий лекси-ко-этимологический и фразеологический анализ. Так, высказывание «Мы встретимся в 2 часа» содержит признак концептуальной метафоры «ВРЕ­МЯ — это ПРОСТРАНСТВО», поскольку предлог «в» изначально исполь­зуется в качестве предиката для обозначения пространственных отноше­ний. В работах Лакоффа встречается подробный разбор целого ряда таких общих метафор: «ЖИЗНЬ - это ДОРОГА», «АРГУМЕНТАЦИЯ -это ВОЙНА», «ЛЮБОВЬ - это ПУТЕШЕСТВИЕ», «ГНЕВ - это НА­ГРЕВАНИЕ (жидкости в сосуде)» и т.д.

Наличие концептуальных метафор объясняет множество параллелей между сопоставляемыми областями. Например, гнев, как и закипание жидкости в закрытом сосуде, чреват разрушительным взрывом, если только не держать ситуацию под волевым контролем (крышку сосуда под давлением) или вовремя не «спустить пары». Спорным вопросом

⁴⁷ Б.Л. Пастернак (в заметках о переводах Шекспира) сравнивал метафору со «скоро­писью большой личности», позволяющей ей решать огромные задачи в ограниченное время: «Метафоризм — естественное следствие недолговечности человека и надолго за­думанной огромности его задач. При этом несоответствии он вынужден смотреть на вещи по-орлиному зорко и объясняться мгновенными и сразу понятными озарениями. Это и есть поэзия. Метафоризм — стенография большой личности, скоропись ее духа» (Пас-166 тернак, 1991, т. 4, с. 414).

оказывается роль самой метафоры — не является ли она просто вторич­ным обозначением подобных, заранее существующих параллелей? Ла-кофф настаивает, что метафоры выполняют продуктивную роль и, по крайней мере частично, впервые формируют сходство между семанти­чески более богатой областью-источником и семантически бедной обла­ стью-целью. Иллюстрацией может служить сравнительно свежая мета­фора «ИДЕИ — это ПИЩА». В самом деле, идеи можно тем или иным образом употреблять, их также можно жевать, долго переваривать... Эти последние, действительно удачные образы оформляются лишь благода­ря введению метафоры.

В более формальном плане метафоры, идиомы и примеры метони­мии («Выготский на верхней полке в синем переплете») рассматривают­ся в когнитивной лингвистике как варианты сложных знаков, или кон­ струкций (см. 7.3.2). Значение конструкций не выводится из слов, более того, часто входящие слова не имеют значения и не встречаются в от­дельности, вне шаблонной упаковки. От сравнительно простых оборо­тов, таких как американские «all of a sudden» и «tit for tat» (это сочетание двух псевдослов используется для обозначения того, что с библейских времен является важным принципом межличных и межгосударственных отношений — «Как ты мне, так и я тебе»), до значительно более слож­ных конструкций (они могут включать целые тексты) эти аномальные с точки зрения генеративной грамматики структуры образуют континуум или градиент, покрывающий практически все многообразие форм пись­менной и устной речи. Специфика метафоры как средства коммуника­ции и мышления заключается при этом в гипотезе инвариантности: ме­тафора отображает схематическую образную структуру (отношения фигуры и фона, причин и следствий, движение и т.д.) некоторого фраг­мента области-источника на область-цель, тем самым структурируя пос­леднюю (Croft & Cruse, 2003).

Если общий принцип МЕТАФОРИЗАЦИИ состоит в том, что се­мантически более богатые области используются для интерпретации и структурирования относительно более бедных, то что это за области? Этимологические изыскания говорят о том, что основой для образных сравнений часто служит лексика, описывающая чувственный опыт. Практически универсальной в разных культурах и языках является оп­тическая метафора, то есть связка «видеть» — «понимать» с коннота­циями типа «ясный», «прозрачный», «понятный». В целом ряде язы­ков прослеживается цепочка трансформаций глагола «слышать» — к «слушать» (в значении «обращать внимание») и «слушаться». Тот же корень используется для обозначения важной информации, сообще­ния — «слух». Многие когнитивные лингвисты и психологи полагают, что источник метафор — это наше тело и, более того, что язык возник и актуально функционирует в режиме прямого соотнесения значения абст­рактных понятий с сенсомоторными ощущениями. В радикальной фор­ме это подчеркнули в своей последней -книге Дж. Лакофф и М. Джонсон (Lakoff & Johnson, 1999), для которых подобная «телесная заземлен-

167

ность» (embodiment) семантики стала центральным объяснительным принципом (см. 2.2.3 и 9.3.3).

Однако в подобном общем виде эта точка зрения вызывает возра­жения. Она, во-первых, игнорирует культурный опыт⁴⁸ . Во-вторых, она сводит концептуальное знание (уровень Е) к пространственным и телес­ным ощущениям (уровни С и В). В серии замечательных по их простоте экспериментов психолог из Станфордского университета Лера Боро-дитская и ее коллеги решили выяснить, как влияют на проявление кон­цептуальной метафоры «ВРЕМЯ — это ПРОСТРАНСТВО» актуальное движение тела в пространстве и одно лишь мысленное представливание движения (Boroditsky, Ramscar & Frank, 2001).

Они предъявляли испытуемым неоднозначное высказывание «На­значенное на среду собрание было сдвинуто на два дня вперед», прося ответить, когда в терминах дня недели должно теперь состояться собра­ние. Если считать, что время движется относительно статичного наблю­дателя, то ответом будет «понедельник». При движении самого наблю­дателя во времени ответом будет «пятница». В одном из экспериментов этот вопрос задавался людям, находящимся в здании аэропорта. Те, кто лишь встречал кого-либо, с несколько более высокой вероятностью да­вали ответ «понедельник». Только что прилетевшие с большим преиму­ществом отвечали «пятница». Интересно, что такое же предпочтение ответа «пятница» наблюдалось и у лиц, готовившихся к отлету. Это оз­начает, что одно только мысленное проигрывание движения способно определить характер метафорического переноса, причем не хуже, чем ощущение физического движения. Более того, последующие экспери­менты показали, что при конфликте физического и мысленного движе­ния доминирует мысленное проигрывание.

Сомнения вызывает также рассмотрение метафорического перено­са лишь как отображения структур одной предметной области на другую. Такие отображения сплошь и рядом осуществляются в нормальном функ­ционировании языка, при порождении практически любого высказыва­ния. Но метафоры все-таки не всеобщи, они образуют особый класс пси­холого-лингвистических феноменов, привлекающий к себе повышенное внимание читателя/слушателя. Для них существенна необычность порож­даемых конструкций, часто оставляющая впечатление неполной реали­стичности («как если бы» семантики — см. 8.1.3). Кроме того, метафоры характеризуются особой личностно-смысловой и ситуативной нагруз­кой. Лексикализация метафоры разрушает как раз эти характеристики.

⁴⁸ Культурно-исторический опыт, несомненно, влияет на содержание концептуаль­ных метафор. Так, если жизнь — это долгий и тяжелый путь, то сегодня мы, похоже, пре­одолеваем его не так как раньше (то есть пешком, двигаясь даже не по дороге, а через некое метафорическое поле), а явно более моторизованном образом Поэтому времена­ми нам приходится тормозить, прикладывать усилия, чтобы все-таки вырулить, и на са-168 мьш худой конец просто надеяться, что «кривая вывезет»

Вероятнее всего это происходит потому, что в результате многократного повторного использования соответствующие процессы обработки авто­матизируются и снижается уровень их контроля — с уровня метакогни-тивных координации F до уровня концептуальных структур Е.

Это предположение можно было бы проверить с помощью методов мозгового картирования. Надо сказать, что вопрос о нейрофизиологи­ческих механизмах метафорического и вообще всякого непрямого ис­пользования речи длительное время оставался малоизученным. В 1980-е годы в работах Т.В. Черниговской и В.Л. Деглина были получены пер­вые доказательства того, что непрямое использование речи может быть связано скорее с правым, а не с левым, традиционно считавшимся соб­ственно «речевым» полушарием (Черниговская, Деглин, 1986). В после­дние два десятиления были накоплены подтверждающие и уточняющие гипотезу Черниговской и Деглина данные, согласно которым понима­ние поэтических, а значит, еще не лексикализованных метафор, ирони­ческих замечаний и юмора связано с префронталъными областями, при­чем действительно прежде всего правого полушария (например, Shammi & Stuss, 1999).

Интересно, что поражения этих структур ведут к конфабуляциям, проблемам с отслеживанием истинностных, онтологических парамет­ров знания (см. 5.1.1). Эти же или непосредственно примыкающие к ним структуры коры участвуют в извлечении информации о субъектив­но значимых эпизодах биографии, в кодировании материала с точки зрения личностного к нему отношения и в решении задач, предполага­ющих рефлексивный учет мнений и знаний других людей о той же са­мой ситуации, то есть связаны с функционированием «индивидуальной теории психики» (см. 5.3.3). Таким образом, в настоящее время сами экспериментальные данные начинают способствовать преодолению ис­кусственного, часто обусловленного лишь административными сообра­жениями разделения психологической науки на изолированные друг от друга «департаменты». Более того, очевидна тенденция к преодолению различий между подходами и теоретическими моделями познаватель­ных процессов и языка, существующими в широком поле когнитивой науки, прежде всего в психологии, лингвистике, антропологии и ней­рофизиологии.

7.4.3 Технологические применения прагматики

Поддержка процессов коммуникации выдвигается на первый план в со­временных технологических приложениях когнитивных исследований. Специальной прикладной дисциплиной, занимающейся оптимизацией взаимодействия человека и компьютера, стала возникшая в начале 1980-х годов (с появлением графических интерфейсов и персональных

169

170

компьютеров) когнитивная эргономика. В более широком плане оптими­зацией человеко-машинных взаимодействий продолжают заниматься такие дисциплины, как инженерная психология и, что примерно иден­тично по значению, но более продвинуто непосредственно в область промышленных разработок (R&D, Research and Development — исследо­вание и развитие), инженерия человеческих факторов. Наконец, специфи­ческий анализ и моделирование (или «извлечение») знаний являются предметом инженерии знаний, связывающей такие разделы когнитивной психологии, как психосемантика, с информатикой и искусственным интеллектом, а с недавних пор и с работами в области искусственных нейронных сетей (см. 2.3.3 и 9.2.3).

Простейшее применение изложенных в этой главе данных — про­стейшее по идее, а не по реализации, требующей кропотливого психо­физического и лингвистического анализа, а также достаточно сложного программирования, — состоит в создании систем, дублирующих фоно­логический канал взаимодействия в зрительной модальности, как это имеет место при непосредственном речевом общении. Эти системы «ви­димой речи» иногда называют также «говорящими головами», посколь­ку они представляют собой показываемые на экране головы с движущи­мися в соответствии с фонетикой речи губами (Massaro, 1995). В качестве интерфейса, присоединенного к телефону, «видимая речь» должна поддерживать речевое общение людей с нарушениями слуха. Эти же системы могут использоваться для более эффективного речевого обучения слабослышащих детей. Наконец, данная частная технология нужна в качестве элементарной составляющей при создании виртуаль­ных коммуницирующих агентов — дикторов индивидуально подобран­ных по интересам новостей, персональных секретарей, продавцов и ме­неджеров интернет-магазинов и т.п.

Практическое применение (защищенное несколькими патентами) находят работы по латентному семантическому анализу (см. 6.1.1 и 7.4.2). Он используется, например, для определения индивидуального профиля интересов покупателей интернет-магазинов. Каждый выбор книги в интернет-магазине фирмы AMAZON сопровождается опреде­лением семантического вектора интересов, к которому автоматически подбираются наиболее похожие книги, сразу же предлагаемые для по­купки (обычно в пакете двух-трех наименований). Последующее взаи­модействие позволяет еще более точно определить профиль интересов данного клиента. Понятно, что эта же когнитивная технология может использоваться и в целом ряде других практически важных ситуаций — подборе работы по интересам и квалификации клиента, нахождении сходных по содержанию текстов при полном различии составляющих эти тексты слов и, например, при автоматической оценке качества пе­ревода текстов с одного языка на другой.

Фундаментальная проблема состоит в поддержке коммуникации, которая включена в процессы решения некоторых конкретных опосре­дованных использованием компьютеров практических задач (CSCW, computer supported cooperative work — поддерживаемая компьютерами со­вместная работа). В отличие от развернутого речевого общения процес­сы практического взаимодействия включают массу экстралингвисти­ческих, или «синпрактических», компонентов. Космонавт, пытающийся укрепить солнечную батарею, авиамеханик, находящийся внутри ре­монтируемого им двигателя, военный медик, делающий операцию, или мобильный робот, демонтирующий ядерный реактор, часто нуждаются в строго дозированной в пространстве и времени подсказке экспертов, иногда находящихся за сотни километров от места событий. Поиск ре­шения связан с предоставлением всем участникам общения наряду с акустическим каналом связи видеоизображения рабочей зоны, генери­руемого с помощью одной или нескольких телевизионных камер. Од­нако видеоизображение ситуации в целом еще недостаточно специфич­но, чтобы быстро и однозначно определить предметные референты практических инструкций типа «Соедини эту штуковину с той» или «Убери камень с правой стороны».

Некоторое время назад нами было предложено явно вводить в опосредованное компьютерами общение информацию о фокусе внима­ния и интенциях участников (Velichkovsky & Hansen, 1996). Речь идет прежде всего о поддержке операций совмещения внимания участника­ми общения. Эффекты совместного внимания (joint attention) и их взаи­модействие с речью хорошо известны из исследований онтогенеза (см. 7.1.2). Еще Выготский отмечал, что социализация внимания является важнейшим условием речевого и интеллектуального развития младен­ца. В первые месяцы жизни называние взрослым некоторого объекта увеличивает продолжительность его зрительной фиксации младенцем по сравнению с фиксацией других объектов, одновременно присутству­ющих в поле зрения (Bornstein, 1996). При возникновении речевой ком­муникации характер речи во время фаз «совместного внимания» и вне них оказывается различным как по семантике, так и по синтаксису (Tomasello, 1996). В дальнейшем мы остаемся чрезвычайно чувствитель­ны к направлению взора наших визави (нечувствительность к нему яв­ляется одним из важнейших диагностических признаков аутизма)*⁹ . Можно сказать, что отслеживание и учет распределения внимания

⁴⁹ Для изучения особенностей реагирования на другого человека в последнее время
успешно используются методики предъявления виртуальных антропоморфных агентов,
аватаров. Эти исследования (Helmert et al., 2005, Schilbach et al, 2005) свидетельствуют о
том, что очень похожие по психофизическим параметрам социальные стимулы могут об­
рабатываться на разных уровнях когнитивной организации в зависимости от личной вов­
леченности испытуемого, которая определяется прежде всего контактом «глаза в глаза»
(см. 9.4.2). 171

партнеров — одно из важнейших условий успешного общения и орга­низации совместной деятельности

Современные коммуникативные технологии, такие как электронная почта, интернет и видеоконференции, позволяют исключительно быст­ро, в режиме близком к реальному времени передавать гигантские объе­мы текстовой и визуальной информации При этом, однако, отчасти теряется важнейшая информация о динамике внимания участников об­щения В результате значительная часть диалогов участников видеокон­ференций посвящена не обсуждаемым проблемам, а самому процессу коммуникации («Кому ты это сейчас говоришь⁷ »), а вероятность поле­тов менеджеров крупных корпораций друг к другу после проведения те­леконференций часто возрастает, а не уменьшается Применение осно­ванных на видеообработке систем регистрации движений глаз может быть необходимым дополнением существующих коммуникационных технологий Действительно, передача информации о том, где в предмет­ном окружении в данный момент находится точка фиксации и, следова­тельно (с известными оговорками — см 4 3 1), фокус зрительного вни­мания позволяет формировать состояния «совместного внимания», значительно облегчая решение конструктивных задач кооперативного типа (Vehchkovsky, 1995)⁵⁰

Тот же прием делает возможным отслеживание социальной микро­динамики диалогов участников видеоконференций На рис 7 9А по­казана современная версия более ранней экспериментальной системы GAZE (ВЗОР), которая включала регистрацию направления взора участ­ников обсуждения (Vertegaal, Vehchkovsky & Van der Veer, 1997) Такая бес­контактная регистрация движений глаз, основанная на автоматическом слежении за зрачком в видеоизображении, упоминалась нами в одной из предыдущих глав (см 2 4 2) Если некоторый участник (партнер 1) об­суждения обращается к другому участнику (партнер 2), фиксируя лицо этого участника на экране компьютера, то на мониторах всех других партнеров изображение лица и глаза партнера 1 поворачиваются в на­правлении изображения лица партнера 2, так что доминирующая меж­личностная направленность обращения становится очевидной Путем высвечивания местоположения фокуса зрительного внимания (напри­мер, с цветовой маркировкой для идентификации участника) в совмест­ном рабочем поле данная методика делает также возможным выделение объектных референтов речи На рис 7 9Б показана еще одна современ-

⁵⁰ Следует отметить, что зрительные фиксации могут выполнять несколько разных функций, таких как относительно поверхностная, амбьентная обработка или же фокаль­ная обработка, направленная на идентификацию объектов (см , например, 3 4 2) Комму­ никативную нагрузку несут скорее продолжительные фиксации длительностью более 500 мс Фильтрация подобных фиксаций позволяет, кстати, использовать взгляд в качестве замены традиционной компьютерной мышки (Vehchkovsky & Hansen, 1996) Это важно при затруднениях в использовании рук и речевого ввода информации, в частности, пара­лизованными людьми В настоящее время во всем мире используется несколько сотен систем управления компьютерами (а следовательно, и множеством других технических систем) с помощью взора для инициации команд нужно просто чуть внимательнее по-172 смотреть на соответствующий иконический знак

Рис. 7.9. Системы виртуального общения, использующие информацию о направленно­сти зрительного внимания участников А Модификация более ранней лабораторной разработки, Б Современная промышленная система VR-видеоконференций (по Ве-личковскии, 2003)

ная коммуникационная система такого рода, используемая для проекти­рования новых изделий в автомобильной промышленности (с разреше­ния фирмы DaimlerChrysler)

Интересно, что проблема эксплицитного выявления фокуса вни­мания весьма остро стоит и в случае других современных коммуникаци­онных технологий Так, развитие собственно речевого взаимодействия с компьютерами и вообще разнообразными техническими системами

173

сдерживается тем обстоятельством, что существующие голосовые ин­терфейсы, к сожалению, не обладают способностью к селективному восприятию, например, в его специфической форме, известной в ког­нитивной психологии как эффект вечеринки (см. 2.2.1). Эти устройства просто пытаются обработать все, что произносится в непосредственной от них близости. Поэтому и здесь очень важной представляется задача разработки чувствительных к вниманию пользователя интерфейсов.

Выявление интенций представляет собой следующий, еще более сложный и важный этап в развитии технологических приложений ког­нитивных исследований по сравнению с описанными попытками вклю­чения параметров внимания в процессы коммуникации. Основная пер­спектива здесь состоит в создании совершенно нового, некомандного принципа взаимодействия человека и технических систем. Попробуем проиллюстрировать эту идею двумя примерами актуальных практичес­ких разработок. Первый пример уже кратко упоминался в этой главе, в разделе, посвященном чтению (см. 7.2.3). Почему иностранный язык нужно, по возможности, учить в живом общении с носителями языка? Потому что при межличностном взаимодействии происходит постоян­ное отслеживание затруднений партнера и поддержка предоставляется тогда, когда надо, и в объеме, который необходим для данной ситуации. Нельзя ли смоделировать подобную гибкую поддержку, оказываемую без эксплицитного запроса (то есть «без команды» — некомандный принцип) со стороны испытывающего затруднения пользователя и без обычного отвлекающего от контекста «путешествия» по словарям и тезаурусам?

