Смеем надеяться, что большинство читателей этого пособия когда-то
прочитало пушкинский «Домик в Коломне» и даже может пересказать его
содержание. Но можно почти стопроцентно быть уверенным, что подавляющее
большинство при пересказе ограничится историей Параши и переодетого
мужчины, той комической историей, которая составляет внешний сюжет
поэмы, и лишь считанные смогут вспомнить, о чем идет речь в первых
восьми строфах.
А между тем строфы эти вот о чем:
I
Четырестопный ямб мне надоел:
Им пишет всякой. Мальчикам в забаву
Пора б его оставить.
Я хотел Давным-давно приняться за октаву.
А в самом деле: я бы совладел
С тройным созвучием. Пущусь на слешу.
Ведь рифмы запросто со мной живут;
Две придут сами, третью приведут.
II
А чтоб им путь открыть широкий, вольный,
Глаголы тотчас им я разрешу...
Вы знаете, что рифмой наглагольной
Гнушаемся мы. Почему? спрошу.
Так писывал Шихматов богомольный;
По большей части так и я пишу.
К чему? скажите; уж и так мы голы.
Отныне в рифмы буду брать глаголы.
IV
Ну, женские и мужеские слоги!
Благословясь, попробуем: слушай!
Равняйтеся, вытягивайте ноги
И по три в ряд в октаву заезжай!
Не бойтесь, мы не будем слишком строги;
Держись вольней и только не плошай,
А там уже привыкнем, слава Богу,
И выедем на ровную дорогу.
VI
Немного отдохнем на этой точке.
Что? перестать или пустить на пе?..
Признаться вам, я в пятистопной строчке
Люблю цезуру на второй стопе.
Иначе стих то в яме, то на кочке,
И хоть лежу теперь на канапе,
Все кажется мне, будто в тряском беге
По мерзлой пашне мчусь я на телеге.
А если заглянуть в черновик, то увидим, что столь же загадочные для
невнимательного читателя строфы там продолжались и далее, чтобы еще
усугубить впечатление:
VIII
Но возвратиться всё ж я не хочу К четырестопным ямбам, мере низкой.
С гекзаметром... о, с ним я не шучу:
Он мне не в мочь. А стих александрийской?.. Уж не его ль себе я залучу?
Извивистый, проворный, длинный, склизкой И с жалом даже — точная змия;
Мне кажется, что с ним управлюсь я.
IX
Он выняньчен был мамкою не дурой —
(За ним смотрел степенный Буало),
Шагал он чинно, стянут был цезурой,
Но пудреной пиитике на зло Растреплен он свободною цензурой —
Учение не впрок ему пошло.
Hugo с товарищи, друзья натуры,
Его гулять пустили без цезуры.
Не продолжаем далее, хотя и там есть сходные
рассуждения и описания.
Читателю, не обладающему сведениями о теории стиха, строфы эти покажутся
абсолютно загадочными, даже если им сообщить элементарные сведения о
том, что такое октава, кто такой Шихматов и почему именно ему
приписывается особое внимание к глагольным рифмам, кто такие Буало и
Виктор Гюго (то есть упоминаемый в тексте Hugo) и пр. А между тем,
первые восемь строф — это пятая часть поэмы, и не понять их — значит на
двадцать процентов не понять смысла, который Пушкин передавал своему
читателю. Но на самом-то деле эта цифра должна быть увеличена еще
больше, потому что любое произведение искусства должно быть понято
целиком, иначе оно вообще теряет всякий смысл. Так и здесь: не поняв
«стиховедческих», «ремесленных» строф в начале поэмы, мы в принципе не
сможем понять, зачем Пушкину вообще понадобилось рассказывать нам
странноватый анекдот.
А между тем Пушкин в этой поэме играет с нами в игру, понять смысл
которой можно только в том случае, если
полностью войти в ее правила, освоиться в ее мире и
почувствовать прелесть шуточной стихии, владеющей всем произведением.
Только тогда стешут прозрачными и намеки, и шутки, и «домашние»
полемики, и обманы читателя (самый откровенный — когда говоря: «Я в
пятистопной строчке Люблю цезуру на второй стопе», Пушкин не делает вот
этой самой цезуры на второй стопе), и вообще все построение поэмы,
основанное на противоречии между торжественным ходом октав и фривольным
сюжетом, к тому же еще и заключаемым издевательским финалом:
XL
Вот вам мораль: по мненью моему,
Кухарку даром нанимать опасно;
Кто ж родился мужчиною, тому
Рядиться в юбку странно и напрасно:
Когда-нибудь придется же ему
Брить бороду себе, что несогласно
С природой дамской...
Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего.
Подобных произведений в истории русской словесности совсем не мало: и у
Пушкина «Домик в Коломне» не исключителен, и у Маяковского есть
«Юбилейное» или «Разговор с фининспектором о поэзии», и Анненский писал
«Пэон второй — пэон четвертый», и Сельвинский охотно играл со своим
читателем в стихотворческие загадки, и Ходасевич мог полушутя обыграть
понятия «пэон» и «цезура»... Но еще больше значения имеет теория стиха,
когда надо объяснить самому себе, читателю или слушателю, почему
возникают у поэта именно такие ассоциации между размером и стилем, между
строфой и ее наполнением, между рифмой определенного типа и
эмоциональным настроем стихотворения.
Только искушенный в стиховедческих исканиях человек может по достоинству
оценить рецензию В.Набокова на «Собрание стихов» Вл.Ходасевича: «Его
любимый ритм
— ямбический, мерный и веский. Пусть он местами строг до сухости;
неожиданно он захлебывается упоительным пэ-оном, острая певучесть
перебивает холодноватый ход стиха. Трепетность его хорея удивительна
<...> Впечатление
трепета нежности и падения достигнуто (с каким
мастерством) полуударением на второй стопе первой строки, щекочущим
повторением буквы щ и легкостью, многогласно-стыо двух последних строк
<...> Каждая из шести строф состоит из пяти трехстопных ямбических
строк, причем вторая строка и пятая рифмуют (простенькая мужская рифма),
а остальные удлинены дактилическими окончаниями (с легчайшей тенью
ассонанса в смежных)...» и так далее. Именно такой разбор позволяет ему
подтвердить свою начальную мысль: «Если под поэзией в стихах понимать
поэтические красоты, узкое традиционное поэтичество, то проза в стихах
значит совершенную свободу поэта в выборе тем, образов и слов. Дерзкая,
умная, бесстыдная свобода плюс правильный (т.е. в некотором смысле
несвободный) ритм и составляют особое очарование стихов Ходасевича»1. А
от этого уже не очень далек путь и к тому, чтобы по-иному, не так, как
обычно, читать и прозу самого Набокова — прозу, гораздо более похожую на
стихи, чем его же собственная поэзия.
Овладевая стиховедческими понятиями, умея применять их к конкретным
текстам, мы понимаем литературу значительно глубже, чем без этого.