ЗАДАНИЕ ШЕСТОЕ. Сочините варианты мнемонического
двустишия
Попробуйте свои верификационные способности: сочините такие варианты
мнемонического двустишия, которые, не нарушая размера, давали бы другие
ритмические формы гекзаметра и пентаметра.
А теперь вернемся к логаэдам.
Если вы ответили на вопрос, содержащийся в пятом задании, то, хочется
думать, ответ выглядел так: античные логаэды слишком стесняют поэта,
заставляют его думать не о смысле стиха, а о том, как бы приспособить
слова к заранее заданной схеме. Поэт лишается главного достоинства
поэзии — ее свободы, права на естественный ритмический изыск, перебой
ритма и т.п., он заранее принимает на себя обязательство слепо следовать
кем-то до него придуманной схеме.
Но могут ведь существовать логаэды другие, придуманные специально к
случаю, то есть выражающие ритмическое чувство непосредственно, по
внутреннему ощущению:
Сегодня дурной день:
Кузнечиков хор спит,
И солнечных скал сень —
Мрачней гробовых плит.
(О. Мандельштам)
На протяжении всего этого маленького шедевра
раннего Мандельштама под ударением находятся второй, пятый и шестой
слоги, то есть по внутреннему, «горизонтальному» строению мы не можем
приравнять его размер ни к одному из силлабо-тонических, но зато
«вертикально» стихотворение урегулировано очень строго: во всех без
исключения строках ударения будут расположены именно так. И такие
логаэды нового времени, возникающие по собственной воле поэта, не столь
уж редки, особенно в поэзии XX века. Об их происхождении мы поговорим
несколько позже.
Если логаэды представляют собою замену одного вида урегулированности
другим («горизонтального» — «вертикальным»), то прочие виды русского
неклассического стиха расшатывают закономерности распределения ударений
внутри стиха, не компенсируя их другими. Систематически эти формы стали
появляться в русской поэзии конца
XIX и начала XX века, когда вообще вся поэзия переживала решительную
эволюцию, если не сказать резче — революцию. Достигшей холодной
гармоничности поэзии эпигонов конца XIX века (будь то эпигон Пушкина и
Лермонтова — и при этом понимавший их как некую застывшую форму
классического стиха, лишенного подлинной жизни,
— А.Голенищев-Кутузов или эпигон Некрасова Надсон) начинает
противопоставляться стих дисгармоничный, «выламывающийся» из
традиционной стиховой системы. Дисгармоничность эта у разных поэтов
достигается различными средствами — например, экзотической лексикой у
Брюсова, подчеркнутой напевностью и завораживающими звуковыми переливами
у Бальмонта, возрождением традиционного народного стиха у Александра
Добролюбова, ориентацией на архаизм у Ивана Коневского или Вячеслава
Иванова и т.д. Но одним из главнейших способов было
введение не в качестве отдельных попыток (которые были и у Тютчева, и у
Фета, и у Жуковского, и даже у некоторых поэтов XVIII века), а в
качестве элементов системы стихосложения новых форм построения.
Изменение системы происходило довольно постепенно, и даже такой
решительный экспериментатор, как Брюсов, лишь со значительной долей
осторожности использует в своей ранней поэзии неклассические размеры,
стараясь в первую очередь поразить читателя то непривычными формами
построения (скажем, самым знаменитым своим стихотворением 90-х годов —
одностишием «О, закрой свои бледные ноги»), то шокирующими по тем
временам предметами поэзии, то экзотизмом (другое прославленное его
стихотворение о царе Ассаргадоне)... И только постепенно накапливаясь,
неклассические размеры приобретают значительный вес в поэзии к середине
девятисотых годов, чтобы к концу десятых и в двадцатые стать едва ли не
господствующими.