Поскольку значительная часть эмпирических данных по текущему анализу процессов понимания накоплены в области чтения, именно здесь наметился прорыв к новым решениям. Идея состоит в том, чтобы в самом текущем процессе (то есть в режиме on-line) чтения иностран­ного текста детектировать сочетания параметров движений глаз, свиде­тельствующих о возникших трудностях понимания (как отмечалось выше, такими признаками являются прежде всего регрессии — возвраты к некоторому слову одновременно с увеличением длительности фикса­ций), и осуществлять дозированную подсказку перевода в родном или любом другом удобном для читателя языке. Первый прототип подобно­го интеллектуального интерфейса iDICT, разработанный финскими ин-форматиками совместно с немецкой фирмой SensoMotoric Instruments, был показан в конце 2005 года. Он содержит три функциональных бло­ка: 1) лингвистический модуль, описывающий структуру текста и про­гнозирующий сложность отдельных его компонентов; 2) модуль знаний о параметрах движений глаз при обычном чтении и при возникновении трудностей понимания; 3) коннекционистский модуль, обеспечиваю­щий адаптацию к индивидуальным особенностям движений глаз.

Второй пример связан с усилиями, направленными на повышение бе­
зопасности автотранспорта. Основной причиной столкновений на скоро­
стных магистралях, иногда вовлекающих десятки машин, является нару-
174 шение правила сохранения дистанции до впереди едущего автомобиля.

Устройства, автоматически выдерживающие нужное расстояние с уче­том скорости, условий видимости и параметров поверхности дороги, давно созданы. Эти так называемые ACCs — от Adaptive Cruise Control — сканируют окружение, выделяют другие машины и поддерживают по отношению к ним определенное, зависящее от перечисленных выше ус­ловий расстояние, так что если водитель хочет двигаться слишком быст­ро, приближаясь к впереди едущей машине, педаль газа становится бо­лее жесткой. Однако вскоре выявилась следующая проблема: если водитель вынужден отключить подобное устройство для осуществления обгона, то потом оно им почему-то не включается. Традиционный прин­цип «коммуникации» человека и машины посредством эксплицитных команд здесь не работает. Некомандное решение проблемы разрабаты­вается, в частности, в рамках проекта под названием «Что человеческий глаз говорит мозгу автомобиля». При этом отслеживаются паттерны дви­жений глаз, характерные для интенции обгона. При возникновении та­кого паттерна система блокировки скорости отключается сама, а при восстановлении обычного режима визуального сканирования — включа­ется вновь.

Хотя и со значительной задержкой по сравнению с естественными науками психология начинает влиять на пути развития высоких техно­логий. Часто мы даже не знаем слов, которые будут использоваться для обозначения всех этих новых направлений прикладных исследований. Самое последнее предложение состоит в том, чтобы называть их «когни­ тивными техническими системами». Не имеет пока устойчивого назва­ния и работа по психологической поддержке технологий «виртуальных форм жизни» — интеллектуальных «действующих лиц» (агентов и авата-ров — Поспелов, 2003; Schilbach et al., 2005), а также область исследова­ний, связанная с оптимизацией взаимодействия человека с мобильны­ми роботами, а не просто с обычными стационарными компьютерами (см. 2.1.2, 9.2.3 и 9.4.2). Нет, впрочем, никакого сомнения, что речь идет при этом о возникновении совершенно нового поколения адаптивных человеко-машинных систем. Задача разработки этих технологий 21-го века является самым серьезным практическим вызовом эксперименталь­ной психологии и когнитивной науке за всю историю их существования.

175

8

МЫШЛЕНИЕ

И МЕТАПОЗНАНИЕ

Структура главы:

8.1 Высшие познавательные функции

8.1.1 Разнообразие подходов и моделей

8.1.2 Мышление и речь — мышление для речи

8.1.3 Метапознание и творческое воображение

8.2 Процессы и модели умозаключений

8.2.1 Индукция, аналогия и прогноз

8.2.2 Дедуктивные умозаключения

8.2.3 Специализация и прагматика умозаключений

8.3 Процессы решения задач

8.3.1 Решение малых мыслительных задач

8.3.2 Сложные проблемы, творчество и открытие

8.3.3 Решение задач экспертами

8.4. Принятие решений и структура интеллекта

8.4.1 Эвристики и принятие решений

8.4.2 Новые веяния в исследованиях решений

8.4.3 Функциональная структура интеллекта

Как когда-то заметил Кёлер, изучение мышления предъявляет особые требования к мышлению самого исследователя. Развитие психологичес­ких представлений о высших формах познавательной активности ока­залось очень сложным, до сих пор далеко не законченным процессом. Для ассоцианизма мышление вообще было областью интересов логики и математики, а не психологии. Вюрцбургская школа, обнаружившая целенаправленность психики, подчеркивала роль создаваемых задачей установок, или детерминирующих тенденций. Отто Зельц (Selz, 1924) до­бавил к ассоциациям и детерминирующим тенденциям новый структур­ный элемент — репрезентацию проблемной ситуации. Это представле­ние условий и требований к решению понималось им как антиципирующая схема, то есть обобщенная структура знания, предвосхищающая иско­мое решение. Гештальтпсихологи, в свою очередь, отметили, что сле­дование определенной установке может играть и негативную роль, пре­пятствуя нахождению нетривиального решения. Центральным для них стало различение репродуктивного и продуктивного мышления. Пер­вый вид мышления направлен на воспроизведение привычных подхо­дов, второй имеет творческий, креативный характер.

К этим работам и восходят современные исследования, для которых характерна трактовка высших форм познания как процессов преобразова­ния знаний. Мышление описывается при этом как взаимодействие кон­цептуальных структур и операций над ними. С культурно-исторической точки зрения, сила нашего мышления состоит в том, что оно опирается на систему концептуального знания. Его слабость — в слишком большой зависимости от этой системы, препятствующей творческим достижени­ям. В новых ситуациях использование одних только имеющихся знаний оказывается недостаточным, необходимой становится метакогнитивная активность. Преобразование знаний оказывается столь сложным процес­сом, поскольку оно создает субъективно незнакомые ситуации. Поэтому решение продуктивных задач требует особых личностно-волевых качеств и, во-вторых, опирается на быстро развивающиеся в антропогенезе пре-фронтальные области коры. Вместе с тем, концептуальные структуры и метапознавательные координации образуют лишь «верхушку айсберга» механизмов человеческого интеллекта. Исследования выявляют и дру­гие, более древние в эволюционном отношении уровни организации. Вырисовывающаяся глобальная архитектура, Grand Design интеллекта, состоит, по меньшей мере, из шести таких уровней. Их совместная рабо­та позволяет дать описание познавательной активности, сопоставимое 178 ^по сложности с ее феноменологией и нейрофизиологией.

8.1 Высшие познавательные функции

8.1.1 Разнообразие подходов и моделей

Перед тем как начать действовать в новой ситуации, мы обычно стара­емся подумать. Как подойти к объяснению того, что собственно при этом происходит? Можно допустить, что мысль работает по образцу очень сложной компьютерной программы, возможно, целого пакета та­ких программ типа современной операционной системы. Поскольку в творческом мышлении и в решении повседневных задач важную роль играет воображение, для многих авторов, начиная с Аристотеля, суть мышления состоит в манипулировании образами. Еще один подход воз­ник в рамках прикладных исследований, направленных на оценку инди­видуальных различий в интеллектуальных способностях. Этот психомет­рический подход может сочетаться с анализом возрастных изменений, хотя развитие может изучаться и с точки зрения его общих механизмов, как, например, в классических работах Выготского и Пиаже. Наконец, можно попытаться выделить мозговые механизмы, специфически вли­яющие на процессы решения задач и другие интеллектуальные дости­жения. Все эти подходы не исключают друг друга, но они по-разному расставляют акценты в исследованиях познания.

Первый подход, возникший в рамках работ по искусственному ин­теллекту, связан с созданием глобальных когнитивных моделей, которые были подробно рассмотрены нами в главе по представлению знаний (см. 6.4.1). Как отмечалось, по замыслу они напоминают сверхтеории необихевиористов. Намерения авторов заключались в моделировании возможно более широкого круга задач, от формирования навыков (см. 5.1.1) до умозаключений (см. 8.2.2). Вопросам мышления специально посвящена теория решения задач человеком А. Ныоэлла и Г. Саймона. Следуя более ранним идеям Дункера и Зельца, они использовали важ­ное разграничение между процедурами, с необходимостью ведущими к решению, или алгоритмами, и эвристиками — упрощенными стратеги­ями, зачастую ускоряющими нахождение решения, но не гарантирую­щими его со 100% вероятностью.

Основными эвристиками, выделенными этими авторами, стали «ана­лиз средств и целей» (means-ends analysis) и репрезентация задачи в виде проблемного пространства разноуровневых целей и средств. Современный вариант этой теории — предложенная в середине 1980-х годов Ньюэллом и усовершенствованная затем его учениками (см. Laird & Rosenbloom, 1996) модель Soar. Эта модель также выделяет иерархию подцелей и рабо­тает с пространством потенциальных состояний проблемной ситуации (см. 8.3.2). По мнению Дж.Р. Андерсона, автора конкурирующей модели ACT-R, центральным механизмом мышления являются умозаключения по аналогии. Когда мы сталкиваемся с новой проблемной ситуацией, мы час­то пытаемся найти пример какой-нибудь похожей задачи с известным ре­шением. Этот процесс представляет собой нахождение сходства между

элементами и их отношениями в разных областях знаний. Такое реше­ние не всегда будет идеальным, однако оно может быть полезным пер­вым приближением. Иначе говоря, умозаключение по аналогии также является разновидностью эвристических способов решения задач.

Сегодня, как отмечалось, формальные модели перестали играть в когнитивной науке прежнюю центральную роль, уступив или разделив ее с другими подходами. В искусственном интеллекте под влиянием за-' дач, связанных с контролем локомоций и действий мобильных роботов, возникла проблема гибкой адаптации базы знаний в ответ на изменения ситуации (см. 6.4.1 и 9.2.2). Эта проблема фрейма может быть решена ско­рее в рамках альтернативных подходов, таких как нейронные сети (ней-роинтеллект — см. 2.3.3) или теория ментальных моделей (см. 8.2.3). В последней мышление описывается как мысленное экспериментирова­ние с наглядными моделями ситуации. Изменения в мире вносятся в ментальную модель, а их последствия селективно «считываются» из нее по мере необходимости. Кроме того, резко возросло значение нейрофи­зиологических данных, соответствие которым стало важным критерием правдоподобности когнитивного моделирования. Поэтому, в частности, последние работы по ACT-R опираются на данные нейровизуализации (Anderson et al., 2003; Taatgen & van Rijn, 2005). Некоторые критики под­черкивают, что такие модели не учитывают социального контекста раз­вития мышления и его зависимости от метакогнитивных процессов (за исключением АНАЛОГИИ — см. 8.1.3), трансформирующих знания в соответствии с требованиями задачи (Glaser & Chi, 1988).

Следует отметить также заметное оживление дискуссий вокруг бо­лее традиционных психометрических исследований индивидуальных различий познавательных способностей. Сами эти исследования, в свою очередь, стали значительно более когнитивно ориентированными. В са­мом деле, вопрос об основных структурных компонентах познавательной активности равнозначен вопросу о функциях и структуре интеллекта.

Слово «интеллект», вошедшее в европейские языки в 17-м веке, является латинским переводом древнегреческого понятия «нус» — «ум». Этнолингвистические данные свидетельствуют о том, что в разных язы­ках мира существует множество частично синонимичных понятий, ука­зывающих на проявление умственных способностей. К такому интуи­тивному прототипу апеллирует определение интеллекта, предложенное Торндайком: «Интеллект — это то качество психики (мозга или поведе­ния, если это кому-то больше нравится), по отношению к которому Аристотель, Платон, Фукидид и им подобные более всего отличались от афинских идиотов того времени»¹ . Данное определение не является

¹ H.H. Непейвода обратил наше внимание на то, что в Древней Греции слово «идио-тес» означало человека, принципиально уклоняющегося от гражданской жизни (народ­ных собраний, государственных должностей, общих обрядов). Этот частный случай по­казывает, насколько неточно данное, казалось бы, очень удачное определение. Фукидид отличался от «афинских идиотов» именно активной гражданской позицией, а не интел-180 лектом. Аристотель же вообще был практически «идиотом».

единственным. В литературе насчитывается свыше 60 определений, от­ражающих разные трактовки проблемы, вплоть до полуиронического замечания Боринга: «Интеллект — это то, что измеряется тестами ин­теллекта». Это определение указывает на операциональный характер психометрического подхода, породившего много измерительных про­цедур, или тестов, но сравнительно мало общепризнанных научных знаний. Поскольку житейская категория «умный человек» имеет раз­личные оттенки в разных культурных контекстах, психометрический подход направлен в основном на анализ академических способностей, лежащих в основе понятия «хороший ученик».

Наиболее распространенные тесты интеллекта, такие как шкала Станфорд-Бине и шкалы интеллекта Векслера, представляют собой ба­тареи стандартизированных задач (заданий), диагностирующих различ­ные познавательные процессы. К ним относятся знание лексики род­ного языка, непосредственное запоминание, узнавание конфигураций, решение силлогистических задач, пространственные преобразования типа мысленного вращения и т.п. Получаемые с помощью разных зада­ний оценки обычно в большей или меньшей степени коррелируют друг с другом. Это позволяет предположить, что на самом деле успешность выполнения множества разных задач определяется ограниченным чис­лом одних и тех же базовых способностей. Для поиска этих способнос­тей в психометрике используется факторный анализ. Индивидуальные оценки в некотором задании, как правило, трактуются как результат ад­дитивного вклада факторов (способностей), лежащих в основе выпол­нения всех тестовых заданий. Данный подход удобен, поскольку дости­жения индивида в Ρ тестовых заданий описываются комбинацией К способностей, число которых значительно меньше Р. Психометричес­кие теории отличаются особенностями используемых математических моделей, числом выделяемых способностей и их содержательной ин­терпретацией.

Исторически самой первой такой концепцией можно считать одно-факторную психометрическую модель интеллекта, которая возникла в самом начале 20-го века, еще до появления факторного анализа в рабо­тах Бине, Симона и их сотрудников, проведенных по заказу француз­ского министерства народного образования. В рамках этой модели мож­но (причем несколькими математико-статистическими способами, например, через нахождение отношения числа задач, решенных инди­видом, к числу задач, обычно решаемых детьми его возраста) ввести представление о некотором единственном, нормально распределенном параметре — коэффициенте интеллекта (IQ = англ. intelligence quotient), который характеризует индивидуальную силу интеллекта. Большинство других психометрических моделей исходит из предположения о суще­ствовании не одной, а нескольких, качественно различных базовых спо­собностей.

181

Так, двухфакторная модель одного из основателей психометрики Чарльза Спирмена предполагает существование единого для всех зада­ний фактора общего интеллекта (g = general) и целой группы специаль­ных способностей (s — special). Другая популярная двухфакторная мо­дель напоминает неоднократно упоминавшуюся нами выше модель двойного кодирования Паивио (см. 5.3.1), но была создана примерно десятилетием раньше. Речь идет о модели Д. Векслера, связанной с из-' мерением коэффициентов вербального и невербального (или практичес­ кого) интеллекта. В модели первичных факторов интеллекта Л. Терсто-уна выделяются уже семь базовых способностей: скорость восприятия, счет, легкость нахождения слова, вербальное понимание, оценка про­странственных отношений, непосредственное запоминание, индуктив­ное и дедуктивное рассуждения. Центральным для следующей модели, разработанной Раймондом Кетеллом, является различение кристаллизо­ ванного и текучего интеллекта. Кристаллизованный интеллект состоит из шести факторов, напоминающих первичные умственные способнос­ти модели Терстоуна. Они формируются под влиянием окружения и те­кучего интеллекта. Последний понимается как врожденный, связанный со свойствами нервной системы потенциал абстрактного мышления, позволяющего нам справляться с относительно новыми проблемными ситуациями² .

Есть ряд оснований для критики психометрического подхода. В силу статистического характера парадигмы результаты в значительной мере определяются алгоритмами факторного или другого вида многомерного математического анализа· в этот анализ можно «войти» без всяких пред­ставлений об интеллекте и личности, а «выйти» с некоторым подобием психологической концепции. Вместе с тем математическая задача на­хождения факторов не определена, пока не сделаны некоторые допу­щения об отношениях между ними. Обычное предположение состоит в статистической независимости факторов, но иногда допускается воз­можность корреляции между ними. Серьезной является и другая пробле­ма. Особенности интеллектуальной активности глубоко индивидуальны: всякий человек, про которого можно сказать, что он умен, умен на свой собственный лад. Факторный анализ выделяет гипотетическую структу­ру, которая характеризует скорее типы решаемых задач, чем деятель­ность решающего задачу.

Поэтому некоторые из психометрических моделей интеллекта созда­вались с учетом определенных теоретических представлений об органи­зации когнитивных процессов. Так, если перечисленные выше модели объединяет индуктивный способ построения, то модель структуры ин­теллекта, предложенная в 1960-е годы Дж. Гилфордом, претендует на

² Современные психогенетические исследования не подтверждают мнение Кетелла о большей генетической обусловленности текучего интеллекта по сравнению с кристалли­зованным (Guthke & Beckmann, 2003). Более того, накапливаются данные о том, что те­кучий интеллект, который идентифицируется сегодня с экзекутивными функциями, за­висит прежде всего от социоэмоционального развития ребенка (Blair, 2005 in press). По­следнее определяет формирование связей префронтальных областей коры со структура-182 ми лимбической системы и влияет, тем самым, на параметры рабочей памяти.

статус дедуктивной теории. Основой для нее послужила простая схема «стимул — организм — реакция». Сочетание четырех типов стимульного материала (фигуративный, символьный, семантический, социальный), пяти типов внутренних операций (узнавание, запоминание, оценка, конвергентное и дивергентное мышление) и шести типов поведенческих ответов (таких как классификация и трансформация материала) задает в общей сложности 120 факторов интеллекта этой модели (впоследствии число постулируемых факторов увеличилось до 150). Интерес представ­ляет не сама эта достаточно произвольная модель, сколько иницииро­ванное ею изучение социального интеллекта и «дивергентного мышле­ния». Последнее характеризуется нестандартностью решений и часто идентифицируется с креативностью (см. 8.3.2). Имеющиеся данные сви­детельствуют об относительно слабой корреляции креативности с об­щим интеллектом. Кроме того, социальный интеллект в этих исследова­ниях коррелирует с показателями вербального интеллекта.

В последние два десятилетия отдельные задания тестов интеллекта стали предметом когнитивного анализа, позволившего разобраться в природе психометрических корреляций³ . Например, скорость решения задач, требующих доступа к внутреннему лексикону, коррелирует с оценками вербального интеллекта на уровне 0,8. В то же время успеш­ность верификации предложений, описывающих пространственные сцены, коррелирует с этой скоростью лишь на уровне 0,3. Причина этих различий состоит в том, что задачи верификации могут решаться не только путем сравнения двух вербальных описаний, но и с помощью другой стратегии — через преобразование предложения в квазипрост­ранственную ментальную модель и сравнение последней со сценой (см. 7.3.1 и 8.2.2). Выбор стратегий ОПИСАНИЕ или ПРЕДСТАВЛИВА-НИЕ может контролироваться произвольно, хотя с возрастом вероят­ность «визуального решения» снижается. Таким образом, эксперимен­тальные исследования позволяют объяснить столь характерные для психометрики случаи слабой положительной корреляции: одно и то же задание может быть не только связано с разными процессами у разных индивидов, но и, более того, по-разному решаться одним и тем же ин­дивидом в разные моменты времени.

