Посчитайте, какой процент трехсложных размеров был употреблен А.К.
Толстым в разделе «Былины, баллады, притчи» его собрания стихотворений.
К середине же века связь между размерами и жанром начинает разрушаться,
трехсложники постепенно начинают ощущаться столь же нейтрально, как и
двусложники. Вторгаясь в любые жанры, они все решительнее завоевывают
себе жизненное пространство, что дает возможность резко расшириться и
количественно: двадцать один (за 1830—1880 годы) и двадцать восемь с
половиной (за 1880— 1900) процентов произведений, восемнадцать с
половиной (в последней трети XIX века) процентов строчек. Даже в этой
последней трети, когда о господстве трехсложников так много говорят, они
составляют все вместе меньше, чем хореические строки, и в три раза менее
строк ямбических, но равноправности они уже добились.
Теперь в начале XX века трехсложники станут разбиваться пропусками
безударных ударений, что будет превращать их в дольники. Но и сами
трехсложники время от времени дают интересные всплески, чаще всего
связанные с удачей какого-нибудь неожиданного размера. Так произошло,
скажем, с пятистопным анапестом в середине 20-х годов. Этот размер был
вполне употребителен в лирике второй половины XIX века, но по каким-то
своим, недостаточно ясным нам соображениям Борис Пастернак применил его
в эпосе. «Девятьсот пятый год» имел такой оглушительный успех, что на
некоторое время пятистопный анапест (чаще всего с рабски скопированной у
Пастернака интонационной разбивкой стихов на отдельные строки) стал
навязчивой идеей несамостоятельных стихотворцев49.
Но не только для безразличных подражателей он стал штампом, но и для
такого незаурядного поэта, как Борис Поплавский, почти единодушно
признанного главной (и несостоявшейся из-за ранней трагической смерти)
надеждой молодой эмигрантской поэзии. В первой его книге «флаги» (1931,
то есть через шесть лет после появления «Девятьсот пятого года»)
пятистопный анапест встречается в шести стихотворениях из семидесяти
двух, составивших сборник, причем три из них идут подряд («Морелла» I и
II, а следом «Серафита» I). И поэт настолько зачарован этим
(действительно редкостно напевным!) ритмом, что пытается как-то
разнообразить его лишь чередованием мужских и женских рифм:
Где Ты, светлая, где? О, в каком снеговом
одеянье
Нас застанет с Тобой Воскресения мертвых труба?
На дворе Рождество. Спит усталая жизнь над гаданьем,
И из зеркала в мир чернокрылая сходит судьба.
Как нетрудно увидеть, в интонации и в смыслах нет
никакого пересечения со стихами Пастернака, но выбор размера, да еще
столь регулярный не может не поразить. Характерно, что уже во второй
своей книге, куда вошли стихи, написанные не ранее 1931 года, Поплавский
практически отказывается от излюбленного размера: лишь однажды он
использует его в неприкосновенности, а еще дважды, задавая инерцию, тут
же обрывает ее. Особенно ясно чувствуется это в стихотворении «Ты устал,
отдохни...», где даже стихи разбиты на несколько строк, как у
Пастернака, да и интонационно они вполне могли бы вписаться в «Девятьсот
пятый год»:
Ты устал, отдохни.
Прочитай сновидений страницу
Иль в окно посмотри,
Провожая на запад века...
Но кончается оно совсем в другом духе:
Мы слишком малы.
Мы слишком слабы.
Птица упала.
Не упасть не могла бы,
Жить не смогла на весу.
Поезд проходит в лесу...