³ В ранний период когнитивных исследований, когда едва ли не основным методом
было измерение времени реакции (см. 2.2.3), широкую известность получило предполо­
жение Ганса Айзенка и Артура Дженсена, что основным коррелятом общего интеллекта g
является параметр скорости нервных процессов. За счет миллисекундных различий в тече­
ние ряда лет у «быстрых» индивидов происходит накопление большего объема знаний и
умений, что и находит выражение в высоких показателях IQ. Однако, похоже, исследова­
ния не подтверждают эту точку зрения. Так, оказалось, что IQ коррелирует со временем
реакции выбора, но не с величиной простой двигательной реакции (см. 1.2.1 и 5.2.3). В
настоящее время популярной становится другая гипотеза, объясняющая различия обще­
го интеллекта индивидуальной пластичностью синоптических связей. Операционализа-
ция этой гипотезы, а следовательно, и основание для ее эмпирической проверки пока
отсутствуют. 183

Из числа современных психометрических моделей следует выде­лить прежде всего тройственную теорию интеллекта Роберта Стернбер-га (Sternberg, 2003). В некоторых из работ этого автора и его коллег ее обозначение меняются, в частности, в последние годы данный подход часто называется «теорией успешного интеллекта». Теория Стернберга рассматривает различные методологические контексты изучения интел­лекта и, как видно из названия, состоит из трех частей, или «субтеорий». В первой анализируется структура процессов, лежащих в основе интел­лекта, во второй — особенности задач, пригодных для измерения спо­собностей, в третьей — контексты использования этих способностей в реальных условиях. Наибольший интерес представляют выделяемые Стернбергом компоненты интеллектуальных способностей. Речь также идет о трехзвенной структуре: 1) творческом интеллекте, 2) процессах, связанных с накоплением знаний, — компонентном или аналитическом интеллекте, 3) механизмах, обеспечивающих практическое применение знаний и творческих решений, — практическом интеллекте.

Как показывают проводимые Р. Стернбергом и его группой иссле­дования, каждый из этих трех «блоков способностей» может быть оце­нен относительно независимо друг от друга с помощью специализиро­ванных тестов (прежде всего Sternberg Multidimensional Abilities Test). Полученные данные могут быть использованы далее для решения при­кладных задач, например, для соответствующего структурирования учеб­ного (или профессионального) окружения и оптимизации требований к конкретному студенту или сотруднику. Профиль предъявляемых тре­бований должен соответствовать при этом профилю индивидуального развития каждого из компонентов тройственной модели. Стернберг от­мечает, что его модель возникла из рассмотрения когнитивных иссле­дований последних лет. Действительно, компоненты этой диагностичес­кой модели легко идентифицируются, во-первых, с метапознанием — процессами, используемыми для планирования, контроля и управле­ния, и, во-вторых, с концептуальными структурами. Что касается «бло­ка» практического интеллекта, то он, по крайней мере в своей основе, связан с предметными действиями и обслуживающими их сенсомотор- ными процессами.

Работы Р. Стернберга демонстрируют успешное, поддержанное по­током публикаций выделение ограниченного числа когнитивных меха­низмов как основы теории умственных способностей. В других концеп­циях число этих механизмов оказывается иным. Широко известной стала, например, теория множественных интеллектов Говарда Гарднера (Gardner, 1999), впервые сформулированная в середине 1980-х годов (то есть почти одновременно с гипотезой модулярности Фодора — см. 2.3.2). Гарднер исходит из предположения о сосуществовании в каждом из нас до 8 различных интеллектов: пространственного, лингвистического, му­зыкального, логико-математического, натуралистического (связанного 184

г

со склонностью к наблюдению и классификации природных явлений), телесно-кинестетического, межличностного (социального) и внутри-личностного (определяющего богатство духовной жизни). Подход Гард­нера несколько напоминает поздние работы Бартлетта (см. 1.4.3), но обосновывается, главным образом, ссылками на биографические дан­ные. В случае большинства когнитивных работ речь идет обычно о более аналитических исследованиях. В одном из них на основе анализа корре­ляций и факторизации результатов множества частных когнитивных за­даний было выделено в общей сложности 52 (!) разновидности способно­стей (Fleischman & Quaintance, 1984).

Мы временно прервем обсуждение общей архитектуры высших форм познания (оно будет продолжено в конце данного раздела), что­бы рассмотреть исключительно влиятельный до настоящего времени подход к изучению интеллекта, возникший в рамках концепции гене­ тической эпистемологии Жана Пиаже (см. 1.4.1). В юности, работая в лаборатории Бине и Симона, Пиаже участвовал в сборе данных психо­метрических тестов. Вместо того чтобы ограничиться подсчетом числа правильно решенных заданий, он обратил внимание на характер допус­каемых детьми различного возраста ошибок. Гипотеза о систематичес­ком характере ошибок, отражающих качественные особенности мыш­ления на разных стадиях развития, легла в основу внушительного, охватившего более шести десятилетий цикла исследований Пиаже и его сотрудников, прежде всего Барбель Инельдер.

Теория стадий развития интеллекта относится к хрестоматийному ма­териалу современной психологии и хорошо известна каждому психологу, по крайней мере в общих чертах⁴ . Самая первая из ее четырех стадий, ста­дия сенсомоторного интеллекта, соответствует возрастному периоду от рождения до примерно середины второго года жизни. Ее характерной особенностью является отсутствие внутреннего (как чувственно-образ­ного, так и символического) плана деятельности — вся активность раз­ворачивается первоначально только во внешнем, доступном непосред­ственному восприятию мире. Формирующиеся в результате адаптации движений к свойствам объектов устойчивые схемы сенсомоторной ак­тивности постепенно закладывают основу для протопонятий, например, для представления о постоянстве существования предмета, после чего (в возрасте 6—7 месяцев) младенец впервые начинает искать объект, исчез­нувший из его поля зрения.

Формирование схем действия и овладение речью образуют основу для перехода на следующую стадию. Она называется в теории Пиаже до-операциональным мышлением, поскольку появляющиеся на этой стадии изменения перцептивных образов и символьных репрезентаций еще не

⁴ До сих пор одним из лучших источников информации по генетической эпистемоло­
гии Пиаже остается фундаментальная монография американского исследователя когни­
тивного развития, автора понятия «метапамять» Джона Флейвела (Флейвел, 1967). 185

имеют системности логико-математических операций, в частности, они не обладают свойством обратимости⁵ . Для дооперационального мышле­ния (от 2 до 7 лет) типичны разнообразные проявления эгоцентризма, ставшие известными как феномены Пиаже. Ребенок не может описать ситуацию из перспективы своего собеседника. Он испытывает трудно­сти в контроле согласованности последовательных высказываний. Его оценки физических величин обнаруживают непонимание законов со­хранения вещества и количества, например, оценки количества жидко­сти в сосуде могут зависеть от формы сосуда, а оценка числа объектов — от их взаимного расположения. Для третьей стадии, или стадии конкрет­ных операций (с 7 до 11 лет), характерно преодоление феноменов эгоцен­тризма. Это развитие, называемое Пиаже децентрацией, объясняется в его теории появлением обратимых когнитивных операций, которые пер­воначально применяются лишь по отношению к конкретному и извест­ному из собственного опыта материалу. Данное ограничение в свою оче­редь снимается на стадии формальных операций, достигаемой обычно в возрасте 11—13 лет. Эта последняя стадия знаменует окончание процес­са созревания абстрактной, применимой по отношению к любому мате­риалу ментальной логики взрослого человека.

Как отдельные положения, так и общие принципы теории Пиаже до сих пор вызывают оживленные дискуссии. Многие авторы, особен­но в когнитивной лингвистике и психолингвистике, склонны видеть в этой модели развития доказательство телесной заземленности семанти­ки языка (см. 7.4.2). В то же время у теории Пиаже возникают пробле­мы с экспериментальными данными. Исследования восприятия в пер­вые недели и месяцы жизни не подтверждают тезис о раннем солипсизме младенца по принципу «out of sight out of mind». Представ­ление о постоянстве существования предмета, вместо того чтобы посте­пенно формироваться в результате сенсомоторного взаимодействия с окружением, скорее предшествует такому взаимодействию, то есть ока­зывается чем-то вроде кантианской априорной категории (см. 3.4.3 и 9.4.2). Сомнения вызывает и характеристика последней стадии разви­тия как периода доминирования абстрактно-логического мышления. Фактический материал данной главы свидетельствует о специализации мышления, его зависимости от характеристик материала, в терминах которого сформулированы условия задачи. Чисто логические умозак­лючения, напротив, не являются сильной стороной мышления даже у взрослых, по прочим критериям вполне образованных и разумных лю­дей (см. 8.2.3).

⁵ В теории Пиаже обратимость — это логико-математическое понятие. Оно использу­ется им в том же смысле, в каком в арифметике и алгебре результаты сложения могут быть «обращены» вычитанием, а в геометрии и географии, покинув некоторый пункт в северо-восточном направлении, мы всегда можем вернуться к нему же, двигаясь на юго-186 запад (см. 8.1.3).

В начале 1930-х Л.С. Выготский высказал в адрес подхода Пиаже ряд критических замечаний, которые сегодня начинают определять характер исследований развития высших познавательных процессов. Выготский выступил, как известно, против представления о развитии мышления и речи как процессов внутреннего созревания, подчеркнув значение комму­никативного взаимодействия ребенка с его социальным окружением⁶ . Как будет показано в последующих разделах данной главы, коммуникативная прагматика является ключом к пониманию многих стандартных феноме­нов нашего мышления (см. 8.2.3 и 8.4.2). В рамках этого же круга идей бо­лее понятны открытия последних лет, постепенно выявляющие основания для иной периодизации стадий когнитивного развития (см. 9.4.1).

Одной из ярких страниц исследований развития стало открытие в начале 1990-х годов индивидуальной теории психики (theory of mind — То Ai). Она представляет собой знание ребенка о собственном знании и знании других как отличном от собственного. Без такого метазнания ребенок упорно, вопреки очевидным фактам, приписывает окружаю­щим те же знания о ситуации, которыми располагает сам. Он не разли­чает знания по источнику и времени их возникновения, что говорит о несформированности высших форм памяти и рефлексивного сознания (см. 5.4.3). Индивидуальная теория психики важна и для сложных форм коммуникации: если другой располагает тем же знанием, что и я, то не имеет смысла пытаться ввести его в заблуждение или ждать от него со­общений, содержащих коммуникативный «подвох» (см. 7.4.1). Иссле­дования (Bischof-Koehler, 1999; Perner & Ruffman, 2005) показывают, что ТоМ формируется в возрасте трех-четырех лет, то есть в середине стадии «дооперационального интеллекта» и значительно позже появления пра­вильной в семантико-синтаксическом отношении речи. Если индивиду­альная теория психики не развивается, то возникают проблемы с соци­альным интеллектом и появляются симптомы умственной отсталости, которые свидетельствуют, по крайней мере, об аутизме.

Этот незамеченный генетической эпистемологией переход на но­вый уровень развития обеспечивается изменениями в числе синапсов и показателях метаболической активности, которые достигают в возрасте 4—5 лет их пиковых значений (см. 9.4.2)⁷ . В этом же возрасте происходит

⁶ Производная от этого тезиса Выготского идея измерения способностей не в статичес­
ких ситуациях, а во взаимодействии ребенка со взрослым — внутри зоны ближайшего разви­
тия — становится все более привлекательной для современной психометрики, где она по­
лучила название динамического тестирования. Несмотря на трудности контроля, возни­
кающие в ситуации взаимодействия двух людей, есть первые примеры успешной реализа­
ции этой идеи в исследованиях интеллекта (Guthke & Beckmann, 2003; Sternberg et al., 2002).

⁷ Переход к отслеживанию и учету ментальных состояний других людей можно опи­
сать и в терминах теории Пиаже, а именно как преодоление изначального эгоцентризма
ментальных структур ребенка на основе процессов децентрации. Проблематичность та­
кого описания, в частности, состоит в неадекватности понятия «эгоцентризм», вместо
которого следовало бы говорить о «моноцентричности» сознания ребенка в первые три

года жизни (см. Bischof-Koehler, 2000). 187

интенсивное созревание анатомических связей (миелинация аксонов) префронтальных структур коры с другими областями мозга. Позднее по­ражения префронтальных отделов коры (в особенности справа) ведут к избирательным нарушениям в функционировании индивидуальной тео­рии психики и высших познавательных процессов (Stuss et al., 2001). Мы отмечали выше, что когнитивные механизмы можно описывать в соот­ветствии с градиентами их эволюционного становления — их «верти­кальным измерением» (см. 2.4.3). В этой главе нам предстоит рассмот­реть наиболее высокий из уровней когнитивной организации. Первой особенностью относящихся к этому уровню форм мышления, памяти, восприятия и речи является их рефлексивный, личностно-смысловой характер. Второй — связь с работой филогенетически наиболее новых, префронтальных структур коры. Нам придется, однако, сначала остано­виться на классической проблеме отношения мышления и речи.

8.1.2 Мышление и речь — мышление для речи

Мнение, что мышление есть язык или, по крайней мере «язык про себя», широко распространено в истории науки. Столь же широко представле­но мнение, что мышление (и познание в целом) определяется особенно­стями естественного языка. Эта точка зрения была популярна в течение 19-го столетия. По словам Вильгельма фон Гумбольдта: «Так как вос­приятие и деятельность человека зависят от его представлений, то его отношение к предметам целиком обусловлено языком... Каждый язык описывает вокруг своего носителя невидимый круг, покинуть который можно лишь вступив в другой круг». В 20-м веке американский линг­вист Эдвард Сэпир, а затем антрополог Бенжамин Ли Уорф выступили с близким тезисом, получившим название гипотезы лингвистической от­ носительности (гипотеза Сэпира—Уорфа). Согласно Уорфу, «Мир пред­стает перед нами в качестве калейдоскопического потока впечатлений, которые должны быть организованы нашим разумом, а значит, прежде всего лингвистической системой нашего разума... "Реальный мир" стро­ится на основе языковых навыков группы... Мы видим, слышим, чув­ствуем и мыслим так, а не иначе, главным образом потому, что языко­вые навыки нашего общества предопределяют выбор интерпретаций». В психолингвистике иногда различают сильную и слабую версии гипотезы лингвистической относительности. Сильная версия в духе Гумбольдта и Уорфа, согласно которой язык полностью определяет осо­бенности мышления, маловероятна, например, из-за существования афазических расстройств, не ведущих к нарушению мышления, и про­тивоположных случаев успешного развития устной и даже письменной речи на фоне выраженного отставания интеллекта (как в случае синдро­ма Уильямса — см. 2.3.2). Слабая версия допускает локальные взаимодей- 188 ствия этих двух относительно автономных областей. Своеобразным

J

испытательным полигоном для проверки гипотезы лингвистической от­носительности со времен Гладстоуна⁸ стало изучение восприятия и узна­вания цвета в зависимости от особенностей цветовой лексики языка.

Наиболее известными стали межкультурные данные, полученные Элеонорой Рош. В начале 1970-х годов она провела эксперименты по шкалированию цвета с охотниками за черепами из племени дани, обна­руженного этнографами в горах Новой Гвинеи. Язык дани замечателен простотой его словарного состава, в частности, тем, что для обозначения цветов и их оттенков в нем есть всего лишь два слова. Одно из них ис­пользуется для обозначения всех темных и холодных цветов, а другое — всех светлых и теплых. Рош использовала стандартную психофизичес­кую процедуру построения модели субъективной близости цветовых от­тенков. Она показывала своим испытуемым цветную карточку и затем, сразу или после некоторой паузы, просила найти этот цвет среди не­скольких цветных карточек. На основании данных о частоте ошибок (смешении цветов) с помощью многомерного шкалирования можно по­строить пространственную модель, в которой точками будут представле­ны отдельные цвета, а расстояние между точками будет соответствовать субъективному сходству цветов. Эти эксперименты показали, что про­странственные модели воспринимаемого и узнаваемого оттенков у дани и у студентов Калифорнийского университета (контрольная группа) в целом очень похожи, несмотря на значительные различия языковых средств кодирования цвета.

Обширные этнолингвистические исследования подтверждают пред­положение о том, что представленность цветовой терминологии в язы­ках мира отражает в первую очередь процессы постепенного выявления контрастных или оппонентных цветов (Berlin & Kay, 1969; Kay, 2001). Как мы видели, в языке племени дани есть лишь два цветовых термина, при­чем они используются для обозначения светло-теплых и темно-холод­ных тонов. Если в некотором языке для обозначения цветов есть три слова, то к светлому и темному добавляется красный (правильнее было бы сказать, что из комплекса светло-теплых цветов выделяется крас­ный). При большем числе цветовых терминов, как правило, возникают названия для желтого, а также для синего и зеленого. Лишь затем появ­ляются названия для разнообразных оттенков этих основных (базовых) тонов. Особая роль оппонентных цветов связана, во-первых, с их эко­логической значимостью, так как они наиболее эффективно категоризу-ют многообразие потенциально воспринимаемых оттенков, и, во-вто­рых, с существованием физиологических, частично субкортикальных механизмов, кодирующих спектральные характеристики цвета по прин­ципу контраста светлого и темного, зеленого и красного, желтого и си­него (см. 3.1.3).

⁸ Британский премьер-министр и специалист по классической филологии Уильям
Гладстоун опубликовал в 1858 году работу, в которой на основании анализа встречающих­
ся в текстах Гомера необычных для современного читателя образных сравнений высказал
предположение, что у древних греков отсутствовало восприятие синего цвета, а оценка
тональности других цветов была искажена. 189

Некоторые языки, причем обычно экваториального пояса, не разли­чают синий и зеленый. Причиной этого может быть желтая пигментация кожи и тканей глазного яблока, выполняющая функцию защитного оп­тического фильтра от чрезмерного ультрафиолетового излучения. Инте­ресно, что в русском языке этой коротковолновой части спектра, напро­тив, соответствуют даже не два, как в других европейских языках, а три базовых названия, включающие термин «голубой», который использует­ся для обозначения светлого и ненасыщенного синего цвета. Проведен­ные уже в 1990-е годы сравнения таких языков, как русский (12 базовых цветов), английский (11) и сетсвана (5), выявили некоторое влияние лексикона на запоминание цвета, особенно в ситуациях, требовавших называния оттенков. Основным результатом, однако, была высокая сте­пень сходства как восприятия, так и узнавания цвета в различных язы­ках. Таким образом, на материале цветовой лексики предсказания гипо­тезы Сэпира—Уорфа не подтверждаются. Скорее всего, язык лишь выявляет здесь специфику механизмов восприятия цвета и перцептив­ной памяти, изначально имеющих невербальный характер.

Было бы, конечно, ошибкой считать, что столь общее теоретичес­кое предположение, как гипотеза лингвистической относительности, может быть проверено в одной, сравнительно узкой и к тому же не име­ющей прямого отношения к мышлению области. В самые последние годы накапливаются данные, заставляющие признать факт взаимодей­ствия особенностей семантики и синтаксиса речи с более сложными познавательными процессами, чем процессы восприятия и узнавания оттенков цвета. Так, согласно данным межкультурных исследований, оценки личностных характеристик испытуемыми-билингвами, одина­ково хорошо владеющими китайским и английским языками, зависят от того, какой язык они используют для оценок (Eysenck, 2004)⁹ .

Детальному анализу были подвергнуты особенности языков аме­риканских индейцев. Один из языков индейцев майя — язык юкатек — и основные европейские языки выделяют различные признаки объек­тов. Например, говоря о свече, носитель этого языка обязательно дол­жен уточнить: одна, длинная, тонкая, из воска. По-видимому, существи­тельные юкатек в значительной степени описывают объекты не столько как индивидуальные предметы, сколько как неоформленные субстан­ции. Психологические тесты на классификацию предметов показали, что носители языка юкатек действительно скорее ориентируются на сам ма­териал предмета и в меньшей степени учитывают форму, чем это обычно делают в аналогичных ситуациях носители европейских языков.

⁹ Имеющиеся на этот счет данные, впрочем, довольно противоречивы. В ряде иссле­дований с билингвистическими испытуемыми смена языка с местного на английский не оказывала влияния на специфические стратегии понимания (Ishii, Reyes & Kitayama, 2003) и категоризации (Nisbett et al., 2001). Поэтому есть основания обсуждать как лингвисти­ческую, так и культурную относительность, а главное, вероятную ко-эволюцию культур и 190 языков.

Интенсивные исследования проводятся в области пространствен­ного восприятия и познания. При категоризации пространства мы мо­жем пользоваться несколькими разными системами отсчета. В низко­уровневой пространственной активности (локомоции и целевые движения) для нас привычны эгоцентрические координаты: «слева», «справа», «спереди», «сзади». В случае предметных действий, обслужива­емых фокальным вниманием, на первый план выступает внутренняя гео­метрия самого предмета (так называемые аллоцентрические координаты). Выбор системы отсчета, таким образом, не всегда связан с собствен­ным телом. Он зависит также от распределения внимания и от соци­альной ситуации, в частности, направленности внимания собеседника. Лектор, объясняющий в аудитории материал студентам, может исполь­зовать относительные координаты «слева» и «справа», но экзоцентри- ческим образом, используя перспективу сидящих перед ним студентов. В некоторых языках и культурах существенное влияние на выбор сис­тем координат оказывают социально-культурные факторы — японцы в отличие от европейцев склонны описывать ситуацию, исходя из пер­спективы лица, имеющего относительно высокий социальный статус (Herrmann & Grabowski, 1994).

В целом ряде языков нет слов для, казалось бы, столь естественных эгоцентрических направлений, а есть только названия абсолютных на­ правлений, отдаленным аналогом которых могут быть используемые нами географические координаты «север», «юг», «восток», «запад» (см. 6.4.3). Такие языки часто встречаются в относительно замкнутых ареа­лах — на островах Тихого океана, а также в горных регионах мира, от Центральной Америки до Непала. Существование в условиях глобаль­ного градиента высот определяет в последнем случае основную про­странственную ось когнитивных репрезентаций: «вверх по склону» — «вниз по склону». Присутствие в мышлении и повседневном общении носителей этих языков абсолютной системы координат обнаруживает­ся и в разнообразных невербальных задачах, от узнавания конфигура­ции расположенных на столе объектов до задач навигационного типа. В результате при перемещениях, в том числе и вне своего ареала обита­ния, они лучше ориентируются по отношению к невидимым в данный момент объектам, чем испытуемые, опирающиеся на эгоцентрические системы отсчета (Levinson, 1996).

Чтобы обнаружить зависимость познавательных процессов от осо­бенностей языка, не обязательно участвовать в этнографических экс­педициях. Так, грамматика немецкого языка предъявляет особые требо­вания к фонологической рабочей памяти, поскольку критический компонент, отрицание, может стоять в конце предложения. Турецкий язык предписывает использование разных форм глаголов в зависимос­ти от того, был ли говорящий непосредственным свидетелем описыва­емых событий или же узнал о них из других источников. Возможные

191

следствия из этого факта для «амнезии на источник» — основной пробле­мы эпизодической памяти (см. 5.3.2), насколько нам известно, еще не проверялись эмпирически. Другой пример: во французском и испанском языках глаголы абстрактны, тогда как в русском и финском они требуют подробной спецификации характера действия. Для носителя русского языка змея «выползает», человек «выходит», птица «вылетает» — во всех этих случаях можно использовать единственный французский глагол «sortir» («покидать»). Эти различия вполне могли бы влиять на харак­тер распределения внимания и на интерпретацию эпизодов, но опять же соответствующие эксперименты нам не известны.

Еще одно интересное различие между, казалось бы, близкими язы­ками состоит в том, что там, где английский язык допускает описание потока последовательных изменений, использование немецких глаголов движения неявно предполагает указание цели. Вероятная причина этого состоит в специфике «лингвистического аспекта (вида)» — английской «ing»-OBoft формы глаголов. Она позволяет описывать процесс как состо­яние изменения, происходящего сейчас — безотносительно к прошлому и будущему. Отсутствие подобной формы глаголов в немецком языке навя­зывает более целостное понимание событий, где всякое действие и изме­нение предполагают начало, а также более или менее целесообразный конец. Для немца «корабль опускается на дно», тогда как для англичан (а также, очевидно, и для русских) корабль просто тонет в данный момент: «is sinking». Возможно, именно поэтому удается обнаружить заметные различия в описании последовательности событий носителями англий­ского и немецкого языков. Различия возникают, отчасти, и при наблюде­нии событий — в отличие от англичан немцы чаще ищут глазами воз­можную конечную точку некоторого движения, даже если это движение состоит всего лишь в перемещении группы утят по двору.

В табл. 8.1 приведены данные недавнего исследования особеннос­тей пересказа содержания короткого мультипликационного фильма ис­пытуемыми, говорящими на различных языках (Stutterheim & Nuese, 2003). В качестве контрольной группы были выбраны алжирские

Таблица 8.1. Количество сообщаемых событий и относительное число упоминаемых це­лей действия при пересказе фильма испытуемыми трех языковых групп (по: Stutterheim & Nuese, 2003)

192

'р < 0,01

арабы, язык которых имеет глагольную форму, близкую «ing»-OBoft фор­ме английского языка. Как видно из полученных данных, англичане и алжирцы, описывая последовательность событий, спонтанно разбива­ли ее на значительно более дробные эпизоды, чем немцы. Одновремен­но немецкие испытуемые примерно в три раза чаще упоминали конеч­ные состояния движения и цели, чем испытуемые двух других групп. Высокое сходство результатов английской и алжирской групп свиде­тельствует о том, что эти данные не могут быть объяснены общими культурными различиями, более выраженными между английской и алжирской группами, чем между английской и немецкой¹⁰ .

В данном случае речь идет о самом первом исследовании этого рода, поэтому следует подождать подтверждений (или опровержений) резуль­татов другими авторами. И все же трудно удержаться от спекулятивного предположения, что обнаруженные различия в описании событий могут объяснять фундаментальные различия англоязычной (аналитической) и немецкоязычной (более целостной и телеологичной) философских тра­диций, а также тот неоспоримый факт, что атомистические подходы в психологии представлены, главным образом, работами английских и американских коллег, тогда как гештальтпсихология и разнообразные подходы к проблематике деятельности и действия первоначально воз­никли именно в сфере немецкого языка (см. 1.4.1)". Таким образом, даже «слабое взаимодействие» языка и мышления может привести к чрезвычайно заметным последствиям!

В последние два десятилетия в результате развития знаний о когни­тивных процессах, а также демонстрации явной ошибочности строгой версии гипотезы лингвистической относительности проблема взаимоот­ношения языка и мышления начинает рассматриваться в совершенно новом аспекте. В работах по когнитивной лингвистике получает распро­странение точка зрения, которая может быть названа «речь для мышле­ ния». Предполагается, что за различными языками, при всем их разно­образии, кроятся единые когнитивные универсалии, возможно, связанные с общими социальными формами деятельности. Иными словами, фунда­ментальные принципы организации познания первичны и универсальны,

¹⁰ Эти данные не обязательно противоречат культурно-историческому подходу. Мож­но сказать, что исторически сформировавшиеся языковые формы предоставляют различ­ные средства для решения познавательных и коммуникативных задач (см. 1.4.2). Поэто­му авторам, хорошо владеющим несколькими языками, часто проще заново написать свой текст на другом языке, чем перевести его.

' " Это обстоятельство в свое время прокомментировал Бертран Рассел, писавший, что
в психологических экспериментах шимпанзе обнаруживают черты национального харак­
тера психологов: в американских исследованиях они проявляют бешеную активность и "
рано или поздно, совершив множество ошибок, наталкиваются на решение; в немецких
работах (речь идет, очевидно, о работах Кёлера — см. 1.3.1) обезьяны периодически на­
долго задумываются и после одной из таких пауз сразу демонстрируют правильное реше­
ние задачи. 193

а языки отличаются характером средств, позволяющих выражать отдель­ные аспекты этих принципов.

Дифференцированное обоснование этой точки зрения можно най­ти в работах по сравнению языков. Здесь же можно найти указания на то, что понимается под «когнитивными универсалиями». По мнению известного русского лингвиста А.Е. Кибрика, наиболее общий когни­тивный принцип состоит в нашей чувствительности к различию нор­ мального (естественного, ожидаемого) и атипичного (маловероятного, неестественного). В отношении языковых проявлений этого принципа, говорящий стремится выражать нормальное положение дел в мире про­стейшими языковыми средствами, или даже вообще не выражать, и, на­против, использовать специальные кодирующие средства {маркирова­ ние) для менее типичного случая (см. Кибрик, 2003, 2004)¹² .

Примером действенности когнитивных универсалий может служить категория числа. Во всех известных языках для кодирования единствен­ного числа счетных объектов используется меньше, или, по крайней мере, не больше «лингвистического материала», чем для кодирования множественного (дом — дома, day — days, Schrank — Schraenke). Совер­шенно очевидно, что в случае счетных объектов именно форма един­ственного числа является «дефолтной», когнитивно нормальной. Иначе обстоит дело со словами, обозначающими собирательные совокупности объектов. Здесь менее типичной, лингвистически более сложной и по­этому специально маркируемой оказывается форма единственного чис­ла (ср., например, в русском языке: морковка — морковь, брусничина — брусника, песчинка — песок).

Другой пример действенности того же принципа связан с феноменом анафоры — замены существительных и личных имен местоимениями, а иногда и так называемой «нулевой формой», когда референт вообще явно не присутствует в тексте, даже в форме местоимения, хотя посто­янно имеется в виду по существу (см. 7.1.3). Использование «нулевой формы» характерно для кратких биографических описаний: «Родился в 1869 году. Учился в Санкт-Петербургском университете» и т.д. Чем ме­нее явно некто или нечто упоминается «по имени» собственно в корпу­се речи, тем выраженнее может быть при прочих равных условиях их психологическое присутствие в качестве когнитивных референтов. Следу­ет заметить, что поскольку одушевленные референты психологически (когнитивно) особенно важны, они в первую очередь привлекают наше внимание. Именно поэтому они, как показывают исследования, значи­тельно чаще замещаются местоимениями и «нулевой формой», чем не­одушевленные референты.

Еще один универсальный когнитивный принцип связан с существо­ванием личной сферы говорящего-слушающего и с языковым маркирова­нием психологической близости к ней. Для этого в различных языках

¹² В силу важнейшей роли маркирования в функционировании речи мы склонны счи-194 тать ее особой метакогнитивной операцией — метапроцедурой (см. 8.1.3).

мира используется хорошо известная иерархия личных местоимений. Обычно она имеет примерно следующий вид:

я > мы > ты > вы > он/она > они.

Вместе с тем, существуют языки с несколько иной функциональной иерархией, в частности, выявляющей доминирование перспективы вто­рого лица «ты» над «я» и «мы» (см. также в 6.4.3 о так называемой эго-центричностиречи). В любом случае когнитивно нормальным, не требу­ющим специального маркирования является случай, когда первые лица играют роль активного начала, то есть роль АГЕНСов высказывания, тогда как лица в правой части иерархии личных местоимений и безлич­ные объекты — роль ПАЦИЕНСов (см. 7.3.2). Всякие отклонения от этого ожидаемого случая требуют использования специальных языковых средств¹³ .

Третий универсальный принцип, причем, несомненно, не только перцептивной, но и когнитивной организации, хорошо известен в пси­хологии. Он состоит в разделении любой осознаваемой нами ситуации на фигуру и фон (см. 1.3.1, 3.3.1 и 7.3.2). Когнитивная лингвистика по­вторно открыла существование фигуры и фона около трех десятилетий назад, после чего был обнаружен целый ряд обусловленных этим разде­лением речевых и коммуникативных феноменов (Talmi, 1978). Суще­ствование данного принципа организации, в частности, предписывает особое маркирование того, что должно стать фигурой, или, другими сло­вами, того, что вводится в фокальную зону совместного внимания участни­ков процесса коммуникации (Мельчук, Иорданская, 1995; Clark, 1992).

Наконец, четвертый принцип, который также выявили кросслингви-стические исследования Е.А. Кибрика и его коллег, связан с существо­ванием и отражением в языке шкалы различных семантических отноше­ний обладания: от отношения части тела (как правило, неотделяемой) к его обладателю до сугубо ситуативного отношения между более или ме­нее случайным предметом и действующим с ним в данный момент ак­тором. Чем прочнее отношения обладания («неотчуждаемая принад­лежность» > «отчуждаемая принадлежность»), тем выше оказывается вероятность использования при их описании в разных языках мира средств речевого маркирования. Этот последний принцип потенциаль­но относится к сфере социальных отношений и товарообмена, в послед­нее время привлекающей особое внимания специалистов по эволюци­онной психологии (см. 8.2.3).

Когнитивные универсалии обычно выявляются посредством язы­ка, так что фактически мы наблюдаем некоторые коммуникативные

¹³ То, насколько тонко язык реагирует на близость другого человека к личной сфере,
можно проиллюстрировать употреблением местоимений «ты» и «вы». Обычно мы не
можем, не нарушив границ личной сферы, обратиться к незнакомому взрослому чело­
веку на «ты». Однако такое обращение вполне естественно по отношению к незнакомо­
му ребенку, а также к домашним животным («Дай, Джим, на счастье лапу мне»). Суще­
ствуют обстоятельства, когда вполне возможно включение в личную сферу и незнако­
мого взрослого, а именно тогда, когда существует хотя бы потенциальная угроза для его
жизни: «Берегись автомобиля», «Не стой под стрелой!» и даже «Ну как мы себя чувству­
ем?» (Апресян, 1995) 195

феномены. Если высшие познавательные процессы неоднородны, то мышление вне сферы коммуникации может быть отличным от мышле­ния в области социальных взаимодействий, неотделимых от коммуни­кации и речи (см. 8.4.2). Эти соображения определяют еще одну тео­ретическую позицию, получившую название «мышление для речи». Согласно этой точке зрения, конкретный язык не просто выражает до­ступными ему средствами универсальные принципы мышления, но су­ществует и обратная зависимость — некоторое подмножество процес­сов мышления включено в обслуживание коммуникации и адаптивно меняется в зависимости от особенностей средств выражения конкрет­ного языка (Slobin, 1996). Так, в приведенном выше примере описания событий англо- и немецкоязычными испытуемыми (см. табл. 8.1) раз­личия между двумя группами наблюдались только в контексте актуаль­ной или потенциальной коммуникативной задачи. Если испытуемые просто должны были молча отмечать эпизоды фильма, нажимая паль­цем на кнопку, количество выделяемых этими группами событий срав­нивалось между собой.

Главный итог нескольких десятилетий когнитивных исследований тезиса о «лингвистической относительности» познаний — перевод этой фундаментальной проблемы из области преимущественно философ­ских споров в плоскость эмпирического анализа, где полем проверки гипотез служат десятки и сотни реально существующих языковых сооб­ществ. Разнообразие, специфичность и часто достаточно очевидные пути операционализации гипотез отличают подобные исследования от основной массы межкультурных (и культурно-исторических) работ, не учитывающих как раз особенности .конкретных языков, прежде всего то, что обязательно должно получить выражение в словесном описании событий, и то, на что можно не обращать особого внимания. Разумеет­ся, необходима дополнительная проверка этих новых данных и даль­нейшее обсуждение наметившихся подходов, чтобы можно было с уве­ренностью сказать, в каких контекстах деятельности и на каких уровнях когнитивной организации происходит взаимодействие мышления и ре­чевой активности.

8.1.3 Метапознание и творческое воображение

Материал, который собран здесь, во многом спекулятивен. Тем не ме­нее необходимо продолжить начатое выше (см. 5.3.3 и 8.1.1 ) обсуждение метакогнитивных координации, поскольку только в этом случае пред­ставления о функциональной организации познания приобретают опре­деленную законченность, позволяющую перейти к анализу продуктивно­го мышления (Величковский, 19866). «Метапознание» (meta-cognition — · «метакогниция») является обобщением понятия метапамять, введен-196

ного в исследованиях развития запоминания в 1970-е годы (см. 5.4.2). Если метапамять означает знания о возможностях и функционировании памяти, то под метапознанием понимаются механизмы, посредством которых мы отдаем себе отчет о содержании и особенностях любых по­знавательных функций, как наших собственных, так и других людей. Можно ожидать, что эти процессы имеют не только «глубинные», но и доступные рефлексивному сознанию компоненты (см. 7.4.1). Мы рас­смотрим сначала вопросы об основной функции и о специфике субъек­тивной «окраски» метакогнитивных координации (координации уров­ня F), a затем перейдем к анализу их роли в качестве средств творческого воображения.

К первому вопросу лучше подойти со стороны нейрофизиологичес­ких механизмов. В чем состоит общая функция связанных с префрон-тальными областями процессов? Хорошо известна роль лобных долей в планировании деятельности и контроле действий (см. 4.4.2), но можно ли выделить при этом специфические аспекты, относящиеся к позна­нию? Речь идет о классической проблеме нейропсихологии, так как эти функции настолько разнообразны, что, казалось бы, не имеют общего набора признаков. Ответ позволяют найти эксперименты на обезьянах, в которых животное должно было найти пищу в одном из двух контейне­ров. При разрушении передних отделов коры животное не могло выучить простое, но, так сказать, «контрфактическое» правило — «пища находит­ся не там, где она последний раз показывалась» (Deacon, 1996). Исследо­вания с применением трехмерного мозгового картирования показывают, что активация префронтальных областей обычно сопровождает выпол­нение всякого нового действия, при котором необходимо активно подав­ лять тенденции использования уже известных правил и способов рабо­ты (Reichte, 1999)¹⁴ . Наиболее базовая функция префронтальных отделов мозга может состоять поэтому в выходе за рамки актуально знаемого, или, в усиленной формулировке, в преодолении знания.

Близкие особенности обнаруживают и процессы творческого мыш­ления. В психологии мышление понимается как преобразование знаний в соответствии с требованиями задачи. Сохранение и репродуктивное использование знания описывалось нами ранее в связи с функциониро­ванием уровня концептуальных структур Ε (см. 5.3.3 и 6.3.3). Продук­тивная работа со знанием значительно сложнее. Она предполагает нали­чие метакогнитивного компонента знания о знании, а также владение общими приемами — назовем их метапроцедурами, с помощью которых

¹⁴ Об этом же свидетельствует простая, но несколько необычная глазодвигательная
задача — тест антисаккад, используемая для быстрого определения сохранности пре­
фронтальных функций. В этом тесте испытуемый должен при внезапном появлении объек­
та на периферии поля зрения переводить взор в противоположную от этого объекта сто­
рону. Пациенты с нарушениями передних отделов мозга прекрасно фиксируют объект
при его появлении. Однако они не способны противостоять этой естественной тенден­
ции и при выполнении теста антисаккад совершают значительное число ошибок. 197

могут осуществляться преобразования знания и стратегический контроль активности¹⁵ . Очевидно, что для сколько-нибудь систематической твор­ческой работы необходимо наличие и некоторой достаточно устойчивой системы мотивирующих ее ценностных ориентиров (см. 8.3.2 и 9.4.3).

Вклад уровня метапознавательных координации F в познаватель­ные процессы состоит прежде всего в релятивизации и изменении кон­цептуальной модели мира, которая создается на базе координации ни­жележащих уровней. Метакогнитивные координации позволяют нам справляться с ситуациями, характеризующимися относительной новиз­ ной. Это объясняет их важнейшую роль в процессах продуктивного мышления и в обеспечении действительно оригинальных интеллекту­альных достижений — недаром Б.Л. Пастернак назвал творчество «ез­дой в незнаемое» (см. 8.4.3). Вводя структуры знаний в новые контексты и осуществляя трансформации как самих представляемых объектов, так и их отношений (в частности, меняя онтологические, истинностные па­раметры знания — см. 6.3.1), мы способны создавать модели подчеркну­то субъективных, гипотетических и даже абсурдных ситуаций.

Базовым механизмом создания таких моделей является рассмот­ренный в предыдущей главе механизм порождения ментальных про­странств, с характерной для последних относительной непроницаемос­тью границ и оттенком «нереальности» («как если бы» реальности — см. 7.4.1). Например, в качестве ментального пространства место фантас­тических событий обычно отделено от остального мира: на начальных этапах развития этого литературного жанра события развивались на не­коем острове (ср. остров Utopia — букв, «место, которого нет»), в наше время — на космическом корабле, отдаленной планете или в особом из­мерении привычного жизненного окружения. «Как если бы» семантика освобождает наше мышление и поведение от безусловной привязки к знаниям и актуальному восприятию. Ее возникновение в онтогенезе, по-видимому, связано с развитием символическо-ролевой игры (pretended play), которая появляется обычно примерно в возрасте двух лет, то есть несколько раньше индивидуальной теории психики. В такой игре пред­метам начинают приписываться значения, не совпадающие с их перцеп­тивным обликом и известной из опыта функцией.

Центральной темой психологии мышления является решение за­дач (см. 8.3.1). Релевантные для процессов решения задач смысловые контексты задаются модальными фреймами «долженствовать», «мочь» и «хотеть» (в двух значениях последнего — «желать» и «намереваться»).

¹⁵ Как мы неоднократно отмечали в предыдущих главах, в связи с развитием взглядов на рабочую память и внимание в психологии сложилось представление об исполнитель­ных, экзекутивных процессах (см. 5.2.3). По выполняемой ими роли они напоминают то, что мы понимаем под метапроцедурами. Однако для нас существенна роль метапроцедур как психологических средств трансформации знаний и порождения новых смысловых контекстов. Их список, таким образом, более разнообразен, а реализуемые функции вы-198 ходят за рамки задач кратковременного запоминания.

В качестве психологических глаголов эти фреймы служат также опера­торами создания ментальных пространств. Обрамление проблемной ситуации интенционально-волевыми контекстами ХОЧУ или ДОЛ­ЖЕН означает принятие задачи, за которым следует вопрос МОГУ ЛИ, в свою очередь образующий ментальный контекст для усилий, направ­ленных на непосредственное достижение цели. Рассмотрение этих же контекстов часто является центральным в моральной философии и эти­ке. Так, признавая общезначимость нравственных обязательств, мы, со­гласно Канту, должны верить, что наша воля свободна, что мы сами способны предписывать себе те или иные правила поведения (см. 1.1.3 и 9.4.1). Вместо обоснования «я должен» посредством «я могу», Кант выдвигает в «Критике практического разума» правило «ты можешь, по­ тому что ты должен». Надо сказать, что при принятии решений в по­вседневных ситуациях последовательность контекстов действительно может быть и другой, например, МОГУ [ХОЧУ ЛИ[... ]].

Не приходится удивляться, что именно эти аспекты планирования и организации деятельности оказываются нарушены при поражениях префронтальных структур коры. В случае дезэкзекутивного (в прошлом называвшегося лобным) синдрома обычный для здорового взрослого человека внутренний, или эндогенный, контроль деятельности сменя­ется экзогенным, навязанным извне. Поражения часто ведут к тому, что не только имеющиеся знания (уровень Е), но и актуальная предметная ситуация (D и С) начинают доминировать, диктуя особенности поведе­ния — соответствующую картину гештальтпсихологи называли «поле­вым поведением». Так, видя предмет, пациент не может удержаться от того, чтобы не взять его и не начать с ним манипулировать (см. 4.4.2). В зависимости от локализации поражения возможно возникновение про­блем с согласованием компонентов действия во времени, в особенности затруднения с его остановкой. В последнем случае возникают персевера­ции — бессмысленные повторы разнообразных фрагментов действия или действия в целом (Гольдберг, 2004).

Нарушения в стабильности деятельности сопровождаются отклоне­ниями в социальном поведении и искажениями структуры личности. Особенно явно при этом страдают интегративные, связанные с рефлек­сивным сознанием процессы. Пациент может много знать и в целом даже адекватно оценивать ситуацию, однако он испытывает большие трудности на пути к принятию, казалось бы, очевидного решения. Если же когнитивно решение принято, то за ним совсем не обязательно сле­дуют соответствующие действия. При поражениях префронтальных от­делов коры также может меняться характер субъективной «окраски» си­туации, прежде всего исчезать впечатление новизны — все кажется давно знакомым, таким же, каким было всегда (см. 5.1.1). Поскольку уровень метакогнитивных координации F реагирует именно на новизну и не­обычность, этот факт дополняет картину селективного нарушения выс­ших нейрофизиологических механизмов познания.

199

В чем состоят признаки ситуаций, выходящих за рамки компетен­ции концептуальных структур и с необходимостью вовлекающих мета-когнитивные координации? Общее разделение могло бы противопос­тавлять, с одной стороны, ожидаемое, обыденное, типичное, заурядное, а с другой — неожиданное, важное, гипотетическое, фантастическое, аб­ сурдное, заведомо невозможное положение дел в мире. Похожее различе­ние, кстати, является центральным при анализе выделенных в лингвис­тике «когнитивных универсалий» (см. 8.1.2). Оно маркируется в языке с помощью специальных семантико-синтаксических средств, таких как сослагательное наклонение. Особой нагрузки префронтальных меха­низмов требует работа с ментальными моделями контрфактических и фантастических ситуаций. Характерно, что аутисты, у которых не сфор­мирована или ослаблена индивидуальная теория психики (см. 8.1.1), мо­гут представить себе довольно сложные ситуации, но только в том слу­чае, если они остаются правдоподобными (Scott & Baron-Cohen, 1996).

Что касается средств метакогнитивных координации, то, на­сколько нам позволяют судить наши ограниченные знания, до сих пор они в явном виде рассматривались лишь в философии (Аристотель, Кант и относительно малоизвестный немецкий философ начала 20-го века Вайхингер — Vaihinger, 1911), поэтике (как средства повышения поэтической выразительности — Жолковский, Щеглов, 1996) и, отчас­ти, в работах по теории изобретательского творчества (Альтшулер, 1973). Очень условно их можно было бы разделить на как минимум пять групп механизмов.

Первая группа включает наиболее общие метапроцедуры пони­ мания, такие как КОНТРОЛЬ, РЕКУРСИЯ, АНАЛОГИЯ, СО­ВМЕЩЕНИЕ/СРАВНЕНИЕ, ВАРЬИРОВАНИЕ (включая ОТ­РИЦАНИЕ). Они имеют универсальный характер и могут применяться по отношению к самым различным компонентам концептуальной «базы знаний», чем и объясняет их особое зна­чение для разнообразных мыслительных процессов. Вторая группа — это метапроцедуры воображения. К ним отно­сятся ПРЕДСТАВЛИВАНИЕ, ВРАЩЕНИЕ, УВЕЛИЧЕНИЕ/ УМЕНЬШЕНИЕ (ZOOMING), ИНВЕРСИЯ, а также ТРАНС­ФОРМАЦИЯ в различных вариантах. Они позволяют строить пространственно-временные ментальные модели ситуаций и подвергать их изменениям, напоминающим изменения, которые возникают в ходе предметной деятельности. Третья группа могла бы быть названа метапроцедурами вербали­ зации и коммуникации. В эту группу входят стратегии ОПИСА­НИЕ/НАЗЫВАНИЕ, МАРКИРОВАНИЕ, МЕТАФОРИЗАЦИЯ, ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ, а также знание принципов кооператив­ного (и, безусловно, конфликтного) общения, основных комму-200

никативных жанров и некоторых более специальных правил по­строения/интерпретации речевых высказываний¹⁶ . Четвертая группа содержит эвристики мышления и принятия ре­ шений (такие как АНАЛИЗ СРЕДСТВ/ЦЕЛЕЙ и ДОСТУП­НОСТЬ — см. 8.1.1 и 8.4.1), а также относительно эксплицитные правила, позволяющие решать задачи в различных областях дея­тельности. Диапазон последних чрезвычайно широк: от профес­сиональных правил и принципов до житейских, иногда доволь­но противоречивых истин — ср. «Куй железо, пока горячо», но одновременно «Семь раз отмерь, один раз отрежь». Пятая группа связана с наименее изученными процессами по­рождения интенционалъно-личностных и волевых контекстов, оп­ределяющих выбор целей и ту или иную общую направленность активности. Мы упоминали их выше как модальностные фрей­мы МОГУ, ДОЛЖЕН, ХОЧУ. Рассмотрение ценностных и моти-вационных факторов не входит в число основных задач этой кни­ги, но без их упоминания любое обсуждение метакогнитивных координации оказывается в принципе неполным (см. 9.4.3).

Начнем анализ метапроцедур с подчеркивания того обстоятель­ства, что общая установка на ПОНИМАНИЕ (а, скажем, не на НАПА­ДЕНИЕ или БЕГСТВО) является предпосылкой и основой развернутой познавательной деятельности. Эта деятельность может происходить в режиме ОПИСАНИЯ, предпочтительном в любом потенциально ком­муникативном контексте, и/или ПРЕДСТАВЛИВАНИЯ, то есть обыч­но визуализации, ведущей к построению пространственных менталь­ных моделей. КОНТРОЛЬ подавляет иррелевантные ассоциации и, тем самым, служит важнейшим условием достижения поставленной цели и даже критерием интеллекта (см. 4.3.1 и 8.1.1). Так, решение самых слож­ных задач не оставляет впечатления интеллектуальных достижений, если оно осуществляется под гипнозом или по детальным указаниям извне. Метапроцедура АНАЛОГИЯ (так же как и ее речевой вариант МЕТАФОРИЗАЦИЯ — см. 7.4.2) часто играет критическую роль в про­цессах решения задач, поскольку она делает возможным выявление по­лезного, но замаскированного включенностью в другие концептуаль­ные контексты знания.

РЕКУРСИЯ — это вложение ментальных репрезентаций друг в дру­га. Она важна для самосознания, рефлексивного мышления и социально-

¹⁶ К числу этих «семантико-синтаксических эвристик» относится, например, правило
«Первое существительное — агенс предложения», открываемое ребенком в возрасте при­
мерно четырех лет. Впоследствие такие правила «обрастают» декларативными ограниче­
ниями на условия применения («Первое существительное — агенс предложения, если оно
в именительном падеже») и переводятся из сферы метакогнитивных координации на уро­
вень концентуальных структур Ε (см. 7.3.2 и 9.4.2). 201

го интеллекта — способности к анализу ситуации из перспективы другого человека. Вместе с тем, по мнению М. Хаузера, Н. Хомского и Т. Фитча (Hauser, Chomsky & Fitch, 2002), возможность РЕКУРСИИ является главной чертой человеческой речи, отличающей ее от систем коммуни­кации у животных (см. 1.3.3). Выразительное описание этой метапроце­дуры оставил в «Разговоре о Данте» О.Э. Мандельштам: «Образное мышление у Данта...: представьте себе самолет... который на полном ходу конструирует и спускает другую машину. Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает со­брать и выпустить еще третью. Для точности моего наводящего и вспо­могательного сравнения прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасыва­емых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но состав­ляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обус­лавливает его возможность и безопасность в не меньшей степени, чем исправность руля и бесперебойность мотора».

Еще одна метапроцедура — ВАРЬИРОВАНИЕ — препятствует персевераторному повторению и заставляет нас вносить хотя бы поверх­ностные изменения в последовательные действия и мысли¹⁷ . ВАРЬИ­РОВАНИЕ играет значительную роль в процессах решения задач и в ху­дожественном творчестве. Так, как уже отмечалось, для поэтического мира Б.Л. Пастернака характерно соединение в одном эпизоде обыден­ного и необычайного. Местом такого СОВМЕЩЕНИЯ обычно являет­ся окно — в его произведениях имеется множество упоминаний окон и их мельчайших деталей, ни одно из которых, как правило, не повторя­ется (Жолковский, 1978). ВАРЬИРОВАНИЕ, в комбинации с метапро­цедурой КОНТРОЛЬ, останавливает активность, если последняя начи­нает приобретать монотонный, повторяющийся характер. Примером может быть «зацикливание» мысли в случае попыток понять логические парадоксы, скажем, оценить истинность утверждения «Каждое предло­жение этой книги ошибочно» с учетом того, что данное утверждение само является одним из предложений этой книги.

Некоторые из числа глобальных метапроцедур имеют аристоте­левские корни. К ним прежде всего относится СОВМЕЩЕНИЕ — прием контрастирования, описанный в «Риторике» Аристотеля. СО­ВМЕЩЕНИЕ столь эффективно благодаря мобилизации внимания (alerting + orienting), провоцируемого необычным сочетанием сопостав­ляемых содержаний (см. 4.3.3 и 4.4.1). Как особый художественный прием повышения выразительности, эта метапроцедура очень широко

¹⁷ Исходный феномен был обнаружен в исследованиях психологического пресыщения, проведенных в 1920-е годы Анитой Карстен под руководством Курта Левина. В этих экс­периментах было установлено, что при необходимости сотни раз повторять некоторое простое действие, например написание буквы «А», испытуемые постепенно начинают 202 вносить в,него множество все более причудливых изменений.

использовалась поэтами-романтиками и неоромантиками, например, в виде контрастирования покоя и интенсивного движения у A.C. Пушки­на («Друг милый, предадимся бегу нетерпеливого коня»), или же со­единения в одном эпизоде обыденного и чрезвычайного, содержаще­го тайну у Б.Л. Пастернака («На окна и балкон, где жарились оладьи, смотрел весь южный склон в серебряном окладе»)¹⁸ .

К Аристотелю («О душе») восходит и само различение понятий phantasia и dianoia, которые соответствуют современным понятиям твор­ ческое воображение и дискурсивное, или рассудочное, мышление. В течение большей части истории христианской цивилизации воображение резко противопоставлялось рассудку и рассматривалось как низшая способ­ность, вводящая человека в грех и заблуждение. Это отношение выразил математик и убежденный христианин Блез Паскаль, называвший вооб­ражение «подругой ошибок и заблуждений» и даже «мерзкой способнос­тью, враждебной разуму». Хотя со временем разум стал ассоциироваться с наукой, а не религией, критическое отношение к воображению сохра­нялось вплоть до конца 18-го века. Именно поэты-романтики изменили эту традицию, подчеркнув связь воображения с художественным вдохно­ вением (Блэйк и Пушкин) и с мышлением неаналитического, синтети­ ческого типа (Шейли).

К началу 20-го века воображение было реабилитировано и в мате­матике, о чем свидетельствует известное замечание Гильберта об одном из учеников: «Он стал поэтом — для математики ему не хватило вообра­жения». В современной логике и философии понимание воображения как фундаментального механизма научного мышления связано с рабо­тами основателя логико-математического интуитивизма, голландца Л.Э.Я. Брауэра и американского логика Сола Кринке, создавшего кон­цепцию семантики возможных миров (Kripke, 1982). В этой концепции в качестве обязательных рассматриваются и контрфактические утверж­дения о референтах имен и терминов, вне зависимости от того, суще­ствуют они или нет.

Творческое воображение как особое субъективное состояние, оче­видно, отличается от обыденного сознания, например, описанного экзи­стенциализмом состояния бытия-в-мире (ср. пушкинское «И забываю мир — и в сладкой тишине я сладко усыплен моим воображеньем, и про­буждается поэзия во мне»). С точки зрения развиваемой нами уровневой концепции, ведущим уровнем построения «поэтической модели мира»

¹⁸ На материале поэтического творчества СОВМЕЩЕНИЕ было подробно рассмот­
рено А.К. Жолковским и Ю.К. Щегловым (1996). В крайнем выражении оно лежит в ос­
нове характерной пушкинской темы грозящей опасности, которую создает для героя вне­
запное оживление неподвижной до тех пор статуи: «Каменный гость», «Медный всад­
ник», «Сказка о золотом петушке». Роман Якобсон (1987), к работам которого восходят
исследования средств повышения поэтической выразительности, показал связь этой темы
с обстоятельствами биографии Пушкина. 203

204

(Апресян, 1995) является уровень F, тогда как «просто мир» (обыденное, ноэтическое сознание) дан нам в координациях других уровней, прежде всего Ε и D. Вместе с тем, воображение есть процесс, который включает множество фоновых координации из этих нижележащих по отношению к метапознанию уровней. Обычно результаты попыток вообразить самую невероятную ситуацию сразу же обнаруживают ограничения со стороны существующего знания. В когнитивной психологии отмечалось, что, пы­таясь представить себе «автомобиль с глазами» или «кита с сигарой», мы всегда строим далеко не случайные образы. Так, сигара наверняка будет торчать у кита во рту, а, скажем, не на спине, наподобие трубы. В этом случае явно выступает включенность понятия «сигара» в схему лица (уро­вень концептуальных структур Е).

Иногда процессы воображения обнаруживают влияние еще более специализированного, лексико-грамматического знания. В начале 20-го века в Институте психологии Московского университета были прове­дены эксперименты, в которых испытуемые должны были персонифи­цировать дни недсли. Неожиданно для участников этих экспериментов пятница, среда и суббота оказались чаще представленными женскими персонажами, тогда как понедельник, вторник и четверг — мужскими. Данный эффект, специфичный, по понятным причинам, только для рус­ского языка, демонстрирует зависимость, казалось бы, совершенно про­извольных процессов творческого воображения от относительно техни­ческих параметров единиц внутреннего лексикона, а именно от грамматической категории рода. Эта же категория может имплицитно влиять в качестве фоновой переменной и на интерпретацию сложного невербального материала. Например, в немецком языке слово «смерть» мужского {der Tod), а не женского'рода, как в русском, поэтому русский зритель может совершенно неправильно понять замысел автора баналь­ной немецкой картины второй половины 19-го века, изображающей бе­зобразного старика, подкрадывающегося к юной девушке.

Творческое воображение вовлекает разные группы метапроцедур, а не только те, которые обеспечивают визуализацию объектов и их транс­формации. В самом деле, с точки зрения возможных областей примене­ния, между группами метапроцедур нет жестких границ. Процессы вер­бального ОПИСАНИЯ могут рассматриваться как средства управления «конвенциональным воображением» (см. 7.3.2). Кроме того, воображе­ние опирается на семантические связи ОПИСАНИЯ, освобождающие познавательные процессы от связи с актуальными стимулами и реак­циями (см. 4.4.2). С другой стороны, типичные метапроцедуры про­странственно-предметного воображения включены в процессы рече­вого общения и понимания, а их сочетание во многом определяет индивидуальные особенности литературного творчества — «поэтичес­кую модель мира».

Так, в произведениях одного из наиболее сложных для понимания русских поэтов-авангардистов В. Хлебникова основными приемами создания фантастических ситуаций служат СОВМЕЩЕНИЕ, ТРАНС­ФОРМАЦИЯ и ИНВЕРСИЯ объектов, их связей, пространственных, временных и социальных отношений (Жолковский, Щеглов, 1996). Сдвиги и совмещения временных перспектив приводят к тому, что со­граждане автора оказываются то в Киевской Руси, то в Древнем Египте. ИНВЕРСИЯ шкалы времени приводит (в пьесе «Мирсконца») к обра­щению естественного хода жизни героев — сюжетный ход, встречаю­щийся, кстати, и у современных американских фантастов, явно не ис­пытавших влияния русской авангардистской поэзии начала 20-го века. Частыми вариантами используемых в произведениях авторов разных ис­торических эпох метапроцедур являются ТРАНСФОРМАЦИЯ идентич­ности действующих лиц и предметов, УВЕЛИЧЕНИЕ и УМЕНЬШЕ­НИЕ их физических размеров или социального «веса» (ср. аналогичные приемы гиперболы и литоты, хорошо известные в риторике и коммуни­кативной прагматике), а также ИНВЕРСИЯ социальных ролей, веду­щая, скажем, к обращению статуса людей и животных¹⁹ .

Художественное творчество не является, конечно, продуктом одного лишь свободного воображения, так как оно неизбежно имеет дело с фо­новыми координациями из уровней Ε и D. В результате возникают гиб­ридные ментальные пространства, сочетающие свойства реальности, вымысла и определенного эмоционально-личностного отношения. Не­которым из таких ментальных пространств суждено было стать «идеали­зированными ментальными моделями» общекультурного значения (Пе­тербург Достоевского, Дублин Джойса, Тоскана Пруста, Киев и Москва Булгакова). Феноменологию возникновения подобных «как если бы» объектов выразительно описал Иван Бунин: «Да вот Полоцк, что меня тянуло туда? С этим словом... у меня давно соединилось предание о кня­зе Всеславе, которое я когда-то прочитал еще в отрочестве... С тех пор Полоцк всегда представлялся мне совершенно чудесным в своей древно­сти и грубости: какой-то темный, дикий зимний день, какой-то бревен­чатый Кремль с деревянными церквами и черными избами... Когда я наконец попал в действительный Полоцк, я, разумеется, не нашел в нем ни малейшего подобия выдуманному. И все-таки во мне и до сих пор два Полоцка — тот, выдуманный, и действительный»²⁰ .

¹⁹ Играющее центральную роль в теории Пиаже понятие «обратимость», по-видимо­
му, связано с метапроцедурой ИНВЕРСИЯ. В свою очередь, последняя может быть выра­
жением ВАРЬИРОВАНИЯ (ОТРИЦАНИЯ), а равно компонентом важнейшей общей
метапроцедуры КОНТРОЛЬ.

²⁰ Близкое описание можно найти у Марселя Пруста («По направлению к Свану»):
«Эти названия навсегда впитали в себя представление, которое осталось у меня об этих
городах, но зато они их видоизменили, подчинили их воссоздание во мне своим законам;
вследствие этого они приукрасили мое представление, сделали нормандские и тоскан­
ские города, какими я их себе рисовал, непохожими на настоящие... Образы эти... были
очень упрощены... мне удавалось втиснуть в них от силы две-три главнейшие "достопри­
мечательности" города, и там они жались одна к другой... Быть может, эти образы дей­
ствовали на меня так сильно именно своей упрощенностью». 205

СОВМЕЩЕНИЕ вымышленного или фантастического (ВООБРА­ЖЕНИЕ) содержания с реалистическим, детально воспроизведенным (ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ) контекстом является еще одним приемом по­вышения художественной выразительности. Этот прием получил особое развитие в творчестве М.А. Булгакова, прежде всего в романе «Мастер и Маргарита», где параллельно протекают два разделенных в пространстве и времени ряда событий: в реалистический контекст первого ряда при этом вписано подчеркнуто гротескное содержание (история Мастера и Москва 1930-х годов), а в призрачно-фантастический контекст второго — содержание в психологическом отношении вполне реалистическое (Ер-шалаим и история Га-Ноцри). Эта созданная автором конструкция ото­бражаемых друг на друга ментальных пространств в действительности оказывается даже более сложной, так как существует еще одно возмож­ное пространство отображения содержания этого романа, очевидное скорее лишь для историков литературы, — «Фауст» Гёте.

Творческое воображение в искусстве, в частности литературе, обыч­но имеет дело с художественным вымыслом — ПРЕДСТАВЛИВАНИЕМ и ОПИСАНИЕМ фиктивных событий, то есть того, чего нет в действи­тельности. В научной деятельности, которая сама по себе содержит мас­су рутинных, автоматизированных компонентов и в целом, конечно, имеет значительно менее творческий характер, иногда оказывается су­щественной способность или, по крайней мере, эпизодическая готов­ность представить себе то, «чего не может быть никогда» («не может быть» с обыденной, опирающейся на знания и навыки уровней Ε и D точки зрения). Хотя, на первый взгляд, такая мыслительная активность совершенно бессмысленна, именно она оказывается предпосылкой се­рьезных научно-технических достижений, время от времени меняющих наши представления о границах возможного и невозможного. Мы еще вернемся к рассмотрению вопроса о роли психологической установки на работу с моделями контрфактических ситуации в творческом мышлении и механизмах интеллекта в следующих разделах этой главы.

206

8.2 Процессы и модели умозаключений

8.2.1 Индукция, аналогия и прогноз

Существенным моментом нашей познавательной активности являются индуктивные умозаключения — предсказание неизвестного на основании знания отдельных фактов («посылок»), разворачивающееся в направле­нии от частного к общему. Индуктивные оценки не являются строго детерминированными и включают элемент угадывания. Чрезвычайно важным случаем, примерно попадающим в эту же категорию умозаклю­чений, являются процессы предсказания будущих событий и генериро-

вания гипотез. Дедуктивные умозаключения, напротив, по определению связаны с однозначно заданным выводом частного из общего. Кроме того, в логике (по предложению Пирса) рассматривают так называемые абдуктивные умозаключения, представляющие собой вывод от частного к частному. Примером абдукции часто могут служить умозаключения по аналогии. Надо сказать, что противопоставление этих понятий в совре­менной психологии не является жестким. Изменение трактовки в на­правлении меньшей четкости границ обусловлено пониманием того, что, во-первых, всякое умозаключение может включать как обобще­ние, так и конкретизацию имеющихся знаний. Во-вторых, существо­вание определенной логической формы умозаключения совсем не оз­начает, что испытуемый будет следовать ей в выборе психологических средств решения²¹ .

Различные формы умозаключений (индукция, аналогия, дедук­ция и т.д.), а равно процессы решения собственно мыслительных задач объединяют и их общие эволюционно-мозговые механизмы, назван­ные нами выше уровнем метокогнитивных координации (уровень F). Как свидетельствуют нейропсихологические данные (Waltz et al., 1999), с увеличением сложности дедуктивных и, в равной мере, индуктивных умозаключений пациенты с префронтальными поражениями начинают стремительно отставать в выполнении задач от двух контрольных групп — нормальных испытуемых и пациентов с поражениями височных облас­тей коры. Центральная роль префронтальной коры (прежде всего ее дорзо-латеральных отделов) в решении задач на индуктивные и дедук­тивные умозаключения подтверждается и данными трехмерного мозго­вого картирования.

Значительная часть экспериментальных исследований индуктив­ных умозаключений связана с процессами категоризации, поскольку функционирование этих процессов часто можно рассматривать в кон­тексте индуктивного образования понятий. Акт категоризации предмета рассматривается при этом как заключение, а доступные для анализа при­знаки предмета выполняют функцию посылок (см. 6.2.1). Индуктивный потенциал понятий зависит от их уровня абстрактности внутри некото­рой категориальной области. Чем выше уровень абстрактности (напри­мер, «Если X живое существо, то у X есть обмен веществ»), тем больше вероятность того, что внутрикатегориалъный вывод окажется верным. Правда, в силу большой общности такого вывода его практическое зна­чение скорее всего будет минимальным. Кроме того, данная схема ин­дуктивного вывода успешно работает лишь в тех, относительно редких

_% ²¹ В конце данного подраздела мы рассмотрим теорему Байеса, представляющую со­
бой однозначное логико-математическое решение задач на переход от априорной к апос­
териорной вероятности событий. Эти задачи играют чрезвычайно важную роль в разно­
образных диагностических ситуациях. Однако в обычных условиях мы никогда не пользу­
емся этой теоремой — судя по всему, мы просто не являемся байесовскими существами. 207

случаях, когда организация понятий внутри категории может быть пред­ставлена как строго иерархическая семантическая сеть (см. 6.2.2).

Категории могут использоваться для умозаключений о других по­нятиях и категориях. Эффективность подобной межкатегориальной ин­дукции зависит от ряда факторов. Прежде всего, для быстрого вывода желательна высокая степень сходства категории-посылки и категории-заключения: мы можем быть готовы сразу перенести некоторое свой­ство мышей на крыс, но вряд ли без дополнительных размышлений предположим наличие этого свойства у лосей или кенгуру. Еще одним фактором является степень типичности категории-посылки: индуктив­ный вывод облегчается, если его основой (посылкой) служит утвержде­ние о некотором типичном для своей категории объекте. Третьим реле­вантным фактором является степень абстрактности целевой категории (категории-заключения). Можно было бы ожидать, что умозаключения облегчаются, если абстрактность и, соответственно, степень общности вывода относительно невысока. Парадоксальным образом, субъектив­ная легкость умозаключения увеличивается с увеличением его абстракт­ности. Нам проще сделать вывод «Если вороны имеют свойство Р, то птицы имеют свойство Р», чем вывод «Если вороны имеют свойство Р, то дятлы имеют свойство Р», хотя все, что утверждается о птицах, спра­ведливо также и по отношению к дятлам!

Исключительно важное значение для процессов мышления имеет использование межкатегориального и межситуативного подобия, свя­занное с умозаключениями по аналогии. В основе использования АНАЛО­ГИИ как особой метапроцедуры лежит эвристическое допущение, что если две различные семантические рбласти или две ситуации сходны в некотором отношении, то они вполне могут быть похожи и в других, в том числе релевантных для решения задачи отношениях. С точки зре­ния функциональной организации, вывод по аналогии рассматривается как процесс, включающий несколько основных компонентов: 1) выде­ление структуры проблемной (целевой) области, 2) обращение к памяти в поиске сходной и более известной семантической области-источника, 3) взаимное отображение структуры отношений в этих двух областях для установления соответствия, 4) собственно вывод.

Методом изучения аналогий долгое время (а в направленных на оценку индивидуальных различий психометрических исследованиях интеллекта и до сих пор — см. 8.1.1) были упрощенные задачи допол­нения или проверки правдоподобности конструкций типа «Адвокат от­носится к клиенту, как доктор к...?». По той же общей схеме возможно конструирование невербальных, обычно геометрических задач на поиск и верификацию аналогий. Некоторые тестовые задания и невербальные тесты интеллекта в целом, подобные известным Прогрессивным матри­цам Равена (см. рис. 8.1), относятся к категории задач на выделение аналогии и индуктивного обобщения. В последние годы эта проблема-208 тика начинает рассматриваться в более широком контексте индукции

Рис. 8.1. Пример задачи, построенной по типу заданий невербального теста «Прогрес­сивные матрицы Равена».

практического знания и способов решения задач. При этом использу­ется тот факт, что индукция схем решения и даже просто способность заметить подсказку, полезную для решения задачи, предполагают про­ведение как раз умозаключения по аналогии.

Начало бесконечной цепочке экспериментов с изучением эффек­тивности подсказки при решении задач положил в своей (так никогда и не защищенной) диссертации Карл Дункер. В наиболее известной из введенных им в психологический оборот задач испытуемым предлага­ется найти способ облучения раковой опухоли внутренних органов без разрушения окружающих здоровых тканей. Решение состоит в приме­нении нескольких слабых источников излучения, расположенных под углом друг к другу и конвергирующих на опухоли, либо во вращении та­кого источника вокруг пациента. В современных исследованиях, так же как и во времена исследований Дункера, лишь около 10% испытуемых способны самостоятельно найти правильное решение (хотя как раз это решение уже свыше 40 лет практически используется в медицинской радиологии!).

Классический вопрос психологии мышления состоит в том, како­го рода информация используется для усмотрения аналогии между этой проблемной ситуацией и другими, более очевидными примерами реше­ния. В ряде недавних экспериментов испытуемым в неявной форме да­валась информация, позволявшая найти принципиальное — «функци­ональное» — решение основной задачи. Например, через короткое время после неудачной попытки решения основной дункеровской за­дачи их знакомили с историей некоего античного полководца, взявше­го укрепленную крепость благодаря тому, что он разделил свою армию на несколько меньших отрядов и одновременно атаковал крепость с

209

210

разных сторон. В этом случае около 40% испытуемых спонтанно усмат­ривали связь двух ситуаций и решали задачу с облучением опухоли. Этот результат подтверждает мнение Дункера о трудностях с усмотре­нием глубинного сходства при различиях конкретного материала. При прямом указании на возможное сходство ситуаций решение находили уже 80% испытуемых. Самостоятельное усмотрение связи скорее удава­лось тем испытуемым, которые были ориентированы прежде всего на ПОНИМАНИЕ, а не на ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ потенциально реле­вантных способов решения из памяти.

Существует несколько в основном пропозициональных моделей вы­вода по аналогии. Соответствующий модуль, в частности, имеет систе­ма ACT-R Дж.Р. Андерсона (см. 6.4.1 и 8 1 1). Модели работают со сход­ством элементов и их отношений. В них, правда, используется очень обедненная и заранее «препарированная» на пропозиции информация. Более интересна коннекционистская модель LISA (Learning and Inference with Schemas and Analogies), осуществляющая просмотр текстов и выделя­ющая семантически похожие фрагменты (Hummel & Holyoak, 1997). При этом моделируются два этапа вывода: 1) процессы поиска в памяти; 2) отображение схематической структуры области-источника на область-цель. Согласно модели, поиск в памяти ограничен по ресурсам, тогда как взаимное отображение структур знания осуществляется автомати­чески, не требуя нашего полного внимания. Эти допущения, возмож­но, объясняют не только особенности умозаключений по аналогии, но и известные характеристики мышления вообще, а именно мучитель­ный, связанный с концентрацией внимания процесс переформулиро­вания условий задачи, а затем внезапное, как бы само собой возникаю­щее решение — финальный аккорд, удачно описываемый бюлеровским термином «ага-реакция» (гештальтпсихологи называли это «инсайтом» — см. 1.3.1 и 8.3.2).

В самое последнее время для изучения аналогии (а равно метафоры) в качестве базы знаний начинают использоваться модели семантики языка, которые создаются с помощью латентного семантического анали­за и похожих статистико-математических методов (см. 6.1.1 и 7.4.2). Так, модель EMMA (Environmental Model of Analogy) использует многомерные данные о частоте различных словосочетаний в языке для быстрого гене­рирования гипотез о сходстве слов и словосочетаний (Ramscar & Yarlett, 2003). Мерой сходства при этом служит косинус угла между соответству­ющими векторными репрезентациями. Подобный поиск в памяти вы­полняет функцию предварительной фильтрации, за которой следует этап проверки удачности аналогии. Этот второй этап в рамках модели, впро­чем, пока никак не объясняется, как слишком сложный. Надо сказать, что EMMA не знает прагматики и поэтому генерирует набор гипотез на основании одних лишь лексико-семантических признаков, оценивая, например, текст «Ромео и Джульетты» на основании сходства использу­емых слов как в целом более похожий на «Двенадцатую ночь», чем на «Вестсайдскую историю».

Особое практическое значение имеют разнообразные прогнозы — индуктивные умозаключения по отношению к будущему. Обращенность в будущее обусловливает тот факт, что все прогнозы осуществляются в характерной для продуктивного воображения (и метапознания в целом) модальности «как если бы-» (см. 8.1.3). Ретроспективные сравнения пока­зывают, что в наших прогнозах и оценках возможной динамики собы­тий обычно довольно велика доля ошибок. В особенности судьба мно­гих научных открытий и технологических инноваций демонстрирует характерный переход от первоначальных заключений типа «Этого не может быть, поскольку этого не может быть никогда» к последующему «Кто же этого не знает?». Телефон, радио, самолет, телевидение, ядер­ное оружие и атомная энергетика вначале не были оценены по достоин­ству даже экспертами²² . Почему же прогнозы часто столь ненадежны?

Психологические исследования выявляют несколько возможных причин ошибочных прогнозов. Во-первых, для наших оценок характер­на линеаризация тенденций, которые на самом деле имеют характер нели­нейных взаимодействий. Как показал немецкий психолог Дитрих Дёрнер (2001), даже специалисты, отвечающие за мониторинг и прогнозирова­ние таких явлений, как распространение СПИДа или возможности не­контролируемой реакции расщепления ядерного топлива, обычно оце­нивают динамику этих процессов в терминах линейных изменений, а не экспоненциально распространяющейся эпидемии (цепной реак­ции). Во-вторых, для нас типичен учет лишь нескольких, обычно не бо­лее двух-трех, измерений. Поэтому, в частности, нам трудно понять те­орию относительности Эйнштейна, оперирующую представлениями о четырехмерных величинах (см. 6.4.3). Эти же трудности, по-видимому, испытывали и члены Нобелевского комитета, после долгих дискуссий так и не присудившие Эйнштейну премию за теорию относительности (он получил ее позднее за менее существенный в контексте других его научных достижений анализ фотоэффекта)²³ .

²² Ряд таких примеров содержит история информатики В начале 1950-х годов комис­
сия британского Королевского общества должна была определить потребность Велико­
британии в компьютерах После детальной проработки вопроса комиссия пришла к выво­
ду, что стране в будущем могут понадобиться два компьютера один для баллистических
расчетов и второй на тот случаи, если первый выйдет из строя Позднее, в конце 1960-х
годов на Западе вышло несколько футуристических прогнозов, в том числе знаменитая
книга Алвина Тойфера «Шок будущего» Ни одна из этих работ не содержала упоминания
Микропроцессора, появившегося парой лет позднее и изменившего облик множества тех­
нических устройств По-видимому, мы делаем сегодня аналогичные ошибки (см 7 4 3)

²³ Мы уже отмечали, что, возможно, онтологический состав наших концептуальных
структур не полон (см 6 3 1). В них отсутствует аппарат для интерпретации множествен­
ных нелинейных взаимодействий, которые трактуются нами либо как изолированные
события, либо как субстанции Нобелевский лауреат Илья Пригожий (1917—2003) в ис­
следованиях так называемых диссипативных систем создал современную теорию таких
процессов 211

Наконец, при прогнозах мы обычно делаем грубые ошибки, рабо­тая с данными, которые представлены в форме вероятностей. Ошибки при работе с вероятностями — особенно слабый пункт наших умозак­лючений. Вместе с другими аналогичными ошибками они обсуждают­ся в психологической литературе последних десятилетий под общим названием «когнитивные иллюзии». Дело не только в том, что мы обыч­но недооцениваем вероятность высоковероятных событий и несколько переоцениваем возможность низковероятных²⁴ . Наряду с другими не­ожиданными особенностями процессов принятия решений (см. 8.4.1), для нас характерно непонимание простейших свойств вероятностей, например того, что вероятность совместного возникновения двух и бо­лее событий обязательно меньше вероятности каждого из этих событий в отдельности.

Классическая иллюстрация подобной ошибки конъюнкции вероятно­стей {conjunction fallacy) известна как «задача Линды». В задаче, предло­женной Даниелом Канеманом и Амосом Тверски, дается описание неко­торой молодой женщины по имени Линда. Для нее характерна широта интересов, самостоятельность, высокая социальная ангажированность. Испытуемых просят затем выбрать более вероятную из двух гипотез: 1) «Линда работает в банке» и 2) « Линда работает в банке и участвует в женском движении». Подавляющее большинство выбирает как «более вероятную» вторую гипотезу, упуская из вида, что вероятность совмест­ного возникновения двух событий («работает в банке» и «участвует в женском движении») не может быть выше вероятности одного из них («работает в банке»). Серьезные трудности также возникают с понима­нием ситуаций, в которых нужно учитывать суммирование вероятнос­ тей. Это можно показать на примере простой вероятностной задачи-игры с колпачками (так называемая Monty Hall Dilemma), популярной в 1990-е годы в западных телевикторинах и научно-популярных журналах.

Рассмотрим такую игру с тремя колпачками, под одним из которых экспериментатор прячет банкноту в 100 долларов. Угадав правильный колпачок, испытуемый получает эту банкноту, в противном случае не получает ничего. Условия игры заключаются в следующем. Испытуемый начинает играть и выбирает себе один колпачок, но при этом не должен открывать его. Затем выбор осуществляет экспериментатор, переворачи­вая один из двух оставшихся в его распоряжении колпачков. При этом он намеренно выбирает пустой колпачок, внятно объявляя об этом ис­пытуемому и возможным зрителям. На следующем и последнем этапе испытуемому предоставляется возможность выбора — он может либо открыть свой колпачок либо поменять его на последний, оставшийся у экспериментатора.

²⁴ Математические модели, учитывающие завышенную субъективную оценку возмож­ности маловероятных событий, используются страховыми компаниями, позволяя им на-212 капливать финансовые средства за счет мнительности клиентов.

Как показывают результаты обширных исследований этой задачи, большинство испытуемых категорически отказывается обменивать пер­воначально выбранный ими колпачок на второй колпачок эксперимен­татора. Надо сказать, что подобная стратегия весьма спорна, так как она ведет к систематическим неудачам. Попробуем проанализировать зада­чу с самого начала, подсчитав на этот раз вероятности различных исхо­дов. Априорная вероятность того, что под колпачком лежит купюра рав­на 1/3. Вероятность, что она лежит под одним из двух колпачков равна 2/3. Если экспериментатор открывает пустой колпачок, то это значит, что купюра может находиться под вторым из его колпачков, причем с двойной вероятностью 2/3! Обмен своего колпачка на второй колпачок экспериментатора и есть тот шанс, который позволяет испытуемому до­биться устойчивого успеха в достаточно продолжительной серии подоб­ных экспериментов. При обычной стратегии отказа от обмена испытуе­мый будет проигрывать примерно в двух случаях из трех²⁵ .

Гораздо более серьезные практические последствия имеет другая особенность вероятностных оценок и рассуждений человека, а именно слабый учет базовой, априорной вероятности событий. Так, если из­вестно, что одно из двух заболеваний встречается в 100 раз чаще, чем другое, то при одинаковой симптоматике имеет смысл (по крайней мере, с точки зрения рационального использования времени и средств) обратить особое внимание на углубленную проверку возможности более частотного заболевания. Как свидетельствуют результаты эмпирических исследований, часто, особенно неопытными врачами, вероятности этих двух заболеваний продолжают рассматриваться как практически более или менее равные.

Широкую известность в когнитивной психологии и далеко за ее пределами в последние годы получила так называемая задача маммо­ графии. Задача состоит в вынесении диагностического суждения. Пусть вероятность рака груди у женщин в возрасте свыше 40 лет составляет примерно 1% (идеализированные, в действительности даже несколько заниженные данные). Если такое заболевание имеется, то стандартная диагностическая процедура, называемая маммографией, выявляет его в 80% случаев. Однако иногда маммограмма оказывается положительной и у здоровых женщин, а именно у 10% не имеющих рака груди женщин маммографическое обследование ведет к ошибкам ложных тревог. Предположим теперь, что в некотором конкретном случае результат об­следования оказался положительным, то есть получены данные о воз-

²⁵ Как показал американский психолог Стивен Сиси (см. Ceci, Rosenblum & DeBruyn,
1999), так поступают и многие испытуемые с высшим, в том числе математическим обра­
зованием. Согласно его сообщению, эту задачу не смогли решить даже два Нобелевских
лауреата по физике. Смысл ситуации был, однако, сразу же понятен неграмотным улич­
ным мальчишкам из Рио-де-Жанейро. Британский журнал «The Economist» посвятил
недавно этой задаче подборку материалов: обследование сотрудников редакции показа­
ло, что правильно решить задачу смог лишь главный редактор. 213

можности заболевания. Какова вероятность того, что данная пациент­ка действительно больна раком груди?

Разумеется, по своей сути это первый вопрос, который возникает в любых ситуациях диагностических оценок. От ответа на этот вопрос прямо зависят последующие события и профессиональное поведение проводящих обследование (или расследование) лиц. Тем удивительнее, что не только обычные испытуемые, но даже многие специалисты, включая известных радиологов и хирургов, не могут дать на него пра­вильный ответ, оценивая такую вероятность как лежащую где-то в диа­пазоне от 70 до 90%. При этом они в среднем ошибаются в 10 раз! Сле­дует отметить, что подобные ошибки наблюдаются не только в описанной ситуации диагностики рака груди, но также и в некоторых других диагностических ситуациях (для мужчин классической ситуаци­ей является диагностика рака простаты), в том числе вне медицинско­го контекста, например, при оценке причин технических неполадок или возможной виновности подозреваемых в судебных процессах, ве­дущихся на основании косвенных улик.

Формально для решения подобных задач должна использоваться теорема Байеса. Она позволяет осуществить переход от априорной веро­ ятности некоторого события (то есть в данном случае от известной за­ранее общей вероятности данного заболевания в популяции) к его апо­ стериорной вероятности — вероятность заболевания при позитивном исходе теста. Соответствующая формула, учитывающая также вероятно­сти положительного исхода диагностического теста при наличии (веро­ятность «попаданий») и при отсутствии заболевания (вероятность «лож­ных тревог») выглядит следующим'образом:

Р(Н) ■ _Р (₊ тест|Н)

где ρ — вероятность, Η — ситуация истинности проверяемой гипотезы (наличие заболевания), «—Н» — ошибочность проверяемой гипотезы (от­сутствие заболевания), «+тест» — положительный исход диагностическо­го теста, «|» — символ, вводящий выражение «при условии, что». Если подставить в эту формулу приведенные выше данные задачи маммогра­фии, то искомая вероятность заболевания раком груди при условии, что результат диагностического теста был положительным, оказывается лишь несколько больше 7%:

Медицинские или юридические оценки требуют, таким образом, нашего внимательного критического анализа, особенно если они осно­ваны, как это повсеместно принято сегодня, на данных, представлен­ных в вероятностной (или процентной) форме. В истории европейской философии Локк и Лейбниц в равной мере подчеркивали роль расчета

вероятностей, так как наша жизнь проходит «в сумерках неопределен­ности, а не в солнечных лучах уверенности». Теория рациональности эпохи Просвещения исходила из представления о том, что логика и теория вероятности описывают законы мышления, с той, правда, ого­воркой, что речь идет о мышлении образованных, или просвещенных, людей — hommes éclairé. По замечанию французского математика Пье­ра-Симона Лапласа, «Теория вероятности представляет собой не что иное, как здравый смысл, выраженный в математической форме».

Если считать теорию вероятности синонимом рациональности, то напрашивается общий пессимистический вывод о природе наших ин­теллектуальных способностей. Надо сказать, однако, что рассмотрен­ные выше, часто действительно драматические ошибки не должны счи­таться проявлением фатальной иррациональности мышления человека. Ошибки возникают, главным образом, при использовании вероятност­ного формата представления данных, который не всегда оптимален с точки зрения условий эволюции нашего мышления²⁶ . Кроме, того, ис­пытуемые могут иначе интерпретировать условия задачи, полагая, что экспериментатор следует принципу неоперативности (см. 7.4.1) и сооб­щает только релевантную информацию (скажем, о «социальной анга­жированности Линды»), которая должна быть учтена в их ответе. Как будет показано в конце данного раздела, изменение формулировок по­сылок иногда приводит к тому, что решение проблемы маммографии и ряда аналогичных задач становится заметно более успешным (см. 8.2.3). Для полноты картины вначале нужно рассмотреть психологические ме­ханизмы дедуктивных умозаключений.

8.2.2 Дедуктивные умозаключения

При традиционном, ориентированном на формализацию подходе к мышлению основной сферой приложения усилий исследователей долж­но было бы стать изучение процессов решения задач на относительно простые логические умозаключения силлогистического типа. Всякое логическое исчисление включает (помимо синтаксических правил, не­обходимых для проверки правильности построения формул) набор ак­сиом и правила вывода, которые определяют возможные дедукции из аксиом или производных от них утверждений. Поскольку в повседнев­ной жизни мы редко сталкиваемся с необходимостью доказательства логико-математических теорем и больше озабочены тем, чтобы не на­рушать логику в своих последовательных высказываниях и действиях, то и возможные аксиомы организации познавательных процессов не

²⁶ Характерно, что автор этой математико-статистической теоремы, преподобный То­мас Байес (1702—1761) так и не стал публиковать при жизни свою «теорему о прираще­нии знания», поскольку сомневался в ее приложимости к повседневным рассуждениям. 215

считались до самого последнего времени играющими сколько-нибудь значительную роль в исследованиях мышления. Большинство работ по­священо анализу дедуктивных умозаключений, связанных с переходом от общего к частному знанию.

Хотя с логической точки зрения дедуктивный вывод, в отличие от индуктивного, строго детерминистичен, в психологии с дедукцией свя­зано отнюдь не меньшее число проблем. Их экспериментальное изуче­ние началось около ста лет назад. Полученные к концу 1930-х годов данные были собраны и проанализированы Робертом Вудвортсом (рус­ский перевод, 1950). Основным обнаруженным феноменом оказался эффект атмосферы, согласно которому создаваемая общим видом по­сылок «атмосфера» настраивает испытуемого (предположительно по типу прайминга) на принятие одних выводов и отбрасывание других. В современной интерпретации «эффект атмосферы» сводится к двум эм­пирическим правилам. Во-первых, если по крайней мере одна посылка отрицательна, то и вывод будет сформулирован скорее в отрицательной форме; в противном случае он будет утвердительным. Во-вторых, если по крайней мере одна посылка является частной (то есть содержит квантор «некоторые»), то и вывод будет скорее частным. В противном случае он будет сформулирован в универсальной форме, для которой характерно использование кванторов «все» или «ни один».

Анализ этого эффекта породил в когнитивной психологии множе­ство противоречивых данных. Дело в том, что эти правила совпадают с двумя из трех законов логически правильного рассуждения, установ­ленных еще в средневековой схоластической логике. Поэтому «эффект атмосферы» не позволяет сказать что-либо особенно содержательное о психологических процессах, лежащих в основе решения силлогизмов. Кроме того, иногда этот эффект почему-то не срабатывает. Одним из проблематичных примеров является следующий силлогизм: «Некоторые пчеловоды — художники» «Ни один химик не является пчеловодом»

Как показали эксперименты (Johnson-Laird & Steedman, 1978), из 20 испытуемых 12 сразу заявили, что на основе этих посылок нельзя сде­лать однозначный вывод. В конце концов лишь двое испытуемых смог­ли дать правильный ответ:

«Некоторые художники — не химики»,

хотя этот вывод полностью соответствует как первому, так и второму правилу «эффекта атмосферы».

В последние десятилетия наряду с эмпирическими исследованиями предпринимались попытки создания психологически обоснованной те­ории силлогического вывода. Дж. Эриксон (Erickson, 1974) выдвинул теоретико-множественную модель, основанную на предположении, что посылки мысленно репрезентируются в виде кругов Эйлера. Вывод де- лается на основе систематического сравнения этих пространственных

представлений. Р. Стернберг и M. Тернер (см. Sternberg, 1977) также ис­ходят из теоретико-множественных представлений, но полагают, что умозаключение включает детальный анализ посылок, направленный на выделение дизъюнктивных порций соответствующих множеств. Ошиб­ки возникают, согласно этим авторам, из-за ограниченности объема оперативной памяти, препятствующей исчерпывающей репрезентации условий. Третья группа авторов развивает так называемое «рационалис­тическое направление» в психологии мышления, основательницей кото­рого является ученица Вертхаймера Мэри Хэнли. Рационализм проявля­ется в трактовке процессов решения силлогизмов как преобразования информации в соответствии с законами математической логики. Вывод осуществляется путем перестановки аргументов в исходных посылках и перебора следствий.

Хотя эти теоретические модели и позволяют предсказать некоторые данные типа «эффекта атмосферы» (психологическая реальность кото­рого, как мы видели, может быть поставлена под сомнение), в целом ни одна из них не дает объяснения некоторым известным в течение доволь­но продолжительного времени особенностям логического вывода у че­ловека. Так, Аристотель (в «Логике») отмечал, что некоторые модусы силлогизмов являются естественными — «совершенными» — и значи­тельно быстрее ведут к ответу, чем другие. В особенности силлогизм об­щего вида AB, ВС -> АС является более естественным, чем силлогизмы любого другого вида. Ускорение ответа обусловлено перцептивным сход­ством соседствующих элементов посылок. Заметим, что такое перцеп­тивное сходство не гарантирует истинности умозаключений и может служить источником ошибок. Рассмотрим «совершенный силлогизм» с одним нечетким квантором «почти все»: «Все А есть В. Почти все В есть С». Большинство испытуемых быстро делает из этих посылок вывод «Почти все А есть С». Этот вывод ошибочен, как легко видеть из следу­ющего конкретного примера: «Все академики — ученые. Почти все уче­ные моложе 50 лет».

Ориентированным на формальную логику подходам к дедуктивно­му выводу противостоит теория ментальных моделей, разработанная од­ним из учеников Бартлетта, психологом из Принстонского университе­та Филиппом Джонсон-Лэйрдом (Johnson-Laird, 1978; 1999). Этот автор подчеркивает, что логические правила могут быть использованы для проверки правильности вывода, но они в принципе не могут объяс­нить, почему из некоторых посылок в определенных условиях был сде­лан данный вывод, так как, во-первых, всегда существует бесконечное число логически правильных следствий и, во-вторых, имеются различ­ные логические системы (например, открытое множество так называе­мых модальных логик). Если формальная логика трактуется как основа мышления человека, что характерно для многих когнитивных исследо­ваний, то необходимо сначала решить вопрос о том, какая логическая система лучше всего подходит для описания процессов мышления.

217

Теория Джонсон-Лэйрда, почти четверть века определяющая рабо­ты в этой области, состоит из двух частей. Первая часть представляет собой качественное описание психологических процессов, разворачи­вающихся при решении силлогизмов. Вторая — довольно простую ком­пьютерную программу, моделирующую некоторые существенные мо­менты первой части теории. Остановимся несколько подробнее на содержательных представлениях этого автора. Они заключаются в опи­сании процессов умозаключений как особого рода мысленного экспе­риментирования: сначала конструируется ментальная модель (образ) ситуации и релевантных индивидов, между ними распределяются роли, а затем проводится проверка модели «на прочность» к различного рода мысленным трансформациям.

Пусть испытуемый должен сделать вывод из следующих посылок:

«Все врачи — художники»,

«Все поэты — художники».

Предполагается, что для этого он представляет себе некоторое поме­щение с находящимися там людьми — акторами и распределяет между ними роли врача, художника и поэта не противоречащим посылкам об­разом. Поскольку сделать это можно бесконечным числом способов, вводятся дополнительные эвристические правила, ограничивающие раз­нообразие представлений. Согласно первому из таких правил, испытуе­мый всегда старается дать как можно больше ролей каждому актору. Тем самым сокращается число действующих лиц, а плотность связей между разными ролями становится максимальной. Если испытуемый предста­вил себе пять акторов, то использование данного правила могло бы при­вести к следующему распределению ролей:

врач = художник = поэт

врач = художник = поэт

(художник)

(художник)

(художник),

где скобки означают, что релевантные индивиды могут существовать, а могут и не существовать. На этом этапе решения испытуемый мог бы сде­лать ошибочный вывод «Все врачи — поэты» или «Все поэты — врачи».

Однако имеется еще и другое правило, заключающееся в том, что построенная мысленная модель должна подвергаться «испытанию на прочность» путем проверки необходимости именно того распределения ролей, которое было осуществлено в самом начале процесса умозаклю­чения. Применение этого второго правила позволяет немедленно уста­новить, что следующая перестановка ролей также не нарушает исходных посылок:

врач = художник = поэт

врач = художник

художник = поэт

(художник)

(художник)

218

Вывод (пока все еще ошибочный) мог бы состоять в утверждении, что «Некоторые врачи — поэты» или «Некоторые поэты — врачи». Но дальнейшая проверка должна показать, что посылки не нарушаются и в следующей ситуации:

врач = художник

врач = художник

художник = поэт

художник = поэт

(художник)

Достаточно терпеливый и настойчивый испытуемый должен, следова­тельно, прийти к правильному выводу о невозможности однозначного логического заключения из исходных посьиок.

Любопытно, что данная теория, не содержащая в себе правил ло­гического вывода, оказалась, как свидетельствуют экспериментальные исследования, более адекватной, чем перечисленные выше формально­логические модели²⁷ . Подход Джонсон-Лэйрда особенно успешен при работе с описаниями простых пространственных ситуаций. Пусть даны посылки:

«Лампа находится справа от кружки»

«Книга — слева от кружки»

«Часы — перед книгой»

«Ваза — перед лампой»

Заключение, к которому при некотором напряжении воображения и ра­бочей памяти может прийти каждый, состоит в том, что «Часы находят­ся слева от вазы» (либо «Ваза — справа от часов»). Согласно теории мен­тальных моделей, испытуемый мысленно конструирует по описанию условий нечто вроде следующей структуры:

книга кружка лампа

часы ваза

Легко видеть, что вывод непосредственно следует или, вернее, про­сто «считывается» из ментальной модели. Поскольку мы не можем по­строить альтернативную модель, которая соответствовала бы данным посылкам и одновременно противоречила бы сделанному выводу, то де­дукция считается правильной.

Развиваемый Джонсон-Лэйрдом подход позволяет показать, что во многих повседневных ситуациях осуществления умозаключений не вы­полняются некоторые обязательные для символьного подхода требова­ния, прежде всего, правило транзитивности. Пусть даны посылки: «Маша находится справа от Иры», «Ира — справа от Аллы», «Алла —

²⁷ В частности, эта модель позволяет иметь дело с посылками, несущими слишком
сложное для теоретико-множественной и пропозициональной репрезентаций содержа­
ние, например посылками, представляющими собой высказывания следующего вида:
«Всякий мужчина любит женщину, которая его любит» или «Некоторые родственники
каждого крестьянина и некоторые родственники каждого горожанина знают друг друга»
(Хинтикка, 1980). 219

справа от Анны», а «Анна — справа от Саши». Если рассматривать отно­шение «справа от...» в качестве абстрактного логического предиката, то вывод из данных посылок состоит в том, что «Маша находится справа от Саши» либо, согласно правилу обратимости этого отношения, «Саша — слева от Маши». Легко представить, однако, что вся компания сидит за круглым столом, и в этом случае, конечно, Саша будет находиться спра­ва от Маши. Возможный пространственный контекст ситуации, таким образом, не может быть вынесен за скобки в процессах дедуктивного умозаключения.

Новым дополнением к теории, позволяющим организовать ее эк­спериментальную проверку, является предположение, что создание ментальных моделей осуществляется за счет ограниченных ресурсов рабочей памяти (см. 5.2.3). Это означает, что, когда задача требует по­строения нескольких альтернативных моделей, вывод замедляется и часто оказывается неверным. Относительно недавно Джонсон-Лэйрд (Johnson-Laird, 1999) сформулировал еще одно эвристическое правило, названное им правилом истинности. Согласно этому правилу, мы мини­мизируем нагрузку на рабочую память, сосредотачивая наши усилия на создании ментальных моделей того, что нам представляется безуслов­но правильным, а не того, что безусловно ошибочно или хотя бы гипо­тетично. Побочным результатом этой, в целом, довольно разумной стратегии также является возникновение характерных ошибок.

Рассмотрим в этой связи задачу угадывания игральной карты в опре­деленном наборе. Пусть прежде всего известно общее условие, согласно которому верна только одна из следующих трех посылок:

«В наборе есть король, или туз·, либо то и другое»

«В наборе есть дама, или туз, либо то и другое»

«В наборе есть валет, или десятка, либо то и другое». Спрашивается, есть ли в наборе туз. Как показывают эксперименты, 99% испытуемых дают на этот вопрос положительный ответ, хотя ответ дол­жен быть отрицательным. Очевидно, испытуемые легко строят менталь­ную модель первой посылки:

король —

— туз

король туз

Столь же легко строятся модели, отражающие содержание второй и третьей посылки. Судя по всему, высокая частотность элемента «туз» рассматривается как указание на его вероятное присутствие в наборе. При этом, однако, совершенно упускается из виду именно задача фаль­сификации, сформулированная в общем запретительном условии, со­гласно которому лишь одна и только одна посылка может быть истин­ной. В самом деле, если бы в наборе был туз, то истинными были бы как первая, так и вторая посылки, что противоречит этому общему условию.

По своим основаниям теория ментальных моделей довольно по-220 хожа на теорию глубинных семантических ролей — лингвистическую

модель понимания предложений, разработанную Чарльзом Филлмором (см. 7.3.2). В том и другом случае когнитивная активность описывается как некоторое организуемое нами и разворачивающееся перед нашим мысленным взором действие. Близки и критические замечания по отно­шению к этим двум концепциям: как и в случае теории глубинных се­мантических ролей, в теории Джонсон-Лэйрда слишком велика произ­вольность интерпретации. Эта теория до сих пор остается неполной, так что иногда трудно однозначно сказать, в чем конкретно состоят ее пред­сказания. Вводя в рассмотрение роль схематического пространственно­го знания и процессов его оперативного изменения, она во всех других отношениях, подобно формальным теориям силлогического вывода (Андерсон, 2002), связана с объяснением мыслительных процессов лишь в относительно абстрактных, искусственных условиях²⁸ .

Требование «экологической валидности», сформулированное в 1940-е годы учеником Бюлера Эгоном Брунсвиком, остается актуальным для когнитивных исследований в данной области, так как лабораторные эксперименты на абстрактном материале не вскрывают подлинных воз­можностей мышления. Преодоление этого недостатка наметилось в ряде работ, подчеркивающих возможность специализации процессов умозак­лючения. Наряду со сферой пространственной ориентации и предмет­ных действий, затронутой в работах Джонсон-Лэйрда, одной из таких областей может быть область межличностного взаимодействия и комму­никации. В конечном счете любой психологический эксперимент, осо­бенно при изучении высших познавательных процессов, представляет собой ситуацию межличностного взаимодействия экспериментатора и испытуемого, в которой испытуемый пытается использовать для пони­мания инструкции (и ожидаемого от него поведения) принципы комму­никативной прагматики (см. 7.4.1).

8.2.3 Специализация и прагматика умозаключений

Главная дилемма исследований мышления состоит в понимании мысли­тельных операций либо как универсальных, применимых по отноше­нию к любому материалу средств, либо в их трактовке как специальных приемов решения задач, используемых лишь в специфических обстоя­тельствах и по отношению к конкретному материалу. Возникшая на волне функционализма (см. 1.2.3) философия прагматизма призывает удовлетворяться частным, но практически полезным решением. В этом

²⁸ Предпринятые в последнее время эксперименты с картированием мозговой актив­
ности свидетельствуют о том, что эффективность ментальных моделей в качестве сред­
ства решения задач на дедуктивные умозаключения определяется не столько процессами
визуализации, сколько опорой на амодальные пространственные схемы. Визуализация
сама по себе может затруднять нахождение решения (Knauff et al., 2003). 221

контексте можно рассматривать представление об эвристиках мышле­ния, равно как и о столь же нестрогих принципах коммуникативной прагматики. Проведенный выше анализ процессов умозаключений по­казал, что при использовании абстрактно-математической формы пред­ставления данных испытуемые допускают грубые ошибки в оценке воз­можностей тех или иных событий, например вероятности заболевания в зависимости от имеющихся диагностических данных. Как обстоит дело со следующим важным этапом мышления — проверкой возникаю­щих в результате умозаключений гипотез?

Имеющиеся результаты свидетельствуют о том, что подобно ин­дуктивным умозаключениям проверка гипотез сопровождается харак­терными ошибками. Как мы только что отмечали, испытуемые склонны проверять правильность условных утверждений с помощью подтвержда­ющих примеров, хотя использование опровергающих было бы более адекватным. Введенное в теорию ментальных моделей несколько лет на­зад «правило истинности» соответствует известной из социальной пси­хологии и исследований принятия решения особенности мыслительных процессов, называемой установкой на подтверждение {confirmation bias). Она заключается в том, что мы обычно активно ищем подтверждающие некоторое правило или гипотезу примеры и игнорируем опровергающие (см. 8.4.1). Отсюда, в частности, следует, что в случае задач, требующих работы с явно ошибочными, или контрфактическими, ситуациями, дол­жны наблюдаться систематические ошибки.

Наиболее известная демонстрация таких ошибок была предложена несколько десятилетий назад английским психологом Питером Уэйзе-ном — отсюда название задача выбора Уэйзена {Wason selection task). В ис­ходном варианте задачи (он показан на рис. 8.2А) испытуемому предъяв­ляют четыре карточки, на которых находятся символы: «Е», «К», «4» и «7». Испытуемому объясняют при этом, что каждая карточка имеет циф­ру на одной стороне и букву на другой. Ему далее сообщают гипотетичес­кое правило, согласно которому:

«Если карточка имеет на одной стороне гласную букву, то на другой

она обязательно должна иметь нечетную цифру».

Задача состоит в том, чтобы указать минимальное количество карточек, которые нужно перевернуть, чтобы проверить справедливость этого правила. Менее 20% всех испытуемых правильно указывает карточки с символом «Е» и «4». Подавляющее большинство выбирает карточки «Е» и «7». Выбор «7» при этом, разумеется, является ошибочным. В самом деле, логическая импликация «если..., то...» не является обратимой — проверяемое правило никак не связано с обратным по отношению к нему утверждением, что если на одной стороне карточки нечетная циф­ра, то на другой должна быть гласная буква. Решая эту задачу, испытуе­мые обычно упускают возможность проверить данные, опровергающие

гипотезу. 222

Рис. 8.2. Задача выбора Уэйзена в абстрактном (А) и конкретном (Б) вариантах.

Согласно распространенной интерпретации, возникающая ошибка отражает установку испытуемого на работу с элементами, явно упомяну­тыми в правиле. Подобная интерпретация может быть верной в случае приведенного абстрактного варианта задачи. Она, однако, не объясняет, почему при более конкретных условиях эта ошибка не наблюдается или, по крайней мере, не наблюдается в столь выраженной форме. Например, когда карточки содержали названия городов и средств транспорта — «Лондон», «Манчестер», «поезд», «машина», а проверяемым правилом было «Если мне нужно в Манчестер, я еду на поезде», большинство (бри­танских) испытуемых рассуждали совершенно правильно, сразу выбирая «Манчестер» и «машина». На рис. 8.2Б показан еще один пример конк­ретных условий, в которых необходимо проверить правильность подго­товки письма к отправлению: «Если письмо запечатано, то на обратной стороне должна быть почтовая марка». В последние годы в этой области исследований развернулась интенсивная дискуссия — возникает ли улучшение выбора за счет использования конкретного материала как та­кового или же критическое значение имеет что-то другое?

Многочисленные данные свидетельствуют о том, что при использо­вании конкретного материала, если он не опирается на специальные предметные знания, улучшения решения не происходит. Например, в варианте задачи, обыгрывающей ситуацию посылки почтовых отправле­ний («Если письмо запечатано, то на обратной стороне должна быть по­чтовая марка стоимостью не менее одного евро»), ошибки допускались скорее испытуемыми-американцами, имеющими отличную от европей­ской почтовую систему и поэтому не обладающими соответствующими знаниями. С другой стороны, вариант с городами и средствами транс­порта перестает облегчать решение, если названия английских городов

223

предъявляются американцам или русским. Точно так же русские испы­туемые не используют преимуществ конкретной формулировки, если им предлагаются карточки «Петербург», «Владивосток», «поезд», «самолет», но проверяемое правило задается в непространственной форме: «Если я думаю о Владивостоке, я вспоминаю самолет».

Интригующие (и, безусловно, требующие дополнительной эмпири­ческой проверки) результаты дают эксперименты, в которых проверяе­мое правило является абстрактным, но включает в явном виде отрица­ ние следствия, например, в следующей форме: «Если на одной стороне есть буква Е, то на другой стороне нет цифры 4». При этом наблюдается обращение типичных результатов: улучшение решения задачи выбора в абстрактном варианте и ухудшение в конкретном! В самом предвари­тельном плане можно предположить, что обработка фрейма-отрицания «неверно, что...» выполняет роль своеобразного метаоператора ОТРИ­ЦАНИЯ, активирующего установку на поиск контрпримеров в абстракт­ном варианте задачи. В то же время в более конкретном варианте при­сутствие такого метаоператора может приводить к интерференции с глобальной метапроцедурой ПРЕДСТАВЛИВАНИЕ, ведь представить всегда несколько проще то, «что есть», а не то, «чего нет» (Величков-ский, 19866).

Особую область, в которой наблюдается заметное улучшение наших способностей решать задачу выбора Уэйзена, образуют контексты обяза­ тельства, обещания или разрешения. Речь идет, очевидно, о так называе­мых речевых актах, изучаемых коммуникативной прагматикой (см. 7.1.2 и 7.4.1). Когда задача выбора сформулирована так, что позволяет предпо­ложить один из подобных контекстов социального взаимодействия меж­ду людьми, испытуемые неожиданно начинают значительно более кри­тически, а следовательно, и более эффективно проверять соответствие заданного правила действительности. Согласно предложенной К. Холи-уоком и П. Ченгом (Holyoak & Cheng, 1995) теории прагматических схем вывода, психологические механизмы умозаключений развиваются в кон­тексте целей наших социальных действий. Это в общем виде объясняет изменение эффективности вывода при сохранении его логической осно­вы. Интересно, что выраженное улучшение имеет место даже в достаточ­но абстрактном варианте задачи. Так, в модификации «Если некто соби­рается совершить действие А, то он должен сначала выполнить условие Р» задачу правильно решают 61% испытуемых, а вне подобного условно-прагматического контекста — только 19%.

Популярными становятся идеи похожего подхода, получившего громкое название эволюционной психологии. Основатели этого подхода, калифорнийские исследователи Лида Космидес и Джон Туби (Cosmides & Tooby, 1994) придерживаются радикальной версии концепции моду­лярной организации психики (см. 2.3.2). По их мнению, подлинные воз­можности интеллекта могут быть установлены только в некоторых узких

областях жизнедеятельности, а именно там, где они имеют значение для 224

выживания и социобиологической успешности. Важнейшей такой обла­стью является сфера отношений обмена и взаимных услуг, регулируемая фундаментальным принципом социального договора: «Если я делаю что-то для тебя, ты должен сделать нечто эквивалентное для меня». В подобных, типичных для социальной жизни Homo sapiens ситуациях наша интеллек­туальная активность направлена на отслеживание того, не имеем ли мы дело с человеком, пользующимся нашими ресурсами, но не дающим вза­мен ничего равноценного и, тем самым, нарушающим принцип соци­ального договора.

В чем все-таки причина возникающего в социальном контексте улучшения проверки правил путем поиска опровергающих примеров — может быть, просто в высокой степени знакомости подобных ситуа­ций? По мнению Космидес и Туби, мы используем для решения таких задач нечто вроде специализированного врожденного модуля обработ­ки социальной информации, называемого ими «алгоритмом обнаруже­ния обманщика». Высокая эффективность проверки правил, попадающих в категорию «социальный договор», была многократно показана в пос­ледние годы на сложном и незнакомом (с точки зрения имен участников и названий объектов обмена) испытуемым этнографическом материале. Упоминание эволюционного аспекта становления когнитивных процессов приобретает в новейших исследованиях мышления все более важное значение. Берлинский психолог Герд Гигеренцер, разделяющий взгляды «эволюционистов», нашел для этого подхода возможность серь­езного практического применения. В начале этого раздела мы упомина­ли трудности работы с вероятностями, особенно в случае необходимости использования теоремы Байеса. Самым известным примером допускае­мых при этом ошибок является рассмотренная выше задача маммогра­фии (см. 8.2.1). По мнению Гигеренцера, специфические трудности по­нимания условных вероятностей обусловлены тем, что вероятностный формат представления данных получил распространение лишь в послед­ние 150—200 лет и наше мышление не адаптировалось к нему. В контек­сте эволюционного развития тысячелетий значительно более привычна работа с конкретными случаями, или, как их называет Гигеренцер, есте­ственными частотами.

В самом деле, если типичные задачи на условные вероятности пе­реформулировать в терминах естественных частот, то испытуемые, до­пускавшие ранее серьезные ошибки, неожиданно начинают решать их значительно более успешно. Примером может служить следующий ва­риант иначе сформулированной, но идентичной в отношении числовых параметров задачи маммографии:

«Пусть имеется группа из 1000 женщин, 10 из которых больны раком груди. Применение диагностического теста, называемого маммографией, ведет к положительному результату у 8 из числа

больных и у 99 здоровых женщин. Как велика доля женщин с

225

раком груди среди всех женщин с положительной маммограм-мой?»

Такое описание задачи позволяет прежде всего легко, путем сложе­ния 8 и 99, найти общее количество женщин с положительной маммо-граммой. На втором и последнем этапе решения задачи нужно, конеч­но, еще попытаться разделить 8 на 107 (то есть 8 + 99), но практически всем сразу становится ясно, что эта величина меньше 8%, то есть никак не может быть близкой к 80%.

Аналогичное улучшение понимания наблюдается при переходе к естественным частотам и в случае некоторых других задач, решение ко­торых обычно сопровождается возникновением «когнитивных иллю­зий». Например, получаемые с помощью этого подхода данные показы­вают очевидным для каждого образом, что вероятность действительного заражения синдромом приобретенного иммунодефицита (СПИДа) при положительном исходе соответствующего диагностического теста ока­зывается равной примерно 50%, то есть остается серьезный шанс на от­сутствие заболевания. Этот вывод оказался неожиданным не только для обычных испытуемых, но и для тех медицинских работников, в прямые обязанности которых входило консультирование людей, обращающихся за помощью в связи с возможностью этого заболевания. Гигеренцер и его коллеги предлагают поэтому срочно ввести методы интерпретации и оценки диагностических ситуаций в терминах естественных частот в курсы обучения будущих врачей, а также юристов (Gigerenzer, 2001).

В дипломной работе, выполненной под нашим руководством Анкой Гош (Gösch, 2003), был предпринят сравнительный анализ решения за­дачи маммографии и описанной в начале данного раздела задачи с кол­пачками (Monty Hall Dilemma) в зависимости от нескольких различных вариантов их формулирования. Этот анализ выявил определенные раз­личия между этими задачами и одновременно их общее отличие от зада­чи выбора Уэйзена. Если в случае последней критический социальный контекст («поиск обманщика») улучшает решение, то для задачи с кол­пачками именно недоверие испытуемых к искренности экспериментато­ра (ожидание подвоха) служит одним из основных препятствий для рас­смотрения ситуации с точки зрения ее абстрактной математической структуры. Переход к частотам был эффективен только в случае задачи маммографии. Для задачи с колпачками критически важными оказались другие условия. Так, склонность испытуемых к рассмотрению математи­ческой структуры ситуации несколько возрастала, если эта задача фор­мулировалась, так сказать, «изнутри», из перспективы ее восприятия эк­спериментатором. Иными словами, подобно перцептивным иллюзиям, разные «когнитивные иллюзии», несомненно, имеют различные причи­ны. Переход к частотам и в особенности введение условий задачи в со­циальный контекст не являются универсальными средствами от всех возникающих при попытках применения логики или теории вероятнос­тей затруднений. 226

Таблица 8.2. Время реакции ответов (в сек) испытуемых на вопросы о возможных и не­обходимых вариантах поведения (по: Bell & Johnson-Laird, 1998)

Хотя взгляды представителей «эволюционной психологии» инте­ресны в теоретическом отношении и, сверх того, практически значимы, не все авторы считают ссылку на эволюционную адаптацию достаточ­ной для полноценного объяснения обнаруженных эффектов. Во-пер­вых, общей проблемой эволюционных объяснений является то, что они не могут быть экспериментально доказаны или опровергнуты. Во-вто­рых, судя по всему, иногда удается найти и более простые объяснения. Так, для Джонсон-Лэйрдa (Johnson-Laird, 1999) улучшение результатов, достигаемое в ряде задач с помощью формата естественных частот, объясняется тем, что в этом случае облегчается применение ментальных моделей. Теория ментальных моделей позволяет также более детально проанализировать механизмы, лежащие в основе прагматических схем, в частности, таких важных для произвольной регуляции поведения ин-тенционально-волевых установок, как МОГУ и ДОЛЖЕН (см. 8.1.3).

В самом деле, для конструирования представления о чем-то воз­можном — модальность «могу» — в принципе достаточно построения единственной подтверждающей модели. Иначе обстоит дело с модаль­ностями «должно» и «необходимо». Чтобы показать, что различные альтернативы, кроме одной, невозможны, должны быть построены (или, по крайней мере, обозначены) модели всех возможных ситуаций. В тер­минологии современной логики, речь идет о моделях множества «воз­можных миров». В. Белл и Ф. Джонсон-Лэйрд (Bell & Johnson-Laird, 1998) предположили поэтому, что в задачах на умозаключения положи­тельные ответы на вопросы о возможности некоторого положения дел в мире или формы поведения (поступка) должны даваться быстрее, чем отрицательные ответы. Напротив, в случае вопросов о необходимости («долженствовании») относительно более быстрыми должны быть отри­цательные ответы — ведь для опровержения необходимости достаточно одного примера, тогда как ее подтверждение связано с построением и проверкой целого ряда ментальных моделей.

Эти предсказания теории ментальных моделей подтверждаются эк­спериментально (см. табл. 8.2)²⁹ . Интересно, что, согласно этой точке зрения, понимание и подтверждение возможного в целом оказывается

²⁹